Глава 1

В немилости

Летное поле и воздушный порт в Москове выглядели еще менее впечатляюще, чем лондиниумские. Причальных мачт не было – немногочисленные грузовые и пассажирские дирижабли швартовались прямо к вбитым в твердый грунт мертвым якорям. Они зависали над выделенными им местами, сбрасывая вниз несколько десятков прочных канатов, а причальная команда споро вязала прочные узлы, швартуя дирижабль. Представляю себе, каково приходится этим дюжим ребятам в ветер.

Но нам повезло – погода выдалась просто отличная. Все пассажиры «России» радовались, покидая вечно затянутое дымом из сотен фабричных труб небо Лондиниума. Нас лишь раз всерьез потрясло, когда мы пересекали Ла-Манш. Шквалистый ветер заставлял дирижабль плясать в небе, вызывая у многих приступы морской болезни. Единственным ограничением во время шквалов был запрет выходить на открытую палубу. Оно и понятно – сдует же в единый миг. В остальном же мы, как и в любое время, вольны были гулять по всему небесному кораблю. Вот только делать это особого желания ни у кого не возникало – всем вполне хватало коротких вылазок на завтрак, обед и ужин. А пассажиры первого класса и немногочисленных люксов и вовсе предпочитали их пропускать, заказывая еду прямо в каюты.

Во время первой же остановки я вместе с командой спустился на землю. Было это в Страсбурге – городе, который столько раз переходил из рук в руки во время многочисленных войн германских княжеств с Францией, что уже не понять, чего в нем больше – французского или немецкого. На его улицах было полно офицеров французской армии в неприятно знакомой мне синей форме с красными штанами. Они любезничали с молодыми дамами, позванивая шпорами и ножнами сабель, и глядели свысока на всех, одетых в штатское.

Я спустился на землю, взяв с собой всю команду, для того чтобы раз и навсегда закрыть один неприятный вопрос. Я был уверен, что никто из моих парней не оставит прихваченные в лаборатории доктора Моро листки с записями на дирижабле – слишком уж те были ценны.

Наняв прямо на летном поле фиакр, велел извозчику везти нас на ближайший пустырь. Тот недоверчиво поглядел на усевшуюся к нему в коляску компанию крепких парней и уже хотел было отказаться ехать куда-либо, но я предупредил это его желание.

– Держи, – бросил ему золотую гинею. Мой французский был куда лучше английского – все же я учил этот язык с детства и в семье мы часто общались и друг с другом и с прислугой именно на нем. – Думаю, этого достаточно, чтобы убедить тебя, что мы не грабители.

Извозчик попробовал золото на зуб, быстро спрятал монету за пазуху и щелкнул вожжами. Лошадка его резко зацокала подковами. Ехать далеко не пришлось – фиакр недолго попетлял между домов и остановился на самом краю глухого пустыря. Наверное, он видал немало темных дел, и под завалами мусора, если покопаться в них хорошенько, можно найти не одно тело, а то и расчлененные части нескольких. Вот почему для задуманного мной пустырь подходил идеально.

Мы выбрались из фиакра, и я повел команду в глубь пустыря. Сильно, конечно, забираться не стал – смысла не было. Намеренно пропустил всех немного вперед, а сам остановился и глянул на бойцов так, как, бывало, смотрел на своих солдат еще до Крымской кампании.

– Обыскивать никого не буду, – заявил я. – Просто прошу вас как моих бойцов – людей, привыкших доверять мне во всем. Выкиньте сейчас под ноги все, что вытащили из лаборатории доктора Моро. Не буду никого уговаривать и делать выводов из ваших поступков, – добавил я, стараясь быть как можно лаконичней, чтобы никому не показалось, что я на самом деле начал всех уговаривать. – Хочу, чтобы вы поняли одно. У меня есть веские причины уничтожить все, найденное в лаборатории.

И я первым, подавая остальным пример, вынул из-за отворота пиджака сложенную в несколько раз пачку листов и уронил ее себе под ноги. Почти сразу за мной так же поступил и Армас. Ингерманландец, ни слова не говоря, вытащил из-за спины аккуратно перевязанную пачку и бросил ее поверх моей.

– Ну раз ты так говоришь, командир, – легко расстался и со своими трофеями Ломидзе. – Тебе видней, в конце концов.

– Это ты вещи Тараса прошерстил, значит, – мрачно глянул на меня исподлобья Корень.

– Ты от меня не отстал, – ответил я ему в тон. Слова его, и то, как они были сказаны, мне совсем не понравились.

Однако противиться Корень не стал. Швырнул свою пачку листов поверх всех. Ни спирта, ни керосина у меня с собой припасено не было, и я пожалел об этом, когда принялся разжигать получившуюся кучу бумаги. Слежавшиеся, пропитавшиеся потом листы разгорались с трудом, да и порывистый ветер, напоминающий о шквалах над Ла-Маншем, вовсе не помогал. И все же через некоторое время бумага начала корчиться и съеживаться в охвативших ее языках пламени. Опасное знание погибло навсегда – по крайней мере какая-то его часть.

Заметки на полях

Команда

Наверное, каждый капитан команды игроков может с уверенностью сказать, что собрал вокруг себя очень интересных людей. Даже спроси вы это у карфагенянина, вроде Магарбала, у которого вся команда – его рабы он и то с упоением будет рассказывать о каждом из них. Конечно, так, словно о лошадях хорошей породы или охотничьих соколах, однако для людей, уверен слов он найдет куда больше.

Глядя на своих бойцов, я вижу не только людей, вместе с которыми выхожу на арену, кому, не задумываясь, готов доверить свою спину. Иначе в команде и быть не может. Я часто задаюсь вопросом, кто из них связан с нашей разведкой? И не могу дать однозначного ответа – каждый очень интересный человек.

Взять хотя бы Корня – мы с ним плечом к плечу еще с Крымской. Вместе прошли Крым, Рим. и медные трубы, но могу ли я с уверенностью сказать, что знаю его? Конечно же, нет И дело не только в том, что запорожец очень закрытый человек, «вещь в себе». Порой мне кажется, он знает обо мне куда больше, чем хочет показать, но иногда это знание прорывается. В коротких усмешках или брошенных взглядах. В репликах, сказанных вроде бы невпопад, но с неким не ясным мне смыслом. Иногда Корень явственно ждет от меня какой-то реакции, а я просто не могу взять в толк, чего же именно он от меня хочет, и выглядит это крайне глупо.

Покойный ныне Тарас Гладкий тоже был далеко не таким простым, каким хотел показаться. Однако на профессионального разведчика походил мало – он плохо ум. ел скрывать эмоции и был подвержен перепадам настроения. Если бывал сильно не в духе, мог резать правду-матку, не задумываясь о последствиях.

Ломидзе все время хочет показаться этаким недалеким уроженцем картлийского села или в крайнем случае пригорода, однако говорит он слишком грамотно. Это выдает Вахтанга с головой. В Тифлисской губернии, на территории которой живет большинство народов Кавказа и Закавказья, так говорить, а уж тем более читать и писать умеют единицы. К тому же Ломидзе просто виртуозно обращается с оружием, и научиться чему-то подобному он мог только будучи родом из привилегированного сословия. Так что прозвище Князь вполне может оказаться его подлинным титулом.

А уж об ингерманландце и говорить не приходится. Я наводил о нем справки, узнавал у офицеров полка, где служил Армас. Всегда несложно найти общих знакомых, которые представят тебя такому же, как и ты, офицеру – ветерану Крымской кампании. В полку Армаса звали Тихоней – он не был замечен ни в каких нарушениях по части дисциплины, однако в тихом омуте, как известно… Из-за этого Мишина побаивались даже унтера званием постарше.

Никаких доказательств против кого бы то ни было из команды у меня, конечно же, не было, и я мог подозревать всех разом, но, что называется, за руку никого не ловил. Хотя, сказать по чести, не особенно и старался. Некоторых знаний лучше избегать. Быть может, начни я копать поглубже, расспрашивать своих армейских знакомцев, я бы выяснил куда больше. Однако всякий раз, задавая себе вопрос: «А надо ли это делать?», уверенно отвечал: «Нет, не надо».

Итак, Москов встретил нас приятной погодой. Большая часть пассажиров вывалила на открытую палубу, чтобы поглазеть на портовых рабочих, тянущих вниз наш дирижабль ничуть не хуже паровой лебедки, какой было оборудовано летное поле в том же Страсбурге. Наконец «Россию» крепко привязали к земле и сигнальщик поднял над головой зеленый флаг.

– Это значит, – сообщил всем услужливый стюард, – что нам разрешена посадка. Сейчас подкатят трап.

Не прошло и пяти минут, как показался трап. Он представлял собой широкую пологую лестницу, закрепленную на низкой паровой машине, пыхтящей будто самовар на колесах. То и дело из бортов ее били тугие струи раскаленного пара.

– Выглядит этот ваш трап как-то очень опасно, – произнесла дама, внимательно наблюдающая за конструкцией, медленно ползущей по ровному летному полю.

Признаться, я был склонен разделить это ее мнение.

– О нет, что вы, – тут же вступился за жутковатый агрегат стюард, – это совершенно безопасно. – Пар в котле машины имеет не столь высокую температуру, чтобы доставить кому-либо малейшие неприятности.

Дама поглядела на молодого человека с явным сомнением, однако вступать с ним в полемику посчитала ниже своего достоинства.

В непосредственной близости от дирижабля трап сбавил ход и полз теперь едва ли быстрее хромой черепахи. Пар почти перестал бить из его бортов. Подползя вплотную, трап остановился. Выскочившие матросы тут же принялись крепить его к фальшборту, чтобы пассажирам было удобнее покидать дирижабль.

Тут вдруг невидимый, записанный на пленку оркестр грянул задорный марш, и на открытую палубу вышел капитан «России». Одетый в роскошный белоснежный мундир, щедро украшенный золотым позументом, при форменной фуражке и раззолоченной трости, он не походил на небесного волка. В общем, и не должен был. Его задача, по большей части, – производить хорошее впечатление на пассажиров. Главная обязанность – в любой момент иметь уверенный вид.

– Господа, – звучным, хорошо поставленным, как у оперного певца, голосом произнес он, – рад был принимать вас на борту моего дирижабля и жду вас снова. Приятного вам возвращения на твердь земную.

Все принялись наперебой благодарить его, кто-то даже разразился аплодисментами, их подхватили остальные, и вот уже едва ли не вся открытая палуба «России» рукоплескала капитану. Я слабо понимал, откуда такая реакция. Присоединяться к хлопающим не стал, как и вся моя команда. Мы, игроки, вообще не слишком любим аплодисменты, потому что слышим их обычно перед тем, как начать резать друг друга на куски.

Не сговариваясь, мы двинулись к трапу. Матросы в чистых фланелевых робах улыбались нам на прощание, но как-то натянуто. Видно было – это их обязанность, и она им почти в тягость.

Мы спустились по трапу первыми. Лишь когда я уже ступил на землю, первые пассажиры застучали каблуками по ступенькам – основательно капитану поаплодировали.

Идти долго по летному полю не пришлось. Не успели мы добраться до здания воздушного вокзала, а к нам уже подлетел лихач на двуколке. Лихо подкрутив ус на гусарский манер, он обратился к нам с традиционным: «Эх, прокачу!».

– Маловат твой шарабан будет для всех нас, – отмахнулся я, – да еще и с вещами.

Поняв, что мы все вместе и будем искать экипаж соответствующего размера, лихач не стал приставать. Он тронул конька вожжами и покатил к длинной череде спускающихся с трапа пассажиров.

Но и нам долго шагать на своих двоих не пришлось. Увидев нашу компанию, подъехал извозчик на куда более внушительной пролетке. Не сговариваясь, я кинул ему несколько шиллингов – уверен, ушлый малый найдет, где их разменять по выгодному курсу.

– Значит, так, – не давая извозчику и рта открыть, заявил я, – сначала вези нас в гостиницу, которую обычно предлагаешь всем, кто не знает, где остановиться в Москове. А после поедем еще по одному адресу.

– Тогда накинуть бы, барин, – нудным тоном принялся выпрашивать извозчик, – а то эвон, даже не знаю, сколь вас катать придется.

– Недалеко будет, – махнул ему рукой я. – Езжай давай – приказчик гостиничный тебе накинет за постояльцев.

Извозчик наш был не лихачом, а обыкновенным ванькой, хоть и с номером на спине и даже с фонарем, выключенным по дневному времени. Отсюда и нудность его, и желание выпросить побольше. Сразу понятно – деревенский. Сбежал в город за длинным рублем, а достаются горемычному разве что копейки, да и те редко.

Несмотря на подобные мысли, бродившие в моей голове, накидывать ваньке не стал – никогда не питал жалости к людям. Профессия быстро от нее отучивает.

Гостиница, куда привез нас ванька, оказалась именно такой, какой я себе ее представлял. Не роскошный «Метрополь», но и не совсем уж клоповник – глаз все-таки на извозчика был наметанный.

– Выгружайтесь, – скомандовал я своим, кидая Корню несколько золотых гиней. – Займите пару номеров, и до вечера все свободны. Только сильно не напивайтесь.

Я проводил взглядом команду, без помощи носильщиков затащившую вещи в гостиницу, и хлопнул ваньку по плечу.

– Теперь вези на Николо-Песковскую, – велел ему, – я скажу, где остановиться.

– Ну вы хватили, барин, – всплеснул руками извозчик, – это ж, почитай, через весь город ехать. Накинули бы еще монетку аглицкую, а?

– Вези! – рыкнул я на него, начиная терять терпение, и ванька тут же повиновался – сразу понял, что везет барина серьезного, с таким шутки плохи.

Катать меня кругами ванька не стал – понял, что чревато будет. От гостиницы, где поселились, до нужного мне небольшого особняка на Николо-Песковской улице ехать было от силы четверть часа. Ванька управился за десять минут – не больше. Наверное, я сильно испугал его своим командным окриком. Выбираясь из коляски, все же кинул ему флорин – тот как раз остался у меня один. Сильно удивленный этим поступком, не ожидающий никакой премии, ванька даже поблагодарить забыл. Да мне и дела не было до его благодарности. Я подошел к двери особняка и трижды стукнул молотком по медной табличке.

Стоять перед дверью пришлось с минуту, если не дольше. Внутри дождались, пока извозчик отъедет подальше, а после слегка дрогнула занавеска на окне. Я не был профессиональным разведчиком, но подобные мелочи замечать привык. Наконец мне открыли – на пороге стоял знакомый угрюмый детина в ливрее слуги, сидящей на нем хуже, чем седло на корове. Он не стал спрашивать, к кому я и назначено ли мне, – сразу посторонился, и я в очередной раз подивился почти кошачьей плавности его движений. Не хотел бы встретиться с ним на арене.

Детина проводил меня на второй этаж – прямиком в просторный кабинет. Особнячок изнутри выглядел привычно пустым и нежилым. Хотя на полу и не было пыли, а медные рожки газовых фонарей и дверные ручки надраены, как на корабле. Все это создавало впечатление, что в доме только регулярно проводят тщательную уборку, а не живут. Все вещи стояли ровно на тех же местах, как и в мой предыдущий визит, а с тех пор миновало больше полугода.

И кабинет ничуть не изменился – в нем всегда царила полутьма, на стенах горели рожки с зачерненными колпаками, а окна были день и ночь закрыты тяжелыми бархатными шторами. Главенствовал надо всей обстановкой громадный стол, обитый темно-бордовым бархатом, под стать ему были и стулья, и кресло хозяина кабинета, и пара массивных книжных шкафов. Человек на фоне всей этой помпезной мебели просто терялся, хотя вроде бы щуплым он вовсе и не был.

Хозяин кабинета выглядел обыкновенным – самым рядовым человеком, на которого глянешь в толпе и тут же взгляд отведешь. Не цепляется за него глаз. В кабинете его можно было заметить лишь тогда, когда он сам того хотел. В этот раз он стоял у окна, а взгляд мой постоянно упирался в пустое кресло. Как будто хозяин кабинета должен был появиться там, стоит мне только отвернуться.

– Давненько вы не радовали меня своим появлением, граф, – произнес голос, который шел, казалось, от складок тяжелых штор. – Да и письма ваши меня, скажу откровенно, не слишком радовали.

– Простите уж великодушно, – развел руками я, – чем, как говорится, богаты.

– Граф, вам не идет это мещанское лицедейство, – отмахнулся хозяин кабинета. – Мы договорились о сотрудничестве, вы обещали нам помощь, и я не вижу результатов. Вы привезли бумаги доктора Моро? Они у вас?

– Нет, – покачал головой я. – Я собрал их у всей команды, и мы вместе сожгли то, что удалось заполучить в лаборатории Моро.

– Вы очень смелый человек, граф. Иногда я просто поражаюсь вашей смелости.

Хозяин кабинета, наконец, повернулся ко мне лицом. Я отметил про себя, что он удивительно похож на человека в сером сюртуке. Было нечто неуловимое, что роднило всех, связанных с разведкой, при отсутствии какого-либо внешнего сходства.

– Вы бросаете вызов смерти на арене. Однако вам мало этого риска, вы готовы вступить в конфликт с теми, чьей силы не знаете и близко. Скажите мне, почему вы так поступили, граф? Была ли это глупость или вы пытаетесь таким образом фрондировать, доказываете нам, что не подчиняетесь?

– Я просто слишком хорошо видел результаты, – ответил я. – И не хочу, чтобы какой-нибудь из районов Москова или Питера превратился во второй Уайтчепел, по которому бродят выродки, готовые вцепиться в горло всякому. Вот почему я уничтожил все бумаги Моро, что попали в руки ко мне и моим бойцам.

– Но вы понимаете, граф, что теперь Россия отстанет от Европы в этих исследованиях на годы.

– И слава Богу. Если нечто подобное Уайтчепелу появится в Лютеции Парижской или Кварт Хадаште, меня это не обрадует, но и не сильно огорчит.

– Насчет Москова с Питером я вас понял, – прервал меня хозяин кабинета. – Честно говоря, такой исход был вполне закономерен, именно поэтому я был против привлечения вашей команды. Однако шанс победить на играх в честь принца Альберта и отличиться там настолько сильно, чтобы вас заметили представители Ордена, имелся лишь у вас. Весьма прискорбный факт.

Я всем видом постарался показать, что никакой вины за собой не вижу, и говорить ничего не стал.

– У нас будет новое задание для вас, граф, – продолжил хозяин кабинета. – Как только вы восполните потерю, вам надлежит отправиться в Бухару, где присоединитесь к посольству графа Игнатьева. В Бухаре будут проводиться Большие игры в честь нового правителя – Музаффара. Игры, конечно, не столь впечатляющие, как в Лондиниуме, однако они для нас будут куда важнее, потому что на этих играх пытаются заправлять англичане через Ост-Индскую компанию. Как и все правители на Востоке, Музаффар склонен к жестоким и кровавым играм. Ваша задача – произвести на него наилучшее впечатление. Это даст нам преимущество в переговорах с новым правителем, на которого пока не оказывает влияния никто, хотя стремятся многие. В Бухаре пересеклись интересы России и Британии, Карфаген также желает урвать свой кусок. Победа в играх, конечно, не гарантирует нам союза с Музаффаром, но сделает его более чем реальным.

– Вы вручаете мне ключ к успеху миссии в Бухаре после того, что случилось в Лондиниуме? – Изображать искреннее удивление мне не пришлось.

– Мы можем быть в вас полностью уверены, – был ответ. – Именно благодаря лондиниумским событиям мы остановили свой выбор в этом деле на вас. К тому же вы отправляетесь далеко не в самое приятное путешествие, можете считать его опалой или немилостью с нашей стороны.

– Перед тем как я отправился в Лондиниум, вы обещали мне приоткрыть завесу тайны моего прошлого, – решил я напомнить хозяину кабинета, – и вы ничего не говорили тогда о бумагах доктора Моро.

– Вы еще имеете наглость напоминать мне об обещаниях? – рассмеялся тот. – Вы не принесли ровным счетом никакой прибыли и рассчитываете получить от нас что-либо? Это уже верх наглости, граф, ей-богу, не ожидал от вас ничего подобного.

Сказать, что сорвался, было бы ложью или, по крайней мере, сильным преувеличением. В тот момент отлично осознавал, что делаю, и понимал, что руководит мной гнев. Я стремительно преодолел разделяющее нас расстояние и, прежде чем хозяин кабинета успел хотя бы поднять руку, чтобы защититься от меня, схватил его за грудки. Легким ударом впечатал его в стену, все крепче сдавливая в пальцах лацканы пиджака.

– Вы уже трижды давали мне слово, – прохрипел я прямо в лицо хозяину кабинета. – В этот раз сказали, что откроете мне хотя бы часть информации вне зависимости от результата. Считали, что я живым не выберусь из Лондиниума? А вот хрен вам! Я жив и из Бухары вернусь. Уж будьте покойны на сей счет.

Дверь за моей спиной распахнулась – я почуял, как в кабинет врывается ливрейный слуга.

– Когда вернусь из Бухары, – произнес я, отпуская хозяина кабинета, – то получу от вас все ответы. Уж будьте покойны на сей счет.

Не знаю, откуда ко мне пристала эта присказка.

Я обернулся вовремя, как раз когда ливрейный слуга подбегал ко мне. Он действовал стремительно – обманный финт правой и почти следом быстрый выпад, кулак целил мне в печень. Такой удар вполне мог оказаться смертельным. Я переступил с ноги на ногу, словно в танце, и пинком отправил в короткий полет один из массивных стульев. Ливрейный с ловкостью, казалось бы недоступной человеку такого телосложения, перепрыгнул его и обрушился на меня всем весом. Он попытался нанести удары обеими руками одновременно слева и справа. Я пригнулся и ухватил его за ливрею. Теперь осталось лишь помочь детине самому впечататься в стену буквально в аршине от хозяина кабинета. Каким образом он сумел, подобно змее, извернуться всем телом и даже удержаться на ногах, я просто не представлял. Лишь чудом мне удалось уйти от его ответного удара. Я лихо перескочил через массивный стол, опрокинув на пол еще один стул. Детина ринулся на меня, секунда – и он твердо стоит обеими ногами на том самом столе и готовится к новому прыжку на меня. Я отпрыгнул назад и врезал по столу ногой. Каким бы массивным он ни был, но сильно пошатнулся от моего удара. Детина удержался на нем, однако прыгать не рискнул.

– Довольно! – громогласно гаркнул хозяин кабинета, я не ожидал, что он умеет не только говорить непривычным приглушенным тоном, но и кричать. – Прекратите! Слезай со стола, – уже тише бросил он детине в ливрее. – А вы, граф, убирайтесь вон. Вернетесь из Бухары, и мы поговорим о вашем прошлом. Но теперь прощайте, я вас более не задерживаю.

– Честь имею, – щелкнул я на военный манер каблуками.

Не знаю уж, из-за чего именно, но в ту ночь по возвращении моем из особняка на Николо-Песковской мне приснился сон о сражении. Виновато ли в том мое поведение в кабинете с плотными шторами и притушенными газовыми светильниками на стенах или просто так сложилось, точно я сказать, как всегда, не могу. Никакой ясности, если речь заходит о моих крымских снах, нет и в помине.

Я только закрыл глаза в гостинице, заснув, едва голова коснулась подушки, и тут же перенесся на несколько лет назад. Снова шагаю на правом фланге моего батальона, точно знаю, что за нашими спинами ребята Толстого тащат свои баллисты и скорострельные скорпионы, и с тревогой жду, когда же враг откроет по нам огонь.

Дождался – и куда скорее, чем хотелось бы!

Первое ядро из вражеской баллисты ударило в землю с сильным недолетом. Оно подскочило пару раз и подкатилось почти под ноги первым из моих егерей. К чести их, никто с шага не сбился.

– Арбалеты! – крикнул я, чтобы подбодрить солдат. С оружием в руках, как известно, мужчина чувствует себя намного уверенней. – Молодцами у меня!

Первое ядро было пристрелочным. За ним полетело второе и почти сразу третье. Вражеские баллистарии строили «треугольник ошибок», о котором рассказал мне перед битвой граф Толстой. Быть может, сардинцы и не были искусны в обращении с осадными машинами, но их позиция на Гасфортовых высотах все же очень сильна. Наши наступающие войска у их баллистариев как на ладони. Я отлично понимал это и готовился к худшему – ведь всегда лучше разочароваться в пессимистичных ожиданиях.

Баллистарии построили-таки чертов треугольник – чугунные ядра посыпались нам на голову настоящим дождем. Однако целили сардинцы все больше в орудия, движущиеся у нас за спиной. Увернуться от летящего сверху ядра для моих егерей особого труда не составляло. Конечно, не всегда, и мой батальон нес потери – чугунные шары пропахивали борозды в рядах солдат, оставляя корчиться на земле раненых, часто с оторванными или перемолотыми страшным ударом руками и ногами. Шагавшему рядом со мной унтеру – дядьке с лихо закрученными усами – ядро размозжило грудь, в мгновение ока превратив ее в кровавое месиво. Он рухнул как подкошенный, успев только просипеть: «Иисусе». Уверен, он был мертв еще до того, как тело упало на землю.

– Вперед, орлы! – гаркнул я. – Шагай веселей!

Я нес какой-то бред – даже сам не понимаю, откуда брались эти идиотские выкрики, но они помогали. Черт меня побери, они – помогали! Мои егеря подобрались, перестали кидать то и дело беспокойные взгляды на небо, откуда прилетали чугунные подарки сардинцев. Унтера подхватывали мои выкрики, ловили за шиворот солдат помоложе, когда те спотыкались или вовсе падали на четвереньки и их тошнило от страха и от вида боевых товарищей, превращенных ядрами в кровавые блины. Их тащили вперед, заставляя шагать, до тех пор пока они не приходили в себя достаточно, чтобы идти самостоятельно.

И тут по нам ударили из арбалетов и луков. Солдаты сардинцев намеренно принялись стрелять с предельной дистанции, чтобы внести как можно больше смятения в наши ряды. Им это удалось. Наступление на Трактирный мост замедлилось – передовые колонны едва шагали вперед, укрываясь за громоздкими мантелетами, собранными перед битвой. Пока в них не было надобности, деревянные щиты катили между шеренг, а теперь выставили, защищаясь таким образом от стрел и арбалетных болтов, которыми щедро осыпали нас сардинцы. Вот только те же самые мантелеты сделали нас крайне уязвимыми для осадных орудий. Ядра посыпались на наши головы, казалось, с удвоенной скоростью.

Ко мне примчался вестовой от графа Толстого.

– Господин поручик вас к себе просят, – выпалил он, хватая ртом воздух в промежутках между словами. – Дело срочное.

– Корень, остаешься за меня, – бросил я верному своему спутнику, и запорожец молча кивнул, подтверждая, что услышал и понял.

– Веди, – сказал я вестовому, и тот, не оглядываясь, бросился обратно, а я за ним.

Мы пробежали почти несколько саженей, низко пригибая головы. Мимо нас шагали солдаты моего батальона, а после – еще одного егерского, которому, как и моему, выпало в этом бою прикрывать орудия.

Прибежав вместе с вестовым, я дождался воинского приветствия от графа и еще пары офицеров баллистарии, стоявших рядом, и первым обратился к ним:

– Что у вас? Только быстро.

– Нас выбивают, как куропаток, – с яростным напором выпалил Толстой. – В батареях уже до половины солдат в расход списать пришлось. Если так и дальше пойдет, некому будет стрелять изо всех наших баллист и скорпионов.

– Мы тоже несем потери, – отрезал я ледяным тоном, стараясь голосом и всей манерой поведения несколько остудить пыл графа. – Если вы вызвали меня лишь для того, чтобы сообщить о потерях, то впредь прошу такими мелочами не беспокоить.

– Полковник, – схватил меня за плечо Толстой, – постойте, простите, я, видимо, разнервничался и веду себя как курсистка. Но если мы продолжим наступать так же, как сейчас, то мои слова окажутся правдой. Надо что-то предпринять, пока нас тут не перестреляли, как на утиной охоте.

– Так начните стрелять в них сами, черт вас побери! – стряхнул его руку с плеча я. – Вы же баллистарии – боги войны.

– Невозможно, – заявил один из товарищей Толстого, также поручик, только выглядевший немного постарше и говоривший с заметным остзейским акцентом. – Угол возвышения не позволяет стрелять по сардинцам на высотах Гасфорта.

– Нам никак не обстрелять их, – подтвердил граф. – Мы здесь для атаки на мост и укрепления перед ним.

– Значит, вражеские орудия целиком и полностью на нас, – кивнул я. – Вот только инициатива будет нарушением плана сражения, который довели до всех нас.

– Да вы понимаете не хуже моего, полковник, – снова вспылил Толстой, – что по плану этому мы шагаем ровными рядами на тот свет!

– Предлагаете мне нарушить приказ? – усмехнулся я, однако одного взгляда на лица офицеров баллистарии было достаточно, чтобы понять – им сейчас вовсе не до смеха. – Предприму все, что возможно.

Я первым отдал честь, хотя это и противоречило уставу, и бросился бежать обратно к своим егерям.

– Корень, – выпалил я сразу, как только добрался до своего батальона, – мухой к Тевкелеву, скажи, дело важное.

Казак умчался – только пыль из-под каблуков. Надеюсь, он скоро обернется вместе с Тевкелевым. Майор, командир 5-го батальона, шедшего сразу за моим, был человеком невысокого роста и удивительно проворным. Как и я, он предпочитал идти в бой пешим, понимая, что верхом представляет собой просто идеальную мишень.

Пока же Корень не вернулся вместе с ним, я бегло осмотрел нашу позицию. Продвижение почти остановилось, войска едва ползли по крымской пыли – теперь солдаты уже десятками гибли под смертоносным обстрелом. Многие мантелеты были разбиты ядрами, и бойцы передовых отрядов лишились какой бы то ни было защиты.

Это уже больше смахивало на истребление – и устроило его наше командование, от чего на душе становилось как-то совсем гадко.

Тевкелев прибежал, едва не обгоняя Корня, мундир майора был разорван в нескольких местах и густо забрызган кровью, но, судя по всему, чужой. Я даже не стал спрашивать, что с ним случилось, – не до политесов.

– Майор, нас истребляют, – заявил я с ходу, похоже ничуть его не удивив. – Если сейчас же что-либо не предпримем, то можно смело рыть себе могилы тут же, чтобы сардинцам облегчить работу.

– Наше командование и так облегчило им ее, как только можно, – бросил в ответ Тевкелев. – Что вы конкретно предлагаете, полковник?

– Бросок вперед всеми нашими егерями, поддержим копейщиков у моста, а там подтянутся и орудия за нами.

– Оставлять орудия без прикрытия, – пожал плечами Тевкелев, – за это по голове не погладят.

– Выбора у нас нет, – отрезал я, – и времени на сомнения тоже. Здесь – смерть верная, а там, – я ткнул пальцем вперед, в сторону Трактирного моста, перед которым застряла наша пехота, – риск хоть и смертельный, но все же. Решайтесь, Тевкелев, вы со мной?

– Командуйте, полковник, – казенным голосом, отдавая мне право на принятие решения как старшему чином, ответил Тевкелев.

– Тогда ведите своих егерей за мной, майор, – кивнул я.

Низко нагибая голову, Тевкелев умчался обратно, а я развернулся к спокойно шагавшему рядом с нами Корню:

– Передай всем офицерам батальона мою команду. Бегом к мосту, поддержать копейщиков, обстреливать предмостные укрепления.

– Слушаюсь, – махнул рукой, изобразив воинский салют, запорожец и снова умчался.

Не прошло и пяти минут, как мои егеря, послушные команде, перешли на бег, обгоняя вооруженных копьями и бердышами товарищей. Оба батальона пробежали мимо топчущейся на месте пехоты и еще через пять минут разворачивались в стрелковые шеренги перед земляными укреплениями сардинцев.

– Стрелять без приказа! – крикнул я, хотя и знал, что особой надобности в этой команде нет – все мои офицеры свое дело знают туго.

Первая шеренга егерей опустилась на колено, одновременно со второй, оставшейся стоять, вскинув тяжелые арбалеты. Несколько сотен рук разом нажали на спусковые скобы, отправляя в короткий полет шелестящую смерть. Болты со стальными наконечниками врезались в опешивших от нашего стремительного маневра, особенно неожиданного после нескольких часов неспешного марша и топтания на месте, сардинцев. Я впервые тогда увидел их вблизи. Передовые в темно-синих или черных, не разобрать, мундирах, кирасах и кольчугах с гребнистыми морионами держат алебарды. Офицеры щеголяют в широкополых шляпах, украшенных невообразимого размера плюмажами из черных перьев. Стрелки вооружены арбалетами и действуют точно так же, как мои егеря, шеренгами отправляя в нашу сторону болты с потрясающей скоростью. В слаженности действий сардинцам не отказать.

Вот только у егерей есть одно неоспоримое преимущество – третья шеренга. Как только две выпускают во врага болты, вторая тоже опускается на колено, давая третьей вступить в бой. И тогда лучники третьей шеренги вскидывают оружие и посылают во врага град длинных стрел с тяжелыми наконечниками. Те впиваются в тела вражеских арбалетчиков, легко пробивают броню пехотинцев. Особенно меткие лучники бьют в офицеров, хотя это не приветствуется в войсках. Но я отдал приказ вражеских командиров по возможности выбивать – быть может, и бесчестно, зато эффективно. И очень надеюсь, что среди британцев, французов или сардинцев не найдется кого-то столь же умного.

Как только лучники опускают свое оружие – тут же встает вторая шеренга, егеря всегда славились быстротой перезарядки. И во врага летит новый рой тяжелых болтов со стальными наконечниками. На столь небольшом расстоянии от них не спасет и прочная рейтарская кираса, а уж о броне пехотинцев и говорить не приходится.

По нам стреляют в ответ – сардинцы выучены отменно, да и, когда от расторопности зависит твоя же жизнь, всякий станет шевелиться куда скорее. В нас летят болты, выбивая егерей первой шеренги. Они валятся в крымскую мелкую, словно мука, пыль, быстро напитывая ее своей кровью. Их место в строю тут же занимают стрелки второй шеренги – для этого им надо сделать только короткий шаг вперед и опуститься на колено. Но как тяжело сделать этот один-единственный шаг…

Ободренные нашим примером еще два батальона егерей подбегают к предмостным укреплениям. Наплевав на мантелеты, они принимаются обстреливать сардинцев. Те не выдерживают нашего напора и подаются назад.

Это ли послужило сигналом для нашей пехоты или же ее командирам надоело топтаться на месте, кто знает? Однако стоило сардинским алебардистам отступить от земляного укрепления, как пехотинцы ринулись в атаку. Не пошли, а именно ринулись. Не сломав строй, прежними, почти как на параде, ровными шеренгами солдаты побежали на врага. Офицеры – рядом с ними, подбадривая их и лихо размахивая саблями. Начиналась настоящая молодецкая потеха – не то, что странное топтание на месте, происходившее до того. Строй сломали только казаки – непривычные к шагистике запорожцы в чекменях со стальными или серебряными газырями лихо взбегали на земляной вал и схватывались с отступающими алебардистами. Схватки их были короткими, но предельно яростными. Казаки старались подобраться к врагу вплотную, чтобы тот не мог использовать древковое оружие, и отчаянно рубили противника саблями, а часто в ход шли длинные ножи. Казаки били алебардистов в незащищенные броней места, валили их наземь и резали горло. Те отступали, стараясь держать дистанцию, но в тесноте предмостного укрепления получалось это не слишком хорошо. Из-за спин алебардистов стреляли арбалетчики, посылая в казаков один болт за другим. Под чекменями запорожцы носили, в лучшем случае, легкие кольчуги, да и то через одного, а они вовсе не спасали от выстрела почти в упор, и казаки валились на трупы алебардистов.

Из моих егерей стреляют теперь только лучники – остальные замерли, уперев приклады арбалетов в землю. Солдаты батальона Тевкелева – бойцов у него больше – глубже зашли врагу во фланг, поэтому продолжают бить из арбалетов, не опасаясь задеть никого из своих.

Вскоре до укреплений добираются пехотинцы в зеленых мундирах и легких кирасах. Первые ряды вооружены бердышами на короткой рукоятке, которыми орудовать куда проще, чем алебардами, а за их спинами высятся длинные копья. Солдаты опускают их разом, заставляя казаков припадать едва ли не к самой земле, а солдат с бердышами – горбить спины. Лес в одно мгновение превращается в ощетинившегося ежа. И этот еж наступает на сардинцев, медленно перебираясь через земляные укрепления. Строй, конечно, ломается во многих местах, но это уже не имеет значения. Враг разбит и отступает на правый берег к трактиру, от которого получил название каменный мост через Черную речку. Дорога на Телеграфную гору и Гасфортовы высоты открыта!

 

Глава 2

Красный циклон

Проснулся я на следующее утро в удивительно хорошем настроении. Несмотря на то что отлично знал, чем закончилось дело на реке Черной. Куда лучше той атаки я помнил наше тяжкое отступление, брошенные на Телеграфных высотах орудия, обстрел приободрившихся нашим отходом сардинцев.

Отчетливей всего помнится мне ужас в глазах генерала Липранди – потомка карфагенских басков, покинувших родину и осевших в России при Петре I. Прибыл вестовой от Реада с сообщением, что его тяжелая бригада пошла на штурм Федюхиных высот и Реад требует нашей помощи. Ровно с тем же требованием к Реаду Липранди отправил вестового за десять минут до этого. Именно тогда всем стало ясно – мы проиграли битву на Черной. И сразу же Липранди, обещавший до того накормить всех в своем корпусе сардинами, раз мы так хорошо сардинцев бьем, приказывает играть отступление. Гасфортовых высот без тяжелой пехоты, оставшейся у Реада, нам не взять, а гибнуть на Телеграфной горе и дальше смысла нет.

Мы завязли в перестрелке с пехотой сардинцев, но очень скоро сюда подтянут их кавалерию, да еще усилят ее британцами или французами, и тогда нам всем точно амба.

Я понял, что снова проваливаюсь в сон, и тряхнул головой, прогоняя его окончательно. Проснулся, как обычно, не первым. Корень уже сидел на своей кровати, почесываясь спросонья, – неистребимая привычка запорожца, чаще ночевавшего в стогах, нежели в постели. Не спал и Армас – он в одном исподнем прошествовал к выходу из нашего номера. И только Ломидзе дрых как убитый, отвернувшись от первых солнечных лучей к стене и поплотнее закутавшись в одеяло.

– Силен наш Князь поспать, – усмехнулся Корень, – неужели совесть чистая?

– Все может быть, – зевнул я и выбрался из кровати.

Часов в номере не было, но, судя по тому, что солнце показалось из-за горизонта, мне стоило поторопиться. В Борцовской слободе, куда я собирался сегодня, был установлен весьма строгий распорядок дня, и вставали там еще затемно, даже летом.

– На сегодня свободны все, – объявил я Корню, прежде чем отправиться вслед за Армасом в общую уборную приводить себя в порядок перед поездкой. – Но быть готовыми завтра же покинуть столицу.

– И куда мы теперь отправляемся? – без особого интереса спросил Корень.

– В Бухару, – ответил я. – Там будут проводиться Большие игры по случаю восшествия на престол нового хана – наше посольство хорошо платит вперед за участие в них.

– Будем тамошним показывать силу русского оружия, – понимающе кивнул Корень, однако мне показалось, будто за этими его словами звучит некий не до конца понятный мне подтекст.

– Вроде того, – согласился я, выкинув сомнения из головы, и вышел из номера.

Прокатиться до Борцовской слободы – вотчины знаменитого в прошлом, да и сейчас не забытого Виктора Зангиева – оказалось делом не дешевым. Если прошлый визит в Москов, когда мы вместе с Гладким навещали школу, обошелся мне в двугривенный за дорогу туда и обратно, да еще и с ожиданием, то в этот раз пришлось заплатить пятнадцать копеек. Иначе никто ехать за город не рядился.

– Транваи это все, барин, – объяснил мне по дороге в слободу словоохотливый извозчик, – будь они неладны. – Он хотел было плюнуть через левое плечо, словно отгоняя нечистую силу, но понял, что так и меня оплевать недолго, и сдержал порыв. – На них через весь Москов, почитай, можно за полушку проехать. А что прикажете нам делать? Это лихачи летают. Им все нипочем, каждый будочник проплачен на полгода вперед, возят парочки да господ из театров с ресторациями. А по нам, честным, – он сделал ударение на втором слоге, – ванькам, энти самые транваи ой как ударили. Сколько уже нашего брата ушло. Кто в ломовики подался, а кто и вовсе до дому. Да почти все не с прибытком, а с долгами, едва-едва по недоимкам перед хозяевами извоза рассчитавшись. А иные так и просто бегут, бросив все, – не крепостные, чай, с приставами искать не будут.

Вот так я узнал, что неизбежный прогресс бьет по людям часто куда сильнее, чем войны и потрясения. Интересно, а в Лондиниуме кебмены тоже подняли цены, когда по всему городу пустили электрическую надземку? Ведь она куда удобней и быстрей трамваев, на которые жаловался мне горемычный ванька.

Накидывать извозчику за горемычность все равно не стал – не в моих правилах. Он и так с меня содрал весьма приличную сумму.

Борцовская слобода была выстроена вокруг большого крытого манежа, где проводились тренировки. Однако сейчас, пока еще тепло и осень не вступила окончательно в свои права, Зангиев выводил учеников бороться на свежем воздухе. Боролись они сейчас прямо на лугу за крайними домами слободы. Одетые лишь в набедренные повязки, словно борцы Древней Греции или Рима, молодые ребята валяли друг друга по зеленой еще траве, отрабатывая приемы. Другие уже с минимальной защитой обменивались тяжелыми ударами, стараясь как можно быстрее отправить противника в нокаут. Все это, конечно, под присмотром старших учеников. Соперничали еще несколько пар с железными руками, кулаки и локти которых были покрыты каучуком во избежание серьезных травм. Хотя сразу видно, что даже с такими мерами предосторожности вполне можно лишиться зубов или остаться со сломанным носом, а то и парочкой ребер. Именно поэтому эти пары тренировались под наблюдением самого Виктора Зангиева.

Он ничуть не изменился с нашей прошлой встречи. Расставшись с идиотским гребнем волос на голове и совершенно невозможной бородой, Зангиев выглядел обыкновенным уроженцем Кавказских гор, пускай и в возрасте, но сохранившим отличную форму. Я знаю, что он мог дать фору иным молодым бойцам. В общем-то – многим из них.

Мы общались запросто, называя друг друга по именам, несмотря на мое глубокое уважение к этому человеку. Зангиев был не просто ланистой, готовящим живое мясо для многочисленных арен и борцов для цирков, он любил своих учеников и выпускал только тех, кого сам считал готовыми для смертельного риска или красивой борьбы на публику. Многие оставались в слободе и учили новых мальчишек, при этом ни разу не побывав на арене. Как говаривал Зангиев: «У некоторых куда лучше получается учить других, чем бороться самим».

– Виктор, – окликнул я борца, подходя к нему на тренировочную поляну.

Зангиев сразу же обернулся, приказав жестом остановиться двум бойцам, азартно лупцевавшим друг друга.

– Иван, – обрадовался он мне вполне искренне. – Какими судьбами в наши Палестины? И отчего один пришел, без Тараса?

В глазах опытного ланисты горел огонек беспокойства – пока еще беспричинного.

– Ты прости, Виктор, но я в этот раз с дурными вестями.

Ничего больше не говоря, положил на землю перед ним завернутую в чехол стальную руку, принадлежавшую раньше Тарасу. Конечно, он далеко не с этим агрегатом покинул слободу – тогда рука у него была хуже и намного проще конструкцией. Однако я решил, что раз первую боевую руку Гладкого все равно не вернуть, то та, что была на нем в день смерти, заменит ее ничуть не хуже.

– Где лежит Тарас?

– На лондиниумском кладбище.

Я коротко пересказал Зангиеву всю историю – от травмы, полученной Тарасом в Гамбурге, до его гибели на улицах Уайтчепела. Конечно, в подробности не вдавался – смысла впутывать в эту историю еще и старого ланисту не было никакого.

– Он был одним из лучших у меня, – с теплотой, свойственной лишь родителям, произнес после короткого молчания Зангиев, – и потенциал для развития был еще о-го-го. – Помолчал, глядя на чехол у себя под ногами, будто в нем лежала не стальная рука, а тело самого Тараса Гладкого. – Ты пришел только для того, чтобы вернуть мне оружие Тараса?

В вопросе подразумевалось продолжение, но озвучивать его Зангиев не стал. Это был весьма прозрачный намек, однако мне срочно нужен был рукопашный боец в команду, и лучше, чем в Борцовской слободе, мне его нигде не найти.

– Завтра уезжаю в Бухару на Большие игры, и принять в них участие можно только с полной командой. Я уважаю тебя, Виктор, и если ты не дашь мне бойца, я уеду несолоно хлебавши. Никаких претензий к тебе у меня нет и быть не может.

– У меня к тебе тоже, Иван, – неожиданно ответил Зангиев. – Тарас был моим учеником, но тебя в его смерти я не виню. Если боец погибает, значит, он в этом виноват. Только он сам, и никто, кроме него.

Он легко закинул на плечо увесистую стальную руку и обернулся к замершим старшим ученикам.

– Продолжать тренировку без экипировки, – велел он, и никто спорить не стал, парни тут же принялись снимать конструкции. – Поддубный, остаешься за меня, отработаете полную тренировку. После берите молодых и побегайте с ними в эту британскую забаву. Ты ее правила лучше моего знаешь.

– Понял все, – кивнул успевший уже обзавестись густыми усами парень с растрепанными черными как смоль волосами. – В лучшем виде оформим.

– Бросай эти уличные замашки, Ванька, – тут же осадил его, хлестнув гневным взглядом почище, чем плетью, Зангиев. – Ты не первый год живешь у меня в слободе, а никак не вытравишь из себя эту гниль.

Усатый парень тут же стушевался и, кажется, покраснел. За его спиной послышались сдавленные смешки остальных учеников. Мой тезка показал им внушительный кулак – и все притихли. На эту угрозу Зангиев никак не отреагировал по вполне понятным причинам – драки в слободе только приветствовались.

Зангиев отвел меня в небольшой домик, который занимал сам. Семьей он так и не обзавелся, и за домом присматривала мать одного из мальчишек, что жила тут же в слободе. Все ученики Зангиева были выходцами из весьма небогатых семей – другие редко шли в борцы. Многих родители отдавали в слободу, чтобы не кормить лишний рот, а другие сами приходили вместе с детьми. Мастеровым и крестьянам – в общем, людям, привычным к какому-либо делу, – тут всегда были рады. Гнали взашей только тех, кто ничего делать не желал, да еще пьяниц не жаловали. Оно и понятно. Зангиев правоверный мусульманин и в этом вопросе строго следует букве Корана.

– Водки у меня в доме нет, – заявил он, садясь за стол и приглашая меня занять место напротив, – так что помянем Тараса добрым словом. После расскажешь мне, как он дрался.

Я кивнул и ничего говорить не стал – слушал Зангиева.

– У меня сейчас только трое готовы к выпуску, но, честно скажу, ни одного я не хотел бы отправлять на арену. Тем более в Бухару. Там не схалтуришь – придется насмерть драться. Я был там еще с первыми посольствами к хану Насрулле, пришлось драться против лучших его бойцов, и драться насмерть. Без крови в Бухаре никакое зрелище даже годным не считается. Половину отряда мы зарыли тогда на кладбище для христиан, землю под которое нам выделил сам хан Насрулла.

– Больше мне пойти не к кому, Виктор.

Я постарался, чтобы слова прозвучали не так, будто я пытаюсь давить на Зангиева.

– Двое из троих, Иван, – после минутного молчания произнес Зангиев. – Посмотришь на их поединок и сам решишь – подойдет ли тебе один из них.

– Вот этот разговор мне нравится, – усмехнулся я. – Можешь для начала мне про них рассказать?

– Одного ты должен был уже заметить – это Иван Поддубный, лучший ученик в моей школе. Хороший парень с Полтавщины – с самой польской границы. Силач, каких поискать, но не сказал бы, что он подходит для игры. Ему больше по нраву цирковая борьба. А вот про второго мало что сказать могу. Его привел пристав, он многих беспризорников водит ко мне в школу. Но этот был особенным. Он знает приемы какой-то монгольской борьбы и умеет применять их весьма эффективно. Вот только, когда его привел пристав, парень был настоящим волчонком, двух слов по-русски связать не мог. Я только через месяц узнал, как его зовут. Имечко, скажу тебе, язык сломаешь. Дорчжи. Какими судьбами очутился у нас, он так и не рассказал. Да и не расспрашивал я его особо об этом. Молчит и молчит. Пристав говорил, что парень попался на воровстве, но сумел раскидать приказчиков в магазине и даже городовому такого тумака отвесил, что бедолага отлеживался три дня. Вот и определил его ко мне. Не захотел на Урал отправлять.

– Хороший человек твой пристав, – кивнул я. – С демидовских рудников на Урале никто не возвращается.

Такова была суровая правда. Тот, кто отправлялся по приговору суда на рудники, принадлежащие уже несколько сотен лет семье Демидовых, никогда не возвращался обратно. Тяжкая работа с утра до ночи, скверная еда в таких количествах, чтобы быстро не помер и мог работать, и главное, близость границы с Сибирским царством этому никак не способствовали.

Зангиев поднялся на ноги, сделал мне знак следовать за ним. Мы вышли на ту же поляну, где отрабатывали приемы его ученики. Руководил ими Поддубный, которого, похоже, просто распирало от осознания собственной значимости.

– Остановились, – велел Зангиев, не повышая голоса, однако услышали его абсолютно все и тут же прекратили тренировку. – Иван, Дорчжи, берите стальные руки. Я хочу поглядеть на ваш поединок.

Остальные ученики расступились, давая место Поддубному и его оппоненту. Я пригляделся к этому самому Дорчжи. Парень был примерно того же возраста, что и его противник, однако уступал в росте и телосложении – правда, не сильно. Хорошо развит физически, торс бугрился мускулами, что можно было легко разглядеть. Кроме безрукавки и свободного кроя штанов, на Дорчжи не было никакой одежды. Голову он брил, оставляя лишь длинную косу на затылке. Я слышал, что в его народе в косу вплетают остро отточенные куски стали и используют ее как оружие. Правда, не сильно верил в эти байки – мало ли что болтают про жителей столь дальних земель.

Надев стальные руки, бойцы разошлись на некоторое расстояние. Оба шагали почти вприпрыжку, пружинисто, разогревая мышцы ног. Оба играли плечами отнюдь не на публику, не перед кем тут было красоваться, а чтобы размять так спину. Разойдясь, оба приняли боевую стойку и ждали только команды Зангиева начинать.

– Вперед, – негромко сказал ланиста, и бойцы тут же сорвались с места.

Схватка их была короткой, но показала мне обоих почти со всех сторон. Поддубный сделал ложный выпад стальной рукой, вроде бы целя в лицо Дорчжи, сам же явно собирался повалить его наземь. Он сильно оттолкнулся обеими ногами и ринулся на врага, при этом позабыв о том, что собирался бить. Дорчжи легко отвел в сторону его стальную руку, тут же нырнул под нее и врезал изо всех сил по ногам Поддубного. Подножка вышла на славу – Иван не сумел удержать равновесие и предпочел прыгнуть вперед. Он ловко перекатился через плечо, вскинул стальную руку в защитном жесте. Вовремя! Дорчжи не собирался упускать возможности для атаки. Обе стальных конструкции звонко лязгнули друг о друга, рассыпав целый сноп искр. Поддубный снова оттолкнулся обеими ногами от земли – и прямо из полуприседа бросился на Дорчжи. На сей раз ему удалось ухватить того за пояс левой рукой. Он приподнял Дорчжи на пару вершков, а после попытался повалить его наземь. Однако пропустил удар левой от монгола. Раз, другой, третий – кулак Дорчжи врезался в ребра Поддубного, но тот как будто не обращал на удары никакого внимания. Он отшвырнул Дорчжи от себя, едва не сбив того с ног, и бросился очертя голову в новую атаку. Но лишь для того, чтобы налететь на вовремя выставленную стальную руку Дорчжи. На этот удар, усиленный еще и его же собственным натиском, Поддубный уже не мог не обратить внимания. Он буквально переломился пополам, задохнувшись, словно весь воздух разом вылетел из его легких. Дорчжи поспешил развить успех – кулак левой руки его врезался точно в скулу Поддубного, рассадив ее до крови. Тот быстро ударил в ответ – стальной рукой Поддубный наотмашь врезал Дорчжи. Не закрытое каучуком металлическое предплечье угодило точнехонько в живот Дорчжи – теперь уже он согнулся пополам, хватая ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба. И без остановки Поддубный добивал его левой – прямо по зубам. Вот только и дальше развивать успех не стал, вместо этого отступив на пару шагов назад.

– Довольно, – заявил Зангиев. – Иван и Дорчжи, вы свободны на сегодня. Остальные заканчивают тренировку по расписанию.

Мы вернулись в дом, занимаемый Зангиевым, и уселись за стол. Только после этого он спросил у меня:

– Так кого ты берешь, Иван?

– Дорчжи, – не задумываясь, ответил я. – У него и внешность более экзотичная, так что лучше подойдет для боев на арене.

– В Бухаре монгольской физиономией ты никого не удивишь, – усмехнулся Зангиев.

– Мы все-таки больше по европам гастролируем, а там монголы – редкость и дикость. Придумаем костюм поэффектней – и вся публика наша.

– Но дело ведь не только в этом.

Проницательности Зангиева я мог только позавидовать, он как будто видел меня насквозь.

– Поддубный не создан для боев на арене – цирковой борец из него выйдет отличный. Быть может, он еще прославит твою школу на весь мир, Виктор. А если я его возьму с собой – не протянет и первого боя. В нем нет жестокости, он начал по-настоящему драться, только сильно получив от Дорчжи по морде. Да и то не стал добивать его, хотя мог бы. Уверен, окажись в такой же ситуации Дорчжи, он бил бы Поддубного до тех пор, пока тот не рухнул бы.

– Хочешь сказать, у Дорчжи достаточно жестокости для игрока?

Зангиев задавал этот вопрос больше для проформы – ответ был отлично известен ему самому.

Через четверть часа умывшийся и приведший себя в порядок после тренировки Дорчжи стоял перед нами в доме Зангиева. Парень переоделся, сменив безрукавку и шаровары на просторную крестьянскую рубаху и порты. Обувь он не носил, предпочитая оставаться босиком.

– Дорчжи, – обратился к нему Зангиев, – этого человека зовут граф Остерман-Толстой, и он капитан команды игроков. Я готовил тебя, можно сказать, для этого часа, однако гнать из школы не собираюсь. Присоединиться к команде графа или нет – решать тебе.

– А что стало с рукопашным бойцом в вашей команде? – напрямик спросил у меня Дорчжи.

– Он погиб, – так же прямо ответил я, глядя парню в глаза. – И теперь ищу ему замену. В нашем деле тяжело дожить до седых волос.

– В моей семье никто до них не доживал, – ответил Дорчжи, криво усмехнувшись. – Учитель, – обратился он к Зангиеву, – я поеду с графом и буду драться в его команде.

– Ступай же, Дорчжи, – кивнул Зангиев. – Надеюсь, ты прославишь мое имя на аренах Европы.

Вещей у Дорчжи, как я и думал, было немного. Тарас уезжал со мной из слободы примерно с таким же узелком, который легко помещался у него на коленях. Правда, в тот раз нам пришлось идти пешком – денег на извозчика до Москова у меня не было. И вместе с нами шагал Корень, всюду сопровождавший меня в первые месяцы, после того как начали собирать команду.

Извозчик всем видом своим демонстрировал, что он умаялся ждать «барина», и надо бы накинуть ему за это самое ожидание еще несколько копеек. Когда же понял, что денег от меня не дождется, завел прежнюю шарманку:

– Барин, долго вы проторчали в той слободке. Я бы за это время успел троих свезти куда им надобно.

– Послушай, – не выдержал я. – Мы с тобой рядились за одну цену – ты знал, что меня придется в слободе ждать. Так что не жалуйся теперь на горемычную судьбу. Раньше думать надо было.

Извозчик обиделся и промолчал всю оставшуюся дорогу до Москова, что меня вполне устраивало. А вот молчаливость Дорчжи совсем не порадовала – парня как будто вовсе не интересовали перемены, произошедшие только что в его жизни. И поэтому беседу пришлось начинать мне, хотя вышло это довольно неловко.

– Не буду лезть в твою жизнь, Дорчжи, – сказал я, – но все-таки должен знать человека, которого беру себе в команду. Я видел тебя в бою, но это далеко не все, согласись?

– И чего вы хотите от меня, граф?

Дорчжи был ошеломительно прямолинеен.

– Для начала, чтобы ты назвал меня командиром, можно капитаном.

– Хорошо, капитан.

Продолжать он явно не собирался.

– Сперва тебя следует переодеть, – заявил я. – В Москове первым делом отправляемся в магазин готового платья. А после надо сделать тебе стальную руку для боев. На все про все у нас один день – завтра команда уезжает в Бухару.

– Ты привез ланисте стальную руку бойца, который был до меня, почему было не отдать ее мне?

– Сразу видно, что раньше ты бился только тренировочными конструкциями, которых у вас от силы десяток на школу. Настоящая стальная рука – это конечность рукопашника, ни больше ни меньше. Она делается под определенный рост, длину руки, объем мускулов, ширину плеч. Оружие Тараса тебе бы не подошло. Конечно, по-настоящему хорошей стальной руки за один день не подобрать, но того, что найдем сегодня, вполне хватит для тренировок с командой. А уж в Бухаре сделают ту руку, которая подойдет тебе как нельзя лучше.

– Ты много вкладываешь в меня денег, капитан, – усмехнулся криво Дорчжи. – А если я не оправдаю вложенного?

– Даже если просто переживешь первый бой, оправдаешь. В первом бою редко кому удается принести хоть какую-то пользу команде, главное, как я уже сказал, пережить его – не дать убить себя более опытному врагу в первые секунды.

– А каким был твой первый бой?

– Очень… странным. Я еще не был игроком, когда пришлось сразиться с опытным бойцом-тяжеловесом.

– Это как?

– Это было в Крыму, у Арабата. Враг решил обезглавить нашу оборону и спровоцировал дуэль между командирами осаждающих и осажденных. Вот только хитрым британцам было невдомек, что барон Врангель уже отступил по Феодосийской дороге, а защищать Арабат остался только мой батальон егерей при поддержке всего лишь взвода тяжелых бойцов. Вот тогда-то мне и пришлось встать на защиту чести отбывшего барона и драться на дуэли с профессиональным игроком.

Моя история вызвала у Дорчжи интерес. В глазах его загорелся огонек, и он повернулся ко мне вполоборота, желая услышать продолжение. И я решил не обманывать моего будущего боевого товарища, тем более что до Москова трястись еще не меньше часа. Извозчик, видимо, решил взять измором, услыхав мои слова о том, сколько всего надо успеть за один день, и пустил лошадку медленным шагом, так что плелись мы не сильно быстрее пешеходов. Но на меня этот трюк никакого впечатления не произвел – времени на все вообще-то было даже с избытком.

Это было похоже на один из крымских снов. Я пересказывал Дорчжи историю моего поединка с Дереком Лэйрдом, игроком настолько знаменитым, что даже я, в те годы далекий от спорта, был наслышан о нем, и как будто снова перенесся в те времена. На зубах у меня заскрипела едва прозрачная вездесущая крымская пыль. Прохлада позднего лета в Москове сменилась невероятной крымской жарой. В воздухе повис отчетливый запах Гнилого моря, Сиваша. От него тогда было не избавиться никак. Привкус гнили чувствовался со всем: в пище, воде, разговорах. Особенно разговорах, а точнее – переговорах с осаждавшими нас британцами.

Первое время переговоры вел сам барон Врангель – победитель турок на Чингильских высотах, человек безусловной храбрости. Он любил разыгрывать из себя этакого недалекого остзейского барона, попросту не понимающего дипломатических хитростей оппонентов. Однако на дуэль его спровоцировать все-таки удалось, правда, для этого британцам пришлось перейти все нормы элементарных приличий, скатившись до прямого оскорбления и ничем не прикрытого обвинения в трусости. Я отлично помню прямую спину барона, его отточенные движения, когда он сорвал с правой руки перчатку и швырнул ее под ноги британскому офицеру. Когда красномундирная сволочь подняла ее, на лице противника расплылась полная довольства улыбка.

Однако на следующее утро на бой с выбранным британцами поединщиком вышел я, а не барон Врангель. Командующий же покинул Арабат с большей частью войск, воспользовавшись тем же правилом, что и британцы. Сам он, раненный на Чингильских высотах в ногу, еще недостаточно восстановился, чтобы драться. Да и возраст, откровенно говоря, Карла Карлыча был не тот.

Заметки на полях

Влияние игроков на дуэльный кодекс

Барон де Кубертен и не представлял, когда решил возродить игры Древнего Рима, как и на какие сферы жизни это может повлиять. Одним из ярчайших примеров этого можно считать изменения в дуэльном кодексе. Если человек, вызвавший или вызванный на поединок, не желал сам принимать в нем участие, то он мог обратиться к профессионалу, то есть игроку, чтобы тот заменил его. Конечно, за это брали очень хорошие деньги – ведь умирать задаром никому не хочется. И все равно большинство это не останавливало – ровно по той же самой причине. В очень скором времени дуэли превратились, по меткому замечанию газет, в настоящее противостояние кошельков. Уже не надо быть отменным фехтовальщиком самому – достаточно хорошенько заплатить игроку, и тот отстоит в поединке твою честь и достоинство. Лишь самые верные традициям прошлого предпочитали сражаться сами, зачастую умирая от руки более опытного, жестокого и расчетливого противника.

Существовал и ряд ограничений. К примеру, офицеры должны были почти всегда драться сами. За них могли выступать другие, но только если это были товарищи по полку – таким образом, считалось, поддерживается дух боевого товарищества среди офицерского корпуса.

Именно этим и решили воспользоваться британцы, когда провоцировали на дуэль барона Врангеля.

Я вышел к означенному часу за пределы Арабата. В условленном месте, почти посередине между нашими позициями, меня ждали британцы. Они были удивлены, увидев не барона Врангеля, однако виду постарались не подать и сохранили показное хладнокровие.

Было их трое – офицер, оскорблявший барона на переговорах, его секундант и здоровяк в красном мундире, сидящем на нем как седло на корове. На плече последний держал жуткое оружие, которое иначе как секачом и не назовешь. В нем легко можно было опознать профессионального игрока – британцы давно продумали провокацию против барона. За один день этакого страшилу в Крыму уж точно не найти.

– Простите, сэр, – обратился ко мне секундант, – но где же бросивший вызов генерал-майору Ричу офицер?

– Барон Врангель отбыл вечером предыдущего дня, – не моргнув и глазом, ответил я. – Как старший офицер, оставшийся в Арабате, я буду драться за него. Вчера, насколько я помню, ни одна из сторон не настаивала на личном участии в дуэли, поэтому я как секундант вправе заменить барона. Ведь для чего же еще нужны секунданты, не правда ли, сэр? – усмехнулся я.

Секундант генерал-майора Рича побледнел от гнева, однако крыть ему было нечем. Британцы уже нашли замену для своего дуэлянта, и у них никак не вышло бы настоять на личном участии барона Врангеля.

– Ну что ж, – кивнул секундант генерал-майора Рича, – тогда мне остается только представить вам нашего бойца, который заменит на дуэли генерал-майора. Это – Дерек Лэйрд, лейтенант армии ее величества.

– Я знаю лишь одного Дерека Лэйрда, – заявил я, – и он – профессиональный игрок.

– Временный патент офицера армии ее величества, – улыбнулся мне секундант. – У главнокомандующего армией ее величества в Крыму лорда Раглана достаточно их – для особых случаев.

Что ж, в подготовке британцев мало кто может превзойти, они никогда не полагаются на исконно наш русский авось, и уж точно от британца не услышишь «и так сойдет». Особенно в делах такой важности, как дуэль с командующим армией.

Всемирно известный игрок Дерек Лэйрд, ныне временный лейтенант армии ее величества, спокойно прошел мимо секунданта. Тот поспешил отойти в сторону, он держался как можно дальше от нашей схватки. Я бы тоже отступил, да только мне-то как раз деваться уже некуда.

Я человек не самого хлипкого телосложения, однако до Лэйрда далеко. Он выше меня ростом на полвершка и почти на столько же шире в плечах. Налитые силой мускулы его бугрятся под тонкой тканью красного офицерского мундира. Головного убора он не носит, равно как и перевязи под шпагу. Саму шпагу заменяет то жуткое оружие, что Лэйрд несет на плече.

– Хочу сказать сразу, мистер, – произнес он густым, хорошо поставленным басом, – ничего против тебя лично я не имею. Тут дело только в деньгах.

Ему ничего отвечать не стал – нечего передо мной исповедоваться, я не поп, в конце концов.

Вместо этого вынул из ножен саблю, отшвырнув их подальше, встал в фехтовальную позицию, всеми силами показывая, что готов начинать поединок. Враг атаковал тут же. Он не стал ничего демонстрировать – сразу, скидывая с плеча свой секач, нанес удар. Быстрый и сокрушительный, который должен был разрубить меня на две части или, по крайней мере, разрубить тело до пояса. Я был готов к этой атаке – слишком хорошо понимал, с кем имею дело. Да и уйти от удара было несложно. Я не стал подставлять под тяжелый клинок саблю – бессмысленно. Словно в танце, переступил несколько раз, уходя с линии движения, слегка отклонил корпус в сторону, чтобы уж точно разминуться с широким лезвием.

Лэйрд отлично контролировал свое оружие – не стал доводить удар, понимая бессмысленность этого дела. Он атаковал снова, не давая мне передышки, на этот раз направив широкое лезвие по горизонтали, стремясь разрубить меня уже в поясе. Вот тут я рискнул парировать выпад. Толчок был столь силен, что отдался резкой болью в плече, однако я сумел отбить широкое лезвие секача в сторону и, использовав силу вражеского движения, оттолкнулся и разорвал дистанцию.

Лэйрд тут же ринулся на меня, снова нанося мощный вертикальный удар. Я не стал разрывать дистанцию, уходя от лезвия секача. Прыгнул врагу навстречу, стремительно атаковав его. Клинок моей сабли метнулся к животу Лэйрда – и тот был вынужден уже сам изворачиваться, а не бить. Делать это он умел не очень хорошо. Отточенное ночью моим денщиком до бритвенной остроты лезвие распороло мундир на боку Лэйрда и пустило ему кровь. Рана, конечно, смешная, вряд ли я даже мышцы задел, но весьма неприятная.

Воспользовавшись возможностью, уже я перешел в атаку. Отбивать быстрые удары сабли секачом весьма неудобно – это оружие создано для того, чтобы крушить кости и рубить плоть. На это и делал ставку мой противник, на это же сделал ставку и я сам. Обрушил на Лэйрда град стремительных ударов и выпадов, нанес несколько столь же легких, но неприятных ранений. По красному мундиру расплывались темные пятна – кровь текла из полудюжины ран на руках, ногах и корпусе Лэйрда. Но тот не обращал на них внимания. Он двигался столь же ловко и быстро, как и в первые мгновения нашей схватки, легко обращаясь с тяжелым секачом, словно тот ничего не весил.

Мы плясали в крымской пыли танец смерти и стали. Звенели, сталкиваясь, клинки, рассыпая снопы искр. Увертывались от ударов, парировали их и били в ответ, не задумываясь. Мы превратились в двух диких зверей, схватившихся не на жизнь, а на смерть, – только инстинкты и жажда крови, застящая разум. Только звон двух клинков и остро отточенная смерть.

Очередной удар Лэйрда был столь силен, что я отлетел на пол-аршина и, не удержавшись на ногах, покатился по мелкой крымской пыли. Она забилась в рот и, что куда неприятней, в глаза. Прежде чем отплевываться, я провел левой рукой по глазам, чтобы хоть как-то очистить их от пыли. Не слишком помогло – лишь размазал грязь по лицу и добился того, что глаза защипало от пота. Однако заметить атаку врага я успел вовремя. Не вставая, перекатился через плечо, уходя от удара, и почти вслепую ткнул саблей в ответ.

И тут в дело вступил его величество случай – клинок сабли распорол правую руку Лэйрда от предплечья по самого плеча. Затрещала ткань красного мундира, по руке его хлынула кровь, пальцы рефлекторно разжались, выпуская рукоять секача. Он удержал оружие одной левой, но ни о какой атаке уже речи идти не могло. Я тут же кинулся на него, нанося удар по оружию. Мне снова повезло – Лэйрд как раз перехватывал секач поудобней и не сумел отбить моего выпада. Более того, клинок отсек ему большой палец у самого основания и распорол запястье. Лэйрд выпустил оружие. Оно упало в крымскую пыль. Бой был окончен.

Игрок выпрямился, встал, опустив руки, по которым стремительными ручейками стекала кровь, собираясь у ног в небольшую лужицу. Он ждал моего последнего удара – того самого, что оборвет его жизнь. Вот только я тоже ничего не имел против него, да и дрался уж точно не за деньги. Мне не было никакого резона убивать Лэйрда. Более чем достаточной наградой стали покрасневшие от ярости лица генерал-майора Рича и его секунданта.

– Возвращайся к своим нанимателям, – сказал ему я. – Мне твоя жизнь без надобности. Я победил и отстоял честь своего командующего.

Лэйрд совершенно неожиданно для меня опустился на колено и неловкими движениями поднял с земли свое оружие.

– Ты сохранил мне жизнь, – произнес он, – и теперь забери мое оружие, чтобы я смог взять его с твоего трупа.

Лэйрд встал на ноги и протянул свой секач.

– Это будет не так просто сделать, – заявил я, принимая оружие.

– Достойный враг для игрока, – усмехнулся Лэйрд, – лучшего не придумать, уж поверь мне.

– И что же? – спросил у меня Дорчжи, слушавший историю как завороженный. – Все так и было?

Уже и извозчик сидел чуть ли не вполоборота, едва следя за пустынной дорогой на Москов. Похоже, моя история пришлась по душе и ему.

– Может быть, кое-где и приукрасил, – пожал плечами я, – но в целом не сильно отступил от истины.

– Я слышал, что Дерек Лэйрд погиб в Крыму, – удивился Дорчжи, – а по вашим словам выходит, что вы его пощадили.

Он не то чтобы не верил мне, просто хотел во всем разобраться – внести ясность.

– Он и погиб, – ответил ему я, – но в следующем бою при штурме Арабата.

– В бою? – еще сильнее удивился Дорчжи. – Разве игроки ходят в бой?

– Когда приходится, становятся в строй с простыми солдатами или едут вместе с офицерами. Но с Лэйрдом дурную шутку сыграли сами наниматели, припомнив ему временный патент лейтенанта.

Не прошло и пяти минут, как извозчик остановил уставшую от долгой дороги лошадку.

– Все, господа хорошие, – заявил он, – вот Москов, так что извольте вылезать.

– Все как рядились, – кивнул я, выскакивая из повозки.

Приятно было размять ноги после долгой поездки. Дорчжи не отстал от меня.

Вместе мы поспешили к остановке трамвая, вагон которого уже показался из-за поворота. Садясь в него, я обернулся и глянул в ту сторону, где остался извозчик. Тот сплюнул под копыта лошади и, тронув ее вожжами, отправился подальше от остановки. Здесь-то много клиентов не наловишь уж точно. Про себя, наверное, он ругал трамваи на чем свет стоит.

Купить в магазине готового платья костюм и пару рубах для Дорчжи труда не составило. Развитая фигура его была все же самой что ни на есть стандартной. Тем не менее после магазина готового платья отправились прямиком к моему знакомому еврею-портному, чтобы как следует подогнать костюм по фигуре.

– Для чего это, капитан? – возмутился Дорчжи, когда мы вышли из магазина и поехали вовсе не за оружием.

– Игроки в моей команде должны выглядеть самым лучшим образом, – отрезал я не терпящим возражений тоном. – С первых же твоих премиальных мы справим уже нормальный костюм, который сошьют по твоим меркам. А пока придется довольствоваться тем, что имеешь.

– Да мне и так хорошо.

– Это потому, что ты не привык носить нормальные костюмы, – усмехнулся я. – Вот когда наденешь костюм, уже подогнанный старым Шмуэлем, тогда поймешь, насколько удобнее его стало носить.

Дорчжи пришлось смириться – он быстро понял, что я своих решений не меняю.

Я оценил преимущества электрических трамваев перед извозчиками. Теперь мне стало ясно, почему они постепенно вытесняют ванек. При почти одной скорости передвижения – ваньки в отличие от лихачей никогда не гнали лошадей – поездка выходила в разы дешевле. Да еще и без торга и вечного извозчичьего нытья о том, что хорошо бы и накинуть хоть копеечку или хоть денежку, а то хоть бы и полушку. В трамвае же все просто. Вошел, занял место, на выходе оплатил проезд кондуктору – и никакой лишней суеты.

Старик Шмуэль был классическим еврейским портным – за это он мне и нравился. Я ходил к нему подгонять повседневные мундиры, он же сшил и мой единственный парадный, в котором лишь раз показался в свете на балу в честь отбытия нашего корпуса в Крым. Шмуэль ютился со своим огромным семейством в подвале богатого дома, на первом этаже которого находилась его портняжная мастерская. Жилище его с виду было убого, жена и дети, да и сам Шмуэль одевались опрятно, но очень бедно. Так сразу и не скажешь, что он один из самых преуспевающих портных в Москове.

В мастерской Шмуэля всегда было удивительно светло – на чем он никогда не экономил, так это на освещении. Внутри обычно горели несколько газовых ламп. Но когда вошли, в глаза нам с Дорчжи ударил свет столь резкий и неприятный, что оба рефлекторно прищурились и прикрыли их рукой.

– О, ваше сиятельство, ваше сиятельство, – услышал я знакомый чуть надтреснутый голос старого Шмуэля, – вы простите за это маленькое неудобство, я сменил газовые лампы на электрические. Они светят ярче и не оставляют осадка на тканях, вот только денег стоят немалых – и приходится разоряться на электричество, а оно тоже, знаете ли, чего-то да стоит.

Шмуэль подошел к нам и низко поклонился мне. За его спиной маячили двое сыновей – ребята довольно крепкого телосложения. Они не раз отбивали мастерскую отца во время еврейских погромов, случавшихся в южной столице империи с завидной регулярностью. Оба состояли в нелегальном отряде еврейской самообороны и с дубинкой обращались куда лучше, чем с иглой.

– Я так понимаю, что на этом молодом человеке надо подогнать только что купленный костюм, – произнес Шмуэль. – Нет ничего проще. Хотя, конечно, стоило бы сразу обратиться ко мне. Я бы пошил куда лучше, и уж точно подгонка бы не понадобилась.

– Мне слишком дорого время, – ответил я. – И подберите Дорчжи костюм для арены, что-нибудь в монгольском стиле.

– Для какого бойца? – оживился, почуяв реальную выгоду, куда большую, чем от простой подгонки готового платья, Шмуэль.

– Рукопашного.

– Стало быть, правую руку оставляем открытой. Или молодой человек левша?

– Правша, – тут же ответил Дорчжи.

– Отлично, – потер руки Шмуэль. – Мальчики, – обернулся он к сыновьям, – проводите молодого человека в примерочную. Мне нужны его мерки, и как можно скорее. Когда закончите с ними – пускай поглядит на нашу коллекцию костюмов для рукопашных бойцов.

– Я составлю компанию Дорчжи, – заявил я.

– Ну конечно-конечно, ваше сиятельство, – заулыбался Шмуэль, – как я могу отказать вам.

В общем, у Шмуэля мы провели куда больше времени, чем в магазине готового платья. В итоге Дорчжи подогнали его цивильный костюм и подобрали тот, в котором он будет драться на арене. Последний меня не слишком устраивал, потому что состоял только из широких штанов, подпоясанных кушаком, и мягких сапог, оставляя торс Дорчжи открытым. Однако это стало своеобразным компромиссом. То, что нравилось мне, никак не устраивало молодого монгола, а с его мнением мне приходилось считаться – ведь в конце концов драться-то в этом костюме ему, а не мне. Самому же Дорчжи не нравилось ничего из предложенного сыновьями старого Шмуэля.

– Я привык драться почти без одежды, – говорил Дорчжи. – Борцовский костюм у нас почти не стесняет движений, не то что это.

– У тебя на родине, наверное, вовсе голышом дерутся, – усмехнулся я.

– Так лучше всего, – на полном серьезе ответил Дорчжи, – раны легче обрабатывать, и в них с одежды не попадает грязь. С голым торсом драться у нас вполне нормально.

Мне удалось настоять на свободных шароварах, вроде тех, о которых Гоголь писал, что они шириной во все Черное море, и мягких сапогах. Даже от нательной рубашки Дорчжи отказался наотрез.

Пока мы ехали на трамвае в оружейную мастерскую подбирать Дорчжи стальную руку, он спросил у меня, отчего Шмуэль живет так скромно – почти в нищете, хотя явно преуспевает.

– Евреи, видимо, не добрались до твоих краев, – ответил я, – и, что такое погром, ты тоже не знаешь. – Дорчжи отрицательно покачал головой. – А вот в Москове значение этого слова отлично известно. Евреев не любят по многим причинам и считают, что они живут лучше за счет остальных. Ну а если душа справедливости требует, то русский человек идет громить евреев, и власти этому не то чтобы потворствуют, но мер против погромщиков не предпринимают. Так уж повелось на Руси, что во всем всегда виноваты евреи и немцы. Но немцев сейчас бить опасно. Их достаточно среди военных и чиновников, так что можно получить серьезный отпор. С евреями все проще. Они сильно поражены в правах, и единственной защитой их остается показная бедность. Зачем грабить того, у кого ничего нет?

В оружейной мастерской мы провозились ничуть не меньше, чем у старого Шмуэля. Стальная рука – это не сабля и даже не арбалет, это устройство куда сложнее и индивидуальней. Это в Древнем Риме гладиаторам достаточно было защитить левую руку бронзовым доспехом, начинающимся на плече и закрывающим пальцы, – современному рукопашному бойцу требуется куда более хитрая конструкция. Она состоит из ременной «упряжи», которая крепится на спине, и собственно стальной руки. Но вариантов этой самой руки есть множество – все зависит не только от длины рук и ширины плеч игрока, но и от стиля его боя. А потому первым делом в мастерской Дорчжи отвели на задний двор и попросили отработать несколько ударов по деревянному манекену. Он обернулся на меня, прося разрешения, и я кивнул. Про себя же подумал, что стоит напомнить парню: он уже не ученик и разрешений ему уже никаких не требуется.

Оружейник глядел на быстрые выпады и удары, которыми Дорчжи осыпал манекен, и, наконец, сделал ему знак остановиться.

– Полностью стальная рука вашему бойцу без надобности, – заявил он, – и никаких встроенных паровых молотов. Все это будет для него только обузой. Он силен, но в первую очередь быстр, и именно это его качество следует укрепить сталью.

Мне оставалось только кивнуть. Я видел, как дерется Дорчжи с Поддубным. Видел, как молодому монголу мешает стандартная стальная рука – она слишком тяжела для него, сковывает быстрые движения, портит технику.

Мастер-оружейник погладил лысину и кивнул нам обоим, чтобы возвращались внутрь. Покопавшись недолго среди обширных запасов, он вынес несколько легких образцов стальных рук. После Дорчжи снова вышел на задний двор и теперь обрабатывал манекен уже будучи вооруженным. Мы остановили выбор на конструкции максимально облегченной – от плеча до локтя она была сделана из прочной кожи, укрепленной в нескольких местах металлом, но больше декоративно, под локтем скрывался механизм, компенсирующий отдачу от ударов, болты его были видны и снаружи. А ниже локтя конструкция была полностью стальной – несколько гибких сочленений, также служивших не только для усиления удара, но и для компенсации отдачи, заканчивались мощным литым кулаком, не имеющим никаких анатомических подробностей. С внешней стороны конструкция защищена стальными пластинами с золотой гравировкой по краю – знаком мастера, сделавшего ее.

Оружейник подогнал кожаную «упряжь» по торсу Дорчжи, и тот на проверку сделал еще несколько быстрых ударов. Конечно, далеко от идеала, но к конструкции парню надо привыкнуть, а на это уйдет не одна тренировка и не один пресловутый седьмой пот.

Траты на экипировку Дорчжи были весьма существенны, но все же не пробили существенной дыры в бюджете моей команды. Тем более что дорогу до Бухары оплачивали мои наниматели. Вечером в гостиницу прибыл курьер с подорожной, выправленной для капитана команды и четверых игроков, согласно которой нам разрешено было пересечь южную границу империи, а также отдельно указывалось, что все наши передвижения и проживание в гостиницах и на постоялых дворах будут оплачиваться за казенный кошт. Для этого мне было разрешено выдавать расписки, но не более определенной суммы за один раз.

– Живем, – усмехнулся Корень, когда я пересказал ему суть врученной подорожной. – Давненько нас так славно не снаряжали в поход.

– Потом ведь все равно за каждую копейку спросят, – пожал плечами Армас.

– Это если будет с кого спрашивать, – с неистребимым оптимизмом заявил Корень. – В Бухаре драки такие, что легко можем все в землю лечь, и тогда уже никто с нас ничего не спросит.

Тот же курьер привез билеты на поезд до Нижнего Новгорода – железную дорогу туда проложили только в этом году и вроде бы собирались продлевать, строя грандиозную Индо-Волжскую железнодорожную ветку, которая свяжет Россию чуть ли не с Афганистаном. Быть может, именно по этой причине и налаживали отношения с Бухарским эмиратом – ведь его земель эта дорога уж никак не минует.

Поезд отправлялся нынче вечером, что меня вполне утраивало. Сборы наши были недолгими – команда уже сидела на чемоданах, хотя я и обещал отправку только завтра. Мы покинули гостиницу и сразу на двух извозчиках – в этот раз я разорился на лихачей, чтобы уж точно не опасаться опоздания, – отправились на вокзал. Спустя полчаса все расселись в вагоне, полностью заняв одно купе с двумя лавками, стоящими друг напротив друга. На лучшие места наниматель решил не разоряться. А еще через пять минут паровоз выдал долгий прощальный гудок и, громыхнув сцепками вагонов, начал медленно набирать скорость.

Наше путешествие в Бухару началось.

 

Глава 3

В Бухару

Из Москова в Нижний на дорогу уходит около трех суток, и поезд все время движется почти без остановок. Самая продолжительная из них – не больше получаса. За это время пассажиры вываливают из вагонов, заполоняя перроны. Тот, что «чистый», предназначенный для занимающих первый класс пассажиров, по традиции отгорожен от остального пространства для публики попроще цепью солдат. Караул потел в зеленых мундирах и высоких киверах с длинными султанами, вытянувшись во фрунт под звуки оркестра, наигрывающего задорные мелодии. Тут же для пассажиров первого класса имелся и свой буфет с расторопной прислугой и непомерно задранными ценами. Нам же приходилось довольствоваться деревянными киосками, в которых торговали пирогами, блинами, пивом и квасом. Кое-где даже наливали дешевое вино, а то и водку. За прилавками стояли, как правило, либо толстые бабы в цветастых платках с таким хабалистым характером, что разговаривать с ними было просто невыносимо, либо уроженцы Средней Азии, норовящие постоянно обвесить, обжулить или обмануть со сдачей. Правда, и бабы в платках были столь же вороваты – тут уж, как говорится, слов из песни не выкинешь.

Натаскивать к бою Дорчжи в пути было невозможно. Потеря времени, столь ценного в преддверии важного и весьма сложного турнира, меня раздражала до крайности. Но поделать с этим ничего не мог, пришлось просто смириться и утешать себя надеждой на то, что уж на палубе парохода мы все наверстаем. Да еще и в сложных условиях, что очень важно. Утешение, надо сказать, весьма сомнительное, ну да ничего – иного в тот момент просто не оставалось.

Ехали мы всю дорогу молча. Команда у меня подобралась из людей не слишком разговорчивых и уж о прошлом друг друга точно не расспрашивающих. Даже золотая ладанка, или, как назвал ее сам Дорчжи, пайцза, висящая на шее у молодого монгола, никого особо не заинтересовала. Он скрывал ее под одеждой. И понятно почему – испещренная письменами, отлитая из золота, она, наверное, стоила приличных денег. Для поездного и перронного воришки так просто целое состояние. Однако на одной из станций, где нам меняли паровоз, стояла особенно сильная жара, и Дорчжи неосторожно расстегнул несколько пуговиц на рубашке. Это произошло еще в вагоне, где духота была такая, что казалось, ты вдыхаешь чей-то пот, – настолько им пропитался воздух. Выйдя на перрон, Дорчжи позабыл о пуговицах – ведь там духота была ничуть не меньшей. Он принялся, как и все мы, быстро разминаться, чтобы заставить кровь скорее бежать по жилам. Когда делал наклоны, золотая пластинка выскочила из-за расстегнутого воротника рубашки и повисла свободно на крепком шнурке. Уверен, что не только я и бойцы команды заметили ее, хотя Дорчжи быстро опомнился и сунул ее под рубашку.

По возвращении в вагон расспросов ему было уже не избежать.

– Занятную штуку ты на шее носишь, – как бы невзначай сказал я, – только осторожней с ней будь.

– На такую много кто позариться может, – кивнул сидящий рядом со мной Корень. – Золото, оно, как ни крути, а всегда в цене.

– За пайцзу я убью любого, – отрезал Дорчжи, и в голосе его лязгнул металл. – Это все, что осталось у меня от матери.

– Я понимаю, как она дорога тебе, – кивнул я, но Дорчжи перебил меня:

– Откуда тебе это знать, капитан? Разве ты сирота?

– Уже – да, – спокойно ответил я. – Моя мама умерла родами, и я ни разу не видел ее лица, а отец ушел из жизни три года тому назад. Но это не имеет значения. Я отлично понимаю ценность для тебя этой золотой пластинки. Ты попался на воровстве, хотя мог бы продать ее и купить столько еды, сколько не унес бы в руках.

– И это притом, что тебя бы бессовестно обманули, – добавил Армас. – Если продать ее по истинной цене, уверен, ты смог бы питаться отнюдь не впроголодь несколько лет. И на крышу над головой хватило бы.

– Так что впредь будь осторожней с этой твоей пайзой – или как ее там? – подвел итог я. – За нее тебе, не задумываясь, пустит кровь любой вор.

Нападение не заставило себя ждать. Дорчжи прижали в тамбуре вагона уже на следующей остановке поезда. Нас мастерски оттерли от него какие-то затесавшиеся в толпу молодчики крепкого телосложения, одетые крестьянами. А сразу трое пронырливых типов в дешевеньких костюмчиках заскочили в вагон следом за Дорчжи. Нам же пришлось поспешать в соседний и запрыгивать в него едва ли не на ходу.

– Армас, Вахтанг, не дайте никому занять наши места, – на ходу принялся я раздавать команды, будто на арене. – Корень, за мной!

Мы как можно быстрее протолкались через вагон, в котором пассажиры занимали места и ругались, обнаруживая на своих прежних других людей. Временами доходило до потасовок. Однако мы, решительно работая локтями, упорно двигались к своей цели. Миновав два тамбура, оказались в нашем вагоне. Армас с Князем поспешили к купе, в котором мы сидели прежде, и тут же принялись чуть ли не силой освобождать наши места. Правда, спорить с ними ни у кого желания не возникало – слишком уж опасными ребятами выглядели оба. Мы же с Корнем двинулись к тамбуру, где Дорчжи противостоял типам в дешевых костюмах.

– Нож нужен? – на ходу тихо спросил у меня Корень.

– Давай, – кивнул я, протягивая снизу руку так, чтобы это не было слишком заметно, и тут же в ладонь мою ткнулась изогнутая костяная рукоять – Корень, конечно же, знал ответ на свой вопрос раньше, чем задал его.

Я не стал совать нож за пояс – все равно мне его очень скоро придется пустить в ход.

Мы распахнули двери тамбура – и взглядам нашим предстала такая картина. Дорчжи загнали в угол, на лице парня начали наливаться багрянцем будущие синяки, он явно оказывал врагам сопротивление. И весьма умелое. Нападавших было больше троих. К типчикам в дешевых костюмах присоединились несколько фальшивых крестьян. Сейчас пара здоровых парней, что оттирала нас на перроне, держала крепко Дорчжи, прижимая его спиной к стенке тамбура. Двое из трех типов в дешевых костюмах валялись на полу. Один без сознания, второй стонал, держась обеими руками за сломанную ногу. Штанина его стремительно пропитывалась кровью. Третий же шарил по груди Дорчжи, стараясь найти золотую пластинку. Еще один из фальшивых крестьян стоял у двери тамбура, чтобы распахнуть ее в нужный момент. А вот караульных бандиты не выставили, что было большой ошибкой с их стороны.

Ни я, ни Корень ничего говорить не стали – зачем слова, когда собираешься вступить в драку. Это только книжные герои произносят монологи, стоя лицом к лицу с врагом. Как будто это время нельзя потратить с куда большей пользой. Например, всадить нож в спину одному из держащих Дорчжи фальшивых крестьян.

Корень ловко отработанным ударом перерезал горло бандиту. Я же ударил второго «крестьянина» – не столь эффектно, зато надежно. Длинное кривое лезвие пробило легкое, заставив грабителя надсадно кашлянуть кровью. Он отпустил Дорчжи и начал оседать на пол. Убитый Корнем бандит повалился мешком, без толку зажимая страшную рану на горле. Меж пальцев его ручьями струилась кровь.

– Бери того, что у двери, – кивнул я Корню на последнего оставшегося фальшивого крестьянина.

Дорчжи тоже не растерялся. Он врезал локтем в лицо типчику в костюме, который только что шарил у него за пазухой. Я тут же перехватил типа за воротник пиджака и сильно приложил спиной на противоположную стенку тамбура.

– Слушать сюда, – рыкнул я ему прямо в лицо. – Хочешь жить?

Тип в дешевом костюме преувеличенно активно принялся кивать головой, став похожим на китайского болванчика.

– Передай другим поездным ворам, чтобы оставили нас в покое, – произнес я спокойным тоном. – Следующих уже никто щадить не будет.

Я обернулся к Корню, стоявшему ближе всех к двери тамбура, кивнул ему. Слов не понадобилось – запорожец быстро справился с простеньким замком на ней и распахнул настежь. Поезд ехал достаточно быстро, и в тамбур ворвался поток горячего воздуха.

– Выбрасывайте эту падаль по одному, – велел я Корню и Дорчжи, и те споро принялись за дело.

Один за другим полетели на насыпь трупы фальшивых крестьян, за ними – двое типчиков в дешевых костюмах. Тот, что был без сознания, так и не очнулся и молча отправился на насыпь, а вот второй орал, словно его резали. Конечно, Корень и Дорчжи не особенно с ним церемонились, стараясь только в крови не испачкаться.

– Сам прыгать будешь или выкинуть? – участливо спросил я у последнего бандита.

– Сам, – снова закивал китайским болванчиком тот.

Мне пришлось его лишь слегка подтолкнуть в нужном направлении. Перекрестившись перед прыжком, жулик ухнул с поезда – только его и видели.

– Теперь понял, чем чревата может быть твоя неосторожность в следующий раз? – высказал я Дорчжи, но этим и ограничился. Незачем и дальше пилить парня, точно сварливая жена.

Дорчжи кивнул и ничего отвечать не стал. Да и что тут скажешь? Он осознавал, что виноват, и понимал, что все могло обернуться для него куда хуже, не поспей мы вовремя.

Дорчжи быстро привел в порядок одежду, однако с лицом, на котором уже наливались будущие синяки, ничего не поделать. Но раз ничего не исправишь, то лучше смириться и вернуться в вагон в максимально приличном виде. Что мы и сделали. Благо в крови никто сильно не испачкался и даже в лужи, натекшие от жулика со сломанной ногой и трупов фальшивых крестьян, не наступил.

Купе наше занимали Армас и Вахтанг. Они едва скрывали свое беспокойство. Еще немного – и оба ринулись бы в тамбур, выяснять, что же там произошло.

– Не было проблем с нашими местами? – как можно непринужденней спросил я у Армаса.

– Никаких, – ответил тот.

– Те, кто занимали их, только увидели мою рожу и тут же сбежали, – усмехнулся Вахтанг.

– Решили не связываться с витязем в тигровой шкуре, – поддержал шутку Корень, преспокойно усаживаясь на свое место.

Я бросил взгляд на Дорчжи – парень держался молодцом, и не скажешь, что только что на его глазах прикончили несколько человек. Он и сам имел прямое отношение по крайней мере к одному серьезному увечью. И трупы выкидывал с отменным равнодушием. Однако, как долго оно продлится, я сказать не мог. Бывало, что и опытных бойцов накрывало, что уж говорить о парне, вряд ли прежде участвовавшем в чем-то подобном сегодняшней потасовке в тамбуре. С другой стороны, это даже полезно для него – неплохой урок перед грядущими боями на арене в Бухаре. Уж там-то крови будет предостаточно, а о жестокости и говорить не приходится.

Несмотря на мои опасения, Дорчжи вел себя вполне спокойно, он даже задремал, когда солнце скрылось за горизонтом и дневная жара немного спала. Сон постепенно сморил и остальных, и вскоре вагон привычно наполнился храпом и посапыванием. Я сложил руки на груди и прикрыл глаза, казалось, лишь на секунду, чтобы открыть их снова среди крымской пыли и жары.

Наверное, этот сон мне навеяла жуткая духота, стоявшая в поезде. Скорее всего, именно так чувствовал себя Конрад фон Эрлихсхаузен – тот самый Готский рыцарь, которого я спровоцировал перед атакой на Арабат. Он искренне и яростно ненавидел меня, точно так же искренне и яростно, как и всех славян. Он считал нас низшей расой, Untermensch, которых следует уничтожить, а тех, кто пригоден для простейшей работы, обратить в рабов. Тем более что многие из крестьян, трудящихся на полях России, и не поймут разницы – ведь они рабы своих господ и лишь сменят одного хозяина на другого.

Вот с таким настроем шел в бой благородный рыцарь Конрад фон Эрлихсхаузен. Он облачился в полный тяжелый доспех, изготовленный лучшими оружейниками Нюрнберга. Конь его был закован в латы ничуть не легче и потому галопом мог проскакать не больше полусотни метров. Как раз столько, сколько нужно, чтобы набрать силу для таранного удара, перед которым не устоит ничто. Щита Конрад не носил. Его заменял утолщенный левый наплечник, из-за которого левой рукой рыцарь мог только держать поводья. Ну да больше и не надо. На поясе его висели ножны с длинным мечом, однако это больше дань традиции и рыцарственности. В бою Конрад больше полагался на тяжелую булаву и длинное копье со стальным наконечником.

Взобравшись с помощью оруженосцев на коня, Конрад захлопнул забрало и привычно вдохнул запах металла, разогревшегося на жаре. Он любил его, потому что всегда напоминал о Крестовых походах против богопротивных сарацин. Конечно, Конрад не участвовал в них, но любил воображать себя одним из бесстрашных крестоносцев, несущих истинную веру в те земли, от которых отвернул Господь свой лик.

Сквозь узкую щель забрала он отчетливо видел врагов, выстроившихся на окраине деревни. Им никак не устоять перед мощью Готских рыцарей. Славян сомнут в единый миг, растопчут копытами могучих коней. И помощь британцев не понадобится вовсе.

Конрад поднял копье, призывая своих людей к атаке. Тут рядом протрубил сигнальный горн. Рыцари пустили коней медленным шагом. Неотвратимой поступью, будто сама судьба, надвигались они на позиции русских. Вот перешли на быстрый шаг по новому звуку горна. Третий напев его стал сигналом перейти на рысь, набирая разгон для страшного таранного удара, который не выдержит ни одно построение. И вот лишь сто метров разделяют Готских рыцарей и славян. Конрад отлично видит квадратные щиты и островерхие шлемы тяжелых бойцов, за ними поблескивают на солнце хищно изогнутые лезвия бердышей. Всадники переходят в галоп под звуки сигнального горна. Как одно, разом опускаются копья.

Удар!

Но он оказывается не столь сокрушительным. Русские обманули! Они не желают честно сражаться. Длинные копья пробивают фанерные щиты, которыми загорожена примитивная баррикада. Во все стороны летят обломки бердышей и того хлама, из которого баррикада была сложена. Рыцари врываются на единственную широкую улицу Арабата – их кони устали и уже не могут нестись прежним галопом. Да и зачем? Ведь врага нет!

– Разворачиваемся! – выкрикнул Конрад фон Эрлихсхаузен, почуявший особым воинским чутьем ловушку. Он еще не понимал, что именно придумали чертовы русские, но осознал главное – надо как можно скорее вырываться из тесноты Арабата.

Вот только сделать этого ему не дали!

Арбалеты ударили из окон домов – тяжелые болты разили без промаха и без пощады. Распахнулись двери, и оттуда выскочили солдаты с бердышами, тут же обрушив их на замешкавшихся рыцарей. Они напирали на всадников с флангов, группами по пять-шесть человек выходили из мелких переулков, отходящих от единственной улицы Арабата. А с фронта атаковали тяжелые бойцы – на этот раз настоящие, а не бутафорские. Они теснили всадников массивными щитами, стараясь поразить коней под ними быстрыми ударами боевых топоров. Готские рыцари побросали бесполезные копья и отбивались мечами и булавами. Вот только толку от их действий было мало – зажатые с флангов, теснимые с фронта, они не могли даже отступить толком. Не могли развернуть коней в тесноте единственной улицы Арабата.

Это не было боем – это было избиением. Трупы Готских рыцарей валились на еще дергающиеся в конвульсиях тела их коней. Спастись удалось лишь троим – тем, кто скакал последними. Один рыцарь, страшно израненный болтами и ударами бердышей и топоров, вырвался из этой кровавой бани. Конь под ним спотыкался – получил не меньше ранений, чем всадник. Несчастное животное сделало лишь пять шагов и повалилось в пыль, принявшуюся с жадностью впитывать кровь. Чудом вырвавшиеся из схватки оруженосцы в доспехах куда легче тех, что носят полноправные Готские рыцари, подхватили старшего брата ордена и забросили его на спину одной из многих лошадей, лишившихся всадников.

Никто не преследовал отступавших немцев, которым так и не пришли на помощь британские войска. Лишь четверо вернулись в лагерь осаждающих.

Рыцарь умер от ран в тот же день, не дожив до заката. Рыцарем этим был Конрад фон Эрлихсхаузен.

Заметки на полях

Средняя Азия

Раскинувшееся на многие версты пространство занимает несколько крупных ханств – остатки Золотой Орды и народности, некогда подчинившиеся ей. Сильнейшими среди ханств можно назвать Хивинское, Кокандское и Кундузское, однако надо всеми ими возносится древняя Бухара. Город столь старый, что пережил не один десяток династий. Он знал Саманидов, Караханидов и Хорезмшахов, чьи имена вряд ли вспомнят даже нынешние правители эмирата. Лишь учителя в медресе вбивают их в бестолковых учеников. Без особого, впрочем, толку. Зато помнят великого Чингисхана, который въехал верхом на коне в соборную мечеть города, обозначив в нем свое владычество. С тех пор его имя предано проклятию в Бухаре.

В пятнадцатом веке Бухара снова становится столицей государства – Бухарского ханства, позднее ставшего эмиратом, однако оставшимся ханством по своей сути. Здесь человек не стоит ничего, если он не может постоять за себя. Здесь правят сила и беззаконие. Здесь можно покупать и продавать людей столь же свободно, как и всякую скотину. Иногда скотина еще и стоит дороже. Здесь на улицах пляшут дервиши, едва прикрыв чресла набедренной повязкой и то и дело пуская изо рта пену. Здесь женщины прикрывают лица и тут же продают свои тела за бесценок. Здесь дворцы возносятся над лачугами нищих – мусульманские беи и татарские мурзы осыпают жен и любовниц золотом не задумываясь о том что в считаных саженях от их домов люди мрут с голоду как мухи.

В остальных ханствах ситуация не слишком отличается, однако там куда меньше золота и куда больше нищеты Потому ханы Коканда и Кундуза признавали главенство Бухары. Конечно, пока еще существовало Кундузское ханство, десять лет назад покоренное Дост-Мухаммедом, объединившим несколько ханств в государство, получившее название Афганистан. Хива, славящаяся своими рабскими рынками где можно было купить и могучих эфиопов с черной, как смола, кожей, и славян с русыми волосами, и персов, и арабов, и кого угодно. Здесь проводили кровавые игры каждый день – в бойцовских ямах люди гибли ради удовольствия публики, проливая на потеху свою кровь.

Весь этот регион как вступил в Средневековье, в то время будучи кое в чем даже более развитым, чем Европа так и застрял в этом периоде на многие сотни лет, не двигаясь вперед ни на единый шаг. И это всех вполне устраивало – и владык, и владетельных беев с мурзами, а у простого люда никто, как водится ничего и не спрашивал.

В Нижнем Новгороде мы почти без задержки пересели с поезда на пароход. Новенький колесный корабль под названием «Баян» стоял у пристани, попыхивая изредка паром из трубы, но, кажется, больше для вида. Я был уверен, что машина его остановлена на профилактику. Принадлежал пароход обществу «По Волге» и ходил из Нижнего прямиком в Астрахань. Такой маршрут устраивал меня как нельзя лучше, ведь именно в Астрахани наша команда должна присоединиться к эскорту посольства в Бухаре.

Справившись в кассе общества, на какое число и время назначено отплытие «Баяна», я узнал, что отчалит он назавтра ровно за час до полудня. Полтора дня отдыха после почти трех суток сидения в вагоне, где даже ноги толком не вытянуть, были для всей команды настоящим подарком. Я купил билеты в кассе, выбрав для нас пару кают второго класса. На самые роскошные тратиться не стал – все же разбрасываться деньгами не стоит. Кто знает, что ждет нас в Бухаре? Но и покупать третий класс, а это по сути гамаки в больших кубриках, где яблоку негде упасть, не захотел. Все-таки мы команда игроков достаточно хорошего уровня и можем себе позволить приличные места на пароходе.

– Сегодня отдыхаем, – объявил я команде, ожидавшей меня на пристани неподалеку от кассы общества. – Наш пароход отходит завтра в одиннадцать утра.

– И что будем делать, командир? – спросил у меня Корень.

– Для начала надо прилично поесть, пока никто из нас язву не заработал на поездных харчах, а потом… – Я развел руками. Мол, кто во что горазд. – Денег, кому надо, выдам.

Корень переглянулся с Ломидзе. Оба были теми еще ходоками, и, бывало, даже я присоединялся к их загулам в недорогих ресторанчиках, где они сводили с ума провинциальных барышень рассказами о кровавых схватках на аренах по всему миру. Любимой игрой их была такая. Они просили понравившуюся им девушку, которую удалось уже усадить за столик, назвать город, куда она хотела бы попасть больше всего. Как правило, девичьи фантазии не отличаются оригинальностью и чаще всего звучат названия вроде Лютеции Парижской или, в крайнем случае, Рима, у особенно желающих выделиться на фоне подруг фантазии хватало на вторую столицу Двуединой монархии – Константинополь. Конечно, во всех этих городах нам довелось побывать и сражаться на их аренах, и далеко не худших. О чем Корень с Ломидзе, ну и я, когда присоединялся к ним, с упоением рассказывали впечатлительным провинциалкам. Но после Лондиниума у меня не было желания играть в подобные игры.

– Дорчжи, – постаравшись не слишком исковеркать имя парня, обратился к нему Корень, – идем с нами. Командир, сколько выделишь на… эту, как ее… – Он прищелкнул пальцами, пытаясь вспомнить, что я ему говорил в свое время.

– Культурную программу, – усмехнулся я, отсыпав в подставленные ковшиком ладони запорожца рубля три серебром и медью – сдачу с империала, которым я заплатил за наш проезд до Астрахани. – Вполне хватит обоим, – кивнул я, убирая кошелек.

– Ну не особо разгуляешься на эти-то деньжищи, – быстро пересчитал монеты Корень.

– Вот и правильно, – осадил его вечно недовольный этими самыми «разгулами» Корня и Ломидзе Армас. – Нечего деньги просаживать на кабаки и женщин.

– А для чего тогда вообще драться на арене? – задал риторический вопрос философским тоном Ломидзе, приняв при этом вид совершенно романтический и разрушая обычный свой образ недалекого кавказского человека. – Зачем проливать свою кровь, если не тратить заработанное на вино и женщин?

Мишин отвернулся от них, всем видом стараясь показать, что ничего общего иметь с этой парочкой не желает.

– В этот раз без тебя, командир? – спросил Корень, хотя ответ ему был заранее известен.

Он и не стал дожидаться его, а обернулся к Дорчжи:

– Так что ты решил, парень? Ты с нами или в гостиницу коротать вечер с командиром и Армасом?

Дорчжи глянул на меня, будто прося разрешения, и я посчитал, что сейчас лучший момент, чтобы напомнить, как изменилось его положение.

– Запомни, Дорчжи, – сказал ему я, – ты больше не ученик. Ты человек свободный и имеешь право распоряжаться своей жизнью так, как тебе угодно. Я капитан твоей команды, но это не значит, что ты должен передо мною в чем-то оправдываться или просить разрешения. Теперь твоя жизнь только в твоих руках, понятно?

– Да, – неуверенно произнес Дорчжи и обернулся к Корню с Вахтангом: – Да, я с вами.

– Наш человек, – хлопнул его по спине Князь, и вместе они направились вверх по деревянному настилу прочь с пристани.

– Где встречаемся, командир? – спросил у меня Корень, прежде чем последовать за ними.

– Вон, – махнул рукой я на ближайшее здание, возвышавшееся над пристанью, – в том доходном доме. Думаю, там будет пара нумеров. Я сниму. Ключ оставлю у управляющего, так что не сильно шумите, когда будете возвращаться.

– На выезд с цыганами ты нам денег не дал, – пожал плечами Корень.

– Вы и сами не хуже цыганского табора шорох наводить умеете, – усмехнулся я.

Управляющий домом, оказавшийся к тому же его хозяином, нормально отнесся к моей идее оставить у него ключ для загулявших товарищей.

– Это нынче у нас затишье, – произнес он с какими-то мечтательными нотками в голосе, – а вот придет время ярмарки, тогда всем тесно станет. А у меня бессонница от возраста развилась давно уже, – добавил он, – так что пускай приходят хоть в полночь-заполночь. Главное, чтобы других жильцов не будили.

За это я поручиться не мог, однако уверил хозяина небольшого доходного дома в том, что мои товарищи будут вести себя исключительно тихо. Он не поверил мне, но виду не подал.

– Послушай, Армас, – сказал я Мишину, повернувшись к нему, вставать и даже садиться никакого желания не было, – а что ты делаешь со своей частью выручки за победы? Корень с Вахтангом все, что не прогуливают, держат у меня и на эти деньги покупают какое-нибудь понравившееся им оружие. Думаю, в Бухаре оба обзаведутся какими-нибудь новыми игрушками. Гладкий, царствие ему небесное, отправлял большую часть семье, куда-то в Таврическую губернию. Он мне как-то говорил даже название своего села, но я позабыл. Ему оттуда письма слали постоянно – вся деревня на него молилась буквально. Родственники дома новые справляли, свадьбы играли остальным на зависть, скотину заводили новую – богатели, в общем. Я им отправил всю его долю за Лондиниумские игры и то, что после было. А вот, что ты со своими деньгами делаешь, я ума не приложу. Сколько раз задавался этим вопросом, но ответа на него у меня нет.

– Я с тобой уже почти два года, командир, – усмехнулся в усы Мишин, – а ты только сейчас решил меня об этом спросить.

В тоне его не было ни капли осуждения – только удивление. Я в ответ лишь плечами пожал. А что мне еще оставалось? Он был прав на все сто.

– В банк я деньги кладу, – сказал Мишин. – У меня длительные вклады под небольшой процент в нескольких банках. И в наших, и в заграничных. Когда придет время закончить карьеру, я возьму эти деньги и куплю на них хутор в родных местах. Свиней заведу и кур, женюсь на вдовушке, если Бог даст, еще и детей приживу.

Я был обескуражен его словами. Да что там – у меня просто слов не было. Конечно, Армас человек приземленный, и мечты у него вроде бы самые что ни на есть простые, но какие-то совсем уж стандартные, будто штампованные с одного клише. Свой хутор, свиньи, куры и теплая вдовушка под боком – что еще нужно, чтобы достойно встретить старость?

– Послушай, – наконец, произнес я, – но ведь скопленного, даже под низкий процент, уже хватит и на хутор, и на свиней, и на сватовство к достойной женщине, ведь так?

– Но мне все еще интересно драться на арене, – с совершенно серьезным видом ответил Армас, и я так и не понял до конца, подшучивает он надо мной или нет.

С людьми вроде него этого никогда не поймешь до конца, они всегда просто убийственно серьезны.

Ушедшие в загул Корень, Ломидзе и Дорчжи вернулись уже глубоко за полночь. Без цыган, зато с гитарой. Они грохотали по деревянному полу каблуками, а по коридору разливались трели струнных переливов. Наигрывал, конечно, картлиец, вряд ли Дорчжи умел так хорошо, а уж Корень был напрочь лишен музыкального слуха, и если затягивал распевную казацкую песню, то фальшивил настолько самозабвенно, что хотелось прикончить его на месте.

– Не для меня придет весна, – как по заказу запел Корень, отчаянно фальшивя. – Не для меня Днепр разойдется, и сердце радостно забьется в восторге чувств не для меня!

Однако продолжать не стал. Хлопнула дверь снятого мною для них нумера, отрезав все звуки. Успокоенный тем, что загулявшие бойцы вернулись и теперь нормально переночуют, я повернулся на бок, замотался как следует в одеяло – ибо ночью уже было весьма свежо – и заснул.

Все мои крымские сны можно в той или иной мере назвать кошмарами, однако этот был даже среди них чем-то из ряда вон. Я плохо запомнил его – сон разбился на череду мелких эпизодов. Первым оставшимся в памяти была моя последняя встреча с Дереком Лэйрдом. Он сидел верхом на отличном коне рядом с другими британскими офицерами, одетый в красный мундир с белой перевязью.

– Я думал, вы отправились домой сразу после нашего поединка, – заявил я, глядя на него снизу вверх.

Офицеры прибыли для последних переговоров перед атакой на Арабат. Условия они выдвигали те же самые, что и перед атакой Готских рыцарей, соглашаться на них я, конечно же, не собирался.

– Временный патент, будь он неладен, – буркнул Лэйрд, – теперь я обязан отработать весь его срок.

– Надо было внимательней читать контракт, – усмехнулся я, шутливо отдавая ему честь, – особенно когда имеешь дело с англичанами.

– Если вы окончили пикировку, – ледяным тоном бросил капитан Чэдлер, откинувший всю свою показную симпатию по отношению ко мне, – то мы откланяемся и атакуем вас ровно через четверть часа.

Британцы славились своей пунктуальностью – не подвели и на этот раз. Стоило мне захлопнуть крышку карманных часов и выглянуть из-за невысокого бруствера, как увидел первые шеренги наступающих. Точно в назначенное время. В первых рядах шагали ландскнехты, нанятые тем же принцем Альбертом для поддержки Готских рыцарей. Во время атаки всадников они то ли не успели, то ли не пожелали поддержать их, но теперь уверенно наступали впереди британских шеренг. Закованные в броню, лишь немногим уступающую рыцарской, с двуручными мечами на плечах и широкими тесаками за поясом, одетые богато и пестро, они демонстрировали нам свою силу, желая одним только видом сломить. За ними поднимался в небо целый лес пик и алебардных лезвий – это уже британская пехота. Солдаты ее шагали ровными рядами, будто на параде, стучат башмаки, и мне кажется, что я слышу поскрипывание кожи и позвякивание легких доспехов. Офицеры спешились, не желая получить шальную стрелу или болт. Выкатывают на позиции баллисты и скорпионы люди лейтенанта Коупленда, минута – и в сторону Арабата летят первые снаряды.

Я спрятался обратно за бруствер, надежно защищающий меня от стрел и чугунных шаров. Те врезались в него, ломая густо понатыканные колья. Отвечать нам было на это нечем, оставалось просто переждать до тех пор, пока враг не приблизится настолько, что бомбардировать нас станет слишком опасно – можно и по своим попасть. До того мы сидели в неглубокой траншее за бруствером и ждали.

Наконец, бомбардировка прекратилась, и я тут же скомандовал своим егерям начать стрелять. Они ловко поднялись во весь рост, наплевав на возможную опасность, и дали слаженные залпы во врага. Каленые болты на коротком расстоянии легко пробивали броню уверенно шагающих ландскнехтов – прочные кирасы не спасали. Разодетые, будто на пир, а не на войну, наемники валились на землю один за другим. Вот только неожиданным наш залп для них не стал. Оставшиеся в живых резво бросились к нашим позициям, вскидывая двуручные мечи. Шагающие следом солдаты в красных мундирах ускорили шаг.

Сам бой я почти не запомнил. Только какие-то отрывки – чьи-то перекошенные лица, блеск стали, кровь, боль… Сумбур полный. И вдруг лицо человека – знакомое до боли, но откуда, никак не могу вспомнить…

– Рад, что ты пережил Арабат, – улыбается человек с удивительно знакомым лицом, – и, что из плена вернулся, рад вдвойне.

Он хотел хлопнуть меня по плечу, но я, наверное, так скривился от предчувствия боли, что он тут же опустил руку.

– Прости, друг, – говорит он, – прости, я и забыл, что ты сильно ранен.

– Положим, ты этого не знал, – отвечаю я.

– Ну уж целехоньким бы тебя британцы в плен не взяли, – несколько натянуто смеется он.

И снова все обрывается…

 

Глава 4

Граф Игнатьев

Пароходы – чудо нашего столетия, такое же удивительное, как и дирижабли. Благодаря силе паровых машин они бороздят моря и океаны, все больше торговых путей связывают нас с Колумбией и Америкой. Как ни странно, в России они распространялись едва ли не быстрее, чем в технически более продвинутой Европе. Ведь у нас имелись колоссальные, по меркам той же Европы, расстояния, пересекать которые проще всего было по воде. Рек в России хватало. Одна только Волга может дать фору Дунаю или Рейну, а то и им обоим сразу. На Волге как раз пароходостроение и развивалось активней всего. Здесь сошлись сразу несколько факторов. И близость заводов – как горнодобывающих, так и механических, и доступность леса, и конечно же коммерческая необходимость. Если в Европе предпочитали летать или, в крайнем случае, передвигаться по железной дороге, то у нас выбирали именно водный путь.

Искать графа Игнатьева в Астрахани не пришлось – каждый первый знал, где остановился он и его многочисленный эскорт будущей русской миссии в Бухаре. Поэтому сразу же, сойдя с борта «Баяна», извозчиком отправились в лучшую гостиницу города, которую почти полностью занимали чиновники дипломатического ведомства и офицеры эскорта миссии. Многочисленным купцам, остановившимся по тем или иным делам в Астрахани, пришлось сильно потесниться.

У дверей гостиницы, стилизованной под караван-сарай, скучала пара часовых при алебардах. Старший откровенно дремал, опираясь на свое оружие. Навык, между прочим, непростой и требующий определенной ловкости и большого опыта. Увидев, что мы выбираемся из коляски извозчика с явным намерением направиться в гостиницу, младший из часовых легонько толкнул локтем старшего, и тот мгновенно выпрямился, будто и не дремал только что.

– Прощения просим, господа, – произнес старший часовой, – но вам придется выбрать другую гостиницу. В этой мест нет.

– А ты здесь, значит, и за швейцара? – усмехнулся я.

– Мы тут – на посту, – с гордостью заявил часовой, как будто не прикорнул всего лишь минуту назад.

– У меня дело к графу Игнатьеву, – бросил я, предусмотрительно доставая документы. – Думаю, для меня и моей команды место найдется.

Протянул старшему часовому бумаги, выданные мне в доме на Николо-Песковской улице. Он изучал их долго и придирчиво, разглядывал подписи и даже ковырнул пальцем гербовую печать. Удовлетворившись осмотром, часовой вернул бумаги и посторонился, пропуская в гостиницу. Второй часовой также отошел на полшага, чтобы не мешать проходить моей команде.

– Располагайтесь пока тут, – махнул рукой своим бойцам, – а я поговорю с графом.

За деревянной стойкой скучал, ничуть не хуже часовых, молодой парень, на сей раз в гостиничной униформе, а не в зеленом мундире.

– Граф Игнатьев сейчас пребывают в гостиничной ресторации вместе с командиром эскорта ротмистром Обличинским, – ответил на мой вопрос парень.

Я поблагодарил его и отправился в ресторан, который находился в соседнем с гостиницей здании и был стилизован, соответственно, под харчевню – или как там это место называется на Востоке. Конечно, это оказался нормальный ресторан с вполне европейскими столиками и венскими стульями вокруг них, но стены его были разрисованы под глинобитные, даже кое-где со сколами, а потолок над головой – деревянный с торчащей тут и там соломой. Официанты все как один одеты в яркие длиннополые халаты и чалмы или тюбетейки, они ловко сновали между столиков с подносами в руках.

Графа с ротмистром я узнал сразу – оба выделялись среди остальных посетителей ресторации, да и последних было не очень уж много. Граф одевался несмотря на достаточно жаркую погоду в классический черный костюм, цилиндр его лежал на соседнем стуле. Ротмистр не изменил драгунскому мундиру, расставшись только с головным убором.

– Господа, – подошел я к их столику, – честь имею представиться, граф Остерман-Толстой, капитан команды игроков.

– Ну наконец-то, граф, – поднялся со стула Игнатьев, – а мы вас, признаться, уже заждались.

– Придется двигаться в Бухару скорее, чем предполагалось, – заметил, также вставая, ротмистр Обличинский, – чтобы успеть к началу празднеств в честь нового эмира.

– Это даже лучше, ротмистр, – кивнул ему Игнатьев, – чем скорее мы будем двигаться через эти степи, тем меньше вероятность подвергнуться нападению каких-нибудь бандитов-налетчиков, которыми она просто кишит.

– Ну это если верить книгам, которые читали, полковник, – усмехнулся Обличинский, – а в какие века они писаны-то?

– Вы считаете, что с тех веков здесь что-то сильно изменилось? – развел руками Игнатьев.

Похоже, спор, свидетелем очередного витка которого я невольно стал, длился между графом и ротмистром уже не первый день.

– Давайте присядем, – предложил Обличинский, – и позавтракаем, а уж после еды поговорим о делах.

Отказываться не стал, правда, и заказывать тоже ничего не захотел. Мы завтракали единственный раз по корабельному расписанию на борту «Баяна», а потому голоден я не был. Лишь попросил принести мне чашку кофе – всегда питал слабость к этому напитку, особенно в том виде, в каком его готовят здесь, на Востоке. Он такой густой, что ложку поставь – не упадет, пить его принято до крайности горячим и запивать ледяной водой. Именно такой мне и подали.

– Ждали мы на самом деле только вашего прибытия, граф, – сказал мне Игнатьев, – так что завтра уже можем покинуть город. С вашей стороны, надеюсь, задержки не будет?

– Нет, – покачал головой я, делая глоток обжигающего кофе и тут же запивая его водой. – Мы путешествуем налегке и ничего лишнего с собой не носим. Надобности просто нет.

– Тем лучше, – кивнул граф. – Ротмистр, надеюсь, в нашей экспедиции будут верблюды для графа и его команды?

– У нас достаточно верблюдов – всем хватит. Тем более мы же в Астрахани, тут купить верблюда проще некуда.

– Ваши драгуны, ротмистр, тоже будут верблюдов осваивать? – поинтересовался я.

– Нет, – рассмеялся Обличинский, – мы уж по старинке, на лошадях, не башибузуки ведь султанские.

– Те тоже на лошадях скакали, – произнес я, неожиданно вспомнив Крым совершенно не к месту.

– Вам довелось сталкиваться с ними? – быстро спросил у меня Игнатьев.

– Доводилось, – не стал отрицать я, – во время Крымской кампании. Мы больше, конечно, с европейскими солдатами воевали, но и с турком пару раз сойтись пришлось.

– Я тогда был еще подпоручиком, – произнес Обличинский, – и командовал десятком драгун на Малаховом кургане. С кем только не пришлось драться, однажды даже с чернокожими сингалезцами – зуавами. Вот уж кто не знает жалости ни к себе, ни к врагу. Дрались насмерть и в плен не сдавались.

– А после иных их похождений, – усмехнулся граф Игнатьев, – говорят, в деревнях рождались чернокожие детишки.

На этом тема воспоминаний о Крымской кампании как-то сама собой была закрыта, и мы снова вернулись в день сегодняшний.

– В гостинице места вам найдутся, – заявил Игнатьев, – пару номеров по моему распоряжению для вас оставили. Не лучшие, конечно, простите, но это ведь всего на одну ночь.

– Ничего, – отмахнулся я, – переживем. Но у меня к вам будет еще одно небольшое дело.

– Что угодно, – развел руками Игнатьев.

– Надо будет зачислить на счет товарищества «По Волге» вот эту сумму, – я подвинул к графу листок с написанной на нем цифрой, – это за ремонт палубы парохода, которым мы приплыли в Астрахань.

– Это что же вы такое делали на этом пароходе? – даже присвистнул Игнатьев, глянув на число, написанное мной.

– Тренировались, – лаконично ответил я.

Сумму, указанную мной и так сильно впечатлившую Игнатьева, я узнал от второго помощника капитана. Тот в последний день путешествия, когда руководил разбором выгородки, оценил ущерб, нанесенный тренировками палубному настилу «Баяна». Словам этого служаки мог вполне доверять, ведь он, даже дай я эти деньги ему наличными, не положил бы себе в карман ни единой копейки.

– Да уж, списать такую сумму на накладные расходы – это ж подумают, что ворую, да еще и нагло, и неумело. Ну да придумаем, не впервой.

Допив кофе и воду, я отправился к своей команде. Бойцы сидели, развалившись на мягких диванах, и ждали меня. Вахтанг снова вооружился гитарой и тихо перебирал струны, от чего в гостиничном вестибюле воцарилась какая-то совсем уж сонно умиротворенная обстановка.

– Сейчас заселяемся, – сказал им, – а после все свободны. Денег выделю на прогул больше, чем в Нижнем.

– Хорошая новость, – перестав наигрывать, произнес Ломидзе и поднялся с дивана, на что ему понадобилось больше усилий, чем он рассчитывал.

– Значит, после переходим на казарменное положение, – быстрее него понял, что я имел в виду на самом деле, Корень.

– Именно, – подтвердил я. – Во время экспедиции будем на положении гостей, но о дисциплине забывать не стоит, а в Бухаре вообще без моего ведома ни шагу. Никому.

– Отчего такая строгость? – удивился Ломидзе. – Мы ведь и раньше бывали на Востоке, знаем все, что там к чему.

– До того мы всегда были сами по себе, – ответил ему я, – а теперь входим в состав дипломатической миссии далеко не в самой дружественной стране. В Бухаре возможно всякое, поэтому, повторяю, без меня там никуда ни шагу.

– Рано стращаешь, командир, – усмехнулся Корень, – мы же еще из Астрахани не выехали.

– А это так, для пущей важности, чтобы запомнили лучше, – сказал я. – Ближе к Бухаре я вас еще и не так стращать стану.

Конечно, никаких тренировок в этот день не было. Покидав вещи в гостиничные номера, мы отправились в последний загул. В этот раз в нем приняли участие и я, и даже Армас. Ингерманландцу слишком скучно было сидеть одному в гостинице, и как бы он ни осуждал такие вот загулы, но счел в этом случае его меньшим из зол.

Мы таскались по кабакам и трактирам Астрахани до позднего вечера. И это был настоящий кутеж, какие любил Ломидзе. Швыряли бумажные деньги и серебряные рубли музыкантам, заказывая самые разные песни. Где-то во второй половине дня за нами увязался целый цыганский табор – и Вахтанг важно вышагивал впереди нескольких усатых дядек, играя на гитаре, а те ловко подхватывали его аккорды на своих. Пестро разодетые женщины звенели монистами и били в небольшие бубны. Под ногами у нас крутились детишки обоего полу и самого разного возраста.

Такой вот процессией мы и вернулись в гостиницу, где у дверей цыган остановили часовые, отказавшиеся пускать их внутрь. Для пущей серьезности намерений оба часовых даже перехватили алебарды, словно собирались пустить их в дело. Цыгане спорить с вооруженными солдатами не стали и предпочли удалиться всей шумной толпой. Мы же поднялись в свои номера.

– И сколько денег потратили сегодня? – спросил у меня Армас, оставшийся самым трезвым из всех нас.

– Не считал, – отмахнулся я.

– А сколько ты взял с собой? – зашел с другой стороны хитрый ингерманландец.

Он отлично знал меня и мою привычку брать с собой в такие вот загулы определенную сумму, оставляя остальное в гостинице, чтобы не прогулять больше задуманного.

– Да неважно это, – вздохнул я, стягивая пропитавшуюся за этот день потом и духом десятка кабаков рубашку. – Для чего еще мы деньги зарабатываем на арене, как не для таких вот загулов. Копить их получается только у тебя.

– Очень надеюсь, что не развратите молодого человека, – осуждающим тоном произнес Армас. – В его возрасте вредны все эти, как вы говорите, загулы и вкус легких денег тоже.

– Ну уж какими-какими, а легкими наши деньги не назовешь, – невесело усмехнулся я, валясь на кровать, – и Дорчжи, думаю, очень скоро поймет это.

После таких вот загулов с кутежами мне на некоторое время перестают сниться крымские сны, и в свое время я злоупотреблял этим своеобразным лекарством. Однако постоянные кутежи слишком плохо сочетаются с карьерой игрока, особенно игрока профессионального, рискующего жизнью на аренах, и мне пришлось от них отказаться. Да и кто пойдет в команду к пьянице-капитану?

После Астрахани сны отбило напрочь, причем довольно надолго, и я был этому факту весьма рад.

На следующее утро чувствовал себя куда лучше, чем должен был, и моя довольная физиономия до крайности раздражала Вахтанга, всегда мучившегося сильным похмельем, и только начавшего пожинать плоды разгульной жизни Дорчжи. Корень же привык переносить все тягости с истинным стоицизмом, хотя вряд ли знал о существовании этого течения в древней философии, равно как и о самой философии в целом. Армас же был вчера, как обычно, умерен в винопитии и похмельем не маялся вовсе – за что удостаивался столь же мрачных взглядов от Ломидзе, что и я.

Во дворе гостиницы мы встретились с графом Игнатьевым и ротмистром Обличинским. Их сопровождали несколько драгун да многочисленная посольская челядь – какие-то чиновники с перепачканными чернилами пальцами, слуги, тащащие чемоданы, кофры и саквояжи. Выделялись среди них несколько человек в статском платье и один – в военно-морском кителе.

Я подошел к Игнатьеву с Обличинским и поздоровался с ними. Просить представить меня остальным важным для этой экспедиции людям не потребовалось. Пожилой человек, говоривший с заметным немецким акцентом, в старомодном костюме, больше походившем на какой-то вицмундир, оказался астрономом Струве, отправившимся в это путешествие, по его словам, для уточнения размеров и формы Земли. Штатский, помоложе годами – примерно мой ровесник, носил короткую опрятную бороду и одевался по английской моде, что несколько странно смотрелось на фоне астраханских пейзажей. Звали его Петр Иванович Лерх, и числился он переводчиком, так как ему не было равных в знании многочисленных языков народов Востока. Флотским же, чье лицо украшали отменные бакенбарды, был лейтенант Можайский. В экспедиции он со своей командой матросов должен был организовывать переправы или движение по воде, если это понадобится.

– Ну да пока нам придется иметь дело лишь с кораблями пустыни, – усмехнулся он, пожимая мне руку. – Я настаивал, чтобы экспедиция двигалась не сушей, в обход северного берега Каспия, а пересекала его и высадилась бы в Александровском форте, но, увы, это был глас вопиющего в пустыне.

– Мы уже обсудили ваше предложение, лейтенант, – ледяным тоном бросил ему Игнатьев, наградив при этом столь же холодным взглядом, – и коллегиально пришли к отрицательному решению.

Можайский только плечами пожал. Вступать в споры с графом было делом бесполезным и, хуже того, неблагодарным.

Погрузив весь багаж экспедиции на несколько здоровенных телег, мы двинулись к северо-восточной окраине Астрахани. Графа сопровождал едва ли не весь цвет местного общества. Был тут и губернатор с семьей. Мужчины в мундирах или чиновничьих платьях, все украшены орденами и медалями, дамы – в платьях, которые тут еще считали вполне модными. Пожилой предводитель дворянства явился одетым в мундир времен едва ли не Революционных войн с семейством, не уступавшим численностью губернаторской свите. Были и еще какие-то люди помельче – прихлебатели при власть предержащих, старающиеся не отстать от своих покровителей или тех, к кому они набиваются.

Моя команда оказалась вне этого круга, чему я был только рад. Мы спокойно заскочили на телегу, покидали в нее же багаж и теперь наслаждались видами Астрахани. Хотя город, конечно, за вчера успели изучить весьма основательно, правда, лишь с определенной точки зрения.

Длинный кортеж;, сопровождаемый драгунами Обличинского и местной полицией, а также зачем-то жандармами в начищенных до блеска стальных касках, медленно катился по улицам города. Впереди в губернаторской карете ехал граф Игнатьев. Ротмистр Обличинский – верхом впереди своих драгун. Можайский, Лерх и Струве заняли места в каретах семейства предводителя дворянства. А нам и на телеге удобно было.

Интересно, что бы подумали все эти чины и их прихлебатели, узнай они, что граф Остерман-Толстой едет в телеге, как простой крестьянин? Это стало бы поводом для пересудов не на один месяц уж точно.

На окраине города уже ждал духовой оркестр, при нашем появлении начавший играть какой-то бравурный марш. Смотрелся он, к слову, достаточно комично.

Все эти бравые ребята в парадной форме со сверкающими на солнце медными инструментами, дирижер, важно машущий длинной палочкой, повернувшись к оркестру спиной, чтобы не обидеть важных господ. Тут же длинная цепочка флегматичных верблюдов, мерно что-то жующих и то и дело плюющихся, да еще норовящих попасть как раз в раздражающих их громким шумом музыкантов.

Кортеж влиятельных лиц остановился на приличном удалении от цепочки верблюдов, и, пока градоначальник с предводителем дворянства произносили длинные речи, слуги споро грузили багаж на спины животным. Было видно, что люди это сплошь опытные и отлично знающие, как правильно обращаться с флегматичными бактрианами. Быстрых же и злых одногорбых дромадеров в экспедиции не имелось – слишком уж своенравны они были.

Я понял, отчего мы начали сборы так поздно. Самую палящую жару переждали еще на окраине города под дающими тень навесами под звуки духового оркестра и велеречивые излияния местного градоначальства. Среди нас сновали шустрые ребятишки с холодными вином и водой, мы кидали им медяки и пили стакан за стаканом, понимая, что в путешествии будет введен строгий рацион и вволю уже не напьешься.

Когда солнце покраснело и начало клониться к закату, а удушающая жара потихоньку спадать, наша экспедиция покинула Астрахань. Оркестр бурно грянул бравурный марш – нам вслед дамы махали платочками, словно провожая на войну, хотя, может статься, путешествие это будет опаснее иных военных операций. Длинный караван верблюдов и лошадей двинулся в путь.

Я, Корень и Ломидзе отлично держались в седле, и нам выдали вполне сносных коней, хотя запорожца, конечно, они не устроили по всем статьям. На других рассчитывать не приходилось, надо довольствоваться теми, что получили. Корень первое время втихую клял свою послушную и спокойную кобылу, но я видел, что лошадка на самом деле его полностью устраивает. Армас уселся на тюках на спине могучего двугорбого верблюда. Дорчжи же удивил меня, отказавшись от лошади и также предпочтя ей бактриана.

– Они спокойней, – пожал плечами юноша. – Я лошадей с детства не люблю, кажется, меня одна не то лягнула, не то укусила, когда я был еще совсем маленьким, толком не помню. Поначалу боялся их, а теперь вот просто не люблю.

Мы ехали вдоль берега Каспийского моря, налетавший оттуда бриз делал путешествие даже где-то приятным. Солнце скрылось за горизонтом, и жара совсем спала. Но я знал, что комфортная температура продержится недолго, сменившись ледяным холодом пустыни. Не прошло и нескольких часов, как все начали заворачиваться в припасенные на этот случай одеяла, а ветер с Каспия казался уже вовсе не таким приятно бодрящим. Когда небо совсем почернело, и по нему рассыпались колючие звезды, Обличинский скомандовал остановку. Драгуны и слуги принялись ставить лагерь, поднимать палатки, вытаскивать походные печки. Часть народа под охраной драгун отправили собирать кизяки – именно это вонючее топливо придется нам использовать, потому что хвороста в этой местности днем с огнем не отыскать.

Перед тем как укладываться спать в выделенной моей команде палатке, я собрал всех на тренировку.

Из-за пронизывающего ночного холода все старались двигаться как можно быстрее, чтобы разогнать кровь по жилам. Да и спалось после такой тренировки хорошо – усталый организм просто не воспринимает такие мелочи, как твердая земля под ребрами и отсутствие привычного комфорта.

Самое скучное во всех путешествиях – это рутина. Можно с ума сойти от повторения одних и тех же событий каждый день, и так – недели напролет. Пейзаж; вокруг не менялся с той поры, как отошли от берега Каспийского моря, и теперь со всех сторон нас окружала только пустыня. Бесконечные ряды барханов да натоптанный тысячами верблюжьих ног тракт, ведущий к Хиве, а оттуда – к цели нашей экспедиции, Бухаре.

Передвигался наш караван в утренние и вечерние часы, когда температура была хотя бы относительно сносной. Ближе к полудню солнце начинало жарить с такой силой, что пот высыхал, еще не успев выступить на коже, Обличинский отдал приказ остановиться. Полноценный лагерь днем не разбивали – отдыхали в тени спешно собранных больших навесов, растянувшись на коврах. Днем, конечно же, никаких тренировок на палящей жаре не было. Быть может, я и достаточно суровый капитан команды, но уж точно не изверг и не идиот, чтобы замаривать своих бойцов.

Общались мы в основном во время таких вот дневок, собираясь большими группами под дающими тень навесами.

– Зачем вы гоняете своих людей по ночам? – спросил у меня как-то Обличинский.

– Команде надо сыгрываться, – ответил я. – К тому же, насколько я знаю восточных правителей, большинство празднеств у них проходит как раз после захода солнца, и нам лучше привыкать именно к такому режиму. А выспаться можно и днем, – я указал на своих людей, мирно дремлющих на коврах.

– Зря вы меня с моими моряками в это дело втравили, – встрял недовольный Можайский. – По вашему маршруту у нас будет всего одна переправа через Амударью, и та после Хивы. Если вы считаете, что мои ребята так же ловко управляются с кораблями пустыни, как с обычными, то вы сильно заблуждаетесь, ваше сиятельство.

Я понял, что лейтенант обращается с очередной жалобой к графу Игнатьеву, а вовсе не ко мне, и никак не отреагировал на его слова. Впрочем, как и тот, к кому Можайский обращался.

– Все может пойти совсем не так, как мы рассчитываем, – вместо Игнатьева ответил ему Обличинский. – Не исключаем такой возможности, что придется сплавляться по Амударье до самого Чарджуя и уже оттуда продолжать наш путь к Бухаре.

– Это же будет изрядный крюк, – присвистнул Можайский. – И от каких же это обстоятельств мы так сильно зависим, что будем вынуждены потерять столько времени?

– От Хивы, – коротко бросил Игнатьев, – и ее правителя Саид Мухаммеда.

– Я думал, мы едем прямиком в Бухару, – удивился я.

– Моя миссия несколько шире простого принесения даров и заверения в вечной дружбе правителя Бухары, – резко бросил граф. – Мы здесь для того, чтобы твердо обозначить русское присутствие в Средней Азии. И потому никак не можем миновать Хиву.

– Скверное для русского человека место, эта Хива, – заметил Обличинский. – Сколько народу угнали в неволю в этот чертов город и продали на тамошнем рынке.

– Именно поэтому мы и должны навестить Хиву, – сказал ему Игнатьев. – Я располагаю значительными средствами для выкупа из рабства русских невольников там и в Бухаре.

– Скверное место, эта Хива, – вроде бы ни к селу ни к городу повторил Обличинский, и мне от его слов стало как-то не по себе.

Заметки на полях

Работорговля

Наверное, почти все читали о рабских рынках и представляют себе нечто условно восточное, обязательно сопровождаемое щелканьем длинных кнутов и с непременными полуголыми девицами. Все эти фантазии далеки от реальности. Рабский рынок в Бухаре – место сугубо деловое и напоминает более конную ярмарку, только вместо породистых лошадей предметом торга выступают люди. Их поодиночке или небольшими группами выводят на помост, оглашается цени, и чинные господа или их слуги принимаются за самое любимое на Востоке дело – торговаться. Вот тут начинается настоящий базар, в самом прямом смысле этого слова с криками, руганью, издевками и всем, чего душа пожелает. Сластолюбцы спорят за хорошеньких русских девушек или персиянок, приказчики бухарских или самаркандских купцов пытаются урвать группу сильных мужчин подешевле, но так, чтобы она не ушла к конкуренту. Достоинства покупаемых людей хотят проверить тут же – и силачи поднимают пудовые или двухпудовые гири. А вот девушкам сложнее. Их уводят в специальное помещение, подальше от чужих глаз, и уже там дают потенциальным покупателям насладиться видом их прелестей. Как правило, двум-трем, назначившим самую лучшую цену.

И, заметьте, никаких побоев и плача – все сугубо по-деловому. Ведь что может быть обыденнее на Востоке, чем торговля людьми?

Хива – удивительно чистый и опрятный город для центра работорговли. Казалось бы, он должен быть наполнен бараками, забитыми людьми до отказа, откуда их выводят на рынок и продают новым хозяевам. Однако бараков не было, а имелись большие длинные дома, похожие на конюшни, да людей внутри них находилось не так уж и много. Рабский рынок мы с Игнатьевым, конечно, обошли стороной, не желая наблюдать за скорбной судьбой наших соотечественников.

Вся экспедиция вынуждена была остановиться под стенами древнего города. Правитель его, Саид Мухаммед-хан, пускать нас внутрь отказался. Кроме того, вокруг лагеря быстро вырос еще один – часть войска Саид Мухаммеда вышла из Хивы и окружила нас, расставив палатки и шатры на каменистой земле. Вскоре они уже жарили шашлык и распевали песни на языках многих народов, населяющих Великую степь.

– Хорошенькие же песенки они поют, – невесело усмехнулся Лерх. – Все как одна о том, как они пустят кровь неверным урусам и насадят их головы на пики.

– Пускай себе поют, – отмахнулся Обличинский, – напасть не посмеют. Правители Хивы и Бухары слишком боятся гнева Белого царя. Их смелости хватает лишь на то, чтобы вторгаться в деревни и села по нашей южной границе, но уж посольство точно никто не тронет.

– Вы их рожи видали, ротмистр? – махнул рукой в сторону лагеря хивинцев Можайский. – Бандиты все до единого – таким наплевать на приказ правителя, для них убить, извините уж за тавтологию, раз плюнуть.

– Сразу видно, что вы никогда не бывали на Востоке, – заметил на это Лерх, – и совсем не разбираетесь в этих людях. Чтобы держать в узде бандитов вроде тех, что окружают нас, нужна воистину звериная жестокость и такая же преданность с их стороны. Правитель Хивы для них – все равно что вожак в волчьей стае. Власть его держится не на уважении, а на страхе. Хивинский хан просто решил поиграть на наших нервах, не более того, подобные издевки как раз в духе восточных правителей.

Меня это сборище бандитов нервировало до крайности, масла в огонь подливал еще и запрет графа Игнатьева тренироваться.

– Нечего махать оружием на виду у этих башибузуков, – заявил он мне. – Хивинский хан вполне может посчитать это провокацией и приказать им напасть на нас.

– Вы сами-то верите в то, что нечто в этом роде возможно? – пожал плечами я.

– Простите, граф, – ледяным тоном отрезал Игнатьев, – но я дипломат и вынужден дуть на воду.

Утром третьего дня нашего бестолкового торчания под стенами Хивы граф вызвал меня в свою палатку. Она у него была точно такой же, как и у остальных офицеров экспедиции, – уподобляться восточным правителям и заводить себе роскошный шатер Игнатьев не стал. Внутри палатки царил деловой порядок и воистину спартанский минимум: стол, пара складных стульев, сундук да походная кровать. До того, чтобы спать на голой земле, граф, конечно, не дошел.

Когда я появился в палатке по приглашению ее хозяина, то застал удивительную сцену. Пара слуг Игнатьева ставила в углу ростовое зеркало, извлеченное из сундука, а граф стоял перед ним в мундире с наградами на груди и приводил себя в порядок. Вокруг него суетились двое, наводя, что называется, последний лоск. Один проходился щеткой по спине мундира, второй же начищал до зеркального блеска сапоги.

– У вас есть приличный костюм, граф, – не оборачиваясь, бросил мне Игнатьев, – такой, чтобы не стыдно было появиться перед правителем Хивы?

– Найдется пара английских, – пожал плечами я.

– Тогда я сейчас же отправлю за ними слугу, – кивнул Игнатьев, и стоило ему только бровью повести, как человек со щеткой отложил ее и едва ли не бегом покинул палатку. – Их приведут в порядок минут за десять, и вы сами решите, в каком предстать пред светлы очи Саид Мухаммеда. К слову, вы ведь служили офицером в Крыму, быть может, у вас с тех пор остался мундир?

– Вы отлично знаете, граф, – процедил я, не на шутку задетый его словами, – что лишен чести и права носить заслуженные награды и мундир.

– Простите, – бросил он, ничуть не сконфуженный, – запамятовал.

– А с какой вообще стати вы решили взять меня с собой к этому царьку? Зачем вам понадобился именно я, не могли пойти с Обличинским? Уж у ротмистра парадный мундир точно найдется.

– Обличинский нужен мне здесь, – отрезал Игнатьев, никоим образом не отреагировав на мой раздраженный и не слишком вежливый тон, – как бы то ни было, но наш лагерь окружен башибузуками хана, и я не хочу, чтобы командир драгун отсутствовал в нем сколь-нибудь продолжительное время. Вы, граф, понимаете, что аудиенция у Саид Мухаммеда продлится не пять минут. Можайский же всего лишь лейтенант, так что вы представляетесь мне наилучшим выбором при имеющихся обстоятельствах.

Несогласие Можайского с планами передвижения экспедиции вызвали у графа резкую к нему антипатию, а зря. Лейтенант – человек толковый, и к его словам лучше прислушаться или по крайней мере не отвергать с ходу, даже не выслушав до конца.

Слуга вернулся с моими костюмами, аккуратно уложенными в два свертка, и вместе с тем, кто занимался сапогами графа, принялся приводить их в порядок. Второй, конечно, прежде как следует вымыл перемазанные ваксой руки.

– Вкус у вас есть, граф, – кивнул Игнатьев, оценив беглым взглядом оба разложенных на столе костюма.

– Есть еще сценический, – буркнул я.

– Я думал насчет этого, – признался Игнатьев, – но отверг эту идею. Конечно, ваше присутствие как человека в прошлом военного и игрока, то есть борца, а их здесь принято уважать, украсит встречу, однако сценический костюм – это уже перебор.

– И все же, граф, для чего я вам нужен в качестве сопровождающего у хана?

– Это же Восток, – усмехнулся Игнатьев, вроде бы даже отчасти искренне. – Здесь все наполнено знаками. Кроме вас, во дворец отправится Струве – пожилой ученый, астроном. Так, с одной стороны, я покажу силу России – ее будете представлять вы, с другой же – мудрость.

– Считаете, это даст больше шансов на переговорах с Саид Мухаммедом?

– Не знаю, – честно ответил граф, – но это не повод для того, чтобы не играть в принятые здесь игры.

Я недолго выбирал костюмы, собственно говоря, было все равно. Взяв тот, что лежал ближе ко мне, принялся переодеваться.

– Смотрю, вы не из стеснительных, – заметил граф без тени иронии.

– Проведи вы с мое в казармах игроков, – ответил я в том же серьезном тоне, – привыкли бы переодеваться при других. Меня трудно смутить.

– Меня тоже.

Слуг он явно в расчет не брал. Скорее всего, это были его крепостные, которых он и за людей-то вряд ли считал.

Пожилой астроном Струве предпочел старомодный костюм, в котором я видел его еще в Астрахани. Тяготы путешествия никак не сказались на нем. Несмотря на довольно почтенный возраст, он легко переносил и дневную жару, и ночной холод, и путешествия верхом на верблюде – от конной поездки отказался по вполне понятным причинам, – и ночевки в палатке. Вот и сейчас он бодро шагал рядом с нами, не отставая ни на шаг.

Такой вот троицей, если не считать идущей следом вереницы нагруженных подарками слуг, мы подошли к воротам Хивы. Стоявшие на страже воины хана в богато расшитых халатах, при саблях, луках с полными стрел колчанами и щитах с бронзовыми клепками опирались на длинные копья. Из-под тюрбанов свисали на лица кольчужные бармицы. Эта парочка не походила на тех разбойников, что окружали наш лагерь, однако вид их не мог бы обмануть и слепого. Лица были столь же хищными, как и у иных воинов хивинского хана, просто эти одеты и экипированы намного лучше. Они пропустили нас в город без единого слова, отворив калитку в массивных, явно выдержавших не одну осаду воротах. Правда, пришлось вскоре приоткрыть и сами ворота – ведь один из богатых подарков хану – роскошный белый, как снег, жеребец, в калитку бы не протиснулся.

С другой стороны крепостной стены нас уже ждала весьма внушительная встречающая делегация. Возглавлял ее не то визирь, не то еще какой высокий чин. Вел он себя без обычного на Востоке подобострастия перед гостями, но и без показного высокомерия, как будто самим поведением своим подчеркивая – судьба наша еще не решена и находится в руках хана.

Мы расселись в ожидающие нас паланкины, довольно вместительные – в каждый влезло по пять человек. Так что своими ногами пошли во дворец лишь несколько слуг, ведущих на поводу жеребца, остальные же вместе с дарами отправились в достаточно комфортных условиях. Ехали вместе с визирем. Полуголые дюжие рабы подхватили наши паланкины и мерно зашагали ко дворцу.

– Заметьте, как плавно и ровно несут нас, – произнес визирь, очень хорошо говоривший по-русски, хотя и с заметным акцентом, делающим его слова резкими и звонкими, будто удары бича. – Их специально тренируют группами по четыре человека, и всю свою жизнь они проводят вместе, расставаясь лишь на весьма короткое время. Когда один из них умирает или становится по той или иной причине не способен больше носить паланкин, все они получают свободу.

– Что же тогда мешает им, – спросил я, – выбрать сразу одного, сговориться и покалечить его, чтобы стать свободными поскорее?

– А что им делать с этой свободой? – философски заявил визирь, разведя руками. – Они же ничего не умеют – только носить паланкины.

Во дворце хана нас встречали столь же ровно – без подобострастия, но и без высокомерия. Показывали уважение к послам сильного соседа, однако намекали, что гости мы не самые желанные. Мы поднимались по бесконечным лестницам, шагали длинными коридорами, открывались многочисленные двери, тут же закрывающиеся за нашими спинами. И всюду, на каждой лестничной клетке, на каждом повороте коридора, с обеих сторон массивных дверей стояли воины в расшитых халатах и при полном наборе оружия степняка. Даже без дипломатического чутья графа Игнатьева я понимал – так хан демонстрирует нам свою силу.

Наконец вошли в просторный зал, пол которого был устлан мягкими коврами. В дальней стороне его стоял высокий деревянный трон, украшенный затейливой резьбой. По всей поверхности его разбегались перемежаемые цветочным орнаментом буквы восточной вязи. Какой именно это язык, понять я, конечно, не мог, но был уверен, что это избранные цитаты из Корана.

По обе стороны от трона толпились люди – многочисленные придворные хана, среди которых сновали слуги с едой и напитками. Я обратил внимание, что последние имели славянскую внешность. Это были рабы из числа захваченных в наших приграничных деревнях. Еще один знак, но, что он выражает, я ответить затруднялся.

Аудиенция у хана длилась для меня невыносимо долго. Игнатьев говорил с Саид Мухаммедом на его языке, не вставив ни единого русского слова. Лишь когда он указал на меня, произнеся несколько слов, я понял – граф представляет хану, и поклонился столь же низко, как и сам Игнатьев. Спина, как говорится, не переломится, а хуже уж точно не будет. После этого оставалось лишь стоять да разглядывать хана и его присных. В общем-то ничего особенно интересного или удивительного не увидел – и хивинский хан, и его приспешники выглядели именно такими, какими представляешь себе «восточных людей», конечно, со скидкой на богатство и статус. Хан был тучен, вальяжен, чувствовалось, что он тут хозяин, единственный и безоговорочный, и власть держит в стальном кулаке. Правой рукой он опирался на кривую саблю, поглаживая толстыми, унизанными перстнями пальцами ее эфес. Левая же, как прикованная, покоилась на колене. Ради интереса какое-то время наблюдал за ней, однако мне это занятие наскучило прежде, чем хан шевельнул хотя бы пальцем. Даже чтобы погладить бороду, он отпускал эфес сабли, который тут же подхватывал находящийся рядом придворный. Последний не являлся рабом, что было видно по его одежде и манере поведения. Видимо, занимаемая должность при дворе хана была достаточно престижной.

Все время аудиенции Игнатьев и мы со Струве почти не двигались. Лишь в середине хан остановил речь графа и произнес короткую фразу. После этого слуги внесли мягкое кресло, и пожилой астроном, которому было тяжко так долго находиться на ногах, опустился. Игнатьев поблагодарил Саид Мухаммеда от лица Струве и продолжил свою речь. Второй раз граф заставил хана отреагировать на свои слова, когда предложил ему дары. Слуги графа поставили перед троном Саид Мухаммеда ларец с золотыми монетами и драгоценностями, положили перед ним несколько искусно сработанных сабель и конскую упряжь. Отдельно Игнатьев остановился на последнем подарке – рассказывал о достоинствах белоснежного жеребца. Хан одобрил дары, но ни к одному не прикоснулся и пальцем, велев унести их в сокровищницу. Этим процессом руководил расторопный визирь.

Наконец Саид Мухаммед вынес свой вердикт. Говорил он не слишком долго и, судя по не очень длинным фразам, без восточных витиеватостей. Он произнес несколько коротких фраз, прозвучавших как лязганье стали, и вскинул правую руку, указывая нам на дверь. Струве тут же поднялся с мягкого кресла, мы, все втроем, снова низко поклонились хану и покинули его дворец.

Водили нас теми же коридорами, где через каждые десять шагов стояло по солдату. Впереди уверенно шагал визирь, отлично ориентирующийся во всех хитросплетениях дворца. Однако до ворот города провожать не стал. Уже без него погрузились в паланкины, и рабы медленно и плавно понесли нас к городской стене.

– Я так понимаю, аудиенция закончилась не в нашу пользу? – осторожно поинтересовался я у Игнатьева.

Тот всю дорогу хранил совершенно непроницаемое выражение лица, по которому никак не догадаешься, что же творится у графа на душе.

– Верно, – кивнул он. – Хан принял наши дары, но освободить рабов отказался и выкупить их тоже не дал. Заявил, что не хочет терять деньги, которые можно заработать на свободной продаже каждого по отдельности. Предложил мне остаться и принять участие в торжище. А кроме того потребовал, чтобы мы возвращались и не продолжали путь в Бухару. Намекал на то, что Якуб-бек узнал об экспедиции и обязательно нападет на нас.

– А кто такой этот Якуб-бек?

– Обыкновенный бандит, – с ненавистью в голосе ответил граф, – хотя талантливый, этого я не признать не могу, он наш давний враг в этой части света. Давно уже портит нам кровь, нападает на караваны и даже форты, несколько раз пытался отбить принадлежавший ему город Ак-Мечеть, но терпел поражение. К тому же у него счеты лично ко мне, на что особенно упирал Саид Мухаммед, предостерегая от продолжения путешествия.

– Но я так понимаю, вы этим советам не внемлете? – Сейчас вопрос задал Струве, лишь на секунду опередив меня.

– Есть цель, поставленная перед нами, и мы должны продолжать путь. Хивинский хан нам уж точно не указ.

На опасности графу, по всей видимости, было абсолютно наплевать – он видел перед собой лишь цель, остальное значения не имело.

 

Глава 5

Якуб-бек

Мы свернули лагерь под стенами Хивы в тот же день, сразу после аудиенции у хана. Работали споро, хотя и постоянно оглядывались на солдат Саид Мухаммеда, окружавших нас. Однако те не проявляли никаких эмоций – собственный лагерь они сворачивать не собирались. Все так же разносились над шатрами и навесами для лошадей их песни под струнный перебор или наигрыш дудок. Шкворчали на шампурах куски мяса, а в котлах булькал шулюм. Мы со всей возможной скоростью двинулись в обход городских стен – пускать нас внутрь никто не собирался.

На то, чтобы обойти Хиву, ушел почти весь день – на этот раз Обличинский решил держать путь без остановок, пока мы не отойдем от города как можно дальше. Все с ним были полностью согласны. Никто не протестовал, даже втихомолку.

Наша экспедиция достаточно быстро продвигалась к Ургенчу – большому городу, расположенному примерно посередине между Хивой и берегами Амударьи. Здесь путь наш пролегал уже не через пустыню, а по вполне обжитым местам. Нам навстречу попадались небольшие караваны верблюдов и отдельные всадники. Пару раз видели длинные вереницы бредущих рабов, среди которых были и русские лица, но на них мы старались просто не обращать внимания. Нападать на рабские караваны себе дороже, их охраняли сильные отряды хивинского хана, одетые и вооруженные почти так же, как те, кого мы видели во дворце Саид Мухаммеда. Неприятно было отводить глаза, чтобы не встречаться взглядом с соотечественниками, попавшими в рабство, и стократ хуже понимать – ты ничем не можешь помочь им.

Отъехав от стен Хивы, мы смогли наконец продолжить тренировки, однако их пришлось несколько сократить. В пути теперь больше времени, без дневных остановок. Я гонял своих людей до седьмого пота, и никто не сказал мне слова против – все понимали: скоро нам, возможно, придется сражаться, и вовсе не на арене. Мы сбивались плотной группой, плечом к плечу, прикрывая друг друга, каждый контролируя свое небольшое пространство. Я рубил секачом – преимущественно вертикально, чтобы не задеть товарищей, но иногда делал широкий замах, чтобы отпугнуть воображаемого врага, и тогда стоявшим рядом со мной приходилось пригибать головы. Корень сплетал двумя клинками смертоносную вязь. Он единственный, кто покидал наше построение, выбегая для быстрых атак и тут же возвращаясь. Армас с Вахтангом непрерывно стреляли, превращая мишени из мешков, расположенных на некотором удалении, в решето или подушечку для булавок. И лишь Дорчжи стоял на месте, почти не двигаясь, его главной задачей была оборона – не подпускать к стрелкам врага на расстояние удара саблей. В общем, обычная тактика для массовых сражений, а их частенько устраивали на Больших играх, чтобы отсеять часть команд, еще не успевших заслужить себе имя.

Как-то после тренировки растянувшись на ковре, кинутом прямо на нагретую солнцем землю, Корень неожиданно привлек мое внимание. Мы предпочитали ночевать вне палатки, где к утру становилось просто невыносимо душно, и спали на расстеленных коврах вокруг костра.

Не так далеко от нас точно так же валялись, кто на ковре, кто на попоне, драгуны Обличинского.

– Я знаю вон того драгуна, – кивнул мне Корень. – Долго приглядывался к нему и теперь точно говорю – знаю. Это сват моего кума из соседней деревни. Он приходил к сестре моей младшей с будущим кумом, сватался. Только тогда он казак был, не помню уже из какого полка, но наш – запорожец, точно говорю. Да и вон того, – он указал подбородком на сидящего у самого костра, протянув руки к пламени, пожилого драгуна, – я на свадьбе видал. Он тогда помоложе был, конечно, и тоже казак.

– Интересное дело, – задумчиво протянул я. – Завтра поговорю на этот счет с Обличинским. Так ты думаешь, что не всех казаков из армии турнули после роспуска казачьих войск?

– Что не всех – это ты не хуже моего знаешь, командир, – усмехнулся Корень, раскуривая трубку. – Уральский генерал-губернатор наплевал на царев указ и все казачьи полки переименовал в драгунские. Но я не слышал, чтобы еще кто-то так же сделал.

Я откинулся на ковер, заложив руки за голову. О казаках как-то совсем не думалось, как и о Якуб-беке. Интересно, приснятся ли в эту ночь крымские сны или они надолго оставили меня в покое?

Заметки на полях

Казачество

Самым позорным итогом нашего поражения в Крымской кампании стал роспуск казачьих войск – всех без исключения. Это был один из самых тяжелых для России пунктов Парижского мирного договора, и, как бы ни бились над ним наши дипломаты, страны-победители настояли на нем. Уверен, не без помощи Ордена, результаты расследования которого стали главным обоснованием этого пункта.

Один из первых указов Александра II, взошедшего на престол после смерти отца, гласил о роспуске казачьих войск. Император стремился как можно скорее закончить тяжелую для России войну и решил согласиться на все требования Британии и Франции. Самым главным курьезом Парижского конгресса стало то, что представителей Турции на него даже не пригласили. В общем, конгресс и ставший его итогом мирный договор оказались, наверное, самым большим поражением российской дипломатии. Империя, конечно, не потеряла никаких земель, что уже не столь скверно, однако нам пришлось выплатить громадные контрибуции, опустошившие и без того не слишком полную после нескольких лет войны казну. Россия почти полностью потеряла контроль над Черным морем, хуже того, ей запретили держать там свой флот. Севастополь, почти до основания разрушенный многочисленными бомбардировками врага, нельзя было восстанавливать, так как флотские базы на берегах Черного моря нам также иметь запрещалось. Войска в Крыму ограничивались несколькими гарнизонами в ключевых городах. К тому же необходимо было платить за аренду построенной британцами узкоколейки из Балаклавы в пригород Севастополя, хотя никто ею, понятное дело, не пользовался.

И все равно главным ударом по России были не контрибуции, не вытеснение с Черноморского бассейна, а именно роспуск казачьих войск. Это ослабило нашу страну до крайности – особенно на границах, породило огромное количество озлобленного на власть, царя и само Отечество народу. Для замирения большей части станиц, превратившихся в одночасье в деревни, пришлось двигать проверенные Крымской войной полки. Многие казаки разбежались по лесам, став обыкновенными разбойниками, – только такими, которые очень хорошо умеют прятаться и нападать из засады.

Лишь у уральского генерал-губернатора хватило воли наплевать на царский указ, переименовав казачьи полки Яицкого войска в драгунские, а станицы – в воинские поселения. Так что там для казаков ничего не изменилось, даже мундиры остались прежними.

Но куда хуже обстояли дела в иных частях империи. Много где лилась казачья кровь – не за царя и Отечество, а ради былых привилегий и из-за нежелания вольного народа идти под ярмо крепостного права. Ведь помещики очень быстро оценили выгоду появления новых сел и деревень на месте казачьих станиц. Не желавших мириться со своей участью казаков сгоняли с земли, нередко при помощи войск Землю эту тут же покупали местные помещики и быстро заселяли на них своих крепостных. Те же из казаков, кто хотел остаться при своем хозяйстве, вынуждены были признавать крепостными себя и свои семьи. Их презирали и ненавидели товарищи, зато защищали власти, а помещики часто набирали из таких нечто вроде личной гвардии, которой весьма гордились.

За пять лет, прошедших с Крымской кампании, ситуация более-менее успокоилась, крупные восстания подавлены, мелкие – тем более. И о казаках теперь старались просто не вспоминать.

На следующий же день я подъехал к ротмистру Обличинскому. Тот после совещания у графа то и дело ездил из начала колонны в конец и обратно, стараясь контролировать наше перемещение. Постоянно разговаривал с разведчиками и настоял, чтобы высылали передовое и тыловое охранение. Благодаря его усилиям наша экспедиция фактически перешла на военное положение. Поймать ротмистра оказалось не столь простой задачей, однако я справился с нею, перехватив его во время очередной прогулки из хвоста колонны в ее голову.

– Скажите, ротмистр, – аккуратно начал я разговор, – а откуда родом ваши драгуны?

– Оттуда же, откуда и ваш легкий боец, – усмехнулся Обличинский. – Его многие в эскадроне признали, земляки же.

– Так, выходит, у вас весь эскадрон из бывших казаков набран? – удивился я.

– А вы считаете, что все, кроме уральского генерал-губернатора Демидова-Антуфьева, идиоты, – еще веселей рассмеялся Обличинский. – Это на Дону и на Днепре идиотами оказались начальники. Сговорились с помещиками, чтобы наложить лапу на казацкие земли, а их самих закрепостить, как простых крестьян. У нас же, на линии, без казаков не обойтись никак. Вы представляете себе, граф, что сталось бы с русским Кавказом, если бы его станицы вспыхнули так же, как донские и запорожские, когда по указу императора распустили Сечь и область Войска Донского? Наше командование на Линии быстро сообразило, что к чему, и к первой же инспекции доложило о роспуске станиц, да к тому же предъявило проверяющим сразу несколько свежесформированных драгунских полков. Им присвоили номера и оставили на Линии. А после пришлось еще полдюжины полков формировать из беженцев с Дона и Днепра. Но уже не только драгунских – три полка были кавалерийскими, а еще три – пластунскими.

Слушал я Обличинского и диву давался. Выходит, с казаками вовсе не всюду поступили так же по-скотски, как это сделано было на Дону и Днепре. Но, с другой стороны, на Кавказе и Урале слишком близко граница, полно опасностей и никогда не знаешь, откуда придет очередная напасть, наверное, там к казакам относились куда серьезнее, чем в середине империи, где располагались область Войска Донского и Запорожская Сечь.

– В общем, мои ребята просили кланяться их куму, свату и бог знает кем он там кому еще приходится, – кивнул мне Обличинский, – что у вас легким бойцом теперь служит. Просили передать, что, если надоест, место в полку ему всегда найдется.

– Обязательно передам, – кивнул я.

Якуб-бек напал на нас через три дня после того, как экспедиция покинула Хиву. Так что меры, предпринятые Обличинским, стали далеко не лишними. Без них нас бы окружили, а мы поняли бы это слишком поздно, когда уже ничего не предпринять. Возможно, в этом случае не было б и поединка с Якуб-беком – его банда, оказавшаяся весьма многочисленной, попросту вырезала бы экспедицию за четверть часа. Вряд ли этим башибузукам нужно существенно больше времени.

Однако благодаря охранениям, высланным ротмистром, вовремя узнали о готовящемся нападении, и, когда из-за невысоких холмов вылетели лихие всадники в длиннополых халатах с тугими луками в руках, экспедиция была готова к этому натиску. Нас атаковали сразу со всех сторон, и потому пришлось превратиться в некое подобие ежа, только вместо иголок были драгунские сабли. Было и сходство с дикобразом – стреляли во врага длинными иглами арбалетных болтов. Каждый драгун в эскадроне Обличинского был вооружен легким арбалетом, и управлялись солдаты с ними превосходно. Но чего еще ждать от бывших казаков, оставшихся служить на Кавказской линии?

Прежде чем налетчики успели натянуть тетивы своих луков, первые из разбойников уже вылетели из седел, пораженные арбалетными болтами. Второй залп драгун не заставил себя ждать. Враги пытались закрываться легкими щитами, но они и от стрел их луков-то защищали не слишком хорошо, а уж от болтов так и подавно. После третьего залпа атака бандитов захлебнулась. На щедро политой кровью траве остались лежать несколько десятков тел людей и коней, да еще столько же, наверное, животных остались неприкаянными бродить среди трупов. Иные были ранены болтами и страдали от этого – их жуткие, почти человеческие крики оглашали окрестности.

– Эх, животин-то почто мучаем? – протянул стоящий рядом со мной Корень. – Они-то ни в чем не виноваты!

Но никто ему не ответил. Смысла нет отвечать на риторические вопросы. Правда, вряд ли Корень знал о существовании таковых.

Новых атак, как ни странно, не последовало. Один раз получив серьезный отпор, налетчики предпочли затаиться. Быть может, командир их Якуб-бек решил, что мы расслабимся и спокойно продолжим путь, подставляясь под второй удар. Однако экспедиция и не думала двигаться с места. Мы стояли прежним порядком, ожидая нового набега.

Но его не случилось. Граф Игнатьев был полностью прав относительно Якуб-бека. Он выехал из-за гряды невысоких холмов в сопровождении ближнего круга таких же, как и он, бандитов, одетых куда лучше большинства атаковавших нас. Вслед за ними на небольшом удалении ехали остальные. Они сомкнулись вокруг нас в широкое кольцо. Ни один не переехал невидимую черту. Ту, за которой можно было поразить из арбалета.

Первый всадник – судя по богатству украшенного халата, обмотанному тюрбаном стальному шлему и самоцветам на кольцах, это и был Якуб-бек – остановил коня и громко обратился к нам. На каком языке говорил, не знаю, лично я не понял ни единого слова, однако насмешка в словах Якуб-бека чувствовалась.

Ответил ему граф Игнатьев. Он один выехал навстречу Якуб-беку и смотрелся весьма внушительно в мундире, при орденах и с правой рукой, спокойно лежавшей на эфесе сабли.

Они обменялись несколькими длинными фразами, и от каждой реплики графа лицо разбойника становилось все мрачнее и мрачнее. Уж не знаю, что там говорил Игнатьев, но слова его основательно цепляли Якуб-бека. Наконец тот вскинул руку, не дав графу договорить, махнул – мол, не желаю больше слушать. И тогда рассмеялся Игнатьев. Я ни разу ни до, ни после этого дня не слышал его смеха. Он хохотал, держась за бока, будто Якуб-бек отмочил такую шутку, лучше которой граф не слыхивал прежде.

И тогда Якуб-бек снова вскинул руку, но на сей раз в ней был зажат кривой кинжал. Он швырнул его под ноги игнатьевского коня – отлично обученное животное не переступило через холодное оружие копытами, как будто ничего и не произошло.

Я понял – графу удалось спровоцировать разбойничьего главаря на поединок. Что там говорил Игнатьев Якуб-беку, сейчас уже неважно, теперь осталось выяснить, когда именно будет сама схватка.

Граф возвращался к нам намеренно очень медленно. Для начала он, не спускаясь с седла, поднял кинжал Якуб-бека и сунул его за пояс. После распрощался с самим разбойничьим главарем и шагом направил лошадь обратно. Прошло не меньше десяти минут, прежде чем Игнатьев спешился рядом со мной и моими бойцами. К нам тут же присоединились Обличинский с Можайским.

– И до чего вы договорились с Якуб-беком? – спросил я у графа, машинально покосившись на конные фигуры разбойников, оставшихся ждать неведомо чего.

– Он согласился драться не со мной лично, а с выбранным мной бойцом, – спокойно ответил тот, протягивая кинжал. – Это – кинжал вызова, – пояснил он, – вернете его Якуб-беку, когда выйдете биться с ним.

– Значит, вы хотите, чтобы именно я дрался вместо вас, – кивнул я – спрашивать тут уже было неуместно, да и глупо как-то.

– Именно, – подтвердил Игнатьев мои слова, хотя в этом и не было особой нужды. – Но, в общем, вы вольны выбрать любого бойца из своей команды. Якуб-бек станет сражаться саблей, так что, возможно, лучше выставить против него вашего казака.

– Стратегию и тактику поединка оставьте мне, граф, – отмахнулся я, но прежде чем взяться за чехол с секачом, неожиданно, в первую очередь для себя самого, задал Игнатьеву вопрос, мучивший меня последние десять минут: – Над чем вы так смеялись, граф? Что вызвало у вас тот приступ веселья?

– Якуб-бек обозвал меня трусом, когда я отказался драться с ним и сказал, что хочу выставить против него своего бойца. Я рассмеялся ему в лицо при его присных и спросил, он ли стоит один против отряда вооруженных до зубов воинов, готовых в любую секунду растерзать меня.

Да уж, как и многих восточных людей, Якуб-бека оказалось очень легко спровоцировать. А уж такому человеку, как граф Игнатьев, это не составило ни малейшего труда. Что ж, теперь, как говорится, мой выход.

– Погоди, командир, – перехватил меня Корень, – ты ж слыхал, что граф говорит: этот бек будет драться саблей. Может, и правда лучше мне против него выйти?

– Он этого ждет, – ответил я. – Противника с саблей, такого же, как он, быстрого и ловкого. Он готов к такой схватке, а значит, у меня есть очень большое преимущество против него.

Мои слова не убедили Корня, но спорить он не стал – знал, что бесполезно. К тому же понимал: этим препирательством может уронить мой авторитет капитана команды.

Я закинул на плечо упакованный до поры в чехол тесак и размеренным шагом направился к Якуб-беку. Садиться в седло не стал намеренно – не хотел тратить время на это, а после на то, чтобы спешиться. Да и с секачом на плече делать это было не слишком сподручно. Пройдя расстояние, разделяющее нас и передовой отряд Якуб-бека, остановился, вынул из-за пояса кинжал, врученный мне Игнатьевым, и почти без замаха кинул его под ноги лошади бека. Скакун предводителя разбойников оказался столь же вышколен, как и игнатьевский. Он и ухом не повел, не то чтобы копытом дернуть.

Якуб-бек что-то сказал мне, но я в ответ лишь плечами пожал, давая понять, что не понимаю ни слова. Тогда бек спрыгнул с коня, швырнул за спину халат и шлем прямо вместе с тюрбаном, остался в просторной рубахе и под стать ей шароварам, на мгновение показавшись мне удивительно похожим на запорожца из гоголевского «Миргорода». Отказался Якуб-бек и от лука со щитом – в руках он держал только длинную кривую саблю с волнистым клинком. Не раз приходилось мне сталкиваться с таким оружием. Запрещенное в большинстве армий мира, оно было удивительно популярно на аренах. Как бы ни боролся с ним Олимпийский комитет во главе с самим бароном Кубертеном, все усилия пропадали втуне. Слишком эффектно и зрелищно смотрятся раны, нанесенные такой вот саблей с пламеневидной заточкой, очень много крови фонтанами бьет на песок арен. Все это слишком сильно привлекает зрителей, чтобы отказываться от подобного оружия. Тут даже сам Кубертен бессилен. О ранах от таких вот волнистых клинков я предпочел сейчас не думать.

Якуб-бек отошел на несколько шагов от группы всадников, встал в позицию, какая принята на Востоке. Ничего общего с европейской фехтовальной традицией тут не было и близко. Он готов не к классическому поединку, а к кровавой схватке, к бою насмерть, в котором нет места правилам и честности. Высшей же честью будет победа – лишь она мерило всему. Левой рукой он сделал мне приглашающий жест и, широко улыбнувшись, как могут только на Востоке, прежде чем всадить пядь стали в живот, произнес несколько слов. Они были понятны безо всякого перевода.

Быстрым движением я сорвал с секача чехол, дав противнику всего несколько мгновений насладиться его жутким видом, и почти тут же атаковал. Со всей доступной мне скоростью. Якуб-бек успел в первые секунды оценить мое оружие. Он был не просто профессиональным бойцом – настоящим убийцей со стремительным взглядом. Уверен, что и мозги его работают очень быстро. Он должен был решить, что я вряд ли атакую его, – слишком тяжел и неповоротлив с виду секач. На том и строился мой расчет.

Парировать удар секача глупо – он пробьет любую защиту, веса для этого более чем достаточно. Якуб-бек отлично понимал это, а потому и пробовать не стал, а легко отпрыгнул в сторону. И тут же его клинок змеей метнулся в мою сторону. Уходить в защиту мой враг не стал, что говорило о нем многое. Я отвел клинок его сабли в сторону, поймав широким лезвием секача, ответил быстрым ударом, направив оружие почти параллельно земле. Снова Якуб-беку пришлось отпрыгивать назад, иначе секач просто развалил бы его надвое. Только ноги разбойничьего главаря коснулись земли, как он сразу же ринулся на меня.

Быстрый рубящий удар оказался финтом, обманкой, к счастью, я понял это вовремя и не поддался, приняв пламеневидный клинок на стальную рукоять секача. Дернул оружие вниз, попытавшись зажать клинок между лезвием секача и рукоятью. Тут его форма стала бы весьма серьезной помехой, мешающей освободить оружие. Якуб-бек разгадал мой маневр. Он резко дернул руку на себя, снова отскочил, разрывая дистанцию.

Я не стал дожидаться нового удара – атаковал сам, навстречу. Быстрый выпад широкой, столь же остро отточенной, как и режущая кромка, частью клинка заставил Якуб-бека отшатнуться, он даже прыгнуть не успел. Только это мне и было нужно. Я вывел его из равновесия. Всего на миг, но этого должно хватить. Переступив на месте, используя инерцию движения и вес оружия, провернулся, на мгновение подставив врагу спину. При этом она сразу покрылась холодным потом, но все обошлось. Мой расчет оказался верен. Хотя эти доли секунды, на которые я выпустил Якуб-бека из поля зрения, стоили мне не одного седого волоса. Могучий удар обрушился на саблю Якуб-бека – он успел только подставить под мой секач основание клинка. Выбить оружие из его рук мне не удалось, но силы удара хватило на то, чтобы отшвырнуть Якуб-бека на несколько шагов. Лишь чудом удалось ему удержать равновесие и не рухнуть навзничь. Я же рванул на него, развивая успех. Удар широкого лезвия моего секача был финтом, и Якуб-бек купился на него. То ли не привык к тому, что таким тяжелым оружием вообще можно финтить, то ли просто устал – схватка нам обоим давалась непросто. Сталь оглушительно звякнула о сталь – и сабля с пламеневидным клинком едва не вылетела из рук Якуб-бека, а следующий, главный удар пришелся рукоятью секача по ребрам разбойника.

Якуб-бек задохнулся, переломился пополам, судорожно ловя воздух ртом, будто рыба, выброшенная на землю. Тут бы мне его и добить – возможность для этого была просто шикарная, да и вряд ли враг мой остановился бы, имей он даже тень подобной. Однако добивать Якуб-бека не стал. Вместо того чтобы обрушить на него лезвие секача, ударил ногой в живот, заставляя повалиться ничком на землю, можно сказать лицом в грязь. Тогда я опустил секач, но осторожно, чтобы не прикончить ненароком дернувшегося врага, приставил его остро отточенное лезвие к шее Якуб-бека.

– Сдаешься?! – произнес я достаточно громко, чтобы услышали присные главаря разбойников. Уж: кто-нибудь из них точно русский понимать должен. – Сдаешься?! – повторил я. – Или мне отрубить тебе голову?! – Демонстрируя свой настрой, приподнял секач.

И пришедший в себя Якуб-бек не преминул воспользоваться этой возможностью. Не поднимаясь с земли, он ловко прокрутился на одной ноге, подтянув под себя вторую, стремительно подсек мне ноги. Наверное, я смешно смотрелся со стороны, когда, взмахнув руками и не удержав равновесия, рухнул навзничь рядом с Якуб-беком. Секач при этом я намеренно выпустил из рук. Сейчас он мне будет только мешать.

Главарь разбойников плавным рывком, как будто стелясь над землей, даже толком на ноги не поднявшись, бросился к своей сабле. Я прыгнул следом. Наверное, в моем прыжке не было той звериной грации, однако главное – результат, мы тут не на публику работаем, не на арене. Я успел перехватить Якуб-бека, и мы покатились прочь от его сабли. Он каким-то невероятным движением умудрился поджать ноги и резким толчком отбросил меня в сторону. Просто сделать ничего не сумел – так силен, а главное, неожидан был этот его маневр.

Прокатившись пару саженей, я вскочил на ноги. Якуб-бек уже стоял и, хуже того, в руках сжимал свою саблю. Веселая улыбка словно расколола его смуглое, заросшее бородой лицо. Он произнес несколько слов насмешливым тоном, я почти против воли усмехнулся в ответ. Правой рукой при этом быстро нашарил за спиной кинжал – кривой бебут, подарок Ломидзе.

Якуб-бек бросился на меня со всей стремительностью, какой только обладал. Его сабля мелькнула в воздухе, свистнув коротко и жутко. Я до последнего мгновения стоял недвижим – уж чего-чего, а терпения мне не занимать. Когда волнистое лезвие сабли было буквально на волосок от моей шеи, ушел в сторону так быстро, как только мог. Отклонился корпусом, припав на правую ногу. Клянусь, почувствовал кожей на виске ветерок от пронесшегося мимо пламеневидного клинка. Плавным движением я выхватил из ножен бебут, полоснул им, целя под мышку Якуб-беку. Белая рубашка его украсилась тут же темным пятном. Я шагнул вперед, выпрямляясь и перехватывая его правую руку. Поймал Якуб-бека в жесткий захват, заученный во время недолгих тренировок в Борцовской слободе у Зангиева, прижал к его шее бебут, словно хотел побрить остро отточенным лезвием кинжала.

– Брось саблю, – прошипел я ему в самое ухо, – или я тебе сейчас же горло вскрою. Бросай!

Якуб-бек разжал правую руку – сабля упала на землю.

– А теперь медленно идем со мной.

Спиной вперед я начал отступать к своим, Якуб-бек, лишенный возможности сопротивляться, ступал следом за мной – шаг в шаг. Оказавшись под защитой драгунских арбалетов, толкнул Якуб-бека на руки первому попавшемуся слуге. Под конец пути главарь разбойников уже с трудом переставлял ноги, левый рукав и подол рубашки пропитались кровью из раны. Однако, уверен, была в его слабости известная доля притворства.

Поглядеть на Якуб-бека собрались многие. В первые ряды легко пробилась моя команда, но думаю, что их больше интересовал я, чем плененный разбойник. Вот тут-то я обратил внимание на поведение Якуб-бека. Он заметил Дорчжи, а если быть точным, его золотой медальон. Молодой рукопашник снова забылся – и тот вынырнул у него из-под рубахи. Я мельком подумал, что Дорчжи стоило бы косоворотку купить. Лицо Якуб-бека, да и не только оно – все поведение главаря шайки разбойников, на миг стало весьма интересным. Он сбился с шага, на пару секунд выпрямил сгорбленную спину, а взгляд его впился в золотую пластинку, висящую на шее у Дорчжи. Последний почувствовал этот взгляд и, нащупав медальон на груди, сразу же сунул его под рубашку. Якуб-бек же быстро опомнился, снова сгорбив спину, опустил глаза и потащился, едва переставляя ноги, повиснув на руках у слуг.

Разберусь позже. Сунув бебут обратно в ножны, направился к месту схватки. Подняв свой секач, подумал и подхватил еще и саблю Якуб-бека. Стоило бы и коня увести, конечно, но тот остался стоять среди всадников, а подходить к ним решительно не хотел.

– Ваш главарь у нас! – как можно громче крикнул я всадникам, присным Якуб-бека. – Убирайтесь! Я победил!

Странная вышла речь, но она подействовала на разбойников. Один из них, постарше других годами, с длинной седой бородой и в белом тюрбане, вскинул руку и что-то громко прокричал. Еще один, находившийся рядом с ним, энергично замахал обеими руками, делая знаки остальным бандитам, да еще и оглушительно засвистел. Как это вынес седобородый, даже не представляю.

Знаки были понятны разбойникам, – и уже через пару минут они умчались обратно в степь, откуда и прискакали. Однако ни у кого из нас не было сомнений. Этих ребят еще увидим.

В тот день, несмотря на все попытки ротмистра Обличинского продолжить путь, мы уже никуда не пошли. Встали лагерем и остаток дня, а также всю ночь до самого утра провели на военном положении. Вряд ли в ту ночь хоть кто-то сомкнул глаза – все лежали в своих палатках или у костров, прислушиваясь, не уловит ли ухо перестук множества копыт, и вздрагивая от всякого громкого звука.

Я и моя команда провели эту ночь иначе. Мы перехватили Якуб-бека в лазарете. Главаря разбойников, уже перевязанного, выводили из госпитальной палатки двое дюжих слуг Игнатьева. Я видел их не один раз при графе, однако они никогда не выполняли его распоряжений, обращенных к остальным слугам. Поначалу я принимал их за телохранителей, но, похоже, их обязанности были несколько шире.

– Стоять, – велел им я. – Куда это вы повели моего пленника?

– К графу, – коротко бросил один из слуг, крепко державший Якуб-бека.

– Мы забираем его, – заявил я. – Если он так нужен Игнатьеву, пускай сам приходит ко мне. Вместе мы решим судьбу Якуб-бека.

– Этот человек нужен графу, – с нажимом произнес слуга, как будто эти почти магические слова могли все решить.

Не тут-то было.

– Я вам все сказал, – отрезал я. – Дорчжи, Вахтанг, помогите пленнику добраться до нашей палатки.

Ломидзе с молодым рукопашником надвинулись на слуг графа, и те решили не развивать конфликт, а пошли на попятный. Мои ребята подхватили Якуб-бека и повели к нашей палатке.

– Граф узнает о вашем самоуправстве, – бросил нам в спину слуга, но на это я даже отвечать не стал.

Не успели мы довести Якуб-бека к себе, как к нам примчался сам Игнатьев. Он пребывал в высшей степени раздражения, можно сказать в ярости. Только она была какой-то замороженной, ледяной, потому что, чем яростнее был граф, тем спокойнее становилось его поведение. Многих это испугало бы, но уж точно не меня.

– Что вы себе позволяете?! – вспылил Игнатьев.

– Якуб-бек – мой пленник, и я буду распоряжаться его судьбой.

– Я начальник экспедиции, и ничего тут без моего ведома происходить не будет, – отрезал граф. – Немедленно передайте мне Якуб-бека!

– И как же, позвольте поинтересоваться, вы собираетесь поступить с ним?

– Так, как он заслуживает. Так, чтобы это стало назиданием для остальных разбойников.

– Иными словами, вы хотите его медленно и мучительно прикончить, – кивнул я. – Идея хороша, но вам не кажется, граф, что ваш разум застят эмоции? Если мы выставим голову Якуб-бека, насаженную на пику, или его самого посадим на кол и оставим тут же, он станет мучеником для своих людей. Знаменем, символом, который сплотит их в борьбе против нас. Вам ли не знать, какими фанатичными бывают восточные люди, дай им только повод. И вы им его хотите дать – самый лучший. Вы своими руками вложите идеальный расклад в руки врага.

– А вы хотите и дальше таскаться с ним? – спросил несколько поостывший и разумно внемлющий моим резонам граф.

– Пока да, – кивнул я, – а там видно будет. Но уж убивать его точно нельзя ни в коем случае. Едва ли не все воины Якуб-бека видели его поражение и сейчас, уверен, думают вовсе не о том, как вызволить его, а уже начали делить власть. Нельзя дать им в руки козырь в виде общего врага, а именно нас. Сами же не хуже моего понимаете – это самое плохое развитие событий, которое только может быть.

– Ладно, – махнул рукой граф. – Делайте с ним что хотите, но знайте, ответственность за пленника на вас.

– Я это отлично понимаю, граф, – ответил я.

– А вообще, зря вы его не прикончили сразу, вот что я вам скажу, – добавил на прощание Игнатьев. – Это решило бы разом кучу проблем.

В ответ я мог только пожать плечами.

Как только граф ушел, я смог сконцентрировать все усилия на Якуб-беке. Мы усадили его на складной стул, крепко связав руки за спиной, и я встал над ним, нависая.

– Значит, так, – сказал ему я. – В то, что ты не говоришь по-русски, я не поверю никогда. Я не стану тебе угрожать, скажу прямо. Если ты бесполезен для меня, отдам тебя графу Игнатьеву. Уверен, он найдет, как интересно провести время с тобой и сделать твою жизнь максимально разнообразной. Убивать, кстати, не станет, а вот насчет не калечить – не уверен.

Я перевел дух и отступил на полшага.

– Итак, – протянул я драматическую паузу, – будешь говорить?

Якуб-бек молчал, старательно делая вид, что не понял ни слова из моей тирады.

– Дорчжи, – кивнул я, – сходи к графу, передай его ребятам, чтобы забирали Якуб-бека. Он мне больше не нужен.

Однако стоило только спине Дорчжи скрыться из виду, как главарь разбойников заговорил.

– Не надо утруждать ребят Игнатьева, – произнес он с сильным акцентом, весело усмехнувшись. – Я хорошо знаком с его повадками, больше летать мне не хочется.

– Другое дело, – усмехнулся в ответ я. – Давай так, пока не вернулся мой парень, ты быстро отвечаешь, что такого особенного в золотой пластинке, которую он носит на шее. И не надо пытаться обмануть меня. Ты слишком сильно выдал себя, когда увидал ее.

– Аллах, – рассмеялся Якуб-бек, – если ты вырвал меня из лап Игнатьева только из-за этого, то я воистину Его любимец. Если вы едете в Бухару, то не стоит там показывать эту пайцзу, за нее вашего юного друга прикончат, не задумываясь. И не из-за золота – вовсе нет. Я знаю, что значит эта пайцза, и знаю, сколько это знание будет стоить в Кашгаре или даже далеком Китае. Но тебе, урус, оно ни к чему, и я дарю его. Твой молодой друг, которого ты отправил к Игнатьеву, потомок самого Чингиза – великого хана Великой степи. Один из потомков, потому что за столько лет их накопилось достаточно, но в жилах его течет кровь Чингисхана. Вот о чем говорит эта пайцза.

Я потер подбородок. Да уж, сведения, полученные от Якуб-бека, не стоили и выеденного яйца. Кем бы ни был Дорчжи, он для меня в первую очередь рукопашный боец в команде, а все остальное совершенно неважно.

– Да уж, – кивнул я. – Ты прав, ничего интересного мне не рассказал, Якуб-бек.

– Теперь отдашь меня на растерзание Игнатьеву? – Вопреки жестокости слов разбойник широко улыбался, как будто перспектива мучительной смерти радовала его.

– Не для того я пошел на конфликт с графом, чтобы теперь отдавать так легко, – ответил я. – Вахтанг, накинь ему на голову мешок и свяжи ноги покрепче. Так он от нас никуда не денется.

Дорчжи вернулся ни с чем. Игнатьев демонстрировал показное равнодушие, сказал, что Якуб-бек ему больше не интересен и я могу делать с разбойником что захочу. На это и был мой расчет, я уязвил гордость графа, что весьма опасно, с одной стороны, но с другой – делает его в какой-то мере предсказуемым.

До самого утра Якуб-бек просидел рядом с нашей палаткой, связанный по рукам и ногам и с мешком на голове. Когда же экспедиция двинулась в путь, по настоянию ротмистра Обличинского с первыми лучами солнца, его, все так же надежно связанного, усадили на бактриана. Мешок сняли лишь для того, чтобы покормить перед отъездом. Тогда же ослабили путы на руках, чтобы он смог сам держать миску и ложку. Никаких попыток сбежать Якуб-бек не предпринимал. То ли был слаб после схватки и ранения, то ли пока присматривался к нашей экспедиции, выбирая момент поудачней. Отчего-то я был уверен, что дело именно в выборе возможности для побега. Слишком уж быстро переводил взгляд Якуб-бек с одного на другого, особенно когда думал, будто его никто не видит. Но я-то не сводил с него глаз, и Якуб-бек вскоре заметил это. Он потупил взор и почти не отрывал его от тюков, на которых сидел. Вот только меня этим не обмануть, как и пару драгун, словно бы невзначай ехавших все время рядом с ним.

 

Глава 6

Через Ургенч и по Амударье

Теперь мы старались ехать как можно быстрее – погонщики из местных подстегивали неторопливых бактрианов, чтобы те шустрее переставляли ноги, но толку от этого было не много.

То и дело на горизонте мелькали фигурки всадников – разбойники Якуб-бека демонстрировали нам свое присутствие. Похоже, план Игнатьева не очень хорошо работал – никакого разлада в стане врага не наблюдалось, и разбойники продолжали преследовать экспедицию.

– Играют с нами, – произнес, опустив бинокль, Обличинский, – на нервах наших играют. Проверяют, крепкие они у нас или не очень.

– Как твои драгуны? – спросил у него я.

– Нормально, – махнул рукой он, – им не привыкать к таким штучкам, не первый год с восточными людьми дело имеют. А уж на линии ребята такие водятся, вроде того же Шамиля, что этим фору дадут. Так что за моих драгун переживать не стоит – выкрутимся.

– Спасибо, успокоили, – без тени иронии произнес я.

Дни тянулись длинной чередой. Казалось, наше продвижение замедлилось – так все стремились поскорее добраться до берегов Амударьи. Вот только непонятно, как мы будем сплавляться по ней, ведь никаких средств для этого у Можайского не имелось.

– А мы, как адмирал Ушаков завещал, – рассмеялся он в ответ на мой прямой вопрос насчет будущего сплава, – на месте флот построим. Тому ни холера в Севастополе, ни турецкие происки не помешали Черноморский флот построить, так и мы справимся.

Бодрый тон и показная шутливость не успокоили меня. Крылось за ними что-то, но я не мог понять, что именно. Вряд ли Можайский не имел вовсе никаких идей насчет сплава по Амударье, скорее, он предпочитал держать их при себе. Его право, конечно, но легче от этого на душе не становилось.

Наконец, на горизонте вместо опостылевшей уже выжженной солнцем степи замаячили стены Ургенча. Город это был не слишком старый по здешним меркам. Ему едва перевалило за две сотни. Он был окружен глиняной стеной, над которой не возвышалась ни одна постройка. Ворота оказались заперты, и открывать их никто не собирался. Городской правитель – не знаю уж, как он звался, – посчитал нас военным отрядом, собирающимся вторгнуться в Ургенч, и никакие уговоры графа не помогли. Ворота не открыли, более того, на стены вывели, наверное, всех воинов, что находились в городе, и теперь их зубцы украшал настоящий частокол копейных наконечников.

В общем, обогнули Ургенч и двинулись дальше. Запастись водой в городе, конечно же, не удалось, и паек урезали едва ли не вдвое. Вскоре мы еле тащились по степи, горбы верблюдов обвисли поникшими в штиль парусами, лошади начали спотыкаться от усталости и недостатка жидкости. Многие драгуны делились с верными скакунами своей и без того весьма скудной порцией питья. На третий день пути было принято решение выдавать людям разведенное вино, чтобы увеличить долю животным. Решение далеко не лучшее, потому что обессилевшие от жажды люди быстро хмелели и иные уже едва держались в седлах. Конечно, среди драгун таких не нашлось – все они были народом крепким, даже те, кто не из казаков родом.

Мои бойцы держались молодцами, даже Армас – человек северный и к подобному климату не привыкший. Хотя он уже столько помотался с командой по всей Европе и изрядной части Азии, что смена климата на него, как и на всех нас, почти не повлияла.

– Разбойники могут напасть на нас у Амударьи, – заявил Обличинский. – Надо не допустить хаоса, когда экспедиция доберется до ее берегов. И в этом я прошу вашей помощи, граф. Лейтенант Можайский со своими моряками уже обещал помочь.

– А может быть, как раз стоит допустить этот самый хаос? – неожиданно предложил я.

– Я, кажется, не совсем понимаю вас, граф, – удивился ротмистр. – Если на нас нападут, когда большая часть обслуги ринется к воде, это будет крахом всей экспедиции. Нас просто растопчут.

– Если мы будем сдерживать рвущуюся к воде обслугу, то да, нам конец. А вот если враг увидит хаос в наших рядах и кинется нападать, то мы, не отвлекаясь, сможем отбить атаку. И с немалыми потерями для бандитов.

Ротмистр помолчал с полминуты, переваривая сказанное мной, а после выдал:

– Иного сложно ожидать от героя Арабата. Теперь я понимаю, как вы смогли сдерживать британцев и немцев так долго. Жаль, что после не пошли по военной лестнице, Россия потеряла отличного генерала.

– Генералов у нас хватает, – усмехнулся я, – найдутся и получше моего.

– Да уж, – согласился Обличинский, – в генералах у нас уж точно недостатка нет.

Заметки на полях

Сокращение армии

Еще одним позорным условием, выставленным России странами-победителями, было сокращение армии на треть. Фактически после этого во внутренних губерниях почти не осталось войск – все они были сосредоточены на границах. Из-за этого проблемы с донскими и запорожскими казаками решить удалось далеко не сразу, и стоило это очень большой крови.

Однако самым печальным в военной реформе и сокращении армии стало то, что генералов это никоим образом не коснулось. Из армии увольняли офицеров, расформировывая целые полки, а то и распуская дивизии, но генералам, многие из которых никогда и близко не подбирались к районам боевых действий, всегда находили тепленькое местечко, часто просто выдумывая для них синекуры. В итоге, как показала ревизия, результаты которой каким-то образом просочились в газеты, расходы на армию выросли. И это притом, что общее число служивых сократилось больше чем на треть, как того требовали наши враги.

Так что в генералах недостатка русская армия уж точно не испытывала.

Амударья манила всех нас – даже верблюдов уже не надо было понукать, они почувствовали близость воды и быстрее шагали. Наутро перед последним переходом до реки лошадям раздали всю нашу воду, еще сильнее ужесточив норму для людей. Также в то утро никому не наливали вина.

Когда же Амударья появилась на горизонте, к ней рванули почти все. Погонщики буквально тащили за собой торопящихся изо всех сил верблюдов, прочая же обслуга бросилась к водной поверхности бегом. Драгуны и морская команда Можайского воцаряющемуся хаосу никак не мешали, однако и присоединяться к бегущим к воде не спешили.

Игнатьев подлетел к нам – гнев лучился в его лице. К тому же тон разговора был ледяным и спокойным.

– Что это такое? – процедил он. – Вы должны поддерживать порядок в экспедиции, Обличинский, а не манкировать обязанностями. Это уже похоже на предательство.

– Не разбрасывайтесь такими словами, граф, – отрезал ротмистр. – Не забывайте, что у меня есть шпага, и уж против меня вам точно не выставить другого бойца. Я отнюдь не пренебрегаю обязанностями, я как раз наоборот, занят делом.

– С вами я и сам сойдусь, если бросите мне вызов, – спокойно ответил Игнатьев, однако видно было, что гнев его несколько приутих. – Но, быть может, вы все же объяснитесь, ротмистр, раз уж: не изволили поставить меня в известность о своих намерениях раньше.

Вместо ответа Обличинский указал на кромку горизонта – там уже отчетливо виднелись фигурки всадников и окутывающее их облако пыли.

– Если бы мои люди находились сейчас в толпе, пытаясь хоть как-то ее организовать, эти ребята растоптали бы нас через пять минут.

Он вскинул над головой руку с зажатым в ней палашом и крикнул во всю мощь луженой глотки:

– Драгунство, стройся! Арбалеты готовь!

И вот уже от него меня и Игнатьева отрезает строй из более чем сотни всадников в зеленых мундирах. Через седло у каждого перекинут небольшой арбалет с узкими, но очень мощными плечами, снабженный специальной рукояткой и системой пружин для быстрого взвода. Опытный боец из такого делает по два-три выстрела в минуту, меткость, конечно, временами оставляет желать лучшего, но обычно этот недостаток компенсируется плотностью залпа.

Встав широким фронтом, колено к колену, всадники ждут следующей команды, и Обличинский не заставляет их медлить:

– Рысью, на шенкелях! Марш!

Приказ отдан – и теперь только от умения и выездки коня зависит плотность строя всадников. Однако ни один скакун не нарушает его, хотя все чувствуют свободу. Тремя рядами устремляются драгуны навстречу несущимся лавой разбойникам.

Те мчатся по степи, будто оживший кошмар Византии и Рима – всадники Аттилы Гунна, Бича Божьего. Развеваются грязные полы халатов и длинные лошадиные гривы. Ни о каком порядке и речи идти не может. Вскоре до нас доносятся их дикие вопли, какие на протяжении тысяч лет оглашали просторы Великой степи, предвещая смерть и разорение. Многие из всадников вскидывают луки, стреляют, казалось, целясь в небо, пускают стрелы по высокой дуге. От таких выстрелов толку почти нет – ни одна стрела не достигает цели, все вонзаются в землю далеко от копыт лошадей первых драгун. А вот ответный залп эскадрона страшен. Арбалеты бьют в лаву с удивительно большого расстояния. Длинные болты пробивают лихих разбойников, валя их с седел, поражают лошадей, и те кричат – страшно, почти как люди. За первым следует второй залп, а потом и третий, почти в упор. Он прореживает толпу бандитов, оставляя многих валяться в траве. Но для четвертого уже нет времени – и в дело идут палаши. Тяжелые драгунские палаши не чета легким разбойничьим сабелькам, они легко ломают их клинки, впиваются в тела, обагряя грязные халаты кровью, сокрушают ребра, рубят головы и конечности.

Кавалерийская рубка, быть может, самое страшное, что есть в сражении. Я ни разу не участвовал в ней, а сегодня впервые наблюдал ее с такого небольшого расстояния. И мог только радоваться тому, что от схватки меня отделяют добрых полторы версты, если не больше.

Удар драгун Обличинского опрокинул ожидавших легкой добычи разбойников. Для них привычней налететь на караван или форт, собрать кровавую жатву и ринуться прочь, пока враг не восстановил силы, чтобы нанести ответный удар. Получая же отпор, степные всадники предпочитали сразу отступать, а уж когда атаковали их самих, то вовсе бежали быстро, как могли.

Вот так случилось и сейчас – не прошло и десяти минут, как схватка закончилась. Драгуны возвращались к Амударье, ведя в поводу оставшихся без седоков лошадей.

– Похоже, драгуны Обличинского отлично справились? – заметил граф, глядя на подъезжающих всадников. За все то время, что шел бой, он не изменил позы, сидя в седле ровно, с прямой спиной.

Я счел лишним отвечать на этот явно риторический вопрос.

Обличинский не получил в бою ни одной раны, на мундире его красовались лишь темные круги пота, да шею лошади пятнали следы крови, принадлежавшей не ей.

– Враг разбит, – отрапортовал ротмистр, – потери минимальны. Теперь они не скоро сунутся к нам – мы им в этот раз крепко по зубам врезали.

– Прошу извинить, – произнес предельно ровным тоном граф Игнатьев, и сразу стало ясно, чего стоили ему эти слова, – мою резкость, допущенную по отношению к вам, ротмистр.

– Извинения приняты, – кивнул Обличинский.

Вполне удовлетворенный граф обернулся к Можайскому. Тот как раз подъехал к нам. В седле лейтенант держался не слишком хорошо, стараясь по возможности передвигаться либо пешком, либо на спине бактриана.

– Как дела с подготовкой сплава по Амударье? – спросил у него Игнатьев.

Можайский вынул из кармана часы, щелкнул крышкой. Затем для чего-то глянул на небо, как будто так удобней ориентироваться.

– Задерживается немного, – выдал он. – Но, надеюсь, через четверть часа мы сможем отправиться вниз по реке.

– Что это за загадки вы нам тут загадываете, Можайский? – удивился Игнатьев. – Извольте доложить по форме, когда вашей командой будет организован сплав?

– Через четверть часа, ваше высокоблагородие, – выпалил, будто фельдфебель на плацу, Можайский.

Мы разбили временный лагерь на берегу Амударьи. Воды теперь вдоволь, и можно было не только пить, но даже купаться. Из палаток поставили только несколько госпитальных, где лечили раненных в недавнем бою драгун. Многочисленных же слуг отправили на поле сражения убирать трупы, чтобы не допустить распространения заразы.

Самым удивительным оказалось то, что морская команда Можайского не предпринимала ровным счетом никаких усилий для организации сплава экспедиции по Амударье. Вместе с драгунами матросы купались в реке и приводили в порядок одежду, как будто не подозревая о том, что их командир обещал нам через четверть часа организовать этот самый сплав.

Все решилось само собой куда раньше обозначенного Можайским времени. Над рекой раздался длинный гудок парохода, лишь ненамного опередивший появление самой машины. Стальной пароход с парой жутко чадящих труб и небольшими колесами. Он был похож на ходящий по Волге «Баян». Но, в отличие от него, идущий сейчас вниз по Амударье был вооружен четырьмя баллистами, по две на бортах, и катапультой на носу, что, несомненно, придавало ему внушительный вид.

– Ваше сиятельство, – обратился к Игнатьеву Можайский, указывая на подходящий в берегу пароход, – наш сплав по Амударье. Прошу любить и жаловать – стальной пароход «Перовский».

– Как он тут оказался, лейтенант? – не стал скрывать удивления граф.

– Из Хивы в Казалы я отправил верного человека с сообщением, что в скором времени экспедиции понадобится пароход для сплава по Амударье, – объяснил Можайский. – Моей команды хватит только для наведения переправы, но никак не для организации сплава, для этого у меня людей слишком мало, да и материала просто нет.

– Сообщение в Казалы вы отправили от моего имени, – тон графа стал ледяным, – но меня при этом не поставили в известность?

– Сообщение капитану Бутакову отправил от своего имени, – ответил Можайский, – потому что все касаемое дел морских относится к моей компетенции. Вас же, ваше сиятельство, в известность не поставил по той причине, что я просто делаю свою работу. Вы мне задали задачу организовать сплав, а уж средства для этого я избираю сам, не так ли?

– Иногда мне кажется, – процедил граф, глядя на ротмистра и лейтенанта, – что я тут и не начальник экспедиции вовсе. У всякого есть свои планы, и их со мной не то что не согласуют – даже делиться не изволят.

– Простите, ваше сиятельство, но не обо всем же вам докладывать, – пожал плечами Обличинский.

Игнатьев в ответ лишь махнул рукой и отъехал на некоторое расстояние, сделав вид, будто следит за тем, как причаливает пароход.

– Зря вы затеяли эту игру, – покачал головой я, проводив взглядом графа. – Вы можете нажить весьма опасного врага.

– У Игнатьева после Хивы просто нервы сдают, – ответил Обличинский. – Он, конечно, человек жесткий, но другому бы и не доверили миссию. Ему не стоит так уж закручивать гайки. В нашей экспедиции каждый отвечает за свое дело, и раньше граф не лез в чужую работу. Теперь же, когда все пошло не так, как он рассчитывал, Игнатьев пытается понять, где допустил ошибку, а потому хватается разом за все, хочет всех контролировать. Вот мы его слегка с небес на землю и опустили.

– И все же зря вы это затеяли, – снова покачал я головой.

– В сложившихся обстоятельствах так будет лучше, – отмахнулся Обличинский, и на этом наш разговор угас как-то сам собой.

Погрузка на корабль много времени не заняла – в этом сильно помогли матросы из команды Можайского. Не прошло и часа, как лошадей и верблюдов завели в объемный трюм парохода, драгун же вместе с экспедиционной обслугой разместили прямо на палубе.

Разумеется, палатки разбивать не разрешили. Не вбивать же колышки прямо в палубный настил, этого уж точно не позволит ни один капитан. Но навесы соорудить получилось приличные. От сильного дождя такие не спасут, а вот от палящего солнца они защищали неплохо. Графу Игнатьеву, офицерам, сопровождавшим экспедицию ученым и моей команде, конечно, выделили более удобные места. Каюта на «Перовском» была всего одна и досталась Игнатьеву. Остальным же пришлось довольствоваться просторными кубриками на несколько человек. Команде парохода пришлось сильно потесниться.

Когда все поднялись на борт и «Перовский» был готов отчалить, к Можайскому подошел молоденький мичман, лицо которого украшали тонкие усы. Он отдал честь старшему по званию.

– Докладывайте, Панин, – кивнул ему Можайский.

– По приказу капитана Бутакова, – отчеканил молодой мичман, – передаю вам командование над пароходом на время вашего присутствия на борту. – И снова отдал честь – четким, отточенным движением, будто на параде.

– Командование принимаю, – ответил Можайский, столь же торжественно салютуя в ответ.

Так начался наш короткий, но оказавшийся весьма насыщенным сплав вниз по Амударье.

В первую же ночь короткого путешествия произошло то, чего так опасался граф Игнатьев, – Якуб-бек умудрился сбежать. Места в кубрике главарю разбойников никто выделять не собирался, поэтому его устроили на палубе вместе с драгунами. Казалось бы, оттуда он уж точно не сбежит, окруженный врагами, связанный по рукам и ногам. Даже чтобы поесть или сходить в нужник, его не освобождали полностью, а лишь ослабляли путы. Однако, как оказалась, этого было недостаточно, чтобы остановить Якуб-бека. Утром первого дня плавания по Амударье драгуны обнаружили одного из своих задушенным, а вот Якуб-бека не нашли. По всей видимости, он дождался, когда все крепко уснут, умудрился каким-то образом, не разбудив никого, задушить драгуна, используя как удавку собственные путы, а после, разрезав их, прыгнул в воду. За шумом гребных колес, постоянно шлепающих плицами по воде, этого никто не услышал.

Игнатьев с утра был в ярости. Он замер над мертвым драгуном, как будто хотел лично еще раз прикончить его или кого-нибудь, лишь бы хоть как-то умерить свой гнев.

– Граф, – обратился он ко мне, – Якуб-бек был на вашем попечении, и он сбежал.

– Очевидный факт, – кивнул я. – Однако, заметьте, я в это время спал вместе с командой в нашем кубрике. Предлагал поселить Якуб-бека вместе с нами, но мне в этом было отказано. Не вы ли, граф, вчера весьма резко высказались по этому поводу?

Тут ему крыть было нечем. Сам высказался против того, чтобы главаря разбойников я забрал в свой кубрик. Даже непонятно почему: как мне показалось в тот момент, чтобы показать свою власть хоть в чем-то или же это была такая мелкая месть. Но в последнее я отказывался верить – слишком уж скверно выглядел в таком случае наш посланник в Бухару. А вот насчет показать власть – более реально, ведь это подтверждало слова Обличинского.

– Ротмистр, ваши драгуны проспали врага, – тут же напустился на Обличинского Игнатьев.

– Кого следующего вы обвините в побеге Якуб-бека? Кого захотите повесить, чтобы сорвать злость? Я ведь отлично знаю историю Раимского укрепления, откуда в прошлый раз бежал Якуб-бек.

Я был удивлен, даже больше – ошарашен резкими словами и тоном Обличинского. Никогда прежде тот не позволял себе разговаривать с начальником экспедиции подобным образом.

– Оттуда сбежал не он один, – отрезал Игнатьев, а гнев его, казалось, рос на глазах. – Вы не знаете и десятой части произошедшего в форте, лишь поэтому я прощу вам эту дерзость. А виновный в побеге Якуб-бека – вот он, – Игнатьев указал на задушенного драгуна, которого уже накрыли куском белой ткани, – и он уже получил по заслугам.

В тот день, до самого вечера, граф не покидал капитанской каюты.

За исключением этого досадного происшествия, первый день нашего сплава вниз по Амударье прошел спокойно. «Перовский» мерно хлопал плицами по воде, мимо проплывали уже привычные глазу пейзажи. Если по правому борту раскинулась покрытая зелено-желтым ковром травы степь, то по левому – снова вступала в свои права пустыня, и уже ближе к полудню каменистая земля сменилась барханами, тянущимися от горизонта до горизонта. А уже на следующее утро пустыня раскинулась по обоим берегам.

В тот же день нам на глаза показался Якуб-бек. Ранним утром вахтенные заметили всадников, лихо выехавших прямо на берег Амударьи. Первым среди них был Якуб-бек – это и без бинокля хорошо видно. Он снова оделся в роскошный халат, надел на голову стальной шлем с тюрбаном и перепоясался саблей. Ею он и грозил нам, потрясая в воздухе обнаженным клинком и выкрикивая какие-то угрозы. Их и слышно-то не было, что уж говорить о понимании.

– Смотреть по сторонам! – прокричал вахтенный офицер, тот самый мичман Панин, что сдал Можайскому командование пароходом. – Внимательней быть!

Даже мне, проведшему в этих краях не столь много времени, было понятно, что сейчас глядеть надо куда угодно, но только не на машущего саблей и испускающего пронзительные вопли Якуб-бека. Опасность явно придет вовсе не от него. И точно, не прошло и минуты, как с мачты раздался крик впередсмотрящего:

– Две шлюпки прямо по курсу! В каждой – до взвода бойцов!

А следом его поддержал товарищ, еще один матрос из вахтенных.

– Справа по борту – вражеские баллисты! Три единицы! Готовятся к залпу!

– Расчеты к баллистам! – тут же скомандовал Панин, не дожидаясь Можайского, – сейчас пароход был полностью под его ответственностью, пока капитан снова не примет командование. – Всем отойти от бортов! Драгуны, готовиться принять стрелковый бой!

– Есть! – отсалютовал ему ротмистр Обличинский. Пускай он был и выше чином, но отлично понимал, чьи команды сейчас лучше выполнять. – Против кого нам лучше драться?

– Вы нам понадобитесь, – на палубе появился Можайский, и тут же власть на «Перовском» перешла к нему без лишних докладов и церемоний, не до них сейчас, – если пароход начнут обстреливать с берега.

Тогда надо будет отвечать, а пока пускай ваши люди залягут, так будет лучше всего.

Почти следом за Можайским на палубе появился Игнатьев, он лишь на пару минут отстал от капитана корабля.

– Нас атакуют? – спросил он, оглядываясь по сторонам. Почти сразу заметил баллисты и идущие против течения на веслах и под косыми парусами шлюпки, полные людей. – Какие меры вы предпринимаете для отражения атаки? – тут же поинтересовался он у Можайского.

– Сейчас вы все увидите, ваше сиятельство, – заверил его тот и обернулся ко мне: – Вам и вашей команде лучше всего укрыться в кубрике, скоро на палубе станет жарко.

– Мы тут не кисейные барышни, Можайский, – отмахнулся я, – и сидеть вместе с экспедиционной прислугой в кубрике не станем. При абордаже может быть больше толку от моих бойцов, чем от драгун.

– Ну уж абордажа, будьте покойны, точно не будет, – усмехнулся Можайский, – но гнать вас с палубы насильно никто не собирается. Ваш риск – ваше дело. А вот вас, ваше сиятельство, я бы настоятельно просил удалиться в каюту. Рисковать вашей персоной мы не можем.

От такого вежливого, но весьма категоричного предложения убираться и никому не мешать Игнатьев сперва побледнел как полотно, однако возразить ему было нечего. И он откланялся, метнув на Можайского злой взгляд.

Как только граф удалился, я покачал головой и сказал лейтенанту:

– Зря вы продолжаете конфликт с графом – так недолго и смертельного врага в его лице нажить.

– Сейчас я вовсе не хотел оскорблять его, – ответил тот. – Просто во время боя может произойти всякое – случайная стрела, обломок палубного настила, да просто удар, в результате которого Игнатьев вместе с нами полетит за борт. А кому потом возглавлять нашу миссию в Бухаре? Жизнь графа слишком важна, чтобы рисковать ею попусту, надеюсь, он вскоре поймет это.

Словно иллюстрируя его слова, в воду плюхнулось первое копье, выпущенное из вражеской баллисты. За ним последовало второе и не медлило третье. Но все мимо. Оно и понятно. Враг пристреливался, и теперь только от качества подготовки расчетов зависело, как быстро мы получим первое попадание.

Но и баллистарии с «Перовского» не дремали. Пара мощных орудий, установленных на его правом борту, одновременно швырнула во врага тяжелые чугунные ядра. Первое пролетело над головами разбойников, стоявших у осадных машин, второе же упало в воду с изрядным недолетом. И почти не отстала от них установленная на носу парохода катапульта – ее снаряд упал удачнее всех, но даже я понимал, что это слепой случай, не более того. Да и существенного урона врагу он не нанес, больше напугав, хотя и это весьма неплохо.

– Вы про лодки не забыли? – спросил у Можайского ротмистр. – Они идут полным ходом, скоро оттуда по нам стрелять из луков начнут.

Он как раз опустил бинокль, через линзы которого всматривался в приближающихся по речной глади врагов.

– Да не беспокойтесь вы о них, – отмахнулся Можайский. – Эти самоубийцы меня волнуют в последнюю очередь.

– Но приближаются они очень быстро, – покачал головой Обличинский.

– Чем выше их скорость, тем лучше для нас, – усмехнулся лейтенант и откинул крышку переговорной трубы. – Машинное, это капитан! – рявкнул он. – Самый полный вперед! – после чего обернулся к тут же стоявшему с невозмутимым видом рулевому, уверенно державшему штурвал: – Правь прямо на эти шлюпки.

– Есть править на шлюпки, – ответил тот и не пошевелился – мы и так шли прямо на них.

– На «Перовском» разве есть таран? – удивился Обличинский.

– Таран нужен был бы против равноценного врага, а для этой шелупони хватит и стального корпуса. Снаряды на них тратить я уж точно не собираюсь.

Пароход бодрее зашлепал плицами по воде, набирая скорость. В этом ему помогало и течение Амударьи. Вон он уже мчится на всех парах, белыми барашками пенятся небольшие волны вокруг него. Враги в лодках осознают свою ошибку, видят, насколько утлы их суденышки в сравнении с громадой парохода. Они вскидывают луки, принимаются осыпать палубу стрелами, но это уже жест отчаяния, воины в обеих лодках понимают, что мертвы, и пытаются хоть как-то бороться с накатывающим ужасом. Кто-то кидается за борт, но большая часть не успевает сделать и этого – стальной нос «Перовского» буквально разрубает первую лодку, раздаются жуткий треск дерева и крики людей. Вторая успевает отвернуть в последний момент, и ей достается по касательной, но и этого хватает. Сила удара такова, что лодка начинает разваливаться на куски. Выжившие при столкновении разбойники во всю прыть плывут к берегу.

Оттуда по нам снова бьют баллисты – одна, вторая, третья. Длинные копья ложатся уже куда ближе к цели, как и летящие в ответ чугунные ядра.

– Знаешь, что самое неприятное в капитанских обязанностях во время сражения? – неожиданно произнес Можайский, непонятно к кому обращаясь, и сам же ответил на свой вопрос: – Сейчас мне абсолютно нечего делать – команда отлично справляется сама. Машина работает как часы, рулевой уверенно держит курс, баллистарии бьют по врагу, а вот капитан, отдав команды, остается не у дел. Я даже не успею вовремя отреагировать на что-то, и делать это придется нижним чинам. Уверен, они отлично справятся, ну а мне остается лишь стоять тут с вами и ждать, чем же все закончится. По сути сейчас я такой же пассажир, как и вы.

Он поднес к глазам бинокль, всматриваясь в берег. Оттуда в «Перовского» уже летели новые снаряды – и одно из трех длинных копий врезалось в стальной борт. Пробить не пробило, но заставило пароход содрогнуться.

– Доложить о повреждениях! – скомандовал Можайский, и тут же какой-то ловкий и отчаянный матрос высунулся за борт, чтобы осмотреть его.

Уже через минуту капитану сообщили, что обшивка не повреждена, есть только вмятина.

– Ерунда, – отмахнулся Можайский. – Врежьте по ним напоследок, чтобы знали, с кем дело имеют!

Наши баллисты выстрелили еще раз в сторону берега – залп этот оказался удачней всех предыдущих. Пара чугунных ядер разнесла в щепу два вражеских орудия, прикончив нескольких человек. Третье же прошлось по расчетам оставшейся баллисты разбойников, оставив валяться на песке окровавленные тела и их части.

– Молодцы, баллистарии! – крикнул Можайский. – Всем по чарке от меня будет в Казалах!

Его мало кто слышал – лишь мы с Обличинским да рулевой, но это не имело значения, потому что сказано было не для красного словца, и я уверен, в Казалах Можайский свое слово сдержит.

– На том берегу Якуб-бек нас в покое не оставит, – заметил Обличинский, – и уж точно не купится больше на уловки Игнатьева. Вот тогда нас ждет уже настоящий бой.

– Боитесь его? – напрямик спросил я у ротмистра.

– Опасаюсь, – не стал юлить тот. – В лоб Якуб-бек больше не попрет – сам видел результат встречной схватки, а значит, постарается нас застать врасплох и захватить.

– Осталась мелочь, – усмехнулся Можайский, – не дать им сделать этого.

Из капитанской каюты на палубу снова вышел граф Игнатьев. Был он мрачнее тучи, несмотря на то что опасность миновала и из боя «Перовский» вышел, как ни крути, победителем.

– Вы отлично справились, – произнес он, ни на кого конкретно не глядя. – Идея протаранить разбойничьи баркасы была хоть и рискованной, но оправдала себя полностью.

– Спасибо, ваше сиятельство, – кивнул ему лейтенант. – Как вы считаете, Якуб-бек оставит экспедицию в покое на другом берегу Амударьи?

– Вряд ли, – покачал головой Игнатьев, – мы слишком сильно задели его. За живое, можно сказать. Да и мое присутствие подливает масла в огонь ненависти Якуб-бека, у нас с ним очень старые счеты, еще с форта Раим.

И сразу после этих слов Игнатьева в палубу вонзилась первая стрела.

Несколько десятков человек – наверное, все уцелевшие из банды Якуб-бека – вскочили на ноги, выстроившись вдоль берега. До того они укрывались за барханами, теперь же покинули свои убежища, чтобы обстрелять нас.

На палубу «Перовского» пролился настоящий дождь из стрел. Стальные наконечники рвали навесы, защищавшие только от солнечных лучей. На палубу повалились несколько драгун, зажимая кровавые раны. Все только начали приходить в себя после первого обстрела, и явно именно на это и рассчитывал Якуб-бек.

– Зажигательные снаряды товьсь! – тут же выпалил Можайский.

Но его команда на несколько секунд запаздывает, и мы своими глазами видим иллюстрацию слов лейтенанта о том, что во время боя он самый бесполезный человек на всем пароходе. Командиры баллистариев уже заряжают полые глиняные снаряды – при ударе они разлетятся на сотни осколков, а из нутра их прольется легковоспламеняющаяся жидкость. Две баллисты дают залп, и почти следом за ними стреляет носовая катапульта. Только вместо чугунного ядра или глиняного шара она швыряет объятый пламенем снаряд. Он падает на берегу прямо в лужу разлитой огненной смеси, и весь берег вспыхивает в единый миг.

Нас перестают обстреливать – люди Якуб-бека носятся на берегу, прыгают в воду, чтобы спастись от пламени. Но она не помогает им от пожирающего одежду и тела огня. Те, кого смертоносное пламя не затронуло, спешат как можно скорее покинуть ставший слишком опасным берег.

– Я с вашего позволения, господа, – обратился к нам Обличинский, – отправлюсь к своим драгунам.

И, не услышав ответа, который ему не очень-то нужен был, ротмистр ушел.

– Теперь уж вряд ли стоит ждать нападения Якуб-бека на том берегу, – усмехнулся Можайский. – Мы славно проредили его банду за эти дни.

– Там, – махнул рукой в сторону правого берега Игнатьев, – вряд ли было много людей самого Якуб-бека.

– А кто же это были? – удивился я.

– Скорее всего, воины из Ургенча, – ответил граф. – У Якуб-бека точно не может быть баллист, ими он мог разжиться лишь в Ургенче, как и баркасами, на которых поднимались против течения воины. Да, сегодня многие из его людей сложили головы, но отказаться от мести это его точно не заставит.

Мне очень не понравились его слова, потому что на следующий день наше путешествие по Амударье заканчивалось и экспедиция снова вступала в пески, чтобы пройти последний отрезок пути до Бухары. Что-то мне подсказывало – именно он окажется для нас самым трудным.

 

Глава 7

Нападают врасплох

Всем, наверное, отлично знакома картина популярного в последние годы художника Верещагина «Нападают врасплох». Та самая, на которой солдаты, одетые в белые «туркестанские» гимнастерки и кирасы, стоят, сбившись в плотное каре, ощетинившееся бердышами и пиками. К ним сломя голову бегут еще несколько человек, а из-за их спин несется в клубах пыли вал легкой кавалерии. Всадники ничуть не изменились за прошедшие века – легкие кольчуги, разноцветные халаты, стальные шлемы под тюрбанами, короткие кавалерийские пики и кривые сабли. Их куда больше, и они способны растоптать неверных, попирающих их землю, а солдаты в плотном строю готовятся дать им отпор и, скорее всего, умереть. На их лицах написана решимость и какая-то отрешенность – мне не раз доводилось видеть подобное в Крыму, а если быть точным, в Арабате, где принимали неравный бой, из которого никто не надеялся выйти живым.

Не знаю уж, каким именно эпизодом покорения Туркестана впечатлился художник, но в одном дневном переходе от Бухары, когда казалось, что уже миновала опасность и завтра мы наконец увидим стены этого древнего города, на нас напали именно так, как это весьма метко отображено на холсте – врасплох. Дозорные едва успели сообщить о приближающейся лаве вражеских всадников – по всему лагерю, только-только начавшему пробуждаться утренней порой, затрубили горны.

Драгуны выскакивают из палаток, на ходу помогая друг другу застегивать кирасы и нахлобучивать стальные ерихонки. До стреноженных на ночь коней уже никому не добраться, а потому унтера строят солдат как можно плотнее – плечом к плечу. В руках у всех арбалеты, кое у кого даже изготовленные к стрельбе, как будто они спят с заряженным оружием в обнимку. Первый ряд опускается на колено, вскидывает арбалеты, точно так же поступает и второй, третий же готовится к рукопашной схватке. Экспедиционная прислуга тащит связанные в небольшие пучки колья – хоть какая-то защита от несущихся всадников. Выставив их, люди, не горящие желанием принимать участие в кровопролитной схватке, бегут к палаткам.

– Армас, Вахтанг, к стрелкам, – скомандовал я своим бойцам. – Дорчжи, туда же.

– Командир? – удивился парень.

– Не спорь, – оборвал его я. – Мне нужен боец из команды при наших стрелках. Я должен быть уверен, что их защищает боевой товарищ, а не просто драгун.

Больше Дорчжи ничего не говорит – ему надо спешить за Мишиным и Ломидзе.

– Решил поберечь парня, – усмехается, подкручивая длинный ус, Корень.

– Пусть лучше там побудет, – кивнул я в ответ, – да мне и правда куда спокойнее, когда мой человек прикрывает стрелков.

Мы подошли к Обличинскому, замершему на правом фланге выстроенного драгунами квадрата.

– Будете при мне, – решил ротмистр, – все равно толку от вас в строю никакого.

– Что верно, то верно, – кивнул я, скидывая с плеча секач и упирая его концом лезвия в землю.

Корень же только поглаживал рукоятки сабли и кривого кинжала, не спеша обнажать оружие. Враг был еще на приличном расстоянии от нас.

Как только всадники пересекли видимую одному лишь Обличинскому линию, он выхватил саблю – клинок ее вспыхнул серебром в свете солнечных лучей.

– Первая линия, пли! – скомандовал он. – Вторая линия, пли! Заряжай!

Воздух наполнился непередаваемым звуком – свистом нескольких десятков стрел. Больше всего он походит на гудение рассерженного пчелиного улья, вот только жалят эти пчелы куда страшнее. Стальные наконечники болтов легко пробивают кольчуги всадников, выбивая их из седел. Достается и лошадям. Бедные животные сбиваются с шага, длинные ноги их подламываются – и они летят на землю, издавая настолько похожие на человеческие крики, что аж внутри все леденеет.

– Первая линия, пли! – снова командует Обличинский. – Вторая линия, пли! Заряжай!

Но в этот раз слитные залпы не могут остановить врага. Разбойников больше, чем во время прошлого нападения в степи, они полны решимости, которой недоставало тогда. Теперь они мчатся на нас, чтобы пустить кровь, втоптать в землю, чтобы и памяти не осталось о русской миссии, направляющейся в Бухару, о тех, кто дерзнул бросить вызов бесстрашному Якуб-беку. Он, наверное, несется в первых рядах, показывая всем свою удаль, – иначе тут нельзя, не поймут, примут за слабака, а слабаку можно ночью и горло перерезать, пока спит. Быть может, он уже убит метким болтом и по его трупу не раз протоптались копыта лошадей боевых товарищей, но это уже неважно, потому что даже смерть лидера не может остановить мчащуюся на нас, распаленную жаждой крови ораву.

– Бить по возможности! – командует Обличинский, сам уже готовясь к рукопашной.

Корень вынимает из ножен оба клинка и становится в позицию – чуть присогнув колени, оружие пока опущено, чтобы руки не уставали до поры. Следом и я вскидываю секач, потому что еще секунда-другая – и начнется рукопашная схватка, которую так не люблю, всей душой ненавижу со времен Арабата.

– Арбалеты прочь! – отдает приказ Обличинский. – К рукопашной товьсь!

И почти тут же нас накрывает вал вражеской конницы.

С первым врагом я проделал тот же трюк, что и с Готским рыцарем на арене лондиниумского Колизея, только в этот раз без театральщины. Одним могучим ударом я срубил голову его коню, а самого буквально смел с седла – я не пытался эффектным ударом снести голову разбойника, он и со вскрытой грудиной вряд ли долго протянет. Следующему отсек руку с саблей – он пытался закрыться ею от удара, но легкий клинок не мог противостоять широкому лезвию секача. А после я почти не разбирал врагов – подрубал ноги лошадям, чтобы Корень мог без труда прикончить всадников. Широкими взмахами отбивался от наседающих разбойников, выбивая их из седел, отрубая головы и конечности. Кожаный нагрудник, надетый поверх старого костюма для арены, все же не лучшая защита, и потому я полагался на свою силу и мощность ударов, предпочитая бить первым или уклоняться от широких взмахов вражеских сабель и тычков их коротких копий.

Долгого боя бандиты не выдержали. Как обычно, они откатились на версту, а то и на две от нашего лагеря. Однако отступать не стали, перестраиваясь для новой атаки. Но это же дало и драгунам время, необходимое, чтобы снова сомкнуть строй и взяться за арбалеты.

– Плотнее строй! – командует рядом со мной Обличинский – минуту назад ему бинтовали голову, и вот он уже снова в строю и готов отдавать приказы, пускай на белых бинтах перевязки выступают зловещие багровые пятна. – Арбалеты подбирай! К залпу готовьсь!

Я отмахнулся от санитара, попытавшегося забинтовать мне легкую рану на руке.

– После боя перевяжут уже нормально, – сказал я ему. – Сейчас займись теми, кому твоя помощь нужнее.

Он спорить не стал, благо уж чего-чего, а работы санитарам и добровольным помощникам из числа слуг хватало.

– Минуты не пройдет, как они снова на нас попрут, – произнес Обличинский, стирая выбегающую из-под перевязки струйку крови.

– Мы их хорошо потрепали, – сказал я, – но решимости у них побольше прежнего. Даже непонятно, откуда она у них взялась.

– Черное знамя видите? – произнес рядом знакомый голос, мы с Обличинским обернулись и увидели графа Игнатьева. – Это знамя джихада, священной войны у мусульман, если объяснять самыми простыми словами. Якуб-бек поднял его против нас и кинул клич. Скорее всего, к нему присоединились не только окрестные разбойники, но и солдаты по распоряжению правителя Ургенча.

– Ваше сиятельство, – заявил ротмистр Обличинский, – покиньте нашу позицию, здесь скоро снова будет бой, а я не имею права допустить угрозы вашей жизни.

– Бросьте, – отмахнулся Игнатьев, вынимая из ножен саблю, – теперь всюду угроза. Здесь ли, в лагере – не все ли равно. Если вас сомнут, то мне уж точно не спастись. К тому же не забывайте, что я не только граф и дипломат, но и полковник российской императорской армии, умею не только языком молоть.

Обличинский лишь плечами пожал – спорить с графом не счел нужным. Тем более что сейчас ему было чем заняться. Разбойники перегруппировались и готовились к новой атаке.

– Арбалеты к бою! – выкрикивает команды Обличинский. – Бить тремя рядами!

Первый ряд драгун опускается на колено, упирая приклады арбалетов в землю. Второй ряд горбит спины, чтобы не мешать самым рослым товарищам, стоящим в третьем ряду. Тяжелые болты готовы – лежат в выемках деревянных лож, тетивы натянуты туго, до звона. Смерть готова сорваться в полет по первому же приказу, но приказа нет. Враги уже перестроились и несутся в атаку, горяча коней. Взгляд ротмистра прикован к той же невидимой линии на песке – пока разбойники не пересекли ее, он не отдаст приказ стрелять.

– К залпу готовьсь! – выкрикивает ротмистр, и драгуны единым слаженным движением вскидывают арбалетные приклады к плечу. Всадники, наконец, пересекают линию, видимую одному лишь Обличинскому, и он командует: – Первый ряд, пли! Второй ряд, пли! Третий ряд, пли! Заряжай! – Струйка крови течет уже по виску и щеке, но он не обращает на нее внимания.

Болты снова выбивают из седел несущихся на нас разбойников, убивают под ними лошадей. В какое-то мгновение мне кажется, что атака вовсе захлебнется, особенно после второго сокрушительного залпа, который драгуны дали в упор. Но нет, снова летят на песок арбалеты, и бойцы берутся за палаши.

В этот раз разбойники налетели на нас как-то сразу – не выделишь, где первый противник, а где остальные. Я широко махнул секачом, скорее для того, чтобы не дать разбойникам сбить меня с ног и растоптать лошадями. Но вышло удачней, чем мог надеяться. Остро отточенное, не затупившееся за время первой схватки лезвие секача легко отрубило ногу бандиту в черном тюрбане – даже не знаю, кто громче кричал, он или его лошадь, на боку которой осталась жуткая кровавая зарубка. Обратным движением отбил саблю другого бандита далеко в сторону, едва вовсе не оставив его без оружия. Справившись с инерцией тяжелого секача, я быстро ткнул им вперед, словно коротким копьем, попал ошеломленному разбойнику в лицо, превратив его в кровавое месиво.

А после уже толком не помню, что и было, – взмахи секачом, наливающиеся свинцом руки, кровь, много крови, мускулы, разрывающиеся от боли. Болит перетруженная спина, рук я и вовсе почти не чувствую, как не ощущаю и боли от ран, которые, несомненно, есть, но, как много их, не знаю, потом врачи сочтут. Я трудился, словно мясник на базаре, рубил, рубил и рубил. Секач с каждым взмахом как будто наполнялся жидким свинцом, с каждым мгновением становясь все тяжелее и тяжелее. Скрипя зубами, я поднимаю его снова и снова, размахиваю уже совсем бестолково, лишь бы попасть по врагу, потому что ни легкие сабли, ни легкие кольчуги от секача не спасают.

И вот, когда, казалось, силы вот-вот оставят меня, все закончилось. Просто врагов больше не было. Кто-то из них скакал прочь, желая остаться в живых, понимая, что сражение проиграно и теперь каждый сам за себя. Черное знамя было повержено и валялось на песке, превратившись в рваную тряпку, – столько по ней протопталось ног и копыт. Драгуны – как же мало осталось их! – все еще стояли, сбившись плотной, но такой немногочисленной группой. Ранены были все, и те, кто сильнее, помогал держаться на ногах слабым или ослабевшим.

Я опустил секач, уткнув его лезвие в песок и навалившись на него всем весом, иначе стоять бы просто не смог. Рядом Корень опустился прямо на бархан, выбрав место между трупами людей и коней. Наплевав на приличия, граф Игнатьев сел возле него.

– Неужели мы сделали это, – произнес он хриплым голосом, – неужели смогли?

– Наш солдат куда крепче этих бандитов, – усмехнулся через силу Обличинский. Выглядел ротмистр жутко. Повязка на голове размоталась, грязные бинты закрывали его лицо и лежали на плечах, будто у ожившей египетской мумии. – Вставайте, ваше сиятельство, надо сейчас же собрать лагерь и двигаться дальше – к Бухаре.

Я бросил взгляд на солнце, прежде чем подать руку встающему графу, – оказывается, оно еще не добралось даже до зенита.

Поднялся с земли Корень, и я окинул поле боя новым взглядом. Теперь пытался высмотреть других бойцов своей команды, но не находил их. Внутри меня все похолодело, я представил себе убитых Армаса, Вахтанга и Дорчжи, лежащих рядом с такими же мертвыми телами драгун и разбойников.

– Армас! – выкрикнул я. – Вахтанг! Дорчжи!

Корень, видимо тоже высматривавший товарищей по команде, присоединился ко мне.

– Чего надрываетесь? – раздался вдруг хриплый голос.

Я ни за что не узнал бы в этот момент Мишина, хромающего к нам вместе с Ломидзе и Дорчжи. Да и никого из троицы было не узнать. Костюмы порваны во многих местах, на лицах и телах кровь, не понять чья – их или врагов, шагают тяжело, переваливаясь, будто ноги вот-вот откажут.

– Вы выглядите не лучше, – заверил меня Вахтанг, сверкнув белой улыбкой с почерневшего от усталости лица. – Мы все целы и почти невредимы, мелкие раны не в счет.

– А Дорчжи показал себя молодцом, – поддержал его Армас, положив парню руку на плечо, – сам Дорчжи молчал, тяжело дыша, будто кузнечные меха раздувались. – Знал бы ты, что он проделывает с саблей, – я таких трюков не видал и на лучших аренах.

– На тренировке покажешь, – кивнул я Дорчжи, и тот махнул головой в ответ – похоже, парень все никак не мог отдышаться после сражения.

Что же он такое выделывал, чем так поразил столь бывалого игрока, как Армас, мне в самом деле стало интересно. Но все потом, когда доберемся до Бухары, где начнутся усиленные тренировки перед играми.

– Правильно, – кивнул граф Игнатьев. – Сейчас нам надо как можно скорее убираться отсюда.

Тут никто оспаривать его решение не стал. Собрав тела драгун и похоронив их, при этом Обличинский вместо попа на правах старшего офицера прочел над ними короткую молитву, мы принялись собирать лагерь. Трупы разбойников так и остались лежать на песке – к ним никто не подходил, и даже глядеть в их сторону старались как можно реже. Тем более валялись они в стороне от лагеря, до самих палаток никто из разбойников так и не добрался. Последней убрали госпитальную палатку, в которой наш врач с санитарами и добровольными помощниками работали до самого конца. Пришлось даже отложить отъезд почти на час, чтобы дать им завершить все дела. Раненых драгун, не способных сесть в седло, погрузили на носилки, закрепленные между парой верблюдов. Размеренная поступь этих неторопливых животных не должна была растрясти их.

Не прошло и отведенного часа, как лагерь был собран и мы двинулись в путь. Слуги старались погонять верблюдов, да и сами неторопливые обычно бактрианы шагали быстрее, чтобы как можно скорее убраться подальше от уже начавших вонять на жаре трупов. Несмотря на то что все смертельно устали после жестокой схватки, Обличинский выслал передовой и арьергардный дозоры, и никто не стал с этим спорить, хоть драгуны его едва держались в седлах.

В этот раз решено было не разбивать лагерь на ночь, продолжив путь в темноте. Рассвет следующего дня встретили в седлах, притом что кони начали уже спотыкаться от усталости. Мы, конечно, собрали, сколько смогли, разбойничьих лошадей, используя их как заводных, но те были основательно приморены быстрой скачкой, многие ранены в сражении, да и сильно уступали драгунским скакунам. Так что они нам, конечно, помогли, но не настолько, как бы нам того хотелось.

На рассвете все почему-то ждали новой атаки бандитов, но ее не последовало. Однако никто в экспедиции и не думал хоть чуть-чуть передохнуть.

– Хотят, чтобы мы расслабились, сволочи, – поговаривали бывалые драгуны, – а как мы бдительность-то подрастеряем, вот тогда они тут как тут.

Я был полностью согласен с ними.

Но правы оказались те, кто считал, что враг слишком крепко получил от нас по зубам и больше не рискнет сунуться.

– Да мы этого их Якуб-бека прикончили не в первую атаку, так во вторую точно, – говорили они, – потому бандиты и отступили. А теперь уж и подавно не полезут. Знают, какая мы сила!

Первые только пожимали плечами – всем очень хотелось верить в эти удалые слова, но жизненный опыт подсказывал обратное.

И, лишь когда на горизонте замаячили стены древней Бухары, все поняли – новой атаки уже не будет.

В непосредственной близости от города ни Якуб-бек и никто другой на нас нападать уже не рискнут. Подтверждением тому стали несколько сильных отрядов всадников, проехавших мимо нас. Они от тех же бандитов отличались лишь чистотой халатов и доспехами лучшего качества, да еще над ними реяло зеленое знамя Бухарского эмирата – с золотой рукой, месяцем, звездой и какими-то строчками, наверное цитатами из Корана.

– Ну вот мы и прибыли, – произнес граф, глядя на возвышающиеся стены древнего города, – теперь начинается самое сложное.

И как бы то ни было, что бы нам ни пришлось пережить по пути из Астрахани, я был склонен согласиться с ним. Самое сложное нас ждало впереди.