Глава 1, В которой герой принимает свой первый бой

Первый бой. Я часто представлял его себе. Не в деталях, нет, без крови, порохового дыма и криков. Я воображал как отличусь, захватив вражеское знамя или со своими людьми отразив атаку кавалерии. Особенно хорошо представлял награждение меня любимого за отвагу в сражении георгиевским оружием, а то и орденом. Четвёртой степени, конечно, зачем же зарываться? Кто же даст прапорщику, чей отец, к тому же, проворовался и пустил себе пулю в лоб, больше?

Как же далеки мои ожидания оказались от грубой реальности. Началось с того, что роту, в которой я служил под началом капитана Губанова, отрядили охранять тылы, так что, по идее, нам и вовсе не пришлось бы принимать участья в сражении. Второй прапорщик нашей роты Петька Большаков, как и я, рвался в бой, то и дело, хватаясь за рукоять шпаги, остальные же офицеры, люди более опытные, были скорее рады такому назначению.

— Кровь пролить за Отчизну ещё успеешь, Серёжа, — хлопнул меня по плечу поручик Федорцов. — А пока есть возможность поглядеть на сражение с весьма удобной позиции. — Он взмахнул рукой, словно обнимая поле боя, где заняли позиции наша и британская армии.

Тысячи человек замерли на поле боя, ожидая команды генералов, чтобы начать калечить и убивать друг друга. Обрусевший шотландец Барклай де Толли во главе Северной армии готовился принять на себя удар Британского экспедиционного корпуса, командовал которым Джон Хоуп, британский генерал, отличившийся в Египте. Теперь же генеральный штаб отправил его покорять других «варваров». Нас, русских. Вот только не справиться золотому льву с двуглавым орлом.

— Смотри, смотри, Серёжа, — рассмеялся поручик Федорцов. — Я в свой первый бой почти ничего не разглядел…

— Да, да, да, — оборвал его подпоручик Антоненко, закадычный приятель Федорцова. — Все мы не раз и не два слышали о том, как ты, Фёдор, героически оборонял в батарею при Эйзенхюттенштадте, весь в дыму и вражьей крови.

— Прекратить разговоры, господа офицеры! — прикрикнул на нас капитан Губанов. — Довольно прохлаждаться. Занять посты по боевому регламенту.

— Первый взвод, стройся! — зычным голосом скомандовал Федорцов.

— Второй взвод, стройся! — вторил ему Антоненко.

— В три шеренги! — уточнил приказ капитан Губанов. — Первый взвод на полсотни шагов впереди и слева от второго.

— В три шеренги!

— Первый взвод вперёд и влево! На полсотни шагов!

— Слушай команды! — закричали унтера, торопя солдат. — Вперёд! Шагай, молодцы!

Я присоединился к своим людям, заняв место в строю. Сильный ветер трепал полы мундира, грозил сорвать с головы кивер, так что я поспешил застегнуть подбородный ремень, ведь без головного убора в строю стоять нельзя.

— Теперь и на сражение не поглядишь, — посетовал Федорцов. Я служил в его взводе. — Только послушать и получится.

Мы простояли около получаса, когда раздались звуки начинающего боя. Первыми, как сообщил мне поручик, «заговорили» 16-фунтовые «единороги» и 12-фунтовые орудия, посылавшие ядра на расстояние в тысячу с лишним шагов. Англичане ответили тем же, правда, огонь они вели куда менее интенсивный, ведь пушек у хоупова экспедиционного корпуса было гораздо меньше. Не успели затихнуть отзвуки первых залпов, как ударили барабаны.

— Двинулись британцы, — откомментировал поручик Федорцов. — Можно по брегету время засекать, через восемь минут дадут залп по нашим.

— Эх, были бы мы там. — Я до хруста сжал пальцы на рукояти шпаги.

— Не бойся, Серёжа, — уже серьёзно произнёс поручик Федорцов, — войн на наш век хватит. С лихвой.

Личного хронометра у меня, конечно, не было, однако прошло меньше десяти минут — и британцы дали залп. Рявкнули «Браун Бессы» калибра семь с половиной линии, моего воображения тогда ещё не хватало, чтобы представить, как свинцовые шарики косят солдат, и может оно и к лучшему. Им тут же ответили наши семилинейные мушкеты. А следом грянуло родное «Ура!», ему ответило «Британия!».

— В штыки сошлись! — сказал Федорцов. — Пошла потеха!

В тот день я впервые услышал кошмарный вой, который висит над полем боя от самого начала до конца. В нём сливаются залпы мушкетов и пушек, крики идущих в атаку солдат, стоны раненных. Иные «любители музыки» зовут его симфонией битвы или как-то в этом духе, правда, такие, как правило, избегают самих битв.

— Вашбродь, дозвольте обратиться, — полуобернулся ко мне старший унтер-офицер.

— Что у тебя, Ермолаев? — спросил я у него.

— Скачет к нам кто-то, — не очень-то по уставу доложил старший унтер.

— С чего ты это взял? — удивился я.

— А вы руку к земле приложите, вашбродь, — ответил Ермолаев, — сразу кожей почуете.

— Вот она, крестьянская смекалка, — усмехнулся на это Федорцов и тут же скомандовал: — Взвод, к бою! Мушкеты зарядить!

— Заряжай мушкеты! — закричали унтера.

Шесть десятков человек принялись сноровисто приводить оружие в боевую готовность.

— Примкнуть штыки! — скомандовал Федорцов, когда мушкеты были заряжены. — Первая шеренга, на колено!

— Штыки примкнуть! — подхватили унтера. — Первая шеренга, на колено!

— Господин поручик, — по совету старших офицеров я при солдатах никогда не допускал фамильярности, — быть может, стоит послать человека к капитану Губанову.

— У него солдаты не хуже, Серёжа, — покачал головой Федорцов. — Капитан, держу пари, уже знает о кавалеристах, скачущих к нам. Раз не было приказа строиться в каре, значит, так надо.

Позицию наша рота занимала почти идеальную. Мы могли отбить атаку превосходящих сил кавалерии противника. Левый фланг защищал густой лес, через который лошадей не провести. На правом же протекала мелкая речушка с топкими берегами, поросшими камышом. Так что атаковать нас вражеские конники могли только в лоб.

Поручик вынул из своей странной двойной кобуры длинноствольный пистолет и протянул его мне.

— Бери, Серёжа, — сказал он. — Своим ты ещё не обзавёлся, а в бою каждый выстрел будет на счету.

Я взял пистолет. Отличный дуэльный «Гастинн-Ренетт», изделие французских мастеров.

— Держи, — вслед за пистолетом Федорцов протянул мне пригоршню бумажных патронов.

Сам он вооружился братом-близнецом «Гастинн-Ренетта» и ловко заряжал его. Я быстро рассовал патроны по карманам и последовал примеру поручика. Мы успели зарядить пистолеты, как раз когда в поле зрения появились синие мундиры и красные кивера британских гусар. Федорцов встал в дуэльную стойку, боком к врагу, сложив руки на груди, пристроив «Гастинн-Ренетт» на сгибе локтя.

— Господин поручик, — чтобы хоть немного скрыть предбоевой мандраж, заговорил я с Федорцовым, — а отчего вы отдали один пистолет мне?

— Я, Серёжа, не герой бульварных романчиков, — с усмешкой ответил он, — чтобы палить из пистолетов с обеих рук.

Тут я вспомнил иллюстрацию одного из таких романчиков, назывался он, кажется, «Лучший стрелок» или как-то так. На желтоватом листке скверной бумаги был изображён некий офицер гвардии, действительно, стреляющий с обеих рук и поражающий из двух пистолетов тучи врагов.

Это воспоминание вызвало у меня кривую усмешку. Вот бы сюда такого чудо-стрелка, чтобы поразил весь эскадрон британских гусар, несущихся на нас.

Гусары в считанные минуты преодолели разделяющее нас расстояние. Поперёк седла у них лежали короткие кавалерийские мушкетоны. Приблизившись на сотню шагов, гусары по команде офицера изготовились к стрельбе.

— Товьсь! — тут же прокричал Федорцов, и солдаты вскинули мушкеты к плечу.

Гусары замедлили бег своих лошадей, чтобы дать прицельный залп по нам. Этого-то и ждал Федорцов.

— Пли! — скомандовал он, вскидывая руку с пистолетом.

Я с некоторым опозданием сделал то же самое, глазами ища себе жертву среди этих блистательных всадников.

Залп мушкетёров оглушил меня, от пороховой вони едва не стошнило, и заслезились глаза. Я даже про пистолет забыл, да и как стрелять, когда перед глазами только тени и пятна.

— Сомкнуть ряды! Первая и вторая шеренги, к рукопашному бою товьсь! — как ни в чём не бывало, продолжал командовать Федорцов. — Третья шеренга, зарядить мушкеты!

Я, наконец, проморгался и увидел гусар, успевших сменить короткоствольные ружья на кривые сабли. Видимо, стреляли они одновременно с нашими солдатами, понеся основательные потери. В нашем взводе особенно много было раненых, потому что гусары дали залп картечью.

Я совсем позабыл о пистолете, который продолжал сжимать в руке. А ведь цель-то как выискивал! Самому смешно стало. Я вскинул руку с «Гастинн-Ренеттом» и нажал на спусковой крючок. Не смотря на топот копыт и скрежет шомполов, выстрел грянул громом средь ясного неба. Сильная отдача с непривычки едва не переломала кости запястья. Мчавшийся в первом ряду синемундирный гусар, уже занесший саблю для рубящего удара, дёрнулся в седле и кувыркнулся через заднюю луку. Грозная сабля вывернулась из руки и сгинула под копытами коней.

— Молодец, Серёжа! — повалил Федорцов, отшвырнувший свой «Гастинн-Ренетт», красивый пистолет валялся у его ног, в руках поручик держал шпагу.

Девать оружие было некуда. Забирать его у меня Федорцов не собирался, но и столь варварски обходиться с «Гастинн-Ренеттом» ужасно не хотелось. Не хотелось, но пришлось. Перезаряжать оружие было некогда.

Я вынул из ножен шпагу, готовясь к атаке вражеской кавалерии.

Гусары налетели на наш строй. Сабли в первые мгновения собрали обильный урожай срубленных голов и отсечённых рук, однако солдаты стойко вынесли натиск, не дрогнули, ударили в штыки. Завязался кровавый рукопашный бой. Стоя в третьей шеренге, я не принимал участия в схватке, однако мог отлично всё видеть. Как лихой гусар тыкает концом сабли в лицо стоящего перед ним на колене солдата, тот кривится от боли, однако находит в себе силы со всего маху вонзить длинный штык в брюхо вражьему коню. Животное кричит — не ржёт, как положено лошади, а именно кричит — взбрыкивает и падает, брызжа с морды кровавой пеной. Гусар выдёргивает ноги из стремян, ловко спрыгивает с седла. Гренадерского роста детина принимает удар гусарской сабли на мушкет, но неудачно. Кривой клинок скользит по стволу, отсекает пальцы. Солдат роняет мушкет, замирает, тупо уставясь на враз укороченную ладонь. Смотрит, пока гусар вторым ударом не раскраивает ему череп.

Один всадник ловко объезжает по топкому берегу наше построение и устремляется к третьей шеренге. Нет. Прямо ко мне. Он вскидывает над головой саблю, но тут на его пути встаёт поручик Федорцов. Я не успел разглядеть удара, так быстро он полоснул гусара по животу. По синему мундиру расползлось тёмное пятно. Гусар рухнул ничком на лошадиную шею. Разгорячённый конь помчался галопом мимо меня куда-то в сторону нашего лагеря.

Федорцов улыбнулся и отсалютовал мне окровавленной шпагой. Я же чувствовал жуткий стыд из-за того, что ему пришлось выручать меня.

Тут раздалось звонкое пение сигнального горна. Гусары тут же развернулись и отступили.

— Третья шеренга! — тут же скомандовал Федорцов. — Пли!

Рявкнули мушкеты. Строй вновь заволокло пороховым дымом. В спины гусарам ударили два десятка свинцовых пуль. Многие всадники выпали из седёл или обняли конские шеи.

— Молодцы, орлы! — нашёл время для похвалы солдатам Федорцов. — Зарядить мушкеты! Прапорщик, доложить о потерях!

— Унтера, каковы потери во взводе?

— В первой шеренге десять убитых и пять тяжко раненых, — доложил Ермолаев. — Во второй, трое убиты и семеро тяжко раненых. Легко ранены все. Убиты младший унтер-офицер Семёнов и унтер-офицер Бром.

— Худо, — жестом остановив меня, готового повторить доклад старшего унтера. — Потеряли почти половину людей и всех унтеров. — Он подняли пистолеты, и снова протянул мне один. — Держи. Надо быть готовыми ко второй атаке гусар.

Не смотря на варварское отношение, «Гастинн-Ренетт» был вполне исправен. Я прошёлся рукавом по медным деталям, открыл замок и зачем-то дунул в него. После чего принялся заряжать пистолет.

Меня брали сильные сомнения, что наш взвод выдержит второй удар гусарского эскадрона. Новый обмен залпами унесёт десятки жизней и многие останутся неспособными сражаться калеками. А у скольких не выдержит сердце, и они побегут, увлекая за собой других, смешивая ряды, ломая построение? И вот уже на месте взвода обезумевшая от своего страха толпа людей. Я тряхнул головой, отгоняя жуткое наваждение, и сосредоточился на зарядке «Гастинн-Ренетта».

— Нас спасли наглость и снобизм британцев, — криво улыбнулся Федорцов, вновь укладывая пистолет на сгиб локтя. — Коней перед строем почти остановили, думали, что они на стрельбище. В этот раз осторожней будут.

— Но что же капитан? — тихим голосом спросил я. — Отчего не идёт к нам на помощь?

— Придёт, Серёжа, не бойся, — заверил меня поручик. — Как станет совсем туго — придёт.

Главное, чтобы не стало совсем поздно, едва не ляпнул я, но вовремя остановил себя. Брякнуть такое при солдатах — большей глупости быть не может.

— Товьсь! — скомандовал Федорцов. — Целься! — Гусары вскидывают мушкетоны. — Пли! — опережает британского офицера поручик.

Выстрелы мушкетонов тонут в слитном залпе солдатских ружей. На сей раз, я спустил курок вместе со всеми. И снова гусары налетели на строй. Зазвенели клинки сабель и штыки мушкетов. Теперь уже дрались все три шеренги. Заменять павших из первых двух было некогда. Я отчаянно отбивался от гусар, удары обрушивались на мою шпагу, рукоять её едва не выворачивалась из пальцев. После я насчитал на клинке больше двух десятков зазубрин.

— Ничего, ничего, Серёжа, — скрежетал зубами поручик Федорцов, больше себе, нежели мне. — Надо продержаться. Придёт Губанов. Обязательно придёт.

И снова нам удалось отбить атаку гусар. Однако стрелять им в спину было некому.

— Заряжай мушкеты! — скомандовал Федорцов. — Поспешай, орлы! Гусары ждать не будут!

Кавалеристы, действительно, отъехали не слишком далеко. Сотни на полторы шагов. Остановившись, они принялись перезаряжать мушкетоны, посылая в нашу сторону непристойности.

— Взвод, целься! — раздалась команда.

Из камышей болотистого берега реки выступил второй взвод нашей роты. По колено в грязи, они зашли с фланга и изготовились дать залп по врагу.

— Пли!

Шесть десятков мушкетов грянули в один голос. И гусары не выдержали. Сердце подвело их. Не хватило силы духа.

— Flee! Escape! — кричали они. — Run away! Save yourself!

— Говорил же я тебе, Серж! — рассмеялся Федорцов, отчего-то назвав меня на французский манер. — Придёт наш капитан!

— Первый взвод, соединиться со вторым! На пятьдесят шагов отступить! — командовал тем временем капитан Губанов. — В три шеренги стройся! Второй взвод, первая и вторая шеренги! Первый взвод, третья шеренга!

— Поспешай, поспешай! — тут же закричали унтера. Особенно надрывался Ермолаев, отдувавшийся за троих.

— Зарядить мушкеты! — скомандовал капитан, как только солдаты заняли свои места.

Мы замерли, готовые к новой атаке. Возбуждённые боем солдаты второго взвода так и рвались в бой. Хоть на чёрта — прости, Господи! — кинутся, так окрылены лёгкой победой. Конечно, они-то не дрались с британскими гусарами, по ним не палили картечью с двадцати шагов и сабельной стали отведать им не пришлось.

Однако шли минуты, цеплявшиеся одна за другую, и никто не спешил атаковать нашу роту. Неподалёку шла битва, о которой я имел представление по шуму и редким комментариям поручика Федорцова.

— Славная битва, — отрывисто бросал он. — Картечь в ход пошла. Британцы, видимо, к нашим батареям подошли.

— А почему не наши к британским? — спросил я.

— С нашей стороны звук, Серж, — усмехнулся поручик. — Да рёв от залпа «единорогов» ни с чем не спутаешь.

Мы простояли ещё около четверти часа, когда за нашими спинами раздался стук копыт. Недавно дравшиеся с гусарами солдаты инстинктивно напряглись, сжав побелевшими от напряжения пальцами мушкетные стволы. Однако приказа перестраиваться не поступало.

Наконец, к нам «подлетели» всадники в зелёных мундирах с карабинами и саблями. Уланы-карабинеры. Наши.

— Господин капитан! — козырнул Губанову офицер конных егерей. — Имею честь представиться, штабс-ротмистр Тоцкий, командир фланкеров второго эскадрона Волынского Уланского полка!

— Капитан Губанов, командир третьей роты третьего батальона Полоцкого пехотного полка. Честь имею. — Покончив с представлениями, он спросил: — Зачем вы здесь?

— В лагерь со стороны позиций, занимаемых вашей ротой, прискакали несколько лошадей под британскими сёдлами, — ответил штабс-ротмистр, — на одной сидел мёртвый гусар. Нас отправили провести разведку.

— На вашем мундире кровь, штабс-ротмистр, — сказал капитан Губанов, — значит, вы уже побывали сегодня в бою. Можете что-нибудь сообщить?

— Мои фланкеры прикрывали огнём улан во время флангового манёвра, — сообщил тот. — Мы ударили на британскую лёгкую пехоту. Горцев из Шотландии, если быть точным. Атаковали, заставили перестроиться в каре, а как только отступили, по ним открыла огонь артиллерия.

Жуткое, верно, было зрелище. 6-ти, 12-ти и 16-ти фунтовые ядра врезаются в ряды плотно сбившихся для отражения кавалерийской атаки солдат, оставляя в них изрядные просеки.

— Батальон горцев рассеяли, — не без гордости добавил штабс-ротмистр Тоцкий, — никак не меньше.

— А в общем, как идёт сражение? — спросил у него наш капитан.

— Ровно, господин капитан, — ответил штабс-ротмистр. — То британец прорвётся к самым батареям. То вот мы на флангах пошалим. А в центре крепко сошлись. Насмерть. Из-за дыма почти ничего не видно, так что и не понять, кто побеждает — мы или британцы. Но на случай прорыва, на центр генерал приказал нацелить четыре двенадцатифунтовки, заряженных картечью.

Значит, если британцы всё же прорвут центр по ним, а заодно и по отступающим — или просто бегущим — нашим солдатам, дадут залп картечью, стальной метлой выметая с этого света сотни человек, не щадя ни своих, ни чужих.

Суров ты, обрусевший шотландец Михаил Богданович Барклай де Толли. Вот только и Джон Хоуп — не мягкотел, он, скорее всего, также нацелил орудия на центр и наших солдат, кровью добывших победу, ждёт тот же смертоносный вихрь картечи.

— Возвращайтесь в лагерь, штабс-ротмистр, — приказал Тоцкому наш капитан, — и доложите, что была попытка прорыва гусарского эскадрона в наши тылы. Возможно, это была разведка боем, не исключены повторные попытки.

— Есть, — снова козырнул штабс-ротмистр и скомандовал: — Разворачивай коней! Возвращаемся в лагерь!

Не прошло и нескольких минут, как стук копыт фланеров затих вдали.

Снова потянулись часы ожидания. По звукам битвы уже ничего нельзя было понять. Однако орудия молчали, значит, в центре всё ещё идёт кровавый бой.

Битва закончилась «боевой ничьей». Тысячи человек остались лежать в кровавой грязи, а уцелевшие с наступлением сумерек разошлись на позиции. Роту капитана Губанова также вернули в лагерь, где я стал свидетелем самой чудовищной картины, какую только можно увидеть на войне. Картина эта звалась «после побоища».

В ночной темноте, при свете факелов и масляных ламп, сновали фельдшера и солдаты с носилками, около медицинских палаток лежали накрытые простынями раненные солдаты, за пределами лагеря ровными рядами были уложены трупы, над которыми ходили священники, тонущие в кадильном дыму, а рядом похоронные команды рыли могилы, сколачивали кресты, писаря выводили на табличках имена, чины и даты рождения и смерти. А где-то на поле боя мародёры обирали трупы, то и дело, сцепляясь с такими же любителями «трофеев» из британского лагеря, так что и после сражения до нас доносились выстрелы.

Как только роту распустили «по квартирам», я тут же поспешил спрятаться от всех этих ужасов в палатке, которую делил с Петькой Большаковым. Он уже сидел внутри без мундира, в одной нательной рубахе и судорожно глотал из жестяной кружки вино. Пил неаккуратно, заливая подбородок и грудь. Судя по тёмно-бордовым разводам на рубахе, это была не первая его кружка.

Кроме него в палатке сидел поручик Федорцов. Он по-хозяйски расположился на ларе с моими вещами, держа в руках полупустую бутылку.

— Что стряслось? — удивился я, напрочь позабыв о чинопочитании.

— Фельдшера, черти косорукие, — ответил мне, вместо того, чтобы одёрнуть, поручик Федорцов, — несли раненого да уронили. Покрывало и слетело, а у него весь живот саблей располосован и кишки наружу.

Да уж. От такого зрелища и с ума сойти недолго, так что Петька, можно сказать, легко отделался. Он как раз опорожнил свою кружку, и поручик тут же снова наполнил её.

— Всё, — сказал он, забивая пробку в горлышко, — как допьёт стакан, пускай спать ложится. — Поручик встал с моего ларя. — А завтра займи его чем-нибудь, чтобы не вспоминал. Он вроде отцу письма писал. Вот и усади его писать отчёт о первом бое.

— Есть, — привычно откликнулся я, пропуская поручика.

Дорогой отец.

Пишу Вам по настоянию моего друга и сослуживца, о котором не раз упоминал в своих реляциях, Сергея Суворова. Не минуло и нескольких часов с тех пор, как я принял боевое крещение. Не смотря на то, что 3-ю роту 3-го батальона Полоцкого пехотного полка, в которой я имею честь служить под началом капитана А.П. Губанова, поставили в тыловое охранение, мы приняли бой. Нас атаковали эскадрон британских гусар, как позднее выяснилось 15-го гусарского полка. К моему глубочайшему сожалению, основная тяжесть схватки с ними пришлась на 1-й взвод нашей роты. Его солдаты дважды отбивали атаки гусар, в то время как наш взвод, возглавляемый капитаном Губановым, совершил фланговый манёвр и атаковал противника огнём, рассеяв строй врага и обратив британских гусар в бегство. И всё же, замечу снова, основная слава, не смотря ни на что, принадлежит 1-у взводу.

В общем же, сражение, имевшее место вчера, ничем не закончилось. С наступлением темноты стороны разошлись на позиции. Сегодня боевое построение назначено на 9.00. Наша рота займёт позицию в центре строя и должна будет огнём и штыком проложить дорогу к британским орудиям. Я полностью осознаю всю меру ответственности, возложенную на нас, и опасность, грозящую нам на поле боя. Это будет тяжёлый бой и, быть может, сие письмо — последнее из тех, что я пишу вам, однако я не боюсь смерти за Отчизну и вверяю душу свою Господу. Также, помню Ваше наставление перед моим отъездом, а именно слова Ваши, что великая битва сулит не менее великую славу. Смею надеяться, что часть этой славы достанется и мне.

Наше же место в тыловом охранении займёт 3-я рота 1-го батальона Могилёвского пехотного полка, который понёс наибольшие потери во вчерашнем сражении. Из двух батальонов полка остался один, сформированный из остальных частей полка, и солдаты не успели, как Вы любите выражаться, притереться друг к другу. Поэтому полк был оставлен в резерве, в то время как наш полк, доукомплектованный личным составом, займёт позиции, о которых я Вам уже написал.

За сим дозвольте откланяться, навеки Ваш покорный сын, прапорщик 2-го взвода 3-й роты 3-го батальона Полоцкого пехотного полка, Пётр Большаков.

12 числа мая месяца 18.. года.

 

Глава 2, В которой герой получает звание и выслушивает наставление

— Прапорщик Суворов, — обратился ко мне капитан Губанов, — куда вы так спешите?

— На построение, — ответил я, ни о чём не подозревая, — ваше благородие.

— Вы не изволили побриться перед построением, прапорщик, это недопустимо.

— Я не окончил свой утренний туалет, ваше высокоблагородие, — нашёлся я, — и покривил душой, отвечая вам, дабы продемонстрировать своё рвение.

— Молодец, прапорщик, — усмехнулся капитан, — выкрутился. До построения пять минут, надеюсь, их вам хватит для завершения утреннего туалета.

Я поспешил к своей палатке, воображая все прелести бритья при отсутствии нормальной мыльной пены и горячей воды. Однако неподалёку от неё обнаружил поручика Федорцова, склонившегося над тазом, исходящей паром воды.

— Поспеши, Серж, — невнятно из-за мыльной пены на лице произнёс он.

Возблагодарив Господа за то, что наши палатки стоят рядом, я поспешил в свою за бритвенным прибором.

В итоге, мы оба едва не опоздали на построение, последними из офицеров полка заняв свои места в строю, за что удостоились неодобрительных взглядов остальных.

Генерал-лейтенант Михаил Богданович Барклай де Толли выехал перед строем армии спустя жалкие секунды после того, как мы с поручиком Федорцовым заняли свои места. Он прогарцевал мимо нас, словно давая смотр перед парадом, а потом остановил коня и сказал:

— Офицеры и солдаты, сегодня мы должны завершить то дело, что начали вчера. Мы сумели сбить спесь с наглых бриттов. Они почитали нас варварами, вооружёнными дубинами, мы убедили их в обратном. Русские пушки оказались мощней британских, русские мушкеты дальнобойней британских, но не это главное. Главное, русские солдаты оказались крепче британских — и духом, и телом. Сегодня мы должны закрепить вчерашний успех, окончательно разгромив экспедиционный корпус генерала Хоупа.

— Ура! Ура! УРА! — ответил ему строй.

Я, как и все, в тот миг, был свято уверен, что вчера почти разгромили британцев, хотя вид лагеря вечером произвёл на меня весьма удручающее впечатление.

— Вперёд же, орлы Отечества! — воскликнул генерал-лейтенант. — Мы сойдёмся с британцами не на пистолетный выстрел, а гораздо ближе, пока штыки не зазвенят друг о друга. И только тогда дадим залп! Я сам поведу вас в атаку!

Он лихо спрыгнул с седла, передал поводья ординарцу и встал в строй рядом с полковником Витебского гренадерского полка, который должен был идти, что называется на острие атаки. Такого я не ожидал от холодного шотландца, казалось бы, не способного на столь безрассудные выходки. Похоже, офицеры штаба генерала придерживались того же мнения, никто попросту не успел среагировать, а Барклай де Толли уже махнул барабанщикам. Палочки ударили по телячьей коже — армия пошла в атаку.

За спинами грянули орудия. Над нашими головами засвистели ядра. Я шагал, без труда попадая в ритм, отбиваемый барабанами, то и дело, ловя себя на том, что пытаюсь высмотреть среди гренадерских киверов генеральскую шляпу с чёрным султаном.

Мы шагали через поле, под ногами валялись раздетые трупы, которые не успели собрать похоронные команды, по всей видимости, не особенно старавшиеся прошлой ночью. За несколько часов, прошедшие после восхода, Солнце подсушило землю и под ногами вилась красноватая пыль. То ли от пролитой крови, то ли просто земля тут была такого цвета. Над головой свистели ядра, врезавшиеся в землю рядом с вражескими редутами, но чаще — в ряды «красных мундиров», оставляя в них изрядные просеки. Те быстро смыкали ряды, повинуясь сигналам барабанов, подбирая выпавшие из рук убитых товарищей мушкеты и передавая их за спины. Вражеские орудия молчали, хотя мы давно вошли в зону их поражения.

— Снова картечью зарядили, — усмехнулся поручик Федорцов, вновь передавая мне «Гастинн-Ренетт», патроны в лядунке ещё остались, и я принялся заряжать его на ходу, подражая старшему товарищу. — Как прорвёмся, они по нам и лупанут. Вот будет потеха!

— Потеха! — удивился я. — Поручик, как вы можете так говорить?

— Могу, Серж, — рассмеялся тот и я понял, что он изрядно пьян, а когда он брился я и не заметил этого. — Очень даже могу. Вся эта атака — самоубийство, Серёжа! По английскому регламенту «пока штыки не зазвенят друг о друга», ха! Это верная смерть первой шеренге…

— Опамятуйтесь, поручик, — оборвал его я, — что вы несёте? Генерал сам ведёт нас в бой.

— Молчать! — рявкнул на нас обоих капитан Губанов. — Что за разговоры в строю! Поручик Федорцов, извольте выровняться! То, что вы пьяны, ещё не даёт вам права качаться в строю во время атаки.

— Есть! — ответили мы с поручиком, который, действительно, выпрямил спину и шагал теперь прямо, а главное, более не комментировал происходящее.

— На месте стой! — скомандовал генерал Барклай де Толли, когда до вражеского строя оставалось не более трёх шагов.

— Товьсь!

— Shoulder arms!

Штыки, действительно, звенели друг о друга. Мне стало не по себе от этого зловещего звука.

— Целься!

— Aim!

Я навожу пистолет на британского офицера, положившего на плечо саблю.

— Пли!

— Fire!

Выстрела «Гастинн-Ренетта» я не услышал. Он потонул в грохоте залпа первой шеренги.

— Вторая шеренга!

— Second rank!

Ещё не все солдаты первой шеренги, получившие свою пулю, рухнули за землю, а солдаты второй уже вскидывали к плечу мушкеты.

— Целься!

— Aim!

Я принялся перезаряжать «Гастинн-Ренетт», быть может, успею выстрелить ещё раз до штыковой.

— Пли!

— Fire!

Всё-таки не привык я к мушкетным залпам. Едва шомпол не выронил.

— Третья шеренга!

А вот нет в британском пехотном регламенте построения в три шеренги. Вот и сейчас солдаты, стоявшие в две шеренги, ждали приказа к штыковой атаке.

— Bayonet assault! — раздалась команда в строю напротив.

Первая шеренга британцев, стоявшая на колене, встала на ноги, готовясь ударить на нас в штыки. Они бросились к нам, ломая стройные ряды, преодолевая разделяющие армии жалкие три шага, но не успели, потому что прозвучала команда:

— Пли!

Этот залп был, наверное, самым жестоким. Пули косили солдат британской армии, рвущихся к нашим шеренгам. Я нажал на курок «Гастинн-Ренетта», ни в кого конкретно не целясь, даже не знаю, убил ли кого, да и не важно. Я не стал, как в прошлый раз, выбрасывать дорогой дуэльный пистолет — потеряется ещё в неразберихе — просто переложил в левую руку, правой же выхватил шпагу.

Вокруг кипела рукопашная схватка. На меня налетел британский солдат, целящий штыком мне в грудь. Я ударил по стальному стволу, отводя удар в сторону, и обратным движением рубанул солдата по шее. Голову не отсёк, но врагу этого хватило. Он упал мне под ноги, а я переступил через него, будто это какое-то бревно. Следующей ночью он снился мне в кошмарах, однако в тот момент в меня будто бес вселился. Я шагал через бой, тратя на противников не больше нескольких мгновений. Пока мне не встретился достойный.

Это был офицер-шотландец, вооружённый вместо сабли традиционным палашом-баскетсвордом. Он нанёс мощный удар, полагаясь на свою силу. Я не стал парировать его, понимая, что могу не удержать в руках шпагу. Шотландец снова атаковал и на сей раз клинки скрестились. Рукоять шпаги едва не вывернулась из моих пальцев, а враг уже бил, правда, почти без замаха. Я парировал этот удар куда легче. Клинки скрестились, рассыпая тучи искр, заскрипели друг о друга. Вспомнив уроки английского бокса, преподанные мне в кадетском корпусе, я нанёс противнику хук левой в челюсть. Он явно также имел представление о кулачном бое, потому что дёрнул головой, увёртываясь от моего удара. И уклонился бы, не зажми я в левом кулаке «Гастинн-Ренетт», который держал за цевьё. В пылу боя я и думать позабыл о нём, а вот сейчас он спас мне жизнь. Рукоять с латунными накладками врезалась в скулу шотландца, затрещали кости. Офицер покачнулся, сплюнул под ноги сгусток крови и несколько зубов. Я не дал ему опомниться, полоснул шпагой по груди. Шотландец рухнул мне под ноги. Через его труп я тоже переступил.

Этот бой длился также долго, как и предыдущий. Мы медленно теснили британцев к их батареям. Никто не стремился прорвать вражеский строй, ибо как только это случится или пуще того — британцы побегут, артиллерия даст залп картечью, сметая и нас и их.

А, может быть, британские пушки молчат оттого, что у противника просто закончились боеприпасы. Ведь даже при отношении командования к «красным мундирам», оно навряд ли станет уничтожать несколько тысяч солдат, пускай и бегущих с поля боя. Не так и много на Туманном Альбионе висельников, крестьян в России куда больше. Именно поэтому генерал-лейтенант Барклай де Толли мог, не задумываясь, расстрелять и своих, и чужих картечью, а генерал-майор Хоуп, скорее всего, нет.

И, тем не менее, мы теснили британцев к батареям. Интересно, а что делает наша кавалерия? Да и британской не видно было с самого начала боя. Не один же эскадрон гусар привёл с собой Джон Хоуп?

Словно в ответ на мои мысли мимо нас пролетели уланы. Где-то среди них и мой вчерашний знакомец штабс-ротмистр Тоцкий. Снова фланговый манёвр, на сей раз направленный не против пехоты. Скорее всего, целью улан является артиллерия. Защищать орудия некому, так что быстрым ударом можно вывести из боя всю артиллерию, уничтожив расчёты.

Среди звона клинков и «стона битвы» вновь захлопали выстрелы, «заговорили» карабины егерей. Им ответили гусарские мушкетоны — вот и объявилась британская конница.

— Не отвлекайся, Серж! — крикнул мне поручик Федорцов, лихо орудующий шпагой. — В бою этого делать нельзя! Не успеешь оглянуться — и покойник!

Он едва не на половину клинка вогнал шпагу в живот британского солдата, с силой провернул её и вырвал. Солдат покачнулся, хватаясь за живот, и осел на землю. Федорцов оттолкнул его и без зазрения совести рубанул по спине другого британца, сражавшегося с рослым гренадером.

Быстрым ударом прикончив ещё одного вражеского солдата, я шагнул вперёд и только тут заметил, что за ним никого нет. Оказывается, мы дрались уже у самых пушек, британцы спинами упирались в фашины, огораживавшие вражеские батареи.

— Куда, вашбродь?! — рявкнул мне прямо в ухо старший унтер Ермолаев. — Негоже врагу спину подставлять!

Он за воротник мундира втащил меня в обратно в схватку, словно нашкодившего котёнка.

— Прощенья просим, вашбродь, — сказал он мне и тут же ринулся на помощь кому-то из солдат, дравшемуся сразу с двумя шотландскими стрелками.

Вот как истончилась линия британских войск. Считай, совсем не осталось солдат, а пушки молчат. Последний, как говориться, довод — или всё же боеприпасов нет.

Снова отвлёкся и на сей раз — поплатился Британец, держащий мушкет как дубинку, штык где-то потерял, с размаху врезал мне по голове. Спас кивер, принявший на себя большую часть косого удара. И всё же висок пронзила острая боль, по лицу потекла кровь, норовившая залить левый глаз, в голове зашумело. Британец замахнулся снова. Я пошатнулся, пытаясь закрыться от удара, хотя и понимал, что не сумею. Ударить британец не успел. В бок ему вонзил штык солдат моего полка, с силой нажав, он повалил британца на землю и ещё дважды ударил в грудь.

— Спасибо, — ещё не вполне окрепшим голосом поблагодарил его я.

— Ништо, вашбродь, — ответил тот.

Над шумом битвы разнеслась звонкая песнь кавалерийской трубы. Я, как и многие на поле боя, поднял голову, и увидел всадника в уланском мундире с серебряной георгиевской трубой в руках. Над британской батареей реяло российское знамя, воткнутое в землю между пушек.

Спешившиеся егеря, укрывшись за фашинами, прикрывавшими британские орудия, вели огонь, отстреливая офицеров и сержантов. Из-за чего строй врага медленно, но верно, превращался в толпу вооружённых людей. И люди эти умирать не хотели. К чести британцев, надо сказать, что побежали далеко не все. Иные под командой сержантов и офицеров сбивались в каре и дрались до последнего. Были и те, кто бросал оружие и сдавался. И, конечно же, бежали. С мушкетами и без, срывая с себя мундиры, бросая тесаки.

Это был форменный разгром!

После второго дня сражения лагерь выглядел гораздо страшнее. Живых было куда меньше, мёртвых — больше. Похоронные и трофейные команды трудились вовсю, к сбору тел и рытью могил привлекли пленных британцев. Но куда больше них трудились врачи и фельдшера. Раненых было в разы больше, особенно из-за того, что сегодня в атаку пошли солдаты и офицеры, получившие вчера лёгкие ранения. Днём лагерь выглядел не так зловеще, как вечером, при свете факелов.

Рана на моей голове оказалась незначительной, только кожу рассекло, причём не прикладом, а «чешуёй», спасибо киверу. Фельдшер быстро обработал её чем-то жутко жгучим и вежливо попросил освободить место для следующего легкораненого. Я направился к своей палатке, однако на полпути меня перехватил фельдшер, больше напоминавший палача или мясника, настолько он был залит кровью.

— Вашбродь, не вы ли прапорщик Суворов будете? — спросил он у меня.

— Да, это я.

— Извольте за мной пройти. Вас к себе поручик Федорцов просят. Помирают они.

— Поспешим, фельдшер.

— Как есть, поспешать надо, вашбродь, — сказал мне фельдшер уже на ходу.

Он привёл меня к палатке, где оперировали самых «тяжёлых» раненых. Рядом с нею лежал на деревянной кушетке поручик Федорцов. Он был накрыт пропитавшейся кровью простынёю. Она же послужит ему и саваном.

— Пришёл… наконец, — слабым голосом прошептал он. Мне пришлось нагнуться, чтобы расслышать его. — У меня… родных… никого нет. Один я… на свете… как перст. Пусть… вещи мои… офицеры… меж собой… разделят. Так положено. Тебе завещаю… пистолеты. Пригодятся. Тут… у фельд…шеров… моя реко…менда…ция… Капитану… вручи.

Я упал перед его койкой и, сам не знаю отчего, расплакался. Горько, как в детстве. Ведь ещё сегодня утром я брился с ним у одного медного таза. А прошлым вечером он отпаивал креплёным вином прапорщика Петьку Большакова, увидевшего солдата с вывалившимися кишками. И вот теперь он лежит передо мной и умирает. Сам глаза закрыл.

— Кончился, — раздался над моей головой голос. Я поднял взгляд и два дюжих фельдшера тут же подровнялись и один из них доложил: — Извольте, вашбродь. Скончался поручик, к попу нести надо.

Я встал, вытер рукавом глаза и кивнул фельдшерам:

— Несите.

Те переложили тело — уже тело! — поручика Фёдора Фадеевича Федорцова, бывшего командира первого взвода третьей роты третьего батальона Полоцкого пехотного полка, на носилки и понесли в сторону таких же тел, над которыми ходили священники. Я же вошёл в палатку, где оперировали раненых. Где-то тут оставил свою рекомендацию поручик.

— Что вы тут забыли, молодой человек? — довольно резко спросил у меня пожилой врач. Из вольнонаёмных, поэтому на субординацию особого внимания не обращавший.

— Поручик Федорцов, — сказал я, — оставил у вас рекомендацию. Я должен забрать её.

— Какой Федорцов? — отмахнулся врач. — Думаете, я у пациентов фамилии спрашиваю? Звание вы сообщили, а полк, батальон, роту? Я их угадывать должен?

— Прошу прощения, — сказал я. — Поручик первого взвода третьей роты третьего батальона Полоцкого пехотного полка.

— Поручик Полоцкого пехотного, — задумчиво произнёс врач, — проникающее ранение… пороховые ожоги… Ясно. Оставлял письмо, точно. — Он быстро сунул руки в таз с водой, сполоснул, вытер и взял с крышки сундука, стоявшего рядом, сложенный лист бумаги и протянул мне.

Я забрал лист, развернул. Читать не стал. Не мне написано. Почерк незнакомый, видимо, за Федорцова писал кто-то, но подпись его, точно. Поблагодарив врача, кивнувшего мне и направившегося к операционному столу, я поспешил покинуть госпитальную палатку и направился к месту расположения нашего полка.

Сын мой.

Отрадно, что ты взялся писать мне столь часто. Ты принял боевое крещение и не опозорил нашу фамилию. Однако, тебе следует учесть, что негоже, чтобы некий однофамилец Россейского генералиссимуса, чей отец, к тому же, застрелился из-за растраты, опережал тебя в чине, каким бы «славным юношей» он не был.

Считаю своим долгом доложить тебе о последних политических событиях. Война Бонапартия с британцами на Пиренейском полуострове завязалась весьма серьёзная. В сложившихся обстоятельствах, нападение экспедиционного корпуса генерал-лейтенанта Джона Хоупа выглядит весьма странно. Известно, что Британии необходимо золото и тратить его на снаряжение десятитысячного корпуса, по крайней мере, неразумно. Какие же цели преследует кабинет Питта Младшего? Над этим вопросом мы бились в Дворянском собрании нашего города несколько заседаний, но ответа так и не нашли.

И всё же, весьма отрадно, что наши войска дали такой укорот гордым сверх меры бриттам!

Также в собрании мы обсудили императора французского Наполеона Бонапарта и пришли к выводу, что в стране галлов произошла самая тривиальная смена правящей династии. Быть может, он и узурпировал трон по праву принадлежавший Бурбонам, однако же, следует заметить, что подобным образом менялись династии во многих странах Европы и Азии. Главное, что с духом вольнодумства, вольтерьянства и — самое страшное — республиканства во Франции покончено, и она снова вернулась в лоно самой прогрессивной формы правления — монархии.

Также сын премьер-майора Стрюцкого, служащий в пограничной страже, сообщает в письмах о новых беспорядках на границе с Варшавским княжеством, созданном Бонапартием из австрийских и прусских земель, ранее составлявших Речь Посполитую. Не готовит ли и Корсиканский бес козней против России? Этот вопрос также волнует наше Дворянское собрание. Быть может, ответ на него сможешь дать нам ты, сын мой, ибо армию генерал-лейтенанта Барклая де Толли, скорее всего, после соответствующего пополнения, перебросят в те края. Ведь именно в Белороссии расположены места постоянной дислокации полков, составляющих Северную армию.

Засим прощаюсь с тобой, верю в тебя и жду, что следующее письмо придёт ко мне от подпоручика или поручика Петра Большакова.

5 числа июня месяца 18..года

Вызов капитана, вернее теперь уже майора, командира нашего третьего батальона, Губанова не стал для меня неожиданностью. Я и сам хотел выяснить некоторые вещи и не в последнюю очередь…

— Вы хотите знать, молодой человек, отчего вас повысили сразу на два классных чина? — мгновенно определив моё настроение, спросил у меня он. — Ответ на него весьма прост. Недостаток толковых офицеров. Ну и конечно, рекомендация покойного поручика Федорцова, упокой, Господи, душу его грешную, сыграла свою роль. Он рекомендует вас, Серёжа, как хорошего молодого офицера, готового хоть роту принять под командование. Роты вам, само собой, в ваши-то восемнадцать никто не даст, а вот первых взводом вместо Федорцова покомандуете. Оставляю вам старшего унтера Ермолаева, он теперь ротный фельдфебель, вместо Жильцова. — Пожилой уже фельдфебель Жильцов в сражении потерял правую руку, по самый локоть отсечённую тяжелым шотландским палашом. — Ротным командиром будет Антоненко, он, как и вы, Серёжа, прыгнул сразу на два классных чина вверх. Из подпоручиков в штабс-капитаны. Командира второго взвода мне назначить из унтеров не дали. Так что он прибудет уже в Брянском рекрутском депо.

— Прошу прощения, господин майор, — удивился я, — а как же прапорщик Большаков? Отчего вы…

— Большаков ещё не готов принять под командование своё подразделение, — отрезал майор Губанов. — Во-первых: ему не дал рекомендации штабс-капитан Антоненко. Это весьма важный момент, хотя и не самый главный. Главное же, то, как он вёл себя во время сражения и после него. В отличие от вас, Сережа, его пришлось отпаивать креплёным вином. А во вторую ночь, когда вы отправились пить с унтерами… Оставьте, оставьте, — отмахнулся он от моих оправданий, готовых уже сорваться с губ, — вы не сможете спать и после второй битвы, и даже после третьей. Я вот помню, ближе к первому десятку засыпать спокойно стал, а кошмары мне и по сей день снятся.

Тут мне, как на грех вспомнился кошмар, что привиделся мне этой ночью, когда я, наконец, уснул после обильных возлияний в компании унтеров и таких же, как я, молодых офицеров. В нём голова шотландца, убитого мной, падала с плеч от удара шпаги прямо мне в руки. Я ловил её, словно мяч в новомодной британской игре football. Глядел в лицо — и вдруг понимал, что держу голову поручика Федорцова. Он подмигивает мне и говорит: «Молодец, Серж, ловко ты меня изловил!». От этих слов я проснулся в ледяном поту.

— Вы, Серёжа, пили в компании, — продолжал майор Губанов, — и я хоть и не одобряю винопития, но понимаю, иногда трезвым оставаться нельзя. Однако пить надо с умом и не в одиночку, так недолго и спиться. Вы не отрываетесь от остальных офицеров, не чураетесь унтеров, а прапорщик Большаков прячет свои слабости от других. Именно поэтому вы, Серёжа, будете командовать первым взводом, а прапорщик Большаков ещё поучится у нового подпоручика.

Ничего подобного я не ожидал услышать от майора Губанова, поэтому вышел из дома, который он занимал в деревне Броцены, куда мы временно передислоцировались после битвы, как громом поражённый и минут пять, никак не меньше, простоял у крыльца, обдумывая то, что мне сказал майор.

А потом махнул рукой на всё это и отправился к маркитантам. На полпути меня перехватил Жильцов, всё ещё носящий унтерский мундир, но без знаков различия, и фуражную шапку. Увидев меня, он снял с головы шапку и, комкая её сильными пальцами, сказал:

— Вашбродь, дозвольте обратиться.

— Что у тебя, Жильцов? — спросил у него я.

— Я слыхал у вас, вашбродь, денщика нет, хоть и положен. Один. А мне никак без армии нельзя. Я ведь с малых лет в солдатчине, с тех пор как мою деревню турок пожог и Новоигреманландский мушкетёрский меня подобрал. Некуда мне из армии возвращаться, вашбродь, так дозвольте остаться денщиком-то при вас.

— Даже не знаю, Жильцов, — пожал плечами я. Не было у меня денщика, хоть и должен быть, я сам привык обходиться, своими силами.

— Ежели вы думаете, — зачастил бывший фельдфебель, — что я одной рукой не управлюсь, так не бойтесь. Мне, всё одно, левой управлять учиться надо…

— Ничего, фельдфебель, — махнул рукой я. — Я привык один обходиться, так что будет у вас время, чтобы освоиться. Вас, кстати, как зовут-то?

— Василий, Петров сын, — ответил Жильцов. — Только, вашбродь, не гоже, чтоб вы к денщику на «вы» обращались.

— Хорошо, Василий, — кивнул я, — хорошо. Ступай ко мне. Я с младшими офицерами занимаю дом с единорожьими головами на коньках. Он стоит на восточном краю деревни.

— Ясно, вашбродь, сей час отбываю.

(Из личного дневника генерал-лейтенанта Джона Хоупа)

Сейчас, будучи уже пожилым человеком, я не без удовольствия перечитываю свои записи времён конца XVIII — начала XIX веков. Это был расцвет моей карьеры. Я, тогда почти не знавший поражений молодой генерал-майор, уверенно шагал по миру. Мои ботинки помнят горячий песок египетских пустынь и пыль испанских равнин, где победоносно шествовала британская армия воров и висельников — «красных мундиров».

Однако до сих пор не могу я найти объяснения одному досадному инциденту, что имел место в мае 18.. года. Он едва не стоил жизни мне и войны с Российской империей моей Родине. Наш экспедиционный корпус направлялся на помощь сэру Артуру Уэлсли, тогда ещё не герцогу Веллингтону, сражавшемуся с войсками Бонапарта в Португалии. В Плимуте мы погрузились на корабли эскадры вице-адмирала Штрейтхорста и отправились в длительное морское путешествие. Из-за тумана и весьма скверной погоды, мы были вынуждены пристать у какого-то пустынного берега, а не в Лиссабонском порту, как должны были. Вице-адмирал Штрейтхорст сообщил мне, что мы, скорее всего, в Испании, на вражеской территории и к своим придётся прорываться с боями. Меня это не смущало, как и моих солдат и офицеров, в конце концов, мы сюда прибыли драться.

Сообщив об этом офицерам и солдатам, я ускоренным маршем двинул корпус на юго-запад, к португальской границе. Это, наверное, было главной моей ошибкой. Красномундирники вели себя, как обычно, на вражеской территории — грабили, насиловали, в общем, занимались любимым делом. Никому и в голову не могло прийти, что мы не Испании, а на западе Российской империи. И что самое удивительное, на картах, что нас снабдило военное ведомство, была изображена именно та местность, по которой шёл мой корпус, только названия населённых пунктов были обозначены отчего-то испанские. К примеру, деревня Броцены, около которой мне нанесла поражение в двухдневном сражении армия генерала Барклая де Толли, на картах была обозначена, как Кангас-де-Нарсеа.

К сожалению, у меня не осталось ни одного экземпляра этих странных карт, чтобы предъявить их военному ведомству. Стоит также отметить, что эскадра вице-адмирала Штрейтхорста пропала после этого случая бесследно, отдельные корабли её были обнаружены в Новом свете, в составе нескольких пиратских флотилий. О самом Штрейтхорсте, до Второго пожара ничего не было известно…

Дорогой отец.

На днях я имел длительную беседу с майором Губановым, который имеет честь командовать теперь всем нашим батальоном. Он подробно объяснил мне причины, по которым оставил меня прапорщиком. Быть может, и незаслуженно, но он считает, что я ещё не готов к самостоятельному командованию.

Тем временем, наш полк быстрым маршем передислоцировался к Брянскому рекрутскому депо для пополнения личного состава. В депо нас уже ждали дирижабли «Святой Александр Невский» и «Гангут», на которые погрузили всю нашу Северную армию, теперь уже и не Северную, наверное. Мы ведь отправляемся на запад. Во чревах этих летучих Левиафанов мы отправились на западную границу, в город Вильно, только там есть аэродром, где могут приземляться дирижабли.

Вы, как обычно, оказались правы относительно беспорядков на границе Бонапартова детища, Великого княжества Варшавского. Видимо, нам придётся сразиться с гордыми шляхтичами. Кроме того, на границах княжества Франция формирует несколько армий. Быть может, это начало новой войны?

Прошу прощения за краткость письма, ибо писать практически некогда, армия постоянно на марше. Навеки Ваш покорный сын, прапорщик 2-го взвода 3-й роты 3-го батальона Полоцкого пехотного полка, Пётр Большаков.

20 июня 18..года

 

Глава 3, В которой герой отправляется в воздушное путешествие и узнаёт много нового

Грузиться в дирижабли было, честно скажу, страшновато. И не мне одному. Особенно бурно реагировали солдаты родом из глухих деревень, что мы забрали из рекрутского депо. Одни шептали строчки из Евангелия про «змия Левиафана», иные просто молились, третьи, бледные словно полотно, покачиваясь, шли во чрева дирижаблей. Перед посадкой, я не удержался и принял-таки «триста капель» дрянного коньяку, что продавал ушлый чиновник от военного ведомства из рекрутского депо. В общем, при посадке меня немного покачивало, однако держался я вполне достойно.

Пройдя по деревянному трапу впереди своего взвода, я вошёл внутрь дирижабля «Гангут», где капитан Антоненко беседовал с вахтенным офицером, по всей видимости, квартирмейстером, ответственным за размещение наших полков на борту дирижабля. Я подошёл к ним и спросил:

— Господин штабс-капитан, куда вести солдат?

С тем же вопросом подошёл подпоручик Эбергард-Шютц, присланный нам на смену покойному Федорцову и ушедшему на повышение Антоненке.

— Кондуктор вас проводит, — ответил нам вахтенный офицер.

Молодой унтер-офицер флота коротко поклонился нам и попросил следовать за ним. Мы шагали гулкими коридорами, от которых и у совершенно здорового человека начнётся приступ недавно открытой болезни клаустрофобии, сиречь, боязни закрытых пространств.

— Два кубрика для взводов, — когда мы, наконец, пришли начал объяснять кондуктор. — Отдельные каюты для штабс-капитана, поручика и подпоручика и одна на двоих — для прапорщиков. Денщики живут в одной каюте с офицерами, но для них есть места и во взводных кубриках.

— Как ориентироваться на вашем корабле? — спросил у него штабс-капитан Антоненко.

— Вот указатели, — похлопал кондуктор по деревянной табличке, привинченной к переборке. — Расстояния указаны в футах, потому как «Гангут» выстроен по британским лекалам. На границе пассажирской палубы всегда дежурит унтер или кондуктор, он всегда подскажет дорогу или вызовет матроса, который вас проводит. И запомните главное, в случае полундры или аврала, бежать строго по часовой стрелке, даже если место, куда вам надо, в двух вершках от вас. Это корабельный закон.

— Спасибо, кондуктор, — поблагодарил его штабс-капитан. — Мы вас больше не задерживаем.

Кондуктор отдал честь и поспешил куда-то в сторону мостика по своим кондукторским делам.

— Разойтись, — скомандовал штабс-капитан. — Господа офицеры, вы свободны.

— Есть, господин штабс-капитан, — ответили мы.

Я обернулся к прапорщику Семёну Кмиту, молодому человеку, который, как и новый командир второго взвода, присоединился к нам в Брянском депо.

— Прапорщик, — приказал я ему, — проследите за тем, как расположатся солдаты взвода. Потом можете быть свободны.

— Есть, — ответил он, без видимого неудовольствия, хотя, знаю на собственно примере, подобного рода приказы вызывают глухую досаду. Все отправляются отдыхать, а ты за солдатами гляди, как нянька. Однако сейчас догляд за солдатами был особенно нужен. Больше половины взвода — бывшие рекруты, ещё не освоившиеся и «пороху не нюхавшие», так что относится к ним будут с некоторым нарочитым покровительством, а молодые люди этого не любят — опять же, по себе знаю — и возможны совершенно ненужные конфликты. К которым, как говорят учёные мужи, особенно располагают закрытые помещения и постоянное напряжение.

— Жильцов, — кивнул я денщику, ловко управлявшемуся с моим нехитрым багажом одной левой. Тот дёрнул рукой, попытавшись по привычке отдать честь, отчего ремень, прикреплённый для удобства к сундуку, съехал с плеча. Жильцов поправил его и зашагал вслед за мной.

Пока он обустраивал наше временное пристанище, я решил немного прогуляться по внутренностям дирижабля. Развернуться в нашей каюте вместе с довольно дюжим Жильцовым было негде, да и очень уж интересно. Первым делом я заглянул в кубрик своего взвода, там всё было спокойно — прапорщик Кмит стоял в дверях, сложив руки на груди. Я поспешил дальше, чтобы не смущать его, а то выходило, что я вроде бы проверял нового офицера. Я быстро обернулся к указателю и принялся его внимательно изучать.

Так, что тут у нас. Мостик — 100 футов по курсу. Первая орудийная, вторая орудийная и третья орудийная палубы. Ничего интересного. А это что такое? Кубрик воздушной пехоты. И всего 15 футов — против курса. То есть, буквально за этой переборкой.

Я прошёл в страшно неудобную овальную дверь с круглым окошком-иллюминатором. За ней я обнаружил странного офицера. В петровских времён форме, треуголке и солдатским тесаком, вместо шпаги.

— Приветствую вас, господин поручик, — усмехнулся он, отдав честь. — Честь имею представиться, подпоручик Булатников, командир ударной ландунгс-команды линейного дирижабля «Гангут».

— Честь имею, поручик Суворов, — представился я, — командир первого взвода третьей роты третьего батальона Полоцкого пехотного полка.

Я протянул руку Булатникову, тот крепко пожал её.

— Держу пари, вы никогда не слышали о нас? — также весело спросил он.

— Если честно, то да, — не стал отпираться я. — Не просветите меня, подпоручик?

— С удовольствием, — ответил Булатников, — только не здесь. Идёмте в мою каюту, поручик, а то на этом дирижабле поговорить уже и не с кем. Вахтенные офицеры делами заняты, отдыхающим, сами понимаете, не до кого дела нет. Да и не слишком любят авиаторы общаться с нами — пехотой, пускай и воздушной. Со своими же солдатами запанибрата болтать нельзя, а уж пить тем более. Вы вино, надеюсь, пьёте?

— Пью, — кивнул я и тут же добавил: — Умеренно.

— У меня остались несколько бутылок славного кьянти, из Священной Римской империи. От последнего похода остались. Идёмте, поручик.

Я охотно согласился на предложение подпоручика. Делать было, в общем-то, нечего, во вверенном мне подразделении всё спокойно, экипажу в кают-компании нас ещё не представляли, так что Булатников был, фактически, моим единственным знакомым на борту. За исключением офицеров нашего полка.

Каюта Булатникова ничем не отличалась от моей. Разве что денщика у него явно не было — слишком уж большой беспорядок царил в каюте. Скинув патронные сумки и пояс с ножнами с полусаблей, подпоручик освободил нам два места у маленького стола, на который водрузил не без гордости бутылку итальянского вина.

— По традиции, — начал Булатников, разлив вино по не слишком чистым стаканам, — за здоровье!

— Ваше здоровье, — поддержал его я.

— Между первым и вторым тостом, — не отступал от традиции подпоручик, — пуля пролететь не должна. — Он снова разлил вино.

В общем, прежде чем начать разговор, мы успели «приговорить» первую бутылку кьянти.

— Все знают, что царь Пётр Великий, — начал весьма печальную повесть подпоручик Булатников, — начал строить военно-морской и военно-воздушный флот. Для морского боя учредил Навигацкую школу и морскую пехоту. Для воздушного — Авиаторское училище и пехоту воздушную. Поначалу, мы были в большой чести, особенно после ландунга, по-русски, десанта, на Нарву и Нотебург. Во времена царствования Петра Второго, когда сгноили флот и едва не угробили Питерсбурх, о нас позабыли совсем, равно как и о моряках. Единокровная дщерь Петрова о флота вспомнила — и о морском, и о воздушном. Вот только задачи аэронавтов сильно изменились. Не стало лихих ландунгов на вражеские крепости. Их теперь предпочитали обрабатывать пороховыми бомбами и чёртовыми цепями. Хотя во время штурма Измаила ваш родственник…

— Однофамилец, — машинально поправил его я.

— Да, да, — кивнул Булатников, — прошу прощения. Так вот, во время штурма Измаила Александр Васильевич Суворов, генералиссимус наш, применил одновременный десант с воды и воздуха. Весьма удачный, кстати. Крови там пролилось — жуть! — Булатников уже изрядно выпил и то и дело сбивался, выдавая такие вот реплики. — Но канули в Лету Суворовские и Ушаковские виктории и Павел Петрович, не слишком любивший маменькиных полководцев, предал нас забвению во второй раз. Я имею в виду, воздушный флот. Возрождаться он начал только при нынешнем Государе Императоре, здравия ему и долгих лет.

Под этот верноподданнический тост распечатали последнюю, четвертую, бутылку кьянти.

— А реформа военного обмундирования вас отчего не коснулась? — Я уже основательно захмелел — не было у меня опыта тогда в питейных баталиях — и говорил от этого медленней обычного и не слишком верно строил фразы.

— Ни одна, — усмехнулся Булатников, — ни единая. Во всех указах и регламентах об изменении военной формы о нас — воздушной пехоте — ничего не говорилось. Вот и осталась у нас ещё петровская униформа. За первого Императора Всероссийского!

Мы выпили ещё по стакану вина.

— Ты, — мы уже успели выпить на брудершафт и я, как старший по званию, объявил: «Без чинов», — Серж, пойми, о нас просто позабыли. Или решили забыть.

— Но как же так, Виктор, — с ударением на «о» спросил я, — как можно позабыть о почти целом роде войск? Забыть о воздушной пехоте?! Каково?!

— Таково, — покачал перед моим лицом Булатников. — Ты ведь и сам, Серж, ничего о нас не знал, пока я тебе на глаза не попался.

Я уронил голову и едва не расплакался от стыда.

— Пора тебе, Серж, — сказал мне Булатников, — я тебя до каюты провожу.

Офицерская столовая, если по-флотски, кают-компания, представляла собой изрядных размеров помещение, большую часть которого занимал стол. Вокруг него расположились несколько десятков офицеров, как с самого «Гангута» — во главе с капитаном Иевлевым — так и нашего полка. Первым, что бросилось мне в глаза, было отсутствие поручика Булатникова. Хоть и изрядно мы вчера выпили италийского вина, однако вряд ли он испытывает слишком уж сильное похмельное недомогание, чтобы пропустить первый «ознакомительный» обед с экипажем дирижабля.

Мы по очереди, в порядке старшинства, поднимались и представлялись. Сначала мы — на правах гостей, затем офицеры «Гангута». Выходит, для Булатникова и младших офицеров ландунгс-команды даже не приготовили места за столом в кают-компании. Весьма интересные порядки.

Обед, как и положено «ознакомительному», проходил в обстановке некоторого напряжения. Разговоров почти не было, мы даже старались за просьбами обращаться к своим. В смысле, аэронавты — к аэронавтам, а мы, пехота — к таким же офицерам-пехотинцам.

В тот раз я так и не набрался храбрости, чтобы поинтересоваться у кого-нибудь из мичманов «Гангута», отчего на обеде не присутствует кто-нибудь из ландунгс-команды. К тому же, инициативой за столом полностью завладел капитан Иевлев. Он был несколько нарочито-общителен и старался начинать пространные беседы или поддерживал угасающие. В общем, старательно играл радушного хозяина.

После обеда я нашёл поручика Булатникова, который вместо кьянти распивал нечто куда более дешёвое и скверное в своей каюте.

— Приветствую вас, господин поручик, — отсалютовал мне стаканом Булатников. Он был пьян, не смотря на то, что время едва перевалило за середину дня.

— Приветствую, — кивнул в ответ я, освобождая себе место у столика. — Я у тебя, Виктор, спросить хотел одну вещь.

— Почему меня не было на обеде в вашу честь в кают-компании? — полуутвердительно поинтересовался Булатников и, не дожидаясь ненужного подтверждения, ответил: — Мы не числимся в экипаже дирижабля и даже формально не относимся к воздушному флоту империи. Вот и не приглашают нас в кают-компанию. Нет места нам, сиволапым, среди «военной косточки».

— Вот, значит, как, — протянул я, принимая у Булатникова стакан, не ставший более чистым со вчерашнего дня.

— Не стоит тебе проводить так много времени в компании поручика Булатникова, — сказал мне штабс-капитан Антоненко. — Не самая лучшая компания, поверь мне.

— Отчего же? — удивился я, прикладывая к голове ледяное полотенце, протянутое услужливым Жильцовым. Признаться, вчера мы перебрали дешёвого вина.

— От того, Серж, что ты не знаешь полной истории ландунгс-команд воздушного флота, — ответил мне штабс-капитан. — Туда списывают самых никчемных офицеров из пехотных, а иногда и кавалерийских частей. Вроде твоего приятеля Булатникова. Он раньше был неплохим офицером. Наверное. Я с ним знаком не был. Однако, раз его списали в ландунгс-команду, значит, числится за ним некий грешок. Скорее всего, пристрастие к спиртному, если судить по твоему виду.

— Может и так, — не стал спорить я. И вправду, слишком уж любил поручик Булатников выпить, если судить по двум дням нашего знакомства. — Однако это же в корне неверно. Как можно списывать офицеров в подобные части? Они же должны проявлять просто чудеса героизма. Представьте себе, капитан, прыгать на головы врагам, под огнём артиллерии…

Я так раздухарился в своей речи, что и без того словно свинцом налитая голова отозвалась острой болью. Я замолчал на минуту, пережидая приступ.

— Сколько мужества нужно для этого! — воскликнул я, стоило только боли немного притупиться, за что и поплатился новым приступом.

Жильцов подал мне свежее полотенце, взамен немного нагревшегося, и я кивком поблагодарил его.

— Это да, — согласно кивнул штабс-капитан, — пусть они и идут в ландунг пьяными как австрийские гренадеры, однако, не смотря ни на что, мужества им не занимать.

— Вот и я о чём говорю, — наученный горьким опытом я больше не повышал голоса, — как же можно столь отважных людей сбрасывать со счетов. Забывать о них. Списывать в ландунгс-команды никудышных офицеров…

— Это кто тут никудышный? — сунул голову в дверь каюты Булатников. — Я что ли?

— На личности мы не переходили, — отозвался Антоненко.

— Приветствую вас, господа офицеры, — запоздало отдал честь Булатников. — И всё же, господин штабс-капитан, вы считаете меня никудышным офицером, списанным за пьянство или долги в воздушную пехоту, не так ли?

— Положим, что так, — не стал отпираться Антоненко. Он вообще был человеком прямым и честным.

— Я, знаете ли, господин штабс-капитан, — ответил ему на это Булатников, — добровольно отправился служить в воздушную пехоту. И года не прослужил в обычной, наземной, и написал рапорт с просьбой о переводе в воздушную. Начитался глав из «Науки побеждать» про лихие ландунги над Измаилом и Очаковом, думал, вот она — настоящая жизнь, не то, что на земле. Ать-два. Первая шеренга — стой, вторая шеренга — пли! Скука.

— Можете не продолжать, поручик, — кивнул Антоненко. — Вместо настоящей жизни и лихих ландунгов — длительные полёты, презрение «военной косточки» и, как следствие, пьянство и скука.

— А что ещё остаётся, кроме винопития?! — раздражительный с утра Булатников готов был, казалось, прямо-таки в драку на штабс-капитана кинуться. — Вы, значит, воюете не земле, аэронавты — в воздухе, а мы — только и делаем, что пьём. Вы — герои, а мы…

— Ещё слово подобным тоном, поручик, — голос Антоненко был не ледяным — лёд хрупкий — нет, голос штабс-капитана был стальным — серым, холодным и смертоносным, — и я брошу вам вызов.

— Дирижабль является воинской частью, и дуэли на его борту караются весьма жёстко, — заметил Булатников.

— Вас это смущает?

— Ничуть, — отрезал поручик, — просто считал своим долгом предупредить вас, штабс-капитан.

— Вас не затруднит, поручик, — Антоненко обращался ко мне, — одолжить мне вашу пару «Гастинн-Ренетов» и быть моим секундантом?

— Затруднит, — ответил я. — Очень сильно затруднит, штабс-капитан.

— Я не ослышался, Серж? — удивился Антоненко.

— Не ослышались, господин штабс-капитан, — повторил я, упрямо наклонив голову. — Мой отец пустил себе пулю в лоб из-за растраты, оставив изрядное пятно на нашей фамилии, которое мне придётся смывать не один год. Вы, господин штабс-капитан, хотите оставить такое же пятно на репутации всего полка.

— Дуэли не редкость среди офицеров, Серж, — отмахнулся Булатников. — Проведённая с умом, дуэль не гробит репутацию…

— А вам смертушки на войне, не мало ли будет? — внезапно вмешался в разговор Жильцов. — Скольких под Броценами схоронили? Что солдат, что господ офицеров? А вам, выходит, не хватает этого? Врага вам мало, так решили сами друг друга перестрелять?

Эти слова бывалого ветерана настолько остудили всех нас, что уже готовые преломить копья Антоненко и Булатников опустили глаза. Гнев угас. Похоже, обоим стало стыдно от сказанного Жильцовым. Поручик поспешил покинуть порог моей каюты. Штабс-капитан тоже не задержался надолго.

Сын мой.

Боюсь, это письмо может стать последним, которое ты получишь. Сейчас ты в безопасности в Варшаве, столице нашего государства, с твоей матерью, моей возлюбленной супругой, я же готовлюсь к атаке на границы московитского царства, держащего во власти изрядную часть земель нашей Родины. Кровью Христовой клянусь тебе, сын мой, что отвоюю для тебя эту землю, ведь именно на ней лежат былые лены рода Чевоев, чей боевой клич «Меч и Отечество» не раз оглашал здешнюю округу. Огласят и ныне. Мы докажем русинам, кто подлинный хозяин этих краёв, как завещал нам великий Иеремия Вишневецкий: «Огнём и мечём».

Засим прощаюсь с тобою, сын мой, кавалер Анджей Шодровский, ротмистр 10-го гусарского полка, любящий тебя отец. Помни, что ты должен оберегать свою маму, так как ты, сын мой, старший мужчина нашего рода в Варшаве.

25 июня 18..года

 

Глава 4, В которой герой встречает знаменитых польских гусар и проверяет на себе не менее знаменитый польский гонор

Мы прибыли на место в конце июня. Стояла жуткая жара, казалось, сам воздух плавился от неё. Наш полк, выгрузившись из дирижаблей на Виленском аэродроме, в тот же день получил назначение и скорым маршем двинулся к самой границе. Местом дислокации полка был выбран небольшой город Капсукас. Куда мы и направились скорым маршем, под прикрытием дивизиона улан Литовского полка. Марш дался солдатам, изрядная часть которых была из вчерашних рекрутов, очень нелегко. Десятка два молодых солдат пришлось отправить в обоз, они просто не выдержали многочасового марш-броска на испепеляющей жаре. И если бы не пришёл приказ снять кивера, их было куда больше. Душу грело только то, что в моём взводе и всей нашей роте, таких не было.

В Капсукас прибыли уже к вечеру, последние часы шагали в сумерках. А уже следующим утром меня вызвал к себе майор Губанов.

— Молодец, Серёжа, — приветствовал меня майор, чем очень сильно удивил. — Твои солдаты лучше всего перенесли марш из Вильно в Капсукас.

Он протянул мне руку и я, не без тайной гордости, пожал её. Ведь ещё несколько месяцев назад капитан Губанов, командир нашей роты, был для меня, молодого прапорщика, кем-то вроде небожителя, человека недосягаемого.

— Однако наградить мне тебя придётся новым заданием, — продолжал майор. — Твои солдаты, пожалуй, самые свежие во всём батальоне и потому именно им предстоит сопровождать пионеров и батарею Пятой артиллерийской бригады к деревне Шодровичи. Твой взвод, Серёжа, займёт деревню и дождётся подхода всего батальона.

— Разрешите спросить, господин майор? — сказал я и, дождавшись утвердительного кивка, продолжил: — Что такого в этой деревне, что её нужно занять столь быстро?

— Она расположена на самой границе с Варшавским княжеством, — ответил майор, — и ранее, в более спокойные времена там квартировал батальон пограничной стражи. Теперь же её укрепят пионеры, и там встанет Виленская батарей полевых орудий, деревня станет опорным пунктом нашего батальона при возможной атаке варшавской или французской армии.

— А велика ли такая возможность? — поинтересовался я.

— Весьма, — сказал майор, — велика. Особенно после нашего недавнего столкновения с британцами. Бонапарт вполне может посчитать, что настал подходящий момент для атаки на наши границы, ибо с Британией у нас сейчас весьма напряжённые отношения.

— Значит, нам может грозить война на два фронта?

— Вряд ли, Серёжа, — покачал головой Губанов. — Франция и Британия — не просто соперники, но враги, скорее, кто-то из них предложит нам руку помощи в войне с другим. Быть может, и обе стороны сразу. Я бы, по крайней мере, поставил на это.

— Спасибо, господин майор, — сказал я, поднимаясь. — Разрешите приступить к выполнению задания.

— Ступайте с Богом, Серёжа, — проводил меня майор.

— Разрешите представиться, — как самый молодой первым сказал я, — поручик Суворов. Командир первого взвода третьей роты третьего батальона Полоцкого пехотного полка. Назначен сопровождать вас в дороге к Шодровичи.

— Штабс-капитан Ермилов, — представился командир батареи Виленских артиллеристов.

— Подпоручик Гарпрехт-Москвин, — щёлкнул каблуками пионер.

— Пойдём обычным порядком, — сказал я. — Половина взвода во главе с прапорщиком Кмитом пойдёт в авангарде. Я, со второй половиной, буду прикрывать тыл. В середине построения пойдёте вы, господа артиллеристы и пионеры. Надеюсь, вы не обидитесь на это, подпоручик Гарпрехт-Москвин.

— Ничуть, — белозубо улыбнулся в ответ офицер пионеров.

— Ваши орудия, господин штабс-капитан, — продолжил я, — будут задавать общий темп нашего движения.

— Совершенно верно, — согласно кивнул штабс-капитан. — Мы хоть и конная артиллерия, но двигаться придётся в пехотном темпе. Хорошо ещё, что погода жаркая, дороги сухие, а то пришлось бы вашим солдатам, поручик, тащить пушки вместе с пионерами и моими фейерверкерами.

— Раз всё решили, господа офицеры, — сказал я, поднимаясь, — идёмте строить людей.

Мы вышли из дома, в котором проходил наш военный совет, и я кивнул прапорщику Кмиту.

— Как настроение во взводе? — спросил я у него.

— Нормально, господин поручик, — ответил он. — Солдаты готовы выступать.

— Бери половину людей, — приказал я, — вы будете авангардом. Строй их перед пушкарями и пионерами. Не отрывайся от них, именно пушки задают общий темп движения колонны.

— Есть, — ответил Кмит и тут же принялся командовать. — Унтер Павлов, младший унтер Алексеев, берите людей и за мной! Строиться в авангарде колонны!

— Ермолаев, — обратился я к фельдфебелю, — ступай с ним.

— Есть, — отозвался тот и поспешил за авангардом.

До Шодровичей было не более получаса хорошего марша, однако пушки, хоть и на конной тяге, сильно тормозили наше продвижение. Жара со вчерашнего дня ничуть не спала, и солдаты страдали от неё. Стволы пушек нагрелись до того, что прикоснуться к ним не было никакой возможности. Так прошагали мы несколько часов, пока впереди не зазвучали выстрелы.

— Малышев! — подозвал я самого шустрого из унтеров моего взвода. — Мухой сгоняй к авангарду! Чтоб через пять минут был у меня с докладом!

— Есть! — ответил тот, машинально махнув рукой, однако вовремя опомнился и не стал прикладывать пальцы к непокрытой голове.

— Кивера одеть! — скомандовал меж тем я. — Мушкеты заряжай!

Я успел застегнуть «чешую» кивера и только принялся заряжать свой «Гастинн-Ренетт», когда вернулся Малышев.

— Разрешите доложить?

— Докладывай. — Я забил заряд в ствол пистолета и взвёл курок.

— На подступах к деревне нас обстреляли, — зачастил Малышев. — Пятеро раненых, один погибший — все из рядового состава. Прапорщик Кмит отвёл людей к опушке леса, ведёт перестрелку с врагом.

— Ясно, — кивнул я. — Возвращайся в строй. Арьергард, за мной! У всех мушкеты заряжены?

— Так точно, вашбродь, — за всех ответил старший унтер Ершов.

— Вперёд! — скомандовал я. — На помощь Кмиту!

Когда мы проходили мимо артиллеристов и пионеров, ко мне обратился подпоручик Гарпрехт-Москвин.

— Господин поручик, — сказал он, — мы тыла не удержим.

— Знаю, — кивнул я, — мы постараемся взять деревню как можно быстрее.

— Поручик, — окликнул меня штабс-капитан Ермилов, — мы зарядим орудия картечью. Так что первую атаку с тыла отразить получится.

— Спасибо, господин штабс-капитан.

Шодровичи были не просто деревней, а самым настоящим застянком, как называют их поляки и малороссияне. Высокий частокол был в идеальном порядке, благо леса для того, чтобы его подновлять хватало. Над ним возвышались крыши деревянных домов. Из-за частокола по нам вели неприцельный огонь, значит, на нём оборудована стрелковая галерея. Хотя чего же ждать от деревни, где постоянно квартирует батальон пограничной стражи.

— Что тут у вас, прапорщик? — спросил я у Кмита.

— В деревне — враг, — доложил он. — Поляки. Первые выстрелы они сопровождали ругательствами на польском. Скорее всего, кавалерия. Гусары, если быть точным.

— С чего вы взяли? — удивился я.

— Вот, — Кмит протянул мне кусочек свинца — пулю для гусарского мушкетона. — Они до опушки леса не долетают. Падают в десятке шагов от первых кустов.

— Понятно, — кивнул я и неожиданно спросил у прапорщика: — Послушайте, Кмит, фамилия у вас польская, не так ли?

— Я из Малороссии, — ответил тот, совершенно не удивившись вопросу, — мои предки Кмиты из Белой Церкви воевали ещё вместе с Богданом Хмельницким против Польши.

— Ну, тогда, прапорщик, у меня нет сомнений в вас. — Я вынул из кобуры «Гастинн-Ренетт» и протянул его Кмиту.

— Благодарю вас, господин поручик, — вежливо отказался тот, — у меня есть огнестрельное оружие. Более эффективное на больших дистанциях.

Он снял со спины штуцер и подал мне. Я осмотрел нарезное ружьё, на прикладе красовалась латунная табличка с гравировкой «Лучшему стрелку Дворянского полка. Победителю стрелковых соревнований».

— Ермолаев, — обратился я к фельдфебелю, возвращая прапорщику ружьё, — подай-ка мне своё ружьё.

— Вашбродь, — протянул мне оружие фельдфебель. — Вы бы глянули в вашу зрительную трубу на деревню.

— Что там такое? — спросил я, вешая ружьё на плечо.

— Да вот, вашбродь, — как-то неуверенно сказал Ермолаев, — углядел Сашка Осипов, самый глазастый из наших… Ну так вы гляньте в трубу-то…

Я понял, что ничего путного от фельдфебеля не добьюсь, и решил последовать его совету. Сняв с пояса чехол с дешёвенькой подзорной трубой, я разложил её и направил на деревню.

Да. Глазастый парень наш Сашка Осипов. Вот только лучше бы мне этого не видеть. Я считал себя бывалым солдатом, видавшим виды, — и бой, и лагерь после боя, однако то, что я увидел в деревне… Меня едва не вывернуло наизнанку.

— Так это… вашбродь, — напомнил о себе Ермолаев, — правда, что Сашка сказывал, или как?

— Если про повешенных, то — да, — ответил я. — Солдаты пограничной стражи и простые поселяне…

— Сволочи, — процедил сквозь зубы Ермолаев.

— Мы с ними посчитаемся, Ермолаев, — заверил его я. — Обязательно. Кмит, за мной!

Не задавая вопросов, прапорщик пошёл за мной. Я сделал пять шагов, поправил кивер и крикнул в сторону застянка.

— Эй, там, за стенами! Русский кто разумеет?! — и добавил: — Parler franГais?

— Псякрев! — донеслось с той стороны. — С тобой говорить не о чем!

— Ладно бы солдат, — не смотря на это продолжил я, — но детишек с бабами за что перевешали?!

— Хлопы! — голос из-за стены был полон пренебрежения. — Вам, русским, служили!

— Невежлив ты, пан! — с усмешкой крикнул я. — Я стою перед тобой, как на ладони, а ты за брёвна спрятался! Неужели, пуль наших боишься? Так мы не стреляем!

Поляки же продолжали стрелять по нам, хотя пули их не долетали до нас, падали у самых наших ног.

— Вот он я, коли так интересно! — крикнул шляхтич, поднимаясь над частоколом в полный рост. Он был без сомнения красив, от таких барышни всегда без ума, однако неподалёку от него болтались в петлях покрытые кровавой коркой человеческие тела. Их пытали и повесили по его приказу.

— Поручик Суворов! — представился я, касаясь пальцами козырька кивера. — К вашим услугам! — И уже тише добавил. — Держу пари, вы, прапорщик, не сумеете сбить с него кивер. Ставлю пять рублей.

— Принимаю, — также тихо ответил Кмит, как бы невзначай положив руку на ремень наградного штуцера.

— Ротмистр Шодровский! — тем временем лихо козырнул польский гусар, от чего ментик лихо взлетел над его плечом.

В тот же момент прапорщик Кмит скинул с плеча свой штуцер, коротко взвёл курок и нажал на спуск. Голова гусара дёрнулась, как от удара в лоб, кивер с белоснежным султаном слетел с его головы.

— Ах вы ж курвины дети! — растеряв весь лоск, заорал лишившийся головного убора гусар. — Кровь Христова! Русские псы! Предатели!

— Полезай обратно за стену, шляхтич драный! — в тон ему крикнул я. — От меня ты пулю в лоб получишь!

Я скинул с плеча унтерское нарезное ружье и выстрелил в гусара, неосторожно высунувшего голову между заострённых кольев. Пуля разнесла ему лицо, оставив кровавую кашу.

— Идёмте, Кмит, — махнул я прапорщику. — Нам пора к солдатам.

— К чему всё это представление, господин поручик? — спросил у меня Кмит.

— Я хочу зацепить его гонор, — ответил я. — Спровоцировать атаку.

— Господин поручик, — протянул Кмит, — разумно ли это? Гусар в застянке не меньше эскадрона или дивизиона, а нас только взвод. Они нас просто сомнут.

— Не сомнут, — покачал головой я. — Не забывайте, прапорщик, у нас есть артиллерия. Штабс-капитан Ермилов зарядил орудия картечью. Сейчас попрошу нацелить их на ворота застянка, главное, успеть.

— А что если поляков не удастся спровоцировать? — резонно спросил прапорщик.

— Согласен, трюк довольно дешёвый. Но если слухи о польском гоноре не врут, гусары просто обязаны напасть на нас. Мы же оскорбили их командира, да ещё так жестоко. Если он не захочет атаковать сейчас, выведу солдат на опушку, и мы дадим несколько залпов с безопасной дистанции. Благо, патронов в достатке. Такой наглости гонористые шляхтичи не стерпят.

— Не проще ли было убить его?

— Тогда они, скорее, не стали бы атаковать, а засели в застянке.

— Но ведь можно расстрелять застянок из пушек или дождаться батальона…

— Второй вариант неприемлем, прапорщик, — отрезал я. — Во-первых: это означало бы, что мы не справились с поставленной задачей. А во-вторых: эскадрон, тем более, дивизион гусар просто так границу не переходят. Значит, скоро должны подойти подкрепления из-за границы. Вот они нас точно сотрут в порошок. Разносить же застянок из пушек — глупо. Нам здесь ещё укрепляться и, возможно, оборону держать. Как вы предлагаете делать это без стен? А возможно, и с почти разрушенными домами.

— Может и так, — не стал спорить Кмит, — но всё же, должен заметить, что вы слишком сильно рискуете.

— Господин штабс-капитан, — кивнув Кмиту, обратился я к Ермилову, — разрешите спросить: вы орудия зарядили?

— Зарядили, поручик, — кивнул тот. — А в чём дело?

— Не могли бы вы развернуть их на застянок, — предложил я.

— Для чего?

— Вы, думаю, видели нашу с прапорщиком эскападу, — заметил я. — Думаю, её хватит для того, чтобы выманить гусар из застянка. Как только они ринуться на нас, вы дадите залп по ним.

— Умно, — согласился штабс-капитан. — На дороге, в лесном массиве такой густоты, гусары ударят прямо по дороге и попадут под перекрёстный залп орудий моей батареи. Не завидую я тогда этим гусарам. — Он обернулся к прислуге своих пушек и зычным голосом принялся командовать: — Разворачивай орудия! Нацеливай на дорогу!

— Спасибо, Ермолаев, — сказал я фельдфебелю, возвращая ружьё и, скомандовал, как только фейерверкеры споро установили пушки на новые места. — Стройся за орудиями! Примкнуть штыки!

И тут ворота застянка заскрипели и из них вихрем вылетели польские гусары. Штабс-капитан Ермилов нервно потёр шею, вглядываясь в мчащихся на нас конников.

— Ближе, ближе, — бормотал он себе под нос. — Можно и сейчас пальнуть, но всех не сметём, хоть и в перехлёст вдарим. — Он поднял руку над головой, но командовать не спешил. — Как только мы залп дадим, молодой человек, вы тут же из мушкетов добавите. Стреляйте прямо в дым, не важно, что ничего видно не будет. Вы многих убить сумеете, даже вслепую, главное, не дать им опомниться… Приготовьтесь, ребята, — оборвал он сам себя, — сейчас пальнём. Так вот, — я понял, что штабс-капитан вновь обращается ко мне, — после залпа погодите немного, пока дым не рассеется и двигайте в штыковую. Но не раньше, чем рассеется дым. На поле много коней будут биться в агонии. Могут ваших людей покалечить…

Да будешь ты стрелять или нет! Гусары уже за мушкетоны взялись!

— Пли!!! — снова оборвал сам себя Ермилов — и ему ответили орудия батареи.

— Огонь! — скомандовал я, следуя совету штабс-капитана.

Треск мушкетов показался каким-то жидким после оглушительного залпа пушек. Пули ушли куда-то в кислый пороховой дым.

Из облака, окутавшего гусар, доносились крики, стоны и ржание лошадей.

— Эх, люди-то понятно, — услышал я голос фельдфебеля Ермолаева, — они хоть знали на что шли. А лошадей-то за что?

Как только более-менее развиднелось, я скомандовал солдатам «в штыковую». Мы обошли орудия и улыбающихся бомбардиров с фейерверкерами, провожавших нас шутливыми репликами, вроде:

— На нашем горбу в рай! Мы за вас поработали, а вы теперь идёте штыками врага добивать! Задайте этим пшекам жару! Пусть знают наших!

— К лошадям не подходить! — наставляли солдат унтера. — Они вас одним ударом копыта пришибут!

Бывалый штабс-капитан оказался во всём прав. Всё пространство между позициями артиллерии и застянком усеивали тела людей и лошадей, по большей части, мёртвые, но попадались и живые. Лошади были копытами. Люди, в основном, катались по враз размокшей от пролитой крови земле и стонали от боли.

— Бегом марш! — скомандовал я и прибавил глухим голосом, вспомнив о замученных женщинах и детях. — Раненых — добить!

И мои люди на бегу вонзали штыки в подвывающих гусар, обрывая их муки. Я знал, что за подобное обращение с поверженным врагом меня не погладят по головке, однако ничего поделать с собой не мог. Чёртовы поляки должны были поплатиться за убитых стражников и мирных жителей.

— К терему! — приказал я, когда мои люди вошли в застянок. — Окружить терем! Не дайте гусарам носа из него высунуть!

И мои люди, ворвавшиеся в застянок, тут же бросились к самому большому зданию в нём. Терем — сердце любого застянка, крепкий дом, где могут разместиться защитники деревянной крепости, когда стены взяты и враг уже внутри. Гусары вели огонь из бойниц терема и мои люди укрылись за домами.

— Прапорщик, — скомандовал я, — отберите людей, умеющих обращаться с лошадьми. Пусть они успокоят животных, пока те кого-нибудь не покалечили.

По застянку носились гусарские кони, многие из которых ещё не успокоились после страшной скачки через огонь и дым к воротам.

— Есть, — ответил тот и умчался собирать людей.

— Вести огонь по бойницам, — продолжал командовать я. — Рассредоточиться вокруг терема и не давать гусарам носа высунуть из него.

Я понимал, что моим людям далеко до егерей. Линейную пехоту учат стрелять одновременно, по команде, о меткости никто не задумывается. Однако моей целью в тот момент было не перебить поляков, засевших в тереме, а заставить их прекратить огонь и отступить вглубь дома, подальше от бойниц.

— Лошади собраны, господин поручик, — доложил Кмит.

— Отлично, прапорщик, — кивнул я в ответ и скомандовал: — Прекратить огонь! Готовиться к залпу! — А тише добавил: — Передать по цепочке, по моему выстрелу бегом к терему. Со всех ног.

Команда ушла, я выждал с полминуты, чтобы её передали всем солдатам, рассредоточенным вокруг терема, вскинул руку и выстрелил по бойнице. И тут же кинулся к деревянной крепости. Мои солдаты — следом. Гусары не успели опомниться, когда мы уже залегли под стенами терема, сложенными из толстых стволов.

— Продолжать огонь по бойницам! — приказал я. — Но не высовываться! Разрешаю стрелять вслепую. Просто суйте стволы мушкетов в бойницы.

Этого было вполне достаточно. Терем изнутри не настолько просторен, чтобы гусары, засевшие в нём, простреливаемом со всех сторон, могли где-то укрыться от пуль.

— Теперь пистолет будет удобней вашего штуцера. — Я усмехнулся, протягивая Кмиту «Гастинн-Ренетт».

— Спасибо, — ответил тот и я отсыпал ему пригоршню бумажных патронов, запас которых изрядно пополнил со времён битвы под Броценами.

— Малышев! — окликнул я шустрого унтера. — Отправь человека к пионерам и бомбардирам. Пусть идут к нам. Вряд ли в застянке остались враги.

— Есть! — Унтер решил никому не доверять столь ответственного задания и помчался к воротам сам.

Вернулся он с пионерами Гарпрехт-Москвина через несколько минут.

— Привёл, вашбродь, — доложил он без особой надобности. — Штабс-капитан бомбардиров сказал, что они будут здесь через четверть часа.

— Молодец, Малышев.

— Рад стараться, вашбродь, — лихо козырнул унтер.

— Не зря мы топоры с собой прихватили, — усмехнулся подпоручик Гарпрехт-Москвин. — Двери, конечно, прочные, но моим людям хватит пяти минут, чтобы прорубить их.

— Тогда приступайте, — кивнул я ему. — Как будете готовы снести их окончательно, сообщите мне.

— Обязательно. — Гарпрехт-Москвин пребывал в приподнятом расположении духа. — А ну-ка, молодцы, покажите силу свою!

Топоры пионеров обрушились на прочные двери терема, укреплённые бронзовыми и железными полосами. Во все стороны полетели щепки и обрубки гвоздей.

— Эй, русский! — раздалось изнутри терема. — Русский! Отзови своих солдат! Вели не рубить и не стрелять!

— Это ещё почему, поляк?! — крикнул я в ответ, посылая в бойницу очередную пулю из «Гастинн-Ренетта».

— А у меня тут в подвале два десятка бочонков пороху, — сообщили из терема, — фитили подпалим — и разнесём всё тут к курвиной матери!

— Прекратить огонь! — скомандовал я. — Поручик, пусть ваши пионеры погодят немного с дверьми. — Когда грохот выстрелов и стук топоров стих, я спросил у засевшего в тереме шляхтича: — Доволен?

— Нет, — естественно заявил тот, — выпусти нас отсюда! Я и на почётный плен согласен!

— Да как же так, вашбродь?! — тут же возмутился фельдфебель Ермолаев. — Этих сволочей отпускать…

— Об этом не может быть и речи! — отрезал я. — Сдавайтесь нам — и я гарантирую вам и вашим людям жизнь и справедливый суд!

— Который повесит нас! — рассмеялся шляхтич. — Что мы выигрываем? Проще уж взорвать тут всё!

— Вы получите несколько месяцев жизни. И не факт ещё, что вас повесят. — Я пожал плечами. — В общем, хотите жить — выходите. Слово даю, что вас никто пальцем не тронет!

— Чёрт с тобой, русский! — донеслось из терема. — Мы выходим!

Изрубленная пионерами дверь со скрипом отворилась, и первым из неё вышел уже знакомый мне шляхтич в мундире гусарского ротмистра, в руках он держал кивер с дырой. На него тут же оказались нацелены несколько десятков мушкетов с примкнутыми штыками.

— Ты молодой парень, русский, — усмехнулся ротмистр, — значит, из дворян, а не из нижних чинов выслужился. Надеюсь, твоё слово хоть что-то значит.

— Значит, ротмистр, — кивнул я. — Прапорщик, разоружите ротмистра и его гусар. Мундиры и награды — снять! Эти люди не военнопленные, а бандиты. Но я обещал им жизнь! Это значит, что я поручился за всех.

— Ты честный парень. — Ротмистр, казалось, только веселился от того, что я сказал. Он смеялся, не смотря на то, что мои солдаты в это время не слишком церемонясь, сдирали с него и его людей мундир. — Тебе будет сложно жить в нашим паршивом мире.

— Может и так, ротмистр, — пожал я плечами, — но лучше быть честным человеком со сложной судьбой, чем таким курвиным сыном, как ты. Ершов, — повернулся я к унтеру, — отыщи гарнизонную гауптвахту. Определишь гусар туда.

Когда солдаты увели пленных, я устало присел на крыльцо терема, хоть оно и было потоптано пионерами. Сняв кивер, я провёл рукой по лицу. Столько ещё дел надо переделать, Думать об этом не хочется.

— Кмит, — позвал я прапорщика, — принимайте взвод. Расставьте караулы по регламенту военного времени. Остальные пусть хоронят убитых. К похоронам привлечь пленных поляков. И ищите тех, кто спасся. Чудом, Божиим промыслом, как угодно. В подполах, на чердаках, в сараях, амбарах, ригах. Должен быть кто-то. Не могли же поляки всех перебить.

— Если есть, отыщем, — кивнул прапорщик.

— Как же хоронить людей, вашбродь? — удивился Ермолаев. — Без попа-то?

— Хороните так и кресты ставьте, — отмахнулся я, — а священник придёт с батальоном и могилы освятит.

— Мудрое решение, — заметил штабс-капитан Ермилов.

(из протокола заседания государственного совета Французской республики)

ТАЛЕЙРАН: Получено сообщение об инциденте на севере Российской империи.

БОНАПАРТ: Довольно экивоков, извольте говорить точно. В чём суть этого инцидента?

ТАЛЕЙРАН; Экспедиционный корпус генерал-майора Джона Хоупа, отправленный в Португалию, на помощь Уэлсли, каким-то образом оказался на северном побережье России. Там он встретился с Северной армией генерала Барклая де Толли и был разбит наголову. Сам едва ноги унёс, чудом успел перейти прусскую границу и укрыться у союзников.

НЕЙ: Тогда чего же мы ждём?! Пора атаковать русских!

ТАЛЕЙРАН: Отнюдь. Я считаю, что в данный момент атака на Российскую империю будет губительна для Франции. Мы воюем в Испании, помогая венценосному брату гражданина императора закрепиться на её престоле. Священная Римская империя, Пруссия и Рейнская конфедерация также готовятся напасть на нас, как только мы ввяжемся в войну на два фронта. Не стоит сбрасывать со счетов и Британию. Их превосходство в воздухе и на море неоспоримо.

БОНАПАРТ: Глупости, Талейран, войны выигрывают не корабли или дирижабли, а пехота. Пехота же лучшая у нас.

НЕЙ: Так что же, мой Император, мне готовить моих гусар!

БОНАПАРТ: Готовь, Ней, но не для войны. Выбери себе представительных гусар, лучше из Серого полка. Это самые красивые из твоих любимчиков. Ты же, Талейран, отправь курьерский дирижабль с самым толковым из своих людей к русской границе, в Варшавское герцогство, пусть уладит конфликт, возникший из-за этих идиотов — поляков, и передаст письмо Александру Романову, которое ты составишь, с заверениями в нашей верности прежним соглашениям, в нём же вежливо и тактично, чтобы не обиделись наши польские вассалы, отрекись от тех кретинов, что атаковали форты на русской границе. Ты, Ней, отправишься по земле с делегацией в Санкт Петербург, покрасуйся перед варварским двором, заверь русского царя в том, что в случае конфликта с Британией мы готовы поддержать Россию. Кроме того, сошлись на то, что не мы одни готовы сразиться с британцами.

ТАЛЕЙРАН: Вы всё же решили принять их предложение?

БОНАПАРТ: Именно, Талейран, именно. Немцы уже прислали в Париж своего доверенного человека.

ТАЛЕЙРАН: Осмелюсь спросить, кто он?

БОНАПАРТ: Его имя Криг. И носит чин майора, однако ведёт себя совсем не по чину.

НЕЙ: Мелкий такой толстяк, думающий только о войне или еде. Жалкий человечишка, если честно.

ТАЛЕЙРАН: Не такой и жалкий. Его ненавидят практически все дворяне Пруссии и Рейнской конфедерации, однако он сумел чем-то привлечь и Гогенцоллернов, и рейнских курфюрстов. Есть в нём что-то.

БОНАПАРТ: Так ты узнал, кто он такой, Талейран?

ТАЛЕЙРАН: Нет, мой император. Прошлое майора Крига покрыто тайной. О нём ничего неизвестно. Как будто, этот загадочный майор вынырнул из ниоткуда летом восьмисотого года, причём именно в этом чине. И, не смотря на своё влияние на правящую семью Пруссии и рейнских курфюрстов, он не поднимается в чине.

БОНАПАРТ: Очень жаль, что ты, Талейран, не сумел разгадать тайны этого загадочного майора Крига.

ТАЛЕЙРАН: Я продолжаю работать над этим.

 

Глава 5, В которой героя награждают заветным георгиевским крестом и предлагают сменить род войск

Батальон подошёл спустя две недели. За это время на нас, как не странно, никто не напал. Не смотря на это, Шодровичи основательно укрепили. Для этого пришлось снести несколько домов неподалёку от частокола, насыпать с внутренней стены земляной вал, на котором установили орудия батареи Ермилова, да и сам частокол подновили. Однако в этой лихорадочной работе, когда застянок кипел как муравейник, мне лично занятия не нашлось. Мои люди несли караульную службу, помогали пионерам в работах, жили обычной гарнизонной жизнью, а я страдал от скуки. Часто гулял я среди костров караульных постов, слушая солдатские разговоры.

— Как же вы, дядька, — спрашивал молодой солдат, вчерашний брянский рекрут, у бывалого, седоусого ветерана, — можете кушать после всего такого? Я вот как вспомню, что вон оттуда девку снимали, так каша в горло не лезет.

— Это потому, Петька, что дурень ты, — с отеческими нотками сказал ветеран. — Я вот после первого бою тож есть не мог. Всё мерещилось, как в бою дрался, кишки врагам штыком выпускал. — Старый воин зачерпнул из котелка полную ложку солдатского кулеша, разгладил густые усы, чтобы не запачкать, и в несколько приёмов съел кашу. — Так вот. Мой командир тогдашний, сержант, это унтера так звались в то время, сказал мне: «Ты есть должон и сил набираться, чтоб врага и далее так бить, как сегодня». От и я тебе скажу, ты, Петька, не вспоминай про замученных, а ешь да сил набирайся, чтоб бить таких гад, что людей мытарят, без пощады. Понял?

— Понял, дядька, понял, — сказал парень и принялся есть кулеш, хоть и без особого аппетита.

А ещё я беседовал с польским ротмистром Шодровским, сидящим на гарнизонной гауптвахте.

— Одного я никак не пойму, ротмистр. — Мы обращались друг к другу исключительно по званию, будто не были знакомы, и знакомиться не собирались. — Для чего вы напали на нас? Ведь французы не обещали вам поддержки и даже не намекали на это. Если вы не лжёте, конечно.

— Мне нет смысла лгать тебе, поручик, — покачал головой ротмистр, он сидел, откинувшись спиной на деревянную стенку своей камеры. Не смотря на то, что врача с нами не было, его раны кое-как перевязали, как и раны остальных поляков, а на простреленную руку наложили шину. — У нас были совершенно иные расчёты. Ты же понимаешь, поручик, что французы не просто так стягивали войска к вашей границе. Командиры польских полков собрались у маршала Понятовского и решили, что для войны с вами Бонапарту нужен только хороший повод. Вот они и решили дать его Корсиканцу.

— Выходит, поводом к войне между Россией и Францией должны были послужить ваши нападения на границе.

— Именно, — звонко щёлкнул пальцами ротмистр, — а ты ловкий малый, поручик!

— Не забывайтесь, ротмистр, — хмуро осадил его я, — я не ваш подчинённый.

— Да-да-да, — замахал здоровой рукой он, — прошу прощения. Вот только одним беспорядков на границе оказалось мало. И тогда я вызвался потрепать вас, русских, немного сильнее. Моя фамилия Шодровский, если ты забыл, а застянок этот и деревня при нём зовётся Шодровичи. До позорных разделов 1772, 1793 и 1795 эти земли принадлежали нам, а предков моих после восстания Костюшки отсюда выгнали взашей.

— Теперь мне всё понятно, — кивнул я. — Считаете себе ангелом мщения, белым рыцарем, грозою русских? А по сути-то вы, сударь, обыкновенный бандит. И не более того.

— Это с вашей стороны, — возразил ротмистр, — с нашей же, польской…

— Убийства и насилие над мирными людьми, — отрезал я, — с любой стороны — чистой воды разбой! Я буду ходатайствовать о том, чтобы вас подвергли не трибуналу, а гражданскому суду, как убийцу, насильника и предводителя банды!

— Делай что хочешь, поручик, — отмахнулся ротмистр. — Я свою карту разыграл — и продул по всем статьям. Мне теперь всё равно…

Я вскочил на ноги и в ярости схватился за корзинчатый эфес трофейного палаша, взятого мной под Броценами. Как будто мне нужно его разрешение! Боясь сорваться, я вылетел из камеры и с грохотом захлопнул за собой дверь.

Батальон подошёл к застянку в середине августа, спустя две недели после сражения. За это время пионеры Гарпрехт-Москвина превратили Шодровичи в настоящую крепость, ощетинившуюся пушками штабс-капитана Ермилова.

— Этакую фортецию, — любил говаривать в нашем во многом импровизированном офицерском собрании пожилой артиллерист, — гусарам с наскоку не взять.

— При хороших запасах продовольствия и пороха, — поддерживал его Гарпрехт-Москвин, — здесь можно не один месяц оборону держать.

— Видимо, французы и поляки понимают это не хуже нас с вами, господа, — усмехался я, — потому и не спешат начинать войну.

— Ваши слова, Серёжа, да Господу Богу в уши, — вздохнул штабс-капитан Ермилов. — Нет, господа, я хоть и человек военный, но большие схватки между державами вроде нашей России и Франции приносят слишком много горя. Я выслужился из фейерверкеров, не одну кампанию прошёл, а начинал ещё с вашим, Серёжа, однофамильцем в Италийском походе. И скажу вам, господа офицеры, вот что. Нету более страшной работы, нежели наша.

— Работы? — удивлённо спросил я. — Какая же это работа?

— Тяжёлая, Сережа, и кровавая работа. Но кто-то же должен её делать, не так ли, господа офицеры?

Итак, наш батальон пришёл в Шодровичи и первым делом меня вызвал к себе майор Губанов. Я представил ему письменный рапорт о случившемся, однако он отложил его в сторону и приказал доложить обо всём своими словами, а не казенными формулировками, за которыми я прятал свой страх и ненависть. Я поведал командиру обо всём. Он надолго замолчал, а потом сказал мне:

— Ты правильно поступил, Серёжа. Очень правильно. Признаюсь, я не ожидал от тебя такой выдержки. Я бы, наверное, казнил поляков, причём, скорее всего, предал их мучительной смерти. И плевать мне было бы на все трибуналы… — Тут он оборвал себя, понимая, что слишком вольно ведёт себя в присутствии подчинённого. — Простите, поручик, — он перешёл на казённый тон. — За проявленные боевые качества и смекалку я представлю вас к Георгию и, не сомневаюсь, Михаил Богданович не станет противиться этому представлению. Вы же и сопроводите польских разбойников в ставку командующего и подробно доложите ему обо всём, что здесь произошло.

— Благодарю, господин майор. — Я вытянулся во фрунт и лихо козырнул.

— Сдайте взвод прапорщику Кмиту, — усмехнулся Губанов, — и готовьтесь отбыть в Вильно.

— Есть, — ответил я. — Но я хотел бы просить вас, господин майор, чтобы вы упомянули в представлении и прапорщика Кмита и остальных солдат моего взвода. Они дрались не хуже меня.

— Всех награждать, Серёжа, орденов не хватит. Твой Георгий и будет наградой всему взводу, каждому солдату в нём.

Я кивнул и попросил разрешения удалиться.

— Ещё одно, — остановил меня перед самым выходом майор, — вы верхом ездить умеете?

— Так точно, — ответил я.

— Отлично. Можете идти.

Но выехать в тот же день, как собирался, я не смог. Ближе к полудню на лесной дороге, которую контролировал наш застянок, замаячили гусарские мундиры.

— Похоже, твой отъезд откладывается, — сказал мне майор Губанов, проходя через двор, где я знакомился с лошадью, которую мне выделили в дорогу. — В бой не ввязывайся, твоим взводом будет командовать прапорщик Кмит.

— Есть, — несколько уязвлёно ответил я, отдавая честь.

Оставив лошадь Жильцову, я поднялся на стену, где на стрелковой галерее стояли солдаты моего взвода.

— Проверяете, господин поручик? — несколько не по уставу обратился ко мне прапорщик.

— Посмотрю, как дерётся мой взвод, — жёстко ответил я. — Мне в бой вмешиваться не велено.

— Прошу прощения, — устыдился своих слов Кмит. — Я не хотел вас задеть.

— Извинения приняты, — кивнул я, доставая зрительную трубу. — Но драки, похоже, не будет, — добавил я, всматриваясь в скачущего врага. Над киверами с белыми султанами трепетал такой же белый флаг. — Это парламентёры.

— Вот как, — кивнул Кмит и во весь голос скомандовал: — Не расслабляться!

Я улыбнулся и потёр нос. Славный командир. Я спустился с галереи и направился к воротам, пользуясь своим положением свободного офицера. Там уже стоял майор Губанов с взводом стрелков. Белый флаг, белым флагом, но о безопасности забывать нельзя. Ворота отворились и в них въехали гусары в сине-серых мундирах и чёрных медвежьих шапках. Их отлично знали по всей Европе, как Ecorcheurs — обдиралы, подобные своим старинным тёзкам, они сдирали кожу с убитых врагов и весьма гордились этим.

— Позвольте представиться, — лихо соскочив с коня, козырнул их командир, — капитан Жильбер. Командир первой роты первого эскадрона гусарского полка Жехорса.

Волки Жехорса или просто Обдиралы. Их ненавидели все в Европе и в плен не брали.

— Майор Губанов, — представился мой командир, прекрасно изъяснявшийся на французском, — командир третьего батальона Полоцкого пехотного полка.

— Я прибыл к вам с письмом от моего императора, — сообщил Жильбер, извлекая из ташки конверт, запечатанный французским орлом. — Также с письмом едет чиновник из департамента иностранных дел.

— Он с вами? — спросил майор.

— Нет, — усмехнулся капитан. — Мы не могли рисковать его жизнью. После того, что устроили эти польские fils de chienne, вы вполне могли встретить нас картечью.

И может быть, зря не встретили.

— Мы будем ждать вашего дипломата, — сказал Губанов. — Когда он прибудет?

— Завтра утром.

— Тогда я более вас не задерживаю.

Гусарский капитан злобно глянул на нашего командира, но смолчал, не смотря на явно оскорбительный тон. Он вскочил в седло и отдал своим людям приказ разворачиваться и ехать в лагерь.

— Серёжа, — обернулся ко мне майор, как только за гусарами закрылись ворота, — очень хорошо, что ты здесь. Сопроводишь в ставку ещё и дипломата.

— Есть, — ответил я, ничуть не обрадованный своей будущей ролью конвоира и сопровождающего.

Французский дипломат приехал в сопровождении конвоя из того же взвода гусар Жильбера. Ехал он не верхом, а в двуколке, запряжённой серой лошадкой, что смотрелось довольно странно на фоне лихих всадников. Одет дипломат был по последней парижской моде, хотя чёрный сюртук дипломатического ведомства с торчащим из-под него белоснежным крахмальным воротником наводили на мысли о монахе-инквизиторе или изверге-пуританине из Североамериканских колоний.

— Ваша лошадь хорошо держится, — сказал ему, не выслушав приветствий и представлений, майор Губанов. — Вот и отлично. Поручик, вы можете отправляться. — Это уже мне.

Я вскочил на пегого коня — трофей, доставшийся от польских гусар — и толкнул его пятками. Шпор не терплю — лишнее насилие над животным. Конвоем для поляков и сопровождением для дипломата стала полусотня Бугских казаков, прибывших в Шодровичи вместе с батальоном для несения пикетной службы и разведки в окрестностях застянка. Командовал ими пожилой вахмистр с лихими седыми усами, которые он то и дело подкручивал пальцами. Не нравилось ему соседство с гусарами-обдиралами. А вот капитан Жильбер был, наоборот, изрядно весел и постоянно пытался завязать разговор со мной. Я поначалу никак не реагировал на его реплики, отделываясь короткими фразами, однако вскоре дорога наскучила мне, и я решил, что беседа даже с не слишком приятным человеком, лучше молчания.

— Вот все вы считаете нас, Ecorcheurs, обдиралами, — говорил мне Жильбер, — но ведь по сути, всего лишь пугало для вражеских солдат. Вот вроде ваших казаков или иных иррегуляров.

— Они люди простые и зачастую с диким нравом, — ответил на это я, пользуясь тем, что никто из казаков французского не понимал, — но вы-то человек образованный, европейский.

— Одно, молодой человек, — покачал головой капитан, — другого не отменяет. Ваш царь и генералы используют казаков так же, как император и маршал Ней — нас. Мы — пугало для врага. Кошмарные Ecorcheurs и ужасные русские казаки! — Он весело рассмеялся. — Вы не заметили, юноша, что о нас и о казаках ходят почти одни и те же слухи. Мол, изверги, с людей шкуру живьём сдирают и одежду из неё шьют, детей едят на завтрак, девиц — на ужин.

Возразить на это мне было нечего. Кругом Жильбер оказывался прав. И всё равно, никак не мог я поставить рядом его и седоусого вахмистра.

До Капсукаса мы добрались через час. На сей раз, нас не тормозили пушки, а длинные дроги, в которых сидели связанные поляки, ничуть нашего движения не замедляли. Пара крепких коней, запряжённых в них, спокойно трусили по пыльной дороге и казак, исполнявший обязанности кучера мирно дремал на козлах. Идиллическая картина, вроде и войны никакой нет, и поляки деревень не вырезают.

Ни одна из наших лошадей не захромала, и мы продолжили путь, не задерживаясь в Капсукасе. В Вильно прибыли уже после заката. Не смотря на это, я тут же отправился в штаб армии. Мои дела ждать не могли. Поляков надо было разместить в городской тюрьме, да и доложить о прибытии французского дипломата следовало как можно быстрее. Если пленные гусары ещё могли переночевать в дрогах под открытым небом, то Бонапартов посланник — никак нет.

К моему удивлению, адъютант командующего армией, довольно молодой ротмистр в белом кирасирском мундире, лишь бросил взгляд на письмо и тут же проводил к генерал-лейтенанту. Несмотря на поздний час, Михаил Богданович Барклай де Толли работал с бумагами. Он осмотрел меня оценивающим взглядом и, кивком ответив на моё приветствие и представление, спросил:

— Поручик, отчего не по форме?

Я вспыхнул, хоть прикуривай, и принялся мысленно честить себя, на чём свет стоит. Это ж надо удумать такое, явиться к командующему армией с трофейным палашом, вместо уставной шпаги.

— Виноват, — только и смог выдавить я.

— Георгиевская лента на баскетсворде смотреться не будет, — скупо улыбнулся генерал-лейтенант и размашисто подписал представление майора Губанова, — придётся вместо неё дать вам крест.

Кажется, я покраснел ещё гуще, только что дым из ушей не повалил.

— Скажите, поручик, вы как в седле держитесь? — неожиданно спросил у меня Михаил Богданович. — Уверенно?

— Вполне, — ответил я, не совсем понимая, к чему это. И майор спрашивал вчера. Но там-то всё ясно.

— Из вас, юноша, — продолжил командующий, — вышел бы отличный драгунский офицер. Если верить этому рапорту майора Губанова, вы провели отличную операцию. Вам бы драгун вместо простых пехотинцев.

— Виноват, ваше превосходительство, — покачал я головой, — но драгуны давно перестали быть конной пехотой. Вряд ли, я смог бы провести подобную операцию с драгунами. Ведь конников очень сложно спустить с седла.

— Верно, — устало улыбнулся генерал-лейтенант. Он вынул из ящика стола шкатулку со Святым Георгием Победоносцем на крышке. — Подойдите ближе, поручик Суворов. Вы вполне оправдываете свою фамилию. — Михаил Богданович поднялся и прицепил мне на мундир крестик Георгия четвёртой степени. Я заметил, что на пальцах его осталась серая пыль, я слишком поспешно чистил мундир, перед тем как войти в здание штаба. — Как говорится в Уставе: «тот кто, лично предводительствуя войском, одержит над неприятелем, в значительных силах состоящим, полную победу, последствием которой будет совершенное его уничтожение», а также за «лично предводительствуя войском, возьмет крепость». Эти слова в полной мере относятся к вам, поручик Суворов.

— Служу Отечеству, ваше превосходительство, — гаркнул я.

— А теперь ступайте отдыхать, поручик, — отпустил меня генерал-лейтенант, — и скажите адъютанту, чтобы пригласил ко мне этого французского дипломата. Письмо, кстати, при вас?

— Так точно, — ответил я, извлекая из кожаной сумки письмо, вручённое мне майором Губановым. — И я хотел спросить ещё об одном, ваше превосходительство.

— Что такое? — спросил Михаил Богданович, забирая у меня письмо.

— Как быть с поляками, захваченными нами в Шодровичах?

— Сдайте их в гарнизонную гауптвахту. Вас туда проводит любой из офицеров.

Я поклонился генерал-лейтенанту и вышел из его кабинета. На пороге меня ждал адъютант в кирасирском мундире.

— Проводите к командующему француза, — сказал ему я и, подумав минуту, добавил: — И не могли бы вы сообщить, где найти офицера, что проводил меня до гарнизонной гауптвахты.

— Обратитесь к дежурному офицеру гарнизона, — бросил мне адъютант и быстрым шагом направился к выходу.

Я лишь скрипнул зубами ему вслед и отправился на поиски дежурного офицера гарнизона. Отыскал я его, по счастью, достаточно быстро. Не так и много было в ставке незапертых дверей по такому позднему времени. Он отрядил мне в помощь младшего унтера. Я представил его казакам, сообщив, что он проводит их на гауптвахту, куда надо сдать поляков.

Сменив уморившуюся лошадь на почтовой станции, я отправился обратно в Капсукас. Хоть я и устал после дня дороги, однако ночевать в Вильно было негде, а в Капсукасе стоял наш полк, на квартирах которого я и собирался провести ночь.

(из воспоминаний графа Нессельроде)

Эта встреча с Государем, ставшая определяющей для судеб всей Европы начиналась вполне обыденно. Я пришёл к Его величеству с очередным утренним докладом о состоянии дел в министерстве. Первым листом в моей папке лежала просьба французского дипломата об аудиенции. Это был личный посланник Бонапарта, прибывший с объяснениями по поводу инцидентов на западной границе Империи и письмом от французского правителя.

Государь выслушал меня, стоя спиной к окну, а после обернулся к нему, одёрнув тяжёлую штору. Его величество долго смотрел на Петербург, как будто размышляя о чём-то, а потом совершенно неожиданно спросил у меня:

— Как вы считаете, граф, на чьей стороне лучше всего выступить нам?

— Осмелюсь сказать, Ваше величество, — ответил я, — ни на чьей. Конфликты в Европе имеют весьма мало отношения к нам.

— Мы не сможем долго оставаться в стороне, — покачал головой Государь. — Очень скоро Империя окажется втянутой в войну, которая разгорается в Европе. У нас есть союзнические обязательства перед Священной Римской империей, а их вмешательство только дело времени.

— Однако нам стоит выждать некоторое время, — всё же осмелился предложить я.

— Промедление, конечно, не смерти подобно, но не хотелось бы принимать решения в обстоятельствах военного времени. И всё же, вопроса это не снимает. С кем и против кого лучше всего воевать России?

— И снова прошу простить меня, Ваше величество, но, по моему мнению, России лучше не воевать вовсе.

— Генералы твердят мне, — устало вздохнул Государь, — что нельзя упускать стратегическую инициативу. Вы, дипломаты, что война — губительна. Но не воевать сейчас нельзя. Британия и Франция стремительно набирают силу, пока они воюют друг с другом, Россия в относительной безопасности. Однако, как только одна из этих империй разделается со своим врагом или хотя бы изрядно ослабит его, вот тогда она тут же обернёт свой взор в нашу сторону. Так как вы думаете, граф, на чьей стороне нам лучше выступить?

— В этой войне я бы поставил на Францию. У Британии сильные морской и воздушный флот, однако изрядная часть их войск расположена в Индии и Америке. А войны выигрывает пехота, как любит говорить Бонапарт.

— Что ж, граф, — кивнул Государь, — пригласите ко мне французского посланника.

 

Глава 6, В которой герой познаёт премудрости воздушного боя на практике

Весть о том, что мы начинаем заграничный поход против Британии, застала меня в Капсукасе. Батальон Губанова вернули на отдых в расположение полка после двух месяцев службы. Однако не успел первый батальон нашего полка выдвинуться к Шодровичам, как из штаба Западной армии пришёл приказ всем полкам, расквартированным на границе вернуться в Вильно. Так что в Шодровичи отбыл резервный батальон пограничной стражи, однако батарея Ермилова осталась стоять укреплённом застянке на случай новых инцидентов.

Собрав армию, Михаил Богданович Барклай де Толли выступил к Варшаве, где соединился с армией генерала Жюно и, снова погрузившись на дирижабли — русские и французские — направились к испанской границе. Как не странно, нашему полку вновь выпало лететь на «Гангуте» — флагмане воздушной эскадры, отправленной Государем на помощь Бонапарту.

В первый же день я отправился на поиски своего приятеля подпоручика Булатникова. Он нашёлся в своей крохотной каюте и, что самое удивительное, совершенно трезвый.

— Кончился кьянти, — усмехнулся он, после взаимных приветствий. — А на самом деле, у меня принцип. Никогда не пью во время войны.

— Отчего же? — спросил я.

— Это вы, пехота, можете и пьяными в бой идти, — сказал Булатников, — а иные трезвыми и не бывают. В бою воздушном каждому солдату нужно твёрдо стоять на ногах.

— Что-то я не очень понял? — покачал я головой.

— Ты на дирижабле недавно, — как-то издалека начал подпоручик, — к качке ещё не привык. Однако нынешняя качка — ничто в сравнении с тем, что начнётся во время воздушного боя. Палуба будет биться под ногами, как будто в пляске святого Витта. Оно, конечно, многие офицеры морской пехоты — да и воздушного флота — считают, что нужно просто качаться с нею в такт — и напиваются почти до бесчувствия. Вот только я заметил одну неприятную вещь.

— Какую? — спросил я.

— Они первыми гибнут в сражениях, Серж, — мрачно ответил Булатников, а затем резко сменил тему: — У тебя тесак есть?

— Нет, — сказал я. — Только вот палаш.

— С ним ты при абордаже не развернёшься, — заметил Булатников. — Вот. — Он вынул из ножен полусаблю. — Самое лучшее оружие для боя внутри дирижабля. Хотя я сильно сомневаюсь, что до абордажа дойдёт, но всё же обратись к баталеру. У нас на «Гангуте» изрядный запас тесаков.

— Почему же, до абордажа не дойдёт? — удивился я. — У нас же два десятка дирижаблей. Пять транспортных и пятнадцать боевых, пускай, наши, русские, и уступают британским, однако французские, разумею, ничуть не хуже.

— Дирижабли, может, и не хуже, — согласился Булатников, — но у Британии есть дредноуты с новейшими паровыми пушками, которые и бьют сильней, и стреляют быстрей.

— И что это за дредноуты такие, Виктор? Все о них говорят, как о самом разрушительном оружии, но толком никто объяснить не может.

— Дредноуты, Серж, это тоже, что линкоры на море. Как и у линкоров, их корпуса обшиты сталью, а пушки не пороховые, как наши, а паровые. Принципа действия, врать не буду, не знаю, но я видел однажды, как снаряд, пущенный из паровой пушки, пробил французский разведывательный дирижабль насквозь. После этого, собственно, даже до наших военных министров дошла мысль, что воздушные суда надо защищать куда лучше. И всё равно, я готов поставить бриллианты против орехов, что ни один дирижабль не выстоит против британского дредноута.

— Это, Виктор, можно проверить только в битве.

— И нам с тобой это предстоит, — мрачно усмехнулся Булатников.

Тут он был прав.

Дорогой отец.

Можете меня поздравить подпоручиком. Я сумел отличиться в небольшом столкновении с контрабандистами. Они перешли границу со стороны Варшавского княжества и были обнаружены казачьим патрулём. Принимать бой казаки не решились и, оставив небольшой отряд для наблюдения за контрабандистами, отправились в Шодровичи за подмогой. Нашу роту направили разобраться с ними. Бой был коротким и ожесточённым, рота почти не понесла потерь, я же сумел захватить главаря контрабандистов живым, за что и был повышен в звании.

Однако, не это главное, дорогой отец. Вы, разумею, уже знаете о том, что наш Государь поддержал Бонапарта в его войне с Британией. Теперь наша армия в составе эскадры вице-адмирала Якова Гершеля отправлена на помощь флоту адмирала Вильнёва. По всей видимости, нам придётся схватиться с адмиралом Нельсоном. Это весьма странно, ведь ещё в вашей, отец, молодости адмирал Ушаков сражался вместе с Нельсоном против французов в Средиземном море.

Многие офицеры флота, с которыми я общаюсь, отнюдь не уверены в нашей победе. Они рассказывают мне о превосходстве британского флота, о дредноутах, о паровых пушках. И всё же, я уверен, что мы выиграем сражение, ведь иначе и быть не может.

Прошу прощения, что вынужден прервать письмо, подошло время отправлять его с очередным почтовым дирижаблем.

15 сентября 18..года .

— Вот смотри, — сказал мне Булатников, вынимая из ножен свою полусаблю. — Попробуй напасть на меня.

Мы стояли в коридоре, соединявшем стрелковую палубу с мостиком и машинным отделением. Именно здесь идут самые ожесточённые бои во время абордажа, как объяснил мне подпоручик.

Я для пробы пару раз махнул своим палашом — клинок скрежетнул по стенкам коридора, однако драться вполне можно. Решившись, я шагнул навстречу Булатникову и сделал выпад. Булатников отбил. Ещё выпад. Снова отбит. Подпоручик не двинулся с места. И тогда я рванул ему навстречу, обрушив град ударов. Хотя с градом это я погорячился. Если первый прошёл ещё более-менее удачно, то второй… Клинок снова заскрежетал по металлу переборки — и почти на полдюйма вошёл в дерево, из которого была сделана стенка коридора. Булатников ткнул меня концом клинка в горло.

— И всё, — сказал он. — А теперь возьми тесак.

Я вложил палаш в ножны, отстегнул и прислонил к стенке, взял тесак, что принёс с собой Булатников. Следующие несколько часов мы посвятили фехтованию в узких помещениях. К середине тренировки мы оба скинули мундиры, оставшись в нательных рубашках. То и дело ходившие мимо нас матросы и офицеры «Гангута» только качали головами, некоторые давали советы — дельные и не очень.

— Смотри теперь, — продолжил обучение Булатников. — Здесь лучше всего держать оборону. — Он распахнул дверь и стукнул носком сапога по высоком порогу. — Порожек закроет человека, стоящего на колене, хоть и невеликая, но защита. На петлях можно удобно устроить ствол мушкета, хорошо повышает точность стрельбы. Они специально сконструированы с этой целью.

— Так значит, вот почему во всех коридорах столько дверей, — понял я. — Прорываться через них очень тяжело.

— Именно поэтому, Серж, — сказал мне Булатников. — Штурмует дирижабли воздушная пехота, вроде нас или британских «Форлорн Хоупс», а обороняет линейная пехота. Мы прорываемся, а они дают по нам залп за залпом, остаётся только прятаться за переборками или падать лицом в палубу. Хотя те же немцы штурмуют отрядами обычной пехоты, устраивая длительные перестрелки за каждый коридор, но это — глупо. Бездумная трата пороха и свинца.

— Значит, лучше кровь лить в штурмах? — спросил я.

— Отнюдь, — покачал головой Булатников, — просто они стачала, расстреливают весь запах патронов, а уж после — идут в рукопашную и льют кровь. Со штыками и мушкетами, вместо тесаков. Глупо.

Я потёр пальцем переносицу. Нда, выходит, кругом он прав.

А эскадра наша, меж тем, соединилась с флотом адмирала Вильнёва, запертым в Кадисе, стремившимся прорвать британскую блокаду. Решив с помощью дирижаблей добиться относительного превосходства в воздухе и тем самым исправить крайне тяжёлое положение Вильнёва, наше совместное командование отправило эскадру Гершеля ему на помощь. Даже я понимал, что это не самое лучшее решение — Вильнёв обречён. О том же говорили в кают-компании «Гангута», куда я также не забывал наведываться.

— Флот Нельсона многочисленнее, — говорил лейтенант со смешной фамилией Шубик. — Пускай, как вы говорите, капитан-лейтенант, линкоров больше у Вильнёва, но не одни линейные решают на поле боя. К тому же, не стоит забывать об орудиях, а тут преимущество полностью на стороне британцев.

— Возможно, — соглашался с ним штабс-капитан Антоненко, — но не в пушках или кораблях главное преимущество британцев.

— В чём же оно? — поинтересовался у него лейтенант Шубик. — А, догадался, — тут же перебил он, сгорая от нетерпения блеснуть знаниями, — вы имеете в виду дредноуты и паровые орудия.

— Отнюдь, — усмехнулся Антоненко. — Никакие пушки-корабли не превзойдут по значимости одного.

— Чего же?! — воскликнул Шубик, уязвлённый тем, что его «гениальная» догадка оказалась неверной.

— Британского командующего, — ответил я вместо Антоненко. — Адмирал Горацио Нельсон, лучший флотоводец нашего времени. Вильнёву до него очень далеко.

В кают-компании после моих слов надолго повисла тягостная тишина.

В Кадисе мы даже не поставили дирижабли к мачтам, а тут же вместе с флотом выдвинулись навстречу Нельсону, прорывать блокаду. На дирижаблях все готовились к грядущей битве, а потому передвигались исключительно бегом, а в коридорах не смолкали отзвуки команд, передаваемых по медным трубам, которыми был пронизан весь «Гангут» сверху донизу.

Нас вежливо, но настоятельно попросили не покидать кают и кубриков, дабы не мешать команде. За день до битвы, когда флот Нельсона уже показался на горизонте, однако близился вечер, и начинать сражение было глупо, нас провели на стрелковую палубу. Она была просто огромна. На ней вполне мог разместиться не то что батальон, но и весь наш Полоцкий пехотный полк, если немного потесниться. Матросы под руководством кондукторов сняли панели с борта, и у меня перехватило дух.

Находясь внутри дирижабля, не слишком понимаешь, что летишь по небу, а сейчас у меня словно глаза открылись. Впереди, насколько хватало взгляда, простиралось бескрайнее пространство осеннего неба. По нему медленно ползли облака, многие выше нас, иные на одном с «Гангутом» уровне или, что самое удивительное, ниже него. О чёрт, да такого и с самой высокой колокольни, на какую я в детстве забирался, не увидишь!

Мы стояли, переводя дыхание, под хитроватыми взглядами матросов и кондукторов, в которых легко читалось превосходство опытных аэронавтов над «наземниками». Солдаты крестились, даже молились втихомолку, офицеры и унтера не спешили наводить порядок, ведь и беспорядка особого не было, да и самим командирам нужно было время, чтобы прийти в себя.

— Попрошу подойти ближе к краю, — сказал капитан-лейтенант, проводивший эту своеобразную экскурсию.

Матросы, тем временем, уложили снятые секции вдоль борта, и отошли, давая нам место. Никто не спешил подойти к краю, не смотря на то, что от него нас отгораживала оставшаяся часть борта, высотой примерно по грудь человеку.

— Батальон! — воскликнул майор Губанов, вскидывая над головой шпагу. — За мной! Шагом! Ать! Два!

И муштра сделала своё. Батальон, как один человек, сделал шаг вслед за командиром. Затем ещё один. И ещё. И вот уже первая шеренга стоит вплотную к борту.

— Вы можете видеть, — сообщил нам капитан-лейтенант, — выемки под мушкеты.

— Какой смысл обстреливать друг друга? — спросил штабс-капитан Антоненко. — С расстояния до ста пятидесяти футов стрелять смысла нет, в человека не попасть. А уж когда он укрыт бортом корабля почти весь, бить нужно практически в упор, и всё равно шансов попасть почти нет.

— Именно, — согласился капитан-лейтенант. — Обстрел с больших расстояний ведут стрелки из экипажа нашего дирижабля, а задача линейной пехоты, в вашем лице, противостоять абордажу и поддерживать нашу ландунгс-команду.

Надо же, вспомнили о команде подпоручика Булатникова! А в кают-компании о них что-то ни слова не сказали.

— Выходит, и этот борт убирается, — сказал с нотками истерики какой-то совсем молодой прапорщик из 3-ей роты.

— Да, — не стал отрицать капитан-лейтенант, — но сейчас он закреплён на совесть. Сам по себе не откинется.

И сколько же в голосе этого офицера яду, укрытого в сладком вине вежливости. Не удивлюсь, если ему сегодня же прийдёт несколько десятков вызовов. Я слать не стану и «Гастинн-Ренетты» не дам. Очень уж хорошо мне в память врезались слова моего денщика.

За пистолетами приходили трижды, и трижды я отказывал. Четвёртым мне нанёс визит майор Губанов.

— Без чинов, — сказал он, садясь на мою койку. — Привет, старина! — тут же вскочил и кинулся обнимать моего денщика, совершенно засмущавшегося от настолько неуставных отношений. — Привет! Привет! Да не бурчи ты, старый пень! Ты ж меня с прапорщиков знаешь! И заладил «господин майор, господин майор»…

— Значит, ты, Серёжа, при себе оставил Жильцова, — продолжил майор, когда вконец засмущавшийся бывший фельдфебель ушёл из каюты. — Спасибо тебе за это! От всей души. Как человек говорю, не как командир. И ещё одно спасибо, за то, что никому пистоли свои не дал. Нам завтра с самого утра драться с британцами. И не в поле, как привыкли, а на палубе дирижабля. Я вот воюю не один год, а ни разу ещё не сражался в воздухе. Сам не понимаю, как это, как командовать, что делать, что нас всех ждёт. — Он помолчал минуту, понимая, что снова слишком расслабился и наговорил мне лишнего. — Никаких дуэлей перед боем быть не должно. Дворянская честь, дворянской честью, но терять офицеров нельзя и в мирное время, а во время войны тем более.

Он поднялся и кивнул мне, сказав на прощание:

— Рад, что не ошибся, когда подписывал приказ о твоём повышении в звании и должности. Завтра всем нам будет проверка. Большая проверка, Серёжа.

 

Глава 7, В которой герой узнаёт, какое оно, небо над Трафальгаром

Утро 21-го октября выдалось на удивление солнечным и ясным, особенно для середины осени. Когда нас построили на стрелковой палубе, вражеские дирижабли и дредноуты уже можно было разглядеть в зрительную трубу. Правда, выглядели они пока не больше ячменных зёрнышек, однако я лично ничуть не обольщался на этот счёт. «Зёрнышки» росли, прорастая жерлами пушек, покрываясь бронёй, щерясь мушкетными стволами.

Тогда я впервые увидел знаменитые британские дредноуты. Они не были похожи на дирижабли, более всего, напоминая хищных китов мирового океана — кашалотов. Так же сужаются к корме, короткие крылышки и паруса, с помощью которых управляют этим левиафаном, похожи на плавники, а иллюминаторы, расположенные на носу — натуральные глаза. Один вид их внушал страх, это если невзначай позабыть о десятках стволов паровых пушек. Они также сильно отличались от привычных нам пороховых орудий. Стволы их были разделены на несколько частей и, как объяснил мне стоявший неподалёку подпоручик Булатников, при выстреле они складываются, гася инерцию. Наше счастье, что дредноутов только три — было бы больше, точно нам конец.

— Скоро сблизимся на дистанцию залпа, — сообщил нам давешний капитан-лейтенант. — Приготовьтесь.

— Залп, — прозвучало эхо команды в медной трубе, словно бы в ответ на его предупреждение.

И следом нас оглушило грохотом бортовых орудий. Палуба ушла из-под ног, я судорожно взмахнул руками, стараясь удержать равновесие. Подобные телодвижения проделывали и остальные солдаты и офицеры батальона, хватаясь за переборки и край борта, позабыв о страхе перед бездной, раскинувшейся за ним.

И в таких условиях драться?! Чистое безумие!

— Приготовиться к ответному залпу! — прокричал капитан-лейтенант. — В сто раз хуже будет!

Тут дредноут, который мы обстреляли, окутался дымом, полыхнул пламенем. Снаряды его врезались в бронированное «брюхо» нашего дирижабля. На сей раз, я едва удержался на ногах, а многие солдаты — да и что греха таить, офицеры тоже — рухнули на палубу. Что самое интересное, на лицах матросов и их командиров не появилось ни единой улыбки.

— Подровняйсь! — скомандовал Губанов. — Подровнять ряды!

Мы только-только привели в относительный порядок наше построение, как «Гангут» снова сотрясся в судороге бортового залпа. По рядам солдат и матросов пробежал тихий шёпот радости. Из бронированного борта дредноута вырвался язык пламени, его сильно качнуло и повело вниз, отчего ответный выстрел его орудий вышел кривым — снаряды ушли сильно вверх и взорвались над куполом нашего дирижабля, осыпав его градом осколков. Для дирижабля это стало бы фатальным — слишком большой бортовой дифферент, как сказал бы Булатников, от него я и нахватался морских и аэронавтических словечек, орудия в воздух смотрят. А вот паровые пушки дредноута были установлены на специальных лафетах, позволявших им вращаться во все стороны и поднимать и опускать стол на немыслимые градусы. Однако ещё один залп британцы пропустят. Словно в ответ на мои мысли «Гангут» снова тряхнуло, но теперь уже почти все вполне устойчиво держались на ногах. Даже к пляшущей палубе привыкаешь, а если надо — очень быстро.

— Пистолеты заряди, — сказал мне Булатников. — Ещё пара залпов — и абордаж.

Я заметно вздрогнул — в суматохе и грохоте орудийных залпов я не заметил, как он подошёл. Остальные солдаты ландунгс-команды также заняли места среди нас, несколько смешав стройные ряды батальона.

— Прапорщик, — сказал я Кмиту, протягивая «Гастинн-Ренетт»- держите. Патроны ещё есть?

Тот кивнул, принимая оружие.

— Я к абордажу новых взял у квартирмейстера, — усмехнулся он.

Залп орудий противника снова оказался не слишком силён. Они обстреляли нас, видимо, метя по орудийным палубам, однако неудачно. Осколки пробарабанили по деревянному борту, и обошлось без потерь. Врага уже можно было разглядеть в подробностях. Не только орудия на поворотных лафетах и пробоины на стальной шкуре брони, но и стрелковые галереи, из-за которых торчали чёрные кивера британских солдат. Они то и дело окутывались дымком — красномундирники давали залп за залпом.

— Торопятся, — откомментировал Булатников. — Спешат куда-то. Порох опять же тратят впустую. Ваш майор куда умнее британского будет.

— Батальон! — скомандовал Губанов. — К залпу товьсь!

Первая шеренга положила мушкеты в выемки в борту. По нему вовсю стучали пули, что ничуть не смущало солдат, ведь ещё ни один не пострадал.

— Прошу простить, — встрял командир стрелков «Гангута», — но сейчас наше время стрелять.

Батальон отступил на два шага, давая место солдатам с нарезными штуцерами. Они не давали залпов, били вразнобой, но весьма метко. Чёрные кивера британских солдат то и дело скрывались за бортом, правда, на их месте тут же вырастали новые.

А вокруг нас разворачивала грандиозная баталия. На море и в воздухе. Ни первой, ни второй мы не видели, и могли судить о них лишь по звукам. Грохоту залпов, треску корабельной обшивки и скрипу брони, но что самое странное, не было слышно того стона, что обычно висит над полем боя. Крики людей, убивающих и калечащих друг друга, не доносятся сюда, в наши горние выси. Ничего, скоро мы этим сами займёмся.

— Откинуть борт! — прокричал Булатников, командуя старшими по званию офицерами. — К абордажу!

Матросы шустро взялись за дело. Их британские коллеги, похоже, занялись тем же. По крайней мере, стрелять их солдаты перестали.

— Дайте залп вместе с фузилерами, — инструктировал майора Булатников, как будто тот не был выше него на целых пять званий, — затем мы атакуем, а когда «Гангут» сблизится с британцем борт к борту, прыгайте и вы. На палубе останутся только фузилеры. И помните, борт поднимут обратно, во избежание, так сказать… Вернуться на дирижабль будет куда сложней, нежели покинуть его.

— Целься! — скомандовал майор Губанов. — Залп повзводно! Шеренгами!

Я вскинул уже заряженный «Гастинн-Ренетт», хотя и сильно сомневался в его эффективности на такой дистанции. Кмит, что интересно, собирался стрелять из штуцера, мой пистолет он по-бандитски заткнул за пояс.

— Пли!

Мушкеты рявкнули трижды с нашей стороны и дважды с британской, окатив друг друга свинцовым дождём.

— Полундра!!! — не своим голосом заорал Булатников, с тесаком наперевес без разбега прыгая через бездну в три аршина шириной. — Полундра!!!

Следом за ним на палубу британца ринулись и остальные воздушные пехотинцы. Приземляясь с той стороны, они пускали в дело тесаки, схлестнувшись с чуть замешкавшимися британскими «Форлорн хоупс». В первые секунды Булатников со своими людьми учинили среди слегка опешивших врагов подлинную резню, однако красномундирники не зря считались отличными солдатами. Они быстро пришли в себя и оказали ландунгс-команде достойный отпор.

— Штыки примкнуть! — скомандовал майор Губанов, обнажая полусаблю, на которую сменил уставную шпагу. — Вперёд, орлы! За мной!

— Бегом! — закричали унтера и фельдфебели. — Бегом! В штыковую! Не боись, ребята! Мы ж на самых небесах! Ежели что к самому Господу Богу враз попадём! — Были даже такие пассажи, весьма меня удивившие, смотря на обстоятельства. — Не матерись, ребята! Нечистого не поминай! Не то вас враз архангел Михаил и Илия-пророк поразят!

Хоть бездна и сократилась до аршина, не больше, но прыгать через неё было очень страшно. Коротко перекрестившись, я рванул через неё, в самое пекло. Кровавая рукопашная схватка кипела на стрелковой галерее, палуба была скользкой, под ноги то и дело попадались трупы, смерть собрала в тот день изрядный урожай. Прав, тысячу раз прав был Булатников, когда советовал мне сменить палаш на тесак, им куда удобнее орудовать в этакой тесноте. Баскетсвордом я бы одним взмахом калечил больше своих, нежели врагов.

Продлилась схватка не больше нескольких минут, но была столь яростной, что на палубе дредноута остались лежать несколько сотен человек. По счастью, почти все в красных мундирах британских солдат и воздухоплавателей.

— Отлично! — крикнул майор Губанов. — Молодцы! Что теперь, Булатников?! — обратился он к подпоручику в залитом кровью мундире, не поймёшь своей или чужой.

— Выделите мне роту из вашего батальона, — ответил тот. — Мы с ними прорвёмся на мостик. А остальные, с вашего позволения, пусть по другим галереям ударят с тылу.

— Отличная идея, подпоручик, — кивнул ему Губанов. — Штабс-капитан Антоненко, отправляйтесь с Булатниковым.

— Веди, Булатников! — позабыв былые раздоры, крикнул мой непосредственный командир. — Вперёд!

И мы побежали по гулким коридорам дредноута, преследуя убегающих солдат и воздухоплавателей, спешивших спасти свои жизни. Первое организованное сопротивление нам оказали минут через пять после того, как мы ворвались внутрь летучего левиафана. В длинном коридоре британцы соорудили нечто вроде баррикады, и обстреляли нас. Мы не стали ввязываться в перестрелку, налетев на них и, как говориться, взяв на копьё в считанные секунды.

А вот мостик пришлось штурмовать по всем правилам. Он был хорошо укреплён, и дрались британцы отчаянно. Нас встретили ураганным огнём, так что пришлось всё же залечь за порог у дверей в коридор и палить в ответ. Что впрочем, не приносило ощутимого результата.

— Эх, жаль, гранат нету! — пожаловался Булатников. — Закидали бы мостик враз!

— Чего нет, того нет, — пожал плечами Антоненко. — Надо прорываться так!

— Это да, — кивнул Булатников. — как обычно, мы первые, вы — за нами! Полундра!!!

И он без предупреждения вскочил в полный рост и бросился к входу на мостик. Воздушные пехотинцы кинулись за ним. И легли все как один под пулями британцев.

— Солдаты, вперёд! — не дал нам опомниться Антоненко. — Вперёд!

Мы пробежали по коридору, всё ещё затянутому пороховым дымом, и обрушились на не успевших зарядить мушкеты британцев. Стрелять не стали, пустили в дело штыки. Схватка была очень короткой, но яростной. На мостик мы ворвались окровавленные и злые что твои черти. Кажется, капитан и офицеры дредноута пытались сдаться нам, но мы никого не щадили. В этот момент мы были более зверьми, нежели людьми, а звери жалости не знают. Хищные опьянённые кровью звери. И единственное, что делает нас людьми — это способность раскаиваться и мучится совестью после, ну и конечно, кошмары, преследующие долгими ночами.

— Что теперь, господин штабс-капитан? — спросил у Антоненки подпоручик Эбергард-Шютц.

— Отходим к стрелковой галерее, — приказал тот, — и дожидаемся батальон. На «Гангут» вернёмся все вместе.

— Есть, — ответили мы.

Мы отступили к стрелковой галерее, следуя тем же стрелкам, какие были и на «Гангуте». Правда, никто из нас не разумел английского, и ориентироваться приходилось по кровавым следам и нашим представлениям о языке бриттов. Бросать тела воздушных пехотинцев и наших солдат, павших при штурме мостика, очень не хотелось, однако тащить их с собой через весь дредноут не представлялось возможным. Тем более, что враг мог атаковать нас в любой момент. Британские офицеры и сержанты должны были привести своих солдат в чувство и организовать нам сопротивление.

— Что с Булатниковым? — спросил у Антоненки майор Губанов, когда мы вернулись на стрелковую галерею. Остальной батальон уже был тут, ждали только нас.

— Убит, — ответил штабс-капитан, — как и вся ландунгс-команда. При штурме мостика.

— Понятно, — кивнул командир. — Что с мостиком?

— Офицеры оказали сопротивление и были убиты, — отрапортовал Антоненко, — машинерия уничтожена.

— Ясно. — Губанов вскинул руку с окровавленным тесаком и дал отмашку, чтобы экипаж опускал секцию борта, и мы могли вернуться на «Гангут».

— Что это?! — воскликнул глазастый солдат Сашка Осипов.

Он тут же получил по голове от своего унтера, но все уже повернули головы на его крик. От небольшого британского дирижабля в сторону «Гангута» летели пламенные искры с длинными чёрными хвостами. Много позже я узнаю, что это пороховые ракеты — самое мощное оружие британцев, в тот же день они показались мне некими карнавальными шутихами, не слишком качественными, к слову. И тут эти «шутихи» врезались в баллон нашего дирижабля и взорвались с небывалой мощью. Из борта «Гангута» вырвались языки пламени, и громадный воздушный левиафан покачнулся и начала заваливаться на повреждённый борт. Подошедший с другой стороны дредноут дал залп из нескольких орудий, добивая израненного врага, ещё пытавшегося огрызаться редкими выстрелами пушек. Падение «Гангута» резко ускорилось, весь баллон его был объят пламенем.

— Твою мать, — сказал кто-то.

Ни добавить, ни убавить.

— Сигналят нам что-то британцы, — заметил штабс-капитан Антоненко.

— Отходим внутрь дредноута, — скомандовал майор Губанов. — Соединимся с остальными, кто проник через другие галереи, и будем думать, что делать дальше.

Собрались все выжившие офицеры в кают-компании. Отправив солдат под присмотром прапорщиков и унтеров вылавливать остатки британского экипажа, а также устанавливать на борту дредноута нашу власть, мы расположились за громадным столом, где могли бы разместиться все офицеры Западной армии и эскадры Гершеля. Настроение царило в кают-компании крайне мрачное, не смотря на то, что вроде бы только что совершили невозможное. Взяли на абордаж британский дредноут.

— Так что же делать, господа офицеры? — открыл наше импровизированное собрание майор Семён Карлович Версензе, командир первого батальона нашего полка. — Надо решать, и быстро. Времени у нас в обрез.

— Верно, — согласился с ним подполковник Панкаршин Сергей Павлович — командир третьего батальона Новгородского гренадерского полка, самый старший по званию офицер среди нас. Командиры полков с первыми батальонами остались на «Гангуте» и должны были помогать фузилёрам его экипажа обороняться от возможных абордажей вражеских дирижаблей. — Времени у нас в обрез. Британцы высадят на борт десант, как только увидят, что мы не подаём опознавательных знаков. Один-два абордажа мы отобьём, сил хватит, но после…

— Можно поступить крайне жестоко, — предложил майор Губанов, — но в полном соответствии с логикой войны.

— А именно? — спросил подполковник Панкаршин.

— Согнать в трюм всех матросов из экипажа и перебить их, с солдатами поступить также, — начал излагать наш командир, и я ужаснулся его словам. — В общем, чтобы на дредноуте не осталось ни единого британца. Нам же стоит запереться в десантных шлюпках, что стоят на нижней палубе. Когда же британцы, обнаружив, что весь экипаж перебит, отбуксируют дредноут к суше, мы десантируемся и будем прорываться к французам в Испании.

— В вашем плане есть несколько серьёзных изъянов, — возразил ему штабс-капитан Диметров Максим Бисерович — старший из офицеров третьего батальона Могилёвского пехотного полка, беглый болгарский борец с османами, по-русски он говорил чисто, но с едва заметным акцентом. — Во-первых: каким образом, запершись в десантных шлюпках, узнаем о том, что дредноут летит над сушей, а не над морем. Во-вторых: можно ведь и дать отпор британским воздушным судам, не забывайте, что на его борту установлены новейшие паровые орудия. Ну и в-третьих: где вы найдёте людей, которые перебьют безоружных пленных британцев?

— Управлять дредноутом мы не можем, — покачал головой Губанов, — ибо мои солдаты не только перебили всех его офицеров, но и уничтожили машинерию, с помощью которой, собственно, и правят этим левиафаном. Да и принудить британских канониров стрелять по своим будет очень сложно, даже под дулами наших мушкетов. Они своё дело знают, а мы — нет, даже если станут безбожно мазать, нам останется их только перебить. Что я и предлагаю с самого начала.

— Хорошо, — не стал спорить Диметров, — но как же быть с десантом? Из шлюпок ничего не разглядишь, можно и в море десантироваться. В шлюпках на дно морское и пойдём.

— На десантной палубе большого охранения не оставят, — резонно заметил капитан Кшиштоф Цитович, обходившийся без отчества польский офицер на русской службе, командовал он первой ротой в батальоне Панкаршина. — Их можно сработать очень быстро и без шума. А после выкинуть за борт и на их место поставить офицера, ведающего по-аглицки, и солдат. У британцев солдаты при офицере рта отрыть не смеют, тут же плетей получат, так что никто ничего не заподозрит, ежели что.

— А есть среди нас те, кто аглицкий разумеют? — спросил Диметров.

— Я разумею, — ответил штабс-капитан Антоненко.

— Ну, вот и отлично, — подвёл итог подполковник Панкаршин. — Времени в обрез…

— Но как же так, господин подполковник! — в нарушение всех уставов и воинских традиций вскричал Диметров. — Это же беззаконие! Британский экипаж у нас в плену! Мы не имеем права так с ними поступать!

— Имеем! — стукнул кулаком по столу Панкаршин. — Имеем полное право, штабс-капитан! Потому что идёт война! И законы мирного времени к ней неприменимы. Я старший по званию офицер среди вас, так что приказываю майору Губанову воплотить свои предложения в жизнь.

— Есть, — ответил мой командир. — Господа офицеры.

Это было одновременно прощание с теми, кто остаётся в кают-компании и приказ нам, офицерам батальона, следовать за ним.

— Штабс-капитан Зенцов, — обратился майор к командиру первой роты, когда мы вышли из кают-компании, — фельдфебель Боев ещё служит у вас?

— Так точно, — кивнул тот.

— Как только батальон вернётся в расположение, пусть явится ко мне.

— Есть.

Расположением батальона называлась жилая палуба, очень похожая на ту, в которой мы обитали на «Гангуте». Именно туда, ориентируясь по новым надписям на табличках со стрелками, должны были вернуться наши солдаты. В расположении нас уже ждала большая часть батальона, лишь несколько взводов ещё конвоировали британцев по приказу подполковника Панкаршина в трюм дредноута. Исключения не сделали даже для обслуги паровой машины, приводившей его в движение. Это были весьма колоритные личности — голые по пояс, в одних форменных штанах, давно уже не белого цвета, перемазанные и всклокоченные, как черти, которых только из пекла вытащили.

— Фельдфебель Боев по вашему приказанию прибыл, — браво щёлкнул каблуками здоровенный детина в идеально сидящем мундире и запачканных порохом перчатках.

— Собери из батальона таких же, как ты, опалённых, — сказал ему Губанов, — человек сто. Вы мне понадобитесь.

— Есть, — коротко кивнул тот — Разрешите идти?

— Ступайте, — сказал майор. — Вы мне понадобитесь через четверть часа. Вам хватит?

— Вполне.

Опалёнными войной звали людей, у которых от пролитой в сотнях боёв крови совершенно отмирает совесть. Они, следуя приказу, зарежут младенца или сотворят ещё что похуже. Им всё равно, убивать или нет, для них просто нет подобного выбора. Только такие солдаты и могли выполнить приказ — и перебить весь экипаж дредноута до последнего человека.

— Поручик Суворов, — обратился ко мне майор, — мы с вами проконтролируем фельдфебеля Боева.

— Разрешите спросить, господин майор?

— Спрашивайте, поручик.

Я помолчал с полминуты, собираясь с мыслями и формулируя вопрос. Однако всё, чего смог от себя добиться звучало весьма жалко:

— Почему я?

— Потому, — ответил мне майор, — что из тебя, Серёжа, может выйти отличный командир. Но для этого ты должен понять одну истину войны. А именно, война — это тяжёлая и грязная работа, которую мы выбрали для себя сами.

— Как же так? — удивился я. — Грязная работа…

— А вот так, — с напором произнёс он. — Не стоит воспринимать её, как красивое действо, вроде парада, как разумел войну наш покойный император Павел Петрович. Для нас, солдат, война — это работа и только работа. И часть её — столь грязная и жестокая, как та, что нам придётся выполнить сегодня.

— Господин майор, — отвлёк нас от разговора молодой поручик в старинном мундире ландунгс-команды.

— Что у вас?

— Я слышал, вы резню в трюме учинить собираетесь. А людей у вас для этого маловато будет.

Офицеры ландунгс-команд «Гангута», оказавшиеся с нами на борту дредноута не участвовали в военном совете. Не потому, что к ним относились как ко второму сорту — не до того сейчас — они руководили обыском британского левиафана. Лучше них в недрах его никто не разбирался — и теперь на каждый взвод солдат, шнырявший по дредноуту, приходились один офицер или унтер из воздушной пехоты и пара солдат.

— И что же, поручик? Я что-то не очень хорошо вас понимаю.

— Мы, офицеры, солдаты и унтера, предлагаем свои услуги в этом деле, — сказал поручик. — Мы все хотим отомстить британцам за смерть Булатникова и его людей!

— Отчего же? — поинтересовался майор Губанов.

— Месть, сударь, — резко бросил морской пехотинец, — дело святое! Нас, воздушных пехотинцев, считают отребьем, да мы, по сути, отребье и есть. Я, лично, угодил на «Гангут» за растрату казённых денег. Мне предложили выбор — или каторга или солдатчина или воздушная пехота, правда, с сохранением звания. Но Булатников был не из таких. Мы поначалу почитали его блаженным — сам в воздушную пехоту пошёл, хотя, как говорят, мог бы служить и в лейб-гвардии, восторженный такой, дурачок, в общем. Но потом… Он ведь письма писал, в военное ведомство, да и на высочайшее имя. Ответов, правда, не получал, но не это важно. Булатников единственный изо всех нас пытался хоть что-то изменить. За это его уважали. Все воздушные пехотинцы «Гангута». И теперь нет от нас пощады британцам! Мы за Булатникова всех горло порвём, как говорил подпоручик Зериани из «диких» частей. Он к нам за кровожадность угодил. Не щадил ни своих, ни чужих.

— Вот оно как… — протянул я.

— Всё ясно, — сказал, как отрезал Губанов. — Помощь вашу принимаю. Собирайте людей и отправляйтесь в трюм.

— Есть, — ответил поручик, так и не представившийся нам.

К трюмному помещению, где держали пленных британцев, вёл длинный коридор, показавшийся мне тогда бесконечным. Я стоял перед дверьми и провожал глазами шагающих солдат. Опалённых войной с одинаковыми ледяными глазами и бойцов ландунгс-команд «Гангута» в мундирах петровских времён.

Войдя в трюм, мы выстроились в три шеренги. Три сотни солдат с мушкетами против почти пяти пленных, сбившихся в кучу в дальнем углу. Среди них были офицеры, на коленях вымаливавшие милость, сулившие златые горы, по крайней мере, я так думаю, но были и те, кто стоял, высоко подняв голову и с презрением глядя на нас. Они одёргивали ползающих по полу товарищей, правда, те, в большинстве своём, не обращали на них внимания или отмахивались, бросали злобные реплики и продолжали умолять. Кто на английском, кто на ломанном русском или вполне сносном французском.

— Огонь весь шеренгами, — начал командовать майор Губанов. Он страшно изменился в лице — побледнел до почти мелового цвета, губы плотно сжаты, по виску катится капелька пота. — Дать три залпа. Выживших добить штыками. — Он снова замолчал на несколько секунд, а затем вскинул руку и не своим голосом выкрикнул: — Пли!

Дальнейшее помню весьма смутно. Треск мушкетных залпов, пороховая вонь, крики боли, лёгкий перезвон примыкаемых штыков, стук каблуков по палубе… Очнулся я уже за пределами жуткого трюма. Мимо вновь шагали солдаты, правда теперь их мундиры были залиты кровью. Я же стоял у дверей и отчаянно боролся с позывами к тошноте. Коридор был не просто бесконечным, нет, он, казалось, тянулся и тянулся, а по нему шли и шли сотни — нет, тысячи! — солдат и среди них ухмыляющиеся британцы в красных мундирах, простреленных и истыканных штыками. Но вот наваждение сгинуло, последний солдат прошёл через другие двери и майор Губанов захлопнул их. И тут я не выдержал.

Рвало меня долго и мучительно. А когда я, наконец, разогнулся, первым, что увидел, был майор, протягивающий мне платок.

— Благодарю, — с трудом сказал я, принимая его и вытирая лицо. — Значит, не выйдет из меня офицера?

— Отнюдь, — покачал головой майор Губанов. — Ты повёл себя весьма достойно. То, что стошнило, это нормально. Ты — человек молодой, не успел ещё душой зачерстветь. А вот то, что ты, Серёжа, крепился до тех пор, пока солдаты не пройдут по коридору, и не показал им своей слабости, лучшая тебе аттестация.

(из рапорта полковника Энтони Брукса члена экипажа дредноута «Беллерофонт», руководившего операцией по захвату дредноута «Гиппогриф»)

После обнаружения в трюме «Гиппогрифа» тел убитых матросов и канониров, а также солдат, расквартированных на его борту, я приложил все усилия к поиску чёртовых русских, сотворивших это. Мои солдаты, казалось, перевернули весь дредноут, но заглянуть в десантные шлюпки никто не додумался. Быть может, потому, что до того никто не прятался в них, ведь расположиться внутри каждой могло не более взвода, а русских на борту «Гиппогрифа» никак не могло быть меньше пяти-шести батальонов. Выходит, они набились в них, как сардины в бочки. Также меня смутил тот факт, что на десантной палубе постоянно дежурил пост — полувзвод солдат во главе с лейтенантом. Как выяснилось несколько позже, русские без шума перебили их незадолго до десантирования и подменили своими людьми, которые и сбросили шлюпки. Дрались они до последнего, и никого из них в плен взять не удалось.

В своё оправдание хочу заметить, что хоть я и приказал своим подчинённым найти русских, если они спрятались на борту «Гиппогрифа», однако они слишком сильно шокированы резнёй, которую те учинили.

Когда же десантные шлюпки были сброшены — это оказалось неожиданностью, как для меня, так и для флотских офицеров, занявших мостик «Гиппогрифа». Также выяснилось на борту дредноута нет ни единого орудия, которое могло бы уничтожить десантные шлюпки. Но ведь до того никогда не возникало и необходимости в подобных орудиях.

Я лежал на нагретой солнцем земле и смотрел в небо. Небо над Кадисским заливом. Шлюпки вполне удачно были сброшены. За редким исключением, вроде той, в которой сидел я. Радовал, хоть и не сильно, тот факт, что в этой шлюпке не было никого из моего взвода.

Проследив за посадкой всех солдат и унтеров взвода, я понял, что места мне уже не осталось. Передав командование Кмиту, я отправился к соседней, на ходу пожав руку поручику из Новгородского гренадерского, что со своими людьми оставался прикрывать нас и должен был в нужный момент запустить механизм сброса шлюпок. Он отлично понимал, что им не пережить этого злополучного дня, наполненного кровью и смертью. Я втиснулся внутрь шлюпки, не имевшей ничего общего с тем, к чему мы привыкли обозначать этим словом. На самом деле это была стальная коробка, явно предназначенная для гораздо меньшего количества народа. Мы простояли в ней несколько часов, хотя, скорее всего, прошло куда меньше времени, но для меня, как и для многих, оно тянулось словно патока. Это было настоящей пыткой. Стоять почти без движения, стиснутым плечами дюжих гренадер, дышать — почти нечем, от жары по спине то и дело бегут струйки пота. Но самым страшным испытанием была неизвестность. Быть может, прямо сейчас распахнутся створки дверей шлюпки и на нас обрушится шквал свинца. Даже когда шлюпки были сброшены и ненадолго повисли между небом и землёй, неуклонно набирая скорость, устремившись к земной тверди, у меня проскочила предательская мыслишка: «А вдруг с нами решили не возиться — и попросту сбросили в море».

Потом был удар о землю, затем ещё один и ещё. Вот тут-то я понял, что что-то идёт не так. Шлюпку подбросило в воздух, закрутило вокруг своей оси — створки распахнулись и я, как и многие солдаты, стоявшие в ней, вылетели из неё. Мне повезло. Меня швырнуло в воду довольно далеко от берега. Я отчётливо видел тела солдат и офицеров, разбившихся о прибрежные камни, и тех, кто пытался выбраться из десантной шлюпки, стремительно погружающейся воду.

Сражение при Трафальгаре ещё шло, хоть и подходило к концу, и в воде плавало изрядное количество обломков кораблей. Уцепившись за один из них, я привязал себя шарфом и отдался на волю волн. Где-то вдали гремели пушечные залпы, корабли Вильнёва и Нельсона продолжали сражение. В небе оно также было в самом разгаре. Казалось, над Кадисским заливом повисло громадное облако сизоватого дыма, скрывшее сцепившихся воздушных левиафанов. Я не знал, кто выигрывает сражение на море и небе, однако хорошо осознавал, для меня оно закончено.

Шли часы. Битва закончилась. И в небе, и в море. Солнце закатилось за горизонт, небо затянули тучи — и грянул шторм, такой страшный, какого я не знал до тех пор. Я вцепился в спасительную доску, что было сил, обняв её так крепко, что казалось она вот-вот затрещит, и неустанно молился о спасении. Я не слишком религиозный человек, в церкви бываю только по праздникам, однако в ту страшную ночь мне оставалось уповать лишь на Господа Бога. И Он уберёг меня от пучины морской. Меня вынесло на берег ближе к утру. Я ещё нашёл в себе силы отвязаться от деревяшки и пройти несколько десятков шагов прочь от берега моря, чтобы не быть смытым обратно. А потом рухнул без сил.

Я вот теперь лежу и смотрю на небо, с которого совсем недавно с таким грохотом рухнул наземь.

 

Глава 8, В которой герой встречает старых знакомцев и знакомится с испанскими герильясами

Сколько часов кряду прошагал я по равнине, не знаю. Первым делом я избавился от мундира, неизвестно за кого меня могли принять. Время такое, сначала стреляют, а потом узнают — в кого. Пускай меня могли принять за дезертира, объясниться с комендантом французского гарнизона я смогу, а если попаду к испанцам — Бог даст, выкручусь.

С такими мыслями шагал я по испанскому бездорожью, совершенно не представляя, где нахожусь. Быть может, меня вовсе занесло в Португалию, к британцам и их союзникам. Если узнают, что я русский, мне конец. Слух о резне на борту дредноута, скорее всего, уже облетел всё побережье, меня прикончат без разбирательств. Придётся полагаться на моё французское произношение. В гимназии учителя мне говорили, что оно у меня весьма хорошее, надеюсь, для британцев сойдёт и моего русского — как говорят в Европе, славянского — акцента, никто не заметит.

Вечер застал меня в пути. Есть хотелось страшно, но добыть пропитание было нечем. «Гастинн-Ренетт» я сохранил, а вот лядунка промокла насквозь и патроны в ней к стрельбе были непригодны. Слушая завывания своего желудка, я пристроился к стволу высохшего дерева. Говорят, от голода люди ремни едят и сапоги, надо будет поискать в округе какой-нибудь источник воды, размочить кусок ремня и попробовать пожевать. Хоть какая-то пища. Но всё это — завтра. Завтра.

Я смежил веки и тут же провалился в тяжёлый сон. Снились мне британские солдаты. Я стоял с ними плечом к плечу в тесном трюме, на голову, грудь, живот мне стекала густая, чёрная кровь, мундир медленно пропитывался ею. Я вдыхал густой, тяжёлый воздух, текущий в грудь, словно мерзкая патока. Сделав очередной тошнотворный глоток, я вздрогнул от того, что меня ткнул под рёбра какой-то британский офицер. И проснулся.

Надо мною стояли пятеро солдат в синих мундирах во главе с сержантом.

— Проснулся, парень, — сказал мне по-французски сержант — седоусый ветеран. — Недалеко же ты убежал.

— Я не дезертир, — ответил я.

— А кто ж ты, парень? — беззлобно рассмеялся ветеран. — Сидишь под деревом без мундира, зато в форменных штанах и рубашке, и при ремне с полусаблей и пистолетом.

— Не дезертир я, сержант, — сказал я. — Я — офицер Российской армии. Мой полк был расквартирован на борту дирижабля «Гангут». Мы принимали участие в битве возле мыса Трафальгар. Наш дирижабль был сбит. Мне удалось спастись. — Я решил не упоминать о нашей эскападе на британском дредноуте. — Ночь я дрейфовал, привязавшись к доске, день шёл по берегу. Искал людей.

— Интересный рассказ, — задумчиво протянул ветеран. — И говоришь ты как-то странно. Ну да не мне про это думать. Пошли, парень. Только саблю давай сюда и пистолет. В Уэльве с тобой будут паладины разбираться.

— Паладины? — удивился я, поднимаясь на ноги. Солдаты окружили меня и повели примерно туда же, куда я и сам шагал.

— Испанцы, — сержант оказался человеком словоохотливым и болтал с явным удовольствием. — Самые настоящие фанатики. Нацепили белые мундиры с крестами — и теперь никто им не указ. Король Жозеф, брат нашего Императора, не хочет ссориться с церковью и закрывает глаза на то, что творят порой паладины. Вот и нам командир приказал даже не смотреть в их сторону лишний раз. А паладины заняли пол-Уэльвы и запретили нам входить в кварталы, где они расквартировались. Командир же и в ус не дует, как будто так и надо. Нет. Оно, конечно, ему видней, но нельзя же так. Что бы делали эти паладины без нас, простых солдат. Кто ходит в рейды за провиантом? Гусары Жехорса. Кто обходит ближайшие деревни и борется с бандитами Годоя? Мы, солдаты. А что делают паладины? Сидят в крепости Уэльвы и форте — и носу оттуда не кажут.

— Не просветите меня, сержант, — осторожно поинтересовался я, — что тут у вас происходит?

— А ты, парень, не шпион часом? — с подозрением спросил сержант. — Хотя ничего особо секретного я тебе не расскажу. Про восстание Годоя в Уэльве и окрестностях каждая собака знает. Самый богатый помещик из местных, Годой его зовут, он вроде как побочный родственник бывшего испанского консула или как его там, поднял восстание против Жозефа. Он собрал себе небольшую армию из дезертиров и бандитов, во главе с неким Кастаньосом и держит Уэльву осаде. Люди Кастаньоса шныряют по округе, запугивают других крестьян, так что городу в самом скором времени грозит голод. Вот уже вторую неделю на одной рыбе живём. Лишь два или три крестьянских подворья, что расположены ближе всего к городу, ещё платят оброк, остальные — давно переметнулись к Годою. За эти последние нам то и дело драться приходится с наёмниками Кастаньоса. Вот и сейчас мы в дозоре, обходим округу, ищем разбойников и прочую шантрапу. Этих в последнее время развелось много, очень много. Бандиты, дезертиры, вроде тебя, парень.

— Я не дезертир, — скучающим голосом сказал я. Похоже, переубедить сержанта не удастся, но я не собирался признавать себя дезертиром.

— А мундир твой где? — вполне резонно спросил он.

— В воде сбросил, — окрысился я. — На дно он меня тянул.

— Ловкий ты, выходит, малый, — от души рассмеялся сержант. — Мундир сбросил, а ремень поясной на тебе как остался? И кобуры? И перевязь с лядункой? Иди, скажешь, новые нашёл? Прямо на берегу!

Хохот сержанта поддержали остальные солдаты. Я же густо покраснел. Вот ведь дурак! Ничего получше придумать не мог.

— А ещё, парень, — наставительно продолжал ветеран, — когда тонут, первым делом сбрасывают сапоги и ножны с оружием, те слишком сильно ко дну тянут. Куда сильней мундира, да и избавиться от них проще.

— Верно, — склонив голову, повинился я. — Я избавился от мундира. Народ сейчас из-за войны нервный, могли бы и застрелить прежде чем разбираться.

— Ты и мундир сохранил, — неожиданно заявил сержант. — Вон он у тебя в скатке на поясе, верно?

— Верно, — не стал отрицать я.

— Сейчас жарко, — бросил мне ветеран, — но как к Уэльве подойдём, надень его. Тогда получится, что мы не дезертира ведём, а офицера-союзника сопровождаем. — Он подмигнул мне и шутливо отдал честь.

Знал бы этот пожилой сержант, имени которого я даже не знал, что этими словами спасает мне жизнь.

Мы прошагали несколько вёрст. Я успел хорошенько проголодаться, но виду не подавал. Оставалось надеяться, что Уэльве меня всё же накормят. Но до города нам добраться было не суждено. Лёгкие всадники в зелёных мундирах с ружьями наперевес вылетели из-за поросших кустарником холмов.

— К бою! — скомандовал сержант. — Без приказа не стрелять!

— Верните мне саблю! — крикнул я ему.

— Как же, — отмахнулся от меня ветеран, — чтоб ты меня ею в спину ткнул! Ищи дурака!

Спорить с ним было бесполезно. Как всё же глупо выходит. Принять смерть здесь, в мелкой междоусобной стычке, пережив незадолго до этого грандиозное морское и воздушное сражение. Вот ведь ирония судьбы! Правда, мне было тогда не до смеха. Всадники открыли огонь, первым делом сразив сержанта, и солдаты, потерявшие командира, тут же бросились бежать. Но от лёгких конников далеко не убежишь. Кавалеристы быстро догнали их и пустили в дело сабли. Не прошло и минуты, как с ними было покончено. И всадники вернулись ко мне. Я бегать не стал. Глупо. Да и выжить можно, лишь оставшись на месте. Мундира на мне нет, оружия тоже, может, за пленника примут.

Так оно и вышло. Ко мне подъехал командир кавалеристов и спросил у меня:

— QuiИn es?

Я этого языка не знал и потому лишь пожал плечами.

— Держаться за стремя, — на ломанном французском сказал мне тогда командир. — В лагерь с тобой разобраться.

Его люди, тем временем, быстро обобрали убитых и уже были готовы выступать. Похоже, поесть мне сегодня не удастся.

Бежать за конём после основательной пешей прогулки, да ещё и на голодный желудок, очень трудно. Подгоняло лишь то, что всадники-герильясы просто прикончат меня, если отстану, чтобы не возиться. Вообще, хорошо, что сразу не зарубили. Вот и бежал я, держась за стремя, глотая пыль, летящую из-под конских копыт и думая лишь о том, чтобы не упасть. Конечно же, командир герильясов берёг не меня, скорее уж своих лошадей — и не гнал их, что позволило и мне добежать до подворья Годоя. Там всадник остановил отряд и бросил несколько слов своим людям. Один из них положил мне руку на плечо и твёрдо направил в сторону самого большого дома в деревне, более всего похожего на деревянный застянок Шодровичей. По подворью сновали крестьяне и солдаты в самых разнообразных мундирах испанской, британской и французской армий. Они разговаривали на жуткой смеси языков, и каким образом понимали друг друга, для меня было загадкой.

Мой конвоир передал меня, как говориться, с рук на руки, часовому, стоявшему у дверей дома, сказав ему несколько слов по-испански. Тот кивнул и жестом пригласил меня войти, сказав мне по-французски с заметным акцентом:

— Генерал Кастаньос в большом зале на втором этаже.

— Меня не станут конвоировать к нему? — удивился я.

— Зачем? — пожал плечами часовой. — Ты — безоружен, да и наш генерал — лучший воин на всём подворье. Если кто-то захочет напасть на него… — Он усмехнулся. — Мир его праху.

Интересные порядки у этих герильясов. Очень интересные.

Я поднялся по лестнице на второй этаж и вошёл в большой зал без дверей, где за длинным столом сидел генерал Кастаньос. Он был смугл до чрезвычайности, а из-за исключительно чёрных волос казался небритым, хотя, скорее всего, бывалый военный ежедневно скоблил лицо. На нём был белый генеральский мундир с несколькими орденами королевской Испании, на поясе — шпага, отнюдь не парадная, а вполне боевая. В этот момент генерал Кастаньос работал с картой или делал вид, что работает, ибо углы её прижимали к столу кружка, миска с овощами, деревянная вилка и нож.

— Parlez-vous franГais? — спросил он у меня. — O espaЯol? Deutsch?

— FranГais, — ответил я, — und deutsch.

— Я учился военному делу в Пруссии, — сказал мне Кастаньос на немецком, — и лучше владею этим языком. Позвольте представиться. Франсиско Хавьер Кастаньос-и-Арагонес — генерал Испанского королевства. В прошлом. Ныне лидер банды сброда, именующей себя герильясами.

— Сергей Васильевич Суворов — поручик Полоцкого пехотного полка, — представился я. — Разрешите облачиться в мундир?

— Валяйте, — махнул мне Кастаньос. — Как облачитесь, расскажите мне, поручик Суворов, каким образом вы оказались столь далёко от своей холодной родины?

Я быстро размотал мундир, отойдя на несколько шагов от генеральского стола, встряхнул его и надел. Обмотав талию шарфом, изрядно пострадавшим во время моего морского путешествия, я встал по стойке «смирно» и короткими чеканными фразами доложил обо всём испанскому генералу.

— История, — усмехнулся Кастаньос. — Нарочно не придумаешь. Ты что так на еду косишься? Голодный? — Я промолчал, однако взгляд мой был куда красноречивее слов, и генерал махнул мне. — Садись. Я не голоден, а роняющий слюни офицер — самое жалкое зрелище, какое может быть.

Я присел за стол, пододвинув к себе миску с едой. Кастаньос сам подал мне деревянную вилку, и я с удовольствием принялся за еду. О Боже, Господи Боже Всемогущий! Никогда не знал, что самые простые овощи в оливковом масле могут быть такими вкусными. Утолив голод, я отодвинул миску и поблагодарил генерала.

— Ешь ты хорошо, — с усмешкой сказал мне на это Кастаньос, — и язык у тебя подвешен, да и удачлив ты, парень, как сто чертей, прости меня Господи. Остаться в живых после того, как неудачно сыграл из дредноута в десантной шлюпке в море… И по-французски говоришь. Ты можешь мне пригодиться.

— Для какой, позвольте спросить, цели? — поинтересовался я.

— Мне нужны люди для налётов на деревни возле Уэльвы, — ответил Кастаньос. — Вернее, людей-то у меня хватает, а вот офицеров — мало. Ты был поручиком, лейтенантом, если по-нашему, а дам тебе роту французских головорезов. Мне нужно, чтобы вы устроили паладинам и французам, засевшим в Уэльве, вторую Вандею.

Меня словно пружиной подбросило. Я вновь встал по стойке «смирно» и отчеканил:

— Шуаном не стану и c Ecorcheurs Жехорса соперничать в жестокости не намерен!

— Тогда я тебя более не задерживаю, — отмахнулся Кастаньос.

Я махнул рукой, однако пальцы прикладывать было некуда. Тяжёлый кивер я скинул, когда плавал в море, в отличие от сапог. Но не успел я развернуться, как по отмашке генерала сзади на меня кинулся здоровенный детина в чёрном мундире с длинным ножом в руке.

Когда-то, когда мама была жива, а в нашей семье ещё водились деньги, отец выписал мне учителя рукопашного боя. Тощего коротышку-китайца, в незапамятные времена осевшего в нашем городе. Уроки его мне особенно нравились, а ещё больше нравилось мне лупцевать, пользуясь полученными знаниями, моих врагов в гимназии. Не раз ещё мне пришлось воспользоваться наукой старого китайца, пригодилась она и сейчас.

Тело сработало само. Раньше, чем разум успел осознать наличие опасности. Я перехватил запястье черномундирника, вывернул из пальцев нож и, используя его собственные вес и силу удара, бросил его на стол. Миска с остатками овощей полетела прямо в генерала Кастаньоса, брызги оливкового масла попали на белоснежный мундир. Я занёс нож над грудью поверженного в единый миг врага.

— Давай же, парень, — совершенно невозмутимо произнёс Кастаньос. — Прикончи его.

— И доказать тем самым, что я именно тот, кто вам нужен, генерал, — покачал головой я. — Никак нет.

Я отпустил руку малость ошалевшего парня и вернул ему нож. Тот слез со стола, долго смотрел на меня, а затем скрылся в той же нише, закрытой занавеской, откуда выскочил.

— Теперь я окончательно уверился в том, — сказал мне генерал Кастаньос, — что именно тот человек, что мне нужен.

— Быть может, вы всё же объясните мне, генерал, — спросил я у Кастаньоса, — чего от меня хотите?

— Ты, парень, лучше всего подходишь для одного поручения, — ответил тот. — Думаю, паладины в Уэльве и их французские друзья вполне созрели для моего предложения. — Генерал встал и подошёл к большому бюро, установленному в углу зала, вынул из него запечатанный сургучом конверт и передал мне. — Это моё письменное предложение лорду Томазо — главному паладину Уэльвы.

— И в чём оно состоит, если не секрет? — поинтересовался я, забирая конверт и пряча его в карман.

— Если они хотят жрать, — неожиданно грубо сказал Кастаньос, — то пускай проваливают из Уэльвы. И лягушатников с собой забирают. Отныне Уэльва и окрестности выходят из-под власти Жозефа Бонапарта.

— Что за ерунда? — не сдержался я. — Жозеф же растопчет вас!

— Не успеет, — покачал головой Кастаньос, которого ничуть не смутила моя дерзость. — Это будет первым ударом по Бонапарту. Первый толчок колосса. Все должны понять, что ноги у него глиняные.

— И к чему это приведёт? — спросил я. — К новой гражданской войне, — сам же и ответил, — новой крови.

— Именно! — воскликнул Кастаньос. — Именно к новой крови! Я солдат и живу войной. Также и сброд, которым я командую. Сидя здесь, на годоевом подворье, они киснут и разбалтываются всё больше, а удерживать их в узде армейскими методами нельзя. Тут солдат-то меньше половины — да и те бежали от армейской жизни — остальные же просто разбойники, прибившиеся к нам из-за страха перед Ecorcheurs Жехорса. Не будет войны — они или разбегутся или начнут учинять больше безобразий, нежели стерпят крестьяне. И тогда нас даже авторитет Годоя не спасёт. Поднимут нас на вилы — и вся недолга.

Эта неожиданная исповедь удивила меня, однако я выслушал её и испросил у генерала разрешения удалиться.

— Свободен, — кивнул он мне, возвращаясь за стол.

— Только оружие моё верните, — добавил я. — Полусаблю и особенно дуэльный пистолет «Гастинн-Ренетт». Он весьма дорог мне, как память.

— Холодное оружие я могу тебе выдать любое, — кивнул Кастаньос на оружейный шкаф. — Бери что хочешь. А вот с «Гастинн-Ренеттом» сложнее. Кто тебя взял?

— Конные егеря.

— Люди Хосе, — задумчиво протянул Кастаньос. — Пистолет уже, скорее всего, у него. Ладно. Как выйдешь, попроси часового пригласить ко мне лейтенанта Хосе — командира разъезда конных егерей.

— Есть, — ответил я и шагнул к шкафу с оружием.

— Люди Хосе тебя и проводят до Уэльвы, — добавил генерал.

Открыв оружейный шкаф, я обнаружил в нём около десятка шпаг самого разного вида. Я выбрал себе одну, явно старинной работу. Немногим уже шотландского баскетсворда, оставшегося на борту «Гангута», однако существенно легче. Витая гарда отлично защищала ладонь, совершенно не мешая работать кисти. Отличное оружие. Вряд ли Кастаньос расстанется с ним.

— На клеймо посмотри, — иронично сказал Кастаньос, — это Хуан де Торо — этой шпаге больше двух сотен лет.

Я с сожалением поглядел на оружие и уже собрался поставить его обратно в шкаф и выбрать себе что-то попроще, однако генерал Кастаньос остановил меня репликой:

— Можешь оставить её себе. Мне хватает и моей шпаги, а особого пиетета перед ним я не испытываю, как многие мужчины.

— А для чего, позвольте спросить, — поинтересовался я, продевая ножны старинной шпаги через петли оружейного ремня, — вы держите у себя столь впечатляющую коллекцию?

— Эта коллекция Годоя, — ответил Кастаньос, — он обожает холодное оружие. В его комнате не пройти — столько самого разного стоит, лежит и висит. А то, что не влезло, он по остальному дому раскидал — и позабыл. А оружию не гоже пылиться в шкафах, клинок должен пить кровь врагов.

Поблагодарив генерала, я вышел-таки из зала. На выходе из дома я сообщил часовому о том, что Кастаньос хочет видеть лейтенанта конных егерей Хосе, и спустился по крутой лестнице. И тут я понял, что мне нечего делать. Всю свою военную жизнь я, как и гласит известная мудрость, не оставался без дела и не давал скучать своим подчинённым, став командиром взвода. А теперь мне нечего было делать! Оставалось только ждать пока Кастаньос выделит мне сопровождение до города и, быть может, вернёт памятный «Гастинн-Ренетт». Хотя на последнее надежды было мало.

Я прошёл по двору и, решив не уходить далеко от дома генерала, и, видимо, лидера крестьянского бунта Годоя, присел на высокую лавку. Точно такие же стоят и в наших деревнях, да и, наверное, со всех деревнях нашего мира. Их можно найти и в загадочном Китае, и за океаном в Североамериканских колониях Британии. Делать было решительно нечего, так что я принялся изучать подарок генерала. Похоже, Кастаньос весьма легко распоряжается чужими вещами.

Проводив взглядом командира конных егерей, входящего в дом генерала, я понял, что больше не могу сидеть. Слишком уж меня снедало нетерпение. Наконец, моё вынужденное бездействие окончится. Я поймал себя на том, что меряю шагами пространство перед крыльцом генеральского дома под ироничным взглядом часового, привалившегося спиной к нагретой Солнцем стене. Вот только оружие у него пребывало в идеальном состоянии, что говорило о нём, как о солдате лучше всего.

— Русский, — раздражённо бросил мне Хосе, — за мной. На лошади ездишь?

— В седле удержусь, — ответил я, стараясь говорить столь же короткими фразами, как и он, понимая, что французский для испанца не родной и сложного предложения он может просто не понять.

— Хорошо.

Про пистолет он, похоже, решил позабыть. Жаль. Ну да, надеюсь, прапорщик Кмит остался жив и сохранил «Гастинн-Ренетт». Обидно будет если и второй пистолет, подаренный умирающим Федорцовым, пропадёт.

Хосе проводил меня до больших конюшен, возле которых его люди уже седлали коней. Сказав несколько слов конюху, он сам направился вслед за ним, меня же не пригласил. Через некоторое время они с конюхом вышли. Хосе вёл под уздцы вороного жеребца и пегую кобылу. Конюх же нёс седло и упряжь, и, судя по ухмылке, которую он усердно прятал, лейтенант приготовил мне некую пакость. Кобылку я уже знал — на ней ехал он сам, а значит, мне придётся ехать на воронке. Ох, не простой это конь. Сразу видно. Придётся вспомнить уроки верховой езды — в ней я преуспел несколько хуже, нежели в искусстве рукопашного боя.

— Помочь? — со скабрёзной ухмылкой поинтересовался конюх на ещё более скверном французском, нежели лейтенант Хосе. Удивительно, что он вообще знал этот язык.

— Упряжь подержи, — сказал ему я.

Быстро проверил уздечку. «Строгую», кстати. Значит, конь с норовом или уздечки не слушается. Будем ногами управлять. По опыту знаю, если лошадь не слушается повода, то хорошо слушается шенкеля — и наоборот. Закончив с проверкой, накинул на спину коня толстый потник и сверху седло. Затем присел и затянул подпругу. Жеребец мгновенно надулся, и я ударил его коленом под брюхо и подтянул подпругу ещё на пару дырочек.

Взгляды егерей и конюхов, собравшихся поглядеть на меня, менялись, пока я седлал коня. Похоже, никто из них не ожидал от пехотинца такой ловкости с в обращении с лошадьми.

— И как его зовут? — спросил я у лейтенанта Хосе.

— Торбелино, — ответил тот.

— Повода не слушает? А шенкеля — хорошо?

— Именно.

— И норовистый, как чёрт?

— А то, — усмехнулся Хосе. — Зато быстрый, как ветер.

Я вскочил в седло, продел ноги в стремена и сказал лейтенанту:

— Я готов.

Остальные егеря окружили меня и, когда Хосе запрыгнул в седло, мы направились прочь с годоева подворья.

Ехали мы около часа — и за это время я успел проклясть всё лошадиное племя. Торбелино оказался настоящим дьяволом — прости меня Господи, но иного определения я для этой твари найти не могу — шенкеля он слушался очень скверно, повода же не слушался вообще. Как не дёргай уздечку, не пойдёт — пусть даже стальные шипы «строгой» упряжи разрывали ему рот. А каблуками по бокам его приходилось бить изо всех сил — я весьма сильно пожалел, что не попросил у Хосе шпоры. Тоже «строгие». К тому же, я отвык ездить верхом и потому быстро натёр и отбил себе место, о котором не принято упоминать в приличном обществе, что не прибывало мне любви к лошадям.

Но всё же, как любое мучение, кроме адских мук, наше путешествие подошло к концу. Егеря остановились около первого дорожного указателя, на котором даже я, не знающий испанского, прочёл слово «Уэльва». Не без удовольствия спрыгнув с седла, я отдал честь лейтенанту Хосе и сказал:

— Прощайте, лейтенант. Надеюсь, нам придётся скрестить оружие.

— Прощай, — ответил мне он и, вынув из сумки мой «Гастинн-Ренетт» и бросил мне. — Не стреляй из него в меня.

— Не стану, — сказал я, ловя пистолет и пряча его в кобуру. — Спасибо, лейтенант.

— До Уэльвы две с лишним лиги, к закату должен успеть, если поторопишься, — бросил мне Хосе, наматывая повод Торбелино на луку седла. — По округе шныряют гусары Жехорса. Осторожней.

Я кивнул ему на прощание и зашагал в направлении города.

Пройтись без сопровождающих мне удалось не более четверти часа. Услышав стук копыт, я остановился в тени сухого дерева и прислонился к его стволу спиной. Не прошло и пяти минут, как меня окружили всадники в знакомых мне серых мундирах. Единственным отличием было отсутствие волчьей опушки на ментиках, не для жаркой Испании она.

— Кто такой? — резко спросил у меня их командир.

— Поручик Суворов, — чётко отрапортовал я, — Полоцкий пехотный полк.

— Русский, что ли? — недоумённо протянул сержант, именно в таком звании был командир французских гусар.

— Так точно, — ответил я, стараясь держать руки как можно дальше от рукояток шпаги и пистолета. Мушкетоны гусары держали поперёк седла.

— Очень интересно, — хмыкнул сержант. — И что с тобой делать? Мы ж вроде союзники с Россией. — Похоже, он точно не знал так ли это и проговаривал вслух, чтобы убедить самого себя. — Ты, вообще, откуда здесь?

— Из-под Трафальгара, — сказал я. — Мы дрались с британцами в воздухе.

— Вот как. — Видимо, последнее моё заявление окончательно поставило сержанта, не отличающегося особым умом, в тупик.

— Проводите меня к капитану Жильберу, — резко поменяв тон, приказал я сержанту.

— Чего?! — взревел сержант, вскидывая мушкетон. Остальные гусары последовали его примеру — и я понял, что жизнь моя висит на волоске.

— Вы меня плохо слышали, сержант? — продолжал давить я. — Я попросил вас проводить меня к капитану Жильберу. Он мой давний знакомец, ещё с Российско-Варшавской границы.

— Ври больше, русский, — рассмеялся сержант.

— Откуда мне тогда знать его, сержант? — резонно заметил я.

Это повергло туповатого сержанта в шок. Он долго раздумывал над моими словами, рефлекторно потирая висок дулом мушкетона. Толи у него оружие не заряжено, толи — этот гусар глупей, чем кажется. Оно и к лучшему, с такими всегда проще. Главное, чтобы стрелять не стал от великого ума.

— Так вы проводите меня к капитану, — сказал я, — или мне самому дорогу искать?

Мне даже послышалось, что в голове сержанта что-то щёлкнуло. Мысли его встали на привычный военный лад. Надо проводить странного русского к начальству, пускай оно думает.

— Жак, — крикнул сержант самому мелкому из своих гусар, — у тебя конь выносливый. Русский офицер поедет с тобой.

Я запрыгнул в седло позади жилистого гусара Жака. Конь был явно против этого, что и выразил нам гневным фырканьем. Однако это был не своенравный Торбелино и быстро смирился с таким произволом.

До города мы добрались без приключений и довольно быстро. Перед воротами Уэльвы пришлось спешиться. Командира разъезда долго расспрашивал начальник караула, стоявшего в воротах. Ситуацию осложняло то, что сержант не изъяснялся на испанском, а караульный весьма скверно знал французский. Переговоры заняли едва ли не больше времени, чем дорога, однако нас, наконец, впустили в город. Улочки в Уэльве оказались узки и ехать по ним верхом возможным не представлялось, поэтому гусары вели коней в поводу до самых конюшен. Сержант сам проводил меня к своему непосредственному командиру — лейтенанту Лордею. Тот не стал долго возиться со мной, а, разоружив, отправил меня к моему знакомцу — капитану Жильберу.

— Мой бог! — вскричал он, едва меня увидев. — Святой Иисус всемогущий! Какими судьбами, поручик Суворов?! С Варшавской границы на испанскую землю. Как такое может быть?!

— Война, мсье Жильбер, — ответил я. — Мы дрались над Трафальгарским мысом против британцев.

— Далековато тебя оттуда занесло, — заметил он. — Как тебе удалось пройти через занятые годоевцами земли в мундире?

— Шёл я без мундира, — сказал я. — Меня на берегу взяли люди одного сержанта, но их перебили конные стрелки Кастаньоса, а они уже проводили к своему командиру. Кастаньос подарил мне шпагу, которую забрали у меня ваши гусары, а также письмо к паладинам.

— Покажи, — потребовал Жильбер.

Я вынул конверт из-за отворота рукава и протянул капитану. Тот покрутил его, осмотрел печать, а потом вернул мне.

— Передать его будет не так просто, — сказал он. — Письмецо твоё адресовано лорду Томазо, а к нему может пройти только наш полковник с двумя офицерами, не более.

— И то, что у меня письмо для лорда Томазо, ничего не меняет?

— Абсолютно, — кивнул Жильбер. — Паладины упрямей стада ослов. Цепляются за традиции двухсотлетней давности, даже когда те мешают им жить. А уж письмо от лидера наёмников Годоя, бывшего генерала Кастаньоса, не является для них поводом что-то менять.

— Я должен выполнить поручение Кастаньоса, — решительно заявил я. — Я, можно сказать, ему жизнью обязан. Он вполне мог приказать своим людям прикончить меня или же просто выгнать с подворья. А вместо этого накормил и даже оружие вернул. Это письмо — своего рода плата за его доброту.

— Да уж, — вздохнул Жильбер, — хорошо тебя Кастаньос поймал. Как не крути, а ты ему обязан. Долг чести. Я понимаю, не вернуть его ты не можешь. И я помогу тебе, ради старой дружбы, так сказать. — Он покровительственно хлопнул меня по плечу.

— Что же вы мне посоветуете, мсье Жильбер?

— Ничего, — огорошил меня Жильбер. — Я просто провожу тебя к полковнику. Расскажешь ему свою историю во всех подробностях, а уж он будет решать, что тобой делать.

Полковник Жехорс был весьма колоритной личностью. Высокого роста, некогда красивый, с тонкими чёрными усиками, уже немолодой, но ещё и не старый. Лицо его было изуродовано сабельным шрамом, вместо левого глаза по военной моде скандинавов древности жемчужина. На сером мундире — орден Почётного легиона и несколько памятных медалей. Первым делом он оглядел меня с головы до ног, словно лошадь оценивал. От этого взгляда мне стало не по себе и совершенно по-детски захотелось не то язык ему показать, не то по лицу съездить.

— Ну что же, поручик, — сказал он, обходя стол, за которым сидел, когда мы с Жильбером вошли, — поведайте мне свою историю. В подробностях, пожалуйста.

И я в третий раз пересказал всё, что со мной случилось с тех пор, как меня выбросило на берег после битвы у Трафальгарского мыса. Полковник Жехорс во время моего рассказа расхаживал по кабинету и слушал, не перебивая. Когда я закончил, он вернулся в своё кресло и сказал мне:

— Твою историю нарочно придумать весьма сложно. Шпион обошёлся бы чем-то попроще. Но и проводить тебя к паладинам я не могу. Во-первых: лорд Томазо принимает только католиков, а ты — православный, не так ли? — Я кивнул. — А во-вторых: я могу проводить к нему только двух офицеров своего полка и никак иначе.

— Но как же мне быть, господин полковник? — тяжело вздохнул я. — Должен же я передать письмо от Кастаньоса.

— Это могу сделать и я, — махнул рукой полковник Жехорс. — Другой вопрос: что теперь делать с тобой, союзничек?

— То есть как, что делать? — удивился я. — Я вас не понимаю.

— А вроде не плохо по-французски изъясняешься, — усмехнулся полковник. — Армия генерала Барклая де Толли, в которой ты служил, выгрузившись из упавшего дирижабля, отправилась на восток, во Францию. Там формируется новое войско для атаки на Англию. Не смотря на потерю флота Вильнёва и его испанских союзников, у моей родины, как и у твоей, остаётся изрядное число кораблей и дирижаблей. Их вполне хватит для полномасштабного десанта.

— Я обязан принять в нём участие! — воскликнул я.

— Обязательно примешь, — кивнул полковник Жехорс. — Он планируется на весну следующего года не раньше. А пока я, на правах старшего офицера союзной армии, привлекаю вас для руководства войсками.

— И что же вы намерены поручить мне? — вздохнул я, понимая, что покинуть Уэльву в скором времени не удастся.

— Для начала, поручик Суворов, передайте мне письмо от генерала Кастаньоса, — велел мне Жехорс. Я вынул письмо и отдал его полковнику. Он взял его и продолжал: — У нас есть довольно основательное число ополченцев, однако их тренируют младшие братья из паладинов, а они — те ещё офицеры. Ополчение формально подчиняется мне, как командиру гарнизона Уэльвы, так что я могу назначать туда старших и младших командиров. И ты, поручик, теперь отвечаешь за строевую и боевую подготовку ополченцев. Задача ясна?

— Так точно, — ответил я, без особого, впрочем, энтузиазма.

— Вот и отлично, — сказал полковник Жехорс. — Капитан Жильбер, проводите лейтенанта французской армии Суворова в гарнизонную канцелярию и передайте там мой приказ выписать ему патент по всей форме.

— Есть, — ответил тот, и мы вышли из кабинета полковника.

Как только мне выдали лейтенантский — естественно, временный — патент французской армии, я тут же потребовал вернуть оружие. Для этого пришлось из канцелярии отправляться на склад и там долго препираться с прижимистым кастеляном, никак не желавшим расставаться с весьма ценными вещами, что были отняты у меня. Однако репутация Ecorcheurs, которых представлял капитан Жильбер, сыграла свою роль и шпагу с пистолетом мне таки выдали. Кроме них я также разжился на складе, за свои деньги, изрядным количеством бумажных патронов к «Гастинн-Ренетту», что весьма опустошило мои и без того не слишком полные карманы.

После этого я, уже сам, без Жильбера, отправился осматривать своё воинство. На удивление испанское ополчение разительно отличалось от нашего, российского. У нас ополченцев вооружали кое-как, и от штатских их можно было отличить только по серым шинелям и фуражным шапкам с медными бляхами. Испанцы же были одеты в белые мундиры, каждый имел мушкет и штык, на голове двууголка с красно-жёлтой кокардой. В остальном же они были самые обычные ополченцы. Строй неровный, мушкеты у всех вычищены скверно, строевые упражнения выполняют отвратительно. Про меткость и одновременность стрельбы вообще молчу.

Но самой большой проблемой было то, что никто из них французского не знал. Учить испанский времени у меня не было, так что пришлось срочно искать кого-нибудь, кто разумеет этот язык и таскать его при себе. Несмотря на мой скромный чин, я оказался командиром бригады из двух с половиной сотен человек. Паладины, до меня занимавшиеся обучением ополченцев даже не стали разговаривать со мной, попросту развернулись и ушли.

Первым делом я собрал младших командиров своей бригады в импровизированной офицерской столовой и через переводчика, шустрого парня по имени Диего, сказал им:

— Господа унтера, наши люди никуда не годятся. Их перебьют в первом же бою.

— Что вы несёте, сударь?! — вскричал самый темпераментный из моих подчинённых. — Мы тренируемся уже почти полгода!

— И за это время не добрались даже до уровня обучения русского рекрута! — стукнул я кулаком по столу. Диего даже покраснел, переводя мои слова, однако ослушаться не посмел. — У нас, в России, из крестьян солдат делают за полгода, как я вижу, у вас, в Испании, иные порядки. Однако раз меня назначили к вам старшим офицером, порядки теперь у вас будут русскими.

— С чего бы? — продолжал хорохориться тот же унтер.

— С того, — ответил я, — что начальник гарнизона Уэльвы, полковник Жехорс, назначил меня вашим командиром. Это если кто не понял. А теперь я поведаю вам, господа, что подразумеваю под русскими порядками.

И я подробно по памяти расписал им один день из жизни русского рекрута. Судя по тому, как мрачнели лица моих подчинённых, до сего дня им не приходилось даже слышать о таких нагрузках. Тот самый темпераментный унтер даже прошептал себе под нос: «bestia vigoroso». Я скосил глаза на своего переводчика и тот объяснил мне, что это значит «выносливые животные». Я кивнул ему и обратился к наглецу.

— Вы считаете мой народ животными?

— Никак нет, — ответил тот, однако взгляд его говорил об обратном.

— Вижу, вы лжёте мне, нагло глядя в глаза, — с напором произнёс я.

— Вы обвиняете меня во лжи, сударь! — вскричал унтер.

— Нет, — неожиданно ответил я, прекращая ссору. — В любое иное время я бы с удовольствием прогулялся с вами за стену Уэльвы, однако сейчас я предлагаю вам иную форму дуэли.

— Объяснитесь, сударь, — похоже, он был несколько сбит с толку.

— Всё предельно просто, сударь. В самом скором времени нам предстоит вступить в бой с герильясами генерала Кастаньоса. Тот, кто сразит большее число врагов, выйдет победителем.

— Великолепная идея! — воскликнул унтер. — Просто великолепная! — Похоже, я обрёл в этом человеке настоящего друга, а если и нет, то он будет с удвоенным пылом разить врагов, лишь бы не отстать от меня.

Эта идея принадлежит, конечно, не мне. Я прочёл о ней в одном средневековом романе, какими зачитывался в не столь уж давнем детстве. Даже не предполагал, что она придёт мне в голову столь вовремя.

(из протокола заседания Антибританской коалиции)

БОНАПАРТ: С наглыми британцами давно пора покончить. Они захватили полмира, в их казну льётся золото Ост- и Вест-Индий. Но им этого мало. Генерал Уэлсли фактически оккупировал Португалию, и теперь готовиться перейти границу и напасть на владения моего брата Жозефа. Мы не можем им этого позволить, не так ли?

ВИЛЬГЕЛЬМ III: Именно. Британия является угрозой для всей Европы. И чем скорее мы с ним покончим, тем спокойнее будет всем нам.

АЛЕКСАНДР I: Британия весьма сильная промышленная и, главное, военная держава. Думаю, битва при Трафальгаре показала это всем нам. Франция потеряла флот, Россия же — армию. Остаётся благодарить Господа за то, что генерал Барклай де Толли, остался жив и теперь выводит её остатки через Пиренеи во Францию.

БОНАПАРТ: Именно армия генерала Барклая де Толли послужит костяком нового десанта на Альбион! Мои шпионы сообщают, что британские войска, рассеянные по всему миру, сейчас спешно стягиваются в Европу. Из Североамериканских колоний, из Ост-Индии, когда они прибудут в Европе разразиться война, которая сметёт с её лица множество государств. Мы не можем допустить этого!

ВИЛЬГЕЛЬМ III: Полностью согласен с вами, гражданин Бонапарт. Пруссия не столь большая страна и подобная война точно уничтожит её. Удар в самое сердце Британии сделает все силы, движущиеся в Европу с запада и востока, бесполезными. Их действия будут нескоординированы и первый удар они, скорее всего, нанесут именно по родному острову, стараясь отбить свою родину. А значит, мы сможем дать им бой на подготовленных позициях.

АЛЕКСАНДР I: Возможно, что всё произойдёт как раз наоборот, герр Вильгельм, и они нанесут удар по России или Франции или Пруссии. В то время как наши силы будут стоять на Альбионе. Мне, в общем-то, бояться нечего, равно, как и гражданину Бонапарту, не так ли? Наши государства велики и армии их сильны. А вот у вас, герр Вильгельм, простите, нет ни того, ни другого.

ВИЛЬГЕЛЬМ III: Вы ошибаетесь, венценосный брат. Быть может, Пруссия и не столь большая страна, как Франция или ваша родина, Россия. Однако армия у неё весьма и весьма сильна. Также нас поддержат герцогства Рейнской конфедерации, а вместе с ними, наша армия не уступит по численности и силе вашим.

АЛЕКСАНДР I: Не стоит забывать о Священной Римской империи. Эта страна может доставить всем нам весьма много проблем. Особенно если вступит в союз с Британией.

БОНАПАРТ: Этого просто не может быть. Цесарцы не уступят в католическом фанатизме испанцам. Они никогда не вступят в союз с британцами, которых считают еретиками, предавшими веру и Папу, ради разврата.

АЛЕКСАНДР I: Однако даже, если Священная Римская империя вмешается в войну третьей стороной, это весьма осложнит положение в Европе, ввергнув её в тотальную войну.

БОНАПАРТ: Значит, надо отправить в Рим послов, дабы они до мая следующего года, узнали каковы планы Империи на случай войны в Европе. Думаю, люди из вашего посольского корпуса, герр Вильгельм, справятся с этим лучше всего.

ВИЛЬГЕЛЬМ III: Да, да. Я мобилизую для этого лучших людей посольской палаты.

БОНАПАРТ: Ну что же, господа. Осталось только определить точную дату начала десанта.

АЛЕКСАНДР I: Об этом говорить ещё слишком рано. Мы ещё не сформировали армии и флоты, которые должны быть переброшены в Кале и Дюнкерк. Думаю, того, что мы определились с месяцем вполне достаточно. Точную дату можно будет определить уже весной следующего года.

 

Глава 9, В которой ополченцы проходят боевое крещение

— Uno, dos! — неслось над плацем, по которому шагали ополченцы. — Zurdo! Diestra!

Барабанщики отбивали ритм, флейтщики выдували мелодию, надрывали унтера.

— Parar! — кричат они и две взводных «коробки» замирают на месте. — Al hombro, mar! — И солдаты вскидывают мушкеты к плечу. — Apuntar! — И прекращается даже мелкое подрагивание стволов. — Fuego! — Слитный щелчок ста двадцати курков кажется единым звуком.

— Perfectamente! — сказал я. И уже через Диего продолжил: — Гораздо лучше, чем когда я пришёл. Начинаем стрелковые упражнения.

— Cargar! — командуют унтера.

Звенят шомпола, сыпется порох, катятся в мушкетные стволы свинцовые пули. Мне пришлось попрепираться с упрямым тыловиком, никак не желавшим выдавать дополнительные патроны для моих солдат. В итоге я, как патроны к пистолету, попросту купил, для чего заложил половину будущего месячного жалования. Тыловик остался этим весьма доволен.

— Fuego! — снова командуют унтера, и воздух рвут три слитных залпа шеренг. Пули пробивают уже и без того издырявленные мишени.

За прошедшие недели мне удалось сделать из ополченцев настоящих солдат. Паладины всё же вбили в них азы строевой и боевой подготовки, хоть и за непристойно долгий срок. Так что остальное мне пришлось делать в весьма сжатые сроки. И я подавал им пример во всём, как поступали, к сожалению, далеко не многие офицеры в русской армии. Я шагал вместе с солдатами в многоверстных марш-бросках вокруг стен Уэльвы, под смешки караульных французского гарнизона, глазевших на нас сверху вниз. Не уходил в тень во время долгих стрелковых упражнений на сорокоградусной жаре. Командовал одним взводом во время тренировочных штыковых атак против второго, который вёл тот самый темпераментный унтер по имени Альдонсо и по прозвищу, конечно же, Дон Кихот. Я первым выходил на плац в предрассветных сумерках и последним уходил с него после заката. За что и получил от солдат негласное прозвище «ruso de hierro», что значит «железный русский», и мне весьма льстило.

— Диего, — обратился я к своего адъютанту-переводчику, — беги к артиллеристам и раздобудь мне пушку с расчётом и пороха на два десятка выстрелов. Что хочешь говори и делай, — добавил я, — но к вечеру пушка должна быть у меня, ясно?

— Ясно, — кивнул Диего, явно опешивший от такого приказа. — Но позвольте спросить…

— На поле боя, — перебил его я, — будет твориться кромешный ад. К мушкетным выстрелам мои люди привыкли, а вот пушечные залпы будут их пугать поначалу. Это нормально. Но я не хочу из-за этого терять людей. Теперь всё ясно?

— Так точно, — козырнул Диего. — Разрешите удалиться.

— Ступай, — махнул я, оборачиваясь к плацу, где продолжали дырявить мишени мои люди.

Я верно выбрал человека для подобного поручения. Не прошло и двух часов, как на плац выехал запряжённый двумя лошадьми передок с лёгкой пушкой. На нём устроились несколько бомбардиров во французских мундирах и кучер, а также Диего.

— Господин лейтенант, — обратился он ко мне, спрыгивая с передка, — пушка по вашему приказу доставлена.

— За каким чёртом мы вам понадобились? — фамильярно обратился ко мне старший бомбардир. Как и всякий солдат действующей армии, он свысока глядел на ополченцев, а так как мундир на мне был и вовсе ему, похоже, неизвестный, унтер окончательно распоясался.

— Смирно! — рявкнул я ему в лицо и бывалый служака, тут же вытянулся. — Как разговариваете с офицером?!

— Прошу прощения, господин офицер! — согласно уставу поедая глазами начальство, ответил старший бомбардир. — Разрешите готовить орудие к холостой стрельбе?!

— Готовьте, бомбардир, — распорядился я. — И, кстати, моё звание во французской армии — лейтенант.

— Понял, господин лейтенант, — кивнул тот и, срывая зло от невольной промашки, заорал на своих подчинённых: — Чего расселись, увальни?! Работать, канальи! Отцепляй орудие! Разгружай вьючную лошадь!

За передком шла лошадь, нагруженная продолговатыми мешками с порохом, какими заряжают пушки. Бомбардиры сноровисто взялись за работу и уже спустя несколько минут орудие было готово к стрельбе.

— Ставьте орудие за рядами моих солдат, — приказал я, — и ведите непрерывную стрельбу пока те будут выполнять строевые упражнения.

— Есть! — снова вытянулся по стойке «смирно» старший бомбардир и, отвернувшись, принялся отдавать распоряжение, перемежая их отборными ругательствами.

Во время первого выстрела большая часть солдат сбилась с ритма, барабаны и флейты замолчали, кое-кто даже не удержал мушкет. И тут же на них заорали унтера, отпуская самым нерасторопным оплеухи и зуботычины щедрой рукой. Второй выстрел, хоть и застал солдат врасплох, но музыканты уже не замолчали, и бойцам было легче держать ритм строевого шага. На последовавшие за ним выстрелы они реагировали всё меньше и меньше. К первому десятку и вовсе перестав сбиваться с шага.

— Прекратить огонь! — скомандовал я бомбардирам, успевшим изрядно умориться, возясь с орудием на испанской жаре. — Отдыхаем до заката!

— Мы можем быть свободны, господин лейтенант? — с надеждой спросил у меня старший, как и весь расчет, он сразу же расстался с мундиром и теперь щеголял замаранной порохом нижней рубахой.

— Никак нет, — ответил я. — Для чего бы мне требовать два десятка зарядов? Вечером, когда люди немного отдохнут, а ваше орудие остынет, мы продолжим упражнения.

— Ясно, — мрачно бросил старший бомбардир, возвращаясь к расчёту.

Я прошёлся мимо рассевшихся в тени от стен казармы солдат, оглядывая их. Те кивали мне, отвечали на вопросы, которые я задавал, сами спрашивали, в основном, когда в бой. Я говорил, что скоро и потому надо готовиться упорней. Когда солнце скрылось за крышами домов, и жара немного спала, я приказал проложить упражнения, от строевых перейдя к стрелковым.

Первый залп прошёл просто ужасно. Солдаты хоть и привыкли к выстрелам пушки, однако когда она звучно рявкнула, все вздрогнули, пусть даже едва заметно, и пули ушли «в молоко». И снова кричат унтера, костеря солдат на чём свет стоит. Новый залп под аккомпанемент пушечного выстрела прошёл несколько лучше. Третий — ещё лучше. А когда заряды у бомбардиров подошли к концу, промахов мои люди почти не давали.

— Завтра с рассветом жду вас, — сказал я на прощание бомбардирам, цеплявшим орудие к передку. — Зарядов берите в три раза больше.

— Прошу прощение, господин офицер, — ответил на это старший, — но у нас заряды казённые. За них отчитываться надо. А кастелян гарнизонный прижимистый, гад! За каждую пуговицу и ниток моток отчитываться требует.

— С кастеляном я поговорю сам, — заверил ему я. — Ваше дело выполнять приказы.

— Есть!

А разговор с кастеляном будет сложным, быть может, придётся заложить ради тренировок своё жалование за несколько месяцев вперёд. Вот только даст ли кастелян пороховые заряды в долг, зная, что я офицер с временным патентом и могу уйти со службы до того, как рассчитаюсь с долгом, а после — ищи ветра в поле. Что ж, попробую заложить свою долю трофеев от грядущей битвы, но и это — весьма сомнительно. Победим ли? А даже если и победим, то останусь ли я жив после победы? Остаётся идти к полковнику Жехорсу, как бы мне ни не хотелось этого делать.

Но идти к командиру гарнизона не пришлось. Вечером того же дня ко мне в комнату заявился капитан Жильбер в парадной форме.

— Завтра вечером лорд Томазо устраивает большой приём в ратуше, — сообщил он мне. — На него приглашены все офицеры гарнизона. Ты должен выглядеть соответственно и потому сейчас пойдёшь со мной.

— Куда? — удивился я.

— К портному, конечно, — усмехнулся он. — Не можешь же ты заявиться на приём в своём старом мундире. Он же пришёл в полную негодность.

Тут он был прав. Мой мундир, переживший купание в Средиземном море, варварское обращение и испанскую жару, выглядел не лучшим образом, хоть я и старался ухаживать за ним со всем должным тщанием.

Портных в Уэльве было несколько, однако капитан Жильбер повёл меня к самому дорогому. На мой вопрос, заданный с не слишком скрытым смыслом, кто будет за это платить, он ответил, что ему выписал вексель полковник Жехорс.

— Он сказал мне на прощание, — усмехнулся капитан, — что офицеры его гарнизона должны выглядеть наилучшим образом, и потому в средствах мы с тобой не стеснены.

Самый дорогой портной Уэльвы был самым тривиальным с виду человеком — не молодым и не старым, не высоким и не маленьким, не худым и не толстым. Его окружала небольшая группка помощников и подмастерий, мгновенно, как только капитан Жильбер предъявил вексель, устремившихся ко мне, подобно стайке рыбок-пираний, что живут в реках Америки и, как говорят, могут мгновенно сожрать не то что человека, а быка. Они быстро освободили меня от старого мундира и рубашки, тут же принялись обмерять со всех сторон, записывая результаты в блокноты. Сам портной в это время ходил вокруг, давая ценные указания, которые подмастерья воспринимали с каким-то чуть ли не благоговейным вниманием.

— Когда должен быть готов мундир? — произнёс он, когда меня обмерили.

— Завтра к полудню, — ответил капитан Жильбер.

Портной назвал цену, от которой у меня в ушах зазвенело. Это же моё лейтенантское жалование за полгода! Жильбер и бровью не повёл, просто положил вексель перед портным.

— За оставшимися деньгами и мундиром мы придём завтра, — сказал он.

Когда мы вышли из мастерской, я задал капитану мучавший меня вопрос:

— Сколько денег выделил нам полковник?

— Хватило вполне, — махнул рукой Жильбер, — однако мы вплотную приблизились к краю выделенной суммы. Слава богу, франки сейчас особенно в цене.

Утром следующего дня я провёл только короткую тренировку, после которой собрал своих солдат и обратился к ним:

— Сегодня вечером лорд Томазо, командир паладинов Сантьяго-де-Компостела, устраивает для всех офицеров гарнизона на приём. Это может означать лишь одно. Завтра утром, самое большее — послезавтра, мы выступим на войну. На войну против Годоя и Кастаньоса. Не знаю, что спровоцировало паладинов, но думаю, битва будет жаркой. И естественно, мы, как ополчение Уэльвы, не можем остаться в стороне, равно как и войска французского гарнизона. Готовьтесь, мои солдаты и офицеры, к боевому крещению. Крещению огнём и кровью.

Распустив роту отдыхать, я отправился к портному. По дороге меня перехватил капитан Жильбер. Мундир был готов и ждал меня на безногом манекене. К нему прилагались форменные штаны, рубашка и шарф. Подмастерья проводили меня в примерочную, откуда я вышел настоящим гвардейцем. Новенький мундир сидел идеально, хоть его и немного портила старая портупея. Но ничего не поделаешь, на новую денег полковника Жехорса уже не хватало. Надо будет хорошенько вычистить её к приёму, благо ещё не совсем разучился делать это, не слишком давно завёл денщика.

На приём я взял с собой Диего в качестве переводчика, ибо паладины, как сообщил мне капитан Жильбер, разговаривали лишь на двух языках — испанском и латыни. Мой адъютант привёл свой мундир в порядок и выглядел немногим хуже меня.

Ратуша Уэльвы была большим зданием, построенным ещё во времена мрачного Средневековья, когда архитекторы и каменщики больше заботились о надёжности, нежели о красоте. Более всего оно напоминало здоровенную бочку или стилизованную шахматную ладью, с такими же квадратными зубцами по верху. На входе стояли двое младших братьев в традиционных белых испанских мундирах с крестом Сантьяго на левой стороне груди, но с вполне современными мушкетами в руках. Они лишь покосились на меня, однако так как я шёл вместе с гусарами Жехорса, меня пропустили без вопросов.

Это был весьма интересный приём. Во-первых, на нём не было ни единой женщины, ведь его устраивали паладины — как бы то ни было, а это воинствующие монахи. Во-вторых, присутствовали только военные — никого из гражданской администрации Уэльвы, ни алькальда, ни городского судьи, ни даже суперинтенданта полиции, хоть он и имел опосредованное отношение к армии. Ну и, в-третьих, это был самый настоящий фуршет. На столах стояли бокалы с красным — иного испанцы не признавали — вином и лёгкими закусками. Мимо них по залу расхаживали офицеры — испанцы и французы — и паладины, отличавшиеся от них только крестами на белоснежных мундирах. По ним было довольно легко определить статус того или иного паладина в ордене. У младших братьев крест был самый простой. У большей части он был сработан из куда лучшего материала, а также обшит более тёмного цвета кантом. У двоих комтуров кресты Сантьяго были окантованы золотом, а у гроссмейстера лорда Томазо — пурпуром.

Во время приёма офицеры пехоты полков, квартировавших в Уэльве, сторонились Серых гусар и меня за компанию, ведь все знали, что я не просто приятель Ecorcheurs Жехорса, но ещё и чужак родом из холодной России. Меня это мало заботило, я прогуливался по залу вместе со всеми, беседовал с другими гусарскими офицерами. Мы вновь подняли тему сравнения Серых гусар с нашими казаками и иррегулярными войсками диких народов. Вспомнили также и детище Бонапарта — Варшавских кракуз. Они должны были стать, по первоначальному замыслу, противовесом казакам, не слишком удачно, впрочем.

Приглашение гроссмейстера паладинов лорда Томазо весьма сильно удивило меня. Он прислал ко мне своего оруженосца — молодого человека с крохотным крестиком на мундире. Я сделал знак Диего следовать за мной и через него сказал юноше, что готов к беседе с лордом.

Гроссмейстер паладинов ордена Сантьяго-де-Компостела, лорд Томазо, выглядел именно так, как я представлял себе настоящего испанского рыцаря, героя Реконкисты, грозу мавров и соратника легендарного Эль-Сида Кампеадора. Выше меня ростом на полголовы, крепкого, хоть и не могучего, телосложения, в идеально сидящем белоснежном мундире, похоже, вышедшим из мастерской того же портного, что и мой, на портупее тяжёлая шпага лет на сто старше подарка мятежного генерала.

— Итак, — сказал он после приличествующих приветствий, — вы тот самый русский офицер, ставший легендой в Уэльве. Вы совершенно не похожи на русского, какими я представлял ваш народ?

— Зато вы, дон Томазо, — с улыбкой ответил я, — полностью соответствуете моим представлениям об испанцах.

Это действительно было так. Смуглое лицо, чёрные волосы и усы — как же ещё должен выглядеть настоящий испанец.

— Обращайтесь ко мне падре, — сказал мне паладин. — Я ведь лицо духовного сана, хоть и не твоей церкви. Мои люди, — резко мне он тему, — работали с ополченцами полгода, с тех самых пор, как мы прибыли в Уэльву для подавления восстания бывшего генерала Кастаньоса. Но вы, сын мой, сделали в десять раз больше всего за несколько недель. Ответь мне, как на исповеди, в чём твой секрет?

— Никакого секрета в этом нет, падре, — покачал я головой. — Но прежде чем я расскажу вам, в чём дело, прошу вас, не сердиться на мои слова.

— Если ты молвишь правду, сын мой, то я не стану гневаться на неё, ибо сие есть проявление гордыни, коя — смертный грех.

Диего приходилось весьма сильно стараться, чтобы переводить мне слова гроссмейстера именно в тех выражениях, какие он использовал в речи. Однако он из кожи вон лез, чтобы не ударить в грязь лицом перед таким важным лицом. Ходили слухи, что лорд Томазо знает французский и немецкий, но не говорит на этих языках, так как не позволяет устав ордена.

— Ваши паладины, лорд Томазо, наследники древних рыцарских традиций, люди, несомненно, благородного происхождения, — издалека начал я, — не считают ополченцев не то, что равными себе, но просто достойными солдатами, способными хоть на что-нибудь на поле боя. Ведь там всё решат они, паладины, и линейная пехота французов, и потому они на самом деле толком не занимались подготовкой ополченцев. Научили шагать — хорошо, обращаться с мушкетами — отлично! А что ещё надо? Вот паладины и проводили время на плацу ополченцев совершенно бесцельно.

— Я обещал тебе, сын мой, не гневаться на тебя за правду, — вздохнул гроссмейстер, — однако гнев всё же овладевает моей душой, хоть и он — также смертный грех. Но направлен он не на тебя, сын мой, а на моих паладинов, которые пренебрегли долгом, возложенным на них мною. Я побеседую с ними после этого приёма. Благодарю тебя, сын мой, за то, что ты сообщил мне об их почти преступной халатности.

— Если моё слово чего-то стоит в ваших, падре, глазах, — заметил я, — то прошу вас не судить их слишком строго. В этом виновны не они, но тысячелетние традиции, на которых стоит дворянство во всём мире. Я хоть и из дворян, но ещё дед мой был простым разночинцем и дослужился до чина, дающего право на наследственное дворянство, на статской службе. Именно потому я никогда не смотрел на солдат сверху вниз, ведь именно такие взгляды бросали на меня соученики по кадетскому корпусу

— Ты очень интересный человек, юноша, — несколько сменил тон лорд Томазо. — Признаться, я хотел было повесить тебя, когда полковник Жехорс передал мне письмо от бывшего генерала Кастаньоса. Оно было выдержано в весьма оскорбительных тонах, и я поддался гневу, что бывает со мной весьма редко. Я вызвал к себе полковника и велел доставить того, кто привёз это письмо. В тот момент я полагал, что этот человек не может быть никем иным кроме шпиона герильясов.

— Что же спасло меня от вашего гнева, лорд? — вежливо поинтересовался я.

— Полковник Жехорс, — ответил лорд Томазо. — Он сказал мне, что сейчас ведёт проверку этого человека, для чего отправил его куда-то далеко с конным патрулём. После я как-то позабыл об этой истории, начав готовить войска для операции против обнаглевших герильясов. И вот я узнаю, что этот человек не просто является офицером гарнизона Уэльвы, но он ещё и сумел сделать из ополченцев настоящих солдат.

— И снова я должен быть благодарен полковнику Жехорсу? — полуутвердительно сказал я.

— Именно, — согласно кивнул гроссмейстер. — Он подошёл ко мне и сообщил, что ты, юноша, блестяще выдержал его проверку. И я решил пообщаться с тобою.

— И к какому же выводу вы пришли из нашего разговора? Можете ли вы мне доверять?

— Доверять, сын мой, я могу только сыну Вселенской Католической церкви. А ведь ты ортодокс, не так ли?

— Православный, — позволил себя поправить гроссмейстера по-русски, — это слово имеет несколько иное значение.

— Вижу, ты искушён в языкознании, — заметил он. — Но столь ли искушён ты в законе Божиим?

— Не столь хорошо, — покачал я головой, — хоть и прилежно изучал его в гимназии и кадетском корпусе. Однако после этого у меня было немного времени для того, чтобы улучшить это знание. И потому я стараюсь воздерживаться от теологических споров, оставляя их богословам.

— Похвально, сын мой, — кивнул лорд Томазо, — как твоё прилежание, так и то, что ты не желаешь влезать в те вопросы, в которых не разбираешься в достаточной мере. А теперь мне пора переговорить с иными гостями. Ступай с миром, юноша.

— Благодарю вас, падре.

Мы с Диего покинули лорда Томазо, вернувшись в компанию офицеров гарнизона. По дороге обратно я сердечно поблагодарил юношу за старания, ведь ему приходилось прилагать все знания обоих языков, чтобы быстро и, главное, точно переводить мне слова паладина, а ему — мои.

(из воспоминаний генерала Франсиско Хавьера Кастаньоса-и-Арагонеса)

Будь проклят тот день, когда я поддался на провокацию этого немецкого ублюдка барона Рабе! Он пришёл ко мне за полтора месяца до битвы у годоева подворья и предложил спровоцировать паладинов Уэльвы. Он уверял меня, что у меня гораздо больше людей, пускай и не на всех я могу рассчитывать, а он также обещал мне батарею пушек в помощь. И не просто поровых, но сверхсовременных тогда паровых. Надо отметить, к его чести, что он, действительно, поставил мне обещанную батарею. Вот только его канониры лишь в общих чертах объяснили моим людям как с ними обращаться и в сражении они не сыграли особой роли.

Лишь много позже я узнал, что эта провокация была направлена не против паладинов Уэльвы или против нас. Нет. Вся эта история была затеяна для того, чтобы скрыть нападение на старинный форт со средневековой часовней, расположенный в нескольких милях от места событий.

Командиром линейной пехоты в армии лорда Томазо был пожилой капитан Сен-Симон. Не смотря на фузилерный мундир его вполне можно было принять за гренадера, статью он вполне подходил. Он оказался толковым командиром и согласился выслушать меня, не кривясь из-за того, что командовал я ополченцами. На самом деле, разговор этот мы начали ещё на приёме в ратуше, однако продолжить его смогли только сейчас, перед самой битвой.

— Как ни крути, Сен-Симон, — сказал я, — моих людей трудно назвать настоящими солдатами. Они толком не нюхали пороху и могут не выдержать натиска пехоты Кастаньоса.

— И что же ты предлагаешь, Суворов? — Мы обращались друг к другу без чинов и по фамилии. — Ведь не стал бы ты заводить такой разговор именно сейчас без особой на то причины.

— Тебе б в следователи пойти, Сен-Симон, — усмехнулся я, — цены бы не было. А если серьёзно, то я хотел поставить своих ополченцев в третью шеренгу. Стреляют они вполне нормально — синхронно и точно — а в рукопашную схватку вступят только в самом крайнем случае.

— Хочешь прикрыть моими фузилерами своих ополченцев? — поддержал шутливый тон Сен-Симон. — А, вообще, идея неплоха. Чую, битва грядёт жаркая, и каждый боец будет на счету. Хорошо. Строй людей, Суворов. Мои солдаты прикроют твоих.

Напротив нас выстроилось войско Кастаньоса. Все без мундиров, коих я видел множество на годоевом подворье, зато в одинаковых белоснежных льняных рубашках свободного покроя. Среди них не было барабанщиков, флейтщиков и знаменосцев. Оружие было самым разнообразным, иные просто обвешаны им с головы до ног, только что ножей в зубах не хватает. На флангах гарцевали всадники, как не странно, все в мундирах. Я без труда опознал конных егерей, здесь их называли казадорами, что брали меня не так давно в плен. Были тут гусары в синих ментиках и красных доломанах. И драгуны в песочно-жёлтых мундирах с карабинами поперёк седла.

Начали баталию пушки. Сначала грянули наши орудия — в не слишком стройные ряды герильясов устремились лёгкие шестифунтовые ядра. Большая часть орудий Уэльвы была установлена на башнях города и не обладала достаточной мобильностью, чтобы принять участие в нашем походе. Поэтому лорд Томазо взял с собой лишь лёгкие орудия — шестифунтовки. Да и тех у нас было всего шесть, такой вот каламбур. Только что называется гордо — батарея. Но и этих шести ядер хватило для того, чтобы рассеять несколько рот на левом фланге врага. Они прокатились по их нестройным рядам, оставляя изрядные кровавые просеки, и тут некоторые герильясы бросились бежать, не бросая оружия, впрочем. Скоро бегство стало массовым и три роты дезертировали в полном составе.

Запели полковые трубы и в образовавшиеся разрывы во вражеском построении устремились уланы и конные егеря, вскидывающие на скаку свои карабины. Хорошее начало битвы.

Когда тылы армии Кастаньоса окутались дымом, мне на мгновение стало очень страшно. Столько дыма бывает при залпе не менее чем сотни орудий. Даже если канониры герильясов никуда не годны, им всё равно удастся задавить нас количеством. Однако всё оказалось не столь фатально. Дым на поверку оказался паром — по нам стреляли из паровых пушек. И было всего полдесятка. Продолговатые снаряды непривычной формы врезались в землю между нашими построениями, а один и вовсе улетел куда-то за наши спины. То ли канониры у Кастаньоса были просто никакие, толи не успели освоить сверхновую технику. Толку тогда от неё.

Ударили ротные барабаны, и солдаты шагом двинулись в атаку, поддерживать лёгкую кавалерию. Герильясы выступили нам навстречу, правда без музыки и барабанного боя. Не смотря на провал левого фланга, они держались вполне воинственно и даже высокомерно. На фланге же наша лёгкая кавалерия частью преследовала бегущих, а частью атаковала тех, кто покрепче сердцем. Последние сбились в плотное каре и отчаянно оборонялись от наскакивающих на них улан. Однако их ещё и обстреливали конные егеря, так что долго им не продержаться. Тем отчаянней герильясы будут драться в центре и на правом фланге.

Из-за того, что мои люди стояли в третьей шеренге, они оказались сильно растянуты, они занимали позиции на нашем левом фланге и частично в центре. Нас прикрывали гренадеры и фузилеры, куда лучше чувствующие себя в рукопашной, нежели ополченцы. Это было оптимальным выбором, мы могли поддерживать огнём дерущихся солдат, жаль только, мне так и не удалось выбить из кастеляна нарезные штуцера для моих ополченцев, придётся обходиться обычными мушкетами.

По привычке я на ходу зарядил «Гастинн-Ренетт», положил его на сгиб локтя, неосознанно копируя позу покойного поручика Федорцова. Когда мы сблизились на двадцать шагов, барабаны ударили «Стой!» и мы замерли.

— Заряжай! — зазвучали команды на двух языках, испанском и французском. — Подровнять ряды!

Герильясы остановились спустя исчезающе малое мгновение. На той стороне всё делали чётко и слаженно, похоже центр и правый фланг Кастаньоса образовывали бывалые ветераны, а не беглые преступники. Непростой нам достался противник. Да и про кавалерию забывать не стоит.

Барабаны отбили мелкую дробь, будто горох посыпался. Первая шеренга фузилеров и гренадеров опустилась на колено. Деревянные палочки звучно ударили в тонко выделанную кожу, но их почти заглушил слитный залп. Поле затянуло кисловатым дымом. Наша вторая шеренга несколько опередила вражескую, тяжёлые пули выбили многих испанцев в белых рубашках, которые уже обильно пятнала пороховая гарь.

— Cerrar las filas! — кричали испанские унтера. — Сомкнуть ряды! — вторили им французские сержанты.

— Tercer fila! — во всю мощь лёгких прокричал я. — Третья шеренга! — поддержали меня французы.

В иных командах мои ополченцы не нуждались. Мы дали залп почти вслепую, стараясь не попасть в своих, поле было затянуто пороховым дымом настолько, что в нём тонули все — и соратники, и враги. Мне всё же удалось разглядеть красное лицо испанца с ошеломительными бакенбардами ярко-рыжего цвета. И всадить в него пулю. Не знаю уж, я ли в него попал или кто другой, но в переносице испанца появилась дыра. Он покачнулся и завалился на спину.

— Примкнуть штыки! Armar la bayoneta!

— Tercer fila, fuera! — скомандовал я, и мои люди, уже было взявшиеся за штыковые ножны. — Наше дело стрелять, — уже тише добавил я. Диего не стал переводить эти слова остальным. — Cargar! — зычно рявкнул я и команду подхватили мои унтера.

А тем временем перед нами разворачивалась чудовищная картина рукопашной схватки. Гренадеры и фузилеры пошли в штыковую на герильясов, встретивших их сталью. Испанцев было больше, однако французские гренадеры всегда славились своим упорством и силой. А фузилеры старались от них не отстать, ничем не уступить кичливым наглецам, получающим усиленное питание и надбавку к жалованию. Рукопашная схватка была жаркой и жестокой. С пороховым дымом мешался надсадный вой убиваемых и умирающих. Хотелось зажать уши, чтобы не слышать его. Я выудил из лядунки бумажный патрон и принялся заряжать «Гастинн-Ренетт», отвлекаясь от творящегося в десятке шагов кровавого действа. Однако продолжал внимательно следить за ним, какой же я офицер, если за ходом боя не слежу.

— Русский! — услышал я голос капитана Люка, командира вольтижёров, также в рукопашную не вступавших. — Лейтенант Суворов, строй своих ополченцев и поддержи меня.

К нам в тыл, обходя по левому флангу, устремилась вся вражеская конница. Её было не так много и потому Кастаньос не стал распылять силы, вложив все в один удар. В то время как гусары с казадорами атаковали отчаянно маневрировавших улан и егерей, драгуны устремились к нам, на скаку вскидывая к плечу карабины. Это не гусарские ружья, заряженные картечью, которые бьют нормально только в упор. Драгуны обстреляют нас, что называется, с седла, а потом обрушатся всей мощью на дрогнувшие от огня ряды. Ополченцы и вольтижеры в рукопашной не сильны, могут и не выдержать атаки кавалеристов.

— В три шеренги! — выкрикнул я, не напрягаясь и не вспоминая команды на испанском.

Барабаны ударили «перестроение в удвоенном темпе». Ополченцы начали споро, хоть и косясь на идущую неподалёку рукопашную схватку, строиться, а когда закончили, я скомандовал:

— За мной!

Теперь барабаны заиграли «ускоренный марш» и мы, как были, тремя шеренгами двинулись на правый фланг. Однако драгуны заметно опережали нас. Выстроившись в две линии, два эскадрона песочно-жёлтых всадников уже изготовились к стрельбе. И я решил рискнуть, привлекая к себе внимание драгун.

— Залп с ходу! — скомандовал я. — Выстрел — и в штыковую!

От волнения я едва не сбился с французского на русский. Диего быстро и точно переводил мои слова. Унтера доносили их до солдат.

— Fuego!

Наш залп по счастливой случайности практически совпал с залпом вольтижеров. Пули разили драгун. Они падали, часто вместе с лошадьми, создавалась кошмарная неразбериха. Драгуны не сумели выстрелить нормально. Карабины били в белый свет, как в копеечку, ранив нескольких вольтижеров и сбив с одного моих ополченцев двууголку. Однако, не смотря на это, драгуны оставались весьма большой проблемой. Ведь основной силой любой кавалерии всегда была рукопашная атака, а не огнестрельное оружие. Испанцы быстро оправились от слитного залпа, и теперь готовились налететь на вольтижеров со всей яростью. Их останавливало лишь наше присутствие на фланге. Атакуй они вольтижеров, мы ударим по ним, но и медлить с этим нельзя. Ведь мои ополченцы шли на них в штыковую.

Проблему выбора решили за драгун Серые гусары Жехорса. Выстроившись клином, они промчались на всём скаку мимо нас с вольтижерами и, пренебрегши мушкетонами, тут же устремились в рукопашную.

— Чего встали? — прикрикнул я на солдат. — Продолжать марш!

Вновь ударили барабаны. Заиграли флейты. Наши шеренги заняли свои позиции, и солдаты без команды принялись заряжать мушкеты.

Артиллерия с обеих сторон обстреливала вражеские тылы, и у наших шести шестифунтовок это получалось гораздо лучше. Продолговатые снаряды паровых орудий падали, где угодно, только не в наших рядах, что меня, надо сказать, только радовало. Лишь раз вражьи канониры, по счастливому для них, и несчастному для нас, стечению обстоятельств попали точно в цель. Снаряд пропахал несколько футов по рядам пехоты резерва, оставив за собой просеку из трупов и калек. Однако испанцы — это были солдаты верного Бонапарту полка — быстро сомкнули ряды, а фельдшера унесли с поля боя раненых и убитых.

— Per signum crucis de inimicis nostris libera nos, Deus noster, — разнеслась над полем молитва. — In nomine atris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen.

В атаку пошли паладины Сантьяго-де-Компостела. Они ехали, выстроившись в две шеренги, без труб, под знаменем с таких знакомым и родным Святым Георгием, поражающим змия. В тяжёлых кирасах и стальных шлемах, никакого огнестрельного оружия, в руках вместо сабель и палашей настоящие длинные кавалерийские мечи, лишь у комтуров и самого лорда Томазо — тяжёлые шпаги. Быстро перестроившись в клин, паладины зашли во фланг герильясов и ударили с разгона, буквально сметя несколько десятков солдат. При этом пострадали и французские фузилеры, но на такие мелочи паладинам было, похоже, наплевать. Они обрушили тяжёлые мечи на головы герильясам, от них не спасали разнообразные кивера, что носили мятежники. Глубоко врубившись во фланг, паладины обратили в бегство множество герильясов. Те же, кто остался сражаться, сбились в плотные каре и гибли под ударами кавалерии и пехоты. Так поступали, в основном те, кому было некуда деваться.

Кастаньос, к чести его, не стал и дальше гробить людей. Трубы в его лагере сыграли отступление и резервы, в основном, пехота — проверенные временем и боями ветераны — двинулись прочь с поля боя. Они возвращались на годоево подворье, где можно укрепиться и даже такими силами держать оборону. Кавалеристы также поспешили выйти из баталии с наименьшими потерями.

В нашем тылу заиграли трубы — и за ними вдогонку устремился наш кавалерийский резерв. Эскадрон гусар Жехорса и дивизион испанских лёгких драгун. Их лошади были свежими, а сами они не дрались только что, так что судьба герильясов была незавидна. Меня это уже мало интересовало. Битва была окончена. Кастаньос повержен. Осталось только дождаться сигнала к возвращению в лагерь.

Однако отдохнуть в тот день нам было не суждено.

 

Глава 10, В которой герой впервые встречается с неведомым

Едва мы успели вернуться в лагерь, как туда примчался всадник на взмыленной кобыле. Судя по мундиру, точней его остаткам, это был паладин. Он тут же был препровождён в шатёр лорда Томазо, а спустя ещё несколько минут туда вызвали полковника Жехорса. Он пробыл в шатре меньше четверти часа и вышел оттуда на удивление злым. Я не видел его настолько обозлённым ни разу.

— А, Суворов, — как и все французы, он произносил мою фамилию с ударением на последний слог, и второе вэ меняя на эф, — ты-то мне и нужен. Отправляйся в мою палатку и жди Люка. У меня будет для вас поручение.

Отправив за капитаном вольтижеров вестового, Жехорс вместе со мной вошёл в свою палатку. Мои попытки разговорить его он попросту игнорировал. Первым делом полковник налил два бокала вина, тут же выпив свой почти одним глотком, чего я от француза никак не ожидал.

— Пей, Суворов, пей! — сказал он, наливая второй. — Тебе нескоро, видимо, придётся попробовать вина!

Слова эти мне совершенно не понравились, но я предпочёл дождаться капитана Люка. Тот пришёл очень быстро, что меня весьма порадовало.

— Итак, господа, — обратился к нам полковник Жехорс, наливая третий бокал вина капитану Люка, — паладины требуют от меня людей для своих нужд. На их форт, расположенный в двух десятках миль отсюда напали. Именно оттуда прискакал тот самый израненный гонец. И теперь святоши требуют от меня не меньше двух рот для того, чтобы отбить его обратно. Они и сами пойдут туда, но для штурма более подходит пехота, так что лорд Томазо обратился ко мне и потребовал войска.

— При всём моём уважении, господин полковник, — возмутился капитан Люка, — но мои люди плохо подходят для штурмов. Мы лёгкая пехота и наша задача на поле боя…

— Я знаю, в чём состоит ваша задача на поле боя, капитан! — перебил его полковник. — Но гренадеры и фузилеры понесли слишком большие потери во время боя и сейчас вымотаны до предела. Посылать их на штурм крепости — преступление! А твои вольтижеры и ополченцы Суворова почти не принимали участия в баталии. Вы подходите лучше всего.

— А испанцы, что же? — поинтересовался я. — Они не желают помочь своим паладинам?

— Отчего же, — покачал головой полковник, никак не отреагировав на мою дерзость. — С вами отправиться батальон испанских гренадеров, тот, что не понёс потерь в бою. Но кто-то же должен прикрывать их огнём во время штурма. А вы — самые свежие солдаты, что есть у меня.

— Но отчего вы были столь злы, когда вышли из шатра лорда Томазо? — всё же осмелился спросить я.

— Оттого, каким тоном этот святоша разговаривал со мной! — стукнул кулаком по столу Жехорс. — Они забыли, кто сделал им сегодня победу! Индюк напыщенный! Говорил со мной, будто я его пейзан! В общем, у вас два часа на сборы. Выступите с закатом.

— Есть, — чётко ответили мы с Люка, и вышли из палатки полковника.

Командиром испанских гренадеров был саженного роста офицер, чем-то неуловимо напоминающий лорда Томазо. Такой же смуглый, черноволосый, да и белые мундиры весьма похожи, только на гренадерском, конечно, не было креста Сантьяго-де-Компостела.

— Позвольте представиться, — сказал он на безупречном французском, — майор Энрике Фернандес де Камбра, кавалер де Овандо, к вашим услугам.

— Суворов Сергей Васильевич, — представился я, — временный лейтенант Первого ополченческого полка Уэльвы, — да-да, именно так официально называлось моё подразделение, — поручик Полоцкого пехотного полка.

— Эжен Люка, — щёлкнул каблуками вольтижер, помпон кивера которого едва доставал до плеча рослого гренадера, — капитан роты вольтижеров Двадцать четвёртого линейного полка.

— Обо мне вы и позабыли, дети мои, — подошёл к нам лорд Томазо. Он не сменил грязного после боя мундира, лишь снял тяжёлую кирасу и шлем. — Мы выступаем через час, вам этого времени хватит?

Я не стал упоминать, что полковник Жехорс дал нам два часа, как и остальные. Спорить с лордом Томазо никто не хотел.

— Форт расположен в двадцати двух милях отсюда, — сказал нам лорд Томазо. — Это расстояние мы пройдём ускоренным маршем. Ваши люди это выдержат?

— Выдержат, — за всех ответил майор де Камбра.

Только сейчас я понял, что лорд Томазо разговаривал с нами на французском. Значит, не врали слухи — и сейчас он решил несколько отойти от правил своего ордена.

Мы выступили за час до заката. Жаркое, не смотря на позднюю осень солнце, клонилось к горизонту. Мы шагали по пыльным дорогам Андалузии, а я вспоминал такой же марш по летней Литве, к Варшавской границе, застянку Шодровичи. Господи, как же далеко забросил ты раба Своего Суворова Сергея!

— Шапки снять! — отдал я приказ, снимая кивер и вытирая пот со лба.

Барабанщики играли бой для скорого шага, и звук этот настолько въелся в уши, что я уже не представлял себе мира без него. Я поднял глаза к темнеющему небу, которое медленно, но верно затягивали свинцовые тучи. Смотрелись они в лучах заката весьма живописно, а назавтра, если не уже этой ночью, обещали ливень. О них мне много рассказывали унтера моего полка, и из их слов выходило, что до тех времен, когда они обрушатся нам головы, осталось не так много времени. На самом деле, они должны были начаться, буквально, со дня на день.

Когда же всем нам, и даже мне, стало казаться, что ночной марш никогда не закончится, на горизонте появилась громада форта паладинов. Он поражал своими размерами. Кто только назвал его фортом? Это был самый настоящий замок, словно сошедший с картинки из рыцарского романа. Серые стены, сложенные из базальтовых глыб, круглые башни с зубцами, на которых установлены пушки, могучий донжон со странным флагом над ним. Это был не испанский жёлто-красный, не Сантьяго-де-Компостела паладинов. Его было плохо видно, да и ветра почти не было, лишь когда небольшие порывы иногда раздували его, заставляя несколько мгновение трепетать, после чего он снова опадал. Я смог разобрать лишь белый круг на тёмно-красном полотнище с каким-то символом в нём. Никогда не видел подобных флагов.

— Asalto en marcha! — скомандовал лорд Томазо, выхватывая из ножен тяжёлую шпагу. — Hermano Fernan, preparar un mulos!

Когда между нами и стенами форта осталось две сотни шагов, по нам открыла огонь крепостная артиллерия. Били, правда, только два орудия и довольно скверно. Похоже, нормальные канониры были только у французов. А может всё дело в изрядно устаревших орудиях, что стояли на башнях форта, и сложности прицеливания. Как бы то ни было, по нам ни разу не попали, пока мы строились под стенами форта, а паладины готовили гружёных порохом мулов. Именно эти нечастные животные должны были разбить и без того повреждённые и кое-как заделанные ворота форта.

— Мы пойдём первыми, — сказал нам с Люка майор де Камбра, — за мной вольтижеры Люка, третьими — ваши ополченцы Суворов. Две моих роты пойдут в донжон, вместе с паладинами под прикрытием вольтижеров, а вы, Суворов, с третьей ротой остаётесь во внутреннем дворе. Ваша задача, не дать врагу ударить нам в спину. Также выделите людей для очистки стен и башен.

— Есть, — ответил я.

Чудовищный взрыв грянул, как и положено, совершенно неожиданно. Ворота разлетелись с жутким треском, и тут же загремел голос лорда Томазо:

— Adelante, hermanos en Cristo!

И паладины, сменившие коней перед боем на свежих, устремились в пролом, как обычно распевая на скаку молитвы и церковные гимны. Не отстали от них и гренадеры. А мои ополченцы и вольтижеры, как раз спешить не стали. Для начала мы обстреляли врагов, засевших на стенах и надвратной галерее, заставив их пригнуть головы. Особых потерь они, конечно, не понесли, однако и вести огонь по ворвавшимся внутрь форта паладинам и гренадерами они также не могли.

— Отстаём, Суворов! — крикнул мне Люка. — За мной!

— От тебя не отстану, Люка! — усмехнулся я.

Вольтижеры ринулись в арку ворот, а мои ополченцы дали ещё один залп по галерее, и побежали за ними.

Во внутреннем дворе форта шёл бой. Не спешившиеся паладины рубили солдат в странных серых и чёрных мундирах, каких я не видел до тех пор ни разу. Те, похоже, плохо представляли, как противостоять кавалерии и сбивались в жалкие подобия каре, которые без труда разносили закованные в сталь паладины или расстреливали залповым огнём гренадеры с вольтижерами. В общем, можно сказать, что этот бой закончился даже не успев толком начаться.

— Лейтенант да Коста, — подбежал ко мне молодой гренадерский офицер.

— Лейтенант Суворов, — представился в ответ я. — Сержант-майор Вилья, — подозвал я к себе командира взвода, — поступаете в распоряжение лейтенанта да Косты. Очистите от врага стены.

— Есть! — гаркнул тот.

— Вести прицельный огонь повзводно! — продолжал командовать я. — Без команды. Поддерживать огнём гренадеров и паладинов! В рукопашную не лезть!

Стрелять из «Гастинн-Ренетта» в той неразберихе, что творилась во внутреннем дворе, было бы форменным безумием. Поэтому я удовольствовался ролью наблюдателя, предоставив командовать моим унтерам. И, надо сказать, те справлялись на отлично. Шеренги вели огонь слаженно и точно, расстреливая сбивающегося в каре противника, почти не уступая вольтижерам Люка. Когда же серомундирные солдаты, судя по всему, немцы, по крайней мере, команды отдавали именно на немецком, пытались контратаковать и связать их рукопашной, ополченцы быстро отступали за спины гренадеров. Я был с первым взводом, которым командовал сержант-майор Альдонсо, по прозвищу Дон Кихот, однако не вмешивался, предоставив ему полную свободу, правда, был готов в любой момент вмешаться, если бы тот отдал какой-нибудь самоубийственно-глупый приказ. К чести Альдонсо, скажу, ни единого подобного приказа он не отдал. Дважды я разряжал свой «Гастинн-Ренетт». Первый раз — в лицо рыжеволосому здоровяку в стальной каске странной формы. Второй — в грудь человеку в явно форменном кожаном плаще-пальто странного покроя и фуражной шапке, командовавшему небольшой группкой солдат в чёрных с серебром мундирах. Он покачнулся, вскинул руку с пистолем, украшенным двумя молниями, и рухнул навзничь, выкрикнув что-то по-немецки. Я разобрал только слово «победа».

Битва во дворе продлилась недолго, но была кровопролитной. Несколько сотен серо- и черномундирных немцев оборонялись остервенело, будто бы верили в победу, не смотря на численное преимущество противника, то есть наше. Они умирали один за другим, стараясь подороже продать свои жизни, как будто прикрывали кого-то. И этот кто-то, если он, действительно, имел место быть, мог находиться только в донжоне.

— Лейтенант Суворов, — подскакал ко мне лорд Томазо, — ваши люди прикроют нас! За мной! — И выкрикнул уже для своих: — Hermanos, descabalgar!

Паладины споро попрыгали с коней, вверив их нескольким уцелевшим младшим братьям и оруженосцам, сражавшимся с ними бок о бок, но из-за куда худшего снаряжения, понесшим более тяжёлые потери. Встав в две шеренги, паладины во главе с лордом Томазо устремились в ворота донжона, которые не были заперты. Я с двумя взводами ополченцев поспешил за ними.

— Corriendo! — скомандовал я.

За воротами тянулся длинный тёмный коридор. Под ногами то и дело хрустели угли и звенели чугунные «чашки» факелов, словно кто-то намерено не просто затушил их, но сделал всё так, чтобы зажечь их снова было невозможно. Паладинов это ничуть не смущало, потому что коридор был прямым, как стрела и дверей в нём, похоже, не наблюдалось. Он, вообще, предназначался для обороны внутренних помещений донжона, солдаты должны были отступать по нему, заставляя врага платить за каждый пройденный шаг немалой кровью, однако сейчас он был пуст. И это меня настораживало.

Когда впереди я увидел неожиданное пятно света, мои подозрения лишь усилились. Это можно было назвать простой оплошностью со стороны противника, но для чего было с такой скрупулёзностью гасить остальные, да ещё и выдирать «чашки»? Нет. Тут пахнет засадой, рассчитанной на успокоившегося отсутствием сопротивления врага. Я поспешил догнать лорда Томазо, ухватив за плечо Диего, чтобы переводил, если гроссмейстер вдруг вспомнит о строгих правилах ордена.

— Остановите людей, лорд Томазо, — обратился я к нему.

— В чём дело? — на ходу спросил тот.

— Видите то пятно света? — задал я риторический вопрос. — За ним скорей всего нас ждёт засада. Войдя в него, мы ослепнем, зато окажемся у врага как на ладони. Перестрелять будет легче, чем мишени на стрельбище!

— В твоих словах есть резон, сын мой, — ответил лорд Томазо. — Что же ты предлагаешь?

— Спровоцировать их, — сказал я. — Враг навряд ли засел дальше, чем в десятке шагов от светового пятна, но и за пределами его он также ничего не видит, как и мы. Я выстрою своих людей в десятке шагов перед пятном и дам залп по врагу. Они выстрелят в ответ, но не слишком точно, ведь для них мой манёвр будет полной неожиданностью. Если мы встанем на колено, то и вовсе никто не попадёт в нас.

— Я не привык преклонять колени ни перед кем, кроме Господа, — резко бросил гроссмейстер. — Но, в общем, твой план хорош. Действуй, я благословляю тебя.

Мы обогнали паладинов, сбавивших шаг, и когда подошли к световому пятну аршин на десять, я коротко скомандовал:

— На месте шагом марш. — Я старался не повышать голоса, чтобы не услышал враг, если он, конечно, есть по ту сторону светового пятна, в чём я практически не сомневался. — Барабанщики, продолжать бой «ускоренный марш». Солдаты, заряжай! Унтера, команды отдавать шёпотом.

Солдаты, продолжая шагать на месте, принялись заряжать мушкеты, мне казалось, что стук прикладов о каменный пол и тихий звон шомполов, спровоцирует врагов, засевших по ту сторону, и мы сейчас же получим залп с убийственной дистанции в двадцать шагов. Но обошлось. А может, и нет там никакого врага, и всё это просто плод моего воображения. Что ж, сейчас мы это проверим.

— Fuego! — скомандовал я — и растянувшиеся в две шеренги солдаты дали залп.

В кромешной тьме, царившей в коридоре — если не считать пары освещённых саженей — слитный залп нескольких десятков мушкетов показался мне каким-то совершенно жутким. Вспышки выстрелов представились мне глазами ужасных тварей, выглянувших на мгновение из Бездны и пронзивших мою душу до самых её основ. Я моргнул, тряхнул головой, отгоняя наваждение, и с некоторым опозданием нажал на курок «Гастинн-Ренетта».

— Hincar la rodilla! — уже во весь голос, окончательно избавляясь от жуткого наважденья, скомандовал я. Заставлять солдат падать лицом в гранит пола, я не стал, в общем-то, я был уверен, что ошеломлённый враг из-за баррикады не попадёт и в стоячих, но рисковать зазря тоже не следует.

Ответный залп, как я и рассчитывал, оказался крайне неточным. Свинцовые пули просвистели над головами солдат и паладинов, так и продолжавших стоять, расплющились о стены и потолок, высекли искры, однако никакого вреда никому не причинили.

— Молодец, Суворов! — крикнул мне гроссмейстер. — Христос с тобою, хоть и православный ортодокс! Conmigo, hermanos!

И паладины рванулись вперёд, через полосу света, прямо на невидимую баррикаду, откуда через несколько секунд донеслись звуки резни. Я не спешил туда со своими солдатами, нечего им делать в рукопашной схватке, даже заведомо выигрышной. Пусть паладины врагу горло режут — они огнестрельного оружия гнушаются. А мои люди пускай пока мушкеты зарядят.

— А ты не спешил, сын мой, — сказал мне лорд Томазо, когда я привёл-таки своих людей к баррикаде. По дороге мы затушили все факелы, не слишком уютно я себя чувствовал на световом пятне.

— Мои люди заряжали мушкеты, — ответил на это я. — Мы всё же стрелки, а рукопашная схватка — ваша стихия, падре.

— Будьте готовы прикрыть нас огнём, — бросил лорд Томазо и скомандовал паладинам идти дальше.

Баррикада, за которой укрывались немцы, оказалась небольшой и примитивной. Несколько столов и дверей, сваленных боком. Они были не слишком хорошей защитой от пуль, да и паладинов остановить не смогли. Мы быстро растащили её и поспешили догонять паладинов, успевших оторваться от нас. Никакого понятия о боевом марше!

А вот дальше противник закрепился более основательно. Следующая баррикада могла бы стать для нас непреодолимым препятствием, особенно после первой засады. Мы несколько десятков саженей прошли по освещённому пространству, враг не стал устраивать засад и новую баррикаду мы увидели заблаговременно, равно как и враг нас. Из-за сложенной мебели торчали стволы мушкетов. Судя по всему, врагов там засело около полусотни.

И тут, совершенно неожиданно для меня, сержант-майор Альдонсо решил погеройствовать. И я не успел его остановить! Никогда себе не прощу!

— SecciСn, conmigo! — крикнул он, вскидывая шпагу и первым бросаясь на баррикаду.

— Куда?! — попытался остановить его я. — Стоять! Отставить! — Диего, к моему удивлению, уставился на меня, будто не понимал, что я говорю. Только потом я понял, что отдавал команды по-русски, совершенно забывшись от негодования. — Идиот! Стой! Взвод, отставить! — опомнившись, перешёл я на французский. Диего быстро перевёл мои слова солдатам. Но было поздно.

Взвод Дон Кихота не отстал от своего резвого командира. Немцы дали по ним залп практически в упор. Пули косили солдат — и уже через мгновение каменный пол оказался, буквально, устлан телами.

— Будь ты проклят! — крикнул я в ярости, а затем, позабыв обо всём, скомандовал, выхватив шпагу. — За мной, ополченцы!

Мы опередили несколько замешкавшихся из-за тяжёлых кирас паладинов, подбежали к баррикаде и дали залп по немцам, не успевшим, естественно, зарядить мушкеты. А затем пошли в рукопашную, даже не примкнув штыков. Я всадил пулю из «Гастинн-Ренетта» в лицо офицеру с серебряными молниями на петлицах, а затем вскарабкался на какой-то комод и обрушил шпагу на голову ближайшего немца. Тяжёлый клинок без труда разрубил фуражную шапку, в которых щеголяли наши враги, и раскроил вражий череп. Солдаты последовали за мной, нанося удары прикладами мушкетов. Паладины догнали нас и присоединились к бою. Их мечи очень быстро очистили баррикаду от немцев, а когда последний из них был убит, лорд Томазо ухватил меня за плечи и выкрикнул:

— Славный ты воин, Суворов! Anima Christi, редко встретишь воина лучше!

Залитый вражьей кровью, с воистину — Господи, прости — демонической улыбкой, со шпагой в руке, лорд Томазо был куда больше похож на человека, нежели раньше, в отутюженном мундире, на паркете Уэльвской ратуши. Да и речь его сильно изменилась, куда делась велеречивость святого отца, откуда взялись человеческие нотки — яростная радость победителя, кровавое дикарское веселье, даже по латыни лорд Томазо стал говорить совершенно иначе.

— Вперёд! — скомандовал гроссмейстер. — Мы должны покончить с этими немцами!

Мы вновь выстроились прежним порядком. Паладины впереди, мои ополченцы — за ними. И двинулись вперёд.

Эта баррикада оказалась последним рубежом. За нею лежал главный зал донжона.

А внутри него творилось странное. Иного слова я подобрать не смог. Посреди зала стоял громадный алтарь с вонзённым в него старинным мечом. Его безбожно попирал ногами гренадерского роста человек в знакомом уже чёрном с серебром мундире и длинном плаще с вороновыми перьями на плечах. Он возложил руку на гарду меча и сейчас вытягивал его из каменного алтаря, явно играя легендарного короля Артура, вынимающего из камня меч Пендрагона, как его, Эскалибур.

— Нет! — диким голосом вскричал лорд Томазо. — Parar, canalla! In nomine Christi! Parar!

— Поздно, святоша! — рассмеялся в ответ немец. — Я взломал вашу священную защиту! Теперь меч Зигфрида мой! Мы всё рассчитали верно! Меч Зигфрида, Грам, величайшее сокровище нибелунгов, мой!

— Этому не бывать! — выкрикнул лорд Томазо, оказывается, он ещё и по-немецки разговаривать умел. — Я остановлю тебя, mal bicho!

— Погодите, лорд! — Я даже не заметил, что ухватил его за рукав, что было грубейшим нарушением субординации. — Никакой меч не спасёт от пуль! Soldados, fuego! — Не оборачиваясь, скомандовал я.

Ополченцы дали не слишком слитный, но вполне точный залп. Полуобернувшегося к нам немца просто смело с алтаря. Пули разорвали на нём мундир и самоё плоть его в клочья. С мерзким мокрым шлепком рухнул он на пол по ту сторону от алтаря.

— Вот так-то, святой отец, — кривовато усмехнулся я. — Против современного оружия, древние мечи — мало чего стоят.

Я пошатнулся от могучего удара, что обрушил на мою скулу гроссмейстер, из рассечённой губы на подбородок потекла кровь.

— Что это значит, сударь?! — холодно поинтересовался я, стирая кровь с лица. — Извольте объясниться! Мне считать это вызовом!

— Никогда, юноша, — голос гроссмейстера также не отличался теплотой, — никогда не говорите в подобном тоне о вещах, в которых не смыслите ровным счётом ничего. Ясно вам?

— Ясно, — ответил я. — Но извольте ответить насчёт вызова?

— Я лицо духовного сана, — отмахнулся лорд Томазо, — и на дуэлях драться мне запрещает устав ордена. Однако, не грози мне это вечными муками в Геенне Огненной, который никак не замолить, я бы дал вам удовлетворение, юноша. А теперь идёмте, сын мой, посмотрим, что сталось с этим наглым безбожным немцем.

Мы обошли алтарь и увидели самый обычный труп. Пули оставили от немца довольно мало. В полутьме, рассеиваемой лишь неверным светом факелов, крови на чёрной ткани видно не было и потому дыры на его теле и мундире казались какими-то неестественными. Лицо немца пятнала кровь, отчего оно выглядело особенно зловеще, а также из-за так и не сошедшей с лица дьявольской улыбки. Поглядев на него, я быстро перекрестился и прошептал короткую молитву, отгоняющую зло. Не знаю даже, есть ли она в каноне, ей меня научила старая няня, когда я был ещё совсем маленьким и боялся засыпать без света.

— Это меч легендарного героя германского народа, — объяснил мне лорд Томазо, вынимая клинок из мёртвых пальцев немца, — Зигфрида, короля мифического народа нибелунгов. Думаю, вы читали эти легенды в детстве, сын мой, верно?

— Читал, — не стал отпираться я, на самом деле, меня по книгам легенд немецкого народа мама учила этому языку.

— И ты, верно, считал, что всё это выдумки, — продолжал рассказ паладин, подходя к алтарю и возвращая меч на место, — но это не так, юноша. Совсем не так. Ничего из того, что придумано народом, не может быть придумано на пустом месте. У всего есть реальная основа. Племя нибелунгов, действительно, существовало, в седой древности и было весьма жестоким. Жили далеко от этих мест — и ты, юноша, конечно, спросишь, как он попал сюда. За тысячи миль от северных краёв — родины Зигфрида и нибелунгов.

Не становясь ногами на алтарь, лорд Томазо навалился на перекрестье меча всем весом, вгоняя его обратно. И тут алтарь словно загорелся. Письмена на латыни, покрывавшие его, вспыхнули багровым пламенем, на мгновение, осветив весь зал донжона до последней трещинки на стене. Я заморгал от нестерпимо яркого света, а когда он погас, то на несколько минут и вовсе ослеп, пока глаза снова не привыкли к полутьме.

— Эта история долгая и кровавая, — объяснил мне лорд Томазо, отворачиваясь от алтаря. — Всю её пересказывать сейчас времени нет, да и ни к чему это, собственно. В конце концов, этот меч, Грам, сменив множество хозяев, попал в руки Святой Церкви. К тому времени, он был уже страшным оружием, опьяневшим от людской крови. И всякий человек, взявший его в руки, сам становился кровожадным зверем, желавшим лишь одного — убивать. Даже схороненный глубоко в подвалах, Грам продолжал смущать умы людей, находившихся неподалёку от него, и они теряли всякое человеческое достоинство. Вот тогда видные умы Священной канцелярии решили спрятать этот меч. Для этого они привлекли многих богословов и те начертали нужные молитвы на алтаре, слова их сковали чудовищное оружие и не дали разрушительной силе его и далее смущать умы людские. А вокруг алтаря вскоре выстроили этот форт, чтобы враг не смог добраться до него. Как видишь, сын ой, таких людей, что мечтали бы заполучить этот меч весьма великое множество ходит по нашей грешной земле.

— Но для чего вы, падре, — спросил я у паладина, когда он закончил свой рассказ, — мне всё это сейчас говорите?

— Сын мой, — как-то по-отечески даже, улыбнулся мне гроссмейстер, — ты молод и любопытен. Случившееся здесь, заинтересовало тебя и весьма сильно. Ты бы начал расспрашивать об этом младших братьев нашего ордена, иных лиц, чем привлёк к себе внимание Священной канцелярии. А её члены не любят особенно разбираться, ты, юноша, не католик, а для них это значит только одно — еретик, а из-за вопросов, что задаёшь, еретик опасный. А опасному еретику одна дорога — на лобную площадь. Людей сейчас не жгут, по крайней мере, в городах. Но казнить тебя по приговору Священной канцелярии вполне могут — и казнят.

Впечатлённый этими словами, я долго молчал, да и большую часть ночи, тоже ограничивался короткими репликами и приказами. Когда же форт был очищен от немцев — живых и мёртвых — и я улёгся, наконец, спать, что случилось ближе к полудню, мне снились кошмары, пострашней, чем после первого боя под Броценами. Немцы отказывались сдаваться в плен, хотя им не очень-то и предлагали, и дрались до последнего, стараясь подороже продать свои жизни. После этого трупы их выволокли за стены форта и, полив лампадным маслом, подожгли. Сотни тел горели тяжело, специальные команды ходили вокруг этой горы и подливали масло, воздух наполнился отвратительным запахом. Ночевать в форте остались паладины и испанские гренадеры, а мои ополченцы и вольтижеры Люка поспешили вернуться в Уэльву. Как не были измотаны наши солдаты, но и они не пожелали оставаться в замке, над которым висела мерзкая завеса вони. Мы прошагали до полудня, пока не этот жуткий запах, неотступно преследовавший нас, наконец, не позабылся совсем. Его вытеснил такой знакомый и родной «букет» — кожи, пота и нагретого солнцем железа. Тогда я приказал людям остановиться, то же сделал и Люка, и мы разбили общий лагерь. Отдыхали мы следующего полудня, после чего продолжили марш.

В тот раз я пожалел, что лёг спать. Мне снился Грам. Я сжимал руке этот жуткий меч, разя им сотни врагов, кровь хлестала мне на лицо, я слизывал её — и не было для меня большего счастья, чем убивать, убивать, убивать. А кровь на губах — самым сладким лакомством, что бывает на свете. Проснулся я с единственной мыслью. Надо немедленно вернуться в форт — и забрать Грам. Я несколько минут просидел на койке, тряся головой, отгоняя отвратительные наваждения. А потом отыскал в сундучке трофейную фляжку с бренди и сделал несколько глотков. Сразу полегчало. Захотелось сделать ещё пару, однако пить с утра — mauvais ton. Я закрутил крышечку и потянулся за мундиром.

Сын мой.

Меня весьма порадовал тон твоего письма, в котором ты сообщаешь мне о том, что принял командование взводом, вместо сгинувшего в Трафальгарском сражении поручика Суворова. Из слов твоих я понял, что воистину сожалеешь, об утере боевого товарища, пускай она и сделала тебя, наконец, самостоятельным командиром. Скверно, что тебе не удалось ужиться с прапорщиком Кмитом. Его можно понять, он рассчитывал на повышение в звании и место, которое занял ты, сын мой. Так что теперь тебе придётся доказывать, что достоин своего звания и должности. Понимаю, это трудно, но никто в нашей фамилии трудностей не боялся и с честью их преодолевал. Чего и тебе желаю, и в чём не сомневаюсь.

Вскоре тебе, как и многим солдатам нашего Отечества, предстоит серьёзное испытание. Воевать с британцами на их Родине будет сложно. Всякий солдат, дерущийся на родной земле и за родную землю, это два солдата. Этой истине научила меня Польская кампания, где я имел честь сражаться под началом фельдмаршала графа Суворова Рымникского. Дрались польские инсургенты отчаянно и крови не жалели. А британцы народ суровый и полякам могут большую фору дать во всём, что касается военного дела. Помни об этом, сын мой, когда поведёшь солдат в бой против британцев. Помни, и не посрами нашей фамилии.

Засим прощаюсь с тобой, верю в тебя и жду новых писем.

15 ноября 18..года.

 

Глава 11, В которой герой впервые видит Париж, и едва не расстаётся с жизнью

Снова ступая на трап дирижабля, я испытывал смешанные чувства. Однажды сыграв с подобного в море и, более того, видев, как такие же красавцы в клубах дыма и исходя пламенем из баллонов, рушатся с небес, я был преисполнен сомнением относительно целесообразности воздушного путешествия. Однако быстрей всего добраться до Франции можно было, конечно же, только по воздуху, и я принял весьма щедрое предложение полковника Жехорса прокатиться на курьерском дирижабле до Парижа с донесением о недавних событиях.

— Ты лучше всех справишься с этим поручением, — сказал он мне на прощание, вручая запечатанный рапорт и ещё один конверт без внушительной сургучной блямбы. — Отпускать кого-то из гарнизонных офицеров не хочу, а испанцам — не доверяю. Жаль только, чином не вышел, маловато звание, но для курьера сойдёт вполне.

— С вашего позволения, мсье полковник, — поинтересовался я у Жехорса, — а для кого второе послание? На нём нет ни адреса, ни фамилии.

— Это, мсье поручик, — с улыбкой ответил тот, — мои рекомендации вашему командиру. Вы отлично справились с командованием ротой, притом не самой лучшей, так что звание капитана вам подойдёт как нельзя лучше.

— Прошу прощения, мсье полковник, — вступился я за своих людей, — но моя рота, хоть и укомплектована не профессиональными солдатами, вполне боеспособное подразделение.

— Я не о том, поручик, — махнул рукой Жехорс. — Рота ополченцев, которой вы командовали, вашими усилиями стала, действительно, настоящим боевым подразделением, что доказала битва с Кастаньосом. Дело в том, что когда вы приняли её — она таковым не являлось. И вам, поручик, пришлось сделать из лавочников и разнорабочих настоящих солдат. Что рекомендует вас с самой лучшей стороны.

Я даже зарделся от такой похвалы. И меня ничуть не смущало, что хвалил меня не кто иной, как ставший почти легендарным полковник Жехорс, командир Серых гусар, именуемых за глаза Ecorcheurs.

Перед отбытием в мою честь в Ополченческом полку был устроен небольшой пир. На него были приглашены все офицеры гарнизона, как французы, так и испанцы, и даже паладины. Последние, к слову, весьма вежливо отказалась. Лорд Томазо прислал младшего брата с письмом, в котором было указано, что офицеров в ордене Сантьяго-де-Компостела нет, а все братья прибыть не могут по понятным причинам. По случаю пира во дворе нашей казармы для солдат были накрыты столы, за ними поднимали тосты и здравицы за меня, остальных офицеров полка, отличившихся в сражении солдат, ну и, конечно, на погибель врага и за помин души тех, кто не вернулся с поля боя и из форта паладинов.

Пир был самым обычным. В общем-то, тосты наши не особенно отличались от солдатских, только что пили мы вино куда лучшего качества, чем они. Затянулся этот пир до поздней ночи. И был обилен, ибо организован был городским магистратом, а уж чиновники его скупиться не стали. Жалеть денег на защитников города, тем более что они из своих, они не стали.

Наутро я поднялся на ноги с тяжёлой от винных паров головой. Верный Диего принёс мне умывальные принадлежности. Я наскоро привёл себя в относительно нормальный вид, после чего надел мундир и отправился на лётное поле. Судя по часам на башне ратуши, до отлёта курьерского дирижабля у меня было около часа, так что можно было особенно не торопиться.

Провожал меня едва не весь Ополченческий полк. Солдаты в белых мундирах заполнили лётное поле, как будто хотели взять дирижабль штурмом. Когда я подошёл к ним раздался звучный голос нынешнего командира полка — лейтенанта Руиса:

— Alinearse! — И сотня с лишним человек вытянулась по стойке «смирно», образовав для меня коридор к трапу дирижабля. — SeЯor coronel! Hurra!

— Hurra! — подхватили мои солдаты. — HURRA!

— Gracias, los mМos soldados! — ответил я, отдавая честь.

Сотня рук взметнулась к чёрным двууголкам.

Чёрт меня побери! А ведь приятно, когда тебя так провожают!

Лётное поле находилось на окраине Парижа, как и всякое лётное поле. Ведь взлёт и посадка дирижаблей — особенно, посадка — дело небезопасное. Если даже такой небольшой курьер упадёт с небесных высей на городские кварталы, погибнет несколько сотен человек и будет разрушено множество домов. А кому оно надо? Вот и вынесли лётные поля дирижаблей за пределы городов, правда, недалеко. Не смотря на то, что кроме курьерского дирижабля, на котором прилетел я, у посадочных мачт не было иных аэростатов, у края лётного поля дежурили несколько знаменитых парижских фиакров. Их хозяева не прогадали, офицеры из команды курьера тут же заняли почти все и мне пришлось поторопиться, чтобы не остаться без средства передвижения.

Гулять по незнакомому городу, да ещё и таких размеров, как Париж, я мог бы очень долго и не без удовольствия. Однако я отлично помнил о долге. Первым делом мне нужно обратиться в Военное министерство с рапортом о событиях в Уэльве. Там же я хотел узнать фамилию и адрес военного атташе Российской империи и незамедлительно отправиться к нему. Он-то должен сообщить мне, где сейчас расквартирован мой Полоцкий пехотный. Жаль, конечно, что я не смогу задержаться в Париже, поглядеть на такой город было бы очень приятно. Но сейчас идёт война — и долг мой перед Родиной превыше всего.

— До военного министерства, — сказал я вознице, садясь в фиакр.

Тот назвал цену, и я кивнул, не раздумывая. Конечно же, ушлый парень наживается на мне, но меня это волновало мало, цен на проезд я не знал, дороги — тоже. Да и, если уж быть честным до конца, премии, выданной мне магистратом Уэльвы «за доблестную службу городу и организацию городского гарнизона», мне хватит на год безбедной жизни в Париже или Санкт-Петербурге. Очень уж приятно ни на чём не экономить, тем более, что в самом скором времени мне снова будет некуда тратить деньги. На войне не так-то легко ими распоряжаться.

Военное министерство располагалось в изрядных размеров особняке, украшенном, конечно же, имперском орлом. Расплатившись с возницей фиакра, я поднялся по ступенькам особняка и только тут понял, насколько глупо выгляжу в новеньком, роскошном, как ни крути, мундире, и жалким потёртым ранцем пожиток за спиной. Часовые, стоявшие у входа в министерство — рослые гвардейцы в медвежьих шапках — косились на меня, не слишком хорошо скрывая ухмылки. Тогда я выпрямил спину, поправил кивер и чётким шагом вошёл в двери военного министерства.

— Куда? — тут же спросил у меня дежурный офицер, стоявший за небольшой выгородкой у входа.

— Поручик Суворов, — представился я, — Полоцкий пехотный полк. Прибыл от полковника Жехорса, коменданта гарнизона города Уэльва, с донесением о событиях, произошедших там.

— Можете передать его мне, — сказал офицер, доставая журнал. — Позвольте.

Я вынул из поясной сумки донесения Жехорса и передал ему. Офицер переписал в журнал, откуда прибыло донесение, от кого, уточнил мои фамилию и звание, после чего развернул журнал ко мне и протянул перо. Я расписался и вернул ему журнал.

— Ещё одно дело, мсье лейтенант, — обратился я к офицеру. — Я бы хотел узнать, где найти военного атташе Российской империи. И его фамилию и чин.

— Адреса, по которому он проживает, — ответил офицер, — я вам, мсье поручик, назвать не могу. Однако я могу назвать вам адрес посольства Российской империи. Думаю, атташе будет там, ибо присутственное время ещё далеко до окончания.

— Верно, — усмехнулся я. — Так, где расположено посольство?

Офицер назвал мне адрес, я отдал честь и вышел из министерства. Фиакр, конечно же, не дожидался меня, однако я свернул от здания министерства налево и прошёлся до ближайшего перекрёстка. Дирижабль доставил меня в Париж ранним утром, так что я мог не опасаться застать посольство закрытым, по моим расчётам, я должен был приехать туда не позднее полудня. Даже если придётся подождать фиакр.

— Мсье офицер, куда желаете проехаться?

Не успел я остановиться на перекрёстке, как меня окликнул возница проезжавшего мимо фиакра. Я запрыгнул в него и назвал адрес, как и в прошлый раз, не став торговаться насчёт цены проезда. Интересно, быстро ли распространяются слухи среди парижских извозчиков? А то ведь могут сообщить друзьям-товарищам о щедром русском офицере, что платит не задумываясь, тогда я, боюсь, разорюсь на поездках по городу. Хотя ездить-то мне по нему не так и долго. Думаю, уже завтра отправлюсь в полк. Так что пусть ищут извозчики щедрого русского офицера — не найдут. Ещё стану кем-то вроде городской легенды. Эта мысль, вкупе с отличной и довольно тёплой для начала зимы погодой привели меня в великолепное расположение духа.

Бросив вознице несколько пистолей, я махнул ему рукой и направился в особняк, над которым вился флаг моей Родины. Как же чертовски приятно видеть, слышать, пускай и приглушённую расстоянием и оконным стёклами русскую речь. Я ведь ни слова на родном языке не слышал последние несколько месяцев. Боже, Боже! Я сглотнул ком, вставший в горле, и направился к дверям. Около них дежурили двое гренадер в мундирах Лейб-гвардии Семёновского полка. Завидев меня, они, не смотря на явное удивление, написанное на лицах, вытянулись вол фрунт и отдали честь. Я отдал честь в ответ и вошёл в посольство.

По ту сторону двери за конторкой сидел молодой человек в вицмундире коллежского регистратора министерства иностранных дел. Он что-то старательно писал, так увлекшись процессом, что и не заметил моего появления.

— Молодой человек, — постучал я по обитому зелёным сукном столу.

Коллежский регистратор вскинулся и заморгал, с удивлением глядя на меня. Я усмехнулся и спросил у него:

— Где мне найти военного атташе?

— Графа Черкасова? — зачем-то уточнил коллежский регистратор. — Его кабинет на втором этаже. Третья дверь от лестницы.

— Благодарю вас, — сказал я и, когда уже направился к лестнице, молодой человек окликнул меня.

— Только его на службе нет. Дома он остался нынче.

— Далеко дом? — поинтересовался я, оборачиваясь к нему.

— Да нет. От посольства налево по улице до перекрёстка, второй дом направо.

— Снова благодарю, — кивнул я и вышел из посольства.

Гренадеры снова отдали мне честь, и я приложил руку к киверу. Брать фиакр ради нескольких десятков саженей — нет уж, простите, я не такой мот. Поправив ранец на спине, я зашагал по мостовой к нужному перекрёстку. Ранние прохожие с удивлением глядели на офицера в незнакомом мундире. Пройдя небольшое кафе с говорящим названием: «Douceur russe», я заметил группку очень интересных людей. Большую часть её составляли мои знакомцы по форту паладинов — солдаты в серых мундирах странного покроя и фуражных шапках с козырьками под предводительством офицера в чёрном кожаном плаще-пальто с рукавами. Они окружали невысокую фигурку в расшитом китайском халате (назывался он чеонгсам, так говорил мне мастер Вэй, который учил меня рукопашному бою) с небольшой коробочкой в руках. Полиции рядом не оказалось, а парижане предпочитали не замечать этой сцены. Ведь все немцы были отлично вооружены.

Очень мило. Кто бы ни были эти серые солдаты с чёрными командирами, мне они враги и враги опасные. И что бы ни рассказал мне лорд Томазо, я ещё не до конца удовлетворил своё любопытство. Хотя бы относительно этих людей. Я снял с головы кивер, проверил, легко ли выходит из ножен старинная шпага, и решительным шагом направился к заинтересовавшим меня людям. Подумал было зарядить «Гастинн-Ренетт», но решил, что не стоит размахивать пистолетом на улице.

— Послушайте, граф, — как-то странно обращался к молодому китайцу — или китаянке, очень уж миловидное лицо было у него — немец в плаще пальто, — я ведь прошу вас о такой малости. Продайте мне эту птицу.

— Прошу прощения, герр Адлер, — вежливо отвечал китаец, судя по голосу это всё же был мужчина, даже скорее юноша, не старше меня, — но вы просите о невозможном.

— Граф! — воскликнул немец с птичьей фамилией — или это прозвище? — Не вынуждайте меня применить насилие к вам! Богом клянусь, мне это будет очень неприятно!

— И снова прошу вас, герр Адлер, простить меня, — тон китайского графа не изменился ничуть, хоть ему и явно угрожали. — Я не торгую птицами, которых нет в природе.

— А Бонапарту вы кого продали?! — вскричал немец. — Donnerwetter! — перешёл он на родной язык. — Или вы, граф станете отрицать, что продали аквиллу Бонапарту?

— Господа, — я подошёл уже достаточно и решил обратить на себя чужое внимание, — граф, несколько раз объяснил вам, что не может ничем вам помочь.

— Ты ещё кто такой?! — вызверился на меня немец.

— Rassenminderwertig, — процедил сквозь зубы один из серых солдат, стоявший ближе всего ко мне. И я, не задумываясь, ударил его новеньким кивером, сработанным уэльвским кожевенником перед самой битвой с Кастаньосом. Он был не очень тяжёлым, однако противник не ждал удара и покачнулся, когда кивер врезался ему в лицо, сбив с головы фуражную шапку. Второй солдат уже успел подставить предплечье, закрыв при этом себе рукой обзор. Я же выхватил из ножен шпагу и молниеносным выпадом приставил кончик её кадыку «кожаного» немца. Он даже не успел за эфес своего оружия схватиться, что говорило о нём не самым лучшим образом.

— Не стоит оскорблять в моём лице всю русскую нацию, — улыбнулся я, чуть надавив на рукоять — по горлу немца потекла тонкая струйка крови, пачкая воротник белой рубашки. — Уберите своих людей, герр Адлер. Думаю, вы с графом всё выяснили.

— Это моё дело, — резко ответил тот, продолжая сжимать эфес.

— Не только ваше, — покачал я головой, чуть сильней надавливая на шпагу, отчего струйка крови превратилась в ручеёк, — но и графа. Не стоит утомлять титулованную особу.

— Юноша, — тон Адлера можно было считать оскорбительным, — ступайте прочь. Не стоит становиться на пути у людей, о которых вы ничего не знаете.

— Вы назойливее мух, — сказал неожиданно граф на столь же безупречном немецком, каким до того был его французский.

— Граф, вы совершенно правы, — усмехнулся я, и меня, как и самого юного аристократа, ничуть не смущали нацеленные на нас пистолеты. — Убирайтесь, герр Адлер! Или хотите стать героем и пасть от моей руки, дабы развязать их своим людям? Так поспешите, отдайте им последний приказ!

— Уходим! — скомандовал немец, отворачиваясь от меня, но руки со шпаги не убирая. Я перевёл своё оружие и чуть выпрямил руку, так что кончик клинка теперь упирался в затылок немца. Он замер.

— Пусть ваши люди пройдут вперёд, — сказал я, — до перекрёстка. А потом и вы, хорошо.

Проделав то, что я им велел, немцы, кидая на меня злобные взгляды, скрылись за углом большого дома.

— Мы не представлены друг другу, ваше сиятельство, — обернулся я к китайцу. — Поручик Суворов. С кем имею честь?

— Граф Ди, — ответил тот, глубоко кланяясь мне. — Благодарю вас за моё спасение.

— Полноте, граф, — усмехнулся я. — Не думаю, что эти немцы перешли бы от угроз к действию.

— Вполне могли, поручик, — покачал головой молодой человек. — Вполне.

— Тогда разрешите проводить вас, — предложил я, радуясь предлогу расспросить его о напавших на него немцах.

— Поверьте, поручик, — попытался отказаться граф, — это будет лишним.

Однако я, как человек, благодаря урокам старого мастера боевых искусств, несколько расширившего рамки моего образования, знающий основы восточной философии, легко нашёл довод и против этого.

— Граф, вы сами признали, что я спас вам жизнь, а значит, взял на себя ответственность за вашу судьбу. Так что я просто обязан следить за вами.

— О-о-о, — граф был весьма удивлён, — вы знакомы с классической философией? Я давно ждал достойного собеседника.

Я понял, что попал впросак, и моих более чем скудных познаний в этой области едва ли хватит, чтобы поддержать вежливую беседу. Видимо, это было настолько ясно написано у меня на лице, что молодой граф рассмеялся и сказал мне:

— Мне бы хотелось узнать, кто был вашим учителем философии. Однако беседовать лучше всего не на ходу, а за чаем. Вы спасли меня, и угостить вас — мой долг.

— Благодарю вас, ваше сиятельство, — кивнул я.

— Прошу вас, поручик, — покачал головой Ди. — Называйте меня просто по имени. Этого будет вполне довольно.

— Тогда и вы, Ди, зовите меня по фамилии, — ответил я.

— Хорошо, Суворов.

— Далеко ли до вашего дома, Ди? — поинтересовался я.

— Я живу в своём магазине, — сказал тот, немало удивив меня. Граф — лавочник, это что-то новое. Хотя в этой республиканской империи, в которую превратилась Франция, всякое может быть.

— Простите, Ди, — решил уточнить я. — Граф — это перевод на французский некоего чиновничьего звания или титула с вашей родины.

— Отнюдь, — покачал головой граф. — Я получил этот титул в Пруссии. Можно сказать, за одну удачно проведённую сделку. У правителя тогда не оказалось достаточно денег, чтобы расплатиться со мной, и он даровал мне титул, правда, без земель. — Ди растянул тонкие губы в улыбке.

— Понимаю, — улыбнулся я в ответ. Ну конечно, Пруссия не Россия, там если каждому дворянину выделять земельный надел, то земли очень скоро не останется вовсе.

Мы прошли несколько минут молча. Граф не стал брать фиакр, предпочитая пешую прогулку. Молчание быстро наскучило мне, и я решил начать осторожные расспросы относительно заинтересовавших меня людей в сером.

— Интересных людей можно встретить в Париже, — совсем издалека завёл я разговор. — Вот, к примеру, вы, Ди. Прусский граф родом из Китая. Похоже на сказки тысячи и одной ночи.

— Браво, — казалось, графу в ладоши захлопать мешает только коробочка, что он держал в руках. Он разительно переменился, став похож на обрадованного ребёнка, которому сказали нечто удивительное, о чём он до того и подумать не мог. — Я бы никогда не нашёл такого сравнения.

Меня чрезвычайно удивила подобная перемена в характере графа, и я некоторое время не мог найти подобающей темы для продолжения разговора. К счастью, его продолжил сам граф.

— Люди гауптмана Адлера, — молвил он, — преследуют меня вот уже несколько недель. Их командир ошибочно уверен, что я торгую некими мифическими животными. Вроде римского аквиллы или единорога. Обо мне, как о жителе таинственного Востока, ходит много слухов, но я бы никогда не подумал, что они могут в один прекрасный момент угрожать моей жизни.

— Я знаком с мифами о единороге, — сказал я, — однако о римском аквилле слышу впервые, от вас. Не просветите ли?

— О, — взмахнул левой рукой Ди, широкий рукав чеонгсама взлетел словно крыло, — легенду об аквилле знают немногие. Это римский орёл, что спустился некогда с Олимпа и даровал Риму власть над миром. Именно опираясь на этот миф Наполеон Бонапарт и сделал его символом своей власти, когда провозгласил себя императором Французской республики.

— Так гауптман Адлер хотел, чтобы вы продали такого же орла ему? Вы торгуете животными?

— Экзотическими, — пояснил граф, — и весьма редкими. Также я доставляю их на заказ. Но отдаю их только в хорошие руки.

— И руки гауптмана Адлера вас таковыми не кажутся?

— Ха-ха-ха, — звонко, снова как-то по-детски, рассмеялся граф. — Вы, что же, пытаетесь поймать меня на словах? Вы же отлично слышали, что я сказал гауптману Адлеру, что мифическими животными не торгую.

— Я, верно, слишком задумался о предстоящей схватке, — сконфуженно ответил я, — и не расслышал этого.

— Но для чего вы сделали это? — спросил у меня граф. — Люди гауптмана могли убить вас?

— Я - солдат, Ди, — усмехнулся я, — хоть и не так давно. Не скажу, что со смертью я на «ты», однако и боюсь её уже не так сильно, как раньше. Но главное, я не привык проходить мимо, когда пятеро наседают на одного.

— И вас ничуть не заинтересовали эти люди? — лукаво покосился на меня граф из-под упавших на лицо волос.

— Это уже моё дело, — возможно, жёстче, чем стоило, отрезал я, — однако, уверю вас, что поступил бы так в любом случае.

— Весьма верное качество души, — заметил граф, подходя к небольшому домику, над дверью которого красовалась вывеска: «Magasin d'animaux domestiques «Comte D»». — Прошу вас, проходите, Суворов. — Граф сам открыл мне дверь.

— Благодарю. — Я вошёл в магазин под мягкий звон колокольчика.

Я замер на пороге, даже позабыв, что за моей спиной стоит хозяин магазина. Опомнившись, я исправил ошибку, сделав несколько шагов внутрь странного магазина и пропуская графа.

— П-прошу п-простить меня, граф, — от смущения я вновь перешёл на казённый тон.

Первое впечатление от посещения магазина графа Ди было крайне неоднозначным. Поначалу мне показалось, что зашёл, pardon, в maison de tolИrance посреди форменной оргии. Около десятка полуодетых молодых людей обоего полу сплелись на полу и большом диване, установленном посреди большой гостиной. Особенно усиливал это впечатление тяжёлый запах благовоний, заполнявший холл этого весьма странного магазина.

— О, нет, — с совершенно невозмутимым видом прошёл мимо меня граф Ди, — это я должен просить у вас прощения за моих подопечных. Они без меня расшалились.

— Так значит, вот какими животными вы торгуете, — сглотнул я вставший посреди горла тугой ком. — И ещё удивляетесь, что о вас ходят слухи.

— Постойте, — похоже, мне удалось-таки не на шутку удивить графа. Он замер и обернулся ко мне. — Вы видите моих животных в ином облике?

Он особенно выделил тоном слово «ином».

— Бросьте морочить мне голову, граф! — вскричал я, окончательно забывая о вежливости. — Кого вы называете животными?!

Меня окончательно добило то, что молодые люди, развалившиеся на полу и диване принялись отпускать комментарии в мой адрес. Не самые лестные, замечу. Однако от цитирования их воздержусь, ибо далеко не все они были цензурными. Чёрт возьми, почти все комментарии были нецензурными! И это окончательно вывело меня из себя.

— Быть может, вы объяснитесь, граф!

— Погодите немного, поручик, — Ди также перестал называть меня по фамилии, перейдя на звание, — мы обсудим всё за чаем. Присаживайтесь на диван. — Он обернулся к своим, так сказать, животным. — Освободите место поручику.

Молодые люди потеснились, но не слишком сильно. У меня не было ни малейшего желания садиться рядом с ними, особенно после взглядов, что бросали на меня некоторые из них. Однако и пренебрегать приглашением графа Ди не стал. Я снял ранец, пристроив его вместе с кивером рядом с диваном, и присел на него. «Животные» тут же окружили меня, внимательно оглядывая, едва ли не обнюхивая, точно настоящие звери.

Такое внимание было не то чтобы неприятно мне, но и комфортно чувствовать себя в подобной обстановке просто невозможно.

Из-за шторы, за которой скрылся граф, вышел ещё один молодой человек в восточном костюме и с витыми рогами на голове. В руках он нёс небольшой столик на коротких ножках, какие были приняты в Китае. Сначала я думал, что рога — странное украшение, однако вскоре я понял, что это не так. Рога, действительно, росли из его головы, как бы глупо это не прозвучало. Поставив передо мной столик, юноша уселся прямо на пол, остальные «животные» освободили ему место. Спустя ещё некоторое время вышел и сам граф с подносом в руках. На подносе стояли пузатый чайничек и две чашки, а также несколько вазочек с печеньем и круасанами. Поставив его на стол, граф уселся на услужливо пододвинутый ему одним из молодых людей стул.

— Прошу вас, поручик, угощайтесь, — сказал он мне, наливая в чашку дымящийся чай.

Взяв чашку, я втянул носом аромат. Как и всякий китаец, граф предпочитал чёрному чаю — зелёный и пил его без каких-либо добавок. Мастер Вэй приучил меня в детстве пить только такой чай.

— Итак, поручик, — сказал граф, когда мы выпили по первой чашке, — что бы вы хотели узнать.

— Издеваетесь, граф? — поинтересовался я. — Я хотел бы узнать, кто все эти люди, и почему вы зовёте их животными?

— Это и есть животные, — покачал головой граф, — правда, не совсем обычные. — Он улыбнулся. Мне очень хотелось вставить ехидный комментарий, однако я воздержался, мне и без того было очень стыдно за вопиющую невежливость, проявленную в первый момент. — Большая часть людей видит их обычными животными, но некоторые, таких очень мало, может узреть истинную природу этих зверей.

— Так значит, гауптман Адлер?.. — протянул я.

— Ну что вы, поручик, — отмахнулся граф, будто я смутил его. — Да, у меня есть орлы нескольких редких пород, но, я уже говорил вам, что мифическими животными я не торгую.

Я в этом сильно сомневался. Достаточно было взглянуть на юношу с витыми рогами на голове.

— Ах, это, — рассеялся граф, заметив направление моего взгляда, — это всего лишь баран.

Тот в ответ как-то не слишком по-бараньи зарычал, показав зубы, среди которых выделялись длинные клыки.

— Весьма редкая порода, — заметил граф.

И тут моим вниманием полностью завладела одна девушка. Легко, по-кошачьи, потянувшись, она прямо с пола прыгнула мне на руки, едва не выбив из рук чашку с чаем, и принялась удобно устраиваться. Меня это весьма смутило, особенно тот факт, что одета барышня была очень легко. Можно сказать, практически nu. В отличие от иных молодых офицеров я не был завсегдатаем maison de tolИrance и подобного рода шутки были мне в новинку.

— А это, наверное, кошка, — щёки горели пламенем, чего я отчаянно стеснялся, — не так ли?

— О да, — скрывая улыбку за чашкой с чаем, ответил граф, — очень редкой и дорогой породы с востока. Они выбирают себе в спутники лишь тех, от кого пахнет кровью. Вы ведь недавно пролили кровь?

— Изрядно, — кивнул я. — Сейчас в мире льётся очень много крови. А в самом скором будущем прольётся ещё больше.

— К сожалению, вы правы, поручик, — согласился со мной граф. — Вот только никак не могу взять в толк, для чего? Вы постоянно льёте кровь, пропитывая ею землю, за которую сражаетесь, делая её малопригодной для жизни. Зачем же тогда убивать друг друга из-за земли, на которой потом нельзя жить?

— Я не философ, граф, — покачал головой, — а военный. Моё дело сражаться. — Осмелев, я погладил девушку-кошку, сидящую у меня на коленях по длинным тёмным волосам. Она замурлыкала и потёрлась своей щекой о мою, отчего лицо у меня, казалось, раскалилось добела.

— Этот подход свойственен скорее людям Востока, нежели Запада, — заметил граф Ди.

— Я родился в Азии, — с трудом подбирая слова, из-за того, что «кошка» тёрлась о меня, — и, вообще, моя Родина многое переняла и от Востока, и от Запада.

— Вы удивительный человек, поручик, — в голосе графа прорезались не слишком приятные нотки, как будто он говорил о некоем редком экземпляре животного.

— Прошу прощения, граф, — сказал я, ставя чашку на столик и предельно аккуратно, отчего покраснел, верно, до черноты, ссадил недовольно пробурчавшую что-то барышню, — у меня сегодня ещё много дел. Я должен идти.

— Заходите в любое удобное для вас время, поручик, — кивнул мне граф. — С вами приятно побеседовать. Также я могу подобрать вам животное.

— Нет! — как-то судорожно вскрикнул я, вызвав усмешки у сидящих вокруг «зверей». — Я военный и мне бывает некогда позаботиться о себе, — добавил я, чтобы хоть как-то восстановить своё renommИe, — и брать под свою ответственность редкое и дорогое, иных ведь вы у себя не держите, верно, я не хочу. К тому же, ваши звери, — как же непривычно говорить о них, как о животных, — привыкли к роскоши и домашней обстановке. А сейчас, когда грядёт столь большая война, мне придётся очень много времени проводить в походах.

— Вы всегда можете изменить своё решение, поручик, — сказал граф.

— До свидания, граф, — кивнул я Ди, выходя из магазина.

— Погодите, поручик, — остановил меня на самом пороге граф. — Напавшие на меня немцы могут подкараулить вас, я дам вам в сопровождение несколько своих собак.

— Не стоит, — попытался отмахнуться я, но граф был настойчив.

— Нет, нет, — покачал он головой и коротко свистнул. — Я не прощу себе, если с вами что-то случиться по дороге.

В комнату, переваливаясь с ноги на ногу, вошли пятеро невысоких коренастых парней в красных мундирах британской армии. Я рефлекторно схватился за рукоять шпаги. Вот уж чего не ожидал от графа, так это форменного предательства. Почуяв мою агрессию «звери», до того спокойно сидевшие на полу и диване, насторожились, некоторые зашипели, показали зубы. Я моргнул, тряхнул головой, и увидел, что по холлу магазина, действительно, расселись животные. Кошки и собаки разных пород, птицы, от зяблика и до орла, разные ползучие гады обвивались вокруг ножек стола. И все они глядели на меня, словно говоря: «Вынь шпагу. Вынь. И мы тут же разорвём тебя. Разорвём на куски». Выделялся среди них странный баран, с прямой, а не кудлатой шерстью и длинными клыками, но главное почти человеческим лицом. Я закрыл глаза, помотал головой, отгоняя странное наваждение — и вот вновь передо мной люди в странных нарядах. Окончательно развеял его граф Ди.

— Успокойтесь, поручик, — сказал он. — Это всего лишь английские бульдоги. Очень хорошие бойцовые собаки. Их вывели в Англии для боёв с быками и челюсти этих псов могут без труда перекусить человеческую ногу. Пока они с вами, поручик, немцы вряд ли рискнут напасть. Они проводят вас до места и сами вернутся в мой магазин.

«Британцы» окружили меня, словно верные телохранители генерала на поле боя. Это было не слишком приятно, ведь ещё не так давно я убивал людей в точно таких же мундирах.

— До свидания, граф, — снова попрощался я.

— До свидания, поручик.

Мы вышли из магазина и шагали по улицам в направлении дома графа Черкасова. Я неплохо запомнил дорогу и теперь ориентировался по бронзовым табличкам на домах и столбам со стрелками, установленным на перекрёстках. На одном таком меня остановил полицейский с вполне резонным с его стороны вопросом, из-за которого я окончательно уверился в том, что зверей графа только я вижу в человеческом облике.

— Почему вы, мсье, гуляете по городу с собаками без поводков? Бульдоги весьма опасные звери. Вы полностью контролируете их?

— Да, мсье, — ответил я. — Я веду их как раз покупать поводки и намордники, чтобы не смущать честных парижан.

— Хорошо, мсье, — отпустил меня служитель закона. — Но, смотрите, если я ещё раз увижу вас с этими бестиями без поводков, оштрафую.

— Конечно, мсье. Я поспешу.

Я, действительно, прибавил шагу, а то ещё наткнусь на менее снисходительного полицейского. Интересно, как люди отреагируют на пятёрку бульдогов с невозмутимым видом (иного у этих собак, по-моему, не бывает), шагающих по улице. В том, что так и будет, я отчего-то ничуть не сомневался.

У крыльца дома графа Черкасова я отпустил собак коротким кивком и постучал в массивную дубовую дверь изящным молоточком. Бульдоги, как я и думал, развернулись и двинулись обратно к магазину загадочного графа Ди. Открыл мне ливрейный слуга, похоже, весьма удивившийся моему мундиру.

— Прошу прощения, — сказал он по-французски. — Что у вас за дело к его сиятельству?

— Доложите, что пришёл поручик Суворов из Полоцкого пехотного, — ответил я по-русски.

— Прошу вас, — пропустил меня дворецкий. — Я доложу графу.

Я вошёл в просторный холл и остался стоять рядом со столиком для визиток. Граф, видимо, был человеком строгих правил и нынешних новомодных веяний, вроде чучел медведей с подносами, не разделял. Что-то зачастил я к титулованным особам. От одного графа к другому. Смешно, право.

— Прошу вас, поручик, — обратился ко мне вернувшийся дворецкий. — Идёмте со мной.

Он проводил меня до кабинета хозяина дома. Отворил двери и сделал приглашающий жест. Я вошёл и тут же к моему виску приставили ствол пистолета. Дёргаться я не стал. Хозяин кабинета — человек пожилой, но ещё не старый, в гражданском платье и домашнем халате поверх него. Перед ним на столе, поверх бумаг, лежал пистолет.

— Прошу прощения, ваше сиятельство, — поинтересовался я, — но что это значит?

— Итак, юноша, — сказал граф Черкасов. — Теперь скажите мне правду — кто вы?

— Поручик Суворов, — ответил я, будто и не был приставлен к моему виску ствол пистолета, коротко кивнув, — Полоцкий пехотный полк.

Человек, держащий оружие, видимо, не ожидал этого кивка, чем я и воспользовался. Уронив кивер, я нырнул вниз и коротко ткнул кулаком невидимого врага в живот. Тот согнулся пополам, а я схватил его за шею и швырнул через себя. Грянул выстрел, но граф, похоже, оказался не самым лучшим стрелком, пуля выбила щепки из дверного косяка.

— Граф, — воскликнул я, поражаясь, схожести и несхожести ситуаций, когда я кричал подобные слова, — извольте объясниться!

Тут на меня разом накинулись дворецкий, оказавшийся весьма сильным человеком и тот, кто держал у моего виска пистолет. Они скрутили меня в секунду, я и эфеса шпаги схватить не успел.

— Это вам нужно объясняться, молодой человек, — сказал Черкасов. — Кто вы такой?

— Я уже представился вашему дворецкому и вам, ваше сиятельство, — прохрипел я.

— Поручик Суворов из Полоцкого пехотного, — сообщил мне граф тоном, каким разговаривают с маленькими детьми, говоря им очевидные дети, — погиб в сражении при Трафальгаре. Это произошло больше месяца назад. И тут являетесь вы, юноша, и требуете встречи со мной.

— Что же в этом странного? — поинтересовался я, хотя разговаривать со скрученными за спиной руками было довольно неудобно.

— Ничего, — ответил граф, — кроме встречи со странными немцами и ещё более странным китайским графом. После неё вы отправляетесь к этому графу в гости и уже потом, ко мне. Очень странная цепь событий, не находите, молодой человек?

— Я могу объяснить всё, ваше сиятельство, только пусть ваши люди отпустят меня. Очень неудобно разговаривать в моём нынешнем положении.

— Отпустите юношу, — бросил граф Черкасов. — Оружие только заберите.

Меня отпустили, но вынув из кожаных петель ножны со шпагой и пистолет из кобуры.

— Присаживайтесь, молодой человек, — как ни в чём не бывало, указал на кресло напротив Черкасов, убирая в ящик стола разряженный пистолет. — И помните, мои люди ждут за дверью. Вас застрелят прежде чем вы успеете причинить мне вред.

— Я не собирался этого делать, — сказал я. Руки отчаянно болели.

— Вы собирались объясниться, молодой человек, — напомнил мне граф.

Я передал ему письмо полковника Жехорса. Черкасов раскрыл конверт, прочёл его и спрятал в стол. Похоже, плакало моё повышение. Невелика беда. Выкрутиться бы из нынешнего положения. Не дожидаясь понуканий со стороны графа, я подробно рассказал о своих приключениях в Испании и Париже, добавив к рассказу просьбу, справиться в военном министерстве о докладе полковника.

— Обязательно узнаю, — кивнул Черкасов, — уж будьте покойны. Ваш рассказ более чем удивителен. Вы сумели столкнуться с двумя самыми интересными личностями Парижа. Серые солдаты гауптмана Адлера наводнили столицу. Но этот китайский граф с именем из одной буквы куда более занимателен. Он приехал в Париж ещё при Бурбонах, кажется из Пруссии, а может из иного германского курфюршества, легко пережил Революцию и прочие коллизии того смутного времени. Заметьте, юноша, он пережил те дни, когда человека тащили под нож «национальной бритвы» за одну только букву «де» в начале фамилии. А граф меж тем держал в городе магазин с названием «Граф Ди» и в ус не дул. Удивительно, не так ли?

Я задумался над его словами, даже ответить позабыл, а граф Черкасов продолжал.

— Но не это самое удивительное, поверьте, юноша. Осенью 1793 года молодой и бедный капитан Буонапарте, он тогда был немногим старше вас, юноша, зашёл в магазин «Граф Ди» и вышел оттуда с неким зверем. Орлом, если быть точным. Семнадцатого декабря того же года он ведёт солдат в атаку на Тулон, где засели роялисты и британцы. Вечером восемнадцатого Тулон взят. Капитан Буонапарте ранен, но не опасно. Ещё до нового года он становиться генералом. В двадцать четыре года. Потом переворот девятого термидора, двадцать седьмого июля, если по-людски, якобинцы низвергнуты и отправляются на гильотину. Генерал Буонапарте отделывается только отставкой. Невероятная удача. Но уже тринадцатого вандемьера, в нормальное число переводите сами, юноша, он вновь на коне. Расстреливает из пушек роялистов, поднявших мятеж в Париже и превращается из героя забытого Тулона в «генерала Вандемьера». Потом войны со Священной Римской империей, британцами в Египте и, как венец — 19 брюмера. Наполеон Бонапарт — консул Французской республики. Этакий Гай Марий восемнадцатого столетья. Но и на этом останавливаться он не желает. В мае 1804 года — Бонапарт император республики. AbsurditИ, не так ли? Ну а второго декабря 1808 года сам себя коронует и нарекает страну Французской империей. До такого даже Людовик Четырнадцатый не додумался. Как видите, юноша, все удачи нынешнего правителя Франции можно напрямую связать с посещением магазина животных «Граф Ди».

— Прошу меня простить, ваше сиятельство, но ваш рассказ отдаёт тем самым absurditИ, о котором вы упомянули.

— Может и так, юноша, — не стал отрицать граф Черкасов, хоть мои слова можно было счесть и оскорбительными, — однако есть несколько моментов, вызывающих подозрение. К примеру, вот это. За магазином подозрительного китайского графа постоянно следили, так, собственно, и узнали о том, что к нему заходил Бонапарт. Вышел оттуда капитан с орлом неизвестной породы. Ничего странного, ведь граф Ди специализируется по редким породам животных и птиц, а с некоторых клиентов вовсе не берёт денег или же ограничивается какими-то символическими вещами. Особенно любит сласти, прямо как ребёнок. Вот только двое агентов Департамента Общественной безопасности доложили, что видели рядом с капитаном Буонапарте высокого человека в римской тоге, парадных доспехах и медвежьей шкурой на плечах. Их тогда на смех подняли, но факт занятный, не так ли? Может быть, агенты халатно отнеслись к обязанностям и перебрали дешёвого вина. Однако, одинаковые галлюцинации у двух человек…

— Они могли просто сговориться, ваше сиятельство, — сказал я, однако и сам понимал, что уговариваю сам себя, а не графа.

— Слишком уж богатая фантазия у двух простых агентов, — покачал головой тот. — Римлянин в облачении аквиллера. Да эти двое и не видели ничего подобного никогда. Равно как никто более не видел Бонапарта с орлом или в обществе какого бы то ни было латинянина. Но даже не это наиболее интересный факт биографии вашего нового знакомца. Вы знаете, за что он получил свой титул?

— Он сказал, что продал некое животное прусскому королю, вроде бы.

— Этот «прусский король», юноша, ни кто иной, как Фридрих Второй Гогенцоллерн, прозванный Великим. Он также купил у графа Ди, жившего в ту пору в Берлине, именно орла. Биографию этого человека, надеюсь, вам пересказывать не нужно.

— Нет, ваше сиятельство, — в задумчивости покачал головой я. — Но сколько тогда графу Ди лет? Он ведь выглядит так молодо.

— Сколько лет графу Ди не знает никто, — усмехнулся граф Черкасов. — Ну что же, я немного раскрыл вам глаза на вашего нового друга? Вы поведали мне преинтереснейшую историю, я отплатил вам, надеюсь, не менее интересной.

— Но для чего нужен был весь этот спектакль с пистолетом и отчего вы, ваше сиятельство, не зовёте меня по фамилии?

— Юноша, я не доверяю вам, вот ответ. Вы спутались с самым загадочным человеком в Париже, предварительно пропав без вести за тысячи вёрст отсюда. Вам пишет рекомендательное письмо полковник Жехорс, у которого вы служили командиром Ополченческого полка города Уэльвы. Боже мой! Да иной бы на моём месте вас сразу в тайную канцелярию сдал, без вопросов. Но ваша история, юноша, слишком невероятна, в разведке любого государства вам придумали бы «легенду», как принято говорить в этих малопочтенных кругах, куда проще. В которую поверили бы без лишних проблем.

Я откинулся на спинку кресла. А что мне ещё оставалось делать после этаких-то слов.

— Вы вернётесь в свой полк, юноша, но будете под гласным надзором, — сказал меж тем граф Черкасов. — Это самое малое, что могли бы с вами сделать. Докажите верность Отчизне и вам снова поверят, юноша. И, мой вам совет, не ходите больше к графу Ди. Это вас до добра не доведёт.

Быть может, он и прав. Но я намерен завтра посетить этот магазин, хотя бы для того, чтобы объясниться с графом. Так нагло лгать мне в лицо. Подобного я не прощаю никому.

Сограждане!

Доколе должны мы терпеть корсиканского узурпатора на троне Франции. Он попрал все идеалы, за которые мы боролись с 1789 года. Жалкий замухрышка объявил себя императором, а нашу Родину — империей! Где это видано?! Доколе капитанишка, милостью якобинцев выскочивший в генералы, будет беспрепятственно наводить у нас на Родине свои порядки! Мы что же, должны вернуться во времена Бурбонов?! Так стоило ли ломать символ их ненавистной власти — зловещую Бастилию, чтобы спустя какие-то десять лет во Франции была восстановлена, стыдно сказать, монархия!

Пора, сограждане! Пора! Прислушайтесь! Несчастная Франция зовёт вас! Она кричит нам. Она поёт.

Разве вы, сограждане, не отзовётесь на её призыв. Не встанете плечом к плечу, как завещано нам героями Марселя.

 

Глава 12, В которой герой пьёт чай в приятном обществе

Я не без интереса прочёл воззвание, приколоченное к доске объявлений на перекрёсте неподалёку от магазина графа Ди. Как не странно, в это утро на парижских улицах не было ни одного фиакра. Я долго стоял у дверей дома графа Черкасова, хозяин которого великодушно выделил мне комнату, видимо, не желая далеко отпускать от себя «подозрительного поручика», однако ни единого экипажа не проехало по мостовой мимо меня. Тогда я, положившись на память, направился к магазину пешком. Улицы города были пусты и тихи, что было странно для одного из самых больших городом Европы. Очень уж напоминало затишье перед бурей. Очень сильной бурей.

Вот и знакомый перекрёсток, где меня едва не оштрафовали за выгул собак без поводков. Добродушного полицейского тоже не было, будка его стояла пустой. Лишь однажды мимо меня прошествовал небольшой отряд — человек десять-двенадцать — национальной гвардии с мушкетами в руках. Словно на войну собрались, а не по родной столице шагают. Наплевав на все приличия, я на ходу зарядил «Гастинн-Ренетт» — всё равно, никого нет, не увидят. Сунув его в кобуру, я сильно пожалел об отсутствии второго пистолета. Ох, кажется мне, скоро пойдут такие дела, что лишний выстрел — pardon за скверный каламбур — лишним не будет.

И словно подтверждая мои мысли, на окраине Парижа грянул взрыв. В затянутое свинцовыми тучами зимнее небо потянулся чёрный столб дыма. Началось! Ветер донёс треск мушкетных выстрелов и крики. Где-то начался бой. Воззвания появились не просто так и затишье на улицах — лишь прелюдия к настоящему шторму.

Неужели имперские амбиции Бонапарта так сильно раздражают парижан? Что-то не вериться. Они вполне довольны своим победоносным правителем, по крайней мере, пока он по-прежнему победоносен. Тут пахнет заговором и отчего-то, мне кажется, что мои испанские знакомцы в серых мундирах замешаны тут.

На самом деле, мне не было до этого дела. Я шёл в магазин, к графу Ди, чтобы потребовать у него объяснений.

Зная о колокольчике, я вошёл в магазин «Граф Ди» без стука. Хозяин восседал на диване в гостиной, как всегда окружённый животными, и пил чай. Увидев меня, Ди поднялся, прошёл к двери и поклонился мне. Я отвесил столь же вежливый поклон в ответ. Снова спасибо мастеру Вэю.

— Приветствую вас, поручик, — сказал мне граф. — Рад видеть вас снова. Решили всё же купить у меня животное?

— Приветствую, — ответил я. — Нет, граф, домашние животные мне ни к чему. Даже столь полезные, как ваши. Вроде аквиллы.

— Вы снова вспомнили эту историю, — вздохнул граф, жестом приглашая меня за столик. — Я уже говорил вам, что мифическими животными не торгую.

— Простите, граф, — покачал головой я, садясь на стул, — но как же ваш баран, то есть, тотэцу. Мифический зверь с лицом человека, клыками тигра и телом овцы. Разве он существует не только в мифах вашей Родины?

Я слышал о подобном животном от мастера Вэя и, увидев его в магазине графа, даже мельком, тут же вспомнил о жутком существе, рассказ о котором так напугал меня в детстве. К счастью, в обширной библиотеке графа Черкасова нашёлся толстый том «Звери сколь реальные, столь и мифические, что обитают на таинственном востоке». В нём-то я и отыскал название этого животного и более подробное описание его внешности и повадок.

— Вы ошибаетесь, поручик, — покачал головой граф, — тотэцу не мифическое животное, а просто весьма редкое. Их практически истребили из-за дикого нрава и жестокости, мало свойственной иным животным. Теперь его почти невозможно встретить.

— А то, что он ещё и человеческим языком разговаривает? — не без ехидства поинтересовался я.

— В ваших сказках, — легко парировал граф, — многие звери говорят по-человечьи. Так что же, все ваши волки, медведи, лисы и зайцы — миф?

— Браво, граф, — не удержался я. — Браво. Быть может, вы скажете, что русалки, единороги, камелопарды, тоже существуют? Просто они очень редки.

— Вы будете сильно удивлены, поручик, — загадочно улыбнулся Ди, — узнав, какие животные обитают вокруг нас. Вот, например, вы назвали геральдического камелопарда, которого все представляют себе помесью верблюда и леопарда. А ведь на самом деле так называли жирафа. Единорог, по-китайски цилинь, что также значит — жираф. Просто люди в прошлом наделяли животных необыкновенными способностями, исходя из их необыкновенного облика. Разве не чудесен жираф? — голос графа вновь изменился, став удивительно детским. — Расцветка, длина шеи, он просто удивителен!

Его восторг прервал новый взрыв. Кажется, неподалёку выстрелили из пушки. Мимо магазина пробежал отряд солдат национальной гвардии. Их мундиры были порваны, на синем и белом сукне — пятна засохшей крови. Большая часть без своих двуугольных шляп с трёхцветными значками.

Девушка-кошка, кажется, та самая, что прыгнула мне на колени вчера, грациозно подошла к окну и принюхалась. Её тонкий носик чуял кровь, что лилась сейчас на парижских улицах.

— Кстати, граф, — сказал я, когда грохот пушечной стрельбы притих, — а как вам удалось пережить семьсот восемьдесят девятый год? В те смутные времена казнили дворян десятками каждый день. А вы, как я слышал, держали магазин с таким провокационным названием вполне открыто.

— Мои звери всегда защищали меня, — ответил граф. — На меня несколько раз пытались напасть, даже магазин дважды поджигали, не хочу об этом вспоминать… — отмахнулся он.

— А отчего вы не перебрались из Парижа? Так любите этот город?

— Хороший город, — согласился Ди, — хотя в восемьдесят девятом, он потерял большую часть своего шарма. Однако в то время покинуть Париж было равносильно приговору для большей части моих зверей. В городе достать для них пропитание куда проще, нежели в охваченной гражданской войной стране, где каждый крестьянин сначала выстрелит из мушкета, а уж после станет разбираться, кто к нему пришёл. К тому же, я не люблю путешествовать, перемена мест — сильно утомляет меня.

— Однако из Пруссии, где вас так привечал король Фридрих, кстати, давний враг моей Отчизны, вы всё же уехали. Хотя он и даровал вам дворянство.

— Берлин опротивел мне, — скривился Ди. — Его вдруг наполнили неприятные люди в сером, вроде тех, от кого вы меня спасли давеча. Они стали развешивать на перекрёстках оскорбительные лозунги, вроде: «Пруссия для пруссаков!» или «Смерть расово неполноценным!». И вы знаете, поручик, у них нашлось немало сторонников. Стали нападать на евреев, особенно богатых, хотя, как я понял, это у вас, в Европе, нечто вроде традиции. — Ди улыбнулся. — Несколько раз и на меня напали, безрезультатно, впрочем. Однако меня это стало утомлять, и я решил покинуть Берлин ради Парижа. Тем более, времена были вполне спокойные, и моим животным в пути голод не грозил.

— Их быть не должно, — заметил вдруг юноша, валявшийся на диване в удивительной позе — кверху ногами, закинутыми на самую спинку, и головой почти у самого пола. — Не должно, — повторил он. — Не место им здесь.

— Кого? — удивился я, позабыв даже уличить графа в несовпадении времени и его возраста.

— Немцев в сером, — пояснил он, теряя всякий интерес к нашей беседе.

— Но вы, граф, — всё же вспомнил я, — не ответили насчёт Фридриха Второго. Вы уж простите, но вы слишком молодо выглядите для человека, который продал молодому прусскому королю некого зверя, за что и получил титул.

— Каюсь, — повесил голову Ди, — солгал вам. Титул графа получил не я, а мой отец, живший тогда в Берлине. Я тогда был ещё совсем мал, но хорошо помню бравого молодого дворянина в гусарском мундире.

— Но утверждают, что это были вы, граф, — настаивал я.

— Поглядите вон туда, — указал рукавом Ди на западную стену дома, где висели портреты. — Как вы думаете, кто изображён на левом верхнем. Групповом, — уточнил он.

Я посмотрел на портрет. На нём были изображены трое в костюмах XVIII века. Молодой человек в мундире прусского кирасира и девушка в платье ампир были мне знакомы, в отличие от стоявшего за ними китайца. Сначала я не узнал его из-за европейского платья и лёгкого плаща-пальто с пелериной, однако это был не кто иной, как граф Ди собственной персоной.

— Это вы, конечно, — сказал я ему напрямик.

— А вот и нет, — рассмеялся он. — Вовсе нет. Это очень хорошо показывает, как вы, европейцы, видите нас, людей с дальнего востока. Мы для вас все на одно лицо. Вот потому меня и перепутали с моим отцом, когда я занял место в магазине после его отъезда на Родину.

Девушка-кошка с интересом следила как под самыми окнами магазина люди в блузах, какие носят рабочие, поспешно складывали баррикаду из мебели, которую вытаскивали из соседних домов. В сторону «Графа Ди» никто даже не смотрел. Вооружены повстанцы были древними мушкетами с кремнёвыми, колесцовыми и даже фитильными замками и самым разнообразным холодным оружием. Эта картина живо напомнила мне о форте паладинов в Испании. Особенно из-за мелькавших среди рабочих блуз серых и чёрных мундиров. Руководители новой французской революции были ясны.

— Вы всё ещё недовернете мне, поручик, — заметил граф. — Меня это даже обижает. Я пустил вас в свой дом, угостил чаем, а вы вываливаете на меня гору каких-то нелепых подозрений, устраиваете допрос, будто я преступник.

— Мало нам агентов Сюрте и «общественных спасителей» было, — протянул со своего места хищный баран по имени Тотэцу. — Теперь ещё этого поручика принесло с его обвинениями. Граф, дайте мне его съесть.

— Подавишься, — в том ему ответил я.

Тотэцу показал мне клыки. Даже в человеческом облике они были весьма впечатляющими, и я невольно потянулся к рукоятке «Гастинн-Ренетта».

— Поручик, — остановил меня граф, — если вы достанете оружие в моём доме, двери мои навсегда будут закрыты для вас.

— Простите, — смутился я. — Я не хотел оскорблять вас. Однако ваш зверь явно провоцирует меня.

— Ах, поручик, — улыбнулся граф, — Тотэцу типичный представитель своего вида. Он дик и необуздан. Кстати, он, действительно, питается человечиной.

— Вы покупаете ему смертников из тюрем и нищих с кладбища Пер-Лашез? — ехидно поинтересовался я.

— Нет, — совершенно серьёзно ответил граф. — Я покупаю Тотэцу сырое мясо — и он вполне доволен. Не так ли, Тотэцу?

— Так, так, — покивал хищник, — но я бы не отказался от человечьей ноги. Этот парень вполне славно прокоптился на войне. Он бы мне подошёл.

— От него больше не пахнет так приятно, — бросила от окна кошка, внимательно глядящая на улицу.

Рабочие достроили баррикаду и занимали позиции. Неловко, как умели. Серые и чёрные солдаты руководили ими, однако подчинялись им неохотно и руководители рабочих часто спорили с командирами.

— Их раздражает, что ими командуют немцы, — сказала кошка. — Может дойти до раздоров в их рядах. Обожаю такие раздоры! Крови льётся куда больше!

— Не успеют, — возразил ей парень, лежавший на диване головою вниз. — Скоро подойдут солдаты, и им станет не до раздоров.

— Хотите ещё чаю? — спросил у меня граф. Чайничек опустел.

— Да, если вас не стеснит, — кивнул я.

Граф вышел делать нам чай. И я остался в холле вместе с загадочными животными. Однако на сей раз их более занимали события, разворачивающиеся за окнами, нежели я. Что меня изрядно радовало.

Как и предрекал юноша, лежавший кверху ногами, (интересно, а какой это зверь?) к баррикаде подходили солдаты. Не национальные гвардейцы, а линейные части гарнизона. Они наступали колонной, с примкнутыми штыками, по четыре человека в ряд. Фузилёры в синих с красным кантом мундирах и киверах с фиолетовыми помпонами. Во второй шеренге — гренадеры в медвежьих шапках.

— Прошу вас, — сказал мне граф, вернувшийся с новым чайничком, наполняя мою чашку.

— Благодарю вас, граф. — Я сделал глоток обжигающей ароматной жидкости.

— Так вы признаёте, поручик, что вы оскорбили меня своими подозрениями?

— Если бы вы говорили всю правду, — покачал головой я, — а не лукавили, даже в мелочах, я бы извинился перед вами. Однако, как говориться, маленькая ложь, рождает большое недоверие.

— Но ведь я уже признал её, — опустил очи долу граф, будто провинившийся ребёнок.

— Вынуждено признали, — заметил я.

Граф вздохнул. Мне стало едва ли не жаль его, сейчас он был очень похож на расстроенного ребёнка.

— Вы смущаете графа, — заметил лежащий кверху ногами юноша. — Вам не стыдно?

— Ничуть, — ответил я. — Я очень не люблю лжецов.

— А сейчас вы его оскорбляете снова, — добавил он. — Зачем, поручик? Вам бы понравилось, если бы вас, даже заслужено, публично назвали лжецом? Вы б вызвали такого человека на дуэль, не так ли?

Теперь уже я оказался смущён сверх всякой меры. Несколькими простыми словами этот юноша, младше меня, судя по виду, лет на пять, сумел вогнать меня в краску быстрей, чем девушка-кошка, запрыгнувшая мне на колени.

— Граф, — начал извиняться я под аккомпанемент мушкетных выстрелов, — в общем, я прошу у вас прощения. Я вёл себя крайне невежливо. Вы привели меня к себе домой, а я не только подверг вас обвинениям, но и принялся открыто оскорблять вас. Простите меня, граф. Я ничуть не обижусь, если вы прогоните меня прочь. В этом будет повинна лишь моя грубость и неотёсанность.

— Отнюдь, — улыбнулся мне Ди. — Мы, можно сказать, были взаимно невежливы. Давайте просто забудем об этом и продолжим наш разговор, так сказать, с чистого листа.

— Ваше предложение крайне великодушно, граф, — сказал я, всё ещё полный раскаяния.

Дорогой отец.

Наше время никак не придёт. События во Франции, о которых вы, скорее всего, узнаете из моего письма, изрядно отсрочили начало кампании против Британии. Как это ни прискорбно, очередная отсрочка военных действий плачевно сказывается как на боевом духе солдат нашей армии, но и на общем состоянии дисциплины. Прибывшие из рекрутских депо подкрепления скверно уживаются с солдатами, уже прошедшими несколько сражений. Особенно сильно сказывается сейчас острая нехватка опытных унтеров и фельдфебелей. Старослужащие гоняют вчерашних рекрутов на все хозяйственные работы, а унтера и фельдфебели, по большей части набранные из тех же самых солдат, закрывают на это глаза, если не открыто потворствуют. Мы с прапорщиком Кмитом пытаемся с этим бороться, однако за всем уследить просто не можем. Надо заметить, нет худа без добра, мы несколько сблизились с ним на почве борьбы с подобными явлениями в нашем взводе. И лишь этот факт до некоторой степени утешает меня.

Теперь подробней расскажу о Франции. Вы писали мне о том, что Бонапарт лишь сменил династию на троне этого государства. И вот не прошло и года, как грянуло новое восстание. Его уже называют Новой Французской революцией. Некоторые полки национальной гвардии и даже регулярной армии перешли на сторону восставших. В Париже идут уличные бои, однако гарнизон города и императорская гвардия остались верны Бонапарту и повстанцы, быть может, уже сейчас, когда я пишу эти строки, терпят сокрушительное поражение. Чего нельзя сказать об остальной территории. Как говорят, в Вандее снова творятся кровавые непотребства, однако за точность этих слухов я отвечать не стал бы. Слишком жестоко покончили с шуанами якобинские солдаты.

Соседние страны ещё не успели отреагировать на события во Франции. Однако (это снова непроверенные слухи), римский кесарь Франц незадолго до восстания передал Бонапарту ноту, в которой требовал, чтобы тот отрёкся от императорского титула и вернул трон законному правителю Франции Людовику Бурбону. И теперь авангард армии Священной Римской империи перешёл границу и ускоренным маршем двинулся к Лиону, занятому бунтовщиками.

Похоже, начинается новая война, которая охватит всю Европу. И она ничуть не уступит по масштабам войнам времён императрицы Екатерины Великой, в которых Вы, дорогой отец, имели честь сражаться.

За сим дозвольте откланяться, навеки Ваш покорный сын, поручик, командир 1-го взвода 3-й роты 3-го батальона Полоцкого пехотного полка, Пётр Большаков.

5 числа декабря месяца 18..года

Повисшее, не смотря на вежливое предложение графа, молчание нарушил настойчивый стук в дверь магазина. Ди поднялся, поставив недопитую чашечку, и направился к двери.

— Позвольте, граф, — повинуясь неосознанному наитию, подскочил я.

— Оставьте, поручик, — отмахнулся Ди, легко опережая меня. — Это всё же мой магазин.

Далее события развивались настолько стремительно, что бумага не в силах передать этого. Не успел граф подойти к двери, как та распахнулась настежь, жалобно звякнул колокольчик, падая на пол — верёвка, на которой он висел, оборвалась. В проём, буквально, влетели три человека в серых мундирах с мушкетами наперевес. Один ударил графа прикладом, тот не успел увернуться и рухнул на пол, скорчившись и прижав руки к груди. Остальные солдаты быстро рассредоточились по холлу, пинками расталкивая животных. Те щерились и шипели, однако нападать без приказа не собирались.

А вот на меня они явно не рассчитывали. Я вскинул руку с «Гастинн-Ренеттом», без разговоров всадив пулю в лоб солдату, ударившему графа. Конечно, я помнил о предупреждении Ди, однако решил, что обстоятельства позволяют нарушить его. Отбросив пистолет, я выхватил шпагу и наотмашь ударил ей по стволу мушкета серого, стоявшего ближе всех ко мне. Он уже жал на спусковой крючок — и пуля ушла в потолок, пробив в нём изрядную дыру. Третий немец палить не решался, меня от него закрывал отстрелявшийся товарищ. Тот попытался ударить меня прикладом, как графа, однако я быстрее пнул его носком сапога под колено — немец рухнул ничком. А я добавил ему яблоком шпажного эфеса по макушке. Правда, я следом за ним оказался на полу. Оставшись без прикрытия, я стал отличной мишенью для третьего немца. Серый, конечно же, воспользовался такой шикарной возможностью — грянул второй выстрел, пропавший втуне. Я тут же вскочил на ноги и попытался достать противника шпагой, однако тот быстро разорвал дистанцию, взяв оружие за ствол и цевьё, в рукопашной схватке он был явно не новичок.

И ведь не только эти трое явились к графу. Хотя отчего подкрепление не ворвалось тут же, как только прогремели первые выстрелы? Ответ на этот вопрос был прост до крайности. На улице всё ещё шёл бой между рабочими и солдатами — побеждали в нём, как не странно, всё же рабочие — и серые решили воспользоваться ситуацией, тем более, что у меня не было никаких сомнений относительно того, отчего баррикада оказалась расположена прямо под окнами магазина. И вот теперь выстрелы внутри него заглушались шумом боя, идущего снаружи.

Я встал в классическую позицию en garde. Мой противник сделал шаг в сторону, явно примериваясь, как бы сподручней меня приложить. Мы настолько увлеклись нашей дуэлью взглядов, что совершенно позабыли о хозяине магазина. Я лично считал, что он ещё долго будет отходить от удара прикладом грудь. Однако граф Ди оказался куда крепче, чем можно было судить по его внешности. Быстрой подсечкой он сбил немца с ног, даже не поднимаясь с пола. Серый рухнул, как подкошенный, и я коротким выпадом добил его.

Граф поднялся с пола лёгким рывком, отчего на мгновение стал похож на причудливую птицу с востока.

— Простите, граф, — сказал я ему.

— Вы снова спасли мне жизнь, — ответил он. — Ни к чему извиняться, если ради спасения, вы, не задумываясь, нарушили некие правила. Пускай и весьма строгие.

— Вижу, вы, граф, могли бы справиться и без меня, — заметил я. — Столь стремительно двигался лишь один человек на моей памяти. Мастер Вэй, который учил меня единоборствам.

— Я слаб здоровьем, поручик, — возразил граф, — и подобные вещи, — он обвёл рукой разгром, учинённый в холле его магазина, — весьма плохо сказываются на нём.

— Закончился бой, — сказала девушка-кошка, вернувшаяся на своё место у окна. — Неинтересно как.

— Вы, поручик, — возник на пороге магазина гауптман Адлер, — становитесь назойливы. Я ведь предупреждал вас, не становитесь на нашем пути.

— Кто тут назойлив, — ответил вместо меня граф, — так это вы, господа. Прошу вас, покиньте мой магазин. Или я вынужден буду…

— Я не боюсь ваших зверей, граф! — вскричал Адлер.

— Между прочим, зря, — заметил я, молниеносно приставив шпагу к обтянутой кожей груди немца и наступая на него. — Они весьма опасны.

Таким странным образом мы покинули пределы магазина «Граф Ди». На крыльце его мы остановились. Оказывается, победившие рабочие окружали крыльцо. Они сменили свои древние мушкеты на те, что забрали с тел убитых солдат, и выстроились полукругом шагах в двадцати от нас.

— А теперь, юноша, опустите шпагу, — с насмешкой сказал Адлер, — иначе вас изрешетят.

— Это работяги, — с сомнением заметил я. — Их слишком много и они слишком далеко для нормального выстрела.

— Вы, поручик, правы в том, что их много. Хоть одна пуля, да будет ваша.

— А сколько достанется вам, гауптман? — поинтересовался я. — Мы стоим слишком близко… — продолжать нужды не было.

— Огонь! — скомандовал Адлер, в глазах его горело пламя фанатизма.

Стрелять решились не все рабочие. В нас с гауптманом не попал ни один. Пули выбили каменную крошку из стен и щепки из дверного косяка.

— Что я вам говорил? — спросил я с улыбкой. — Из рабочих скверные стрелки. Выстрели все — и мы с вами лежали бы тут трупами.

Немцу было нечего сказать. Он только скрипел зубами.

— Быть может, мне вмешаться, герр Адлер? — раздался скрипучий голос. — Этот человек сильно мешает нам, более того, он угрожает вашей жизни.

Из-за спин рабочих выступил человек в таком же кожаном плаще-пальто, как у Адлера, и фуражной шапке. Однако лицо его было закрыто странной маской из толстой кожи с круглыми стёклами напротив глаз и серебряным кругляшом с дырами, через который он, видимо, дышал. Никакого оружия он при себе не носил.

— Вы слишком много себе позволяете, фон Ляйхе, — осадил его Адлер. Проклятье! Немецкий гонор останется таковым, даже если к груди немца приставить шпагу.

— Вы не забыли обо мне, meine Herren? — поинтересовался я, проткнув шпагой плащ-пальто немца и продолжая давить на шпагу.

— Прикончи его, фон Ляйхе! — крикнул Адлер, отпрыгивая от меня. Бегать он был, похоже, большой мастер.

— Желаете оправдать вашу фамилию? — спросил я у немца с закрытым лицом, поворачиваясь к нему.

Он не ответил мне, лишь коротко взмахнул руками. Из рукавов выскочили два длинных кинжала с широкими лезвиями. Фон Ляйхе двинулся на меня походкой опытного бойца, ловко поигрывая своим оружием.

— Отойдите от входа, поручик! — крикнул мне граф. — Я выпускаю своих зверей!

Я не успел выполнить его приказ, но он был излишен. Животные графа огибали меня, лишь некоторые — намерено ли, случайно — задевали плечами. Они кинулись на рабочих, которые не успевали ничего с ними поделать. Мушкеты в столь неумелых руках оказались совершенно бесполезны против хищников. За пределами магазина наваждение рассеялось, я видел самых обычных зверей, кидающихся на рабочих, отмахивающихся от них мушкетами, держа оружие словно дубинки. А может виной всему, жестокость сцены, разыгравшейся передо мной. Волки и собаки кидались на людей, кусая их за ноги, валя на мостовую. Кошки разных пород набрасывались на них, мгновенно разрывая их своими крохотными когтями. Птицы облепляли рабочих, словно деревья, разбивая черепа, выклёвывая глаза. Пресмыкающиеся гады обвивали несчастных и душили. Был даже один тигр — это был тот самый юноша, что любил валяться на диване кверху ногами. Сейчас он ловко распускал когтями рабочих, разрывал их длинными клыками, выгрызал из тел несчастных куски мяса, поедая их тут же.

Но самой удивительной была сцена явления того самого римского орла, о котором было столько разговоров. В дверях магазина одним из последних возник высокий латинянин в облачении аквиллера. Он обратил свой взгляд на замершего гауптмана Адлера, которого отчего-то миновали остальные звери.

— Ты хотел заполучить меня, немец? — обратился он к гауптману и тот, похоже, понял каждое из сказанных ему слов. — Так вот он я.

И аквилла рывком устремился к Адлеру. Я даже не заметил, как он изменился, из человека преобразившись в громадного орла с размахом крыльев не менее сажени. Аквилла сбил Адлера с ног, повалив на залитую кровью мостовую, разорвал крючковатыми когтями грудь, мощным клювом вырвав глаза. Голосил немец недолго.

Смотреть на эту жуткую сцену у меня не было никаких сил. Я вложил шпагу в ножны и обернулся к графу, стоявшему в паре шагов от дверного проёма.

— Вот как вы кормите своих зверей, граф, — нервно усмехнулся я.

— Да, — несколько натянуто произнёс Ди. — Тотэцу очень доволен.

— Выходит, вы всё же лгали мне, — сказал я ему. И мне было всё равно, что я снова оскорбляю его. Особенно если учесть, что тот, кто уличил меня в этом, сейчас азартно рвёт клыками несчастных работяг.

— Не во всём, — ответил граф, присаживаясь обратно на диван, как ни в чём не бывало.

Животные возвращались в магазин. Они пребывали в наилучшем расположении духа, вылизывались и прочими способами приводили себя в порядок, обмениваясь довольными репликами относительно недавних событий. Я отвернулся, чтобы не видеть этого пренеприятного зрелища. В те времена я ещё не слишком привык к подобному, и меня замутило.

— Вы уверяли меня, граф, — сказал я, также присаживаясь на стул, — что не торгуете мифическими животными? Однако, я видел своими глазами того самого аквиллу, за которым охотились серые немцы.

— Я продаю животных только тем, — заявил Ди, — в ком могу быть хоть немного уверен. Особенно таких опасных, как аквилла. Сила их столь велика, что они в угоду своему хозяину могут менять сам мир.

— Господи, граф! — вскричал я. — Что вы такое говорите?! Это же более похоже на бред больного из лечебницы для умалишённых.

— Вы, поручик, — возразил вполне резонно Ди, — уже столкнулись с необъяснимым, не так ли? И всё же продолжаете отрицать очевидное. Есть в нашем мире…

— …многое, Горацио, что нашей философии не снилось! — продолжил я цитатой из Шекспира.

— Именно, — согласился граф. — К примеру, есть одна чрезвычайно редкая порода орлов. По традиции их зовут римскими орлами или аквиллами, хотя они гораздо старше Рима. Первый рекс римского царства, Ромул, приручил такого орла, поместив на герб своей страны. Орёл всегда сопровождал его в битвах и на пирах. И не только его, но и шестерых его потомков — Нуму Помпилия, Тулла Гостилия, Анка Мариция, Тарквиния Древнего, Сервия Туллия и Тарквиния Гордого. Он не видел его в человеческом облике и считал обычной птицей, не оказывая ему должных почестей, завещанных первым рексом Рима. И тогда династия пала и в Рим стал республикой. Сенат оставил близкий римскому народу символ, не понимая его истинного значения. Снова аквиллу смог приручить Гай Юлий Цезарь, историю которого вы, поручик, отлично знаете, равно как дальнейшую историю Рима, ставшего одной из величайших империй того времени. После того многие великие властители владели такими орлами. Например, Иван Третий — первый царь вашей, поручик, Отчизны, некоторым образом получил ещё более редкую особь этого вида. Орла с двумя головами.

— Бог ты мой, — тяжёло вздохнул я, — как такое может быть. Выходит, и иные звери, вроде единорога, сирены, русалки и даже дракона, тоже существуют и их можно найти в вашем магазине.

— Их, — кивнул граф, — и многих иных. Однако, это не значит, что я продаю их. Я торгую самыми обычными животными. Лишь очень редко я продаю зверей особых пород людям, которые в них нуждаются. В основном же, они находят приют в моём магазине, ибо более им податься некуда. Ибо им более нет места в меняющемся мире.

— Тогда у меня остаётся последний вопрос, граф, — произнёс я, поднимаясь со стула. Более находится в магазине графа Ди я просто не мог, но и не задать мучавшего меня вопроса, я также был не в силах. — Вы ответите мне на него без утайки? И можете считать, что вы более мне ничего не должны.

— Я понимаю, что вы хотите спросить у меня, — сказал мне граф. — Знайте, это знание не принесёт вам ничего, кроме новых проблем. И они, может статься, будут стоить вам жизни.

— Вы угрожаете мне? — усмехнулся я.

— Отнюдь, — покачал головой Ди. — Это просто предупреждение от человека, который считает вас своим другом. Вам не понять моей природы, равно и большинству людей, что будут допытываться от вас, кто я. Лучше я поведаю вам, кто такие люди в сером, против которых вы столь рьяно сражаетесь.

— С чего вы взяли, граф? — удивился я.

— Поручик, — рассмеялся Ди, прикрыв лицо рукавом чеонгсама, — вы даже ко мне подошли из-за того, что нападали на меня эти самые серые немцы.

— Когда пятеро нападают на одного, — горячо возразил ему я, — долг любого минимально порядочного человека, вмешаться. И если большинство проходит мимо, это говорит не в их пользу.

— Простите, поручик, — погрустнел граф, понимавший, что всерьёз оскорбил меня. — Я не хотел усомниться в вашей порядочности. Однако, глупо было бы отрицать, что серые немцы весьма заинтересовали вас.

— Согласен, граф, глупо. Я никогда и не отрицал очевидного.

От очередной шпильки в свой адрес, граф вздрогнул, словно я ударил его. Не смотря ни на что, мне стало его даже жаль. Людей, подобных ему, обижать было никак невозможно, ведь они реагировали на обиды как дети.

— Так вот, поручик, — совладав с собою, сказал граф, — большую часть людей в серых мундирах составляют те самые прусские националисты, из-за которых я был вынужден покинуть Берлин. Не только прусских, кстати, но и со всех германских курфюршеств. Однако их предводители — совсем иное. Они пришли с востока, из Тибета, хотя они и не уроженцы тех мест. Их было пятеро, и имена у них весьма странны. Rabe — Ворон, Adler — Орёл, Leiche — Труп, Wolf — Волк и Krieg — Война. И, как верно сказал, Рао их быть не должно.

— Что же это значит? — спросил я.

— Вам, поручик, предстоит узнать это самому, — покачал головой граф Ди. — Даже я не знаю этого.

— Прощайте, граф, — сказал я ему.

— Прощайте, поручик, — ответил он.

Мы оба понимали, что прощаемся навсегда.

 

Глава 13, Которая вполне оправдывает свой несчастливый номер

Возвращался я по городу, где ещё шли уличные бои, с изрядной опаской, держа в одной руке заряженный «Гастинн-Ренетт» и ладонь другой на эфесе шпаги. Несмотря на победу, одержанную под окнами «Графа Ди», повстанцы в целом терпели поражение. На нескольких перекрёстках ещё шли бои, солдаты теснили рабочих в блузах, те оборонялись яростно, но неумело, и гибли десятками. На многих улицах, по которым я шёл, лежали трупы в мундирах и рабочих блузах, последних, к слову, было гораздо больше. Пару раз меня останавливали патрули, однако документы, выправленные мне у графа Черкасова, вкупе с заявлением, что направлюсь я именно к нему, не вызывали лишних вопросов. Хотя солдаты второго патруля, в отличие от первого, состоявшего из национальных гвардейцев, это были фузилёры Сорок пятого линейного полка, дали мне двух человек в сопровождение, которые довели меня до самых ворот особняка графа Черкасова.

Это было весьма кстати, потому что особняк более напоминал крепость после штурма. На стенах выщербины от пуль, вокруг трупы в рабочих блузах и серых мундирах, на дверях следы от самодельного тарана из фонарного столба. Не приди я практически под конвоем французских солдат, боюсь, осторожный граф предпочёл пустить в меня пулю, нежели отворять дверь.

Меня проводили в кабинет графа Черкасова. Пока шагали по гулким коридорам, я примечал, что дом готов к отражению нового штурма. Слуги носили при себе пистолеты и тесаки, которые весьма неуместно смотрелись на ливреях, однако то, как они придерживали при ходьбе ножны, говорило о многом. На столах возле окон были разложены укороченные драгунские мушкеты, заряженные, в чём я был точно уверен. Под столами лежали подозрительные короба, скорее всего, с патронами. Я не был бы особенно удивлён, если где-то обнаружил небольшую пушку. Лёгкую трёхфунтовку, она как раз поместится в коридоре, а одного залпа картечью хватит, чтобы уничтожить несколько десятков прорвавшихся врагов.

Черкасов принял меня по обычаю не любезно. На столе перед ним лежал пистолет, в дверях кабинета стояли двое с мушкетами, которые быстро разоружили меня.

— Предупреждаю вас, поручик, — первым делом, вместо приветствия, заявил мне граф, — ещё одна подобная эскапада, и я сдам вас в тайную канцелярию. Вы что себе воображаете. Спокойно уйти к графу Ди, когда я вам этого не советовал, — он выделил тоном последние слова, — да ещё и накануне нового мятежа в Париже. Волей-неволей, поверишь, что вы вражеский шпион или провокатор.

— Во-первых, — ответствовал я, — о мятеже я уведомлен никем не был. Он стал для меня таким же surprise, как и для большинства парижан. К тому же, будь я провокатором или, хуже того, шпионом, явился бы обратно к вам?

— Вот только это и спасает вас! — хлопнул кулаком по столу Черкасов. — Таких глупых шпионов ещё свет не видывал.

Он поднялся и стал мерить комнату шагами, сложив руки за спиной.

— Вот что, — продолжил он, — нынче вечером из Петербурга прибыл курьерский дирижабль с новыми приказами для экспедиционного корпуса генерала Барклая де Толли. Я должен переслать их, и моим вестовым будете вы, поручик. Я передам вам приказы и письма к генерал-майору. С вами, поручик, поедет отряд из пяти человек, который будет обеспечивать вашу безопасность. Не лишняя мера при нынешних делах во Франции.

А заодно эти пятеро будут присматривать за мной. Весьма умный ход.

— А теперь отправляйтесь в вашу комнату, поручик, — махнул рукой граф, снова садясь за стол. — Ахромеев проводит вас.

Названный Ахромеевым оказался человеком гренадерского роста, выправка которого наводила на определённые размышления. Был он также худ до тощести, а голову его украшала изрядная — не по годам, как я понимаю сейчас, — лысина. Коротко кивнув двоим ливрейным слугам, Ахромеев указал мне на дверь. Я улыбнулся ему и направился вслед за ним. Слуги встали за моей спиной, и я ничуть не сомневался, что стоит мне сделать лишнее движение, как они тут же всадят мне в спину полфута холодной стали. Таким образом, меня проводили до комнаты, которую я занимал в доме Черкасова. Распрощавшись с ними на её пороге, я захлопнул дверь и, скинув мундир, улёгся спать.

Разбудил меня слуга, забиравший мундир в чистку.

— Милейший, — сонно обратился я к нему, — который нынче час?

— Четверть шестого, сударь, — ответил он, — с копейками.

— Благодарю вас, — ответил я, отворачиваясь от света. Можно было ещё пару часов с чистой совестью проспать.

Второй раз меня поднял луч света, пробившийся между штор, закрывавших окно. Отвыкший от военного распорядка за эти несколько дней, я вытянулся на постели. Хотелось поваляться ещё несколько времени, как в детстве, однако в дверь постучали — и весьма настойчиво.

— Кто там? — спросил я, свешивая ноги с кровати.

— Ваш мундир, — сообщил мне слуга, входя в комнату и вешая его на дверь шкафа.

— Благодарю, — кивнул я ему и он вышел.

Должным образом облачившись, я вышел из комнаты и тут же попал в заботливые руки Ахромеева сотоварищи. В тот момент я возненавидел его, само лицо Ахромеева вызывало у меня отвращение. Ведал бы я, какую роль он сыграет далее в моей судьбе, был бы с ним куда более вежлив.

Меня снова проводили в кабинет графа Черкасова. Он был, на этот раз, куда спокойней, пистолета перед ним на столе не было.

— Так-то лучше, — не пожелав и доброго утра, сказал он мне, — вас, поручик, надо встречать под дверьми комнаты и следить за каждым вашим шагом. Иначе вы имеете неприятное свойство куда-то пропадать и после объявляться в самых престранных местах.

— Доброго вам утра, ваше сиятельство, — усмехнулся я. — Как спалось?

— Подите вы, юноша, — переходя всякие границы разумного отмахнулся граф, — со своими шутками. Я, изволите знать, вторые сутки глаз не сомкнул и по вашей, в частности, вине.

— Ваше сиятельство, — дурашливость моя разом слетела, — чрезвычайная усталость несколько извиняет вас, однако первых слов вполне довольно для вызова.

— Прошу прощения, поручик, — неожиданно сменил тон Черкасов. Он приложил ладони к лицу и резко провёл ими к вискам. — Я был крайне груб с вами. Я не хотел оскорбить вас, юноша. Это всё проклятая усталость. В общем, вы нынче же отправляетесь в Шербур, там сейчас ставка генерал-майора. Сборами будет заведовать Ахромеев. Не беспокойтесь, юноша, он человек опытный и ничего не упустит.

— Благодарю за заботу, ваше сиятельство, — каюсь, в тот момент я был не совсем искренен в своих словах, однако и не допустил в голос яду, дабы не вызвать новую вспышку со стороны графа. — Вы позволите мне откланяться?

— Ступайте, юноша.

Поклонившись Черкасову, я покинул его кабинет и расположился в небольшом холле его дома, ожидая, когда Ахромеев закончит сборы и даст об этом знать.

Не прошло и получаса, как Ахромеев нашёл меня. Он сменил ливрею на более практичный костюм. На поясе его висела шпага и пара пистолетов. При нём находились пятеро столь же практично одетых и хорошо вооружённых человек, состоявших в штате графа. Ахромеев вернул мне оружие, что весьма порадовало меня, и мы вышли из дома. На улице ждали семь коней под седлом и две заводных. Отлично. Пешком проделать почти три сотни вёрст было бы очень сложно. А на карету или дирижабль я, конечно же, не рассчитывал.

— Путешествие будет изрядно опасным, поручик, — сказал мне Ахромеев, когда мы забрались в сёдла, — но что бы ни случилось, знайте, мы с вас глаз не спустим.

— Это не может не радовать, — грубо ответил я, трогая бока своего коня каблуками сапог. — Ведите.

Меня снова окружили со всех сторон, будто арестанта, и мы двинулись в путь.

Ехать по зимней Франции на север было сложно. Если в Париже было довольно тепло, особенно для декабря месяца, то чем более мы удалялись на северо-запад, тем хуже становилась погода. Небо затянули свинцовые тучи, сеявшие сначала мелким дождём, а затем — снежком. Дороги, там, где они не были мощёными, превратились в реки грязи. Лошади брезгливо трясли перемазанными ногами, да и нам самим спускаться с их спин не было никакого желания.

Ночевали мы, обыкновенно, на придорожных постоялых дворах, которых было изрядно на оживлённых трактах. Хозяева были нам рады, ибо из-за неспокойной обстановки хозяйства их пустовали, а Ахромеев не скупился, платя полновесным золотом и серебром, ибо ассигнации в провинции употребляли плохо и им попросту не доверяли. Быть может, именно один из хозяев постоялых дворов и навёл на нас разбойников.

Напали на нас ранним утром, когда солнце светило на удивление ярко. Как будто бы даже погода радовалась католическому Рождеству Господню. Я, человек, православный, отмечать этот праздник, конечно же, не стал, однако мысль о том, что провести его на постоялом дворе. Я хотел уже сказать об этом Ахромееву, когда перед нами на дорогу, как в классическом приключенческом романе, рухнуло дерево, разбрызгав во все стороны жидкую грязь. Хорошо, что мы были довольно далеко от него, и нас не окатило этой мерзкой волной. А затем в лесу зазвучали выстрелы.

— Рассыпаться! — забывшись, скомандовал я. — Не держаться вместе! В ответ не стрелять!

— С коней! — поддержал меня Ахромеев, ничуть не смутившийся тем, что я начал раздавать приказы. — Карабины к бою! Суворов! — крикнул он мне. — Ко мне!

Я спрыгнул с коня и, прикрываясь его могучим телом, подбежал к нему. Ахромеев бросил мне отличный кавалерийский карабин французского производства и сумку патронов. Схватив второй такой же, он уложил ствол его на луку седла. Я последовал его примеру, встав таким образом, чтобы прикрывать ему спину и он, в свою очередь прикрывал бы мою

Противники наши оказались весьма скверными стрелками. В итоге их обстрела были легко ранены две лошади, а из людей не пострадал никто. На рукопашную схватку они не решились. Постреляв в нас ещё сколько-то времени, они предпочли скрыться.

Жаль, что дерево с собой не прихватили. Его пришлось оттаскивать к обочине общими усилиями.

— Карабин и пули оставьте себе, — сказал мне Ахромеев. — Они вам ещё пригодятся, я думаю.

— Благодарю, — кивнул я.

Вторая засада была организована куда более грамотно. Никаких падающих деревьев или засек на дороге. Нас встретили в деревне, два дня спустя с первого нападения. Дело было под вечер, снег падал густой пеленой, так что ничего не было видно уже в каких-то двух десятках саженей. Мы едва не проскочили деревню. И только свет, горевший в окнах постоялого двора, позволил нам разглядеть домишко самого затрапезного вида.

Ахромеев спрыгнул с седла и кулаком постучал в дверь. Отворила женщина в деревенском платье, поинтересовавшаяся, кого занесло. Ахромеев ответил, что мы — постояльцы, желающие горячей пищи и ночлега, и поинтересовался, есть ли свободные места. Ему ответили, что, конечно же, свободные места имеются и нам открыли дверь. Прежде чем мы вошли внутрь, в проём протиснулся здоровенный детина и взял под уздцы наших лошадей.

— Петер проводит их на конюшню, — сказала нам женщина, — покормит и почистит их.

— Глотов, — кинул Ахромеев одному из своих людей, — помоги ему с лошадьми.

— Есть, — рефлекторно махнул рукой Глотов, невысокий человек со светлыми усами и жёстким лицом. Похоже, из егерей.

Глотов отправился вслед за Петером и нашими лошадьми, а остальные вошли в постоялый двор. Изнутри он выглядел куда лучше, нежели снаружи. На стенах — охотничьи трофеи; на полу — шкуры зверей; хорошо сработанные деревянные столы и крепкие стулья. Здоровенный камин исходит жаром, так что в просторной зале было нечем дышать. Кроме нас постояльцами двора были несколько крестьян, видимо, обывателей деревни, не желавших покидать уютное заведение, и идти домой. Один угол занимали солдаты в мундирах незнакомого мне полка. Кивера они составили на отдельный стол рядом с собой, а вот мушкеты держали под рукой.

— Странная компания, — сказал Гаркуша, такой же коротышка, как и Глотов, тоже, наверное, из егерей. — Только девка на французку похожа, а остальные, все как на подбор, рыжие или белявые, и без загару все. Никогда прежде таких французов не видал, даже в ихнем Париже.

— Верно, — согласился Ахромеев. — Ночевать тут не станем. Поужинаем — и в путь.

— А если нас попытаются опоить, — заметил я, в предчувствии скорой опасности позабыв о своей неприязни к нему, — и же просто отравить?

— Придётся рискнуть, поручик, — покачал головой тот. — Без горячей пищи ночью мы быстро замёрзнем. Да и лошадям нужно отдохнуть.

Спорить с ним было глупо, тем более, что нам принесли еду. Была ли она отравлена, нет ли — уже не важно. Отказаться от исходящей ароматом горячей пищи никто был не в силах. Мы быстро подкрепили свои силы, оставив изрядную порцию отсутствующему Глотову и отказавшись от спиртного, кроме сильно разбавленного тёплого пива, которым запивали еду. Именно это и послужило поводом для ссоры, которую затеяли фузилёры. Их офицер подошёл к нам с кувшином вина и обратился ко мне.

— Вы, я вижу, одну только воду пьёте. Верно, на вино денег нет! — Тут его люди расхохотались. — Так вот вам от нас! — Он хлопнул кувшином о стол, вино выплеснулось из широкого горлышка и залило мне бриджи. — Ах, простите, простите! — замахал он руками под неудержимый хохот солдат. — Я не хотел окропить вас!

— Сударь! — вскипел я. — Вижу, вы офицер и носите на боку шпагу! Так может прогуляетесь со мною на задний двор.

— Вы можете гулять куда пожелаете, cochon russe, — переходя от весёлости к открытой грубости, рявкнул француз, — а лучше всего прочь с нашей земли! Вам нечего тут делать! Нечего!

И тут он, совершенно неожиданно, врезал мне кулаком по лицу. Я покачнулся, однако на ногах устоял, по подбородку потекла кровь. Я понимал, что опускаться до рукопашной схватки — недостойно офицера, но ничего поделать с собой не смог, и даже окрик Ахромеева: «Поручик, не сметь!»; меня не остановил. Бил я без размаха, потому и убил противника первым же ударом. Кулак мой лихо своротил французу челюсть, а сам он рухнул как подкошенный. Тут повскакали его солдаты и закричали на нас, что самое интересное, по-немецки. Всё встало на свои места, когда из кухни и комнат постояльцев выскочили всё те же солдаты в сером с мушкетами в руках.

— На пол! — закричал Ахромеев. — Сваливай столы!

Серые открыли немедленно огонь по нам, сразив двоих моих сопровождающих. В живых остались только мы с Ахромеевым и Гаркуша — пули свистели над нашими головами. Пока они заряжали мушкеты, мы вскочили на ноги, быстро перевернули несколько столов и стульев, соорудив вокруг себя импровизированную баррикаду. Теперь можно было принимать бой. Жаль только, что нас осталось только трое. Точного числа противников я не знал, но подозревал, что их больше двух десятков. И, пари держу, где-то среди них и скрывающий своё лицо фон Ляйхе.

Нас несколько раз обстреляли, но толстые доски, из которых были сбиты столы, выдержали попадания свинцовых пуль, и те не причинила нам никакого вреда. Мы же отстреливались из-за баррикады, для чего укороченные карабины подходили как нельзя лучше. Я предпочёл им «Гастинн-Ренетт» — заряжать удобней и в точности карабинам не уступает.

Перестрелка продолжалась некоторое время и закончилась в нашу пользу. Мы ранили троих серых солдат, не понеся более потерь. И тогда они пошли на штурм. В дело пошли шпаги и штыки. Серые солдаты наседали на нас с яростным напором, однако не как-то не слишком умело. Одни били штыками, другие прикладами мушкетов, мешали друг другу, так что обороняться нам было довольно просто. И всё же врагов было слишком много, а нас — только трое. Гаркуша получил прикладом по голове, не сумел отразить выпад штыком. Получив пол-аршина холодной стали в живот, он замер на секунду, серый повернул штык в ране и выдернул его. Ахромеев тут же прикончил серого ударом по голове, но было поздно. Гаркуша уже оседал на пол, зажимая жуткую рану на животе.

Вдвоём обороняться стало ещё тяжелей. Шпаги наши мелькали, словно молнии, оставляя на полу перед баррикадой всё новые и новые тела. Хорошо, что у серых сапёров не нашлось, а то мигом растащили бы её. Однако силы наши были на исходе, каждый выпад давался с большим трудом, отбивать штыки и приклады становилось всё сложней. Дважды я едва не выронил шпагу, столь сильные удары приходились на её клинок. А может, просто рука у меня ослабла.

— Прорываемся! — крикнул мне Ахромеев. — Вперёд, поручик!

Он ловко вскочил на баррикаду и двумя широкими ударами отогнал серых, не спешивших подставляться под его сталь. Я последовал за ним, короткими выпадами проткнув двоих, и прыгнул в толпу. Ахромеев ловко выдернул из-за пояса короткий кинжал и, орудуя им и шпагой, принялся расчищать дорогу к дверям. Я старался не отставать, хотя без кинжала было изрядно сложно поспевать за ним. Вспомнив битву при Броценах, я выдернул из кобуры разряженный «Гастинн-Ренетт» и стал отбиваться его рукояткой.

Прорываться было чрезвычайно сложно. Серые хоть и были невеликими вояками, но их было куда больше и только толчея их спасала нас от неминуемой гибели. Перед самыми дверьми они образовали заслон из двух шеренг по пять человек. Первая встала на колено, и я понял, что сейчас по нам откроют огонь, не смотря на ограниченное пространство и большое количество таких же серых солдат, которые неминуемо пострадают от пуль. В дверном проёме маячила чёрная фигура с закрытым лицом — фон Ляйхе. Теперь понятно, откуда тут ноги растут.

Он вскинул руку. Проклятье! Мы не успевали. И падать бесполезно — тут же сзади накинуться и убьют.

— Прыгаем! — крикнул Ахромеев. — Быстро!

И мы прыгнули. Благо, штыки на мушкетах у этих серых примкнуты не были. Мы оказались в самой гуще их построения. Серые никак не ожидали чего-то подобного, и даже команды фон Ляйхе помогали мало. Мы быстро расчистили себе дорогу к выходу и попросту смели разъярённого фон Ляйхе, не успевшего и свои кинжалы достать.

Теперь всё зависело от быстроты наших ног. Мы бросились туда, куда уводили наших коней. Конюшни, как таковой, на постоялом дворе не было, её заменял деревянный навес, под которым стояли наши лошади и лошади серых, мирно жевавшие овёс. Кроме них там обнаружились двое немцев, явно подготовившихся к нашей атаке. При нашем появлении они вскинули мушкеты и выстрелили в нас. Тяжёлая пуля врезалась мне в плечо, едва не развернув. Однако я не обратил на неё внимания, чем, похоже, поверг в ступор обоих. Они даже перехватить мушкеты не успели. Первого проткнул шпагой я, второго — Ахромеев. А после, не останавливаясь, мы вскочили на коней, которых никто не удосужился расседлать, и пустили их с места в карьер.

В углу конюшни я заметил тело Глотова. Он лежал заколотый у углу. Расправились с ним, похоже, быстро и жестоко.

Серые, выскочившие из постоялого двора, принялись палить нам в спину. Но было поздно. Ночная тьма и быстрые кони спасли нас.

Галопом мы промчались несколько часов, пока кони не начали хрипеть. Тогда мы перешли на рысь, а вскоре и вовсе остановились. Лошади выдыхались, да и моё раненное плечо давало о себе знать «выстрелами» боли. Утро мы встретили в разваленном домике с соломенной крышей, через которую падал снег. Мне стало ужасно скверно, начался жар и лоб покрылся испариной, руки я больше не чувствовал, а на месте плеча образовался сплошной ком боли. Ахромеев укутал меня конскими попонами, чтобы хоть немного сберечь крохи тепла в моём теле, костёр разводить было никак нельзя. Серые навряд ли остались сидеть на постоялом дворе и теперь бродят по окрестностям.

— Послушай, поручик, — сказал мне Ахромеев, когда взошло солнце, — я ухожу. В деревню. Тут должна быть неподалёку. Там куплю еды, может, найду врача или знахарку. Постараюсь вернуться как можно скорей.

Я пребывал в болезненном полузабытьи и мало понимал, что он мне говорит. Хотел даже возмутиться его уходом, но для этого сил у меня просто не осталось. Сколько времени пролежал я так, скорчившись под пахнущими лошадьми попонами, не знаю. Кажется, солнце миновало зенит и скатилось за горизонт, стало темно — или у меня в глазах потемнело. А может, я их просто закрыл.

Меня мучили жуткие кошмары. Солдаты в сером пытали меня, медленно пилили руку деревянной пилой. Вгоняли в глаза тонкие гвоздики. Жгли пламенем. Варили в кипятке. А потом сквозь этот кошмар прорвался скрипучий старушечий голос.

— Антонова огня вроде нет, — произнёс он. — Значит, руку отнимать не надо. Бери этот бальзам. Разрежь ему руку и выдави гной. Весь. Затем промой и смажь бальзамом. Наутро рана снова загноится. Снова выдави, промой и смажь. И так до тех пор, покуда ему не полегчает. После отпаивай бренди с этим отваром. Если через неделю жар не спадёт и гной из руки течь будет, снова приходи ко мне. Будем отнимать руку.

— Спасибо, матушка, — ответил Ахромеев.

А потом началось лечение. И то, что творили со мной в сне-видении серые солдаты и фон Ляйхе, не шло ни в какое сравнение с реальными мучениями. Руку вечно жгло пламенем, а в горло то и дело заливали раскалённое золото, будто я был несчастным конкистадором, попавшим в плен к ацтекам или инкам.

И всё же, я вынырнул из этого кошмара. Сквозь дыры в потолке развалин я увидел солнце, и так легко стало на душе. Я прикрыл глаза и впервые заснул нормальным сном выздоравливающего человека.

Выздоравливал я долго и мучительно. Температура не спадала, меня лихорадило, в горле стоял тугой ком, мешавший нормально есть и говорить. Я провалялся в развалине несколько недель, мучимый раной и выздоровлением. И только в середине февраля я достаточно окреп, чтобы продолжить путь. И это было очень скверно, ведь мы с Ахромеевым всё это время были отрезаны от остального мира и совершенно не представляли, что твориться за пределами ближайшей округи. Крестьяне рассказывали Ахромееву, что видели солдат, проходивших по дороге мимо их деревни, вроде бы в синих мундирах, но были ли они французы или австрийцы или ещё кто, сказать пейзане не могли.

В общем, выдвигаясь снова в сторону Шербура, мы с Ахромеевым даже не знали — там ли ещё корпус генерал-майора Барклая де Толли?

(из воспоминаний графа Нессельроде)

В тот день Государь был необыкновенно мрачен. Конечно, было отчего, обстановка в Европе складывалась самым скверным образом. В самом скором времени должна была разразиться самая страшная из войн, какие знал мир. Быть может, Пунические или Ганнибаловы войны древности могли бы сравниться нею, однако они имели место в далёкой древности, последней же я стал свидетелем, хорошо, что не участником.

— Граф, — сказал мне Государь, — что вы думаете о сложившейся ситуации?

— Скверно, — честно ответил я. — С одной стороны мы, как участники Антибританской коалиции связаны союзническим договором с Францией и Пруссией, с другой же — Священная Римская империя наш давний друг и союзник. Сейчас они сражаются друг с другом и Вам, Государь, необходимо сделать выбор.

— Между Францией с Пруссией, — перебил меня Государь, — и Священной Римской империей, не так ли, граф?

— С вашего позволения, ваше величество, — заметил я, — но есть и третий путь.

— Какой же?

— Остаться в стороне, — ответил я. — Вывести корпус Барклая де Толли из Шербура и сосредоточиться на охране рубежей Империи. Ведь в столь смутное время могут оживиться наши былые враги. Оттоманская порта, Швеция, Варшавское княжество. Они могут вновь попытать счастья на наших границах, в надежде, пускай не откусить часть, но только пограбить.

— Войск у Империи ещё довольно, — отмахнулся Государь, — хватит для того, чтобы справиться и с Портой, и со Швецией, и с Варшавским княжеством. Однако мысль ты, граф, высказал верную. Подготовь рескрипт о передислокации дивизий изнутри России к границам. Однако, не это главное. Главное, на чью сторону встать. На нас смотрит вся Европа.

— Я прошу простить меня, ваше императорское величество, — осмелился я возразить Государю, — но для чего это нам? Войны в первую очередь ведутся из-за выгоды. Какова будет наша выгода в этой войне? Ведь она может перерасти в новую Тридцатилетнюю, если не Столетнюю войну, которая разорит уже не одну лишь Европу, но и Россию.

— Выгоды, граф, бывают и политические, — поучительно сказал мне Государь, будто я был малое дитя, — их-то я и преследую в первую очередь. Иных мне, как правителю Российской империи, не надо. Земли и богатств у нас вдоволь. Выходы к морям, трудами предка моего Петра Великого, есть. Значит, надобно зарабатывать политический вес. Я не желаю, чтобы Отчизну нашу почитали и далее варварской страной, которая сторонится Европы. Чем активней мы станем вмешиваться в политику Европы, там скорее мы сможем начать диктовать её. Я желаю, чтобы с нами считались, и наше слово было всегда решающим при решении вопросов. Первым шагом на этом пути будет наше участие в войне, которая изменит карту Европы.

— Я уже задавал вам этот вопрос, ваше величество, — напомнил я, — около полугода назад…

— Да-да, — отмахнулся Государь. — Я остаюсь верен соглашениям с Бонапартом. Священная Римская империя демонстрировала вероломство ранее, когда мы воевали с генералом Бонапартом в Италии и Швейцарии, показала она его и теперь, без объявления войны напав на Францию. Отсюда следует, что полагаться на неё нельзя. В то же время, Бонапарт зарекомендовал себя не только хорошим полководцем, но и верным своему слову правителем.

— Снова прошу простить, ваше императорское величество, — вздохнул я, — но война эта будет стоить России большой крови.

— А когда prestige государства, — ответил мне Государь, — стоил дёшево.

Дальнейший путь мы проделали довольно быстро. Мне было крайне неудобно перед Ахромеевым, с которым вёл себя очень грубо, а он не бросил меня и едва не месяц выхаживал меня. Можно сказать, с того свету вынул. Я уж молчу, что дрался с ним плечом к плечу. И это раскаяние отнюдь не способствовало нашему сближению. Скорее, наоборот. Так и продолжали мы дорогу, практически молча, обмениваясь лишь короткими репликами, относящимися непосредственно к делу.

Таким вот образом мы проделали путь до Шербура. В пяти милях от города нас встретил совместный патруль конных егерей Волынского уланского полка и 14-го французского конных егерей. Нас остановили и потребовали документы. Ахромеев выехал вперёд и протянул подорожные и бумаги, выписанные ему графом Черкасовым. Немолодой уже поручик наших егерей долго изучал их. Тем же занялся и лейтенант егерей французских. В конце концов, они решили проводить нас до ставки генерал-майора.

Тот принял нас, как обычно, холодно, задав несколько вопросов Ахромееву, зашедшему в его кабинет передо мной, а после вызвал к себе меня.

— Припоминаю вас, молодой человек, — сказал генерал-лейтенант. — Я награждал вас Георгием в Вильно. Вы очень интересный человек, поручик, уже сейчас о ваших aventure можно романы писать. — Он взял со стола и раскрыл кожаную папку. — Это в тайной канцелярии на тебя дело завели. Как и на всякого пропавшего без вести. Обычная практика. Вдруг под твоею личиной шпион явится. Тут приметы, рост примерный, телосложение, черты лица цвет волос… В общем, понятно. — Он отложил первый лист. — Далее, обстоятельства исчезновения. Неинтересно. — Второй лист последовал за первым. — Биография. Вот самое интересное. От роду двадцати трёх лет. Отец — коллежский асессор Суворов Василий Петрович. Мать — Суворова Мария Францевна. Мать скончалась, когда вам было пятнадцать лет. Отец застрелился после скандала с растратой, когда вам исполнилось семнадцать. После вы поступили в кадетский корпус по протекции генерал-майора Бухова, старинного знакомца вашего батюшки, попросившего за вас в посмертном письме. После корпуса поступаете в Полоцкий пехотный прапорщиком. После первого же боя — поручик, после второго — Георгий, а вот потом. — Барклай де Толли покачал головой и перевернул лист. — Пропадаете в битве при Трафальгаре. Ваша шлюпка разбивается, большая часть солдат и офицеров спасается, но вас после падения шлюпки никто не видит. Теперь уже всё, что известно с ваших слов. Вы попадаете в плен к мятежному генералу Кастаньосу, который не просто отправляет вас к коменданту Уэльвы, но и дарит отличную шпагу, стоимостью в несколько сотен рублей золотом. Позволите полюбопытствовать? — Он указал на шпагу, висящую у меня на боку.

Я вынул её вместе с ножнами из ременной петли и протянул генерал-лейтенанту. Он осмотрел её, особенное внимание уделив клейму, после вернул мне.

— Отличное оружие, — оценил генерал-лейтенант, — и более уставное, нежели баскетсворд. — Он усмехнулся и продолжал: — В Уэльве вы делаете головокружительную карьеру. Из поручиков — в полковники испанской армии. Вот, кстати, патент на почётное звание полковника Уэльвского ополченческого. — Он вынул из папки и протянул мне три листка гербовой бумаги. — Он составлен на трёх языках. Испанском, русском и французском. Возьмите себе. Он — ваш по праву. Я читал сообщения о битве с Кастаньосом и взятии форта паладинов. Вы проявили себя отличным офицером, как в бою, так, что куда важнее, в мирное время, сделав из ополченцев настоящих солдат. Как только вы прибываете в Париж, там начинается чёрт-те что. Новая революция, уличные бои, инцидент с загадочным графом Ди, о котором ходят слухи даже в Санкт-Петербурге. И вот теперь вы возвращаетесь в полк.

Он покачал головой, закрывая папку.

— Вас, кстати, — заметил он, — весьма лестно рекомендует полковник Жехорс и пишет, граф Черкасов передал мне письмо, что вполне достойны звания первого лейтенанта или капитана. Вот только места для вас в Полоцком пехотном для вас, увы, нет. Взвод ваш принял поручик Большаков, ротой по-прежнему командует капитан Антоненко, у остальных также есть командиры. Что же мне с вами делать?

— Я полностью в вашем распоряжении, ваше превосходительство, — щёлкнул каблуками я.

— Ахромеев, — сказал мне Барклай де Толли, — он, к слову, из тайной канцелярии, сообщает, что вы либо не являетесь шпионом, либо — настолько хитры, что он вычислить вас не смог, равно как и начальник его — граф Черкасов. Я склоняюсь к первому мнению, а потому пока оставляю вас при штабе младшим адъютантом. Вы ведь в седле держитесь хорошо и даже с простреленным плечом смогли продержаться в галопе несколько часов. Весьма полезное качество для адъютанта. В общем, обращайтесь к квартирмейстеру за серыми штанами. И два часа вам отпуску, чтобы вернуться в полк, доложить о себе, поговорить со знакомыми и забрать личные вещи. Вам хватит?

— Так точно, — кивнул я.

В полку меня приняли сдержано, если не сказать холодно. Конечно, при такой-то репутации, какой я успел обзавестись. Бывший приятель Петька Большаков отчаянно боялся потерять командование взводом. Кмит был сдержан. Капитан Антоненко и майор Губанов и вовсе отговорились делами. Казалось, искренне рад был мне фельдфебель Ермолаев. Пожилой человек смотрел на меня, словно на сына, с которым расстался много лет назад, а теперь он вернулся — повзрослевший и возмужавший.

— Ваше благородие, — вскричал он. — Вот оно как обернулось. Вернулись-таки. А вас-то все, честью сказать, уж и похоронить, да и позабыть успели. Их благородие поручик Большаков с помощью их благородия прапорщика Кмита очень недурно справляются с делами. Хотя без толковых унтеров с фельдфебелями им и тяжело приходилось, но ничего навели порядок во взводе. Хоть сейчас в бой.

— Слушай, Ермолаев, — спросил я, — а где денщик мой? Жильцов где?

— Так это, — несколько смутился Ермолаев, — говорю ж. Списали вас совсем со счетов. Даже отпел вас поп наш, вот. И Жильцова, сталбыть, тоже списали. Не могли его на довольствии оставить никак. С ранеными в Россею-матушку и отправили.

— Вот значит как, — вздохнул я. — А имуществом моим кто заведует?

— Опять же, никто, — ещё больше смутился фельдфебель. — Его это, ну, по традиции…

— Понятно, — кивнул я. — Понятно. Меня и со счетов списали, и отпели даже, и имущество разделили, по традиции. А палаш мой у кого?

— Палаш, вашбродь? — переспросил Ермолаев.

— Меч, — ответил я, — что я под Броценами взял. Кому он достался?

— Да вроде прапорщику Кмиту.

— Спасибо. Спасибо тебе, фельдфебель, большое спасибо. Ты, верно, один был рад мне во всём взводе.

Я нашёл Кмита на плацу, где он гонял половину взвода, состоящую как из новобранцев, так и старослужащих. Строевая подготовка равно хромала и у тех, и у других. Когда я здоровался с ним, только придя в полк, он был ровен в общении со мной, хотя ранее отношения у нас были более доверительными.

— Прапорщик, — обратился я к нему, — подойдите.

— Унтер Мохов, принимайте командование, — бросил он и подошёл ко мне.

— Тот палаш, — сказал я ему, — что я под Броценами взял. Он у вас.

— Так точно.

— Верните. Как бы то ни было, я живой. И второй «Гастинн-Ренетт».

— Есть.

Мы долго смотрели друг другу в глаза, казалось, ещё секунда — и между нами молния сверкнёт.

— Проклятье! — не удержался я. — Да что стряслось с вами?!

— Не могу знать.

— Прапорщик! — рявкнул я. — Я сейчас вам в морду дам!

Он промолчал. А что можно ответить на такие слова?

— Друзьями мы не были, — сказал я, — однако и под Шодровичам, и на борту «Гангута», и на британском дредноуте, вы вели себя иначе.

— Вы пропали на несколько месяцев, — ответил Кмит. — Вас похоронили и отпели, пускай и не зная истинной вашей судьбы. И вот вы вернулись, однако за вами тянется шлейф слухов и недомолвок. Будто вы шпион, а то и вовсе французский или испанский офицер.

— Так оно и есть, Кмит, — кивнул я. — Я был лейтенантом французской армии, пока служил в Уэльве — это город в Испании — и, как оказалось, ещё и полковник армии испанской. Но это не значит, что предал Россию. Воевал я против испанских мятежников и немного против немцев. Скрывать не стану, мне предлагали остаться на французской службе, но я отказался.

— И всё же, господин поручик…

— Штабс-капитан, — поправил его я, — если вы не заметили.

— Штабс-капитан, — поправился Кмит. — Не доверяют вам пока в полку. Тем более что вы пока и не вернулись к нам. Говорят, вас у себя при штабе оставил генерал-лейтенант.

— Мне в полку командовать некем, — усмехнулся я. — Слава богу, офицеров пока хватает. Идёмте, прапорщик. У меня не так много времени.

Располагался прапорщик в большом доходном доме, полностью снятом для офицеров экспедиционного корпуса. Комнату он делил, по традиции, с прапорщиком второго взвода нашей роты. Он вынул из шкафа баскетсворд и кобуру с дуэльным пистолетом.

— Знаете что, прапорщик, — неожиданно сказал я. — Забирайте себе и второй «Гастинн-Ренетт», думаю, мне он не пригодится в ближайшее время. Думаю, покойный поручик Федорцов, не возражал бы против этого.

Я снял с пояса двойную кобуру с пистолетом и протянул Кмиту.

— Пользуйтесь.

Я забрал у него палаш и вышел из комнаты.

 

Глава 14, В которой происходит грандиозное сражение

Корпус Барклая де Толли выступил на юго-восток спустя два дня после моего возвращения в армию. Двигались мы, что вполне закономерно, по той же дороге, что мы с Ахромеевым ехали в Шербур. Передвигаться в штабе корпуса было совсем не то, что маршировать вместе с солдатами. Отчасти это изрядно радовало меня, но, как бы то ни было, я был пехотным офицером. И хоть и сменил белые рейтузы на серые штаны штабного офицера с леями, однако когда замечал марширующих солдат в знакомых цветах моего полка, то сердце моё обливалось кровью. Возвращаться к своим, как бы ни тянуло, я не стал. Слишком уж холоден оказался приём, оказанный мне в первый раз. Даже былые верные друзья, с которыми, казалось, прошёл огонь и воду и пуд соли съел, были мне совсем не рады.

В то время я впервые стал по-настоящему страдать от одиночества. В детстве надо быть очень уж замкнутым ребёнком, чтобы остаться одному, в кадетском корпусе попросту некогда раздумывать над подобными вещами, в армии же у меня всегда были друзья-приятели, вроде соседа по палатке Петьки Большакова или первого командира — покойного поручика Федорцова. Теперь же я остался один. Совершенно один. Офицеры штаба, зная о моём временном статусе, несколько сторонились меня и не заводили близкого знакомства, про офицеров моего полка я уже довольно сказал, в общем, я оказался в совершенном одиночестве. Поручений от генерал-лейтенанта было немного, какие могут быть дела на марше, так что я оказался предоставлен самому себе.

Много времени я посвящал упражнениям со шпагой и палашом, а также вольтижировке и стрельбе из короткоствольных драгунских пистолетов, купленных мною у квартирмейстера. Это было оружие хорошей работы со стволами воронёной стали, оправленными в серебро. Били они не так точно и далеко, как «Гастинн-Ренетты», однако управляться с ними, сидя в седле, было куда удобней, нежели с длинными дуэльными пистолетами.

Дни шли за днями, корпус двигался на юг, огибая Париж, навстречу армии Священной Римской империи под командованием епископа-генерала Иоганна-Иосифа фон Лихтенштейна. Кроме того, с нами на соединение шёл генерал Гебхарт Леберехт фон Блюхер со своей сорокапятитысячной армией из Пруссии и Рейнской конфедерации. Неподалёку от столицы нас ждал сам Бонапарт во главе Императорской гвардии и линейных полков, расквартированных на севере Франции. Гражданская война, набиравшая обороты ещё несколько недель назад сейчас оказалась совершенно сведена на нет, благодаря усилиям французской жандармерии, сформированной Наполеоном по образу и подобию жандармерии испанской, показавшей себя с самой лучшей стороны. Нам противостояли не только цесарцы, но и британские полки, точнее, Ост-индской компании. Они высадились на юге Италии и присоединились к армии, вторгнувшейся во Францию.

Грядущая битва грозила стать просто грандиозной. Соединившись с Бонапартом, мы быстрым маршем направились к Труа, где она и должна была состояться.

Мы встали в двух десятках вёрст от Труа. Совместный российско-французский штаб располагался на холме, откуда было отлично видно всю долину, где должны были сойтись в смертельной бою армии. Немцы же расположились дальше на левом фланге, на предложение объединить штабы Блюхер ответил отказом.

— Тоже нашёлся, гений гордости, — прокомментировал его депешу Наполеон Бонапарт. — Передайте генералу Блюхеру, что мы и без него побьём цесарцев с британцами, — бросил он вестовому, молодому адъютанту в егерском мундире.

— Я не был бы столь неосмотрителен, маршал Бонапарт, — сказал ему Барклай де Толли.

Наполеон с самого начала попросил его обращаться к нему именно так и никак иначе.

— Здесь я военный, — объяснил он, — а не император и обращаться ко мне надо соответственно.

— Оставьте, генерал, — отмахнулся Бонапарт, — мы, действительно, справимся без них. Кто стоит против нас? Колониальные войска из Индии, что воевали до того только с раджами, не знающие, что такое настоящая дисциплина.

— Но солдаты Священной Римской империи одни из лучших в Европе, — сказал Барклай де Толли.

— Вот только вооружены отвратительно и, пари держу, генерал, со снабжением у них очень плохо. Как бы ни был гениален ваш Суворов, однако, на дворе век девятнадцатый — одним штыком много не навоюешь.

— Зато у сипаев Ост-индской компании с порохом и пулями всё в порядке. Они вполне могут поделиться со цесарцами. И поделятся.

— Да никуда эти пруссаки не денутся! — вскричал явно раздражённый доводами Барклая Бонапарт. — Они же сюда воевать пришли, а не стоять!

Возражать ему дальше генерал-лейтенант не стал. Я был свидетелем этого исторического разговора, как и все штаб-офицеры, старавшиеся держаться поближе к командирам.

— Войска построены, — сказал генерал-лейтенант Барклай де Толли. — Пора начинать.

— Вперёд! — воскликнул разом повеселевший Бонапарт. — Начинаем!

Заиграли трубы, загремели барабаны, запели флейты. Наша линейная пехота центра и флангов пришла в движение. Немногим позже навстречу ей двинулась пехота противника. А вот в стане немцев было тихо. Не было слышно военной музыки, ни один солдат или лошадь не пошевелили ногой. Прав был наш генерал. Ох, прав. Но сейчас думать об этом было некогда.

Я глядел на сближающуюся пехоту в зрительную трубу, также купленную у маркитанта. Поле боя затянуло сизым дымом, до холма донёсся гром артиллерийской канонады. На долгую артподготовку, какие очень любил Бонапарт, времени не было. Ему нужно было как можно скорее покончить с епископом-генералом фон Лихтенштейном, ведь ему шли на помощь войска из Восточной Европы, которыми командовал монсеньор-генерал Микаэль фон Кинмайер. И вот теперь войска сближались на дистанцию выстрела под интенсивным огнём артиллерии с обеих сторон. Немцы, что удивительно, оказали нам помощь, хотя бы в этом — их пушки стреляли наравне со всеми, изрядно потрепав правый фланг цесарцев.

И вот длинные шеренги солдат в разноцветных мундирах (зелёных и синих, по преимуществу, с нашей стороны и белоснежных, лишь на флангах «разбавленные» коричневыми, цесарцев) замерли.

— Подтянуть кавалерию! — скомандовал Барклай де Толли.

— Сосредоточим драгун на правом фланге, — сказал Бонапарт, — для решающего удара их более чем достаточно. А кирасир и моих карабинеров отправим на левый. На всякий случай.

Все отлично понимали, что доверять немцам нельзя. Этим манёвром тяжёлой кавалерии им давали понять, что не стоит предпринимать неожиданных действий.

— Также стоит попробовать атаковать вражеские батареи силами нашей лёгкой кавалерии, — предложил Барклай.

— Ваши уланы с казаками, — кивнул Бонапарт, — и мои шеволежеры и конные егеря отлично справятся с этой задачей. — Словно в подтверждение его слов прогремел оглушительный ружейный залп. Даже здесь на холме, нас едва не оглушило, а что твориться сейчас внизу и представить страшно. — Целью моих конников будет батарея на левом фланге, — как ни в чём не бывало, продолжал Бонапарт. — Ваших, генерал, та, что на правом.

— Хорошо, — кивнул Барклай. — Суворов, отправляйтесь к драгунам. Пусть отправляются на правый фланг и подтянутся к пехоте на полсотни шагов, но в бой не вмешиваются. — Генерал-лейтенант даже не смотрел в мою сторону.

— Есть, ваше превосходительство, — ответил я, разворачивая коня и толкая его пятками в бока.

Расстояние до позиций кавалерии я пролетел за считанные секунды. Застоявшийся конь мой сам рвался вскачь, так что и оглянуться не успел, как был на месте. Командовал драгунами седоусый полковник с хитрым взором. Выслушав меня, он кивнул и отправил меня обратно, а сам принялся командовать своими людьми. Генерал-майор французских драгун, получивший тот же приказ, уже двигался на соединение. Мне же оставалось лишь бросить взгляд через подзорную трубу туда, где дрался без меня мой полк, и разворачивать коня назад. К слову, ничего я в трубу не рассмотрел, на поле боя всё изрядно смешалось, к тому же, поле заволокло пороховым дымом.

На холме царила обычная штабная суета. Адъютанты носились туда-сюда, по очереди докладывая Барклаю и Бонапарту.

— Ваше превосходительство, — в свою очередь доложил я, — приказ передан.

— Отлично, Суворов, — кивнул генерал-лейтенант, — из вас получился неплохой адъютант. — Он по-прежнему не отрывал глаз от зрительной трубы. И что он только видел через неё?

Бой, тем временем, развивался. Линия пехоты гнулась в разных местах, где-то мы одерживали верх, где-то нас били. Французские гренадеры прорвались на правом фланге, их поддержали огнём вольтижёры и карабинеры. За ними в прорыв бросились и наши солдаты, стараясь расширить его и зайти во фланг и тыл врага. Однако на них налетела тяжёлая кавалерия цесарцев, своими палашами они изрубили множество наших и французских фузилёр и гренадер, ликвидировав прорыв. Пехота резерва быстро встала на место погибших, а конница отъехала обратно в тыл. Несколько минут спустя отважные и дикие сипаи Ост-индской компании проложили себе дорогу через наших пехотинцев к французским батареям. Защищавшие их фузилёры дали залп практически в упор, однако он не остановил яростных индусов, на батареях началась рукопашная схватка.

— Могут и не устоять, — заметил один из генералов наполеоновского штаба. — Надо бы послать подкрепления на батарею Лероя.

— Фузилёры двенадцатого полка удержат её и без нашей помощи, — отрезал Бонапарт. — А если нет, велю расстрелять шефа батальона, который обороняет батарею. Бюль, — сказал он одному из адъютантов, — сообщи ему об этом.

— Есть, — ответил тот и умчался в направлении осаждённой батареи.

Не знаю, действительно ли, эта угроза так подействовала на шефа батальона или же у сипаев попросту не хватило сил, чтобы отбить батарею, но, так или иначе, их разбили, и они были вынуждены отступить из-за угрозы окружения и полного уничтожения. Кто же станет брать в плен дикарей?

Надо сказать, что и рейды лёгкой конницы на римскую артиллерию оказались безуспешны. Разноцветные гусары и зелёные уланы отразили атаки вовремя и после нескольких ожесточённых схваток наши кавалеристы отступили под прикрытие пехоты. Лишь донские казаки смогли добиться относительного успеха. Прорвавшись через пикет улан, они вырезали расчёты нескольких пушек, однако их было слишком мало, и они были изрядно обескровлены схваткой, и не смогли развить успех. Римские артиллеристы и пехотинцы, защищавшие батарею, организовали сопротивление им и заставили отступить, убив нескольких казаков и ранив многих.

Бонапарт и Барклай были изрядно раздосадованы этой неудачей, да и бой складывался не в пользу союзников. Линия пехоты гнулась в нашу сторону, в ней то и дело образовывались прорывы, которые приходилось «латать» солдатами резерва, а часто и лёгкой пехотой или егерями.

По моему мнению, было самое время для кавалерийской атаки, однако и генерал и император не спешили. Вместо этого, они отправили несколько человек к немцам с требованием объяснений. Все они вернулись ни с чем. Блюхер сообщал, что вступит в бой, когда сочтёт нужным.

— Суворов, — бросил мне Барклай, — отправляйтесь к гусарам Ладожского. Он парень лихой. Пускай со своим эскадроном зайдёт в правый фланг врагу и нанесёт ему как можно больше урона. Пусть перебьёт как можно больше их лёгкой пехоты, но при первой же серьёзной опасности отступает.

— Есть, — ответил я, разворачивая коня.

Промчавшись от холма до позиций кавалерии, я подъехал к пёстрому сообществу наших и французских гусар, живо обсуждавшему творившееся на поле, и поинтересовался, где мне найти Ладожского.

— Подполковник Ладожский, к вашим услугам, — ответил немолодой офицер с седеющими усами колоссального размера. — С кем имею честь?

— Штабс-капитан Суворов, — отдал честь я. — Генерал-лейтенант приказывает вашему эскадрону зайти в правый фланг врагу и уничтожить как можно больше лёгкой пехоты. В бой с кавалерий не ввязываться, при первой опасности — отступать.

— Ясно, — кивнул подполковник. — Гусары, за мной! Сабли к бою!

Отдав честь офицерам, я повернул коня обратно к холму. Однако не проехал я и половины пути, как увидел страшную картину. Вольтижёры правого фланга, вступившие в рукопашную с римскими гренадерами, не выдержали и побежали, увлекая за собою и несколько мушкетёрских рот, стоявших рядом с ними. Пулей подо мной убило коня, и я едва успел скатиться с его спины в ледяную грязь.

Вскочив на ноги, я, не раздумывая, бросился наперерез бегущим французским и нашим солдатам.

— Стоять! — кричал я, отчаянно размахивая руками. — Стоять! Вернуться в строй! S'arrЙter! ю ordre! Sur ses pas!

Я бежал через солдат, не слышавших меня, бросающих оружие, срывающих с себя мундиры. Мне было чудовищно стыдно за них, особенно из-за того, что это проделывали не только вольтижёры, но и наши, русские, солдаты, поддавшиеся общей панике. А офицеры с унтерами даже не пытались навести порядок. И тут я едва не упал, споткнувшись о древко брошенного знамени. Я подхватил его, вынув из рук мёртвого знаменосца, и отчаянно замахал им.

— Назад! — кричал я. — К знамени! В бой!

И так, со знаменем в левой руке и палашом в правой, бросился я вперёд, увлекая за собой ещё не совсем обезумевших солдат. Первым на меня выскочил римский офицер со шпагой в гребнистом шлеме. Он сделал выпад, но я отпарировал его, тяжёлым клинком шотландского палаша переломив узкое лезвие шпаги, и прикончил офицера, не успевшего опамятоваться, ударом в грудь. Вторым был рослый гренадер, попытавшийся врезать мне прикладом мушкета. Это его и сгубило — он слишком близко подошёл ко мне. Я вонзил широкий клинок палаша его в живот и провернул его в ране. Кровь пропитала белый мундир, и гренадер упал ничком. Третий противник оказался умней, он ударил меня штыком, я едва успел парировать его, отведя пол-аршина трёхгранной смерти от моей груди. И тут выскочивший из-за моей спины вольтижёр свалили цесарца ударом приклада в голову.

Я воткнул древко знамени прямо в кровавую грязь у себя под ногами. Оглянулся. Многие солдаты возвращались на свои позиции, офицеры и унтера наводили порядок. Паническое бегство было остановлено, цесарцы не успели воспользоваться им, чтобы развить наступление, кровавая рукопашная схватка продолжалась.

Передав знамя какому-то солдату, я поспешил бегом вернуться на холм.

— Что вы там вытворяли, Суворов? — сурово спросил у меня генерал-лейтенант.

— Подо мной убили коня, — ответил я, — и я несколько задержался при возвращении.

— А что вы делали на правом краю нашей центральной позиции? — поинтересовался Барклай де Толли.

— Цесарцы прорвались и отрезали меня от холма, — глазом не моргнув, ответил я.

— Научились лгать в лицо командованию, Суворов, — усмехнулся генерал-лейтенант. — Но лжёте изобретательно. Молодец.

Я почувствовал, что покраснел до корней волос.

— Первый лейтенант, — обратился ко мне Бонапарт, — за вашу отвагу дарю вам своего коня. Эй, Рыжий, отдай лейтенанту одного из своих красавцев!

Только когда один из адъютантов маршала Нея, командовавшего кавалерией Бонапарта в этом сражении, подвёл мне великолепного жеребца, я понял к кому так фамильярно обратился Наполеон. Я был настолько шокирован, что даже забыл поблагодарить или отдать честь адъютанту, который был изрядно старше меня и по возрасту и по званию. Тот, однако, никак не отреагировал на эту вопиющую невежливость и с достоинством удалился обратно к штабу маршала, видимо, посчитав меня barbare russe.

Вскочив в седло, я вновь достал зрительную трубу и стал оглядывать поле боя.

Положение складывалось отчаянное. Барклай и Бонапарт были вынуждены вводить в бой всё новые резервы пехоты, медля, однако, с ударом кавалерии. По этому поводу у командующих возникло серьёзное разногласие.

— Пришло время кавалерийской атаки, маршал Бонапарт! — настаивал Барклай де Толли. — Промедление стоит жизней десяткам солдат!

— Пускай лёгкая кавалерия по-прежнему тревожит фланги врага, — отвечал на это Бонапарт. — Тяжёлую в бой пускать ещё рано. Её время ещё не пришло.

— И когда же, по-вашему, маршал Бонапарт, придёт её время? — поинтересовался генерал-лейтенант.

— Когда враг будет достаточно обескровлен, — сказал Бонапарт. — Удар драгун решит исход боя.

— Одними драгунами битвы не выиграть, маршал! — вспылил, что было на него совершенно непохоже, Барклай. — Для удара нам понадобятся кирасиры и остальная тяжёлая кавалерия, что стоит напротив немцев.

— Значит, генерал, — Бонапарт особенно тоном выделил слово «генерал», — пора прояснить ситуацию. Надо отправить к Блюхеру адъютанта с вопросом: на чьей он стороне?

— Нас скоро отрежут от немцев, — мрачно бросил генерал-лейтенант. — Адъютант может и не успеть.

— Тогда пускай гусары прикроют его, — пожал плечами Бонапарт, — а если надо проложат дорогу к немцам.

— Конь, Суворов, — вновь обратился ко мне Барклай, — у вас отличный и не уставший ещё. Так что вам и ехать.

Я не успел ответить, мои слова заглушил топот копыт. На холм взлетел гусар в знакомом мундире Белорусского полка. Лицо его пересекала свежая рана, вражья сабля разрубила щёку, кровь текла по шее, пятнала красный воротник доломана. Гусару явно было очень больно разговаривать, однако, не смотря на это, он радостно выкрикнул командующим:

— Легкая пехота врага рассеяна! — От того, что он заговорил, рана расширилась и кровь полилась быстрей. — Венгров-граничар разогнали и стрелков тоже. На левом фланге врага — хаос и смятенье! Казачки Смолокурова вышли в тыл цесарцам, собрались в леске и готовы атаковать в любой момент.

— И для чего нам теперь немчура? — рассмеялся Бонапарт, когда ему перевели слова гусара. Тот от избытка чувств то и дело перескакивал с русского на французский, из-за чего даже нам, офицерам, знающим оба языка понимать его было довольно сложно. — Командуйте драгунам атаковать!

— И всё же стоило бы отправить адъютанта к фон Блюхеру, — настаивал Барклай. — Успех на правом фланге может обернуться поражением на левом.

— Там стоит вся тяжёлая конница, — отмахнулся Бонапарт. — Кирасиры втопчут в грязь цесарцев, если они прорвут фланг.

— Но мы должны знать, чего ждать от немцев, — резонно заметил Барклай. — Суворов, отправляйтесь с ротмистром к Ладожскому. С его эскадроном будете пробиваться к немцам, если понадобиться.

Не тратя времени на слова, я отдал честь и помчался вслед за лихим гусаром, даже не глянувшим в сторону полевого лазарета. Подполковник Ладожский также был ранен — левая рука его была наскоро перемотана, из-под перевязки сочилась кровь. Меня он встретил как старого знакомца, с силой врезав здоровой рукой по плечу.

— Ты отправил нас в бой! — рассмеялся он в ответ на мой недоумённый взгляд. — И этот бой принёс нам славу! Мне есть за что быть тебе благодарным! С чем теперь прискакал?

— Господин подполковник, — сказал я, — теперь надо проехаться на противоположный фланг и сопроводить меня к немцам.

— Это сулит мало славы, штабс-капитан, — усмехнулся Ладожский, — но для тебя — всё, что угодно! Эскадрон, за мной! Галопом!

Мне выделили место в самой середине построения, как объяснил мне ротмистр, это самое безопасное место в строю. Конь, подаренный мне Бонапартом, оказался отлично выезжен и легко подстраивался под темп скачки гусарских лошадей. Хотя был свеж и, скорее всего, изрядно резвее их. За спинами, скачущих впереди гусар, я и не заметил, что впереди бой. Римские гренадеры прорвались и строились на нашем пути в шеренги, отрезая нас от немецких позиций.

— Сабли к бою! — вскричал подполковник Ладожский. — К чёрту ружья! В сабли их!

Мы налетели на гренадеров, не успевших, к счастью, зарядить мушкеты. Рукопашная схватка была яростной, но короткой. Памятуя свой первый бой, я думал, что нам не удастся прорваться через врага, как и британским гусарам под Броценами. Но то ли наши гусары были не чета островитянам, то ли гренадеры были слишком измучены долгой битвой, однако мы пробились через их строй. Я не успел и палашом взмахнуть.

А когда я думал, что всё уже кончилось, и впереди замаячили знамёна немецких полков, на нас налетели римские кирасиры. Они должны были поддержать пехоту и не дать растоптать её союзной тяжёлой кавалерии, вместо этого кирасиры превосходящими силами, атаковали нас.

— Ходу, штабс, — рявкнул мне подполковник, — ходу! Дай шпор своему замечательному коню! Мы прикроем тебя! Но надолго нас не хватит! — И уже обращаясь к своим людям: — Гусары! Бей в спины!

Я ударил каблуками коня, посылая его в бешеный галоп, а эскадрон Ладожского развернулся навстречу кирасирам, готовясь нанести им встречный удар. Это было чистое самоубийство и гусары были готовы пожертвовать собой ради того, чтобы я выполнил своё задание. Я пригнулся к самой шее жеребца и снова подтолкнул его каблуками. За спиной раздался звон стали и надсадные крики людей и лошадей. Времени у меня оставалось смертельно мало.

Дорогу мне преградили несколько рослых кирасир с палашами в руках. Конечно, глупо было бы думать, что вражеский командир не заметил отделившегося от эскадрона всадника, нещадно погоняющего своего коня. Левой рукой я выхватил пистолет и выстрелил в лошадь ближайшего ко мне кирасира. Бедное животное вскричало и рухнуло, едва не подмяв всадника. Я едва успел сунуть пистолет обратно и перехватить поводья, не умел я управлять лошадью одними коленями.

Новая схватка была ещё более короткой. Я прорвался через кирасир, отмахиваясь от них палашом, надо сказать, не слишком умело, полагаясь более на резвые ноги жеребца, нежели на сталь клинка. За спиной у меня раздалось несколько пистолетных выстрелов, но, на моё счастье, особой меткостью цесарцы не отличались. Лишь одна пуля попала мне в кивер. Однако от преследования кирасиры не отказались. Копыта их коней тяжёло стучали позади меня. Обернувшись, я увидел, что они отстают — мощные кирасирские кони не могли тягаться в резвости с подарком Бонапарта.

— Halt! — услышал я окрик. — Schießen!

Я натянул поводья коня, остановив его перед самыми штыками немецкого охранения.

— Адъютант генерал-лейтенанта Барклая де Толли, — ответил я. — К вашему командующему.

— Vorbeifahren! — бросил мне младший лейтенант, командующий охранением. — Hauptquartier dort. — И указал куда-то себе за спину.

Я проехал через позиции немцев. Мимо выстроившихся и готовых к бою прусских мушкетёров в двуугольных шапках, знаменитых на всю Европу стрелков, чёрных брауншвейгцев, разноцветных саксонцев, светло-синих баденцев и тёмно-синих уроженцев Гессен-Дармштадта, сине-красных баварцев и сине-чёрных вюртембергцев. Конница стояла на своих позициях, лошади храпели и танцевали, их сильно нервировала пороховая вонь и запах крови, заставляющие бедных животных раздувать ноздри. И вся эта масса войск не двигалась с места. Лишь артиллеристы работали, казалось, за всех, давно уже расставшись с мундирами, оставшись в одних только свободных рубахах.

За этим со своих позиций наблюдали командующие. Немецкий штаб по количеству офицеров превосходил наш в несколько раз. Оно и понятно. Кроме фон Блюхера здесь присутствовали многие курфюрсты Рейнской конфедерации со своими дворами. В общем, от количества ярких мундиров просто рябило в глазах. И лишь на одних мой взгляд задержался дольше нескольких мгновений. В толпе прусских штаб-офицеров мне попались знакомые серые мундиры.

Спешившись, я перекинул поводья какому-то конюху.

— Кто такой? — обратился ко мне строгим голосом пожилой полковник в прусском пехотном мундире.

— Адъютант генерал-лейтенанта Барклая де Толли, — снова представился я, отдавая честь, — к генералу фон Блюхеру.

— Я - генерал фон Блюхер, — сказал мне седовласый генерал с чёрными усами в шляпе-двууголке и синем мундире. — Что у вас?

— Генерал-лейтенант и его величество Наполеон Бонапарт, — сказал ему я, — интересуются у вас, когда вы намерены вступить в битву. А если быть точным, на чьей стороне вы будете сражаться?

— Ваши командиры считают, что мы не сохраним верность союзническому долгу? — поинтересовался Блюхер. — Это можно расценить как оскорбление.

И тут меня прорвало. Слишком ещё свежи были воспоминания о гусарах Ладожского, мчащихся наперерез римским кирасирам. И эти люди, стоящие тут и наблюдающие за битвой, как в театре, из ложи, говорят мне об оскорблениях.

— А не является оскорблением то, — ледяным голосом произнёс я, — что вы стоите тут, когда мы, ваши союзники, сражаемся в десятке вёрст и гибнем у вас на глазах?

— Адъютант Бонапарта, — усмехнулся на это Блюхер, — сообщил мне, что французский император, считает, что может управиться с цесарцами и британцами и без нас. Вот теперь я смотрю, как это у него получается.

Сказать на это было нечего. Я забрал у конюха поводья коня и, отдав честь, направился обратно. В немецком лагере мне нечего было делать. Но и назад прорываться будет очень тяжело. Пользуясь разладом в стане врага, цесарцы и британцы отрезали нас, вклинив между позициями несколько батальоном гренадеров и два полка гвардейских кирасир. Не смотря на атаки нашей тяжёлой кавалерии, оттеснить их не удалось. К тому же, немцы намеренно, как будто бы не замечали этой группировки, их пушки стреляли куда угодно, но только не по ней.

В общем, я был в относительной безопасности только у немцев, ведь и в их сторону не прилетела ни одна пуля, да и возвращаться к своим было не с чем. Я остановился в стороне от штаба фон Блюхера, на небольшой возвышенности, и принялся осматривать битву в зрительную трубу, выжидая удобного момента, чтобы всё же рвануть к своим.

Как оказалось, место я выбрал самое неудачное, какое только мог. Всего в двух шагах от меня расположился за небольшим походным столиком невысокий толстый молодой человек в мундире знакомого мне цвета и покроя и очках в роговой оправе. На столике перед ним стояло такое количество снеди, что сразу становилось понятно, отчего он такой толстый. За спиной его стояли двое. Первый уже виденный мною дважды — фон Ляйхе, всё в том же кожаном плаще-пальто, фуражной шапке и маске с окулярами. Второго же я не знал, на такого раз поглядишь — никогда не забудешь. Гренадерского роста, косая сажень в плечах, каменное лицо с красными, будто у альбиноса, глазами, белыми волосами. Поверх мундира он носил плащ-пальто столь же странного покроя, хоть и отличного от иных, какие носили серые офицеры, и суконное, а не кожаное, а на голове не фуражную шапку, а матерчатое кепи с козырьком и серебряной эмблемой в виде германского орла, держащего что-то в лапах. Чуть дальше стоял целый взвод серых солдат.

— Молодой человек, — обратился ко мне толстяк, — вы по-немецки говорите?

— Говорю, — ответил я, подходя к ним, ведя коня в поводу. — С кем имею честь?

— Майор Криг, — не вставая, представился он, — а вас как звать?

— Штабс-капитан Суворов, — сказал я. — Я вам вид не закрываю?

Этот человек с первого мгновения произвёл на меня не просто скверное, а откровенно отталкивающее впечатление. Вроде бы и не урод, разве что толст уж очень, однако все манеры его и прочее… Разговаривать с ним не хотелось совершенно.

— Ничуть, — усмехнулся майор Криг, — ничуть. Отличный вид отсюда открывается на битву. По мне, нет ничего лучше, нежели смотреть на сражение с удобной точки. Как вы считаете, штабс-капитан?

— Я считаю, герр майор, — грубее, чем стоило бы, ответил я, — что любой настоящий мужчина должен участвовать в сражении, а не наблюдать за ним.

— Для чего вы сразу же пытаетесь меня оскорбить? — поинтересовался майор.

— Отнюдь, герр майор, — покачал головой я. — Я просто высказываю своё мнение, как вы — своё.

— Ну, вот опять, — вздохнул майор Криг. — Все вы так себя ведёте, а после жутко обижаетесь, что я на вас гауптмана Вольфа натравливаю. Те, кто жив остаётся. Хотя таких не было ещё ни разу. — Он от души рассмеялся своей неказистой шутке.

Я предпочёл промолчать.

— Поймите, — сказал он, — я человек очень любящий войну. Всей душой. Искренне. Вот только воевать, ходить в атаки, стрелять из мушкета, скакать на лошади, я всего этого не умею. Зато у меня неплохо получается штабная работа, если это можно так назвать. — Майор снова усмехнулся, на сей раз, совершенно непонятно чему.

— Не знаю как вы, герр майор, — ответил на это я, — но я предпочитаю обратное. Я считаю, что стоять и наблюдать за битвой, будучи военным, способным, к тому же, самому принять в ней участие, это либо трусость, либо элементарная подлость! А, скорее всего, оба эти качества разом!

— Großer Gott! — вскричал майор Криг. — Все вы, молодые офицеры, всех армий одинаковы! Вам бы только в атаку кидаться! Да что бы вы делали без нас, штабных офицеров?! Вы б даже не знали, кто ваш враг и где он!

— У каждого свой род занятий, — не слишком-то вежливо перебил его я. — Позвольте откланяться! Мне надо возвращаться в штаб наших войск.

Я вскочил в седло и поскакал в облако порохового дыма, накрывшего левый фланг нашего войска, под прикрытием которого решил проскочить до нашего холма.

— GlЭckliche Reise! — донеслось мне в спину.

— Danke schЖn! — обернувшись через плечо, бросил я, коротко отдав честь майору.

Я нырнул в зловонное облако и едва не задохнулся. Глаза наполнились слезами, так что я почти ослеп. И теперь ехал практически не разбирая дороги и молясь, чтобы меня вынесло к своим, а не к врагу. Зря надеялся на божью помощь и удачу, не прошло и минуты, как я налетел на знакомых римских кирасир. Они мчались прямо на меня — встречи было не избежать. Вскинув палаш, я устремился на них. Теперь надежды мои были лишь на то, чтобы прикончить хоть пару цесарцев, прежде чем удар вражьего палаша оборвёт мою жизнь.

Перезарядить пистолет я позабыл, а выдёргивать левой рукой второй было очень уж неудобно, потому я полагался только на сталь. Первого кирасира я срубил ударом по голове, лишённой гребнистой каски. Следующие обрушили на меня град ударов, которые я, как успевал, отбивал, однако очень скоро меня достали в правый бок, несколько раз ранили в левую руку, а потом и по голове. Слава Богу, вскользь. Кровь хлынула рекой, попала даже в рот, и я ощутил её металлический привкус. В глазах потемнело, я покачнулся в седле и рухнул во мрак.

(из воспоминаний диакона-гауптмана Коло фон Строззи, командира 2-го дивизиона 3-го Кирасирского полка, о битве при Труа)

Атака по флангу под прикрытием провалилась только Диаволовым — прости меня Господи! — наущением. Сначала мы встретили бесноватого русского офицера, бросившегося на нас с палашом. Надо отдать ему должное, сражался он как мужчина и, скорее всего, ничего не ведал о подлости, которую учинили эти самаэлевы дети, бородатые варвары, казаки. Однако именно он отвлёк нас, из-за него мы не заметили этих проклятых Богом всадников с пиками и лёгкими саблями. Они поражали нас в незащищённые спины выстрелами из ружей и пистолетов, а также разнообразным холодным оружием. Прежде чем наш дивизион успел развернуться для отражения атаки, многие были убиты, ещё больше — ранены. Я выжил лишь промыслом Божиим. Получив несколько ран, я, совершенно обессиленный, рухнул на шею своего коня, который и вынес меня из боя.

— Живой он, Петро Иваныч, как есть живой.

Это было первое, что я услышал, придя в себя. Оказывается, я всё ещё сидел в седле, однако держался в нём исключительно благодаря паре верёвок, которыми был привязан к седлу, и тому, что меня прислонили спиной к холодному стволу дерева. Конь подо мной нервно переступал, отзываясь на грохот пушечных залпов. Меня окружали донские казаки, видимо, те самые, войскового старшины Смолокурова, что зашли цесарцам в тыл.

— Верно, — сказал седоусый казак в летах в мундире с офицерскими витыми погонами, видимо, тот самый войсковой старшина. — А ты, Макарыч, не хотел на него корпию переводить.

— И сейчас скажу, — пробурчал ещё более пожилой казак с сивой бородой, — что зря. Не вытянет он. Вижу. Слишком тяжко ранен. Если его сразу к фершелам отправить, то — да, а так… Помрёт.

От таких слов мне стало весьма не по себе. Быть может, именно из-за них я решил жить. Жить, во что бы то ни стало. Назло всем и вся. Цесарцам, кирасирам, серым немцам и этому сивобородому казаку-пессимисту.

— Ваше благородие, — обратился ко мне войсковой старшина, — ехать можете?

— Могу, ваше высокоблагородие, — усмехнулся я, морщась от боли в раненом боку. Он, кстати, был изрядно перемотан полотном и залеплен корпией, на левой руке также красовались несколько вполне профессионально наложенных повязок. — Я не слишком хороший наездник, но в седле удержусь, не смотря на раны.

— Хорошо бы ещё драться смог, — буркнул сивобородый казак, — а то толку с тебя.

— Хватит ворчать, Макарыч. А тебе, штабс-капитан, я никакое не благородие и не высокоблагородие. Я — войсковой старшина Смолокуров.

— Ясно, войсковой старшина. Я вполне могу и держаться в седле и драться.

— Вот и отлично, — кивнул командир казаков. — Драгуны атаку с минуты на минуту затрубят.

И действительно, не прошло и пары минут, как звонко запели эскадронные трубы. Драгуны пошли в новую атаку на римские порядки.

— Казачки! — вскричал тут же Смолокуров. — Не посрамим Дону родимого! В пики их! В шашки! Бей врага! Руби! За мной!

И казачий дивизион устремился через давно вытоптанный подлесок на сбившихся в тесные каре священных цесарцев и венгров. Их обстреляли драгуны с фронта и казаки с тыла. А после устремились в рукопашную.

— Ходу! — кричал войсковой старшина Смолокуров. — В намёт! Ходу! Бей их пока не очухались!

Я отбил палашом ствол, направленного в грудь моему коню мушкета, и выстрел его пропал втуне. Второй удар я обрушил на голову гренадера, целившего в меня. Гребнистая каска не спасла его. Тяжёлый клинок баскетсворда развалил её на две половины, вместе с головой цесарца.

Казаки насаживали врагов на длинные пики, рубили шашками, расширяя брешь в их построении. Не смотря на это, людская крепость стойко держалась. Гренадеры Священной Римской империи вполне оправдывали всё, что о них говорили. Стойкостью и крепостью они превосходили аналогичные части иных армий Европы. Нам пришлось отступить от их каре, а в спину нам грянул слаженный, хоть и не слишком точный залп.

В итоге короткой, но исключительно яростной схватки в ледяной грязи остались лежать несколько десятков римских гренадер и с дюжину казаков. Дивизион был изрядно обескровлен, и новая подобная атака могла стать для него последней. И, похоже, войсковой старшина отлично понимал это.

— Крепки гренадеры, — протянул он, — крепки.

— Не взять нам их, — буркнул сивобородый казак, носивший звание подъесаула и имя-прозвище Макарыч.

— Хитростью надо брать, — сказал Смолокуров, — а не в лоб кидаться. Хитростью возьмём.

— И как же? — спросил Макарыч.

— Я возьму лошадей с убитыми казаками, — ответил третий и последний офицер дивизиона есаул Мятников, — привяжем их к седлам, и наеду на них с фланга. А как они залп дадут, так вы их и атакуете.

— Это же верная смерть?! — вскричал Макарыч.

— Сам знаешь, что я и так не жилец, — ответил Мятников, — с двумя пулями в брюхе долго не протяну.

— С Богом, есаул, — сказал ему войсковой старшина. — С Богом, Саша. Отчизна тебя не забудет. Вперёд!

Есаул Мятников лихо свистнул и врезал своему коню пятками в бока. Остальные рванулись за ним, однако казаки удержали их, лишь те, в сёдлах которых сидели мёртвые, поскакали вперёд.

— Вперёд, казачки! — кричал Мятников, лихо вращая шашкой над головою. — Руби их, гадов римских! Бей-убивай, кто в Бога верует!

Он с мёртвыми казаками пролетел по флангу каре, нанеся несколько быстрых ударов шашкой и, кажется, даже срубив одного. Как только они подскакали на достаточное расстояние, каре дало залп, боковой и задний фасы его окутались облаком дыма, совершенно скрыв римские построения.

— В бой! — скомандовал Смолокуров, вскидывая шашку.

— Погодите, войсковой старшина! — ухватил я его за руку. — Постойте!

— А они ружья перезарядят?! — дёрнул рукой Смолокуров. — Не мешай, штабс-капитан!

— Да погодите же! — Я левой рукой перехватил поводья его коня, позабыв про боль «стреляющую» при каждом движении. — Римские каре слишком близко! Они должны были попасть и по своим! А их совершенно не видно! Вы понимаете меня, войсковой старшина?!

— Разумею, — протянул тот. — Это, выходит, в тебя из незнамо откуда пули прилетели, выходит, там враг, выходит…

В подтверждение моих слов грянул залп. Не разобравшись, цесарцы выстрелили по своим. Каре, которое мы не смогли взять наскоком, ответило залпом в упор. Их соседи не промедлили.

— Сами себя бьют! — рассмеялся Смолокуров. — Сами себя, черти, губят! Не разобравшись!

— В этом каре, — мне приходилось сильно повышать голос, чтобы перекричать залпы римских мушкетов, — мы убили офицера! А унтера, видимо, не справляются с ситуацией! Не понимают, что по своим стреляют!

Наконец, порывистый ветер окончательно развеял дым, укрывавший каре, и гренадеры поняли, что к чему. Вот только унтера уже скомандовали «Feuer!», обрушив на соседей шквал свинца. И соседи не выдержали. Тот факт, что по ним стреляют свои же, оказался фатальным. Гренадеры бросились бежать, прямо в наш лес, под пики и шашки казаков. Это было форменное избиение, никакой красоты и благородства, самая обычная кровавая работа.

Я рубил бегущих мимо солдат палашом, стараясь просто не думать, что я делаю. Иные казаки, однако, настолько увлеклись этим процессом, что уже через несколько секунд оказались перемазаны кровью с ног до головы.

— Довольно, казачки! — осадил их войсковой старшина. — Хватит! Стройся! Отходим на полверсты вглубь леса. Мы изрядно насолили латинянам, сейчас нас будут отсюда выбивать.

Дыра в построении гренадеров цесарцев — или латинян, как выразился Смолокуров — не осталось незамеченной драгунами. Два смешанных русско-французских дивизиона устремились в пролом, на скаку паля из ружей в растерявшиеся каре. Даже ответные залпы оказались не слишком уверенными, кажется, ни один всадник не упал с седла.

— Не спать, штабс-капитан! — окрикнул меня войсковой старшина. — Сейчас по наши души латиняне приедут!

Я развернул коня и поскакал вслед за казаками, стараясь не слишком отстать от них. Я не так уж хорошо умел ездить по лесу, приходилось постоянно следить, чтобы не получить веткой по лбу или не наскочить на торчащий из земли корень, и при этом выдерживать темп, заданный казаками.

— Гусары справа! — крикнул кто-то. — Охватывают нас!

— Вот оно как?! Казаки, к бою!

Уже через минуту среди деревьев замелькали синие мундиры венгерских гусар. И пошёл самый странный бой, в каком мне доводилось участвовать. Мы носились среди деревьев, раздавая удары щедрой рукой. Слава Богу, была зима, и деревья стояли голые, иначе понять, где кто, было бы абсолютно невозможно. Схватки длились не более нескольких ударов и частенько заканчивались попросту ничем. Всадники разъезжались, чтобы схватиться вновь или же найти нового противника.

Я дважды схватывался с гусарами. Оба раза безрезультатно. Сабля звенела о палаш, раз, другой, третий, а после мы разъезжались. Затем я вместе с сивобородым подъесаулом Макарычем схватился с тремя гусарами. Они кружили вокруг нас, поочерёдно нанося удары и, я полностью отдаю себе в этом отчёт, спасала меня только ловкость мрачного казака. Он отбивал выпады, предназначенные ему и часть тех, что должны были достаться мне.

— Сбей хоть одного гада! — прохрипел мне Макарыч. — Я тя прикрою, а ты врежь! Понял?

Я не стал тратить силы на слова и лишь пригнулся, врезав каблуками коню в бока. Два удара, направленных в меня, Макарыч отбил, едва не пропустив третий, который был направлен ему в голову. Вклинившись между гусарами, я дважды рубанул сначала направо, потом налево. «Правый» гусар оказался скверным бойцом — не успел и сабли поднять, как клинок палаша вошёл ему в бок, с хрустом ломая рёбра. А вот «левый» был настоящим фехтмейстером. Он ловко увёл мой палаш в сторону и сделал молниеносный выпад, целя концом сабли в лицо. Я рефлекторно откинулся назад, и он нанёс мне рану, хоть и не очень глубокую, но и не царапину. Небольшой шрам — память о том бое — украшает моё лицо и по сей день. После мы обменялись несколькими быстрыми ударами, мне с трудом удавалось отражать их. Я думал, что после этого мы разъедемся как обычно, но ничуть не бывало, гусарский офицер продолжал наседать.

Очередной выпад мадьяра пришёл на кивер, сабля разрубила нетолстую кожу и лишь слегка прошлась по голове. Но после недавней схватки с кирасирами, мне хватило и этого. В глазах снова потемнело, боль пронзила виски и позвоночник. Я покачнулся и едва не выпал из седла, уберегли только верёвки, которыми я всё ещё был привязан. Гусар направил меня свою лошадь, на лице его играла победная улыбка. Он, похоже, ничего не видел кроме беспомощного врага. Не видел он и казака, подлетевшего к нему с пикой наперевес. Стальной наконечник её вышел из груди гусара, а он даже не обернулся, лишь торжество на лице сменилось удивлением. Казак выдернул пику, встряхнул ею и умчался куда-то.

— Молодец, парень, — сказал мне Макарыч, — лихой казак из тебя б вышел! Вперёд! Дальше венгра рубать!

Остальные схватки этого лесного боя, по крайней мере, те, в которых участвовал я, были короткими и безрезультатными. Однако казаки всё же порубали гусар, хотя дивизион понёс изрядные потери, был сильно обескровлен.

— Хватит, казачки, — сказал войсковой старшина Смолокуров, — погуляли и будет. Пора до дому. Прорываться будем!

— Самое то, войсковой старшина! — крикнул молодой вахмистр. — Латинские гренадеры бегут! Вот там, в четверти версты налево.

— Веди, Громчик, — скомандовал Смолокуров. — Мы — за тобой!

И дивизион, в котором казаков не набралось бы и на полную сотню, пустили уставших коней намётом. Лошади хромали, дышали тяжело, даже мой великолепный жеребец проявлял явные признаки усталости. Бегущих цесарцев мы встретили ещё в почти вытоптанном подлеске. Цвет армии Священной Римской империи — гренадеры, удирали, бросая мушкеты и срывая гребнистые каски. Казаки рубили их, но походя, не особенно отвлекаясь от основного занятия, скачки на всей доступной лошадям скорости.

Так мы и налетели на французских драгун. Дело едва не дошло до рукопашной, из-за взаимного непонимания. Казаки готовы были накинуться на любого, не говорящего по-русски. Французы же, разгорячённые схваткой, не очень-то понимали, кто перед ними, и, кажется, приняли казаков Смолокурова за каких-то венгерских всадников или кого-то в этом роде. И только моё знание французского спасло ситуацию. Нас пропустили, и до штабного холма я добрался без проблем, на полпути расставшись с казаками, направившимися на позиции нашей лёгкой кавалерии.

— У вас, Суворов, просто талант, — поприветствовал меня Барклай де Толли. — Настоящий талант влипать в истории и выходить из них живым, хотя шансов на это очень мало.

— Не смотря ни на что, вы сберегли моего коня, первый лейтенант, — усмехнулся Бонапарт. — Похвальное качество.

— Вы ранены, Суворов, — продолжал Барклай, — отправляйтесь в лазарет, пусть вам наложат полноценную перевязку.

— Я вполне могу оставаться в строю, — набравшись наглости, возразил я.

— Не забывайтесь, штабс-капитан, — осадил меня генерал-лейтенант, — ваши приключения, вижу, вскружили вам голову. Я отдал вам приказ. Выполняйте!

— Виноват! — отдал я честь. — Выполняю, ваше превосходительство!

Оставив коня какому-то унтеру, я отправился в лазарет. А там царил сущий ад. Фельдшера носились туда-сюда с носилками, на которых иногда лежали даже по двое-трое человек. На дальней стороне росло зловещее поле трупов. К палаткам и вовсе было страшно подходить.

— Что у вас, молодой человек? — обратился ко мне врач, тщательно моющий руки в тазу с красноватой от крови водой. — Ну что вы застыли, как истукан?! — прикрикнул он на меня. — Или вам язык в бою оторвало?

— Нет, — ответил я, вид, наверное, у меня был наиглупейший. — Меня генерал-лейтенант отправил на перевязку.

— Ступайте в палатку, — сказал мне доктор, снова и снова проходясь мылом по ладоням. — Фельдшера вас перевяжут.

— Есть, — сказал я.

Чтобы войти в пропахшую кровью, потом и болью палатку, мне пришлось перебороть себя. Даже в атаку ходить было легче. Там я попал в сильные руки фельдшеров. С меня сняли мундир, стараясь причинить как можно меньше боли, срезали повязки, что накладывал Макарыч, промыли раны и сноровисто перевязали их. Перед и после процедуры мне дали выпить чарку водки, но это не спасло меня от боли. Я крепился, скрипел зубами, старался только стонать, не сорвавшись на крик, по ко мне не подошёл давешний врач и не сказал:

— Юноша, прекратите это глупое позёрство. — Он положил мне руку на плечо. — Кричать от боли это вполне естественно. Слышите меня, вполне нормально. Так что хватит зубы портить. Кричите.

И я не выдержал. Когда фельдшер в очередной раз ловко и сноровисто сделал стежок, зашивая рану на плече, я закричал. Я вопил, самозабвенно отдаваясь своей боли, хотя, сказать по правде, она не была столь уж сильна. Крик помогал переносить её куда легче.

Но вот жуткая экзекуция завершилась, фельдшера помогли мне надеть мундир, и врач сказал мне:

— Приходите на перевязку каждое утро. И старайтесь особенно не напрягаться в течение недели-двух, ранение правого бока у вас изрядно глубокое и швы могу разойтись. Если вдруг, не приведи Господи, из-под повязки пойдёт кровь, немедленно обращайтесь в госпиталь, пусть это будет хоть посреди битвы. Открывшееся кровотечение из-под разошедшихся швов убьёт вас. Вам ясно, юноша? Никакого пустого геройства, полчаса промедления будут стоить вам жизни. Я, вообще, не понимаю, сколько у вас здоровья, что вы с таким ранением и перевязкой из полотна и корпии столько протянули, да ещё и дрались, небось, преизрядно. Но как бы то ни было, этот запас вы сегодня весьма сильно преуменьшили. Такими темпами будете расходовать и дальше, вовсе без здоровья останетесь.

Прочтя мне эту весьма поучительную лекцию, врач удалился к какому-то пациенту, лежащему на столе, на ходу отдавая фельдшерам команды, от которых у меня всё внутри похолодело. Судя по словам «пила» и «ремень в зубы», несчастному сейчас будут что-то ампутировать. А ведь у них только водка или чистый спирт, которые немного притупляют боль. Я пожелал бедолаге, как можно быстрей потерять сознание, и поспешил обратно на штабной холм.

— Ну, что я вам говорил, генерал, — Бонапарт, похоже, пребывал в приподнятом настроении, — и без всякой немчуры мы перебили цесарцев. Их фланги рассеяны, центр едва держится, кавалерия разбита и обескровлена. Фон Лихтенштейна уже ничего не спасёт.

— Однако мне не нравится поведение Блюхера, — Барклай де Толли был, напротив, изрядно мрачен. — Если бы он хотел принять участие в разгроме и отделаться малой кровью, то пора бы и атаковать. Хотя бы пустить знаменитых своих гусар и рейнскую конницу на бегущих цесарцев. Получился бы идеальный вариант. И в битве поучаствовали, и потерь бы практически не понесли.

— Бросьте, генерал-лейтенант, свой пессимизм, — усмехнулся Бонапарт. — Он излишен.

Однако пессимизм Барклая де Толли был вполне оправдан. Не прошло и пяти минут с того момента, как я вернулся на штабной холм и доложил о себе, как с левого фланга примчался окровавленный кирасир в прорубленной кирасе. Белый колет его был залит кровью и покрыт пороховой гарью.

— Господа, — обратился он к Бонапарту и Барклаю, — пруссаки предали нас. Немецкая кавалерия ударила в тыл нам на левом фланге. Кирасиры пруссаков и баварские драгуны атаковали наши порядки. Полки отступают, неся потери и ведя огонь, но уже на подходе прусская и рейнская пехота.

— Поддерживайте пехоту, — приказал Барклай де Толли, опережая Бонапарта. — Не давайте врагу подойти на дистанцию выстрела. В землю лягте, кровью изойдите, но спасите мне пехоту! Я отправлю вам на помощь все кавалерийские резервы, что у нас есть.

— Есть! — ответил кирасир и умчался обратно.

— Вы легко распоряжаетесь нашими войсками, — сказал ему Бонапарт. — Недавно отчитывали своего адъютанта, а теперь, похоже, сами забылись.

— Прошу простить, — ответил Барклай де Толли, — я, действительно, несколько забылся. Видимо, слишком привык командовать.

Бонапарт на эту реплику только улыбнулся, однако приказ своему конному резерву отдал.

В бой бросили всех. Драгун, отступивших после сокрушительного удара, улан, гусар и казаков, ещё недавно преследовавших бегущего врага, резервы кирасир, французских карабинеров и конных гренадеров. Они сцепились с немецкой тяжёлой конницей, отогнали их от истощённых солдат, встали заслоном на пути прусской и рейнской пехоты. Я видел, что они, на самом деле, исходят кровью, давая отступить солдатам, смертельно уставшим от долгого боя, понесшим тяжёлые потери, укрыться за заградительным огнём наших батарей.

Казалось, этой битве не будет конца. Конница дралась с врагом насмерть, противостоя кавалерии и пехоте одновременно. Но вот, наконец, запели полковые и эскадронные трубы, «единороги» и тяжёлая артиллерия Бонапарта открыла заградительный огонь, с немалым риском стреляя по немцам через головы своей же кавалерии. Тяжёлые ядра косили пруссаков и рейнцев, взрывы пороховых гранат пугали лошадей, поле снова затянул сизый дым, под прикрытием которого наша конница, то, что от неё осталось, отступила.

— Играйте отступление, — скомандовал Бонапарт. — Отходим к Труа. В город они не сунутся.

 

Глава 15, В которой герой участвует в обороне города

Труа был городом большим и древним, однако стен лишился ещё в восемнадцатом столетии по прихоти никого иного, как самого Короля-Солнце. Это сообщил, мне офицер Двенадцатого линейного полка, квартировавшего в городе и не принимавшего участия в сражении. Оба этих фактора не улучшали нашего положения. Все окраины города были укреплены и редутами, ощетинившимися пушками разных калибров. Но строительство баррикад и укрепление города продолжались. Именно рытьём и занимался я со своими гренадерами, под прикрытием вольтижёров Двенадцатого линейного, а вернее, роты первого лейтенанта де Брасиля.

В свой полк я вернулся сразу после отступления армии в Труа. Немцы, действительно, не стали гнать нас, предпочтя сначала объединиться с армией фон Лихтенштейна и окружить город, заперев нас в нём.

— Удерживать тебя не стану, штабс-капитан, — сказал мне на прощание Барклай де Толли. — Знаю, что в вашем полку образовалось много вакансий, думаю, вам найдут место батальоне. Да и, по чести сказать, не таким уж хорошим адъютантом вы были, Суворов. Если бы не ваша феноменальная удачливость, сгинули бы очень быстро, из-за того, что отвлекаетесь от выполнения заданий. Не самое хорошее качество для адъютанта. По чести, вас надо было бы наградить Георгием третьей степени, но за поражения не награждают, так уж повелось. Однако нам предстоит долгая осада, за которую вы, не сомневаюсь, сумеете отличиться. Заработаете себе второй крест.

В полку встретили не столь холодно, как в прошлый раз. Общее настроение было весьма подавленное из-за поражения и больших потерь, понесённых полком. Майор Губанов долго смотрел на меня, отмечая, наверное, про себя зашитый во многих местах мундир, потерявший былой лоск, с пятнами от застиранной на скорую руку крови и пороховой гари.

— В полку много вакансий на офицерские должности, — сказал он. — Да и у нас в батальоне их, к сожалению, немало. Но ваша рота всё ещё занята капитаном Антоненко, он, надо сказать, отлично проявил себя в бою. И вы, как я слышал, тоже. Не так ли?

— Хвалиться не привык, — ответил я.

— Молодец, Серёжа, — усмехнулся майор, как будто бы оттаивая. — А мы уж думали, что ты окончательно штабным верхолётом заделался. Ты у нас парень рослый, так что поставлю-ка я тебя командовать гренадерской ротой. Солдат, правда, в ней только на полтора взвода наберётся, в основном стрелки, гренадер очень много полегло в рукопашной. В общем, штабс-капитан Суворов, принимайте командование ротой и приступайте к строительству укреплений на вверенной нам северной стороне города. Вас будут прикрывать вольтижёры первого лейтенанта де Брасиля. Работать будете попеременно с ними, чтобы он тебе не говорил, меня о том информировал командир его батальона.

Де Брасиль, действительно, попытался отлынивать от работы, сославшись на то, что его солдаты, в отличие от моих гренадеров, низкорослые и не такие сильные. Однако стоило мне упомянуть командира его батальона, как он тут же пошёл на попятный и его вольтижёры работали наравне с моими гренадерами. Что самое смешное, я даже имени этого командира не знал.

В общем, так мы и работали под руководством знакомого мне ещё по границе пионерского подпоручика Гарпрехт-Москвина. Сначала мои гренадеры, а вольтижёры де Брасиля стояли на страже, потом — вольтижёры строили баррикады, а гренадеры и стрелки прикрывали их. За этим занятием мы встретили вечер, не выполнив и половины задачи. Фронт работ у нас был просто грандиозный. Нам предстояло укрепить несколько вёрст городской окраины. Однако, как оказалось, работы не будут прекращены с наступлением ночи. Когда закатилось Солнце, нам на смену пришли солдаты из роты Зенцова, правда, без своего командира, он был тяжело ранен в бою и лежал сейчас в лазарете между жизнью и смертью. Из-за этого солдаты, которыми руководил поручик Бушмакин, были особенно мрачны, к тому же их совершенно не радовала перспектива копать и дежурить ночью, высматривая врага при свете факелов. Вторая рота, как и у нас, была французской, для разнообразия фузилерской, командовал ими небритый второй лейтенант в столь же изрядно побитом мундире. Он также был весьма мрачен и неразговорчив, даже не изволил представиться. Москвин остался с ними, сказав, что спать ему совершенно не хочется. Я ему не поверил, однако спорить не стал.

Утром следующего дня ко мне явился бывший прапорщик, а теперь уже, если судить по нагрудному офицерскому знаку, подпоручик Кмит с парной кобурой с «Гастинн-Ренеттами» на поясе. Вместе с ним пришёл невысокого росту худой человек с каким-то простецким лицом, однако глаза, постоянно норовившие будто бы в душу заглянуть, выдавали его. Не так был прост этот человек, как хотел показаться.

— Имею честь представить вам, штабс-капитан, — сказал мне его Кмит, — поручика Ефимова Василия Александрович. Он — командир стрелкового взвода вашей роты.

— Нашей роты, — заметил я. — Прапорщик у нас только один, бывший фельдфебель. Так что работать придётся за всех сразу.

— Я работы никогда не боялся! — ответил, по мне так, громче, чем следовало, поручик Ефимов.

— Раз так, господа, идёмте, — сказал я. — Работа нас ждать не станет. А если мы задержимся ещё немного, то те, кто работал ночью, нас на штыки поднимут.

Прапорщиком в нашей роте был молодой парень, хоть я был старше его всего на год, он уже тогда казался более юным скорее из-за того, что я быстрее состарился на этой войне. Звали его Марк Мартович Фрезэр, и происходил он из обрусевших шотландцев, как и наш командир. Из-за странного отчества и фамилии солдаты других рот принимали его за немца, даже хотели побить, так что теперь при нём неотступно находились двое рослых гренадер, пресекавших подобные попытки. Фрезэра в роте уважали, он, хоть и был родом дворянин, однако работал наравне с солдатами, не гнушаясь никакого дела.

Второй день прошёл также скучно, как и первый. Сменив солдат Бушмакина и фузилёров незнакомого офицера, мы с вольтижёрами де Брасиля, продолжили строить баррикады. Подпоручика Гарпрехт-Москвина сменил другой пионер, отдавшийся работе полностью. Он носился по территории, добывая материал для баррикад, и следя за тем как солдаты увязывают рогатки для остановки кавалерии.

— Когда подойдёт фон Кинмайер со своими богемцам, мадьярами и румынами, — говорил мне де Брасиля, — нам конец. Коричневых солдат с турецкой границы нам не сдержать. Они не истощены битвой, полки фон Кинмайера имеют полный штатный состав. Нам надо прорываться из города, мы здесь в ловушке.

— Прорываться, мсье де Брасиль, — усмехнулся я. — У нас меньше солдат, погибло множество офицеров. К тому же, бросить врагу почти два батальона. Нет, сударь, это было бы просто глупо, я так считаю. У нас в достатке патронов и пороха, да и ядер тоже. У противника же не настолько много солдат, чтобы взять нас штурмом, а долгая осада, даже когда подойдёт фон Кинмайер, не принесёт немцам ничего хорошего. Как бы то ни было, но пруссаки и рейнцы и цесарцы находятся на чужой земле. В битве погибли далеко не все французские полки, не так ли?

— Это, конечно, да, — согласился де Брасиль, — во Франции ещё довольно войск, однако они далеко. Маршалы Сульт и Массена сражаются с Уэлсли в Испании, и, как говорят, терпят от него поражение за поражением. В штабе ходили слухи, что они просили у императора ещё войск, и он собирался дать их им, однако сначала помешала эта идиотская революция, а потом вторжение цесарцы. А это значит, что маршалам в Испании придётся очень туго.

— Считаете, что вам грозит ещё и вторжение британцев через Пиренеи? — поинтересовался Кмит, стоявший тут же, за полевыми работами наблюдал Ефимов.

— Скорее всего, — согласно кивнул первый лейтенант, — к Уэлсли прибыли подкрепления из Северной Америки, а Массена и Сульт остались без солдат.

— Не забывайте, что и у Российской империи есть армии и генералы, — заметил я.

— Их можно разве что дирижаблями быстро сюда доставить сюда, — нашёл и на это свой контрдовод де Брасиль. — Немцы, думаю, уже ударили по Великому герцогству Варшавскому, а оттуда и по вашей западной границе. Готов поспорить на что угодно, что война уже пришла в ваш дом, господа.

— А я позволю себе в этом усомниться, — покачал головой я. — Не так много солдат у Пруссии и Рейнской конфедерации. Мы громили немцев в осьмнадцатом веке, побьём и в нынешнем, девятнадцатом. Брали Берлин в семьсот шестидесятом, возьмём и сейчас.

— Насчёт войск, я могу с вами поспорить, конечно, в сравнении со всеми армия вашей империи, немецкие вооружённые силы — мелочь, однако для того, чтобы захватить Варшавское герцогство, а также оттяпать несколько западных земель у вас и удержать их, немецких полков вполне достаточно.

— Бросьте, де Брасиль, — усмехнулся Кмит. — Немцы разрознены, их армия разношёрстное сборище солдат из десятка с лишним германских курфюршеств, а руководят ими десяток с лишним мелких тиранов, мечтающих о том, чтобы расширить свои скудные владенья. Быть может, они и смогли бы захватить часть нашей территории, но удержать — никогда. Во время войны они могут выступать единым фронтом, однако без общего врага мгновенно передерутся друг с другом. Не удержать им завоёванного.

— Всё это, как говорит, фельдфебель моего стрелкового взвода, — сказал я, — разговоры в пользу бедных. Нам сейчас надо думать не об Испании, Варшавском герцогстве или немецких курфюрстах. У нас есть вполне конкретные проблемы в виде армии фон Блюхера и того, что осталось от армии фон Лихтенштейна. О них нам надо сейчас думать.

— Приземлённый вы, Суворов, человек, — вздохнул де Брасиль. — Совершенно не мыслите о мировой политике. А ведь именно она определяет, с кем мы будем воевать в самом скором времени.

— И что же эта политика говорит о поведении пруссаков и рейнцев? — ехидно поинтересовался я. — Не так давно кайзер Вильгельм Третий лебезил перед вашим императором, и что же теперь? Пруссаки ещё неделю назад бывшие нашими верными союзниками, теперь осаждают нас. Как это выглядит с политической точки зрения?

— Я не политик, — пожал плечами, ничуть не смущённый де Брасиль, — я солдат. Моё дело сражаться, но, как бы то ни было, я человек образованный, из старой дворянской семьи, а не бессловесное орудие, вроде солдата.

Это, конечно, было распространённое мнение о солдатах, особенно в нашей армии, где их и за людей-то не считали. Как же, те же крепостные, только что не работают. Как бы то ни было, оно весьма коробило меня. Я лично всегда считал, что солдат — это в первую голову, человек, такой же, как и все. Это мешало хладнокровно отправлять их на смерть, однако я тогда был простым ротным командиром и всегда сам ходил с солдатами в бой.

К концу второго дня работы были закончены и место за выстроенными нами баррикадами заняли наши сменщики. Похоже, теперь нам придётся ними делить позиции. Так оно и вышло, мы с де Брасилем дежурили днём, а Бушмакин и безымянный француз — ночью. Если уж быть точным, дежурили там не одни мы, мы обустроили позиции для всего батальона, как выяснилось позже — его солдаты в это время помогали окапываться артиллеристам.

— Здесь будем принимать удар кавалерии, — сообщал нам майор Губанов. — Нам завтра должны подвезти пару лёгких шестифунтовок, они будут вести огонь картечью. Как только в атаку пойдёт вражеская пехота, отстреливаемся, сколько сможем, но в рукопашную не вступаем, прикрываем отход артиллерии, а потом сами отходим вглубь города. Там уже готова вторая линия и сапёры с пионерами готовят третью. Будем драться за город сколько сможем. В рукопашную вступим только на третьей линии.

— Людей будем беречь, — сказал капитан Антоненко, получивший звание толи за Трафальгар, толи за Труа, хоть оба этих сражения мы проиграли. — Но ведь, чтобы отойти с одной линии обороны к другой, придётся оставлять взвод прикрытия, который почти наверняка погибнет полностью.

— Да, капитан, — согласно кивнул Губанов, — именно так. Однако это куда лучше, нежели уложить всех людей разом на окраинах города.

— Почему бы не отвести всех ближе к центру? — спросил штабс-капитан Зенцов, ещё не вполне оправившийся от ран и, как говорили, попросту сбежавший из госпиталя.

— Не смотря на потери в битве, — ответил майор, — нас очень много. Не забывай, в городе кроме нас ещё есть люди, а в центре и так уже не протолкнуться от солдат и офицеров. Кроме того, если враг займёт пригороды и установит тут свою артиллерию, то сможет бить по центру из тяжёлых и средних пушек. Вот тогда нам придётся, действительно, туго.

— Но ведь если мы отступим чуть позже, — возразил Зенцов, — то враг всё равно сможет установить пушки, и отроет огонь.

— На штурм со всех сторон у немцев сил не хватит, — сказал на это Губанов, — и там, где они прорвутся через первую линию, то не смогут установить там пушки, потому что по ним будут бить со второй линии. А когда усилят нажим на эту часть города, то на этом направлении уже будут стоять наши пушки и когда немцы попытаются закрепиться там, они тут же откроют по ним огонь.

Офицеры батальона собрались в нашем импровизированном штабе. Небольшом доме между первой и второй линией баррикад. Мы заняли самую большую комнату дома, рассевшись вокруг длинного стола, вокруг которого раньше, видимо, собиралась за обедом вся семья хозяина дома. Где он и кем он был, никто не знал. Однако человек, наверное, был осмотрительный, потому что вовремя сбежал со ставшей опасной окраины города.

— Как считаете, господин майор, — поинтересовался командир второй роты капитан Пётр Острожанин, — станут ли немцы ждать подхода фон Кинмайера или атакуют в самое ближайшее время?

— Раз не напали тут же, — сказал Губанов, — значит, ждут Кинмайера. Видимо, фон Блюхер хочет и дальше римскими руками загребать жар.

— Но не такие уж цесарцы и дураки, чтобы и дальше подставлять за немца грудь?! — воскликнул Антоненко. — Чем же их так прельстили пруссаки и рейнцы? Сначала обстреливали, а потом вроде как на их сторону перешли. В голове не укладывается, если честно сказать.

— Политика, — словно брань выплюнул Зенцов.

— Во время битвы немцы могли уже перейти на сторону цесарцев, — предположил я. — Я был в немецком штабе в середине битвы, как раз перед атакой нашей кавалерии с фронта и тыла. Их артиллеристы работали как проклятые, а вот толку от их усилий было очень мало. Такое впечатление, что они били по известным цесарцам ориентирам.

— А что вполне может быть, — сказал Острожанин. — Изображали активность, усыпляли наше внимание, а между тем готовились вероломно ударить нам во фланг.

— Этого нападения ждали и в нашем штабе, — добавил я, — поэтому и сосредоточили всю тяжёлую кавалерию напротив их позиций.

— Не слишком-то это помогло, — заметил недолюбливающий меня Зенцов. — Перемудрили штабные головы.

— Прекратите, штабс-капитан, — остановил его майор Губанов. — Ваша ирония неуместна.

На такой вот ноте и закончилось наше совещание. Офицеры разошлись по позициям.

Врага мы ждали ещё два дня. Дежурили на баррикадах, высматривая в зрительные трубы, передаваемые от офицера офицеру, строящихся немцев и цесарцев. Они собирали против наших позиций значительные силы пехоты и кавалерию, в основном, римскую. А вот артиллерии никто не заметил, быть может, по нашему примеру её подтянут туда, где прорвутся, или же здесь не основное направление удара, а так — силы наши распыляют. У них-то солдат куда больше. Фон Кинмайер, судя по коричневым мундирам пограничных полков Восточной Европы, уже привёл свою армию.

— Венгры и румыны с границы с Портой, — сказал де Брасиль. — Да и оружие у них, как говорят, почти у всех нарезное. Бьёт дальше обычных ружей и намного точнее. В моей роте такие ружья только у лучшего взвода, а у коричневых, как говорят, через одного. Они со своими ружьями приходят на службу, с теми же, с какими на охоту ходят.

— Это не новость, — отмахнулся я. — У нас, в егерских полках, особенно из сибирских губерний, это обычная практика. Охотники приходят на службу со своим оружием.

— Так и у нас стрелковые полки есть, — с гордостью за страну заявил суб-лейтенант Маржело. — Они ничуть не хуже ваших прославленных егерей и цесарских граничар.

— Вот только ни тех, ни других с нами нет, — оборвал ему, как-то не слишком вежливо, де Брасиль, — а вот пограничники — есть. И завтра-послезавтра начнётся перестрелка.

— К тому времени, де Брасиль, — сказал ему я, — у нас уже будут две пушки. Конечно, пара шестифунтовок не остановят врага, но и стрелков заставят быть осторожней.

Перестрелка началась на следующее утро. С самого рассвета, как только мы заняли места на позициях, вдали замелькали мундиры граничар. И засвистели пули. Наши артиллеристы палили по ним, но больше для острастки, небольшие шестифутовые ядра на таком расстоянии не причиняли особого время солдатам. Только когда шрапнельный снаряд попадал в самый центр вражьего построения, он наносил изрядный урон, а в остальном по большей части они пропадали втуне. Не совсем, конечно, зря, они тревожили пограничников, сложновато сосредоточиться на прицельной стрельбе, когда по тебе палят из пушек, а рядом взрываются гранаты, тысячами кусочков свинцовой смерти. Мы стреляли в ответ, но без особого результата. Гладкоствольные мушкеты не могли сравниться в дальности и точности стрельбы со штуцерами пограничников.

— Нет у нас штуцерных, просто нет, — сказал мне в ответ на просьбу передать хотя бы полвзвода солдат «третьей линии». — И штуцеров нет. У нас и так с запасным оружием скверно. Солдат-то после Трафальгара дирижаблями прислали, а вот оружие — нет. Последние резервы распотрошили, чтобы всех вооружить. Я из своего жалования штуцера стрелкам твоей роты покупал.

— Вот только вооружены они гладкоствольными мушкетами французского образца, — сказал я. — Куда же подевались ваши штуцера?

— Видимо, твой предшественник, Серёжа, — ответил Губанов, — успел подсуетиться. Он, вообще, был человек крайне шустрый, любил казённое имущество налево пускать. Жаль, погиб, как герой, а то я его за штуцера под трибунал бы отдал, сволочь этакую. Теперь эту историю придётся замять — и плакали мои денежки.

— А что же, — несколько уязвлено поинтересовался я, — его имущество между офицерами делить не будут? Как моё.

— Нет, не будут, — сказал майор. — У него семья в Тверской губернии, жена, дети. Им всё и отойдёт, как положено. А ты у нас, как говориться, один, как перст.

— Какие-то дальние родственники есть, — задумался я, — но я их видел очень давно. На похоронах деда, тогда почти всё наше семейство собралось.

— На похоронах нынче семьи только и собираются, — заметил майор Губанов, — чтоб наследство поделить. У вас всё? — спросил он. Я кивнул. — Тогда свободны.

Первый штурм состоялся на следующее утро. Едва солнце осветило крыши окрестных домов, как в окулярах зрительных труб замелькали коричневые мундиры.

— Стрелки на позиции, — приказал я. — Ефимов, без приказа не стрелять. Кмит, Фрезэр, берите гренадеров и занимайте позиции по домам. Ваша цель — военные инженеры. Они придут, я уверен, попытаются растащить рогатки, расчистить дорогу кавалерии. Переколите их штыками, не считаясь с потерями.

— Стоит ли, — спросил у меня командир бывшей моей роты капитан Антоненко, — стоит ли так рисковать людьми, ради этих рогаток, штабс-капитан?

— Стоит, капитан, — поддержав официальный тон, ответил я, — очень даже стоит. Фронт атаки достаточно широк. Без рогаток, вражеская тяжёлая конница несколькими атаками где-нибудь прорвёт нашу оборону. И тогда нам конец. Даже пушки не спасём.

Антоненко пожал плечами с видом «наше дело сказать, а там хоть трава не расти». Я же повернулся к своим стрелкам.

— Солдаты, — обратился я к ним, — вон там шагают венгерские стрелки. Они считают себя лучшими стрелками во всём мире. Даю целковый каждому, кто собьёт мадьяра с максимальной для ваших мушкетов дистанции.

— Есть! — с воодушевлением ответили мои бойцы.

— Стрелять без команды, — приказал я. И тут же загремели выстрелы.

Я приложил окуляр зрительной трубы к глазу, следя за успехами моих солдат. Коричневые венгры падали довольно редко, но всё же куда чаще, чем я даже мог надеяться. Выучка стрелков гренадерской роты превосходила выучку обычных мушкетёров во много раз.

— Молодцы, — ободряюще крикнул я солдатам, — будете так стрелять, весь взвод по целковому получит. Выискивайте синие мундиры, — продолжал я, — синих бить в первую очередь. За каждого синего по пятиалтынному накину.

Выстрелы зазвучали несколько реже. Стрелки приняли высматривать в коричневых рядах синие мундиры военных инженеров врага.

Несмотря на потери, противник медленно, но верно продвигался к рогаткам. Венгры ответного огня не вели. Похоже, коричневая масса солдат была нужна для того, чтобы телами прикрывать военных инженеров. Теперь всё зависит от Кмита с гренадерами, опоздает — и они успеют растащить или просто испортить рогатки, поспешит — только положит людей без толку, а враг своё дело всё равно сделает.

— Переходить к залповой стрельбе? — спросил поручик Ефимов.

— Рано, — покачал головой я. — Вот как только гренадеры Кмита выстрелят, так и мы следом.

— А у половины солдат мушкеты будут разряжены, — буркнул Ефимов. — Кому стрелять тогда? Промедленье тут, как говорят древние, смерти подобно.

— Мудрые люди во все времена говорили, — парировал я, — поспешишь — людей насмешишь. А смех у этого врага — скверный, свинцовый. — Я помедлил ещё несколько секунд и сказал: — Всему взводу по рублю с пятиалтынным. Тебе, Ефимов, пять — за отличную стрельбу. Прекратить стрельбу. Заряжай мушкеты. Командуй, Ефимов.

— Взвод, — воскликнул поручик, — стрельбу прекратить! Мушкеты заряжай!

Едва отзвенели последние шомпола, как гренадеры дали залп по врагу.

— Залпом! — крикнул я. — Не целясь!

— Пли! — скомандовал Ефимов.

Уши заложило от ружейного треска. Баррикаду затянуло пороховым дымом. А затем с той стороны донеслось родное «Ура!». Первое время, пока не рассеялся дым, мы узнавали только по звукам. Вот зазвенели клинки, раздались крики и команды на русском и разных диалектах немецкого, а также, кажется, на венгерском. Наконец, дым рассеялся, и мы увидели, как коричневых солдат теснят от баррикад. Они совершенно не ожидали атаки не только с фронта, но и с флангов, не сумели дать ответного залпа ни по нам, ни по гренадерам Кмита и теперь их, буквально, вырезали мои солдаты, прорываясь к военным инженерам. Те пытались отбиваться мушкетами и тесаками, однако не особенно успешно, куда им было до наших гренадер. Самые умные успели попрятаться за спины венгерских солдат и тем спасли себе жизни.

И вот враг отступил. Гренадеры Кмита отошли обратно к домам и вернулись на позиции. Когда он вернулся, в порванном, запятнанном кровью и порохом мундире, я обнял его за плечи и крикнул:

— Молодец, подпоручик! Орёл! Доложи о потерях.

— Двоих убили, — ответил он, — тела мы вынесли. Ещё пятеро ранены, пара — тяжело.

— Убитых к священнику, — распорядился я. — Раненым — в лазарет. Тяжёлым — в госпиталь.

— Может оставить легкораненых на позициях? — спросил Кмит.

— Не надо, — покачал я. — Немчура вряд ли сегодня ещё сунется. Мы им славно всыпали, нескоро опомнятся. Так что о раненых лучше позаботиться, как следует.

Дорогой отец.

Я знаю, что это письмо придёт к тебе, когда я, скорее всего, или буду лежать в сырой земле или, даст Бог, вернусь домой. Мой друг и командир, капитан Антоненко, недавно рассказал мне историю про своё письмо, написанное в сходных обстоятельствах, во время войны со шведами. Он прибыл домой раньше этого письма. Мы посмеялись над этой историей, и тогда я решил написать Вам это письмо.

Не смотря на героическую стойкость наших солдат, поддержку французов и умелые действия кавалерии, мы проиграли. Сначала нам удалось рассеять римские войска, обратить их в бегство, однако предательский удар пруссаков и рейнцев решил исход боя. Теперь мы вынуждены отступить к городу Труа, неподалёку от которого, и происходило сражение. На наше счастье, враг не спешит со штурмом, и мы успеваем укрепить его в достаточной мере. Сооружены три линии обороны и сейчас мы дерёмся с врагом на первой из них.

Немцы попытались растащить рогатки, которые должны защитить нас от кавалерии. И в некоторых местах им это удалось. Пионеры, приданные нам, настаивают на том, чтобы выставить новые рогатки этой ночью, но солдаты слишком устали и командиры отказали им. Мне, кажется, что это большая ошибка. Быть может, завтра нам придётся сражаться с вражеской кавалерией, а без рогаток это будет очень тяжело и приведёт к большим, потерям, которых можно было бы избежать. А у нас и без того каждый человек на счету.

Не смотря ни на что, мы будем драться завтра так, чтобы враг запомнил нас. Даже если мне суждено погибнуть, то знайте, дорогой отец, что я не посрамил высокого звания русского офицера.

За сим дозвольте откланяться, навеки Ваш покорный сын, поручик, командир 1-го взвода 3-й роты 3-го батальона Полоцкого пехотного полка, Пётр Большаков.

12 числа февраля месяца 18.. года.

— Сегодня кавалерией ударят, — уверенно сказал де Брасиль. — Даже у нас рогаток почти не осталось. Почти все растащили и порубили.

— Скорее всего, — не стал спорить я, — слишком долго они топчутся на нашей первой линии. Наверное, думали, что к третьему дню боёв уже из города нас выбьют.

— Нас выбьешь, — усмехнулся первый лейтенант. — Как же. Мы им уже надавали по рогам. И ещё надаём.

— Каждая атака стоит врагу нескольких десятков человек, — поддакнул ему суб-лейтенант Маржело. — И это только на нашем направлении.

— Нам они тоже стоят недёшево, — сказал Кмит. — В моём взводе очень большие потери. Легкораненых некогда в лазарет отправлять, а тяжёлых выписывают не долечившихся.

— Мы должны продержаться ещё несколько дней, — настойчиво произнёс Маржело. — Придёт Макдональд с Северной армией, придут Ожеро и Ланн. Маршалы не бросят своего императора.

— Прийти-то они придут, — согласился я, — вопрос только: когда? Доживём ли мы до этого момента.

— А это, по большому счёту, не так важно, первый лейтенант, — сказал мне де Брасиль. — Главное, чтобы город продержался. Только это имеет значение.

Кавалерия ударила на рассвете. Ещё в сумерках, когда солнце только показалось из-за горизонта, мы услышали топот сотен копыт. Первыми мчались знакомые мне кирасиры Священной Римской империи. В зрительную трубу я видел латки на полукирасах. За ними маячили кирасиры прусские в двуугольных шляпах и драгуны рейнцев с карабинами наперевес.

Тот карабин, что дал мне Ахромеев, так и остался у меня, и я активно пользовался им во время перестрелок с венграми. Ему не хватало дальности и точности стрельбы — всё же оружие всадника, однако когда коричневые солдаты и инженеры подходили к рогаткам, он собирал свою кровавую жатву в полной мере. Теперь уже мои стрелки били точно без каких-либо материальных мотиваций, а гренадеры старались от них не отстать. Теперь уже заключались пари между стрелками и гренадерами, к которым вскоре присоединились и вольтижёры первого лейтенанта де Брасиля. Спорили на выданные мною премиальные за первый бой, на прошлые и будущие жалования, на доли в трофеях, на патроны, сапоги, обмундирование и прочее. На что угодно, кроме оружия и наград — есть для солдата вещи не просто чтимые, но святые.

— Один залп, — командовал я. — Только один залп. Времени зарядить мушкеты враг нам не даст. В рукопашную пойдут все. Гренадеры и стрелки.

— Мы также дадим только один залп, — сообщил командир артиллерийского взвода поручик Сергеев. — Картечью. Потом потащим пушки в тыл. Ко второй линии.

— Ясно, — кивнул я.

Правильное решение. Если погибнут бомбардиры и фейерверкеры, пушки придётся тащить солдатам. Да и много ли толку будет от двух пушек, даже с картечью, когда прямо перед ними идёт рукопашная. Нет. Орудия своё дело сделали за эти три дня, уничтожив изрядное число врагов шрапнельными снарядами. Теперь им осталось сказать последнее слово — и удались в тыл со всей возможной скоростью.

— Враг приблизился на двадцать шагов! — крикнул Ефимов. — Готовятся к стрельбе.

Действительно, кирасиры вынимали из кобур короткоствольные пистолеты, взводили курки.

— Ждать, — протянул я. — Ждать. На пистолетный выстрел пускай подойдут.

Но кирасиры не сделали этого. Натянув поводья коней рядом с редкой линией рогаток, они выпалили по нам из пистолетов, а затем, споро выхватив палаши, обрушили на них тяжёлые клинки.

— Провоцировали, гады, — прошипел сквозь зубы Ефимов.

— Верно, — ответил я. — А мы на их провокацию не поддались.

В отличие от многих других. Слева и справа воздух разорвал треск мушкетных выстрелов.

— А вот теперь, — улыбнулся я, — когда они остановились. Командуйте огонь, господа офицеры.

— Стрелки, огонь! — скомандовал Ефимов.

— Гренадеры, огонь! — не отстал от него Кмит.

Остановившиеся у рогаток кирасиры были идеальной мишенью. Пули косили их десятками. Кричали люди. Ржали лошади. Падали на изрядно уже окроплённую кровью мостовую и те и другие. Они бились в конвульсиях, хрипели, умирали в страшных муках. Многих раненых просто затоптали.

— Мушкеты заряжай! — скомандовал я, вопреки своим же инструкциям. Я решил рискнуть, очень уж велик оказался ущерб, нанесённый нами врагу. — Господа офицеры, поторопите солдат!

— Поспешай, ребята! — закричали унтера и фельдфебель. — Поспешай! Надо поспеть снова врагу вмазать!

И мы успели. Враги ещё возились с рогатками, когда мои люди зарядили мушкеты.

— Может ещё раз дать залп? — предложил Ефимов.

— Поздно, — покачал головой я. — На третий времени не будет. А я хочу нанести им максимально возможный вред.

И вот озверевшие кирасиры и драгуны рванулись к нам, вскидывая палаши и ружья. Сейчас они готовы были разорвать нас на куски. Я знал, что пощады нам от них не будет.

— Товьсь! — скомандовал я — и солдаты вскинули мушкеты к плечам. — Целься! — Вражеские всадники всё ближе, можно уже разглядеть заклёпки на латаных кирасах и выщербины на медных бляхах на шлемах. — Теперь пора, — сказал я и скомандовал: — Пли!

Пули вышибали из сёдел всадников, кирасы не спасали. Перед самой баррикадой образовалась жуткая давка. Драгуны дали по нам ответный залп, однако он был весьма неточным и не принёс моим людям вреда.

А потом началась рукопашная. Штыки против палашей. Кирасиры и драгуны гарцевали перед баррикадой, рубя нас сверху вниз. От широких клинков не спасали кивера. К тому же, многие враги наносили ловкие колющие удары, целя в лица и плечи рослых гренадер. После таких выпадов редко кто поднимался. В ответ мои люди работали штыками, всаживая длинные острия в горло врагу. Некоторые особенно сильные гренадеры мощными ударами пробивали латаные кирасы. Особенно мне запомнился фельдфебель Роговцев. Могучим выпадом он проткнул кирасира и рывком выдернул его из седла, подняв в воздух и перекинув на нашу сторону баррикады. Нам несчастного быстро прикончили несколькими быстрыми ударами штыков.

Ещё в самом начале рукопашной схватки я разрядил оба своих пистолета и теперь дрался палашом. Отражать выпады кирасир и драгун, наносимые с седла, было очень тяжело, поэтому я предпочитал уходить от их клинков, отвечая короткими выпадами. Целил обычно в бедро врагу, не защищённое кирасой или же и вовсе в лошадиную грудь или шею.

— Баррикада трещит! — крикнул Кмит. — Долго не простоит! Пора отходить!

— Ефимов, — скомандовал я, — уводи стрелков! Де Брасиль! — постарался я докричаться до командира вольтижёров. — Де Брасиль! Emmener soldats!

— Первый лейтенант убит! — крикнул в ответ Маржело. — Я принял командование!

— Уводите людей, Маржело! Мои гренадеры прикроют вас!

— Понял!

— Кмит! Роговцев! Держимся! Прикрываем стрелков и вольтижёров!

Баррикада трещала под напором тяжёлой кавалерии врага, но держалась. Мои гренадеры дрались отчаянно, падали один за другим, но держались. И вот, когда нас осталось всего восемь человек, включая офицеров и фельдфебеля, я приказал отступать от баррикады. Надеюсь, она продержится достаточно долго, чтобы мы успели добежать до второй линии обороны.

 

Глава 17, В которой продолжается осада Труа

До второй линии мы так и не добрались. Из-за того, что отступление было нескоординированным, из-за того, что многие французские — да что греха таить, и русские — солдаты попросту позорно бежали. Из-за того, что большая часть офицеров не справились со своими солдатами. Из-за того, что вслед за кавалерией, проложившей путь через баррикады, шагала венгерская, прусская и рейнская пехота, быстро отрезавшая отдельные подразделения и уничтожавшая их.

Я со своими гренадерами как раз и оказался отрезан от артиллерии и даже стрелков Ефимова и вольтижёров Маржело. Мы петляли по переулкам, отбиваясь от мелких групп начавших уже потихоньку мародерствовать венгров и скрываясь от более крупных подразделений, занимавшихся поисками как раз таких вот отбившихся от основных сил солдат.

— Долго не пробегаем, — сказал мне Кмит. — Скоро наткнёмся на какой-нибудь взвод и нам конец.

— Было б нас побольше, — вздохнул прапорщик Фрезэр, — могли бы закрепиться в каком-нибудь доме…

— У нас на каждого по десятку патронов, — отмахнулся я. — Сейчас на дворе век девятнадцатый, а не шестнадцатый, когда выбить из дома засевших солдат было очень тяжело.

— Надо прорываться к своим, господин штабс-капитан, — тяжело дыша, произнёс фельдфебель Роговцев. — Пока ещё неразбериха царит.

— Верно, — кивнул я. — Времени отдыхать нет. Будем прорываться, не смотря на количество солдата врага. Идём по самым узким улочкам, где преимущество в количестве перестанет быть таковым. Вперёд!

Несмотря на усталость, я отдал команду: «Бегом марш»; надо было как можно скорее прорываться к своим. Первыми мы налетели на коричных венгров, занимавшихся выносом ценностей из богатого дома. Они были столь беспечны, что даже мушкеты составили в пирамиду, оставив лишь одного часового. Это был совсем ещё молодой парень, к чести его, скажу, он успел поднять тревогу, но мародёров это не спасло. Мы перекололи их штыками и тесаками, быстрее, чем они успели добраться до пирамиды, побросав награбленное.

— Кмит, осмотрите оружие врага, — коротко скомандовал я, очищая клинок палаша о форму убитого венгра. — Солдаты, собрать патроны. Поторопитесь!

— Это штуцера, — сказал Кмит, заглянувший в стволы нескольких ружей. — Отличные штуцера римского производства.

— Разобрать штуцера, — приказал я солдатам. — Роговцев, сколько у нас патронов на солдата?

— Штук по тридцать примерно, — ответил фельдфебель.

— Теперь можно побеседовать с латинянами нормально, — хищно усмехнулся Фрезэр.

— Вперёд! — скомандовал я. — Бегом!

Потом были ещё несколько стычек, мы уничтожили два взвода врага. Ещё один венгерский и один, кажется, из Гессен-Дармштадта, судя по тёмно-синим мундирам. На крупном перекрёстке пропустили разъезд прусских гусар. А потом наткнулись на серых солдат. Руководил ими не кто иной, как фон Ляйхе. Они расстреливали засевших в доме не наших, не то французов, этого было не понять — из окон торчали только мушкетные стволы.

— У немцев обычные мушкеты, — сказал мне Кмит. — Иначе не подошли бы к дому так близко.

— Предлагаешь пострелять по ним? — задумчиво спросил я. — Рискованно. Но иного выхода, похоже, нет.

— Взвод, — скомандовал я, — к бою. Бьём залпом. Кмит, командуй.

Мы вскинули ружья — я также временно забросил карабин за спину и вооружился штуцером — и по тихой команде «Пли!» дали залп по серым. Семь немцев рухнули, только фон Ляйхе, которому я всадил пулю в спину, всего лишь дёрнулся и повернул к нам свою жуткую маску с окулярами. Проклятье, будто бы сам Сатана на меня поглядел.

— Ружья бери! — скомандовал Кмит, и я, отдавшись привычным действиям, отмахнулся от дьявольского взгляда чёрного немца. — Целься! — Мы все вскинули приклады к плечу. — Пли! — Вместе со всеми жму на спусковой крючок.

Фон Ляйхе, единственный из немцев, не искал укрытия от перекрёстного огня. Теперь моя пуля угодила ему в грудь. Он снова лишь покачнулся. Крови на кожаном плаще пальто я не заметил. Ляйхе встряхнул руками — и в ладонях его, как и когда-то в Париже, у входа в магазин «Граф Ди», возникли два кинжала с широкими клинками. Он кинулся на нас.

— В рукопашную! — скомандовал я.

— В штыки его! — крикнул Кмит. — На штыки поднять, немчуру!

Я отбросил свой штуцер — девать его было, всё равно, некуда — и выхватил палаш. Немец оказался ловок, как кошка, и быстр, как сам чёрт. Он отбивал выпады штыков и палаша своими кинжалами, крутился, словно угорь, между нами, так что мы не успевали его достать. А между тем, к нам уже бежали с десяток серых немцев. Остальные плотным огнём не давали осаждённым в доме вырваться и прийти нам на помощь.

— Кмит! — крикнул я, на секунду отвлекаясь от схватки. — Я схвачусь с ним один на один. Не дайте серым помешать нам!

— Есть! — ответил подпоручик. — Солдаты, за мной!

— Geteiltes Leid ist halbes Leid? — проскрипел из-под маски фон Ляйхе, не препятствовавший моим людям. — Хочешь умереть смертью героя?

— Попробуй убить меня, герр труп, — ответил я в той же мрачно шутливой манере.

И перешли от слов к делу. Зазвенели клинки. Меня спасала только длина и вес шотландского палаша, немцу приходилось парировать его, подставляя под него сразу оба кинжала. Ляйхе был быстрее меня и чертовски лихо управлялся со своим оружием. Мне стоило огромных усилий, увёртываться от его искусных выпадов и держать дистанцию. Однако был в его мастерстве серьёзный изъян — фон Ляйхе совершенно не думал о защите, весь с головой уходя в нападение. Именно поэтому я сумел достать его — полоснул палашом по груди, распарывая кожаное плащ-пальто и чёрный мундир под ним. И снова ни капли крови. Из разрезов на теле посыпался мелкий рыжеватого цвета песок.

В ответ на это фон Ляйхе издал жутковатый скрипящий звук, который только при очень большой фантазии можно было принять за смех. Я замер на мгновение, ошарашенный этим зрелищем и звуком. И это едва не стоило мне жизни. Выпад левого кинжала я отбил корзиной гарды палаша, недаром же их зовут баскетсвордами, она защитила мою ладонь от клинка. А вот от правого пришлось защищаться предплечьем левой руки — клинок распорол мне мундир и руку, по пальцам обильно потекла кровь.

Ляйхе усилил напор, совершенно позабыв о защите. Я отбивал его молниеносные выпады — клинки кинжалов звенели о клинок палаша, высекая снопы искр. Я понимал, что долго в таком темпе не выдержу, особенно при такой кровопотере. Значит, надо сделать что-нибудь такое, чего противник не ждёт, что серьёзно повредит ему, позволит мне хотя бы перевести дыхание.

Когда противник мой сделал сдвоенный выпад кинжалами, целя мне в лицо, я вместо того, чтобы парировать их, рухнул в сторону, немеющими пальцами левой руки выхватывая из кобуры пистолет. Будь это не драгунский короткоствол, а «Гастинн-Ренетт» я бы не сумел сделать этого. Взведя большим пальцем курок, я вскинул его и нажал на спусковой крючок. Пуля угодила Ляйхе в его маску, точно между окуляров. Немец откинул голову под страшным углом, позвоночник его не должен был выдержать. Но Ляйхе на это было наплевать. С головы его даже фуражка не слетела. Однако он замер на несколько секунд. Мне их вполне хватило. Я вонзил палаш в живот немцу по самую корзинчатую гарду и, положив на неё левую руку — пистолет пришлось уронить под ноги, рядом со штуцером — рванул его вверх. Левую руку пронзила дикая боль, кровь, кажется, потекла быстрее и обильнее, однако клинок с треском и с хрустом, ломая кости, пошёл вверх, через живот к груди. Застрял, упершись в грудину. Ляйхе оказался очень лёгким, я приподнял его над землёй на пол-аршина. Он словно чудовищная чёрная бабочка висел на моём палаше, судорожно дёргая руками и суча ногами в сапогах. Кровь, льющаяся из раны на моей руке, мешалась на камнях мостовой с песком, сыплющимся из живота фон Ляйхе.

Но тварь эта умирать не желала. Он отшвырнул свои кинжалы и, ухватившись за гарду, изогнувшись всем телом, сорвался с клинка. Рухнул мне под ноги. Я несколько раз неловко рубанул гадину по плечам, по корпусу, по голове, и всё равно, фон Ляйхе был жив. Он дёргался, даже встать пытался. Тогда я приставил конец клинка к левой стороне груди его и, навалившись всем весом, пришпилил его к мостовой. Я давил до тех пор, пока сталь не заскрежетала по камню. Ляйхе заскрежетал в ответ, будто бы отзываясь на каком-то дьявольском языке. Подёргался пару секунд и затих. Я хотел было ещё и голову ему отрубить, для надёжности, но времени на это не было.

Мои гренадеры, ведомые Кмитом, Фрезэром и Роговцевым, расправились с серыми солдатами, бросившимся им наперерез, и теперь дрались с теми, кто обстреливал дом. На нашей стороне была отвага, на стороне противника — число. Стрелками серые были отличными, а вот в рукопашной — весьма слабы. Семеро гренадер не просто успешно противостояли им, но уже успели уложить троих.

— В штыки их! — кричал фельдфебель Роговцев. — Бей немчуру!

Серые солдаты дрались молча. Лишь изредка их командиры, одетые в чёрные мундиры, отдавали короткие команды, приказывая своим людям брать моих гренадер в кольцо.

Я кинулся на помощь своим солдатам. Двумя ударами срубил двух немцев, явно не ожидавших моего появления. Видимо, записали меня в покойники после схватки с фон Ляйхе. Однако к чести их, скажу, опомнились быстро. Мне не дали прорваться к своим, пришлось рубиться и вертеться, едва ли не быстрей, чем в поединке с Ляйхе. Я отбивал палашом мушкетные штыки, рубил по длинным стволам, но с каждым мгновением боя слабел всё сильней. Сказывались и общая усталость, и потеря крови от ран и мелких царапин, полученных мною сегодня. Я понимал, что долго мне не продержаться.

Один ловкий малый в сером мундире подставил под мой палаш свой мушкет, увёл его в сторону. Я не успел среагировать, сталь клинка заскрежетала по железу ствола, сняла стружку с ложа. А немец, извернувшись, врезал мне прикладом по рёбрам. Я задохнулся от боли и рухнул на колени, хватая ртом воздух. Подняться мне дали. Мне врезали сапогом по рёбрам, добавили в живот, потом в лицо, так что с головы слетел кивер. От последнего удара я откинулся на спину и рухнул навзничь. Кто-то пинком выбил из ослабевших пальцев палаш.

Надо мной уже занесли штыки. Я уже с жизнью прощался. Но тут залп десятка мушкетов просто смёл моих возможных убийц. Они попадали, как колосья под серпом. Один рухнул прямо на меня, вызвав новую волну боли, прокатившуюся по всему телу. Но вот надо мной замелькали знакомые зелёные мундиры, мои гренадеры и, кажется, могилёвцы. С меня стащили труп немца, помогли встать, но идти сам я уже не мог — ноги не держали. Поэтому меня поддерживали двое гренадер, я, буквально, висел на их плечах.

— Палаш, — только и смог прохрипеть я, — и другое оружие моё… Заберите…

— Заберём, заберём, — сказал знакомый голос. — Ничего из твоего арсенала не пропадёт.

— Ахромеев? — удивился я. — Как вы… тут?

— Граф Черкасов прикомандировал меня к корпусу Барклая де Толли, — ответил майор, он же действительный статский советник тайной канцелярии. — Шпионов, вместе с майором Берло ловим.

(рапорт агента французской контрразведки условная кличка Сержант)

Господин майор, можете не верить мне, счесть безумцем, место которого в лечебнице, но я излагаю то, что видел своими глазами.

По вашему приказу я следил за солдатами в серых мундирах, которыми командует некто оберлейтенант фон Ляйхе. Я был свидетелем их схватки с гренадерами штабс-капитана Суворова и мушкетёрами из Могилёвского полка, среди которых был ваш коллега по ремеслу майор Ахромеев. В ходе этого сражения штабс-капитан Суворов сражался с оберлейтенантом фон Ляйхе. Первое моё наблюдение: убить фон Ляйхе практически невозможно, в него несколько раз попадали из мушкета и нанесли несколько рубленных и колотых ран, но это не принесло ему никакого видимого вреда. Второе: фон Ляйхе совершённо лишён крови, из ран его сыпался песок, образцы которого я прилагаю к данному рапорту. И третье, самое невероятное, наблюдение. Едва я успел взять образцы песка, как труп фон Ляйхе судорожно задёргался. Я принял это за конвульсии, отнёс на счёт странной природы данного существа, назвать которое человеком, язык не поворачивается. Однако не прошло и нескольких минут, как он поднялся на ноги, подобрал свои кинжалы и ушёл, покачиваясь и теряя песок, сыплющийся из многочисленных ран на теле, нанесённых штабс-капитаном Суворовым. Это страшное зрелище настолько впечатлило меня, что я долго ещё не мог шевельнуться от ужаса, объявшего меня, а после поспешил к себе, чтобы как можно скорее приступить к написанию сего рапорта.

— В общем так, молодой человек, — сказал мне врач, осматривающий мою руку, — либо вы временно прекращаете все эти безобразия, либо — можете попрощаться с левой рукой. Она была изрядно повреждена, как я думаю, в недавней битве, а теперь — новое ранение.

— Идёт война, господин доктор, — вздохнул я. — Безобразия, от которых вы мне советуете воздержаться, творятся повсюду.

— Молодой человек, — вздохнул доктор, — вы уже и без того пожинаете плоды своих приключений. На левой руке у вас не работают два пальца. Пока мизинец и безымянный, и, скорее всего, их работоспособность вскоре восстановится — организм у вас молодой и крепкий. Пока. Кроме того, у вас повреждены сухожилия и несколько трещин в костях предплечья и плеча — пока они не срастутся, вам нельзя снимать шины и напрягать руку. В общем, любое повреждение может стоить вам руки. Не хотите остаться одноруким инвалидом? Думаю, нет. Так что слушайте меня.

— Объясните это ещё немцам и цесарцам, — с горькой иронией в голосе — откуда только взялась? — сказал я, — чтобы прекратили войну до моего выздоровления.

— Это было бы очень хорошо, — в тон мне ответил врач. — А ещё лучше, чтобы вовсе прекратили воевать и калечить друг друга.

— Быть может, и так, — не стал я вступать в дискуссию. — Спасибо, господин доктор. Насколько смогу, буду следовать вашим рекомендациям. Остальное зависит от наших врагов. Разрешите откланяться?

— Ступайте, молодой человек.

За дверями госпиталя меня уже ждал Ахромеев. Он был одет в статское платье, то же, что и вчера, когда командовал отрядом солдат Могилёвского полка, только залатанное и очищенное. На поясе у него висела кавалерийская сабля и пара кобур с пистолетами. Похоже, он собирался не то в вылазку, не то на прорыв.

— Славно тебя доктор обработал, — сказал он мне. — Похоже, ты теперь не боец.

— Нет, ваше превосходительство, — ответил я, — не боец. Врач говорит, что у меня сильно повреждена левая рука. Малейшее напряжение — и я останусь без неё.

— Жаль, — покачал головой Ахромеев. — И бросьте эту вашу официальность. Я майор в армии и старше вас всего на два чина, но даже этим предпочитаю пренебрегать. Вы, в конце концов, даже не мой подчинённый.

— А отчего же жаль, что я — не боец? — поинтересовался я.

— Дело в том, что я буду вместе с казаками прорываться через вражьи посты, — ответил он. — Пойдём навстречу армии Макдональда. Таких групп, как моя — несколько. И русские и французы. У кого-то должно выгореть. Доберёмся, поторопим маршала. Хотел взять тебя с собой, Суворов.

— Сняли все подозрения? — не без лишнего ехидства поинтересовался я.

— Давно, — кивнул Ахромеев. — Слишком уж героически вёл ты себя в бою. Не верю я в шпиона, который, рискуя жизнью, останавливает бегство солдат. Хотя есть в твоей истории, что-то мутное. Не всё мне в ней нравиться.

— Тогда откуда такое доверие?

— Ты мне только допрос тут не учиняй! — рявкнул Ахромеев. — Можно подумать, я у тебя на дознании! Вопросы он мне задаёт один за другим!

— Прошу простить, ваше превосходительство, — козырнул я.

— Оставь, штабс-капитан, я не хотел обижать тебя. Просто накипело. А взять тебя с собой хотел потому, что у тебя потрясающая способность выживать в любых условиях. Да и путешествовать с тобой одно удовольствие. — Он как-то вымученно улыбнулся. — Нет, правда, ты — славный попутчик. Везучий, умелый, хороший солдат и превосходный боец. Право же, очень жаль, что ты, Суворов, остаёшься в городе.

— Осторожней с серыми немцами, — сказал я ему. — Я видел их в штабе фон Блюхера. Они стояли особняком. Видел их командира — майора Крига. Неприятный такой толстяк и взгляд у него, как у маниака.

— А ты и маниаков видел?

— Один раз, — не стал отпираться я. — Долгая история.

— Эти серые давно уже многих в Европе взбаламутили, — сказал Ахромеев. — Их много где видели и всюду при странных обстоятельствах. Всюду какая-то чертовщина творится. Вот и тут мы с Берло ждали чего-то такого, и пока оно не начнётся… Ай, ладно.

— Я не уверен, что прикончил фон Ляйхе, — добавил я, — какой-то он уж слишком живучий. Как собака.

— А он жив, — сказал на это Ахромеев. — И чёрт его знает. Мне Берло рапорт своего агента показывал. Этот Ляйхе, кто бы он ни был, через четверть часа ушёл с поля боя на своих ногах.

— Кто же он такой? — скрипнул зубами я.

— Один чёрт это, наверное, и знает, — ответил майор тайной канцелярии.

Он ушёл, а я вернулся к своим солдатам. От роты остались, как говорят в народе, слёзы. Пятеро гренадер, десяток стрелков, четыре офицера и фельдфебель. В других ротах батальона потери были столь же велики. Особенно много солдат и офицеров погибли во время уличных боёв. Враг занял нашу вторую линию, из-за этого были потеряны несколько пушечных взводов. Одно хорошо, что расчёты их успели, иногда ценою своих жизней, уничтожить все орудия. Теперь мы бились на последнем рубеже. Враг не спешил со штурмом, уже больше суток шла перестрелка. Мы поливали друг друга градом пуль и ядер.

— Похоже, враг тоже обескровлен, — сказал спешно произведённый из суб-лейтенантов в первые лейтенанты Маржело. — Нет у него сил на решающий штурм.

— У нас сил и солдат не больше, Маржело, — ответил я, — а скорее даже намного меньше. Просто, как говорят у нас: у страха глаза велики. Мы слишком сильно врезали немцам и цесарцам на первой линии, так что они и не заметили, что мы сдали вторую.

— Думаете, они одумаются и пойдут на штурм? — с сомнением в голосе спросил Маржело.

— Вряд ли, — покачал я головой. — Ждут подкреплений. Сейчас всё зависит уже не от нас.

— А от кого? — поинтересовался Маржело.

— От маршала Макдональда и какого-нибудь епископа, монсеньора, приора или каноника, который командует цесарцами.

— А такой есть? — усомнился Кмит. — Священная Римская империя велика, но сколько ж войск они отправили в этот заграничный поход.

— Мы не так и далеко от их границ, — вместо меня ответил ему Маржело, с которого слетела большая часть патриотического пафоса. — Они могут просто перебросить часть войск из Италии.

— В отличие от нас, — добавил я, — Лихтенштейн и Кинмайер могли отправить — и отправили, я уверен — донесения о битве и боях в городе, а также с требованием подкреплений.

— Значит, нам остаётся только ждать, — резюмировал Кмит, как будто и без него это не было ясно с самого начала.

Перестрелка длилась и длилась. Патронов и пороху хватало с обеих сторон. Мы осыпали друг друга пулями и ядрами. Наша оборона теперь строилась вокруг нескольких редутов, а по сути одного большого четырёхугольного укрепления, непрерывно ведущего огонь. Зимний воздух, казалось, раскалился, наполнился противным пороховым дымом, от которого было трудно дышать, пороховая гарь въедалась в одежду и, кажется, в самоё тело. Артиллеристы ходили черные, как черти или арапы. Спали урывками, да и как уснуть при постоянной канонаде и треске мушкетных выстрелов. Но на третьи сутки привыкли. Как бывалые ветераны спали при любом грохоте. Еда, казалось, также была с привкусом пороха. Она не лезла в горло, даже думать о ней бывало просто противно.

Дни шли за днями. Прошла неделя. Во Франции начиналась весна. То и дело заряжали дожди и весьма сильные. Тогда шла только орудийная перестрелка. Из мушкетов и ружей не палили, потому что вражеских позиций было просто не видно. В такие дни воздух хоть немного очищался, а струи дождя смывали пороховой нагар с шинелей и епанчей. Такие дни любили и мы, и французы, они означали недолгий отдых, и даже промозглость их не могла испортить хорошего настроения. С каждым днём становилось всё теплее, и уже мало кто носил тёплые шинели и епанчи, разве что только в сильный дождь.

Прошла неделя перестрелки, и ветер унёс облака, теперь днями светило весеннее солнышко. Однако оно не радовало. Тёплая погода принесла длительные перестрелки, центр города снова затянуло дымом.

Особенно сильно меня злило то, что я не мог принимать никакого участия в перестрелке. Кости левой руки ещё не срослись и, как сказал мне доктор, первый же выстрел из мушкета разнёс бы их, как китайскую вазу. Поэтому мне приходилось довольствоваться ролью наблюдателя и надоедать батальонному лекарю.

И вот как-то ночью на позициях врага раздался какой-то шум. Артиллерия врага замолчала, а вслед за нею — и наша. В римском лагере явно шёл бой. Всю ночь трещали мушкетные залпы, до нас доносился звон стали. Мы ждали. Идти на подмогу тем, кто атаковал немцев и цесарцев, мы не могли. Если это хитрая провокация, то на защите орудий просто никого не останется, кроме самих бомбардиров. Можно голыми руками брать. И как бы ни хотелось нам броситься на врага, приходилось ждать. Мы простояли на позициях всю ночь, сжимая в руках оружие, однако взошедшее над горизонтом солнце осветило французский триколор с императорским орлом, реющий над вражескими батареями.

Наши пришли раньше!

Немолодой уже маршал Макдональд выглядел именно так, как должен был, по моему мнению, настоящий маршал. Синий мундир его был идеально чист, будто только что из прачечной, рубашка под ним сверкала белизной. Наверное, если подойти вплотную и втянуть воздух, можно учуять характерный запах чистоты. Как будто не он прошёл с армией несколько тысяч вёрст по зимней Франции, раскисшей от дождей. Даже на сапогах — ни пятнышка грязи. На его фоне наш командир выглядел сущим неряхой. Мундир в пороховой копоти, бриджи и сапоги в грязи, лицо выбрито скверно. Не лучше его был и Бонапарт, однако он был императором Франции, и смотрели на него совершенно иначе.

— К нам в расположение прорвались двое, — докладывал маршал своему сюзерену, — русский майор и капитан конных егерей. Они были ранены, и егерь умер от ран, успев только сообщить о вашем, mon empereur, тяжком положении. Русский майор также сообщил нам об этом, он прибыл на полдня раньше егеря. Он также не назвал имени, мы оставили его поправляться в госпитале в Сансе. Врач уверил меня, что раны его хоть и тяжелы, но опасности для жизни не представляют.

— Довольно об этих героях, — нетерпеливо перебил его Бонапарт. — Докладывайте итоги боя.

Мы шагали по бывшими немецким позициям, мимо перевёрнутых пушек, ящиков с ядрами, разбросанных мушкетов и сабель, перешагивая через тела убитых. Меня лично, несколько коробило от такого отношения к павшим — трупы не убирали, покуда император лично не пройдётся по полю недавнего боя, словно инспектируя его. В этот раз его сопровождали штабы объединённой русско-французской армии и Макдональда. Однако из-за изрядных потерь в нашей армии, вместе со штабом, для представительности, так сказать, шагали все офицеры в чине, не ниже первого лейтенанта у французов и штабс-капитана — у нас.

— Немцы не ждали нашей атаки, — сообщил Макдональд. — Гусары и уланы просто смели их тыловое охранение и огнём и мечом прошлись по позициям. Я решил атаковать ночью, чтобы внести как можно большую сумятицу

— Вам это удалось, Макдональд, — сказал ему Бонапарт. — Учись, Ней, как надо командовать кавалерией.

— Много ли надо умения, чтобы ударить в тыл, — пробурчал уязвлённый маршал.

Бонапарт не стал продолжать издёвок, а жестом дал понять Макдональду, что внимательно слушает его.

— Мы обратили врага в бегство очень быстро, — продолжал тот. — Конница вырезала артиллеристов, а пехота ударила на разворачивающиеся полки. Вы их изрядно потрепали, скажу я вам, господа. Римской пехоты почти не было — одни венгры. Немцев больше, но и у них очень большие потери. Но, что самое главное, они были вымотаны и попросту не хотели драться. Офицеры часто бежали впереди своих солдат, примером своим, вдохновляя их. — Макдональд усмехнулся.

— Пленные? — поторопил его Бонапарт.

— Мы взяли фон Лихтенштейна и фон Кинмайера, а в фон Блюхер вырвался. Этот старый чёрт даст фору иным молодым рубакам. С дивизионом чёрных гусар Приттвица он прорвался через наших солдат и умчался на северо-восток. Кавалерия была занята и догнать его не успели.

— Очень жаль, — сказал Бонапарт. — Этот старый хрыч ещё попьёт у меня крови.

— Я отправил за ним два эскадрона гусар, — сообщил Макдональд, — но не думаю, что они догонят Блюхера. След давно простыл.

— Быть может, эта скачка его прикончит, — зло произнёс Бонапарт.

— Маршал Бонапарт, — сказал генерал-лейтенант Барклай де Толли, — мой корпус возвращается в Россию. На переформирование.

— Понимаю вас, — кивнул ему Бонапарт, остановившись, чтобы осмотреть батарею, буквально, заваленную телами. Венгры обороняли её отчаянно, не щадя себя, в то время как артиллеристы разворачивали орудия на обрушившегося на них с тылу врага. — Вы помогли мне, генерал-лейтенант, можно сказать, спасли меня и Францию. Я велю отчеканить в честь битвы и обороны Труа памятные медали. Их получат все, кто сражался в эти дни.

Мы шагали по сожжённому пригороду Труа, переступая через трупы и сломанное оружие, солнце освещало всю эту жуткую картину, но на душе, не смотря на всё это, было как-то легко. Одна мысль сидела в голове — домой, мы возвращаемся домой.

 

Глава 19, В которой герой так и не находит мира, даже на родной земле

Бонапарт выделил нашему корпусу большой десантный дирижабль, на котором мы вернулись в Вильно. Помню, меня очень сильно удивило, что мы летим не на аэростатах Гершеля, однако я не придал этому значения. Сразу по прибытии всех офицеров отправили в отпуск, чем я воспользовался, взяв билет на дилижанс до родного города. Однако отправиться домой в тот день мне было не суждено.

Я шагал по станции дилижансов мимо паперти дорожной церкви с нищими, просящими милостыню у «добрых господ». Моё внимание привлекли знакомые цвета одежды одного из них. Очень уж похожи на наши полковые. Я остановился, приглядевшись к однорукому нищему — и точно он носил грязный и штопаный мундир Полоцкого полка. Пригляделся внимательнее — и выругался сквозь зубы, кажется, по-немецки.

— Жильцов, — сказал я ему, — что вы тут делаете?!

— Вашбродь, — почти прошептал мой бывший денщик.

— Встать! — скомандовал я. — Смирно!

Тело бывалого солдата среагировало быстрей разума. Он вскочил и коротко махнул рукой, отдавая честь.

— Ваше благородие, господин штабс-капитан, — гаркнул он былым фельдфебельским голосом, — прошу простить неуважение к вашей персоне! Бывший фельдфебель Жильцов Василий, к несению службы вашим денщиком готов!

— Эй, офицер, чё творишь? — к нам направлялись три человека явно преступного вида. — Эт наш солдатик.

— Солдат более ничьим крепостным быть не может, — сказал им я, как бы невзначай кладя руку на кобуру с пистолетом. — А, тем более, находящийся на действительной службе.

— Не въезжаешь, офицер, — продолжал невысокий парень, явно верховодивший в этой шайке. — Этот солдатик наш.

— Пистоль не мацай! — рявкнул один из громил, сопровождавших невысокого.

— Я успею всадить тебе пулю в лоб раньше, чем ты шаг сделаешь, — спокойно сказал я.

Громила, похоже, был изрядно оконфужен тем фактом, что не понял и половины из сказанного мной. Это было написано у него на лице.

— Палить на станции, — усмехнулся невысокий. — Не станешь, офицер. Тут псы кругом, и все наши, прикормленные.

— Нападение на офицера во время войны, — покачал головой я, — это компетенция не станционных полицейских. Вами займутся военные аудиторы. Если будет кем заниматься.

— Лады, — пошёл на попятный парень. — Забирай солдатика, но он нам звона стоил. Кто вернёт?

— Ты чего-то не понимаешь, — сказал ему я. — Сейчас мы с Жильцовым уходим.

— Эт ты не въезжаешь, офицер, — окрысился парень, став похож на зверька. — Я сейчас кликну своих лбов, и они из тя калеку сделают. Рядом со своим солдатиком сядешь.

— Вторую руку перешибём, — заржал как конь второй громила.

Я выхватил из кобуры пистолет и, без колебаний, всадил пулю ему в голову. Громила дёрнулся, покачнулся и осел на мостовую. Собравшаяся вокруг нас толпа зевак, раздалась в стороны с совокупным охом.

— И чё терь делать будешь? — по-крысиному оскалился коротышка. — Без пистоля?

Я спокойно вложил пистолет в кобуру и погладил корзину палаша.

— Прекратить безобразия! — прогремел зычный голос городового. Во главе небольшого отрядика из троих станционных стражей он прокладывал себе дорогу через толпу. Люди просто расступались перед ним. — Расходитесь! Разойтись! Нечего тут стоять!

Подойдя к нам, попутно практически разогнав толпу, он спросил, вроде бы ни к кому не обращаясь:

— Что тут твориться? Кто стрелял?

— Я стрелял, — ответил я. — Штабс-капитан Суворов, командир гренадерской роты Полоцкого пехотного полка. Нахожусь в отпуске.

— По какому поводу стреляли? — не дал сбить себя с толку и ошарашить званиями городовой.

— Эти трое, — я указал на невысокого и двух — живого и мёртвого — громил, — напали на меня, наверное, с целью грабежа.

— Федька! — крикнул на коротышку городовой. — Совсем страх потерял?! В арестантские роты захотел?!

— Да вы что, Иннокентий Феофилактович, — голос невысокого Федьки разительно изменился (и как он только выговаривал отчество городового?), — ничего такого. Они к нашему солдату прибодались, мы ему, того, объяснить хотели, что к чему. А они сразу за пистоль, сразу — бах! — и Копыту голову прошибли.

— Правильно сделал, — одобрил мои действия городовой. — Копыто твой, Федька, совсем с головою не дружил, вот и потерял её.

Он рассмеялся своей неказистой шутке. Федька поддержал его.

— В общем, иди отсюда, Федька, с глаз моих долой, — отсмеявшись, сказал ему городовой. — И Копыту забирай. Нечего ему тут валяться.

А когда уголовники покинули поле боя, городовой обратился ко мне:

— Забирайте своего солдата, господин штабс-капитан, и проваливайте как можно скорей. Федька — мелочь, малёк, но верховодит у нищих человек страшный. Ему надо имя своё, renommИe, сохранить, а за ради этого он, на что угодно пойдёт. В уголовной среде имя — это всё, потеряешь имя, потеряешь и власть.

— Для чего вы мне всё это говорите? — поинтересовался я у городового. — Могу вас уверить, что мне это совершенно неинтересно.

— Понимаю, господин штабс-капитан, — кивнул городовой. — А говорю вам всё это не для того, чтобы, Боже упаси, напугать вас. Нет. Я к тому, что они ни перед чем не остановятся. И на убийство пойдут.

— Я вполне могу за себя постоять, — ответил я.

— Ничуть не сомневаюсь в этом. Но, я вижу, у вас рука на перевязи, а солдат ваш и вовсе не боец уже. Трудненько вам будет совладать с Грачём и его бандой.

— На помощь полиции рассчитывать не стоит? — усмехнулся я.

— Ну, это как сказать, — пожал плечами городовой.

— Да никак, — отмахнулся я. — Жильцов, за мной!

Из-за происшествия на станции, на дилижанс я, конечно, опоздал. Поэтому, передав Жильцову часть своего нехитрого багажа, направился в первый же, более-менее приличный, трактир. Половой попытался было не пустить Жильцова, крича, что нищим в приличное заведение ходу нет.

— Это не нищий, — ответил я, — а заслуженный солдат и мой денщик. Вопросы?

— Знаем мы этого заслуженного, — буркнул половой, низко кланяясь мне. — Он тут гулять начинал.

Мне захотелось врезать ему по холёной физиономии, но опускаться до мордобоя, да ещё и на трезвую голову — mauvais ton. Мы с Жильцовым прошли через всё заведение к дальнему столу, сопровождаемые взглядами посетителей, по большей части, неприязненными, а то и откровенно презрительными.

— Ты когда в последний раз нормально ел? — спросил я у Жильцова, когда мы сели за стол.

— Не помню уж, — пожал плечами тот. Нищенские привычки снова взяли верх, сидел он, сильно сгорбившись и опустив глаза. — Давно.

— Человек! — щёлкнул я пальцами. — Человек!

Половой подошёл к нам с явной неохотой, но куда денешься — работа такая.

— Чего изволите-с?

— Еды простой, главное, побольше, — заказал я. — И пива. Некрепкого.

— Понял вас, — кивнул половой, делая вид, что записывает в свой блокнот.

— Ну, рассказывай, Жильцов, — сказал я, — как дошёл ты до жизни такой?

— Как списали меня с ваших денщиков, — начал он, — на дирижабле, значит, в Вильно доставили. Выдали, честь по чести, выходное жалование. А куда мне идти? Ни дома, ни семьи, един, как перст. Вот и покатился. Покуда деньги были — пил, гулял. Друзей завёл по всему Вильну. Как деньга кончилась, друзья пропали, почти все. За деньги тех, что остались — пил дальше. Уже по-чёрному. Потом оказалось, что я всем должен и много должен. И усадили меня эти друзья на паперти, христарадничать. Сказали, нынче время военное, солдат — в цене, много подавать станут.

Посреди рассказа принесли еду, однако Жильцов, не смотря на плотоядные взгляды на дымящиеся тарелки и горшки, сначала рассказал обо всём по порядку, и только после этого приступил к еде.

Пока он рассказывал, а потом ел, в трактир прибыла весьма внушительная делегация местного уголовного элемента. Как только они вошли в трактир, большая часть посетителей нашла неотложные дела, и поспешила расплатиться и уйти. Остались только завсегдатаи и какие-то горькие пьяницы, не отвлекающиеся от своих стаканов со скверной водкой.

Возглавлял делегацию, видимо, сам Грач — броско одетый человек с зализанными волосами и напомаженными, как у завзятого модника усами. Сопровождали его пятеро, в одежде и манере поведения старавшихся копировать своего главаря. Усач прошёл через трактир, скрипя сапогами и плюхнулся на стул, так что тот затрещал и, казалось, готов развалиться под его весом. Пятёрка сопровождающих остановилась за его спиной, встав полукругом, взяв в полукольцо наш стол.

— С кем имею честь? — поинтересовался я.

— Грач, — представился усатый, протягивая мне руку. Я сделал вид, что не заметил этого жеста. Грач нахмурился — беседа начиналась не так, как ему бы хотелось.

— И что у вас за дело ко мне, господин… Грач?

— За хрустами, — ответил бандит, — или звоном. Как хошь.

— Вы, Грач, не у себя, а в приличном обществе, — сказал ему я. — Так что извольте разговаривать на русском, хотя бы на том, каким владеете, а не на том языке, на котором говорите сейчас.

— Я, кивер, базлаю так, как хочу, — сквозь напускной лоск пробился хищный зверь. — И не учи меня, не дохтур. — Связи между учёбой и докторами я, лично, не видел, однако для моего собеседника она, похоже, была вполне очевидна. — Мне солдат хрустов должен, две тыщи. На паперти отрабатывает.

— Вы, Грач, никогда не видели двух тысяч рублей, — усмехнулся я такой откровенной наглости уголовника. — Не стоит начинать знакомство со столь наглой лжи.

— Не мне должен, — решил уточнить Грач, — а обчеству нашему. Я от него, обчества, и пришёл. Солдат наш. Он нам должен.

— Подите прочь со своим обществом, — я не мог столь чудовищно коверкать русский язык и потому произносил слова правильно, — или я приду к вам.

— Пугать нас вздумал, кивер! — заорал Грач, окончательно теряя терпение и вскакивая на ноги. — Пуганые! Не таких, как ты, кивер, жрали! И тебя сожрём!

— Я, господин Грач, не съедобен, — усмехнулся я. — А, кроме того, у меня в подчинении рота гренадер. Как вы думаете, что с вами будет, когда они придут к вам? Много ли от вас останется?

Похоже, эта перспектива весьма впечатлила Грача, и даже изрядно напугала. Он замер, сжимая кулаками край стола, ответить ему на это было нечего.

— Раз вам более нечего сказать мне, — сказал я ему, — я вас более не задерживаю. Жильцов, идём. Нам ещё квартиру в городе искать. Человек, счёт.

Руки у полового, когда он принимал у меня ассигнации, явственно дрожали. Его пробил холодный пот, он боялся стоявшего в полушаге от него Грача и всего его уголовного общества, но, кажется, ещё больше он боялся меня. Офицера, открыто бросившего вызов преступникам.

Мы прошли мимо замерших уголовников, не смевших пошевелиться, пока главарь их стоит, как истукан. Лишь один из них тронул его за плечо и сказал:

— Грач, а кивер при хрустах. Потрошим?

Эти слова вывели Грача из ступора. Он резко крутнулся на каблуках и врезал кулаком в лицо сопровождавшему. А силы ему было не занимать. Крупный мужчина от его удара рухнул на пол, по подбородку его текла кровь. Поднявшись на четвереньки, громила тряхнул головой и выплюнул несколько зубов.

Под аккомпанемент его ругательств мы с Жильцовым вышли из трактира.

— Уголовные так этого не оставят, — сказал мне денщик, когда мы отошли от дверей трактира на несколько кварталов. — Они люди страшные, я по опыту знаю, хоть и недолго с ними жил.

— Что все меня ими стращают? — усмехнулся я. — В конце концов, не страшней немецких гусар в тылу.

Мы прошли какое-то время молча, а потом я спросил:

— А ты ведь знаешь, где обитает Грач сотоварищи?

— Конечно, знаю, — кивнул Жильцов. — В том конце города одни только уголовные и трутся. Все городовые у них на жаловании.

— Смотрят в любом случае в другую сторону, — задумчиво протянул я. — Это хорошо. Значит, мы нанесём Грачу небольшой визит вежливости. Как обещал.

КРОВАВАЯ ДРАМА В БАНДИТСКОМ ЛОГОВЕ

Жуткой картины стали свидетелями полицейские, прибывшие на место преступления, имевшее быть третьего дня. Оно произошло в небезызвестном районе нашего города, имеющем весьма скверную репутацию. За что и был прозван жителями Нашей (иначе Виленской) Хитровкой. Чем, как говорят, весьма гордятся тамошние обыватели.

Но даже для них то, что произошло третьего дня, оказалось слишком страшно. В большой комнате, где, по всей видимости, жили несколько десятков человек, творилось нечто неописуемое. Картины Дантова ада меркнут в сравнении с этим. Я сам был свидетелем того, как из комнаты выносили трупы. Внутренности же её были, в буквальном смысле, залиты кровью. Внутри творилась подлинная резня.

Надо сказать, что в этой комнате обитал известный полиции и моим читателям roi du mendiant, по прозванию Грач. Имени его точно никто не знает, однако, как мне стало известно из источников в Полицейском управлении под этим непрезентабельным прозвищем скрывается некто Сорокин Василий, Иванов сын, трижды судимый за грабежи и налёты, дважды бежавший с каторги, однако в последний раз отбывший своё наказание полностью и заживший вроде бы вполне мирной жизнью в лабиринтах Нашей Хитровки. Со временем он взял под свою опеку почти всех городских нищих. Они платили ему ежедневно за право жить и работать на папертях. Грач же распределял места нищих в городе и занимался защитой их от налётчиков и грабителей.

И вот теперь Грач и вся его банда, а также изрядное число нищих, мертвы, умерщвлены с чрезвычайной жестокостью. Встаёт вопрос, кто и зачем так страшно расправился с ним и его людьми? Обычная ли это, как говорят на Нашей Хитровке, разборка или же Грач сотоварищи — жертвы кровавого маниака, взявшего себе целью очистить город от нищих. Слухи о таком маниаке упорно ходили некоторое время назад, однако сами собой сошли на нет, не получив реального подтверждения. Так что же, нам пришлось встретиться с этими подтверждениями?

— Это про нас? — удивился Кмит, кладя на стол свежий номер «Виленского курьера». — Мы же вроде не устраивали никакой «кровавой резни».

— Не устраивали, — кивнул я, — однако журналистской братии свойственно изрядно преувеличивать, к тому же, с людьми Грача и его нищими могли расправиться свои же, так сказать, братья по цеху.

— Ну да, — поддержал меня прапорщик Фрезэр, — в любом случае сначала других нищих подозревать будут. Вот и перерезали остальных.

Мы втроём сидели в отдельном номере трактира в центре Вильно, празднуя победу над Грачом и его нищими. Рядом, в общем зале, пили мои гренадеры под присмотром фельдфебеля Роговцева, и с ними Жильцов. Гуляли по случаю освобождения боевого товарища из нищенского плена.

— Скажи, Суворов, — в номере мы обходились без чинов, — для чего ты вообще затеял эту эскападу с нищими. — Кмит недоумённо развёл руками. — Можно же было просто забрать Жильцова.

— Грач бы мне этого не простил, — покачал головой я. — Мне с Жильцовым не было бы жизни в Вильно. А узнай нищие, что я собираюсь уехать из города, они бы, наверное, настоящую охоту за нами устроили. Я решил несколько предвосхитить их действия.

— Лезть в бандитское логово с неполным десятком гренадер, — усмехнулся Кмит. — Чёрт побери, Суворов, только ты на такое способен!

— И через свою лихость и угробится, — сказал майор Ахромеев, раздвигая шторки, которыми наш номер был отделён от общей залы.

На сей раз, он сменил статское платье на мундир Лейб-гвардии Литовского полка. От одного взгляда на него мне захотелось вскочить и отдать честь. Кажется, Фрезэр или Кмит даже дёрнулся. Ахромеев только усмехнулся и присел рядом с нами, положив кивер на лавку.

— Без чинов, господа офицеры, — сказал он, — без чинов.

— С чем пожаловали? — поинтересовался я у него.

— Вскоре к вам возникнут вопросы у полиции, — ответил Ахромеев. — Вас с гренадерами видело очень много народу, когда вы входили в здешнюю Хитровку. Нищие использовали вас, чтобы решить свои дела, а вы теперь получились настоящими кровавыми маниаками. Хоть вы и герои войны со Священной Римской империей, но подобной резни вам не простят. Солдат по-тихому сошлют в арестантские роты, а вам, господа офицеры, чтобы не позорить честь полка, придётся пустить себе пулю в лоб.

— Хорошенькая перспектива, — протянул Кмит.

— Воистину, правы были древние, — добавил Фрезэр, — ни одно доброе дело не должно остаться безнаказанным.

— И что же, Ахромеев, — обратился я к майору, — говорите уже, вы ведь не просто так к нам пришли. У вас есть ко мне какое-то дело. Излагайте.

— Не к вам одному, — сказал Ахромеев, — а ко всем вам, включая фельдфебеля и гренадер.

— Ну, так излагайте уже, Ахромеев, — поторопил его я. — А то ещё полиция заявится.

— Суворов, вы, видно, позабыли о нашем путешествии из Парижа в Шербур, — вздохнул тот. — Снова мой мундир застит вам взгляд. Что до дела, оно просто. Я отправляюсь в небольшое путешествие на сопредельную территорию, под Кенигсберг. Детали сообщу уже в дороге.

— А если я откажусь ехать? Мои люди без меня тоже никуда не пойдут. Верно, господа офицеры?

— Именно так, — подтвердили Кмит с Фрезэром.

— Вы сами, Суворов, о полиции говорили, — напомнил Ахромеев.

— Не мундир глаза застит, — покачал головой я, — но подлость ваша.

— Не я нищих штыками колол, — никак не отреагировал на почти неприкрытое оскорбление Ахромеев. — Вам, Суворов, надо сначала думать побольше и подольше, а потом уже что-то предпринимать. Вы мыслите фронтовыми категориями, Суворов, ваши с одной стороны — враги с другой. А вы забыли, что даже нищие Грача, такие же люди, подданные его императорского величества, и смерть их не должна остаться безнаказанной. Особенно в таких количествах.

— А как же, сам погибай, а товарища выручай? — мрачно протянул Фрезэр.

— И при этом громозди трупы на трупы, — в тон ему сказал Ахромеев. — В общем, господа офицеры, решайте, вы идёте со мной или ждёте полицию. Они уже идут сюда.

Я вынул из кобуры свой пистолет и кивнул Кмиту, тот положил перед собой «Гастинн-Ренетт», у Фрезэра личного огнестрельного оружия не было, и подпоручик передал ему свой второй пистолет.

— Вы что делать собираетесь? — удивился Ахромеев. — Драться с полицией?

— Отчего же, — покачал головой я, — стреляться. Чтобы репутацию полка не портить. Как говорил один городовой, имя — это всё.

— Вы что, господа офицеры, с ума посходили?! — вскричал Ахромеев, как на пружине вскакивая с лавки.

— Вы нам предложили перспективу, — пожал плечами я, — вот мы и следуем вашей рекомендации.

— Прекратите! Хватит этого фарса! Я старше вас по возрасту и званию! Что вы тут разыгрываете какую-то сцену из бульварного романа.

— Не мы этот фарс начали, господин майор.

Он опустился на лавку, обхватив руками голову.

— О, Господи, Твоя власть! С кем приходится иметь дело? Вы желаете служить Отечеству любыми способами, о чём кричите на каждом углу. А когда вам дают шанс сделать это, то предпочитаете пустить себе пулю в лоб, лишь бы не помогать ужасной и отвратной тайной канцелярии.

— Быть может, вам методы следует сменить. — Я убрал пистолет в кобуру, Кмит поступил также. — Идёмте, господа офицеры. Мне надо поговорить с нашими солдатами.

Как только мы вышли в общую залу трактира, все гренадеры и фельдфебель вскочили на ноги и отдали честь, хоть и были уже изрядно пьяны. Жильцов отстал от них лишь на несколько секунд, вставать с одной рукой, будучи при этом ещё и весьма нетрезвым, наверное, довольно нелегко.

— Вольно, — бросил им я. — Прошу садится. — И подал всем пример. Когда все расселись вокруг сдвинутых столов, я обратился к солдатам. — Я подвёл вас под монастырь. Своим недальновидным поведением. Думаю, мой друг, майор лейб-гвардии Ахромеев, поможет вам спастись от арестантских рот. Не так ли? — Ахромеев нехотя кивнул. — Однако у майора есть для нас одно предложение. Я лично отправляюсь вместе с ним в небольшую прогулку на северо-запад, за границу. Никому из вас приказывать не могу, только спрашиваю: пойдёте ли вы со мной?

— Как один, — за всех ответил фельдфебель Роговцев. — Этот вопрос был лишним, ваше благородие.

— Не был, Роговцев, — покачал головой я. — По крайней мере, для меня. — Я поднялся — и все, включая Ахромеева, хоть он и был старше меня по званию, встали вслед за мной. — В общем, господа офицеры и гренадеры, выступаем завтра. Господин майор, вы дадите нам подробные инструкции относительно места и времени нашей встречи?

— Очень любезно с вашей стороны, штабс-капитан, — ехидно заметил Ахромеев, — что вы предоставили мне слово. Встречаемся завтра, в восемь утра, на станции дилижансов.

— Есть, — ответили мы.

 

Глава 20, В которой герой ненадолго отправляется за границу

Ахромеев, вновь сменивший мундир на статское платье, со своими людьми обосновался в углу станции. При них были два десятка лошадей, две из которых были загружены вьюками. Мои гренадеры с сомнением косились на животных, ездить верхом из рядовых не умел никто, равно как и фельдфебель. Кмит с Фрезэром держались в седле, как сообщили мне, но чувствовали себя не слишком уютно.

— Пешком идти слишком далеко и долго, — сказал Ахромеев. — Так что, господа, придётся учиться ездить, так сказать, на ходу. В тюках, что на сивке, смена одежды для всех вас. И помните, что вы более не солдаты, вы теперь охрана путешествующего графа Ахромеева. Он, то есть я, отправился в Тильзит или Рауше, ещё не определился. Ездил так каждый год и нынешней весной от прогулки отказываться не собирается. Благо, погода позволяет.

— А столько народу зачем? — удивился Кмит.

— Время такое, — пожал плечами Ахромеев. — Смутное. Лучше побольше народу с собой взять. Мало ли что?

Мы забрались в сёдла и направились на запад, к прусской границе. По дороге ко мне подъехал Ахромеев и завёл разговор.

— Твоих людей я переодену, — сказал он мне, — вот только, что с выправкой делать и с манерой общения. Они слишком молоды для отставников, как бы за дезертиров не приняли.

— У вас же на этот случай, думаю, документ есть, — ответил я.

— Конечно, есть, — не стал попусту отпираться Ахромеев, — но он поможет по эту сторону границы, а с той стороны что делать? Мы, выходит, не дезертиры, а русские шпионы. Какая разница, за что в петле болтаться. Пруссия теперь нам не союзник, но враг. И после Труа на нас изрядно озлобленный.

Я только пожал плечами. Для чего ему понадобились все мои люди, от которых больше проблем, нежели возможной пользы, не понимаю. О чём я и спросил у Ахромеева напрямик.

— Это, — ответил он, жестом словно бы охватив нашу кавалькаду, — все мои люди. Больше граф Черкасов не дал. Время военное люди нужны, а мою операцию в канцелярии и вовсе за авантюру почитают.

— Так что это за операция, для которой нужно столько народу? — поинтересовался Кмит, подъехавший к графу с другой стороны.

— Кликните вашего третьего офицера, — сказал ему Ахромеев, — чтобы не пересказывать ещё раз.

Когда же к нам «подгарцевал» Фрезэр, он начал свой рассказ:

— Три месяца назад в Виленской и Гродненской губерниях кто-то стал разорять кладбища. Из могил похищали наименее разложившиеся тела. Дальше — больше. Тела уже пропадают с захоронений, что около полей сражений. Под Броценами, множество случаев было отмечено во Франции во время гражданской войны и римского вторжения. Я обратил на это внимание, начал расследование, но началась война — и пришлось это временно прекратить. Вернувшись, я не забросил это дело, и довольно быстро раскопал, куда увозят трупы. Оказалось, не так и далеко от нашей границы. В замке Ортельсбург, что расположен почти на границе России, Пруссии и Варшавского княжества. Место довольно глухое и после Грюнвальдской битвы почти полностью заброшенное. Там-то и обосновался некто доктор Тотемагиер, который, как оказалось, уже несколько лет как скупает у местных крестьян тела их свежепокойных родственников и трупы с полей боёв. Так и потянулись к нему целые караваны с ящиками и бочками, в которых в меду или на льду везли тела. Принимали их, к слову, наши с вами, Суворов, друзья в серых мундирах.

— В этом я, как раз, ничуть не сомневался, — невесело усмехнулся я. — Серые мундиры появляются всюду, где происходит какая-нибудь чертовщина. Как только вы заговорили о разграбленных кладбищах и пропадающих трупах, я сразу понял, что они тут замешаны. К тому же имечко Ляйхе даётся не просто так, верно?

— Если они сумеют наделать новых Ляйхе из пропавших трупов, — сказал Кмит. — Чёрт! Да если эти ваши серые мундиры смогут сделать одного такого Ляйхе из десятка, даже сотни трупов, похищенных с кладбищ и погостов… — продолжать он не стал, слишком уж мрачной оказалась обрисованная перспектива.

— Вот поэтому, господа, мы и едем в замок Ортельсбург, — не преминул заметить Ахромеев, — чтобы остановить доктора Тотемагиера, думаю, его имя говорит вам не меньше, чем Ляйхе. А вы стреляться хотели.

— Оставьте уже, Ахромеев, — отмахнулся я. — Я думал мы всё решили относительно нашего недоразумения в трактире.

— Да, да, — выставил руки перед собой майор, словно защищаясь от меня. — Абсолютно всё.

Остановились мы на постоялом дворе, практически пустом по нынешнему смутному времени. Хозяин его был несказанно рад нашей компании, не смотря на всю подозрительность. Тем более, что платили мы не ассигнациями, а полновесным серебром. Вне городов бумажным деньгам, введённым императрицей Екатериной Второй, не слишком доверяли. Обыватели деревни, на краю которой стоял постоялый двор, сидевшие за угловыми столами, совершенно не удивились компании гренадер и людей в статском. Мы удостоились лишь коротких, не слишком заинтересованных, взглядов, когда сменили мундиры на регулярное платье, спустившись следующим утром к завтраку.

— Послушайте, Суворов, — сказал мне за завтраком Кмит, — можно задать вам вопрос?

Мы сидели за одним столом, вместе с гренадерами, Ахромеев со своими людьми занимал другой. Столы были хоть и соседние, но расположены довольно далеко друг от друга и Ахромеев слышать нас не мог.

— Валяй, — махнул ему я. Кмит скривился. Ему было сложно вот так сразу отбросить военную дисциплину и субординацию, накрепко въевшуюся за годы в кадетском корпусе и несколько первых месяцев в действующей армии.

— Отчего Ахромеев питает столь необычную привязанность к вам? От мог обратиться к любому другому офицеру, не знающему о его службе в тайной канцелярии. К тому же, думаю, у него есть много куда более хороших знакомых, нежели вы.

— Ахромеев считает меня чем-то вроде живого талисмана, — ответил я. — Мне ведь удалось выбраться из таких передряг, в которых многие сложили бы головы. Вот он и взял меня с собой. И остальных, в нагрузку ко мне, так сказать, — усмехнулся я и добавил: — Обращайся ко мне на «ты». Не забывай, мы более не солдаты и офицеры, но обычные охранники некоего графа Ахромеева. Не более того.

— Я постараюсь, — буркнул он, мрачнея на глазах.

— В тебе-то я не сомневаюсь, — вздохнул я, — а вот с солдатами как быть? — Я покосился на своих гренадер, занимавших третий стол. — От их вашбродей у любого уши заломит.

— Только здесь, — сказал Фрезэр. — В Пруссии нас попросту никто не поймёт.

Так и ехал наш странный кортеж до самой прусской границы. В связи с начавшейся войной, она была перекрыта с обеих сторон. Всюду сновали патрули и пикеты наших и прусских улан и гусар. В приграничной полосе мы наткнулись на такой, к счастью, наш. Уланы на легконогих конях быстро догнали нас, взяли в кольцо.

— Не время сейчас на отдых ездить, — сказал командир разъезда — ротмистр с лихо торчащими усами. — Тем паче, к немцам. Они предали нас, да и, говорят, сейчас в Пруссии скверно относятся к нашему брату, русскому.

Так он отреагировал на объяснения Ахромеева.

— Господин офицер, — ответил тот, тоном настоящего аристократа, которому весьма надоедают всякие тупоумные военные с их глупыми войнами, — я езжу в Тильзит с самого детства. Три поколения графов Ахромеевых ездят в этот город ранней весной. Тамошний климат изрядно помогает нашему здоровью.

Ротмистр бросил на Ахромеева неприязненный взгляд. К нему подъехал один из улан и громко, так чтобы слышали и мы, сказал:

— А может они шпионы немецкие?! Надо бы в расположение доставить.

— Ротмистр, — махнул офицеру Ахромеев, — на пару слов.

— Денег не возьму, — отрезал тот, — время военное.

Слишком уж нарочито прозвучали его слова, будто не Ахромееву он говорил, а своим людям. Однако с Ахромеевым отъехал на два десятка шагов, чтобы не было слышно ничего. Дал ли ему Ахромеев денег или же бумагой отделался, не знаю, главное, когда они вернулись, ротмистр махнул своим людям. Те, не смотря на явное недовольство, подчинились приказу.

В дальнейшем путь наш до самого Ортельсбурга прошёл вполне спокойно.

(выдержка из «Истории замков Тевтонского ордена в Пруссии и Восточной Европе»)

Ортельсбург, иначе Щитно, один из древнейших замков, основанных Орденом Девы Марии Тевтонской в Пруссии. Однако с самого начала он пользовался скверной репутацией. Во-первых: выстроен Ортельсбург был на месте замка литовского князя в середине XIII века. Князь этот по имени Кейстут числился в Литве (в те времена эта территория называлась Жмудь) чернокнижником и колдуном, а замок его настоящим прибежищем зла и мрака. Этот факт не смутил крестоносцев, они провели в замке ряд экзорцизмов и успокоились на этом. Во-вторых: хозяевами его стали жестокие рыцари ордена по фамилии де Леве. Род их по традиции отправлял одного сына в рыцарский орден, отдавая предпочтение Деве Марии Тевтонской. Славились рыцари этого рода своей жестокостью к врагам и особенно небывалой алчностью. В подвалах замка Ортельсбург часто томились польские рыцари, захваченные крестоносцами, в ожидании выкупа. Если же такового не было, то их казнили крайне жестоко, предварительно подвергая страшным мучениям.

Это продолжалось вплоть до 1408 г. Комтур Ортельсбурга Зигфрид де Леве покончил с собой после непродолжительного плена у одного из польских рыцарей. До того он Зигфрид де Леве захватил дочь этого рыцаря и замучил её до смерти, после чего поступил сходным образом и с самим рыцарем. Де Леве был захвачен польскими рыцарями, однако вместо того, чтобы замучить его или казнить, рыцари отпускают его. По всей видимости, у де Леве всё же проснулась совесть, и он покончил с собой. После этого замок, обретший совершенно жуткую славу, совершенно обезлюдел и остаётся пустым и по сей день.

До самого замка мы не добрались. Мы уже видели его башни, в зрительные трубы можно было разглядеть людей, шагающих по стенам. Стоит ли говорить, что все они были в серых мундирах. А раз мы видели их, то и они могли видеть нас. Думаю, зрительные трубы имелись и у наших врагов.

— Проникнуть за стены замка можно только одним способом, — сказал Ахромеев. — Подождать очередных торговцев трупами, и, прикончив их, забрать одежду.

— Не пройдёт, Ахромеев, — покачал головой я. — Кто из нас говорит по-немецки более-менее бегло? Я, вы, кто ещё?

— Я, — сказал Фрезэр, — но хотел бы заметить, — добавил он, — что мы говорим на литературном немецком. Кто из нас знает здешний диалект простонародья?

— Толково, — сказал Ахромеев. — Вернёмся в Вильно, напишу на вас, Фрезэр, рапорт графу Черкасову. Такие люди нам нужны.

— Не воруйте у меня людей, Ахромеев, — бросил ему я. — И без того хорошего офицера не сыскать.

— А хорошего чиновника в нашу канцелярию тем более, — парировал тот. — Но это всё потом. Сейчас надо придумать, как проникнуть в замок.

— В таких замках были секретные ходы за стены, — сообщил нам Кмит, — через них делали вылазки во время осады и уходили, если замку грозило взятие.

— Были, — согласился Ахромеев. — Вот только в поисках выхода из него мы можем провести несколько месяцев и ничего не найти.

— Сил на прорыв у нас не хватит, — вздохнул я. — Остаётся только занять позицию и подождать некоторое время. Не могут же они безвылазно сидеть в замке. Кто-то же ходит в деревню за провизией.

— Предлагаешь захватить этих людей? — поинтересовался Ахромеев. — Не выйдет. Гарнизон внутри не настолько велик, чтобы новые люди не бросались тут же в глаза.

— Как бы то ни было, — сказал я, — сидя здесь и смотря на замок, мы ничего не получим. Время вечернее, надо устраиваться лагерем.

Мы разбили лагерь на приличном расстоянии от Ортельсбурга, отъехав на полверсты от того места, откуда следили за ним. Проведя несколько суток в наблюдениях за крепостью, мы пришли к выводу, что для нас она совершенно неприступна.

— Трупы они покупают в деревне, — сказал Ахромеев, — той же, что и еду. Ездят туда дважды в неделю со своими телегами для провианта и тел. Крестьян ближе двух вёрст к замку не подпускают. Вокруг него постоянно курсируют конные пикеты, весьма грубо заворачивающие заблудившихся.

Заблудившимися были Фрезэр с Ахромеевым. Они, переодевшись в рубахи и порты, купленные в деревне — не той, куда ездили серые, для чего пришлось проделать изрядный путь — изображали подгулявших крестьян, искавших, куда это без них уехал свадебный поезд. Их перехватили всадники в серых мундирах и кепи, вооружены они были карабинами и саблями. В не самых приличных выражениях они объяснили «гулякам», где они видели их свадебный поезд, всех крестьян и их двоих, в частности, и куда им следует идти. До рукоприкладства не опустились, хоть и грозились плетьми. Фрезэр с Ахромеевым поспешили последовать их совету, пока дело не дошло до батогов.

— Караулы на стенах, — продолжал Ахромеев, — несколько современных пушек на башнях, расчёты и солдаты дежурят круглосуточно. Раз в час под стены швыряют факел. В общем, замок в полной боевой готовности. Без полка гренадер его не взять.

— Надо кому-нибудь проникнуть внутрь, — сказал я, — разведать всё и попробовать найти потайной ход изнутри.

— И кто пойдёт? — спросил Ахромеев. — Из нас троих?

— Выходит, что мне идти, — ответил Фрезэр. — Я из вас единственный не ранен, так что никто иной не подойдёт.

При упоминании о ранениях я невольно тронул левую руку. Пальцы её уже шевелились, однако о том, чтобы стрелять из мушкета не могло быть и речи. Ахромеев же поморщился. Его раны были куда тяжелей моих, однако, только придя в себя, он тут же собрал людей и кинулся к замку Ортельсбург, не посчитавшись с врачами и тем, что раны его ещё долго будут заживать при таких делах. Вспомнив об этом, мне снова стало стыдно за своё поведение в трактире. А ведь Ахромеев ни словом не обмолвился о ранах, я понимал, что он изрядно страдает только по тому, что он иногда хватался за грудь или живот, кривясь от боли.

— Тебе как раз идти никак нельзя, Фрезэр, — покачал головой я. — Слишком уж силён в твоём немецком русский акцент. Сразу понятно, кто ты и откуда. А с русским они церемониться не станут. Идти мне. Рука у меня, конечно, не работает ещё, но это не беда. Сражаться я могу правой, как и стрелять из пистолета. Немецкий у меня вполне чистый.

— А что с моим немецким не так?! — возмутился Фрезэр. Он вполне освоился с нашим штатским положением и уже общался без каких-либо оглядок на субординацию.

— Ты когда его учить начал? — поинтересовался я.

— В корпусе, — ответил он.

— Ну вот, — кивнул я, — а я с трёх лет. Говорить, можно сказать, сразу на двух языках учился. Потому и акцента у меня почти нет. Чистейший ганноверский диалект.

— Мой немецкий тоже вполне хорош, — заметил Ахромеев. — Отчего же идти именно тебе, Суворов?

— Во-первых: вы сильно изранены, — ответил я, — как не хотели показать нам обратное. Во-вторых: вы наш командир. Потеряем вас, и всему делу конец. В общем, как видите, идти должен я.

— И под каким видом ты хочешь проникнуть в замок? — поинтересовался Ахромеев.

— Увидите.

На следующее утро к стенам замка Ортельсбург шагал странный субъект в сером статском платье и с квадратным чехлом через плечо. Его быстро заметил конный пикет солдат в серых мундирах, патрулирующий окрестности замка. Они окружили странного человека, остановившегося при их приближении. Этот человек, казалось, не замечал их, он смотрел на замок и окрестности с безмятежной улыбкой на лице.

— Wer ist das? — довольно грубо спросил у меня — а именно я, надо сказать, был этим самым человеком — их командир.

— Художник, — ответил я. — Приехал сюда на этюды.

— Не туда приехали, Herr Maler, — сказал мне вахмистр. — Здесь не место для ваших этюдов.

— Отчего же? — удивился я. — Я работаю над видами средневековых замков и их окрестностей. А Ортельсбург наименее всего пострадал во времена падения Тевтонского ордена. Он просто прекрасно сохранился. Нарисовать его было бы просто прекрасно.

— Проваливай в свой Ганновер! — крикнул мне один из всадников. — Там замков полно!

— Рейтар Зибовски! — осадил его командир. — Молчать! По возвращении в замок получите взыскание.

— Zu Befehl, Herr Wachtmeister! — отозвался крикливый всадник.

Я обратил внимание на странное слово, которым назвал своего подчинённого вахмистр. Настолько я помню, рейтары в армиях заменились драгунами и кирасирами лет пятьдесят назад, если не больше.

— Ступайте отсюда, Herr Maler, — сказал вахмистр. — Это военная крепость и рисовать её нельзя.

И тут я увидел его. И понял, что план с проникновением в крепость провалился. Полностью и с треском. И грозит погрести меня под обломками. К нам приближался второй разъезд, возглавляемый отлично знакомым мне — нет, человеком назвать его язык не поворачивался — фон Ляйхе. И, судя по тому, как он ударил каблуками коня, подгоняя его, Ляйхе узнал меня и спешил подъехать поближе и разобраться, что к чему.

— Gefangennehmen seiner! — проскрипел Ляйхе, едва подъехав к нам. — Er russisch Spion!

С меня быстро сдёрнули чехол с самодельным планшетом, сработанным умельцами Ахромеева из купленных в деревне планок и холстины. Обыскали не слишком церемонясь, так что я пару раз скривился от боли в раненой руке. Ляйхе наблюдал за этим и, чёрт меня побери, если он не ухмылялся под своей маской с окулярами. Не найдя оружия, меня усадили в седло, за спину одного из самых низкорослых рейтар, и мы поехали в замок. Когда за моей спиной захлопнулись громадные ворота замка, я почувствовал, что жить мне осталось считанные часы.

Изнутри Ортельсбург оказался самым обычным замком, словно с гравюры, какие я очень любил рассматривать в детстве. Среди разного рода хозяйственных построек сновали солдаты в серых мундирах и без, поднимались на стену караулы, переговаривались расчёты орудий, обсуждая достоинства своих пушек, в общем, крепость жила обычной гарнизонной жизнью. Разъезд встретили удивлёнными вопросами, вроде: «wer ist das?» или «Spion fangen?». Всем было интересно, кто я и что я, похоже, моя скромная персона на какое-то время станет главной новостью в Ортельсбурге.

Меня сдёрнули с коня и под конвоем проводили в подземелье донжона. Всё время рядом отирался фон Ляйхе, он шагал, даже не глядя в мою сторону, но я понимал, что всё его внимание приковано только ко мне. Ненависть этой твари пропитывала воздух между нами. Подземелья также, будто сошли с картинки. Сырые каменные стены, низкий, едва-едва разогнуться можно, потолок, тюфяк с соломой на полу, зловонная дыра в полу.

Я сбросил сюртук и улёгся на тюфяк, заложив руки за голову, вместо подушки. А что мне ещё оставалось. Только валяться вот так и ждать палача.

Вместо палача заявились фон Ляйхе в сопровождении неприятного человека в белоснежном халате, с длинными, давно немытыми волосами, в странного вида окулярах. Скорее всего, это и был тот самый доктор Тотемагиер. Странно, что о нём ничего не говорил граф Ди, не доверять китайскому аристократу у меня не было причин.

— Значит, это и есть твой русский шпион, Ляйхе? — поглядев на меня, поинтересовался доктор.

Не хотелось бы попасть к такому на приём. И почему в белом халате? Врачи таких не носят. Быть может, всё же это кто-то другой.

— Он, — проскрипел фон Ляйхе. — Я его ещё по Труа помню, доктор, — добавил он, развеяв мои сомнения относительно его спутника.

— Встаньте, молодой человек, — сказал доктор. — Оденьтесь. Вы хотели узнать, что твориться в моём замке? Извольте, я вам покажу. У меня секретов нет.

— Майор этого не одобрит, — скрипнул фон Ляйхе, но как-то неуверенно.

— Оставьте, — отмахнулся Тотемагиер и продолжил с обычной врачебной прямотой: — Этот юноша уже покойник. Однако вижу, он человек образованный и неглупый. Я хочу показать ему свои лаборатории, похвастаться успехами. Пускай посмотрит, что его ждёт.

От этого заявления мне стало по настоящему страшно. Однако спорить я не стал. Поднялся с тюфяка, надел сюртук, застегнув его на все пуговицы, очень тщательно, очень медленно. Мне совершенно не хотелось идти с доктором и Ляйхе на экскурсию по замку, которая должна была закончиться, как я понял, моей безвременной кончиной.

— Поспешите, junger Mann, — поторопил меня Тотемагиер. — Как говориться, einen Tod kann der Mensch nur sterben, — усмехнулся он.

— Я готов, — кивнул я, одёргивая полы сюртука.

— Bitte, — пригласил меня доктор, указывая на дверной проём.

Конвойный, стоявший за дверью, закрыл её и прошёлся с нами до конца длинного коридора. Он остался в караулке с двумя приятелями, между которыми на столе стоял стаканчик и лежали несколько костей. Ни фон Ляйхе, ни доктор не отреагировали на это нарушение устава. Видимо, как и всюду, у серых царили сходные порядки — в стражи подземелий отправляли не самых лучших солдат. Службу несли они соответственно.

Подниматься наверх мы не стали. Просто свернули в коридор, идущий перпендикулярно к тому, в котором располагалась темница. В этом коридоре было изрядно холодно, на металлических решётках и заклёпках дверей белел иней.

— Итак, господин штабс-капитан, — начал увлечённо рассказывать Тотемагиер, но тут же сбился, уточнив: — Ляйхе сказал, что вы носите это звание, верно? — Я кивнул и доктор продолжил. — Так вот, это наша мертвецкая. Здесь лежат те самые трупы, из-за которых вы сюда и прибыли. Вас ведь взбудоражили пропавшие с поля боя трупы и разорённые кладбища. Ну и конечно, торговля, которая развернулась по всей Восточной Пруссии. Мы, кстати, были вынуждены свернуть её, уже привлекаем внимание. Я вот думал, что вы из прусских спецслужб, но фон Ляйхе я верю. Значит, русские оказались расторопнее. Жаль, жаль, — покивал он, — я верил в своих соотечественников.

Он перевёл дух и продолжал:

— Простите, отвлёкся. Так вот. Здесь лежат тела. Сотни и сотни тел. Надеюсь, их хватит для завершения моих опытов. Они расходный материал для них. Конечно, лучше бы делать опыты на живых людях, но где их достать в должных количествах. Вот если бы перебраться к вам, в Россию, вот бы где развернулся. Миллионы и миллионы крестьян — бесправных рабов. С ними же можно делать всё, что хочешь. Скупать, как скот, поголовно. Деревнями. Тысячи душ за золото и ассигнации.

Меня изрядно покоробили его слова. Тем более, что они были правдой.

— Verzeihung, снова отвлёкся. Итак, отсюда тела поступают в мою лабораторию. Примерно, по десятку. Вот по этому коридору и на первый этаж донжона, по этому вот пандусу.

Рядом с пандусом шла небольшая лесенка, по которой мы и поднялись, пройдя в маленькую дверь, расположенную рядом с большим проёмом, в него, видимо, и заносили тела.

— Это моя гордость, господин штабс-капитан. — Доктор обвёл широким жестом лабораторию, более похожую на картинку Дантова ада. — Здесь я работаю над созданием новой армии. Армии уже однажды умерших людей. Вампиров или упырей, как их называет простонародье в своих сказках. Вы пополните их ряды, штабс-капитан. Сейчас введу вас в курс дела, поведаю обо всех этапах превращения обычного мертвеца в мертвеца, способного ходить строем, выполнять команды и, что самое главное, убивать!

Далее последовал пространный рассказ, изобилующий непонятными мне и сейчас словами и понятиям, вроде «перенесение жизненного флюида в мёртвое тело», «борьба с истечением», «необходимость постоянной подпитки свежими тканями и влагами, богатыми жизненной силой». Иногда снисходил до объяснений, как например, с «тканями влагами».

— Это, junger Mann, плоть и кровь. То есть, созданные мною существа, для краткости и понятности буду именовать их упырями, должны постоянно питаться плотью и кровью живых людей. Именно поэтому, мы сейчас держим их в состоянии bleiernen Schlaf. Иначе, не напаслись бы людей. Ведь нашим упырям нужны именно человеческие кровь и плоть, и обязательно, junger Mann, обязательно, живых людей. Животные, к сожалению, не подходят. Совершенно. Но я работаю над этим. Хотя, с другой стороны, надо заметить, что держать их в состоянии bleiernen Schlaf оправдывает себя. Лежат себе упыри в подвале, по соседству с мёртвецкой, также на льду, и ждут своего часа.

Чем дальше шёл рассказ, тем бессвязней он становился. Доктор Тотемагиер всё чаще переходил на термины на латыни. Если честно, я его не особенно и слушал. Всё равно, придётся пройти все круги этого ада, очень надеюсь, что большую часть — уже будучи мёртвым. Перспектива возродиться после смерти вечноголодным упырём, жаждущим человеческой плоти и крови, меня изрядно угнетала. Хотя будь я искренне верующим человеком, наверное, мне было бы куда хуже, посчитал бы, что эта какая-нибудь кара за грехи мои тяжкие, за пролитую кровь. Но и без этого, никаких тёплых чувств у меня перспективы не вызывали.

— Ну вот, собственно, и всё, господин штабс-капитан, — сказал, завершая свою речь, доктор Тотемагиер, с гордостью окидывая взглядом свою лабораторию.

Я же всю дорогу старался по сторонам смотреть как можно меньше. Но и того, что ловил мой взгляд, вполне хватало. Сотни человеческих тел на плоских столах с металлическими столешницами. Сваленные в кучу медицинские инструменты, наводящие на мысли об испанской инквизиции, о которой до сих пор ходят мрачные слухи. Канавки для стока крови, белоснежный пол с багровыми следами. Ну и, конечно, запах. Непередаваемый запах крови, висящий в воздухе, отчего тот стал густым как сироп, только сироп очень уж жуткий.

— Никогда ещё я не работал с живыми людьми. — Думаю, под окулярами глаза его, если они были, горели лихорадочно, как у безумца. — Раздевайтесь, junger Mann, и ложитесь вон на тот стол. Он вроде почище. Bitte, junger Mann, schneller.

На ватных ногах я направился к указанному столу. Рядом шагал фон Ляйхе и едва не припрыгивал от нетерпения доктор Тотемагиер. Мне хотелось растянуть эту «прогулку» как можно дольше, хоть и она не доставляла мне никакого удовольствия. Вот какие вы, мои последние шаги.

— Одежду можете бросать прямо на пол, — сказал мне Тотемагиер. — Только скорее, прошу вас. У нас не так много времени.

— Один вопрос, Herr Arzt, — сказал я, непослушными пальцами расстёгивая пуговицы сюртука.

— Сколько угодно, — кивнул он.

— Как скоро я умру? В первый раз. До возрождения в вашем, упырином, виде.

— Это будет зависеть от меня, — растянул губы в жуткой улыбке Тотемагиер.

— Долго, — неожиданно проскрипел молчавший до того фон Ляйхе. — Ты будешь умирать долго.

— Ну что же, meine Herren, — кивнул я, — благодарю за честность.

Эх, если бы не рука. Не моя левая рука, которая практически не работает. Как же не вовремя ввязался я в это дело. Но всё равно, терять мне более нечего. Нельзя же ложиться под нож, словно баран. Сняв сюртук, я вдохнул прогорклый воздух этой лаборатории полной грудью — и атаковал.

Сюртук полетел в маску фон Ляйхе, явно не ожидавшего такого от вроде бы смирившегося со своей смертью. Попал я очень удачно. Сюртук накрыл голову врага и тот принялся сдирать его с головы, однако он зацепился подкладкой за его фуражную шапку и маску. Я же, крутнувшись на месте, ударил кулаком по лицу Тотемагиера, метя в окуляры. Раздался звон, по пальцам потекла кровь, значит, попал удачно. Доктор взвыл, прижав руки к лицу, и упал на колени.

Я бросился к дверям, не тем, через которые мы вошли, а противоположные. Там должны быть серые солдаты, у них оружие, завладеть им и можно разговаривать с ними совсем по-другому. Караульные, действительно, были. Они как раз сунулись в лабораторию, посмотреть, что тут за шум. Первого я схватил за ствол мушкета и попросту вырвал его у опешившего солдата. Перехватил его обеими руками, я врезал второму прикладом в лицо. Серый дёрнул головой и сполз по стене на пол. Второй солдат быстро сориентировался и потянулся к поясу, на котором висел штык. Но я опередил его. Снова перехватив мушкет, я выстрелил от бедра в упор. Серый солдат схватился за живот, куда угодила пуля, словно пытаясь зажать дыру, проделанную в нём, или удержать льющуюся кровь.

Отбросив разряженное оружие, я не стал подбирать второй мушкет. Нужды в этом не было. Был бы хоть у одного пистолет — другое дело, а с длинноствольным мушкетом много не навоюешь. Я сдёрнул с пояса убитого штык и бросился бежать. Времени у меня было немного. Не станет Ляйхе долго возиться с моим сюртуком.

Я в подвале, а где может находиться подземный ход, как не здесь. Надо найти его и выбраться из замка, а после провести им остальных, не мытьём так катаньем выполнив задание. Осталась одна малость — найти этот потайной ход. В темницу и зал, приспособленный под лабораторию, он вряд ли ведёт, а если вёл в него, то, скорее всего, после переоборудования, его нашли и замуровали. Слишком уж опасно — подземный ход, ведущий в самое сердце замка, ради которого, все, похоже, и затевалось.

Я пробежал по, казалось бы, бесконечному коридору, нашёл две лестницы, одну вверх, другую вниз. Наверху мне делать нечего, значит, вниз. Самое перспективное направление, ведь даже темница моя находилась на одном уровне с лабораторией. Раньше, наверное, в том помещении, куда я спустился, не забыв закрыть за собой дверь, находился винный погреб. По размеру оно намного превосходило лабораторию доктора Тотемагиера, но было перегорожено множеством арок и колонн, поддерживающих низкие своды зала. На арках и колоннах этих сохранились медные, позеленевшие от времени таблички, на некоторых можно было даже прочесть названия вин, стоявших рядом с ними. А рыцари Ордена Девы Марии Тевтонской были изрядными любителями этого благородного напитка, если судить по сохранившимся надписям.

Именно эти таблички и навели меня на потайной ход. Он не был особенно скрытым, наверное, о нём знали даже рядовые братья-крестоносцы. На одной из колонн красовалась табличка с полустёршейся надписью «Dunkle Allee», вряд ли это название сорта вин. Теперь надо найти вход в эту аллею. И времени всё меньше. Скоро серые будут здесь. Закрытая дверь никого не собьёт с толку.

Словно отзываясь на мои мысли заскрипела дверь и раздались шаги. Судя по звуку, вошедший был один. Он притворил за собой дверь и прошёлся по подвалу. А потом заговорил, и кровь вновь застыла у меня в жилах.

— Ты здесь, русский, — проскрипел фон Ляйхе. — Я знаю, что ты здесь. Чую твой вонючий русский дух. Я найду тебя, и буду долго резать. Ты узнаешь, что такое боль. Хочешь знать, кто я такой и откуда? Могу рассказать, если тебе интересно.

Я замер рядом с колонной, прижавшись к ней спиной. По лицу стекал ледяной пот. Штыковая трубка стала скользкой. Левая же рука, привычно за эти месяцы согнутая в локте, упиралась в камень колонны. Именно локтем левой руки я нащупал странные выпуклости на камне. Их явно не должно быть там, на дефекты от времени не похоже. С усилием разогнув руку, я начал ощупывать их пальцами.

— Я не многим старше тебя, русский, — скрипел тем временем Ляйхе. — Но с самого детства я испытывал себя на прочность. Всё дело в том, что я не чувствую боли. Это болезнь, патология, как говорит Тотемагиер, не помню, как она зовётся по латыни. Я резал себя, жёг огнём и железом, протыкал стальными иглами разной длины и толщины. И ничто не приносило мне боли, не было никаких мучений. Я долго истязал себя и вот теперь вместо крови в жилах моих струится песок, ты видел его, а сам я по большей части уже не человек, но машина. Меня хотели назвать големом, однако именоваться в честь еврейского ублюдка, сделанного из глины и оживлённого иудейскими молитвами и танцами раввинов, дёргающих себя за пейсы… Нет уж, господа учёные, не бывать этому. Я буду Ляйхе, простым немецким Ляйхе! Никаким не еврейским големом, а Ляйхе!

И этот псих. Господи Боже, среди этих серых, хоть один нормальный человек, хотя бы относительно вменяемый, найдётся?

С такими мыслями, прислушиваясь к шагам Ляйхе, я ощупывал металлические заклёпки, откуда-то взявшиеся на колонне, к которой прижимался. Их было штук пять, по крайней мере, тех, до которых я мог дотянуться. Я надавил на первую, она поддалась, раздался тихий щелчок. Затем я надавил на ту, что расположена выше, снова щелчок. За ней последовали остальные. Часть стены, рядом с которой стоял я, отошла в сторону. Без характерного скрипа. Толи механизм отлично сохранился, толи его привели в порядок.

— Вот ты где, русский! — вскричал, если можно так охарактеризовать тот скрип, что он издал, фон Ляйхе. — Попался!

Я бросился в открывшийся проход. Скоро каменный пол замкового погреба сменился земляным. Я бежал со всех ног, думая только о том, что надо разорвать дистанцию между собою и Ляйхе. Этот сумасшедший немецкий труп с песком в жилах был в ярости. Я был уверен, что он воплотит свои угрозы в жизнь. Но вот за моей спиной захлопнулась потайная дверь — ход погрузился во тьму египетскую. И я замер, обратившись в слух, стараясь дышать как можно тише и реже. Ляйхе по природе своей не мог не издавать звуков, он постоянно скрипел суставами, и вправду, как скверно смазанный механизм, а дыхание его было столь шумным, что его можно было услышать за версту. Но в коридоре царила абсолютная тишина. Значит, я был здесь один.

Но это не было поводом для преступной расслабленности. Она сгубила не одного глупца. Перспектива быть мёртвым глупцом меня не радовала ничуть не больше остальных, нарисованных за этот почти бесконечный день. И я поспешил дальше по ходу, широко расставив руки, чтобы дотягиваться хотя бы кончиками пальцев до его стен. Дабы не пропустить, не приведи Боже поворота или разветвления. Таковых, правда, не оказалось.

Ходом этим, по всей видимости, не пользовались со времён крестоносцев. Отличный у них механизм, открывающий дверь, столько лет и ни единого скрипа. А вот сам ход оставлял желать много лучшего. Деревянные опоры подгнили, местами даже обвалился, и приходилось перебираться через завалы. Я так спешил, что и не задумывался, а ведь весь этот ход может попросту рухнуть мне на голову, стоит только зацепить ненадёжную опору.

Но Бог спас меня в тот раз. Ход не обвалился мне на голову, Ляйхе не нагнал меня, не нашёл, видимо, хитрой двери на заклёпках. Я пробежал весь подземный ход, пока не врезался носком в первую ступеньку лестницы. Шёпотом чертыхнувшись, я начал аккуратно подниматься, пока не упёрся головой в крышку. Нащупав её руками, я пригнулся и надавил плечами. Вот теперь скрипа было хоть отбавляй, на голову мне посыпались комья земли, какие-то корни и пучки высохшей травы.

Слой почвы поверх люка-выхода нарос за прошедшие годы изрядный. Пришлось приложить большие усилия, чтобы открыть его. Выбраться из подземелья было настоящим счастьем. В лёгкие хлынул свежий воздух, какой у него замечательный вкус. Наверное, никто, кроме узников подземелий, даже пробывших в заточении столь недолго, не чувствует этого вкуса.

Выбравшись, я понял, что совершенно не представляю, где нахожусь. Бродить вокруг замка было слишком опасно — так куда проще наткнуться на патруль серых, нежели на людей Ахромеева. Кстати, о патруле. Стук копыт был явственно слышен неподалеку, и я поспешил скрыться в сырой тьме хода.

— Господин обервахмистр, — услышал я, — а что это за куча земли? Вон там. Держу пари, её раньше не было.

— Разберись с этим, рейтар Грубе, — ответил на это командир.

Я забрался поглубже в ход, сжав в пальцах штыковую трубку. Только сунься ко мне рейтар, я с тобой быстро разберусь.

— Господин обервахмистр, — сказал рейтар, заслоняя от меня солнечный свет, — тут лестница какая-то.

— Так проверь её, рейтар! — крикнул обервахмистр. — Ты что ж, шагу без приказа ступить не можешь?!

Я метнулся к рейтару, вонзив штык ему в грудь, прижав к стене и заткнув предплечьем рот, разинутый в крике боли.

— Что там, Грубе?! — крикнул обервахмистр. — Чего замолчал?! Докладывай!

— Темень кромешная! — ответил я за умирающего рейтара. — Не видать ни черта!

— Ну так вылезай оттуда, — приказал обервахмистр. — Скорее. Доложим обо всём оберлейтенанту. Пусть у него за этот ход голова болит. Или у иного начальства. Только не у нас. Скорей, Грубе!

— Есть, господин вахмистр! — крикнул в ответ я, снимая с тела рейтара серый мундир. — Уже выхожу!

— Что ты там застрял?! — весело гаркнул вахмистр. — Посрать присел, что ли?!

— Никак нет, господин вахмистр! — отозвался я, застёгивая на себе портупею с саблей и сумкой с патронами.

Поправив кепи, я вышел из подземного хода и вскочил в седло стоявшего рядом с выходом коня. К седлу был приторочен карабин, не столь хороший, как тот, что остался у Ахромеева, но вполне приличный. Хотя чего это я рассуждаю о качествах этого оружия, стрелять-то всё равно придётся только в самом крайнем случае. Когда встанет выбор, как говориться, или левая рука или жизнь.

— Ну что, Грубе, ничего не нашёл, — усмехнулся обервахмистр, когда я подъехал поближе. — Что ты кепи на самые глаза натянул? Эй, да ты не Грубе! — вскричал он, хватаясь за саблю. — Взять его!

Какого чёрта у этого рейтара сабля справа! Левша он, что ли? Пришлось вывернуть кисть, чтобы выдернуть её из ножен. И всё равно, я опередил вахмистра, очень уж нерадив, видимо, он был. Остальные не особенно отличались от него, тем более, что я заметил, у всех рядовых сабли были закреплены справа, хоть среди них не было ни одного левши. Интересные порядки.

Я рубанул вахмистра саблей по голове и ударил коня пятками. Животное скакнуло вперёд, грудью расталкивая рейтарских лошадей, и рвануло, как говориться, с места в карьер. Для пущей скорости я ещё, мысленно прося прощения, ударил его саблей по крупу. Конь ещё наддал, злобно заржав. Я прижался к самой гриве его, но это оказалось лишним, стрелять в меня не стали, маловато шансов попасть. И в погоню кинулись с изрядным опозданием. Значит, можно спастись, главное успеть. Должен тут быть один распадок, там конные не пройдут, а пешком за мной серые гоняться не станут. По крайней мере, надеюсь на это.

Распадок показался неожиданно. Конь чуть не угодил передними копытами в него. Я едва успел дёрнуть поводья, уводя его в сторону, чтоб ноги не переломал. Он снова захрапел, с трудом слушаясь повода.

Ну всё, не буду больше мучить тебя, приятель!

Выдернув ноги из стремян, я прыгнул в распадок, покатился, считая боками, локтями и коленями, кочки и сучья. Боль пронзила левую руку раскалённым стержнем. Эх, доктор-доктор, что бы ты сказал, увидев, что я вытворяю. Наверное, к койке привязал бы ремнями, пока мышцы и кости не срастутся.

Скатившись, я откинулся спиной на склон распадка и вздохнул свободно.

И тут в грудь мне упёрся ствол мушкета.

 

Глава 21, В которой герой ближе знакомится с майором Кригом

— В замок теперь не войти, — констатировал Ахромеев. — Ход этот, скорей всего, охраняется, если его попросту не обрушили.

— Даже если бы и не обрушили, — заметил Фрезэр, — никакого толку от него не было.

— Отчего же? — поинтересовался я. Мне было как-то не по себе от того, что вся моя эскапада, едва не стоившая мне жизни, оказалось бесполезной с самого начала.

— Такие ходы открываются только изнутри, — ответил за обрусевшего шотландца Ахромеев, — чтобы враг, даже если и найдёт его во время осады, не смог бы попасть в замок. Поэтому, когда его использовали для вылазок, внутри крепости всегда ждал целый отряд, готовый впустить своих и, при необходимости, отразить вражью атаку. Предполагалось, что ты успеешь отрыть ход и подать нам знак, держа дверь отрытой. Правда, с самого начала надежды на это было очень мало.

— То есть, иными словами, — вздохнул я, — я смотался в Ортельсбург, едва не угодил под нож к сумасшедшему доктору, едва вырвался из замка, а всё, оказывается, зазря и надежды особой на это не было.

— Отнюдь, — покачал головой Ахромеев. — Вы совершенно не правы, Суворов. Думаете, я зря заставил вас трижды пересказать ваши приключения и записывал слово в слово. Нет, Суворов! Вы абсолютно не правы! Теперь у нас есть доказательства того, что пруссаки творят в Ортельсбурге отвратные непотребства. Основываясь на ваших показаниях, можно будет убедить графа Черкасова выбить из военно-воздушного ведомства бомбический дирижабль. Тот пройдёт пару раз над замком — и можно будет позабыть и о докторе Тотемагиере и о его армии мертвецов.

— Осталось только доставить мои письменные показания вашему графу, — сказал я.

— Я отправлю трёх человек, — ответил Ахромеев, — с письмами. Они поедут вперёд, а мы поедем следом. Будем отвлекать погоню на себя.

Ахромеев сотоварищи перебрались в этот распадок сразу после того как схватили меня. Серые прочесали округу замка мелким гребнем, так что моим соратникам пришлось уйти в дальнюю деревню. До туда серые не добрались. Вернувшись, засели в распадке, выбрав его по той же причине, что и я. Конному здесь не пройти, а сверху из-за зарослей кустарника и древесных корней ничего не разглядеть. Пеших же патрулей серые не отправляли.

— Верное решение, — одобрил Фрезэр, — хоть кто-нибудь да доберётся до своих.

— Вот только у нас, Фрезэр, — мрачно заметил я, — шансов меньше всего.

Первых гонцов отправили тут же, как только Ахромеев запечатал мои письменные показания, не смотря на приближающуюся ночь. Остальные же выдвинулись следующим утром. Провели коней распадком несколько вёрст, в обход деревни и направились на восток, прямиком к границе.

На серых солдат мы наткнулись в первый же день. Не успели на полверсты отъехать от распадка, как застучали копыта, и из небольшой рощицы к нам устремился отряд рейтар. Видимо, ждали тут в засаде, понимая, что распадок слишком удобная позиция для укрытия в непосредственной близости от замка. Их было больше нас, и было видно, что все они, в отличие от давешних подчинённых вахмистра, отличные наездники и сабли им были не чужды.

Мы мчались. Одни убегали, другие — догоняли. Изредка звучали выстрелы, однако никого пули не задели. Это только в бульварных романчиках герои на всём скаку поражают врагов, несущихся за ними. В общем, тратить порох смысла не было. Оставалось положиться на лошадей. К счастью, наши оказались лучше — рейтары отстали, спустя полчаса бешеной скачки.

Проехав в том же темпе ещё с четверть часа, мы придержали коней и дальше двинулись уже шагом. Благо, деревня, где можно было передохнуть, а если повезёт, то и лошадей сменять, была неподалёку. Однако в деревне нас ждало новое приключение. Перед воротами деревенского постоялого двора стоял отличный экипаж, запряжённый шестёркой коней. Несмотря на внешнее великолепие, он явно предназначался для длительных переездов и отлично с ними справлялся. На козлах дремал возница в знакомом, оскомину уже набившем своим видом, сером мундире. Кроме него, взгляд притягивал средневековый символ на дверце кареты «мёртвая голова», череп с костями. Такие носили на своих флагах флибустьеры Карибского моря и особенно любили немецкие гусары герра полковника Приттвица. Значит, и серые не чужды этой неприятной моде.

— Не нравится мне это, — протянул Ахромеев, проверяя пистолеты. — Очень не нравиться.

— А, Genosse, — обратился ко мне разбуженный стуком копыт возница, — aus Ortelsburg?

На мне ведь всё ещё серый мундир, просто запасной верхней одежды у нас не было, а сюртук мой остался в замке. Этим надо воспользоваться.

— Jawohl, — ответил я. — Wer holt, Genosse?

— Karosse nicht erkennen? — удивился возница. — Neuling? Major Krieg, natЭrlich.

— Крига, значит, — протянул Ахромеев. — Суворов, скажите, что вы к нему. Вернее, все мы, — сказал он на французском. — Нам очень нужно видеть этого майора Крига.

— Отлично, товарищ, — рассмеялся я. — Именно майор-то мне и нужен. Меня направил к нему доктор Тотемагиер.

— А кто это с тобой, товарищ? — подозрительно спросил возница. — Что за французы?

— Из-за них и направили, — не моргнув глазом, ответил я. — Это наши товарищи из Франции. Их сведения слишком важны и срочны, поэтому нас отправили искать майора. Он вроде должен быть здесь, в этой деревне. Значит, приехали по назначению.

— И вовремя, — не обратив, похоже, внимания на нестыковку в моих словах, ответил возница. — Майор сейчас отобедает, и выезжаем в замок. Вам повезло, что майор любит покушать. — И он подмигнул мне.

Оставив коней мальчишке, мы вошли в постоялый двор. Внутри было довольно пусто — гостей не было, а крестьянам днём тут делать нечего. За большим столом сидел знакомый мне по Труа толстяк, с удовольствием поглощавший поджаренное мясо и запивавший редким в этих краях вином. И что самое неприятное, он узнал меня сразу же, если судить по удивлённому взгляду, которым он окинул меня. Казалось, глаза его под окулярами очков немного округлились.

— Вы, junger Mann? — удивился он, даже от еды оторвавшись. — Wo kommst du her? И нашей форме?

— Герр майор, — ответил я, нагло проходя к его столу и присаживаясь напротив, — я только что из Ортельсбурга. Привет вам от доктора Тотемагиера и фон Ляйхе.

Быть может, я творил глупость несусветную, однако, как говориться, помирать, так с музыкой!

— Вы и с ними познакомиться успели, юноша, — усмехнулся майор Криг. — А вы изрядно шустры. Не ожидал, что один человек может напакостить нашей организации, да ещё и в самых разных местах. Испания, Париж, теперь здесь ещё, в Ортельсбурге. Вам позавидовать можно. А кто это с вами?

Ахромеев со своими и моими людьми в это время заняли ключевые позиции в зале постоялого двора, отрезав майора от окон и дверей. Что интересно, кроме самого Крига в зале присутствовал только молчаливый человек в кепи с орлом. Я также помнил его по прусскому лагерю под Труа.

— Путешествуете без охраны? — решил я удовлетворить своё любопытство. — Не слишком легкомысленно в наше смутное время?

— Отнюдь, — покачал майор, возвращаясь к еде и жестом предлагая мне разделить с ним трапезу. Как бы ни хотелось мне есть, я не стал делать этого. — Мне гауптмана Вольфа хватает.

— Он один, — гадко улыбнулся я, выкладывая на столешницу заряженный пистолет и показательно взводя курок, — а нас больше десятка.

— Он очень быстр. — Майор, будто ничего не видел, продолжал поглощать пищу.

— Не быстрее пули.

При этих словах невозмутимый гауптман двинулся вперёд, коротким движением откидывая полу плаща-пальто, под которой скрывалась кобура. Однако майор остановил его жестом, похоже, ему было наплевать на то, что я ему откровенно угрожаю.

— JЭngling, — сказал мне Криг, — чего вы хотите от меня? Вы ворвались ко мне, пистолетом угрожаете, но я не могу понять зачем? Для чего вам это нужно?

Этим вопросом он поставил меня в тупик. Ведь на встрече с майором настаивал Ахромеев, а я просто перехватил инициативу у него и, судя по его гневным взглядам, которые он кидал на меня, натворил дел.

— Дело не у меня, герр майор, — ответил я. — С вами хотел побеседовать мой спутник герр Ахромеев.

— Пусть садится с нами за стол, — пожал плечами Криг. — В вашей компании, герр Суворов, — надо же запомнил-таки мою фамилию! — мне откровенно скучно.

Чёрт возьми! Мне даже обидно стало от его слов. Хотя мне на мнение этого толстяка было откровенно наплевать. И всё же…

Ахромеев сел рядом со мной, напротив майора, коротко кивнув ему.

— Герр Ахромеев, — кивнул в ответ тот, — какие у вас, русских, сложные для немецкого языка имена. Будь в нём кости, я бы переломал их о ваши имена.

— Вы ещё татарских имён не слыхали, — поддержал шутливый тон майора Ахромеев. — Даже мы, русские, о них языки ломаем.

— Ну-ка, ну-ка, — ловко орудуя вилкой и ножом, подбодрил его Криг, — я уже дрожу от нетерпения, жажду услышать эти страшные имена.

— Югджамин Цыдынбал, — предложил Ахромеев, — Жугдэрдемидийн Гурргча.

— Großer Gott! — Майор Криг, похоже, пребывал в искреннем восхищении, на какое способны одни только дети, только что в ладоши не хлопал. — Я и повторять не возьмусь, даже без костей язык сломаю. Так о чём вы поговорить хотели, герр Ахромеев?

— Нам нужна ваша карета, — ответил тот. — Вместе с вами, конечно, и без гауптмана Вольфа. Только до прусско-российской границы.

— Всего-то? — удивился Криг. — А я-то думал… — похоже, он разочаровался и в Ахромееве, вернувшись к оставленной на время еде.

— У нас мало времени, герр майор, — покачал головой Ахромеев. — Мы, знаете ли, вынуждены спешить.

— Терпеть не могу есть в спешке, — бросил Криг в ответ, — так что вынужден отказать вам.

— А я вынужден прервать ваш обед, — стоял на своём Ахромеев. — Нам надо ехать!

— Гауптман не даст вам этого сделать. — Кригу всё было нипочём. — И угрожать мне оружием не надо. Вольф прикончит вас быстрее, чем дотянетесь до пистолета.

— Нас двое, майор, — нехорошо улыбнулся Ахромеев, — а гауптман — один. Он убьёт одного из нас, верно, но второй точно успеет пустить вам пулю в лоб. В упор. Вы видели, что происходит с человеком, которому выстрелили в упор в лицо?

— Нет, — покачал головой Криг. — Просветите меня.

— Сначала пламя порохового взрыва, — начал жуткий рассказ Ахромеев, — обжигает кожи на лице. Потом из этого пламени вырывается пуля. Свинцовый шарик врезается в лицо, ломает кости, с хрустом, который слышно даже, когда звенит в ушах после выстрела, проходит через голову и, вынося заднюю стенку черепа, выходит в осколках кости, ошмётках мозга и сгустках крови. У вас ещё будет стекло окуляров.

— Großer Gott, — сглотнул слюну майор Криг. — Вы, герр Ахромеев, отличный рассказчик. Вам стоило бы готические романы писать. Отлично получилось бы.

— Не знаю, как насчёт романов, — голос Ахромеева заледенел, — но пулю в лоб вам точно кто-нибудь пустит. Вы этого хотите?

— Не успеете, — покачал головой Криг, делая глоток вина. — Гауптман очень быстр.

— Но шанс погибнуть у вас есть, — улыбнулся я. — И весьма неплохой. У фон Ляйхе спросите, если не верите.

— Нда, — похоже, мои слова произвели на майора впечатление. — Ляйхе до вас никому не удавалось уложить, даже на время. Gut, хотя и не очень, вы меня убедили, у вас есть шансы, правда, весьма призрачные, убить меня. Я поеду с вами. Гауптман, вы останетесь здесь. Дождётесь погоню за этими господами и присоединитесь к ней. Если представится такая возможность прикончите их, однако герра Ахромеева и герра Суворова оставьте в живых. Я хотел бы побеседовать с ними. Но особенно усердствовать не стоит. Они мне не особенно нужны.

— Zu Befehl, Herr Major! — это были первые слова, услышанные мною.

— Идёмте, meine Herren, — сказал нам Криг, снимая салфетку и откладывая в сторону прибор. — У меня много дел, а с вами я потеряю преизрядно времени.

Мы вышли из постоялого двора. Возница экипажа мгновенно проснулся, если он вообще спал, а не изображал дрёму.

— Поворачиваем на восток, — приказал ему майор, забираясь в карету. — И поторопись. Мы должны оказаться на русской границе к концу недели.

— Zu Befehl, Herr Major, — ответил возница, явно сильно удивлённый таким приказом.

В экипаж к Кригу вместо гауптмана Вольфа залез Ахромеев. Гауптман следовал за нами тенью, однако приближаться не спешил, ведь майор шёл всю дорогу до самой дверцы под конвоем моих и ахромеевских людей.

Окружив карету, наша кавалькада двинулась на восток, к границе. Возница щёлкнул длинным кнутом над лошадиными спинами — карета старалась не отстать от всадников.

(из рапорта командира казачьей сотни Донского войска, приписанного к Пограничной страже есаула Рогожкина)

Описанная карета остановилась в полуверсте от нашего поста. Мы занимали позицию на опушке леса и могли отлично наблюдать за нею. Сопровождала её престранная компания. Около десятка человек в штатском, однако, по выправке было отлично видно, что это переодетые солдаты. Выделялся среди них один молодой человек в странного покроя мундире серого цвета. Он явно был командиром среди них. Именно он жестом остановил кортеж и похлопал ладонью по крыше кареты. На его зов из экипажа выбрались двое. Первый в статском платье, второй в белоснежном плаще-пальто и того же цвета костюме, держащий руки в карманах. Они о чём-то переговорили, слова, конечно, расслышать было невозможно.

А вот далее началось необъяснимое, по крайней мере, в тот момент объяснения найти я, лично, не мог. Не смотря на то, что расстались всадники с пассажиром экипажа вполне дружески, к ним вскоре устремились выехавшие из недальнего леска конные, числом до эскадрона. Возглавлял их гренадерского росту человек в зелёном плаще-пальто и кепи, как ни странно, безоружный. Преследователи были одеты в мундиры, подобные тому, что носил один из беглецов. Я тогда посчитал его за дезертира.

Ко мне обратился командир первого взвода моей сотни подъесаул Мурлычёв, предложив вмешаться и помочь беглецам. Он привёл свои резоны. Серые мундиры, явно солдаты прусской армии, а потому наши враги. Соответственно, враги наших врагов, как говорили древние, наши друзья. Я внял этим резонам (приписка на полях неизвестного автора, предположительно, командира гарнизона, в котором служил есаул Рогожкин: скорее всего, стосковался по войне, захотелось, как другие, саблей помахать) и приказал сотне атаковать.

Мы сшиблись с серыми и опрокинули их. Они были неплохими вояками, но куда им до моих казачков. Само собой, предварительно мы обстреляли серых, выбив едва не половину людей. В рукопашной мы одолели их очень быстро, слабы серые оказались против нас. Только тот дылда в зелёном плаще-пальто, был славным бойцом. Он уложил двоих моих казаков из пистолетов, а после подхватил саблю у одного из убитых товарищей и рубился столь отчаянно и лихо, что я пожалел, что он не на нашей стороне. Я лично схлестнулся с ним, едва живым ушёл, он дважды ранил меня и убил бы, не поступи серым приказ отступить. Остатки эскадрона пруссаков окружили карету, в которой приехал человек в белом, и уехали куда-то вглубь Пруссии. Преследовать их я не стал.

— Благодарю вас, есаул, — хрипло произнёс Ахромеев, раны его частично открылись, и сюртук пятнала кровь. — Вы спасли нас.

— Чёрт возьми! — воскликнул командир сотни, которого перевязывал один из казаков, взявший на себя обязанности лекаря. — Да вы русские! Прав ты был, Мурлычёв! Эти люди — наши друзья!

— А кто этот человек во вражеском мундире? — поинтересовался подъесаул Мурлычёв, человек, видимо, по природе своей изрядно недоверчивый.

— Штабс-капитан Суворов, — отдал честь я, — Полоцкий пехотный. Вражеский мундир надел вынуждено.

Мурлычёв, по всей видимости, мне совершенно не поверил, однако Ахромеев вымучено усмехнулся, глядя на него исподлобья.

— Я чиновник тайной канцелярии, — сказал он, — и в гарнизоне доложусь своим коллегам. Меня уже ждут.

— Тогда поспешим, — подкрутил усы есаул Рогожкин, тот самый командир казаков. — Я должен, как можно скорей доложить об этом инциденте.

Дорога до гарнизона заняла меньше двух часов. Ахромеева там, действительно, ждали. Сначала всех нас усадили писать рапорты о произошедшем в Пруссии, причём к неграмотным солдатам моим приставили по специальному мелкому чиновнику, который записывал всё, что они рассказывали слово в слово. И если гренадер и Кмита отправили обратно в полк, то нас с Фрезэром забрал с собой Ахромеев.

— Не бойтесь, господа, — усмехнулся майор. — На войну ещё успеете. Она не скоро будет.

Он привёз нас в виленскую тайную канцелярию и, хотя до казарм нашего полка было рукой подать, дорога туда нам была заказана. Таков был приказ. Положение наше немало напоминало заключение или же домашний арест, что нравилось мне всё меньше. Каждый день, проведённый в комнате на третьем этаже особняка, с окном, забранным решёткой, казался мне веком. Общались мы, в основном, за обедом и ужином, остальное время проводили в библиотеке или фехтовальном зале. Последний был, к слову, весьма убог — в стойке красовались пять старых рапир, пол неровный и даже манекена для отработки приёмов нет. Зато библиотека оказалась выше всех похвал. Она занимала вдвое больше места, чем фехтовальный зал, стенные шкафы тянулись ввысь на добрых полдюжины саженей — перекрытий здесь не было, и чтобы добраться до самого верха приходилось взбираться на лестницы, вроде осадных. Меня весьма забавляла привычка Фрезэра забираться на самый верх в поисках нужной книги, да так и оставаться сидеть там, увлекшись ею, рискуя сыграть с изрядной высоты.

На третий день такого заключения нас вызвал к себе граф Черкасов.

Кабинет графа, казалось, перекочевал в Вильно из Парижа. Те же цвета, обивка стен, шкафы с книгами, стол, за которым сидит его хозяин, только что пистолета не хватает. И Черкасов не изменился ни на йоту. Как и прежде, он обходился без приветствий и сразу перешёл к делу.

— Первым дело, — сказал он, — позвольте поздравить вас, господа, офицеры с невиданной удачей. Замок Ортельсбург уничтожен. Бомбический дирижабль «Святитель Николай» завершил то, что начали поляки Ягелло с литвинами Витовта и гуситы Прокопа Великого, бравшие его в пятнадцатом столетье. Хотя я практически уверен, что майор Криг сотоварищи пережил этот налёт, а то и вовсе не отсутствовал в замке. Так что, Суворов, вам рано расслабляться, ваш мёртвый приятель не оставит вас в покое.

— Спасибо за предупреждение, ваше сиятельство, — кивнул я. — Я буду настороже, пока это существо не сгорит в пламени или не упокоится на дне морском.

— Правильное качество, юноша, — ответил Черкасов, — вы, видимо, не столь безнадёжны, как мне казалось. Не разочаруйте меня. Мира вам выпало весьма мало. Ещё не все в полку знают о том, что через три дня, если считать от этого, будет дан бал в полковом собрании. В честь вашего отбытия в Испанию. Бонапарту после Труа весьма полюбился ваш корпус и его командир. Он отправил Государю письменную просьбу после окончания переформирования направить ваш корпус в прежнем составе на помощь его брату Жозефу, а также маршалам Массене и Сульту, которых сейчас, буквально, громит — именно так, я ничуть не преувеличиваю, молодые люди, — генерал Уэлсли. Этот человек далеко пойдёт, попомните мои слова. Барклаю предстоит противостоять ему, практически, одному, армии Массены и Сульта разгромлены и отступают из Испании, к тому же изрядная часть испанского народа поднялись против Жозефа Бонапарта. В общем, с кем воевать придётся решать уже на месте. Для этого я командирую к вам Ахромеева, скверно, конечно, что он ещё не полностью закончил лечение. Эскапада с Ортельсбургом, надо сказать, изрядно подорвала его здоровье.

— Ну что же, — сказал я на эту длительную тираду, — воевать с британцами нам не впервой.

— Именно, — поддержал меня Фрезэр, — три поколения моих предков били красномундирников. Ещё с Престонпанса и Куллодена.

— При Куллодене, — заметил граф Черкасов, — разбили вас, горцев. Поэтому отец ваш, Март Фрезэр, родственник знаменитого проходимца лорда Ловата, был вынужден покинуть родную Каледонию. Таким образом, Россия обрела славного офицера, надеюсь, вы не посрамите батюшкину честь. Собственно, о вас-то я и хотел поговорить сейчас. В присутствии вашего непосредственного командира, чтобы после не было никаких слухов и недомолвок. Ахромеев отзывается от вас, Фрезэр, очень хорошо и рекомендует вас мне, как весьма перспективного молодого офицера. Люди такого рода нужны нашей службе. Что вы на это скажите?

— Подобные решения, — протянул Фрезэр, — очень трудно принимать вот так, сразу.

— Именно так их и надо принимать, — резко сказал Черкасов, — только так. Вам открылись перспективы, две дороги, если сказать поэтично, хоть я этого не люблю. И вот сейчас вы должны выбрать одну из дорог, отсечь её, раз и навсегда. Прямо сейчас. Иначе после изведёте себя сомнениями и размышлениями. Отвечайте, Фрезэр, да или нет? Согласны или нет?

Фрезэр посмотрел на меня, но я в ответ только головой покачал.

— Не спрашивай совета, Марк, — сказал я, впервые назвав его по имени, однако сейчас я считал, что должен сказать это не прапорщику Фрезэру, но просто человеку, сомневающемуся в себе. — Этот выбор делать только тебе, без оглядки на кого-либо. Я тут, как верно сказал граф, для порядка сижу, чтобы потом скверных слухов не пошло.

— Каких ещё слухов? — порадовался возможности отложить решение Фрезэр.

— Про нас, юноша, — невесело усмехнулся граф Черкасов, — ходит множество слухов и легенд. Не самых хороших, как вы понимаете. Но не надо уводить нас в сторону. Отвечайте. Согласны идти в тайную канцелярию или нет?

 

Глава 22, В которой герой понимает смысл выражение «учить медведя танцевать

».

 

Всю дорогу от особняка графа Черкасова до наших полковых казарм Фрезэр был мрачен и хмур. Он шагал рядом со мной, отказавшись брать извозчика. Сослался на отсутствие денег, а за мой счёт ехать отказался решительно.

— Я беден, Сергей, — с окончания разговора у графа мы называли друг друга по имени. Из-за этого на нас оглядывались прохожие, нечасто увидишь двух офицеров с такой разницей в званиях, называющих друг друга на «ты» и по имени. На родственников мы были мало похожи. — Но горд, как чёрт, или, как горец, положено. — Он усмехнулся. — Да и пройтись мне нужно. С мыслями собраться.

— Нужное дело, — согласился я, отпуская недовольного лихача. — Пройдусь с тобой, если ты не против.

— Ты всё ещё мой командир, Сергей, — пожал плечами Фрезэр.

— Фактически, уже нет, — ответил я. — Думаю, скоро ты поднимешься куда выше меня, и уж точно гораздо быстрей.

— Почему ты так думаешь?

— Посмотри на Ахромеева, к примеру. Ему лет тридцать пять, не больше, а он уже одновременно майор и действительный статский советник, а это по Табели — генерал-майор.

— Впечатляющая перспектива, — невесело усмехнулся Фрезэр.

Мы прошли некоторое время молча. А потом Фрезэр задал-таки гложущий его всю дорогу вопрос:

— И всё же, как ты считаешь, я правильно поступил?

— Марк, — ответил я, — считать должен не я, а ты. Я не хочу никоим образом влиять на тебя, давая какие-либо советы или высказывая своё мнение о твоём решении.

— Но почему?! — вскричал Фрезэр. — Ты молчишь, хотя твоё мнение мне сейчас очень нужно!

— Кто я тебе, Марк? — поинтересовался я. — Отец, старший брат? Почему тебе так важно моё мнение?

— Командир, — неуверенно ответил Фрезэр.

— Не больше месяца, — покачал головой я.

— Я уважаю тебя. Ты отважный человек.

— Возможно, — усмехнулся я. — Однако в прозорливом уме граф Черкасов мне отказывает. А Ахромеев взял меня с собой исключительно из-за моей небывалой везучести. Иногда мне кажется, что я — герой бульварного романа, которого автор ведёт от одного приключенья к другому. Неизменно вытаскивая из самых невероятных и смертельных передряг.

— Скажешь тоже, — пожал плечами Фрезэр. — Мне б такое и в голову не пришло.

От продолжения столь неудобного разговора меня спас вид полковых казарм. В хорошей компании, как говориться, дорога короче.

— Знаешь что, Марк, — сказал я на прощанье. — Как бы то ни было, а до бала, думаю, ты ещё офицер моей роты, верно?

— Да, и что? — удивился Фрезэр.

— Да то, что нам ещё танцам подучиться надо, вот что, — ответил я. — Ты вот корпус закончил не так давно, верно? А мне вот практика не помешает. К тому же, думаю, тебе, Марк, надо с Кмитом попрощаться, я и его хочу к учителю танцев затащить.

— Но для чего? — продолжал не понимать меня Фрезэр.

— Офицеры моей роты не должны иметь бледный вид на предстоящем балу.

Учителей танцев в Вильно было несколько, и все они были нарасхват в дни перед балом. Их даже, можно сказать, поделили между собой офицеры полков корпуса. Нашему Полоцкому пехотному достался немолодой человек с летящей походкой, напускным французским акцентом и белоснежным париком. Всё бы ничего, но вместе с нами у него же учились и казаки из Третьего Донского полка. На это стоило посмотреть! Бог ты мой, каких только определений не выдумывали молодые офицеры нашего и Новгородского гренадерского — третьего полка, учившегося у мэтра Арфлёра. «Медведи на льду», «слоны в посудной лавке» и куда более обидные. Если казаки слышали хоть одно, дело заканчивалось не благородной дуэлью, а тривиальнейшей дракой. Победителями из таких драк, к нашему позору выходили обычно казаки. Так что, ко второму дню практически все получили нагоняй от начальства за разбитые носы и meurtrissures под глазами. Не без гордости замечу, что мои офицеры в этих драках не участвовали и казаков не задирали. Хотя их и подбивали к этому другие, Кмит, вечно мрачный Фрезэр и Ефимов не поддавались на провокации.

И всё же, возвращаясь к казакам. Никогда не забыть мне старого знакомца Петра Смолокурова. Он стоически пытался изображать фигуры вальса под окрики мэтра Арфлёра.

— Спинку, спинку держите, сударь! Вы не в седле, так чего же горбитесь? Пули-то над головой не свистят!

Казак двигал ногами с ритмичностью марионетки или заводной игрушки. Руки держал так, что мне было страшно за дам, которые решаться станцевать с ним. Ну а повороты ему давались особенно трудно, если участь, что танцевал он в сапогах, да ещё и со шпорами, и когда ноги при очередном развороте у него окончательно заплетались, стальные звёздочки весело звенели, на манер колокольчиков. Лицом Смолокуров более всего напоминал мученика с иконы. Из всех казаков, надо сказать, он танцевал лучше всех, если можно так сказать.

В общем, к балу они оказались совершенно не готовы. Думаю, в газетах об этом балу ещё напишут такого.

БАЛ В ОФИЦЕРСКОМ СОБРАНИИ

Нынче вечером в офицерском собрании будет дан бал в честь выступления экспедиционного корпуса генерал-лейтенанта М. Б. Барклая де Толли на помощь августейшему брату Наполеона Бонапарта Жозефу и маршалам Массене и Сульту. А также генералу Жюно. Как известно, бонапартовы полководцы терпят поражение от британского генерала Артура Уэлсли, и теперь только помощь Российской империи может спасти Испанию от британского вторжения.

Так пожелаем же нашим славным солдатам и доблестным офицерам удачи и военных успехов в борьбе с британской гидрой, желающей поглотить запад и восток. К тому же, генерал-лейтенант обещал в конце бала некий сюрприз. Общество города в волнительном ожидании.

Бал. Магическое слово, которое манит всех молодых офицеров и юных дам. Его ждут. К нему готовятся. Весьма расстраиваются, если пропускают его по каким-либо причинам. Он воспет многими великими поэтами и литераторами. Нашими и зарубежными. В стихах и прозе. О, господа, как чаруют слова вроде мазурка, вальс, па де грас, менуэт и полонез. Последней не особенно популярен в связи с недавними инцидентами на границе Варшавского княжества. Как приятно фланировать по залу, приглашая дам на танцы, сталкиваясь с иными кавалерами, обмениваясь почти оскорбительными репликами. Дамы — в восторге! Кавалеры, в общем-то, тоже. Лидируют, конечно же, гусары. Какая дама устоит перед блистательным усачом в ментике и доломане? С ними могут поспорить не менее блистательные кирасиры, кирасы которых сверкают так, что смотреть больно. Ну, и немного, казаки, по большей части, из-за экзотичности внешнего вида и стеснительно-неотёсанных манер. Нам же, офицерам иных родов войск, приходилось добиваться внимания у дам порой самыми экстравагантными способами. К примеру, я — каюсь, каюсь, всё от молодости! — уложил руку в чёрную перевязь. Кто может выглядеть лучше, нежели раненый герой войны, да ещё и с орденом Святого Георгия в петлице.

К удивлению, я заметил и Ахромеева. Он стоял около колонны с бокалом шампанского. Его статское платье несколько выделялось среди мундиров, а вот сам Ахромеев старался наоборот, теряться в тени.

Казаки были просто неподражаемы. Офицеры Третьего Донского казачьего полка произвели подлинный фурор. Тем, что не стали отказываться от танцев, как делали обыкновенно, ну, и конечно, самими танцами. Сразу было понятно, что любой казак готов оказаться в самой середине жаркого боя, нежели на этом паркете.

Однажды, когда я отдыхал после очередной быстрой мазурки, ко мне подошёл знакомый войсковой старшина. Смолокуров куда лучше выглядел в том лесу под Труа. Лицо казака блестело от пота, могучая грудь вздымалась подобно кузнечным мехам, а дышал он словно паровая машина.

— Ох, вашбродь, — протрубил, иначе и не скажешь, казачий офицер, — и отчего вы только эти балы за развлеченье считаете? Не понимаю. Танцы эти, иль быстрые, что гопак, иль такие сложные, что голову сломаешь ото всех их движений. Опять же ни поесть толком, а из вы… — он оборвал себя и произнёс «образованное» слово: — спиртного, только вина да мальвазеи. Эх.

— Ну да, войсковой старшина, — усмехнулся я в ответ, — вам бы за столом посидеть с чаркой водки, верно?

— Как на воду глядите, вашбродь, — ответил Смолокуров, провожая взглядом лакея с подносом, «плывущего» по залу с таким видом, будто он тут лорд британский, а все остальные — pardon, быдло. Бывают такие лакеи, которым отчаянно хочется дать по лицу. — Именно так бы и посидел бы. Клянусь, лучше прикончу сотню британцев, лишь бы опять на таком балу не оказаться.

— Осторожнее с клятвами, войсковой старшина, — заметил я. — Если она пустая, то можно и кару от Господа Бога получить.

— Ничуть не пустая, — запальчиво ответил Смолокуров. — Британцев иль испанцев, но за кампанию готов их хоть тыщу прикончить, только б опять этот паркет не топтать. Одного только я понять не могу, вашбродь, так это войны их, как бишь её, Полуостровная, верно?

— Чего вы понять не можете, войсковой старшина? — поинтересовался я.

— Как народ может промеж себя воевать, — сказал Смолокуров, обрадованный возможности поговорить и отвлечься от столь ненавистных танцев. — Это же, вроде как, с самим собой воевать, что ли?

— Ну, войсковой старшина, — протянул я, — наш народ тоже этим грешил. Вспомните, хотя бы восстание Пугачёва.

— Нет, про то мне ещё батюшка говаривал, — с видом знатока покачал головой Смолокуров. — Наша страна велика и разноязыка. Ведь там, за Уралом-рекой кто живёт? Мы, казаки, да башкиры, ну и разбойный люд всякий. Они ж нас и за братьев по отечеству не считают. Вот и пошли войной против Государыни, упокой Господи её душу.

— Испания может и не столь велика, — заметил я, — но народов в ней живёт тоже много. Она ведь была поделена на десятки княжеств и королевств, вроде германских. И объединяла их сначала ненависть к общему врагу — маврам Кордовы. А когда же тех изгнали, тут всплыли старые разногласия. И только общий враг мог сплотить испанский народ против себя или же гордость за родину, империю, над которой никогда не заходит солнце. Теперь же, когда нет гордости и общего врага вроде нет, вот и вплыли все старые обиды и разногласия.

— Но всё равно, как-то не по-людски резаться друг с другом, — вздохнул войсковой старшина. — Не понимаю я их.

— А вот вы представьте себе, войсковой старшина, — решился я на небольшую провокацию, — что Бонапарт вместо нашего Государя своего брата бы поставил. Что вы делать стали? Присягнули бы новому правителю?

— Спрашиваете! — вскричал Смолокуров и тут же зажал себе рот, поняв, что непозволительно громко заговорил. — Нет, конечно, — продолжил он уже тише. — Воевать бы против него пошёл.

— Вот видите, — кивнул я, — но не все же такие, как мы с вами.

— И то верно, вашбродь, сволочей да проходимцев всегда хватает. Вон и Смутное время даже князья, говорят, ляхам служили.

— Не только проходимцы врагу служат, — покачал головой я. — Есть и те, кто служит по идейным соображениям.

— Как это? — удивился Смолокуров.

— Есть те, кто считает, что лучше служить врагу, если он власть в стране, нежели сеять в её пределах смуту, сопротивляясь ему. Так считают и испанцы, сражающиеся на стороне Жозефа Бонапарта. Вместе с ними, к слову, нам биться плечом к плечу. Поэтому я и не считаю их за проходимцев, как-то не очень приятно воевать вместе с ними.

Смолокуров задумался, а я, заслышав голос распорядителя, объявившего венский вальс (к слову, ничуть не пострадавший из-за войны со Священной Римской империй, как полонез), устремился к даме, которой обещал этот танец. С дамой вышла неприятность. Я не стану называть имени этой благородной девицы, так как она невольно оказалась в центре изрядного скандала.

Рядом с нею я обнаружил нагловатого гусара из Белорусского полка в сине-красном мундире. Он весело разговаривал с моей дамой, протягивая руку для танца. Дама отмахивалась вееров, однако настойчивый гусар отступать не собирался.

— Господин офицер, — обратился я к нему, изящно поклонившись даме, — вы не видите, что дама не желает танцевать с вами? Этот танец она обещала мне.

— Да что вы, господин пехотинец, — нагло ответил мне гусар. — Я не был свидетелем этого. Так что дама — моя, я первый подошёл к ней и пригласил на танец.

— Сударь, — ледяным тоном произнёс я, — дама не трофей, чтобы брать её первому попавшемуся. — От этих слов дама моя покраснела и закрыла лицо веером. — Вы знаете, офицер моей роты отчего-то принёс на этот бал пару отличных дуэльных пистолетов «Гастинн-Ренетт». Не желаете ли осмотреть их?

— Когда угодно, — щёлкнул каблуками гусар.

Я же, воспользовавшись моментом, протянул даме руку и, подхватив её, увлёк в танец. Гусар остался не с чем. Я мельком заметил лицо его, он смертельно побледнел и смотрел мне в спину злобным взглядом. Не знал тогда, что взгляд этот мне готовит.

Станцевав венский вальс, я поклонился даме и направился на поиски гусара. Тот оказался там же, где мы встретились. Он стоял и ждал меня вместе с парой таких же молодых офицеров своего полка.

— Итак, сударь, — сказал он мне, — вы, наконец, освободились? Вы вызвали меня, и потому я объявляю вам условия дуэли. Будем драться на саблях, до смертельного исхода.

— Я не могу принять этих условий, сударь, — ответил я. — Во-первых: у меня нет сабли, если только один из ваших друзей не одолжит мне свою. Во-вторых же и это главное, драться до смерти я не стану, потому что идёт война и гибель любого офицера российской армии станет изрядной потерей.

— Вы трус, сударь, — отрезал гусар. — Саблю вам даст любой из моих друзей. Что же до смертельной дуэли, так вы, видно, сударь, просто боитесь с жизнью расстаться.

— Я воевал во Франции и над Трафальгаром, — ответил я. — В Испании я с ополченцами шёл на наёмников генерала Кастаньоса. И после этого вы, сударь, называете меня трусом.

— Ты ещё наградами похвались, — рассмеялся один из гусарских приятелей.

— За такие слова, — ответил я. — Обычно и на дуэль не вызывают, а просто по морде бьют.

Гусарчик смерил меня взглядом, оценив нашу комплекцию и сравнив, и понял, что ему со мной не тягаться в рукопашной. Продолжать ссору он не стал. Остальные гусары поглядели на него с презрением. Похоже, подобные шуточки весьма не нравились и им самим.

— Предлагаю дуэль до первой крови, — сказал я. — Если у вас столь острое желание убить меня, то шанс у вас будет.

— Вы, сударь, считаете себя столь хорошим фехтмейстером? — поинтересовался гусар постарше, похоже, пришедший проконтролировать ситуацию. — К тому же, вы ранены.

В ответ я лишь пожал плечами. Мы с гусарами покинули бальную залу. По дороге к нам присоединились офицеры моей роты, видевшие, как я выхожу в компании гусар.

— Что случилось, господин штабс-капитан? — поинтересовался Фрезэр.

— Небольшое разногласие, — пожал плечами я. — Господа гусары отказались осматривать «Гастинн-Ренетты» Кмита.

И вот наша компания покинула офицерское собрание и вышла на задний дворик, где молодые офицеры упражнялись в фехтовании. Чем мы сейчас и собирались заняться. Я скинул мундир вместе с перевязью на руки Кмиту, оставшись в одной рубашке, принял от офицера постарше отличную саблю, сделал ею пару пробных взмахов.

— Ваша рука вам не помешает? — поинтересовался тот.

— Ничуть, — покачал головой я. — Честно сказать, я перевязь для интересности надел.

— Господа, — обратился тогда к нам офицер, — не желаете ли вы примириться?

— Я не ссорился с этим юным офицером, — ответил я.

— Этот наглец мне ответит за оскорбление, — бросил мой визави.

— Тогда начинайте, господа.

Секунданты разошлись в стороны, давая нам пространство для поединка.

Оппонент мой — я даже имени его не знал — оказался самым обычным напористым наглецом, как все гусары. Он сразу же ринулся в атаку, рассчитывая взять меня, как говориться, с наскока. Я легко отразил его быструю, но неумелую атаку. Отвёл саблю в сторону и сделал ответный выпад, целя в грудь. Гусар уклонился от сабли и вновь ринулся в атаку. Клинки скрестились вновь — полетели искры. Мы обменялись несколькими безрезультатными выпадами и мой визави опять кинулся очертя голову. Сильным ударом он отбил мою саблю в сторону и попытался рубануть меня по голове. Подвела его страсть к театральным эффектам — слишком широкой оказалась дуга, по которой он вёл свою саблю. Я успел уклониться, разорвать дистанцию и даже контратаковать. Вновь зазвенели клинки.

Мы опять разорвали дистанцию и замерли, готовясь к продолжению поединка. Как только гусар дёрнулся, чтобы вновь атаковать, я вместо оборонительных действий пошёл на него. Удар я наносил снизу, по нарочито широкой дуге, примерно такой же, как гусар попытался достать меня в первый раз. Гусар заблаговременно подставил саблю, но я в последний момент резко дёрнул кистью, изменив полёт клинка, так что он устремился гусарику прямо в лоб. Этому приёму научил меня капитан Жильбер из Серых гусар. Он утверждал, что это хоть и сабельный приём, но и для шпаги подойдёт, будет особенно неожиданным.

Получив по лбу, молодой офицер покачнулся, стёр с лица кровь, недоумённо посмотрел на пальцы.

— Господин штабс-капитан, — обратился ко мне гусарский офицер что постарше, — кровь пролита, вы вполне удовлетворены?

— Абсолютно, — кивнул я.

— А я — нет! — выкрикнул пострадавший гусар, бросаясь на меня с саблей.

А этому приёмчику обучил меня мастер Вэй. Я перехватил руку гусара в запястье и перебросил через плечо, только каблуки сапог над головой сверкнули да шпоры звякнули. Приземлившись спиной на брусчатку, гусар издал надсадный хрип, с каким воздух обыкновенно вылетает из лёгких. Я приставил ему клинок сабли к груди и спросил:

— Вам довольно, сударь? — спросил я. — Или мне проткнуть вас для острастки.

— Не надо, юноша, — осадил меня гусар постарше, который одолжил мне саблю. — Дуэль окончена. Извольте вернуть мне оружие.

Я перехватил саблю и, пройдя пару шагов, протянул её гусару.

— Откуда вы знаете приём, — поинтересовался он, — которым уложили корнета на лопатки? Нечто восточное?

— Верно, — кивнул я, принимая у Кмита мундир, от перевязи благоразумно отказался. — Меня в детстве немного обучал мастер-китаец.

— Вы не хотели бы показать мне несколько подобных, — сказал гусар, — я, знаете ли, владею французской борьбой la savate, ещё в той её форме, что сейчас практически забыта. В той, где рукопашная схватка сочетается с фехтованием.

— Почту за честь, — кивнул я. — Меня всегда можно найти в полковых квартирах.

— Сразу скажу, чтобы избегнуть недоразумений, — заметил гусар. — Я говорю не о новой дуэли, а именно об уроке фехтования, так сказать, взаимном.

— Я понял вас, — кивнул я снова. — Я не из записных бретёров и слова понимаю так, как они звучат, а не так, как сам хочу их слышать.

— Отлично сказано, — хлопнул меня по плечу гусар. — Пошли к доктору! — Это он уже своим. — Надо ещё придумать, отчего у корнета лоб разбит.

— Кто же это был такой? — поинтересовался я, несколько эпатированный фамильярностью гусара. — Что ведёт себя так?

— Это же сам полковник фон Гесберг, — ответил Кмит. — Самый молодой полковник кавалерии в истории наших гусар.

— Вот интересно, — усмехнулся я. — Сколько вместе провоевали, а я его и не узнал в лицо.

— Сударь, — обратился ко мне один из гусарских офицеров, задержавшихся рядом с нами, — вы ведь штабс-капитан Суворов, не так ли? — Я кивнул. — Вас очень не любят в нашем полку. Многие винят вас в гибели подполковника Ладожского. Именно поэтому корнет устроил эту дуэль.

— Понимаю, но вам нужно винить в этом священных цесарцев, — ответил я. — Правда, погиб Ладожский, можно сказать, ни за что. Мы прорывались к немцам, а они, в итоге, ударили нам же во фланг.

— Полковник несколько раз разговаривал с нами, офицерами полка, — сказал гусар, — но многих «горячий голов» даже он переубедить не смог. Спасибо вам, штабс-капитан, за то, что не стали калечить Рубцова. Он хороший человек и славный рубака, только вот излишне горяч.

— Идёмте, сударь, — сказал я ему. — А то пропустим какой-нибудь из обязательных танцев. Для нас это было бы просто фатально.

В общем, бал шёл своим чередом, хоть на нас и оглядывались, а после очередного танца ко мне подошёл Ахромеев и поинтересовался произошедшим.

— Ничего страшного, Ахромеев, — отмахнулся я. — Просто небольшой урок фехтования и рукопашного боя. Без последствий.

— А что это у гусарского корнета голова замотана? — спросил тот.

— Я его на брусчатку уронил, — ответил я, не солгав, по сути, ни словом, — не очень удачно. Расшиб лоб.

— Иным молодым людям, — с намёком сказал Ахромеев, — полезно иногда лоб расшибить, а иначе они могут такого наворотить.

Похоже, он так и не простил эскапады на постоялом дворе.

Обещанный всем газетам сюрприз генерал-лейтенант оставил на самый конец бала. Распорядитель, объявляя последний танец, специально предупредил, чтобы гости не расходились.

— Господа офицеры! — громовым голосом произнёс Барклай, когда отзвучали последние такты лихой мазурки и кавалеры проводили дам. — Стройся по полкам!

Мы собрались по полкам и выстроились в колонну по два. Впереди штаб-офицеры, за ними — командиры батальоном, следом — командиры рот и последними — прапорщики и подпоручики, не командовавшие своими подразделениями.

— По нашему не слишком триумфальному возвращению из Французского похода, — начал речь Барклай де Толли, — никто из вас, господа офицеры, не получил заслуженных наград и повышений. Это отнюдь не потому, что их не будет вовсе. Нет. Просто я не желал, чтобы оно состоялось при столь мрачных обстоятельствах. Теперь, когда мы вновь отправляемся на войну, я хочу, чтобы заслуженные награды нашли своих героев.

Это было довольно неожиданно. Подобного поступка я, лично, не ожидал от слывущего «исключительного правильным генералом» Барклая де Толли. Как, наверное, и многие офицеры в этом зале. За такими мыслями я дождался, пока генерал-лейтенант объявит:

— Штабс-капитан Суворов, командир гренадерской роты Полоцкого пехотного полка.

Так как получившие награды или новые звания офицеры отходили в сторону, я оказался первым в своей колонне и сделал несколько чётких шагов к генералу.

— Я сказал когда-то, что не могу повесить георгиевскую ленту на баскетсворд, — сказал мне Барклай де Толли, — но сегодня вы надели испанскую шпагу, вместо шотландского палаша. Тем лучше. Подайте мне её.

Я снял с пояса ножны со шпагой и протянул её генерал-лейтенанту. Тот взял её в левую руку, а в правую георгиевскую ленту с эмалевым крестиком. Быстрым движением обмотав ленту вокруг эфеса и завязав её узлом он вернул мне оружие, враз ставшее «золотым».

— За проявленную храбрость в битве при Труа, — объявил генерал-лейтенант, — и оборону сего города от превосходящих сил, штабс-капитан Суворов награждается золотым оружием.

— Служу Отечеству, — ответил я уставной фразой.

— Свободны, — сказал генерал и обратился к следующему офицеру.

Я отошёл, а моё место занял Кмит.

— За отвагу, проявленную в битве при Труа и обороне города, — произнёс Барклай де Толли, — повышаетесь в звании. Поздравляю вас поручиком, молодой человек.

— Служу Отчизне, — ответил тот и подошёл ко мне.

— Интересный факт, господин Суворов, — сказал мне знакомый гусарский полковник фон Гесберг. Он держал в руках несколько коробочек с орденами, вручёнными его гусарам посмертно. Теперь ему предстояла тяжкая процедура, писать письма родным и отсылать их вместе с орденами.

— Какой именно, господин полковник? — поинтересовался я, стараясь не смотреть на коробочки.

— Когда ваш предок сражался с Массеной в Северной Италии британцы были нашими союзниками, — ответил полковник, — а вы идёте воевать с британцами плечом к плечу с Массеной.

— Александр Васильевич Суворов не мой предок, как бы мне этого ни хотелось, — покачал головой я.

— Конечно же, — усмехнулся фон Гесберг, — и, думаю, вы давно устали говорить об этом, не так ли?

— Ещё с корпуса, — ответил я. — Меня особенно любили этим подначивать. Даже прозвище кадетское у меня было Потомок или Непотомок, так часто я говорил об этом. Каждый проверяющий, особенно из штатских, казалось, просто не мог не спросить у меня — не внук ли я графа Суворова-Рымникского.

— Вам с прозвищем ещё, поверьте мне, повезло, — растянул губы ещё шире в ностальгической улыбке фон Гесберг. — Меня вот всё больше немчурой звали или Бесом, фамилия похожа.

Но вот награждения и повышения закончились, и генерал-лейтенант снова призвал всех нас строиться по полкам.

— Господа офицеры, — сказал он, — завтра мы выступаем. Дирижабли уже ждут нас. Но на сей раз никаких воздушных битв, только если враг застанет нас в воздухе. Мы, даст Бог, будем бить британца на земной тверди. Противник у нас весьма сильный. Артур Уэлсли, отличный полководец и солдаты у него одни из лучших в Европе. К тому же, у него подкрепления из Североамериканских колоний. Но чем крепче враг, тем почётней победа над ним. Помните об этом, господа офицеры. Все свободны!

— Бал окончен! — прокричал распорядитель, громко стукнув посохом об пол.

 

Глава 23, В которой герой возвращается на испанскую землю

— Оружия у вас, вашбродь… — протянул Жильцов, осматривая вместе со мной мой изрядный арсенал.

Пара драгунских пистолетов, французский карабин, подарок Ахромеева и графа Черкасова, нарезной штуцер, взятый при Труа, старая шпага, которой я дрался под Броценами и после этого ни разу не брал в руки, баскетсворд и испанская шпага с георгиевской лентой. Если нацеплю всё это разом, стану похож на казака с заграничной карикатуры. Видел такие в шербурских газетах, помнится, мне они очень нравились, а казаки, видя их, хохотали от души и обменивались едкими комментариями друг относительно друга, указывая на разные карикатуры. Ухаживать за всем этим добром Жильцову весьма непросто и уходить у него на это времени будет изрядно много. Продать часть, что ли? Хотя жаль расставаться, за каждым, кроме, пожалуй, драгунских пистолетов стоит история, память.

— Ничего, Жильцов, — усмехнулся я, — вот подрасту ещё на звание, получу право на второго денщика, тебе попроще будет.

— Вот только, прошу простить, — покачал головой мой денщик, — вы к тому времени ещё цельный арсенал наживёте, и вдесятером не управиться.

Я рассмеялся над его шуткой.

— А мундир ваш, простить прошу, — снова покачал головой Жильцов. — Вы когда с Ахромеевым отбыли, я его, конечно, снёс в починку, но, всё одно, скверно выглядит.

А вот с этим, что делать даже и не знаю. Не в парадном же воевать, в конце концов. Заурядный же мундир мой прошёл практически в полную негодность ещё в Труа, насквозь пропитавшись пороховой гарью. Когда же её отстирали, он совершенно полинял, став бледно-зелёного цвета, расцвеченный более тёмными пятнами латок и шрамами зашитых суровыми нитками разрезов. Был, конечно, парадный мундир, что сшили для меня ещё в Уэльве по заказу и на деньги полковника Жехорса, но гробить его не хотелось совершенно.

— Значит так, Жильцов, — сказал я денщику. — Я сам вычищу и упакую оружие, а ты расшибись, но найди мне мундир до отхода дирижабля. Понял?

— Как не понять, вашбродь, — ответил тот. — Отлично понял. Разрешите удалиться?

— Бегом, — скомандовал я и Жильцов пулей вылетел из моей квартиры.

Пока я занимался чисткой и упаковкой всего своего впечатляющего арсенала, Жильцов отыскал-таки мне новенький офицерский мундир. Он вручил его мне вместе со счётом от каптенармуса, сумма в счёте была изрядно завышена, но я не стал обращать на это внимания. Нужно же человеку на что-то жить, да и за «срочность» при отыскании мундира по армейской традиции нужно платить. Я отсчитал сумму и вручил её Жильцову, отправив его обратно каптенармусу, а сам вернулся к упаковке оружия.

На дирижабли грузиться пришлось снова, будто в бой шли. Тех, кто летал к Трафальгару и оттуда в Шербур, осталось очень мало. А вчерашние рекруты жуткого «летучего левиафана» до дрожи боялись. Унтера и фельдфебели подгоняли их окриками и зуботычинами, стараясь скрыть собственный страх. Летели мы всё той же эскадрой Гершеля, однако теперь полк наш определили не на «Гангут», а на «Севастополь» — того же класса десантный дирижабль с усиленным вооружением. На него даже пороховые ракеты поставили, купленные у французов, так что теперь британцев ждёт большой сюрприз при столкновении с нами. Последнее, к слову, было бы маловероятно, воздушный флот Британии был сосредоточен у берегов родного Альбиона, что не для кого секретом не являлось. Бонапарт затеял так называемую континентальную блокаду и, хотя ей изрядно помешал адмирал Нельсон, был решительно намерен высадиться на Британских островах, не смотря на явный проигрыш в Испании.

— Бонапарт рассчитывает на нас, своих союзников, — говаривал в кают-компании капитан-лейтенант Орлов, второй помощник «Севастополя». — Хочет с нашей помощью, хотя бы удержать свежеиспечённого виконта Веллингтона, ведь лишись Бонапарт Испании, ему придётся забыть о вторжении на Британские острова.

— Это называется в народе, — отвечал на это наш полковник Алексей Романович Браун, как и мой гренадерский прапорщик, и наш генерал-лейтенант из обрусевших шотландцев, — таскать каштаны из огня чужими, в этом случае нашими, руками.

— Но для чего же тогда нужны союзники, господин полковник? — спросил капитан дирижабля капитан-командор Зеньковский.

— И для этого тоже, — согласился полковник Браун, — но ведь нужно же и свою выгоду получать. Какова наша выгода в этой войне? Что мы забыли в Испании?

— Прошу простить, господин полковник, — наклонил голову Зеньковский, — но это не нашего с вами ума дело. Такие дела Государь пускай решает, а нам — его волю исполнять. По военного ведомству, в смысле.

— Оно, конечно, так, — не стал спорить наш полковник, — но всё же хотелось бы знать, для чего воюем.

— Британия, господин полковник, уже давно, не смотря на все потуги Бонапарта, правит морями. Их корабли бороздят все океаны, топят вражеские суда кругом. Более того, благодаря паровому оружию, и в воздухе Британия — царица. Трафальгар это доказал лучше всего. Как бы ни страдал, наш, авиаторский гонор, но только благодаря вам, пехоте, эскадра наша вышла из боя, а не сгинула на дне Кадисского залива или же не попала в руки британцев.

— Это понятно, капитан-командор, — кивнул Браун, — но причём Испания, никак не пойму.

— А притом, господин полковник, что если сейчас не остановить британцев на суше, — сказал на это Зеньковский, — то мир очень скоро заговорит по-английски, как того хотят его британское величество и лорд Джон Каннинг, премьер-министр нынешнего кабинета. Так что вся тяжесть ляжет на ваши плечи, господа пехотинцы. Ни на море, ни в воздухе им противопоставить уже нечего.

— Думаю, мы вполне способны сделать это, — заявил подполковник Панкаршин. — Британцы, быть может, и славные вояки в воздухе или на море, но на земле, на тверди, лучше наших чудо-богатырей, — он покосился на меня с хитрецой, — нет никого. Это доказано многими годами и многими войнами.

— Вот только нам не приходилось ещё воевать с британцами, за исключением Броцен, но это можно сказать, что и не в счёт, — возразил его командир, полковник Требенёв.

— Отчего же? — удивился Панкаршин.

— Вы не слыхали о мирном посольстве британцев? — удивился его командир. — Панкаршин, нельзя же настолько не интересоваться мирными делами, настолько уходить в войну. Осенью минувшего года, когда стала собираться антибританская коалиция, из Лондона прибыло посольство во главе с лордом Харкинсом. Британцы утверждали, что Джон Хоуп высадился в Литве, как бы смешно сие не звучало, по ошибке и шёл по нашей земле, думая, что идёт по враждебной ему Испании, а потому и вели себя как обычно. В доказательство приводили даже некие карты, на которых были обозначены литовские земли, но с названиям на испанском.

— Закончилось оно, всё равно, ничем, — заметил полковник Браун. — Государь уже подписал к тому времени основные документы по антибританской коалиции. Да и кто бы поверил этим сомнительным картам и странным объяснениям про сгинувшую эскадру. Так вы, полковник, считаете, что это была случайность? Высадка Хоупа? Очень сомнительно, на мой взгляд.

— Причин для этого нападения, полковник, — ответил Требенёв, — у британцев не было. Как-то глупо оно выглядит. Чего они хотели добиться этим? Одним корпусом разгромить Северную армию и двинуться на Петербург? Даже при британском высокомерии, слишком.

— Как бы то ни было, но бой был, — сказал Браун, — и Хоуп был нами бит. За два дня сражения его армия была практически уничтожена.

— Кроме уже знакомых красномундирников с нами будут сражаться ещё бостонцы, — заметил Требенёв. — Они, как говорят, отличные стрелки и есть несколько полков лёгкой кавалерии, с ними в Старом свете ещё никто дел не имел.

— Но и они сражались лишь против дикарей, — возразил Панкаршин, — и не имели дел с регулярной армией. Они имеют мало представления о том, как биться против нас.

— Думаю, — покачал головой Требенёв, — уже имеют. Против французов дрались, а они вояки не хуже нас. На войне учатся очень быстро, или отправляются на тот свет.

Высадились мы в городе Бургос, куда скорым маршем направлялись войска Веллингтона. Союзным войском должен был командовать брат Наполеона Жозеф, что отнюдь не радовало нашего генерал-лейтенанта. Ему отлично запомнилось Труа, где его мнение далеко не всегда совпадало с бонапартовым и последнее слово оставалось за императором Франции. А дела французов в Испании совсем плохи, раз Жозеф сидит в Бургосе, а не в Мадриде. И Веллингтон рвётся сюда со своими португальскими союзниками, стремясь одним сильным ударом выбить остатки французской армии с полуострова. Нашей задачей было помешать этому.

— Битва состоится со дня на день, — сообщил мне старый знакомый капитан Жильбер. — Уэлсли уже выстроил лагерь в десятке лье от Бургоса и ждал только вашего прибытия, чтобы дать бой.

— Отчего же он не начал осаду до нашего прибытия? — удивился я. — Ведь у него изрядный численный перевес, орудия, он вполне мог взять город до нашего прибытия.

— В том году уже пытался, — усмехнулся с законной гордостью Жильбер. — После оглушительных успехов в Галиции и Эстремадуре, Веллингтон уже рвался к Бургосу, осаждал его, но взять так и не смог. Со всеми орудиями и численным перевесом. Теперь же он не уверен в своих силах, я так думаю. Вот и повисла ситуация. Мы в городе сидим, разве что наши гусары, да ещё варшавские уланы за стены выходят, да и то нечасто. Эти американские кавалеристы просто черти какие-то, ma parole. Но и Веллингтон не спешит на штурм, ждал вас. С вашей помощью наш августейший брат решится выйти за стены и дать бой в поле. Что Уэлсли и нужно.

Мы сидели в офицерском собрании Бургоса. Делить комнаты с Серыми гусарами Жехорса не желал никто, из-за их прескверной репутации. Часть её распространилась и на меня, ведь я единственный, кто не гнушался общения с ними. На это мне было откровенно плевать, какова бы ни была их репутация, я дрался с ними плечом к плечу против Кастаньоса.

— Каковы эти бостонцы в бою, Жильбер? — спросил я. — Про них столько говорили на борту «Севастополя», а вы с ними уже скрестили клинки.

— Про стрелков Шестидесятого Американского ничего не скажу, — ответил гусар, — с ними дел иметь не приходилось. А вот лёгкая кавалерия у бостонцев отменная. Их толком нельзя отнести ни к какому роду кавалерии точно, но всё же близки они, скорее к драгунам. Хотя и легче их, быстрей, в основном несут пикетную службу, но и в авангардные бои часто ввязываются, а особенно любят преследовать. О, они просто обожают это. Обрушиваются на бегущих солдат, как коршуны, и пленных не берут, рубят всех, и кто бросил ружьё, кто не бросил. Им нет никакой разницы.

Он сделал пару глотков вина, чтобы промочить горло после длинной тирады и продолжил:

— Мы сходились с ними пару раз в сабли. Рубятся они, как черти, понимают, что в плен их брать никто не будет. Эскадронами сошлись на равнине близ Вальядолида, мы защищали обоз отступающей армии, когда эскадрон бостонцев налетел. Хотели обозников перебить, не рассчитывали на серьёзное сопротивление. Но рубились отчаянно. Мы почти половину людей потеряли, пока отогнали их, fils de chienne.

— Посмотрим, чего они стоят против наших штыков, — усмехнулся я, уже основательно захмелев.

— Главное, штабс-полковник, — такое шутливое прозвище дали мне французы, из-за того, что я в русской армии носил чин штабс-капитана, а в испанской — полковника, — чтобы вы держались. В крови, в грязи, среди трупов и мух, но держались. Побежите с поля боя — и вам конец. Бостонцы никого не пощадят.

Моё прозвище напомнило кое о чём, и я спросил Жильбера:

— А что, собственно, с моим полком? Уэльва же теперь глубокий тыл британцев.

— Нет больше твоего полка, Суворов, — мрачно произнёс он. — Уэльву Кастаньос брал. Он человек не мстительный, но горячий, как все испанцы. Твои ополченцы обороняли город вместе с паладинами, держались около месяца, британцев и испанцев с португальцами положили без счёта. Ты сам понимаешь, что с ними сотворили, когда город всё же пал. Паладины прорвались и заперлись в своём форте, обещали взорвать его tous les diables, если их не оставят в покое. Кастаньос так и сделал, взяв с паладинов какую-то страшную клятву, что они более не станут принимать участия в войне. А головы твоих ополченцев выставили на главной площади Уэльвы, как в Средневековье, ma parole.

— Скверные дела, — вздохнул я, одним глотком допивая вино и снова наливая полный бокал. — За помин души всех моих ополченцев.

— Помин души, — поддержал Жильбер.

И мы выпили, не чокаясь.

Мне было очень жаль моих людей. Я сделал из них солдат, и это стоило им жизни. Быть может, сдай они город без боя, всё решилось бы для них куда мягче. Но мои мысли на этот счёт развеял капитан Жильбер.

— Не мучь себя угрызениями совести, — сказал он. — Не сделай ты из ополченцев толковых вояк, они бы полегли на стенах в первый же штурм. Паладины, que le diable l'emporte, с их гордостью не дали бы сдать город без боя. Тем более, паладинам-то всегда было, где укрыться. А так ополченцы погибли, как настоящие солдаты, а их не перерезали, как свиней. Ты можешь гордиться ими.

Я лишь молча выпил ещё один бокал за помин души моих людей. Всех, кто погиб под моим командованием.

* * *

— Наш полк встанет на правом фланге, — сообщил нам Браун, вернувшийся с совещания штаба объединённой армии и собравший собственный военный совет. — Место почётное, но основной удар, скорей всего, будет нанесён именно туда. У Веллингтона в лагере, что он разбил под стенами города, с левой стороны расположены палатки американской лёгкой кавалерии и батальонов Первого и Второго полков пешей гвардии, а также Королевских американцев.

— Сильный враг, — протянул Карл Версензе, получивший перед отправкой звание подполковника, — но тем почётней будет с ним справиться.

— Больше шансов, что он с нами справится, — мрачно заметил Губанов. — У нас большая часть солдат — вчерашние рекруты, пороху не нюхавшие толком. Против нас же встанут опытные и закалённые в боях с американскими кочевыми племенами кавалеристы, славящиеся своей жестокостью. Про гвардию и Шестидесятый полк говорить, думаю, не стоит. Боюсь, такого боевого крещенья полк может и не выдержать.

— Должен выдержать, майор, — коротко рубанул полковник Браун, — должен. Для этого я и собрал вас здесь, господа офицеры. Жозеф Бонапарт, как говорят, неплохой король, но полководческих талантов у него нет, а вот гонору хватает. Он считает, что если младший брат его — один из величайших полководцев Европы, то он уж, как старший, должен быть лучше него. К советам своих генералов и даже бонапартовых маршалов прислушиваться он не хочет совершенно, про нашего командира я и вовсе молчу. Ходят слухи, что Жозеф Бонапарт называет генерал-лейтенанта горным медведем. Так что, у нас, господа, всей надежды только на стойкость и отвагу наших солдат. Не важно, чьих, русских, французских, испанских. Фронт битвы растянут до невозможности, резерва практически нет. Центр займут испанцы графа Ги и генерала Друэ, графа д'Эрлона. Левый фланг будет держать армия дивизионного генерала Газана. Нам же, как я уже сказал, выпал правый фланг.

— Отчего же французы отдали нам более почётное положение в битве? — удивился капитан Острожанин.

— Жозеф Бонапарт посчитал, — ответил наш полковник, — что у нас более свежие силы и потому мы сможем более эффективно противостоять врагу.

— Не так и глупо звучит, — заметил подполковник Версензе. — Быть может, вы не правы относительно полководческих талантов Бонапарта-старшего.

— От этого решения мало что зависит, — вздохнул полковник. — На левом фланге у британцев — бостонцы и гвардия, а на правом — драгуны генерала Понсонби.

— Куда ни кинь… — вздохнул Версензе. — Тяжело нам завтра придётся. А что наша кавалерия?

— За нами будет стоять, — ответил полковник. — Как ею распорядятся генералы, не знаю. Но на неё надежды возложены большие. Мы в коннице изрядно превосходим британцев, те сильны только лёгкой американской, и только.

— Если сумеют с толком распорядится, — заметил майор Губанов, — будем надеяться на это, иного нам не остаётся. Стоять насмерть — и ждать удара кавалерии.

— Верно, майор, — закрыл совещание Браун, поднимаясь на ноги. — Господа офицеры, возвращайтесь в ваши подразделения и доведите всё, что узнали здесь до своих солдат и нижних чинов. Все свободны.

(из воспоминаний Артура Уэлсли первого герцога Веллингтона)

Сражение при Бургосе было первым моим столкновением с Русской армией. До того я успешно сражался против разных варваров в Индии, за что получил обидное прозванье Сипайский генерал, но эти русские, это что-то особенное. Я знал о ставшей легендарной стойкости русских и поставил против них колониальные войска, не желая подставлять под русские пули и штыки полноценные британские части.

Общеизвестно, я не высокого мнения о красномундирниках, которые все, как один висельники и whoresons, однако бостонцы к тому ещё и такие же дикари, как индейцы, против которых они обыкновенно сражаются. Именно потому, не смотря на всю полезность их лёгкой кавалерии в Полуостровной войне, я решил бросить её на русские штыки, поддержав, 1-й дивизией генерал-майора Говарда. И, как бы то ни было, своей ошибкой это не считаю.

— Ефимов, принимай командование, — сказал я поручику, уводившему своих людей на противоположный фланг нашей роты. — Штуцера вы получили и опробовали. Результатами тренировочных стрельб я, конечно, не совсем доволен, но, видно, лучшего в такие сроки не добиться. Значит, стреляйте чаще, как только враг подойдёт на дистанцию, постоянно тревожьте его, чтобы голову поднять боялись лишний раз.

— Есть, — ответил тот, коротко козырнув мне, и повёл своих стрелков на левый край.

Я же, понаблюдав за темЈ как Кмит и Роговцев строят солдат, дождался пока гренадеры мои встанут, как должно тремя шеренгами, вышел вперёд и обратился к ним.

— Солдаты, — сказал я, — среди вас ещё остались два или три человека, что служили в те времена, когда гренадеры носили шапки-митры. И, не смотря на то, что форма с тех пор сменилась, до сего дня носите их в своих ранцах. Ничего скверного в том нет, быть может, иные командиры и ругают своих солдат за то, что они носят знаки прежней формы, но я не их таких. Но скажите мне, старые гренадеры, что было вычеканено на их налобниках? Скажите об этом всем нам, тем, кто не видел их?

— Вашбродь, дозвольте? — спросил седоусый гренадер, кажется, едва не самый пожилой солдат во всём батальоне.

— Вперёд, — кивнул я.

Гренадер снял с плеч ранец и, порывшись в нём, вынул гренадерку. Выйдя из строя, он поднял высокую шапку с блестящим налобником — значит, ухаживал за ней ежедневно — продемонстрировал всем знаки, вычеканенные на нём.

— Ключ и штык, перекрещенные под малым двуглавым орлом, — громко и с гордостью заявил он.

— А теперь, объясни, что сие значит, — приказал я.

— Есть, вашбродь, — рявкнул гренадер. — Наши штыки есть ключ к победе.

— Благодарю, — сказал я, — вернись в строй. — И когда солдат встал к товарищам, продолжил: — Пусть и сменили форму всем, но девизов никто не отменял. Нам сегодня надо стоять насмерть — и не иначе. Мы, гренадеры, станем ключом к сегодняшней победе, а если будем причиной поражения, солдаты, Господом Богом при всех клянусь, я застрелю всякого, кто останется в живых, а после пущу себе пулю в лоб. Не могу я пережить, чтобы первое своё сражение, в котором командую я своим подразделением в полевом сражении, оказалось поражением. Вы поняли меня, солдаты мои?

— Так точно! — грянули солдатские голоса.

— Все, у кого остались митры, — скомандовал я перед тем, как встать на своё место в строю, — сменить на них кивера.

— Есть, — ответили мне три хриплых голоса.

— Кивера оставьте здесь, — сказал я, — заберёте после битвы.

Теперь начиналась самая неприятная часть нашей службы. По крайней мере, для меня. Стоять и ждать врага, пока тот изъявит желание показаться и атаковать. Самому в атаку ходить как-то не приходилось ещё. На сей раз ожидание не продлилось особенно долго. Не успело ещё солнце подняться над горизонтом и обрушить свои уже почти по-летнему жаркие лучи на пыльную землю, а уже застучали копыта. Вскоре появились всадники. Бостонцы носили странные мундиры, несколько похожие на те, что были на серых немцах. Короткие двубортные сюртуки с пелеринами и шляпы с эмблемами. Я видел подобные в трофеях у капитана Жильбера. На налобнике её красовались перекрещенные сабли. Вооружены бостонцы, как и всякие лёгкие кавалеристы, ружьями и саблями. И, похоже, стрелять в нас они не собирались, потому что правая рука у каждого лежала на эфесе.

— К бою! — скомандовал я. — Первая шеренга, штыки примкнуть, приклады в землю! Вторая и третья, заряжай ружья!

Вот чего нам отчаянно не хватало так это младших офицеров. Унтеров и фельдфебелей набирали из толковых солдат, а вот поручиков и прапорщиков было смертельно мало. В такие минуты это сказывалось особенно сильно. Приказ мой передавал солдатам только Кмит, которого поддерживали зычными голосами унтера и Роговцев.

Защёлкали выстрелы штуцеров, купленных мной после Труа у трофейщиков, в дополнение к тем, что мы добыли в битве. Несколько всадников выпали из сёдел, но атака не замедлилась. Ничего, главной целью для стрелков Ефимова будут пехотинцы, что идут на поддержку коннице, вот когда нарезные ружья соберут славную кровавую жатву.

— К залпу товьсь! — скомандовал я и тут заметил, что Кмит протягивает мне «Гастинн-Ренетт». Я усмехнулся, вспомнив, как делал это раньше, а до того, так же протягивал мне этот дуэльный пистолет мой первый командир покойный поручик Федорцов. — Спасибо, поручик, — кивнул я Кмиту, принимая оружие и горсть патронов.

— Огонь!

Я вскинул «Гастинн-Ренетт» и, не целясь, выстрелил. Залп не был особенно эффективным — не слишком хороши были мои гренадеры, вчерашние рекруты, да и гладкоствольные мушкеты скверно били на большие дистанции. Попасть в кого-либо с расстояния в два десятка саженей практически невозможно. Однако многие американские кавалеристы полетели через головы своих коней, да и животных было убито изрядно, и всадники их погибли под копытами скачущих следом.

— К рукопашной!

Я отшвырнул пистолет, не глядя, и выхватил палаш.

Но до рукопашной не дошло. С фланга на бостонцев налетели с диким гиканьем казаки. Обстреляв с близкого расстояния увлекшегося врага, они попытались даже отсечь его от пехоты, охватив с фланга пи тыла. Бостонцы были вынуждены разворачивать коней практически перед штыками первой шеренги моих гренадер.

— Мушкеты заряжай! — поспешил скомандовать я.

Казаки с бостонцами сошлись буквально перед нашим носом. Звенела сталь, ржали кони, в нашу сторону летели комья земли. Падали под копыта казаки и бостонцы, никто не жалел противника, лихо срубая его на всём скаку. Кони танцевали друг вокруг друга, противники рубились с необыкновенной жестокостью, не молили о пощаде, даже будучи ранены, отбивались до последнего. Обе стороны понимали, что пленных брать никто не станет, о жестокости казаков и американских кавалеристов ходили легенды.

Дать залп я не решался. Слишком уж смешались свои и враги, не хотелось ранить и одного казака или, не приведи Господи, убить. Никогда б себе такого не простил. Вот и ждал, пока битва их закончится.

Заиграли горны и казаки повернули и ударили коней. Они отступали, изрядно потрепав неожиданной атакой бостонцев, некоторые палили по врагу из пистолетов, коими по своему обычаю казаки были обвешаны сверх всякой меры. Бостонцы отвечали тем же, особенно метко бил их командир — лихой рубака с гривой светлых волос и короткой бородой. Сам он и конь его были покрыты вражеской кровью, видимо, немало казаков он срубил в этой стычке. Иные бостонцы были вооружены некими странными пистолетами, которые не надо было перезаряжать после каждого выстрела. Правда, точностью они не отличались.

Отступили казаки из-за того, что подошла пехота — пешая гвардия, стрелки и несколько батальонов обычных красномундирников. Постреляв в отступающих казаков, бостонцы поспешили также отойти за ряды своей пехоты. В нас полетели пули из карабинов «Бейкера» — королевские американские стрелки шестидесятого полка заняли позиции и начали обстрел. Тут же и лёгкая пехота, значит, скоро обстрел усилится. Основной удар, конечно, придётся в центр, а нас предварительно изрядно потреплют вражеские стрелки. Упали несколько гренадер первого ряда, их тут же заменили, однако безответность наша изрядно всех раздражала. Стрелять с этого расстояния глупо — надо ждать.

— Первая шеренга, на колено! — скомандовал я. — Отомкнуть штыки!

Думаю, нам предстоит ещё и перестрелка в несколько залпов, так что штыки будут только мешать. Стрелки Ефимова старались вовсю. Их штуцера били дальше ружей британской лёгкой пехоты, чем мои солдаты пользовались вовсю. Красномундирники подошли к нам на дистанцию выстрела и над их рядами пронеслась команда: «Straighten!».

— Первая шеренга, залп! — доносится команда Губанова.

Мы опережаем британцев. Батальон, как будто единовременным движением жмёт на спусковой крючок. Шеренги окутываются пороховым дымом. Британцы, не успевшие занять позиции, валятся один за другим.

— Вторая шеренга!

Договаривать ему смысла нет. Вторая шеренга даёт столь же слитый залп, осыпав врага градом пуль.

— Третья шеренга!

Сомкнувшие ряды британцы успели вскинуть «Браун Бессы» и по команде дали первый залп, практически слившийся с залпом третьей шеренги. Валятся гренадеры, падают красномундирники, вторая шеренга которых уже готова выстрелить.

— Штыки примкнуть! — скомандовал я.

Один залп придётся выдержать, никуда не денешься. Главное, чтобы гренадеры не растерялись под обстрелом, продолжая быстро и чётко выполнять команды. Тут уж вся надежда на унтеров.

Трещат мушкеты — падают гренадеры, но унтера во главе с Роговцевым оказались на высоте, штыки примкнуты в считанные мгновенья.

— Bayonets! — несётся с противоположенной стороны.

— В штыковую!

И закипела жестокая рукопашная схватка. Я успел заметить краем глаза, как Кмит выстрелил прямо в лицо ближайшему красномундирнику. В кобуре у него торчит рукоятка второго пистолета, который я столь бездумно выкинул.

Палаш в ножны я не прятал, что пришлось весьма кстати. На меня налетел солдат, замахиваясь мушкетом со штыком. Я отбил его в сторону палашом и быстрым выпадом всадил широкий клинок ему в грудь. Красномундирник покачнулся и рухнул. Его тут же сменил новый. Обмен парой ударов — и падает он, с разрубленным черепом. Потом третий, четвёртый. Ряды смешиваются, звенят штыки, кричат убиваемые, валятся тела в зелёных и красных мундирах. Пыль под ногами обращается в кровавую грязь.

Барабаны заиграли бой в атаку, значит, пришла пора моим гренадерам навалиться на врага. Бой подхватили ротные барабанщики.

— Гренадеры, вперёд! — несколько запоздало командую я.

— Навались! — подхватывают унтера охрипшими голосами. — Вперёд, орлы! Врежем гадам! Покажем им силу русскую!

И мои гренадеры двинулись вперёд. Пошли, толкая перед собой красномундирную пехоту. Я шагал с ними, без устали работая палашом. Кому-то это могло показаться невозможным. Как уже выдержавшие бой солдаты могут давить на врага, пусть и столь же измождённого рукопашной? Откуда взяли они силы для этого? Но ведь взяли же откуда-то, навалились на врага и теперь толкали перед собой вынужденных пятиться британцев.

Нас попытались обойти с фланга американские конники, но их остановили казаки и конные егеря, в основном ведшие огонь с безопасного расстояния.

Нас поддержали остальные три роты батальона. Опрокинуть врага, к сожалению, не удалось, однако врагу пришлось не сладко. Тесня линейную пехоту, мы вплотную приближались к позициям пехоты лёгкой, для которой рукопашная схватка, можно сказать, верная смерть. Так что обстрел со стороны британцев прекратился — королевские бостонцы и лёгкие пехотинцы отступали.

Барабаны британцев забили отступление — пешая гвардия потянулась назад в полном порядке, с развёрнутыми знамёнами и под команды офицеров и сержантов. Отступление было не фронтальным — назад подался лишь левый фланг врага. Наш батальон и соседи из Новгородского гренадерского и Могилёвского полков продолжали, следуя приказу, наступать на врага, отрываясь от центра. Это могло быть — и, держу пари, и было — ловушкой. Мы бы угодили в неё, не окажись наш командир столь прозорлив. Он вскинул руку с окровавленной саблей — и тут же батальонные и ротные барабаны грянули остановку.

— Подровняйсь! — закричали унтера. — Выровнять ряды!

— Рота, стой! — скомандовал я, несколько опоздав.

— Плотней, плотней ряды! — надрываются унтера, восстанавливая порядок, изрядно нарушенный рукопашной схваткой. — Ровнее! Ровнее!

— Отомкнуть штыки! — продолжал командовать я. — Мушкеты заряжай!

— Отомкнуть штыки! — подхватили унтера. — Зарядить мушкеты!

Ко мне подлетел портупей-прапорщик, кажется, бывший порученцем майора Губанова, он отдал честь и передал приказ нашего командира:

— Держать занятую позицию, — выкрикнул он, стараясь перекричать гром боя, — в рукопашную не идти. Только отбивать атаки британцев.

— Ясно, — кивнул я. — Свободен.

Юноша вновь отдал честь и умчался обратно к Губанову. Я проводил его взглядом и подумал, что если переживёт этот бой, надо будет потребовать его себе. А то, что же это получается, на всю гренадерскую роту ни единого прапорщика, парень же вроде смелый, по крайней мере.

Наш взвод оказался несколько выдвинут относительно мушкетёров батальона, чем, похоже, и решил воспользоваться майор Губанов. Мы будем вести огонь, находясь ближе к наступающему врагу, ставя его в не слишком удобное положение. С другой стороны, нас в первую очередь попытаются из-за этого смять. Ну да, гренадеры на то и надобны, чтобы стоять насмерть против любой силы.

На нас снова наступали. Переформировавшиеся батальоны пешей гвардии, укреплённые несколькими ротами линейной пехоты, шагали на нас, готовые отомстить за недавний позор. За их спинами отчётливо были видны шляпы американских кавалеристов.

— Товьсь! — командую я, и гренадеры вскидывают мушкетные приклады к плечу. — Целься! — Сильные руки гренадер держат мушкеты, пальцы с характерным скрипом взводят курки.

— Ниже целься! — кричат унтера. — Стволы опустить! Не задирать стволы!

Я принимаю у Кмита «Гастинн-Ренетт», проверяю, пистолет заряжен. Кивком благодарю, про себя делаю заметку, не разбрасываться чужим оружием. Уже привычно кладу пистолет на сгиб локтя, будто записной дуэлянт, а ведь совсем недавно этот жест, в исполнении покойного поручика Федорцова, казался мне исполненным такого благородства и красоты. Много же изменилось с тех пор, очень много. Британцы подошли на расстояние выстрела, но не остановились. Снова в рукопашную идут? Или хотят устроить перестрелку на короткой дистанции? Подождём ещё немного.

— Крепись, орлы! — кричат унтера. — Надо врага ближе подпустить! В самое лицо ему пули выплюнем! В самые очи поганые!

Я пригляделся, кто это так надрывается? Оказалось, Роговцев. Молодой фельдфебель кричал во всю мощь лёгких, находя какие-то слова, которые затрагивают самые сокровенные струны солдатской души. Слыша его, гренадеры становились ровней, опускали стволы мушкетов, чтобы не выстрелить над головой врага, напряжённые руки переставали едва заметно дрожать. Гренадеры собирали все силы свои, чтобы не ударить в грязь лицом.

— Огонь! — кричу я, всаживая пулю в лицо ближайшего солдата, которое, буквально, взрывается кровью и осколками костей. Чёрный кивер падает под ноги.

Мушкетный залп разрывает воздух, нас окутывает пороховой дым, свинцовый град прошёлся по рядам красномундирников. Они валятся, скошенные пулями, но по команде офицеров и сержантов уже вскидывают ружья выжившие и легкораненые.

— Мушкеты заряжай! — командую я.

Батальонные барабаны ударили огонь повзводно, от флангов к центру. Их бой подхватили ротные барабаны. Тут даже командовать не нужно. Главное, скоординировать огонь с Ефимовым, но после второго залпа, думаю, это нам удастся.

— Товьсь! — командую я, но британцы опережают нас. Они подошли на десять шагов и с ходу дали залп, даже не подровняв рядов. Теперь уже по гренадерам бьют пули, они валятся на руки своим товарищам.

— Сомкнуть ряды! — кричат унтера. — Тесней, тесней становись! Мушкеты готовь! — Они же вытягивают упавших из-под ног боеспособных солдат.

— Целься!

Британцы заряжают мушкеты. Мои гренадеры вскидывают мушкеты и взводят курки. Я вкладываю шомпол в кольца под стволом пистолета и вскидываю его, одновременно крича:

— Огонь!

Взвод окутывается треском и дымом. Почти тут же дают залп стрелки Ефимова. Следом разрывают воздух мушкеты первых взводов первой и третьей рот, затем их товарищи из вторых взводов, и последними — оба взвода второй роты. За это время мои гренадеры и стрелки успевают зарядить оружие и уже готовы дать залп по британцам. Но и те не просто так сюда пришли. Их батальоны били также повзводно, осыпая нас градом пуль.

Я зарядил «Гастинн-Ренетт», оказывается, это последний патрон в моей лядунке. Вот те на! Оказывается, не обзавёлся основательным запасом, да и эти-то завалялись ещё Бог знает с каких времён. Пришлось одалживаться у Кмита, к счастью, он был человек запасливый, у него нашлась основательная пригоршня патронов и для меня. Я поблагодарил его и взвёл курок пистолета.

— Товьсь! — командую я. — Целься! — и сразу же: — Огонь!

Теперь мои гренадеры и стрелки дали залп одновременно. За ними следом выстрелили в свою очередь остальные взводы, а мои солдаты уже без команды принялись заряжать мушкеты.

Я надорвал зубами бумажный патрон и засыпал порох в ствол пистолета. Во рту пересохло от жары, пыли и порохового привкуса. Глаза слезились, в горле першило, приходилось, раз за разом прикладываться к фляге и она быстро опустела. Я окликнул водоноса, одного из нестроевых, следовавшего за нами, и отдал ему свою фляжку. Он наполнил её и вернул мне всю мокрую. Он ведь просто окунул её в ведро с водой, чтобы поскорее наполнить, и теперь прохладная кожа фляги приятно холодила пальцы. Я удержался от того, чтобы сделать новый глоток. Надо было воздерживаться, потому что если захочется отойти по малой нужде прямо во время боя, это поставит меня в крайне неудобное положение перед солдатами.

— Товьсь! — снова командую я охрипшим голосом, руки сами собой цепляют флягу. — Целься! — делаю глоток и, не цепляя флягу, вскидываю пистолет. — Огонь!

Я и не заметил, что мы опередили британцев на один залп. Выстрелы взводов с обеих сторон прозвучали практически одновременно. Свинцовый град осыпает ряды солдат, и они валятся одновременно, кивера катятся под ноги врагов.

Наше положение изрядно мешало британцам. Те были вынуждены подойти к нам, чтобы не прогибать свой фланг назад. Однако и кидаться в рукопашную они не собирались, ограничиваясь перестрелкой.

— Bayonets! — командуют британские офицеры, и я понимаю, что рукопашная всё же не за горами.

Я заряжаю «Гастинн-Ренетт», вскидываю вместе с остальными солдатами. Они действуют без приказа, сейчас им это уже не нужно, движения дошли до автоматизма. Необходима лишь одна команда:

— Огонь!

Я разряжаю пистолет и протягиваю его Кмиту. Тот быстро забирает оружие и прячет в двойную кобуру. Я же тяну из ножен палаш и командую:

— Штыки примкнуть! К отражению штыковой атаки, товьсь!

Голоса почти нет. Мне кажется, что меня не слышат даже стоящие рядом унтера. Однако это не так. Они подхватывают мои слова, громко выкрикивают их лужёными глотками. И гренадеры перехватывают мушкеты, примыкают штыки, пока британские солдаты пробегают разделяющее нас расстояние. Успевают, черти, успевают не только примкнуть штыки, но и встать для отражения атаки противника.

И вновь зазвенела сталь. Началась страшная рукопашная схватка. На нас обрушились пешие гвардейцы, хоть это и были стрелки лёгкой роты, но ростом и силой они не уступали моим гренадерам, иных в гвардию не набирали. Они, как я и думал, пытались оттеснить нас, смять, заставить отступить к остальным, и потому унтера постоянно кричали, подбадривая солдат:

— Держись, ребяты! Стой на месте, орлы!

— Умри, но с места не сойди! — добавлял красок Роговцев. — Не гни рядов! Штыком и прикладом победу добудем сегодня!

Я рубился с британцами, отбивая палашом штыки вражьих мушкетов, раз за разом срубая то одного, то другого красномундирника. Между рядами уже громоздился настоящий вал из трупов и умирающих. Солдаты, часто сами того не замечая, топтали тела и раненых, те кричали или просто стенали в ответ, но их никто не слышал. Все были заняты иным — с азартом убивали друг друга.

Я срубил голову дюжему британцу с сержантскими нашивками на рукаве мундира, та покатилась под ноги моим гренадерам. Её кто-то ненароком пнул, и она покатилась, словно жуткий мяч для детской игры. Отчего-то меня от вида её замутило, хотя рубил я врагам головы вполне нормально, без каких-либо колебаний.

И вновь забили барабаны в британских рядах, и красномундирники отступили, давая дорогу лёгкой кавалерии. Под прикрытием пехоты американские конники подобрались к нам слишком близко и казаки уже не успевали перехватить их.

— К отражению конной атаки! — крикнул я, вытирая клинок палаша о шапку гвардейца, которому отрубил голову. — Подровнять ряды! Первая шеренга, приклады в землю! Вторая шеренга, третья шеренга, мушкеты заряжай!

— Торопись, торопись! — тут же подхватили унтера. — Плотней ряды! Тесней встать! Мушкеты заряжай! Скорее, скорее!

— Пора конникам показать! — смеётся Роговцев, мундир на нём разорван, на теле несколько ран, однако он не обращает на них внимания. — Пехоту отогнали! Теперь за конницу примемся!

Приказы выполняются чётко. Гренадеры сбиваются в плотные шеренги. Быстро заряжают мушкеты, хоть с примкнутым штыком делать несколько сложней. Я отказываюсь от предложенного Кмитом «Гастинн-Ренетта», заряжать его некогда. Бостонцы уже близко. Они вскидывают сабли, готовясь обрушить их на головы моих гренадеров. Первым мчится их командир — капитан или первый лейтенант, тот самый блондин с короткой бородой. Он рубит направленные на него штыки, походя, сбивает с одного шапку-митру, врубается глубоко в ряды моих солдат.

— Огонь! — командую я, видя, что большинство гренадер уже зарядили мушкеты, но пули, будто стороной обходят бостонца. Офицер рубит направо и налево, теснит гренадер конём, шляпа слетела с его головы и теперь болтается за спиной на шнуре.

На меня налетает всадник с занесённой для удара саблей, считает меня лёгкой жертвой. Без жалости рублю коня по ногам, тяжёлый клинок перерубает одну, животное спотыкается и падает через голову, копыта свистят рядом с моим виском. Кавалерист вылетает из седла, падает неудачно и уже не встаёт. Конь бьётся в конвульсиях рядом со мной. Я трачу несколько секунд на то, чтобы добить несчастное животное, и тут же оборачиваюсь к врагам. Но всё же успеваю заметить мундиры конных егерей, скачущих к нам.

Значит, помощь близка. Я парирую удар вражеского штыка, отбиваю его далеко в сторону и, воспользовавшись заминкой противника, вгоняю клинок ему в живот. Едва успеваю освободить, как за спиной стучат копыта. Я уже не оборачиваюсь, знаю, кто это и зачем они здесь. Правда, инстинктивно дёрнулся, когда за спиной прозвучал слитный залп конно-егерских ружей. Стреляли они с предельно малого расстояния, над киверами моих гренадер. Убийственная дистанция. Бостонцы посыпались с сёдел, однако командир их, как заговорённый, пули миновали его. Однако, продолжать бой он не захотел. Конные егеря перезаряжали ружья, и второй их залп грозил стать столь же убийственным, как и первый.

Блондин вскинул руку с саблей и тут же трубачи в его эскадроне заиграли отступление. Бостонцы развернули коней и помчались к своим позициям. Егеря всё же дали залп им в спину, но особого эффекта он не дал. Резвые были лошадки у бостонцев.

— Спасибо вам, — обратился я к гарцующему рядом со мной командиру эскадрона. — Честь имею представиться, штабс-капитан Суворов.

— Наслышан о вас, сударь, — козырнул конный егерь. — Честь имею, ротмистр Золотников. Рад был помочь. — Он козырнул снова и увёл своих людей обратно.

Ко мне снова подбежал портупей-прапорщик. Его левая рука теперь покоилась на перевязи, он весьма гордился пятнами крови, проступающими на мундире, то и дело косил на них глазом.

— Господин штабс-капитан, — сказал он мне, — господин майор сообщает, что через три минуты полк идёт в штыковую на батарею вражеского левого фланга. Они разворачивают орудия в нашу сторону, — добавил он.

— Ясно, — кивнул я. — Свободны.

Портупей-прапорщик козырнул здоровой рукой и бросился обратно.

— Слышали? — обратился я к гренадерам. — Подровнять ряды! Становись теснее! Мушкеты зарядить! У кого неисправны или повреждены, заменить!

Не успели мои гренадеры закончить всё, что я им приказал, как заиграли барабаны.

— Гренадеры, — скомандовал я, — вперёд! Бегом марш!

Барабаны мелко пересыпали дробь марша батальона, идущего в атаку. Солдаты быстро перешли на бег, наклонив штыки к атаке. Стрелять, скорее всего, не придётся, однако, по моему мнению, лучше держать мушкеты заряженными, на всякий случай. Вовсе необязательно сразу идти в штыковую, можно сначала и залп по врагу дать.

Разворачивает ли противник орудия на нас или нет, понять было нельзя. Британские редуты окутывало настолько плотное облако дыма, что разглядеть что-либо было просто невозможно. И как только их бомбардиры стреляют по нам?

До габионов, корзин с землёй, защищающих орудия от огня противника, мы добрались довольно быстро. Но там нас встретил плотный огонь. Засевшие в редуте солдаты чувствовали себя в полной безопасности, расстреливая нас как мишени в стрелковом тире. Не одни мои гренадеры зарядили мушкеты. Весь батальон дал слитный залп, остановившись перед редутом, однако, не став тратить время на равнение. Пороховой дым стал ещё гуще, отчаянно запершило в горле, и я машинально потянулся левой рукой за фляжкой. Пальцы наткнулись на рукоятку драгунского пистолета. Я про них совершенно позабыл. Выдернув один левой рукой, я бросился вслед за гренадерами на редут.

Британские пушки охраняли шотландцы, гренадерского росту ребятки в красных мундирах и клетчатых юбках-килтах. Дрались они славно и стояли насмерть, несколько раз сбрасывали мушкетёров с редута, и лишь моим солдатам удалось закрепиться. Вот только если нас не поддержат остальные, придётся отступать. Не класть же всех гренадер ни за грош ломанный. Но пока дрались, удерживая часть редута.

Я вскарабкался на габион одним из последних, пробежал переступая через тела в зелёных и красных мундирах, и сходу включался в драку. Отбив мушкет шотландца ударом по стволу, я ткнул его в живот. Его товарищ попытался врезать мне в висок прикладом, я вскинул руку с пистолетом и всадил ему пулю в грудь. Красномундирник покачнулся, уставившись на дыру, словно не понимая, откуда она взялась, и рухнул ничком. Сунув пистолет в кобуру, я вынул второй и устремился вперёд.

Офицера я заметил очень быстро. Он ловко орудовал тяжёлым палашом, словно тот весил не более обычной шпаги. Вот падает один гренадер, пронзённый в грудь, вот второй с разрубленной головой, кивер, бедняга, на свою беду где-то потерял. Я бросился к нему, на ходу вскидывая пистолет. Жал на спусковой крючок я без особой надежды попасть — расстояние великовато, да и с левой руки я стреляю не так хорошо, не смотря на уроки, которые брал, будучи ещё адъютантом и после того, как вернулся в полк. Однако, как не странно, попал — и не заслони офицера на мгновенье какой-то бомбардир, с банником наперевес кинувшийся защищать свои орудия, пуля без сомненья угодила бы ему в грудь. А так она досталась незадачливому пушкарю, я даже не мог сказать офицер он, унтер или же рядовой, мундира на нём не было.

Я спрятал в кобуру и второй пистолет, и, подбежав, наконец, к шотландскому офицеру, вступил с ним в бой. Этот шотландец словно сошёл с гравюры из учебника по образцам мундиров различных полков стран мира. Шотландцы на них были неизменно коренастыми, широкоплечими, с бородками или бакенбардами, но что более всего впечатляло, так это их ноги. Ноги шотландцев на этих гравюрах были мощными и чрезвычайно мускулистыми, совершенно не такими, как ноги других солдат и офицеров, изображённых на них. Именно таким, коренастым и широкоплечим был этот шотландец, а главное, ноги прямо как на тех картинках.

Я налетел на него, зазвенела сталь, сверкая в тусклом свете солнца, которого было практически не видно из-за висящего в воздухе порохового дыма. Как назло не было ни единого ветерка, чтобы разогнать его. Обменявшись парой выпадов, мы остановились на секунду и, совершенно неожиданно шотландец спросил у меня:

— Where do you take this sword?

— Je ne parle pas l'anglais, — покачал головой я.

— Зато я говорю по-французски, — ответил шотландский офицер совершенно спокойно, будто в двух шагах от нас солдаты не убивали и не калечили друг друга. — Так откуда у вас этот палаш?

— Взял в бою, — сказал я, перехватывая оружие поудобней, — под Броценами.

— Это шотландский меч, — заявил офицер, — и я верну его домой.

— Попробуйте, — сказал на это я.

И снова зазвенела сталь.

Мы обменивались сильными и быстрыми ударами, широкими выпадами и короткими уколами, хотя последние было сложновато проделывать тяжёлыми палашами. К нам старались не приближаться, толи блюли святость дворянского поединка, толи, что более вероятно, не хотели попасть под шальной удар баскетсворда. Бой наш продлился недолго. Пускай шотландец и превосходил меня мастерством фехтования, однако мои гренадеры одержали верх на этом редуте, да и остальных уже подходили мушкетёры и стрелки Ефимова. Однако шотландцы держались до последнего, среди них никто не бросил оружия и не попросил милости. Не смалодушничал и мой противник, он продолжал теснить меня к краю редута, обрушивая мощные удары, от которых рукоять палаша едва не выворачивалась из пальцев. Спасала только корзинчатая гарда, однако ладонь и запястье отчаянно болели. В конце концов, именно бесшабашность шотландского офицера и спасла меня. Он не заметил, что к нему за спину зашёл гренадер и ударил его прикладом мушкета по затылку. Шотландец неловко качнулся вперёд, медленно потянулся левой рукой к затылку, но упал раньше, чем прикоснулся пальцами к ране. Гренадер занёс над ним мушкет, чтобы без пощады добить поверженного врага, однако я успел остановить его.

— Разоружить и связать, — сказал я. — Надо же и пленных брать, верно?

— Так точно, — не слишком радостно ответил гренадер, похоже, его совершенно не прельщала перспектива возиться с пленным врагом, пока остальные будут воевать.

— Поспеши, солдат, — сказал я. — Войны ещё на всех хватит.

— Есть, — кивнул гренадер и, сняв с оглушённого шотландца пояс и отшвырнув подальше палаш, взвалил его на плечо и понёс в сторону наших позиций.

Бой на редутах закончился довольно быстро. Подошедшие остальные роты нашего батальона заняли их, перебив шотландцев и бомбардиров. За ними последовали наши артиллеристы, быстро взявшие в обороты британские пушки.

— Большая часть заряжена, — доложил майору Губанову их командир — пожилой капитан в наспех застёгнутом мундире, как и большинство артиллеристов, он сбрасывал его, когда начиналась канонада. Сейчас у нас под ногами валялось множество синих мундиров: солдатских, унтерских, офицерских; их пинали ногами, чтобы не мешались. — Хотя многие не до конца. Где только картузы с порохом забиты, где уже и ядра на месте, но таких меньше.

— Разворачивайте их на врага, — приказал майор. — Дадим по британцам залп, а потом вы их подорвёте.

— Это опасно, — покачал головой капитан артиллерист. — Господин майор, можем и не успеть подорвать.

— Разворачивайте, я сказал! — рявкнул потерявший терпение Губанов. — Я выделю вам для этого роту солдат в помощь. Остальное, не ваша забота!

— Я вас предупредил, — пожал плечами бомбардир и, развернувшись к своим принялся командовать: — Разворачивай пушки! Наводи на британцев! Дадим им прикурить!

— Антоненко, — скомандовал Губанов, — со своими людьми поступаете в распоряжение бомбардиров.

— Есть, — ответил мой бывший командир и повёл своих солдат к пушкам.

— Суворов, Острожанин, Зенцов, — обратился к нам майор, — стройте людей. Наша задача защищать редут, пока не подорвут пушки.

— Есть, — ответили мы, и батальон в усечённом составе вскоре выстроился между пушками и позициями британцев, откуда уже выступали солдаты. Судя по килтам, это снова были шотландцы, а значит, нам придётся тяжко, ведь эти дети северных гор сейчас, наверное, горят жаждой мести за своих павших товарищей.

— Зарядить мушкеты! — приказал я, когда солдаты заняли свои места. — После залпа сразу готовиться к штыковой!

— Думаете, они не станут вести перестрелку, — сказа мне Кмит, снова протягивая пистолет.

— Именно, — сказал я, принимая оружие и вынимая шомпол, — шотландцы всегда были особенно сильны в рукопашной, а теперь, когда они горят жаждой мести, вряд ли станут долго вести огонь по нам. Для этого голова должна быть холодной.

Грянули пушки, развёрнутые в сторону врага. Через наши головы полетели ядра, врезавшиеся в ряды красномундирной пехоты, оставляя за собой длинные кровавые просеки.

Шотландцы подходили к нам и, судя по уже примкнутым штыкам, я был прав. Бой будет очень быстрым. Залп, а потом штыковая атака.

— Stop! — раздалась команда в рядах шотландцев. — Shoulder arms!

— Целься! — с опережением выкрикиваю я приказ и, когда гренадеры вскидывают к плечу приклады мушкетов: — Огонь!

Пули проходят по плотным рядам шотландской пехоты. Иные падают, роняя оружие, но остальные дают ответный залп. Треск мушкетных выстрелов, пули с характерным звуком врезаются в тела гренадеров.

— Go! Go! Go! — кричал офицеры и унтера в рядах британцев. — Beat them! Kill the bastards!

И шотландцы устремились к нам с мушкетами наперевес. Сталь ударила в сталь. Мои гренадеры уже очень устали и толком не успели даже дух перевести после атаки на редут, но стояли они крепко. Шотландцы навалились на нас всей массой, попытались задавить, смять, растоптать. Но гренадеры стояли, как скала. Я дрался с шотландцами, рубя палашом направо и налево, меня пытались достать штыками или бить прикладами. Тяжёлый клинок легко щепил дерево, оставлял изрядные зарубки на стволах, ломал штыки. Несколько раз схватывался с офицерами, вооружёнными такими же, как мой, палашами, но все они были не чета тому, что командовал охранением редута. Я справился со всеми ими, обменявшись несколькими быстрыми ударами.

Шотландцы продолжали давить, и линия нашей пехоты гнулась, не смотря на подошедшую роту Антоненки. Мы слишком устали, слишком много было раненых, пошедших в бой, слишком яростно атаковали нас шотландцы. Правая рука онемела от ударов, обрушившихся на мой клинок, ныли мелкие раны, которые я и не помнил, когда получил Бог ты мой, если бомбардиры не подорвут британские пушки, мои гренадеры не сдюжат. Слишком много падает солдат каждую минуту, слишком медленно орудуют они штыками, а горцы будто и не знают усталости, продолжают давить, не считаясь с потерями.

— Назад! — раздалось, наконец, у нас из-за спин. — Поджигаем фитили!

— Отступаем! — скомандовал я. — Отходим за габионы! Кмит, Роговцев, держать строй! Не давать строю распасться!

— Есть! — ответили они.

И мы пошли назад. Попятились вперёд спиной. Отступать, сдерживая при этом атаки противника, очень нелегко, вдвойне сложно это, когда солдаты твои смертельно устали, и втройне, когда враг твой разъярённые шотландцы, у которых их добыча уходит, буквально, из самых зубов.

— Бегом за габионы! — закричал командир канониров. — Сейчас пушки рванут!

— Бегом марш! — командую я, и строй рассыпается, теперь уже не до того, надо полагаться на свои ноги. Вынесут — спасёшься, не успеешь добежать до края редута — покойник. Я видел однажды, как взрывают пушки. После битвы под Броценами наши канониры взрывали повреждённые орудия. Это произвело на меня громадное впечатление. Жуткий грохот и орудие, буквально, разрывает изнутри, во все стороны летят осколки чугуна и бронзы. Даже до нас, стоящих на безопасном расстоянии в полверсты, долетели несколько, упав к самым нашим ногам. Находиться же почти в самом центре подобного взрыва я не хотел совершенно.

Пробежав несколько саженей до края редута, я перепрыгнул, будто и не было долгой рукопашной схватки, через него, укрывшись за габионом. Рядом вскоре приземлился Кмит, в двух шагах от нас — Роговцев. Гренадеры, мушкетёры и стрелки посыпались с габионов, как горох.

А потом грянул гром. Осколки свистели над головой, будто нас картечью обстреляли. Не завидую я тем, кто остался на редуте, от них, наверное, и памяти не осталось. Как говорят поляки, в порох разнесло.

— Подъём! — приказал я, когда в ушах более-менее перестало звенеть. — Стройся! Бой ещё не закончился! Вставай, орлы! Враг ждать не будет! — Кажется, я подхватил что-то от Роговцева.

Гренадеры поднимались с земли, тряся головами, будто пытались вытрясти из них звон.

— Поспешай, ребяты! — подгонял их Роговцев. — Поспешай! Поспешай! Торопись! Весь бой проваляетесь!

За гренадерами последовали и остальные солдаты батальона. Мушкетёры и стрелки строились поротно в колонну.

— Возвращаемся на позиции! — приказал Губанов. — Скорый марш!

Оставшиеся барабанщики ударили скорый марш, и уставшие солдаты зашагали на наше место в баталии. Но дойти не успели. От центральных позиций пришла страшная весть. Дрогнул Королевский иностранный полк линейной пехоты, побежал, увлекая за собой Кастильский и Толедский полки, дивизионный генерал Друэ попытался заткнуть дыру резервом из Второго Нассауского полка, но фронт был прорван и порядок пока восстановить не удавалось. Воспользовавшись этим, Уэлсли ввёл в бой кавалерийский резерв, и наш батальон оказался под угрозой окружения. На нас снова мчалась американская лёгкая кавалерия.

— Батальон! — вскинул шпагу Губанов. — В каре!

Забили барабаны, и батальон выстроился в плотное каре для отражения кавалерийской атаки. Этакая небольшая крепость, со стенами из людей, ощетинившаяся штыками на все стороны, на манер злого ежа со стальными иглами.

— Первая шеренга, на колено! — скомандовал я. — Вторая и третья, заряжай мушкеты!

Те же команды отдавали и остальные командиры рот и взводов. Солдаты опускались на колено, остальные принялись заряжать оружие.

— Третья шеренга! — раздался голос Губанова. — В бой не вступать! Вести огонь! Штыки отомкнуть!

Я так и не отдал Кмиту «Гастинн-Ренетт», сжимал его в левой руке в бою с шотландцами, во время бегства с редута, а теперь он придётся как нельзя кстати. В рукопашную с врагом мне не сойтись, остаётся стрелять через головы солдат. Пистолет для этого годится в самый раз. Я зарядил его и положил на сгиб локтя. Палаш давно уже покоился в ножнах, он славно потрудился сегодня, пора и отдохнуть. Надо бы и драгунскую пару зарядить, на всякий случай. Ну да, некогда. Сейчас у меня одна забота — заряжай и стреляй. Раз за разом.

Всадники налетели на нас, обрушив сабли и всю накопленную ярость. Они осыпали каре градом ударов, солдаты отвечали штыками и свинцом. Командовать ими не требовалось, и мне оставалось только заряжать и стрелять. Во рту быстро пересохло, меня мутило от порохового привкуса во рту, рука, уставшая ещё в рукопашной, дрожала, и я слишком часто мазал. Отчаянно хотелось сделать глоток из фляжки, однако воду надо было экономить, водоносов здесь нет, и не предвидится. Поэтому я делал очень маленькие глотки, только когда становилось совсем тяжело и при каждом вдохе воздух врывался в горло, словно сквозь наждачную бумагу. И всё равно, вода во фляжке таяла куда быстрей, чем мне бы хотелось.

Порывшись в очередной раз в лядунке, в отделении, куда сложил взятые у Кмита патроны для «Гастинн-Ренетта», я понял, что их больше не осталось. Я обернулся к поручику, но тот в ответ на просьбу лишь развёл руками.

— Последний сам выстрелил только что, — сказал он.

Долго же идёт этот бой.

Я вернул Кмиту дуэльный пистолет и предложил драгунский вместе с половиной патронов к нему.

— Благодарю, — кивнул он, торопливо заряжая оружие.

Каре оборонялось отчаянно, солдаты сбивались плотнее, занимая места погибших. Чувствуя, что батальон держится из последних сил, бостонцы наседали на нас, окружив со всех сторон и обрушивая на голову солдат удары сабель. Это полностью исключало возможность рассыпания каре, все знали, что бежать из этой людской крепости некуда, только под американские сабли. Мушкетёры, стрелки, гренадеры дрались, падали, умирали, но держались, стояли насмерть.

А потом спустились сумерки и в британском лагере заиграли горны и забили барабаны. Сражение завершилось. Как бы ни хотел американский кавалерист покончить с нами, но ослушаться приказа он не мог. Он вскинул над головой саблю и махнул, командуя отступление.

— В колонну, — скомандовал майор Губанов, когда кавалеристы отъехали к линии бывших редутов. — Возвращаемся в лагерь.

И батальон, подобрав раненных и убитых, направился к лагерю объединённой армии.

 

Глава 24, В которой герой принимает самое деятельное участие в Полуостровной войне

Бьют барабаны. Их гром отдаётся в ушах. Кажется, что снова вернулся на поле боя. Сейчас тоже прозвучат выстрелы, но врага не будет. Британцы отступили ещё ночью. Не смотря на то, что его солдаты устали, не меньше наших, Уэлсли увёл их на юго-запад, к Вальядолиду. Продолжать осаду Бургоса имеющимися силами он посчитал бессмысленным. Сегодня будут стрелять в своих. По скорому решению трибунала будут расстреляны все обер-офицеры бежавших с поля боя полков испанской армии. Сами полки будут расформированы, солдаты и унтера будут распределены по другим полкам рядовыми с лишением всех наград и знаков отличия, не смотря на былые заслуги и выслугу лет. И сейчас я, как и все офицеры объединённой армии присутствовал на казни.

Это было жуткое зрелище. Сначала на городскую площадь Бургоса вывели всех обер-офицеров Королевского иностранного, Кастильского и Толедского полков в парадной форме, при оружии и наградах. Сам Жозеф Бонапарт лично сорвал с них все знаки отличия и швырнул на мостовую, за ними последовали пояса с оружием. Дюжие гвардейские гренадеры в белых мундирах переломили их шпаги. Я видел слёзы на лицах бывалых офицеров, они были готовы искупить вину своих полков кровью, пусть даже снова пойти рядовыми, но трибунал лишил их такого права. Но самым страшным испытанием для них оказалось сожжение полковых знамён. В центре площади, где ещё не так давно жгли еретиков и ведьм, развели большой костёр, куда и швырнули знамёна под барабанную дробь. Теперь уже многие офицеры плакали, ничуть не стесняясь слёз. Оно и понятно, кто же вынесет такое зрелище. После этого и жить не захочется. Хотя жить им осталось всего ничего.

— A la pared! — скомандовал гренадерский офицер, командующий мрачными солдатами расстрельной команды.

Офицеры в изорванных мундирах строевым шагом прошли к стене ближайшего дома. Гренадер развернул вслед за ними своих солдат и вскинул шпагу:

— Parar! — Гремят барабаны. — Al hombro, mar! — Командир расстрельной команды делает паузу, набирая побольше воздуху в грудь — Apuntar! — И, наконец, короткая команда: — Fuego!

Воздух разрывает треск мушкетов, заглушая барабанный бой. Бывших офицеров отбрасывает на стену, кровь пачкает белые рубашки, на камнях остаются тёмные пятна. Это особенно сильно врезалось мне в память.

— Зря с ними так поступили, — говорил капитан Эстевес, командир роты гвардейских вольтижёров графа Ги. — Крепкие были ребята, настоящие вояки, а умерли, как собаки.

Мы сидели в кабачке, расположившемся в подвальчике неказистого дома. Возвращаться сразу после казни в полковые казармы не хотелось отчаянно, особенно трезвым, поэтому я отправился гулять по городу в поисках питейного заведения. В офицерское собрание идти не хотелось тоже, там, верно, и вовсе царила зелёная тоска. Неподалёку от площади, где свершилась казнь, меня перехватили знакомые французские офицеры — капитан Жильбер и Эжен Люка, чей Двадцать четвёртый линейный полк дрался в составе дивизии генерала Леваля и понёс большие потери. С ними были и несколько испанских гвардейских офицеров, пребывавших в крайне мрачном расположении духа. Они направлялись в кабачок «Крокодил» и я присоединился к ним.

— Решил устроить показательную казнь в стиле своего младшего брата, — сказал я. — Для поддержания, так сказать, морального духа армии. Показать, что станет с теми, кто покинет строй в бою.

— Бред это всё! — вскричал мой знакомец ещё с Уэльвы Энрике Фернандес де Камбра, кавалер де Овандо, командир батальона гвардейских гренадер. — В чистом виде бред! Расстрелами моральный дух армии не поднимешь! Его можно только опустить ниже нижнего предела! Но где это видано, чтоб испанцы с поля боя бежали, даже ещё и от паршивых inglИs?! Этого не бывало раньше, испанская пехота с поля боя не бегала! Куда катится этот мир!

Он одним глотком осушил стакан местной граппы, обжигающей не хуже нашего хлебного вина. Поставив его на стол перед собой с громким стуком, что было сигналом хозяину кабачка повторить. Пожилой и полный кабатчик качал головой, осуждая столь неуёмное пьянство, но спорить с саженного роста гренадером не решался. Как говориться, кости свои каждому милы.

— Враги превозмогали нас и прежде, Овандо, — покачал головой Эстевес, — даже во времена Филиппа Второго, когда наша пехота, действительно, была непобедимой и о ней слагали легенды.

— Превозмогали, не спорю, — сжал в могучей ладони, вновь наполненный стакан с граппой майор де Камбра, — на всякую силу всегда найдётся большая, война, в конце концов, переменчивая девка. Я не о том! — Он снова проглотил граппу и стукнул стаканом о столешницу, кабатчик уже и не отходил далеко. — Я про то, что не видело ещё солнце Испании, чтобы кастильцы и толедцы бежали, чтобы строй их рассыпался! VАlgame Dios! За что ты покарал нас, верных детей своих, espaЯol?! Отчего не лишил меня глаз, чтобы они не видели этого позора?!

— Многие бегали с поля боя прежде, — сказал я. — Многие побегут и впредь. Войска не побегами мерить надо. — От выпитого речь моя на не родном мне французском языке стала несколько невнятной, и строить фразы было сложновато. — Под Нарвой русскую регулярную армию шведы разгромили наголову, по некоторым свидетельствам побежали, поддавшись общей панике, даже преображенцы и семёновцы. Сейчас это лейб-гвардейские полки, — зачем-то уточнил я, — лучшие солдаты всей Российской империи.

— Ты не понимаешь, Суворов! — ещё громче закричал де Камбра. — Я уважаю тебя, ты сделал из уэльвских лавочников и ремесленников настоящих солдат, которые прославили твоё имя на всю Испанию. — Дело в том, что полк уэльвских ополченцев носил моё имя. — Но всё равно, ни один иностранец не сможет понять, что такое испанская пехота! Мы наводили ужас на всю Европу!

— Так говорили о себе и швейцарцы, которые сейчас охраняют Папу Римского, — мрачно сказал Эстевес, — и шотландцы, служившие во французской гвардии при Бурбонах…

— Они говорили, а мы — были лучшими!

— Вот именно, что были! — отрезал Эстевес. — А кто мы сейчас. Нами правили немцы из Священной Римской империи, а теперь, стоило только Бонапарту захотеть, и король наш идёт к чёрту вместе с Годоем, а на трон садится августейшая задница его старшего братца!

— С такими речами можно и жандармам загреметь, — заметил Люка.

— Лучше сразу к Уэлсли податься! — закричал Овандо. — К этому виконту Веллингтону, или как его там! Звать нашего короля и французского императора, а заодно и всех французских солдат, Бони!

— В дезертиры меня записываешь?! — вскочил Эстевес, хватаясь за рукоять шпаги.

Развиться ссоре не дали мы. Люка повис на плечах у Эстевеса. А я и Жильбер одновременно бросились на поднимающегося Овандо. И хоть мы с гусаром были люди немаленькие, и силой нас Бог не обделил, однако гренадерский майор продолжал подниматься. И даже выхватить шпагу хотел, не смотря на то, что в его предплечье вцепился обеими руками капитан Жильбер.

— Дуэль! — кричал Эстевес, которого взял в борцовский захват коренастый Люка. — Немедленно! Шпагу из ножен, bastardo!

— Я прикончу тебя! — ревел в ответ густым от гнева басом майор Овандо. — Да отпустите же руки, monstruos! Hidalgos желают драться! Это наше исконное право!

— Под трибунал захотели?! — орал на них капитан Жильбер.

— Вопите громче, idiots, чтобы сюда вся жандармерия собралась! — поддерживал его Люка.

Нам удалось всё же усадить разбушевавшихся испанцев на стулья. Но после этого инцидента пришлось покинуть кабачок. Хозяин его терпеть нас и дальше не стал. Мы быстро расплатились с ним и ушли.

Спустя два дня после битвы при Бургосе армия выступила вслед за Веллингтоном. По данным разведки, которую составляли, в основном, наши казаки и испанские казадоры с уланами, отступали британцы к Вальядолиду. Там он останавливаться не станет, как считали наши многомудрые штабные офицеры, и отойдёт дальше на юго-запад, к Саламанке, а то и ещё глубже, к Сьюдад-Родриго. Нам на помощь с юга шла армия маршала Мармона, так что Уэлсли оказывался в весьма затруднительном положении. Его армия после поражения была не в самом лучшем состоянии, как физическом, так и, что много важнее, моральном. Ещё недавно победоносная, она была вынуждена отступать по чужой земле, где её солдатам в красных мундирах совершенно не рады. Хотя где красномундирникам рады, как, собственно, и всяким солдатам чужой армии на своей земле. Не думаю, что нас и французов испанцы воспринимают лучше, не как захватчиков, дерущихся в другими захватчиками за их родную землю.

— Двигаться будем скорым маршем, — сообщил нам полковник Браун. — У Саламанки должны соединиться с Мармоном и совместно ударить на Уэлсли. В этом случае у него не останется никаких шансов.

— По-моему, господа, — высказался майор Губанов, — мы недооцениваем Уэлсли. Он отличный полководец. Об этом говорят не только его прошлые победы, но и тот факт, что он вывел армию из боя и провёл её ночным маршем. Уставших солдат и кавалеристов, кони которых едва не валятся с ног.

— Каким бы он ни был полководцем, — отмахнулся Версензе, — но с объективными фактами ничего поделать не сможет. Солдат у него меньше, пушек после Бургоса почти не осталось, а к нам идёт маршал Мармон со свежей сорокапятитысячной армией. Будь у Уэлсли больше войск он, быть может, попытался разбить нас поодиночке, но это у него вряд ли выйдет.

— Отчего же, — покачал головой Губанов, — если сумеет закрепиться, дать бой Мармону на выгодных для себя позициях. Под Бургосом у него было около ста тысяч солдат и офицеров. Убитыми он потерял около двадцать тысяч, ещё сколько-то раненными, которых он забрал с собой, и многие из них ещё встанут под ружьё снова. Так что армия у Уэлсли будет едва ли не вдвое больше мармоновской.

— Мармона он может и разобьёт, — согласился Браун, — но не стоит забывать и о нашей армии. Дать два сражения в относительно небольшой промежуток времени, это слишком даже для Уэлсли, будь он, хоть трижды гениален.

— Вы забываете, господин полковник, — встрял я, — что после победы моральный дух войска обычно на подъёме, чем Уэлсли не может не воспользоваться. Воодушевлённый солдат стоит двух.

— Хорошо сказано, — усмехнулся подполковник Версензе, — прямо в духе вашего знаменитого батюшки.

Я не стал возражать, что генералиссимус князь Александр Васильевич Суворов-Рымникский не мой отец и к моей семье никакого отношения не имеет. Мне давно надоело исполнять любимый номер офицерского собрания полка, а до того, кадетского корпуса.

— Как бы то ни было, господа, — поняв, что дежурной шутки сегодня не будет, продолжал подполковник, — я, лично, не верю, что Уэлсли удастся разгромить наши армии ни вместе, ни поодиночке. Как бы ни были воодушевлены его солдаты.

— Вспомните о победах Уэлсли в Индии, — напомнил Губанов. — Ахмаднагар, Ассайе и взятие Гавилгура.

— Вы следите за карьерой нашего врага, — усмехнулся Версензе. — Мне эти слова мало, что говорят.

— Между этими тремя битвами прошло менее полугода, — разъяснил Губанов. — Армия Уэлсли страдала от жары и лихорадки, но они прошли пол-Индии и разгромили войска раджей. После этого они взяли крепость Гавилгур, считавшуюся непреступной. Без подкреплений и резервов, практически, как сейчас.

— Но воевал-то он с индусами, ну и арабами ещё, кажется, верно? — уточнил полковник Браун. — А сейчас его противники — мы, так сказать, полноценная европейская армия.

— Но и в подчинении у него не сипаи, составлявшие большую часть войск в Индии, — заметил Губанов, — а такая же полноценная европейская армия.

— Как бы то ни было, господа, — завершил наш разговор полковник Браун, — выяснить мы это сможем только в будущем. И очень скоро выясним, я так думаю.

В конце второй недели марша к Саламанке к нам пришла весть о разгроме Мармона. Как и предрекал майор Губанов, Уэлсли, закрепившись близ Саламанки, дал Мармону бой и разбил его на голову. Остатки сорокапятитысячной армии французов были вынуждены отступить к городу Авила. Веллингтон не стал преследовать его, более того, сражаться с нами он также не собирался, уйдя из-под Саламанки и выдвинувшись к Сьюдад-Родриго.

— Видимо, придётся штурмовать город, — сказал на очередном офицерском обеде подполковник Версензе. — Веллингтон запрётся в Сьюдад-Родриго и нам придётся его осаждать.

— Сил на штурм не хватит, — сказал майор Губанов. — Я беседовал с испанцами, Сьюдад-Родриго отлично защищён, да ещё и британские сапёры укрепят его. Для штурма нам нужно больше осадных орудий и пехоты.

— Значит, будем осаждать, — пожал плечами Версензе. — Подождём подкреплений — и возьмём город. Или же голодом уморим.

— Во время осады, — вздохнул я, — часто гибнет и умирает людей столько же, если не больше, чем при штурме.

— Да, — кивнул Версензе, — так бывает. Но вы забыли уточнить, что люди гибнут с обеих сторон. От болезней, голода, в перестрелках.

— Я думаю, что бостонцев Уэлсли в городе не оставит, — сказал Губанов. — Выведет за стены, что тревожили нас постоянными набегами. К тому же, из Португалии к Уэлсли также придут подкрепления. И уже мы можем оказаться между молотом и наковальней, фигурально выражаясь.

— Откуда у него подкрепления? — удивился полковник Браун. — Перед походом в Испанию Уэлсли забрал из Португалии всех солдат. Он сам не раз заявлял, что там не осталось ни единого красного мундира.

— Вы, господин полковник, — возразил Губанов, — забываете, что у Британии огромный военно-морской и воздушный флот. Не только из России идут новые солдаты, но с Альбиона. Не сомневаюсь, что красномундирные полки уже готовятся к посадке на корабли и дирижабли.

— Когда они ещё будут здесь, — отмахнулся Версензе. — Этих подкреплений Уэлсли может ждать несколько месяцев.

— К нам оно не придёт вовсе, — напомнил Губанов. — Мы после Труа почти подчистую выбрали второй батальон и Брянское рекрутское депо. Нам придётся воевать теми солдатами, которые есть у нас сейчас.

— Вы, майор, — заметил полковник Браун, — забываете о французах. Бонапарт должен прислать солдат своему старшему брату, чтобы тот сумел усидеть на троне.

— Выходит, господа, — заявил я, — что у нас вся надежда на подкрепления из Парижа.

— Именно, — кивнул Губанов, — и это лично мне не особенно нравится.

— Вы считаете нас ненадёжными союзниками, — в нашу палатку вошёл полковник Кордье, командир Семьдесят пятого линейного полка. — Messieurs officiers, — поздоровался он.

— Присаживайтесь, господин Кордье, — пригласил его Браун. — Разделите нашу трапезу.

— Merci, avec plaisir, — не дал себя упрашивать Кордье.

— С чем пожаловали? — поинтересовался наш полковник.

— Да вот родилась мысль в нашем штабе, что надо догонять Уэлсли, — сказал французский полковник. — Если он запрётся в Сьюдад-Родриго, нам его оттуда и за десять лет не выщелучить, город отлично укреплён и сил обороняться у британцев вполне достанет.

— Об этом мы и говорили, мсье Кордье, — ответил на это Браун. — Но поделать с этим мы ничего не можем.

— Можем, — отрезал Кордье, — вполне можем. Для этого нужно ускорить марш.

— Но солдаты и без того идут скорей некуда, — покачал головой Браун.

— Люди не лошади, — заметил майор Губанов, — мы же просто загоним их.

— Это верно, — не стал спорить французский полковник, — но можно ускорить марш, не загоняя людей. Есть у молодого штабного офицера один план, его будут обсуждать на ближайшем заседании штаба армии.

— В чём он состоит? — поинтересовался Браун.

— Фамилией офицера вы даже не поинтересуетесь? — усмехнулся Кордье, и сразу стало понятно, что этот офицер он сам и есть. — А план его в общих чертах таков. Армия теряет очень много времени из-за того, что движется по одной дороге. Вспомните, иногда полки сутки простаивают, бывало у вас такое?

— Не без того, — согласился наш полковник.

Тут я вспомнил, как наш Полоцкий пехотный простоял на испепеляющей жаре, пропуская одну за другой колонны обозов, снабжавших авангардные части объединённой армии. Тогда, не смотря на команду снять кивера, несколько солдат потеряли сознание, и их пришлось везти на телегах.

— Так вот я предлагаю, — совершенно позабыв о конспирации, продолжал Кордье, — идти четырьмя колоннами, в прямой видимости. Таким образом, мы очень ускорим темп марша и сможем двигаться практически без задержек.

— Заманчивое предложение, — покачал головой Браун. — Что скажете, господа офицеры?

— Опасно, — первым высказался майор Губанов. — Бостонцы по округе шныряют. Дня не проходит, чтобы наши пикеты не столкнулись с американской лёгкой кавалерией.

— Да, риск велик, — согласился с ним подполковник Версензе, — но выгода от этого манёвра чрезвычайно велика. Если мы успеем нагнать Уэлсли и дать ему бой, судьба Испании будет решена.

— Вот только непонятно, в чью пользу, — заметил капитан Антоненко. — Как бы то ни было, у Уэлсли остаётся большая сила и воевать он умеет, что доказал не раз.

— И об бостонцах забывать не стоит, — напомнил я. — Они славятся своей жестокостью и быстротой атак и отходов. Они вполне могут налететь на батальон, даже скорее роту, вырезать её и уйти, пока остальные части колонны среагируют.

— Но ведь колонны пойдут в прямой видимости, — словно ребёнку объяснил мне полковник Кордье.

— Не по пустыне, — покачал головой майор Губанов. — Местность неровная, придётся выбирать, либо шагать через холмы, либо обходить их и тогда колонны потеряют друг друга из виду. Вот тут лёгкой кавалерии будет самое раздолье.

— Не успеет батальон перестроиться в каре, — добавил я, — и конец батальону.

— Значит, должны быть начеку всё время, — жёстко заявил полковник Кордье. — Мы на войне, в конце концов.

— Риск, всё равно, очень велик, — сказал Версензе, — но выгоды каковы! Риск, так сказать, вещь возможная, а вот выгоды от ускорения марша — вполне реальны.

— Мы можем даже поступиться потерей нескольких подразделений, — ледяным тоном произнёс Кордье, — ради выгод, что сулит нам ускорение марша. Vraiment, не можем же мы вечно топтаться на этой дороге.

— Вот только солдат потерять мы можем слишком много, — заметил я, — и без особого толку.

— Как бы то ни было, господа, — сказал полковник Браун, — я выслушал ваше мнение и склонен, всё же, согласиться с полковником Кордье. Об этом я и скажу нашему командующему.

Именно это решение и стало причиной наших дальнейших приключений.

Шагать по тридцатиградусной жаре в шерстяном мундире, пускай и с фуражной шапкой вместо кивера или двууголки, на голове, было невыносимо тяжело. Пот катился с нас градом, едким потоком заливая глаза, коротко остриженные волосы слипались от пота. Прикасаться к металлу стволов и штыков было очень тяжело. Но мы шагали по мелкой пыли, которую взбивали сапоги и ботинки солдат и копыта лошадей. Дышать было крайне тяжело, многие повязывали на лицо платки, становясь похожими на бедуинов аравийских пустынь. Я поступил так же, наплевав на неуставной внешний вид. Сейчас на него мало кто обращал внимание.

Благодаря манёвру, придуманному полковником Кордье, скорость передвижения объединённой армии возросла очень сильно. Таким образом, у нас появился вполне реальный шанс догнать Веллингтона, чья армия двигалась обычным порядком — одной колонной. По данным разведки, мы постоянно сокращали расстояние между армиями. Солдаты откровенно радовались этому, ведь грядущая битва, кроме крови и боли, несла с собой и отдых, постоянный лагерь, а самое главное, окончание этого бесконечного марша.

По дороге у нашего батальона случилось только одно приключение.

Ранним утром, когда солнце ещё не начало жарить нас так сильно, к нашей колонне примчался израненный казак на почти загнанной лошади. У него не было пики, ножны на поясе, равно как и кобуры, были пусты, мундир изорван. Он лихо соскочил с коня, хотя ноги его, скорей всего, не гнулись от долгого сидения в седле, отдал честь, покачнулся — насколько был обессилен, что вынужден ухватиться рукой за луку седла.

— Докладывайте, — бросил ему полковник Браун.

— Сотня старшины Смолокурова попала в засаду у деревни, — хриплым голосом сообщил казак. — Бостоны налетели, как черти. Лошадей постреляли, и мы отбивались так, безлошадными. Осталось всего три конька, нам их войсковой старшина дал, чтобы вырвались, до своих добрались.

— Что за деревня, быстро? — коротко бросил Браун.

— Эль-Бенито, — ответил казак.

— Губанов, — обратился к нашему командиру полковник, — берите своих людей и выступайте к Эль-Бенито самым скорым маршем, на какой способны ваши солдаты.

— Есть, — козырнул майор.

(из популярного приключенческого романа, основанного на воспоминаниях казачьего полковника Петра Смолокурова)

Навалились на нас бостоны всей своей силой. Хитростью взяли, понимая, что в отрытом бою не сладить им с донским казаком. Первым долгом они перестреляли наших коней, только три конька осталась на всю сотню. Их отдал я троим самым шустрым казакам, чтобы помчались они к нашим за подкреплением. Мы же засели в деревне и стали отбиваться от бостонов и прочих британцев. А они всеми силами навалились на нас.

И рубились мы насмерть, и палили из пистолетов и ружей. Долго и насмерть. Один казак на землю падёт, но прежде троих-четверых врагов убьёт. Но затупились шашки наши, уж я не могу разрубить кивер британский вместе с головой вражьей или отсечь приклад от британского мушкета. Уж и друзья мои падают наземь убитыми.

Погиб славный казак Бушмаков, наш есаул, зарубили его бостоны, налетев со всех сторон. Двоих убил он своей шашкой, ещё одного из пистолета застрелил, но достал его один бостон саблей, второй конём толкнул, третий тоже саблей — и упал есаул Бушмаков в пыль и умер.

Хорунжего Ладогу на штыки подняли. Он и отбивался, как мог, шашкой по мушкетам вражьим рубал, но прижали его спиной к хате испанской из соломы, глиной обмазанной, и вонзили в грудь, живот, руки и ноги штыки. И умер лихой казак.

Старинного друга моего, подъесаула Дозорного убил сам командир американский. Выстрелил в него из пистолета своего многозарядного, в руку ранил, налетел конём, но Дозорный рубака отменный был. Подрубил вражьему коню ноги, скатился бостон на землю, пистолет свой потерял, но саблю не выпустил. И тут же накинулся на Дозорного. Звенели они стальными клинками, аж искры во все стороны летят. С бостона шляпа его слетела, за спиной болтается на верёвке. И Дозорный без шапки остался, с непокрытой головой дерётся. Но сильней оказался американский командир, ловчей и саблей сноровистей. Срубил он голову Дозорному нашему. Пал тот на землю и умер.

Братьев Безбородовых, Старшого и Младшого, пехотинцы аглицкие закололи штыками. Старшой закрыл Младшого, саблей по штыкам рубил, много сломал. А как ударили его раз, другой, третий, так выскочил из-за него Младшой, ворвался ряды солдат аглицких, рубая направо и налево. Вокруг него уже целая гора вражьих трупов. И раненный Старшой Безбородов силы собрал и вслед ему кинулся, тоже многих срубил, пока кровью не изошёл весь. Как упал Старшой Безбородов на землю, так кинулся к нему Младшой, про врагов позабыл. Так и закололи его над телом мёртвым брата.

До последнего отбивался вахмистр Шибаев. Ранили его враги, в грудь саблей, в живот штыком, в голову пулей. Кровью исходит вахмистр, но дерётся. Не щадит себя, знает, что смерть близка, и кидается в самое пекло. Кровь во все стороны из него льётся, поливает кровью землю гишпанскую, но дёрётся вахмистр. Откуда силы? Как может? Никто не ответит, не поймёт.

Но слишком много врагов против нас в тот вышло. Конных и пеших. Одолевали они нас. Да и мы слишком далеко оторвались от своих, на коней понадеялись. Гибнут казаки, но не сдаются. И до последнего погибли бы. Но тут на холме ударили барабаны.

* * *

Вот уже и деревня Эль-Бенито показалась. В ней шёл бой, что было отлично видно даже с расстояния в две версты. В зрительную трубу я видел казачьи мундиры, а также красные и синие мундиры британцев и бостонцев. Последние были, преимущественно, конные, но попадались и пешие.

— Крепко их там прижали, — сказал капитан Острожанин, складывая свою трубу, — и врагов много. Можем и не сладить с ними силами только нашего батальона.

— Должны сладить, — ответил майор Губанов, — иначе смерть казакам. — Он обернулся к нам и громко скомандовал: — Батальон! В колонну к атаке стройся! Знамёна расчехлить! Барабанщики, бой ускоренного марша! И бить погромче!

Когда же солдаты выстроились, он вскинул шпагу над головой и выкрикнул:

— Батальон! В атаку шагом марш! Флейтщики, барабанщики, громче, громче играть! Песню запевай!

Красивым голосом вывел фельдфебель Роговцев. И тут же подхватывает весь батальон:

Батальон шагает колонной, словно не в бой, а на парад. Улыбается майор Губанов, проводит левой рукой по отросшим усам, гладит пальцами правой рукоять пистолета. Роговцев поёт, никогда не замечал, что у него такой красивый и сильный голос.

— Батальон! — скомандовал Губанов. — Перестроиться в шеренгу!

— В шеренгу! — кричат вслед за ним унтера. — В шеренгу становись!

— Рота, разделиться! — выкрикиваю я приказ. — Ефимов, принимай командование взводом!

— Есть, — козыряет поручик и командует сам: — Стрелковый взвод, за мной!

— Охватываем деревню, — продолжает Губанов. — Суворов, твои гренадеры должны быстрой атакой смять вражескую пехоту! Остальные не отстанут от вас!

— Есть, — отвечаю я. — Гренадеры, штыки примкнуть! Идём в рукопашную сходу!

Солдаты на ходу снимают с поясов штыки и надевают их на стволы мушкетов, что требует определённой сноровки.

Барабанщик ловко отбивает ритм атаки, лихо играя палочками, вертя их в пальцах, так что палки в его руках просто сливались в два круга и появлялись лишь, когда обрушивались на телячью кожу барабана.

(из рапорта подполковника Семуэла Хэмфри, командира 2-го батальона 47-го Ланкаширского полка, сэру Артуру Уэлсли, 1-му виконту Веллингтону)

Атака на русских казаков была весьма удачной. Дивизион американской лёгкой кавалерии майора Беккета перестрелял всех лошадей казаков и те, оставшись пешими, были вынуждены обороняться, засев в деревне. Оборонялись они долго и яростно, однако противопоставить кавалеристам Беккета и моим солдатам им было практически нечего. Казаки уже выбивались из сил, мы убивали их одного за другим, победа была в наших руках, но тут к казакам пришло подкрепление.

Я всегда слышал, что в русских сильно чувство товарищества, но не мог и подумать, что ради спасения жалкого эскадрона иррегуляров, они вышлют целый полк, никак не меньше. Вступать с русскими в бой я не стал. Мой батальон, даже при поддержке дивизиона американской лёгкой кавалерии, не может противостоять пехотному полку, к тому же совершенно свежему. Именно исходя из этих соображений я отдал батальону приказ отступать.

— Пришли-таки! — вскричал войсковой старшина Пётр Смолокуров. — Вот она, сила русская! — смеялся он. — Только завидел нас, заслышал гром барабанов — тут же дал дёру!

В разорванном форменном кафтане с иззубренной саблей, залитой кровью, с непокрытой головой, он был более похож на разбойника с большой дороги, нежели на военного.

— Не ожидал такого, — качал головой майор Губанов. Он спрыгнул со своего коня и теперь держал его поводья в руке. — Разбежались без боя. — На мундире нашего командира красовались несколько бурых пятен, это старшина Смолокуров в порыве благодарности обнял его и долго хлопал по плечам. — Я большего ждал от британских солдат.

— Видимо, права поговорка, господин майор, — усмехнулся я, — что у страха глаза велики.

— Цесарцы говорили, — заметил Антоненко, — что в глазах труса, один враг превращается в десятерых.

— Они не трусы, — возразил я, — красномундирники, в смысле. Не смотря на то, что бежали с поля боя.

— Отчего ты так думаешь? — удивился Зенцов. — По мне, так это как раз и доказывает их трусость.

— Да и не бежали они, — заявил Острожанин, — а отступили, хоть и довольно быстро. В полном порядке и под барабаны, как положено. Я так думаю, их командир нас испугался, подумал, услышав, как идём, с барабанами и развёрнутыми знамёнами, что тут целый полк к казакам на подмогу прибыл.

— На то и расчёт был, — усмехнулся майор Губанов и обратился к войсковому старшине, который следил за тем, как наш батальонный лекарь и фельдшера пользовали вместе со знающими казаками раненных: — Ваши казаки, старшина, смогут пройти до нашей колонны?

— Вполне, господин майор, — ответил тот, чистя саблю о мундир какого-то американского кавалериста. — Но прежде надо с телами разобраться. Нельзя же вот так и бросить здесь, не по-христиански.

— Тут думать нечего, войсковой старшина, — сказал Губанов. — Сложим тела ваших казаков в один дом, а трупы британцев и бостонцев — в другой, и сожжём. Могилы копать некогда. Враг может вернуться с превосходящими силами.

— Ну, не знаю, — замялся Смолокуров, даже саблю опустил, — не по-христиански это, вашскабродь, нельзя так. Ладно этих, — казак указал саблей на труп британского уоррант-офицера, — но моих казачков…

— Иначе поступить не можем, — покачал головой Губанов. — Времени на это нет. Когда вернёмся на родину, поставим по свечке за каждого погибшего казака и службу закажем такую, что надолго запомнят они их.

— Ох, неладно это, неладно, — тяжко вздохнул Смолокуров. — Но делать нечего, видать, Господь так положил.

Сложив тела в красных мундирах и казачьих кафтанах в два дома, мы обложили их хворостом, благо, его хватало, даже заборы в дело пошли, и подожгли. Жара стояла который уже день по счёту и хворост вспыхнул одним махом, пламя объяло дома, полыхнуло так, что стоять можно было не ближе чем в двух десятках саженей. Дожидаться, пока сгорят дома, мы не стали, времени не было. Постояли несколько минут и батальон вместе с казаками, многих из которых приходилось тащить на импровизированных носилках, выдвинулся в обратную дорогу.

СИЛА РУССКОГО ОРУЖИЯ

Курьёзный случай имел место третьего дня в Испании. Вернее, следует заметить, что начался сей инцидент весьма печально. Сотня донских казаков войскового старшины Петра Смолокурова была лишена лошадей и окружена в деревне Эль-Бенито. Им грозила смерть, если бы к месту боя вовремя не прибыл батальон Полоцкого пехотного полка под командованием майора Губанова.

Батальон подошёл к полю боя с развёрнутыми знамёнами и под барабанный бой. И стоило врагу услышать бой русских барабанов и увидеть на горизонте русские знамёна, как солдаты его бросились врассыпную. Не выдержали ни прославленные красные мундиры, ни славящиеся своей жестокостью американские кавалеристы. Все они бежали с поля боя ещё до того, как батальон майора Губанова подошёл к ним на расстояние выстрела.

Зададимся же вопросом, уважаемые читатели, кто же наш враг в Испании? Не надуманы ли все легенды об отваге красных мундиров, их беззаветной храбрости? Да и чего можно ждать от армии, набранной из висельников и беглецов?

Я дочитал заметку в «Военной ведомости», пришедшей с почтовым дирижаблем пару дней назад. Сложив газету, я поглядел на солдат. На лицах их впервые за долгие дни похода к Сьюдад-Родриго появились улыбки. Я читал им эту заметку вслух, чтобы хоть как-то поднять настроение, напомнить о победе, которую мы одержали, да ещё и столь, действительно, курьёзным образом.

— Ну, всё, стрелки, — сказал я им, — выступаем.

В этот раз я шёл в разведку со стрелками своей роты. Поручик Ефимов свалился с приступом лихорадки и, хотя врачи говорили, что это не смертельно — пройдёт несколько дней, и он встанет на ноги, но сейчас-то с ними должен быть офицер. Не отпускать же солдат в разведку только с унтерами. В стрелковом взводе прапорщика нет, вот я и оставил гренадер на Кмита с Роговцевым, и отправился в разведку со стрелками. Всё дело в том, что в последние недели настроения в армии гуляли не самые лучшие. Отвратительные настроения, если честно сказать. Поэтому без офицеров, даже с фельдфебелями и проверенными унтерами, солдат никуда не отпускали. Росло дезертирство, не смотря на то, что шагали мы чужой землей, где и податься-то людям некуда, и французская жандармерия работала отлично. Виноваты в этом были бесконечный марш по раскалённой, словно сковорода земле, постоянная экономия воды и клубящаяся в воздухе пыль, мешающая дышать. Но самым главным был тот факт, что вот уже почти год солдаты топтали чужую землю, воюя неизвестно за кого и непонятно против кого, кто и врагом-то нашим вроде, как и не был. Ведь ещё не так давно мы воевали плечом к плечу со священными цесарцами и британцами против того же Наполеона, а теперь он — наш союзник, а цесарцы с британцами — враги. Правда, были среди солдат и унтеров те, кто помнил, как последние бросили армию моего однофамильца, князя Суворова-Рымникского, и корпус Римского-Корсакова на произвол судьбы в Швейцарии. Однако скверные разговоры среди солдат шли и ширились, вот и сейчас, пока мы шагаем по прокалённой равнине к городку Дуэльс, один из унтеров попросил разрешения обратиться ко мне.

— Вашбродь, а отчего мы воюем тут? Аж в самой Гишпани?

— Ближе, Ковалёв, — ответил я, — войны для нас не нашлось. На рубежах Родины другие воюют, но и нам закисать в тылу не следует, верно?

Солдаты одобрительно заворчали, соглашаясь со мной. Однако старший унтер Ковалёв не сдавался и продолжил расспрашивать меня:

— Но ещё хотелось бы знать, вашбродь, а праведная ли эта война? Ведь, как ни крути, а выходит, что мы воюем за чужого короля, что на чужом троне сидит. Его Бонапартий на этот трон посадил, а теперь нашими штыками удержать хочет. Весь народ ведь поднялся против Бонапартова брата, а значит, и против нас, союзников его. Так ведь выходит, или не так?

— А вот подумай, Ковалёв, — сказал на это я, — кто нас сюда, на эту войну отправил?

— Ну, как, кто? — даже удивился унтер. — Государь наш Император Всероссийский.

— Вот именно, — кивнул я, — а может ли он, Государь наш Император, Александр Павлович, отправить нас на неправедную войну?

От таких слов унтер надолго замолчал. Как бы то ни было, а авторитет Императора Всероссийского может творить чудеса с простыми людьми. Это мы, образованные люди, дворяне из столицы и ближних к ним губерний, можем себе и вольнодумство с вольтерьянством позволить. А вот люди простые за такое слово, как вольтерьянец могут и личность начистить, хотя, пари держу, что смысла его они не понимают и кто такой Вольтер не знают и не узнают, наверное, никогда.

— Вашбродь, — сказал мне унтер Ковалёв, — дозвольте обратиться?

— Какие у тебя ещё вопросы остались, Ковалёв? — усмехнулся я.

— Я, прощенья прошу, по делу, — ответил унтер. — В город вроде солдаты какие-то входят. Вы бы в трубу свою зрительную глянули?

— Хорошо, — кивнул я, снимая с пояса чехол с трубой. — Сейчас узнаем, кто это. Штуцера зарядить, на всякий случай. — Присмотревшись к городку, я разглядел солдат в тёмных мундирах, входящих в город с юга. Не красные, британские, не испанские, таких тёмных они не носят, кроме синих, но тут явно другой цвет, чёрный или тёмно-зелёный, но и на наши не похожи. Надо держать ухо востро.

Мы спустились с холма в долину, где лежал полупустой городок, жители которого попрятались, лишь завидев вдалеке любые мундиры. Сейчас они, наверное, смотрят на нас со страхом из узких щёлок в приоткрытых ставнях. Правда, зная о «любви» испанского народа к французам и нам, как их союзникам, можно было и пулю из окна получить или нож в спину, из подворотни. Во многом прав был мой старший унтер, как ни крути.

Солдат в зелёных мундирах мы встретили примерно на середине города. Они шагали, не особенно скрываясь, явно чувствовали себя уверенно, однако оружие держали наготове. И что самое интересное, врага в нас не признали. Уже много позже, я узнаю, что они не смогли определить цвет наших мундиров из-за пыли, покрывавшей их.

— Who are you? — спросил их предводитель, высокий офицер с небольшим шрамом на лице. — What regiment? British? Spanish?

— Hello! Hello! — отвечал я, выдавая все знания английского языка, что вполне умещались в одном небольшом предложении. — How are you? What regiment you are? Who is your commanding officer?

Мы шагали навстречу друг другу по пыльной улице. Британцы явно насторожились, не понимая, кто перед ними — друзья или враги? Они половчее перехватывали свои ружья, пальцы уже лежали на курках, офицер нервно поглаживал пальцами эфес сабли. Я также держал руку на эфесе палаша, понимая, что похоже, именно он сейчас смущает моего визави. Слишком уж специфическое оружие, в армиях, кроме британской, палашей пехота не носит.

— Stop! — выкрикнул, спустя пару шагов, британский офицер, вскидывая левую руку. Отвечать на мои вопросы он не собирался. — Not step further, stay where you are!

Взгляд его был прикован к моей правой руке, пальцы которой уже сжимали эфес. Этим я и воспользовался. Левой я выхватил драгунский пистолет, вскинул и нажал на спусковой крючок. Пуля ударила офицера в плечо, он, к его чести, среагировал мгновенно.

— Fire! — вскричал он, здоровой рукой выхватывая саблю. — Step aside! Free fire!

— Огонь! — командую я, также обнажая оружие. — В укрытие!

Захлопали выстрелы. Пороховая гарь смешалась в висящей в воздухе пылью. Мы кинулись в разные стороны, стараясь как можно скорей укрыться от пуль. После первого выстрела на земле остались двое британцев и один стрелок. Правда, один из британцев медленно полз к углу дома, где укрылись несколько стрелков. Теперь мне стало ясно, с кем мы столкнулись. Это были зеленомундирные стрелки толи из Шестидесятого американского, толи из Девяносто пятого стрелкового, только они в британской армии носят мундиры бутылочного цвета.

Началась перестрелка. Я в такой ещё ни разу участия не принимал. Мои стрелки и британцы вели огонь друг по другу из укрытий, стараясь поймать противника, когда он высовывается, чтобы выстрелить. Штуцера, захваченные нами ещё в Труа, для пополнения я купил таких же у тыловиков, чтобы весь мой стрелковый взвод был вооружён одинаковым оружием, ничуть не уступали знаменитым карабинам «Бейкер», оружию наших врагов. Заряжать их приходилось дольше и несколько сложнее, из-за нарезов ствола, однако били они куда дальше и точней. Я, лично, думаю, что будущее именно за нарезным оружием, что бы ни говорили его противники.

Делать в этой перестрелке мне, с моим драгунским пистолетом было совершенно нечего, поэтому я активно крутил головой, выискивая наилучшие позиции для моих стрелков. Одной из самых удачных был второй этаж дома, нависающего над нашим полем боя. Оттуда все, и мы, и британцы, были видны как на ладони. Вот только для того, чтобы попасть туда, надо было пробежать полсотни саженей по улице, лишённой каких-либо укрытий. Человек на ней мгновенно превращался в живую мишень.

— Громов, — обратился я к самому быстроногому из моих стрелков, к тому же он был невысокого роста, что только прибавляло ему шансов сделать то, что я задумал, — видишь двухэтажный дом на той стороне улицы?

— Так точно, — ответил он, не отрываясь от процесса зарядки римского штуцера.

— Сколько времени тебе понадобится, чтобы добраться до него?

— Полминуты, — сказал Громов, на секунду оторвавшись от своего занятия, чтобы оценить расстояние, — может, минуту, не больше.

— За это время по тебе успеют дать три выстрела, — напрямик заявил я. — Так что беги, будто за тобою черти гонятся.

— Понял, — кивнул он, забивая в ствол штуцера пыж. — Я готов.

— Стрелки! — скомандовал я так громко, как только мог. — Прикрыть Громова! Громов, после выстрела, бегом марш!

— Есть, — почти хором ответили мне солдаты.

Даже я высунулся их укрытия, выстрелив вместе с остальными, хоть попасть в кого-либо из пистолета с такого расстояния было просто невозможно. Пули выбили каменную крошку из стен домов, за которыми прятались британские стрелки, и щепу из ставней. Британцы дали ответный залп и Громов, согнувшись в три погибели, бросился через улицу.

На то, чтобы зарядить штуцер, у хорошего стрелка уходит около минуты, у очень хорошего, какими были солдаты прославленных полков сверхлёгкой пехоты, три четверти. Таким образом, выходит, что Громову придётся пережить хотя бы ещё один залп британцев, а, скорее всего, два. Я взялся перезаряжать пистолет, чтобы отмерить время, при этом, глаза мои то и дело возвращались к фигуре в стрелковом мундире нашего полка. Громов бежал, пригнувшись почти к самой земле, глотая взбитую его ботинками пыль, придерживая левой рукой кивер, в правой сжимая заряженный штуцер. Я, как раз, зарядил пистолет, когда из своего укрытия высунулся первый из британцев. Вытащив левой рукой второй пистолет — попасть всё равно не попаду, а так палить быстрей буду — я выстрелил в сторону противника. Пуля взбила фонтанчик пыли в сажени от него, однако сам звук выстрела заставил дёрнуться и отвлечься. И он промазал, хоть и не сильно. Попал в кивер Громову, сбив его в головы стрелка. А вот второму британцу повезло меньше. Он высунулся из-за полувросшей в землю повозки, я выстрелил в него, пуля разбила её борт, щепа полетела в лицо. Одна, особенно длинная, угодила бедняге в глаз, погрузившись почти на всю длину. Стрелок закричал и завалился на спину, не успев нажать на спусковой крючок. Третий вынырнул, как чёртик из шутовской коробочки, вскинув карабин, целя прямо в лицо Громову. Тот пробегал мимо него буквально в двух шагах и не успевал хоть что-либо предпринять. Громов всё же вскинул свой штуцер, не смотря на то, что шансов у него не оставалось никаких. Жаль парня, отличным солдатом был.

Оказывается, рано я похоронил Громова. Когда торжествующий британец нажал на спусковой крючок своего карабина, тот не выплюнул свинцовую смерть, только вспыхнул затравочный порох на полке. Стрелок замер на секунду, что стоило ему жизни. Стрелять Громов не стал. Быстрым ударом прикладом в висок он раздробил британцу череп — тот покачнулся и рухнул к ногам Громова. Громов подхватил вражеский карабин. Калибр «Бейкера» совпадал с калибром римских штуцеров моих стрелков.

Как только Громов нырнул в дом, в дверь, захлопнувшуюся за его спиной, и стену врезались несколько пуль, выбив щепу и глиняную крошку.

Не прошло и минуты, как ставни на втором этаже приоткрылись, и оттуда высунулся ствол штуцера. Плюнув огнём, он тут же спрятался обратно. Один из стрелков рухнул навзничь, раскинув руки. Его товарищи открыли ответный огонь. Безрезультатно. Пока они перезаряжали штуцера, Громов снова высунул ствол одного из своих и выстрелом свалил второго британца.

— Hey, Russians! — крикнул тогда нам британский офицер. — Russians!

— What? — спросил я.

Британец выдал длинную фразу на английском, смысла которой я не понял. Что и сообщил ему, как сумел.

— Nous s'Иloigner, — перешёл стрелок на ломанный французский. — Vous ne chasser.

— S'Иloigner, — согласился я. — Mais nous veiller Ю vous.

— We've trusted in you! — выкрикнул командир британцев, поднимаясь. — If you fire us, it will be your sin.

Я не понял, что он хотел сказать. Наверное, что-то относительно того, что будет, если я не сдержу данного слова. Это было, в общем-то, излишним, я не собирался нарушать его и потому приказал солдатам.

— Не стрелять! — кричал как можно громче, чтобы и Громов тоже услышал и никого не застрелил. — Не стрелять! — повторил я для надёжности и добавил: — Пусть уходят.

Британцы выбрались из укрытий и направились к тому концу города, откуда пришли. Они то и дело оборачивались в нашу сторону и оружие держали наготове. Трупы забирать они не собирались. Когда британцы скрылись из виду, я приказал и нам собираться и уходить. Так или иначе, город мы разведали и надо спешить доложить о стычке с британцами. Однако бросить убитого мы не могли, мы отнесли его к местной церкви и быстро закопали на кладбище при нём. Я вынул Библию и прочёл отходную по «рабу Божиему Павлу Маркину», мы постояли над свежей могилой, вспоминая боевого товарища, хотя, честно сказать, я совершенно ничего о нём не знал, кроме имени. Когда короткая церемонная была закончена, мы быстрым шагом направились прочь из Дуэльса. Уходя, я обернулся и увидел в дверях церкви священника в серой рясе, он смотрел нам вслед и взгляд его мне совершенно не нравился.

Не прошли мы и двух вёрст, как вдали послышался стук копыт. Меня начало преследовать чувство dИjЮ-vu. Очень уж похоже, испанская равнина, жара и всадники, настигающие меня. Вот только кто они — испанцы, французы или, быть может, родные казаки. Оказалось, паладины. Десяток всадников с крестом Сантьяго на груди, закованные в архаичные доспехи, подскакали к нам, взяв в полукольцо.

— Приехали, — вздохнул унтер Ковалёв, взводя курок римского штуцера.

Предводитель паладинов поднял забрало и я понял, что шансы выжить у нас появились. В окаймлении стали шлема, благородное лицо лорда Томазо казалось ещё более мужественным, хотя, казалось бы, больше некуда.

— QuiИn es? — спросил он. — QuИ estАs haciendo aquМ?

— Je ne parle pas l'espagnol, — ответил я, — но вы, лорд Томазо, отлично знаете французский.

— Coronel Suvorov, — удивился паладин и перешёл на французский, — я не ожидал увидеть вас здесь? Какими судьбами снова на земле Испании?

— Я служу в корпусе генерала Барклая де Толли, — сказал я.

— Понятно, — кивнул предводитель паладинов и, обернувшись к своим людям, произнёс несколько фраз на испанском, после чего вновь обернулся ко мне. — Мы проводим вас несколько лиг, чтобы вы не попали в засаду других наших братьев. Они ждут вас в холмах в полумиле отсюда. На вас донёс священник из Дуэльса. Сообщил и о вас, и о британцах.

— Почему-то я так и думал, — невесело усмехнулся я. — Стрелки, за мной, — скомандовал я. И наш странный отряд, состоящий из русских стрелков и испанских паладинов, двинулся в путь.

— На чьей стороне вы сражаетесь, лорд Томазо? — задал я самый животрепещущий вопрос.

— На стороне Господа Бога и Испании, — несколько выспренно ответил он. — Мы не поддерживаем британцев Уэлсли, но и за французского лже-короля воевать не будем.

— Выходит, с вами лучше не связываться никому, — резюмировал я.

— Это так, — согласился лорд Томазо. — И это верно относительно многих guerrilleros.

— А я думал, что почти все герильясы поддерживают британцев, — удивился я.

— Изрядная часть, — не стал спорить лорд Томазо, — но далеко не все. Мы, например, контролируем не большой район, куда лучше не соваться ни британцам, ни французам, ни вам.

— Отчего же вы, такие сильные и отважные, — упрекнул его я, — не смогли удержать Уэльву? Не спасли моих людей, хотя до сих пор именуете меня полковников. Ведь никакого полка больше у меня нет.

— Ты по праву упрекаешь меня, — снова согласился командир паладинов, — по праву. — Он даже голову склонил. — Но пойми и ты меня. Я должен заботиться о своих людях, в первую очередь, не так ли? Уэльву было не спасти, равно как и твоих ополченцев, британцы уже ворвались в город. Я предложил Диего, он принял командование после твоего отлёта, спасаться, но он ответил, что городское ополчение остаётся в городе, что бы не случилось. Только после этого я приказал своим людям садиться на коней и вырываться из города с боем.

Прояснив таким образом ситуацию, я понял, что упрекать и дальше лорда Томазо просто глупо. Дожить своих людей в землю надо за дело, а не просто так, ради глупых фанаберий или гонора, чем часто славились предки лорда Томазо. Так что, можно сказать, он вполне здравомыслящий командир. Однако людей моих этими мыслями не воскресишь, остаётся одно — воевать с британцами и бить их пока могу. Мстить им тоже глупо, всё же они солдаты, как и мы, хотя и отличаются изрядной жестокостью во взятых городах, особенно, когда в них нечем поживиться. А чем можно разжиться в нищей Испании, знающей только войну в течение многих лет. Вот и вымещали они свою злобу, накопленную за время кровопролитного штурма, а какой ещё мог быть, если город защищали — говорю без ложной скромности — мои ополченцы. В общем, понимаю я и противную сторону, но всё равно буду бить британцев без пощады, пока идёт война. А как закончится война, так и будем думать.

— Вы взяли себе меч Зигфрида? — поинтересовался я у лорда Томазо. Знакомую рукоять я заметил только что. Я шагал рядом со стременем его коня, и она долго мозолила мне глаза, но я никак не мог вспомнить, чем мне так знакомо это простое перекрестье грубой работы. — Я думал, вы запечатали его навечно.

— Я - гроссмейстер паладинов, — ответил он на это, — и меня готовили к подобному с самого вступления в орден. Когда на землю Испании придёт такая беда, с которой не справиться без крайних средств, проклятый меч Зигфрида вынут из алтаря и вручат достойному. В этот раз совет гроссмейстеров и магистр выбрали меня.

— А отчего не самого магистра ордена? — удивился я. — Уж кто достойней прочих.

— Верно, — согласился лорд Томазо и совершенно спокойно продолжил, — но магистр не может быть избран для этой доли. Как только опасность пройдёт, меч вновь будет запечатан, а носившего его паладина казнят, чтобы он не осквернял свою душу грехом самоубийства или, хуже того, не сошёл бы с ума, опьянённый кровью, и не начал убивать направо и налево, не щадя ни своих, ни чужих.

— Вот оно как, — протянул я, поглядев на паладина, мирно покачивающегося в седле, звеня доспехами. Вот едет он рядом со мной, живой человек, но на самом деле он — покойник. Закончит своё дело, если, конечно, жив останется, а потом его свои же братья и убьют. — Интересные обычаи у вас, паладинов.

— Других быть не может, — покачал головой лорд Томазо. — Этот меч слишком опасен, чтобы сохранять его на свободе. И человека он поражает настолько глубоко, изъязвляя самую душу его, даже столь крепкую в вере, как моя, что оставлять его в живых тоже нельзя. Проносивший Грам достаточно долго, становится безумцем, и даже если он не станет бросаться на всех, то начнёт изыскивать способы добыть меч себе. Наиболее известные из таких Эль-Сид Кампеадор, сделавший войну смыслом жизни, или Эрнан Кортес, выкравший меч и бежавший с ним в Новый Свет. С тех пор, у всех кто идёт с Грамом в бой руки всегда по локоть в крови. Это не просто фигуральное выражение. Кровь начинает просачиваться сквозь поры кожи, въедаясь в одежду, смыть её потом очень сложно. И что самое странное, это вроде бы и не кровь того, кто носит меч, потому что сам он не теряет ни капли.

— А чья же? — удивился я.

— Точно никто не может сказать, — пожал плечами гроссмейстер, — однако некоторые учёные богословы предполагают, что это кровь всех тех, кто был убит этим мечом.

— Но откуда она берётся тогда?

— О, сын мой, — усмехнулся лорд Томазо, — вот на этот вопрос ответ ищут уже больше двух сотен лет. И пока не нашли.

За такими разговорами мы добрались до эфемерной границы контролируемой паладинами территории. Об этом мне и сообщил лорд Томазо.

— Пора прощаться нам, — сказал он мне. — Удачи тебе не желаю, ты — наш враг, как бы то ни было. И мы вполне можем встретиться в битве, тогда пощады не жди. AdiСs.

— От меня можешь ждать того же, — кивнул я, пожимая протянутую руку паладина, пальцы её были испятнаны въевшейся кровью. — Прощай, — сказал я ему по-русски.

Лорд Томазо развернул коня и вместе с остальными паладинами умчался куда-то на юго-запад.

— Прошу прощения, — обратился ко мне старший унтер Ковалёв, — а о чём вы разговаривали с этим рыцарем?

— С лордом Томазо? — зачем-то переспросил я. — О старых приключениях моих. О полке моём, что погиб в Уэльве, о проклятом мече, истекающем кровью. В общем, ни о чём. Прибавить шагу, — скомандовал я, оторвавшись от воспоминаний, — надо спешить. И не расслабляться, паладины нас больше не прикрывают, а засаду герильясы вполне могут устроить.

Не успел я со стрелками вернуться в расположение полка, остановившегося на отдых до вечера, как меня тут же нашёл Ахромеев. Он всё ещё был бледен, сказывались полученные и скверно залеченные ранения, однако держался хорошо. Я ожидал, что при нём окажется мой бывший офицер прапорщик Фрезэр, но нет, Ахромеев был один.

— Тому, что ты попал в очередную историю, я уже не удивляюсь. — Похоже, он перенял привычку своего начальника, графа Черкасова, начинать разговор без приветствий. — Равно как и тому, что выбрался из неё без потерь.

Интересно, про что он? Про встречу с британскими стрелками или паладинами? Скорее, про вторую встречу, в конце концов, кому интересна банальная перестрелка в полупустом городишке, а вот паладинов встретишь далеко не каждый день.

— Но я пришёл не поэтому, — продолжил он. — Ты, наверное, заметил, что в армии настроения падают день ото дня. Заметил. Не мог не заметить.

— И? — подтолкнул его я.

— Нам с Фрезэром удалось выяснить источник этих настроений, — ответил Ахромеев. — Это штабс-капитан Рыбаков, пройдоха и сукин сын. Он был должен всему своему полку, но неожиданно оказался при деньгах. Это было как раз перед нашим походом в Испанию.

— Куплен британцами, — резюмировал я, для того, чтобы прийти к такому выводу не надо быть чиновником тайной канцелярии. — Но я-то тебе зачем?

— Во-первых: из-за твоей феноменальной удачливости, — честно ответил Ахромеев, — которую ты подверг сегодня серьёзной проверке. Это надо же нарваться на паладинов, о которых тут легенды ходят, и встретить своего старого знакомца. Да ещё и имеющего серьёзный вес среди них. А во-вторых: в этом деле мне нужен человек, которому я могу доверять полностью.

— И я такой человек? — удивился я. — После Парижа, когда вы готовы были пустить мне пулю в спину?

— И после Парижа, — согласился Ахромеев, — после нашей дороги в Шербур, после нашего совместного приключения в Восточной Пруссии. К тому же, ты не из таких офицеров, кто может предать.

— Да? — протянул я. — Вот оно как, — повторил я фразу, сказанную часом ранее гроссмейстеру паладинов. — Не поделитесь, почему ты пришёл к такому выводу?

— Очень просто, — усмехнулся майор, действительный статский советник. — Ты проявлял просто чудеса героизма над Трафальгаром и под Труа, в битве и при осаде, шпионы так себя не ведут. Они себя берегут, им денежки, врагом плаченые, душу греют. Боятся они с ними расстаться, да ещё и таким образом. К тому же, ты, Суворов, в средствах не стеснён, скорее даже наоборот, можно сказать, почти богат. Не Крез, конечно, и даже не Ротшильд, однако позволяешь себе разъезжать по Парижу на фиакрах, не считаясь с тратами и не споря с возницами и покупаешь своим солдатам штуцера из трофеев, не моргнув глазом. Они, кстати, тебе в изрядную сумму обошлись, не так ли? — Отвечать я не посчитал нужным, и Ахромеев продолжил. — А ведь подловить человека, когда он изрядно задолжал, и использовать его, любимая уловка вражеских агентов. Думаю, ты не станешь спорить, если я скажу, что офицеры умеют делать долги лучше всех остальных подданных нашего Государя Императора.

Спорить с этим было глупо, я и не стал.

— И вообще, — сказал Ахромеев, — ты человек такой, что сразу видно, не шпион. На лице написано, можно сказать. Видел бы ты того штабс-капитана. Смотреть, честно скажу, не на что. И главное, как он слухи и сплетни сеет, ты бы знал. — Ахромеев даже скривился, будто и говорить об этом продажном офицере ему было неприятно, как о мерзости какой, вроде слизня или мокрицы. — Заделался этаким либералом. С младшими офицерами запанибрата держится, в том духе, мол, все из прапорщиков-подпоручиков вышли, так отчего же возноситься так. Вот в разговорах с ними он и болтает чёрт знает что. А от него этот трёп вниз уходит. Через портупей-прапорщиков к фельдфебелям, дальше унтерам — и от них солдатам. Просто и эффективно, в духе британской разведки. В этом вопросе можешь мне верить, я с всякими шпионами дело имел, даже шведов ловил в девятом году. Правда, тогда они, оказывается, с мирным предложением в Петербург пробирались. А я их поймал и тем продлил войну ещё на несколько месяцев. Вот такой курьёз, можно сказать.

— Вот, значит, какая история, — покачал я головой. — Когда пойдём к твоему мелкому штабс-капитану?

— Да прямо сейчас, — ответил Ахромеев. — Я только тебя и ждал. Рыбакова контролирует Фрезэр, он в его роте портупей-прапорщиком временно числится. Думаю, втроём мы возьмём Рыбакова без лишнего шума.

— А не проще ли взять взвод солдат и расстрелять подлеца?

— Ничего ты, Суворов, в нашей работе не понимаешь, — криво улыбнулся Ахромеев. — Настроения гуляют по всей армии, думаешь, один только Рыбаков их сеет? Надо же узнать, кто его завербовал, как минимум. К тому же, как ты себе представляешь, приходит взвод солдат, вытаскивает офицера из палатки и тут же на месте расстреливает. Без трибунала, без судьи, без приговора. Как мы будем после этого выглядеть?

Нда, чего взять с дилетанта, вроде меня. Таскает меня с собой Ахромеев, вроде талисмана, на удачу. В данном случае ещё и как подмогу. Пара рук, пистолетов и палаш, знаменитый уже на всю армию.

За такой вот приятной беседой мы и провели дорогу до нужной палатки. Благо, идти было недалеко. В двух шагах от полотняного тента Ахромеев жестом остановил меня, сказав:

— Погоди, погоди. Он сейчас агитировать будет. Отсюда отлично слышно. Рядом с его палаткой обычно солдаты ещё собираются, послушать, но сейчас разбежались, кто-то предупредил, что мы идём.

Я остановился и прислушался к тому, о чём говорят внутри палатки.

— Мы, русские солдаты, своими штыками удержали на троне Бонапартия, — услышал я неприятный голос, как пояснил Ахромеев, это и был штабс-капитан Рыбаков, — теперь вот сажаем обратно его братца. Вот только зачем всё это? У нас турок на юге, швед на севере, немец на западе, а мы воюем против британцев в Испании. Какие у России могут быть интересы здесь? Долг союзника — так и немцы с цесарцами нашими союзниками были, и что. Теперь враги смертные. В спину при Труа ударили.

— Британцы себя не лучше вели, — заметил второй голос, в котором я без подсказки Ахромеева узнал своего бывшего прапорщика. — Они бросили князя Суворова-Рымникского в Швейцарии, где сгинул корпус Римского-Корсакова.

— А с кем воевали тогда Римский-Корсаков и князь Суворов? — напомнил Рыбаков. — Не с французом ли? С Масенной, кажется.

— Воевали французы тогда честно, — возразил третий голос, кого Ахромеев идентифицировать не стал, — в спину не били, не предавали. Воевали как надо. Славно воевали.

— Однако с Британией нам делить нечего, — заметил Рыбаков, уходя от темы войны и предательства. — Колонии их далеко от наших рубежей. Завоёвывать Европу они не собираются. В общем, территориальных споров у нас нет и быть не может.

— Британцы хотят не завоевать, а подчинить себе весь мир, — сказал Фрезэр, — не мытьём, так катаньем, как говориться.

— Оставьте, — отмахнулся от его слов Рыбаков, — это в вас говорит извечная шотландская ненависть к англичанам…

— Дальше, наверное, будет не интересно, — сказал мне Ахромеев. — Агитацию он временно свернул. Пора брать.

Надо заметить, Ахромеев был в корне не прав. Штабс-капитан Рыбаков снова оседлал любимого конька.

— Что бы вы ни говорили, господа, — продолжал он, — а британцы нам не враги. Бонапартий пригрел наших извечных противников поляков, которые только и ждут, как бы перейти границы и ударить нам в спину. Варшавское восстание вспомните, сколько тогда русских погибло. И Юзеф Понятовский сейчас наполеоновский генерал, эскадроны кракуз и улан стоят на наших границах. Мы же дерёмся тут, в Испании, за французские, заметьте, интересы.

В этот момент вошли мы. Ахромеев для театральности в ладоши похлопал и весёлым голосом сказал:

— Мы вовремя, господа офицеры, что за разговоры вы тут ведёте. — А затем уже изменившимся до неузнаваемости голосом рявкнул: — Тайная канцелярия! Штабс-капитан Рыбаков, вы арестованы! За враждебную агитацию в военное время!

— Что это значит?! — вскричал Рыбаков. Оказавшийся именно таким, каким описывал его Ахромеев. Не высокий и не низкий, с неприятными какими-то дряблыми чертами лица, выдающими пристрастие к вину и разврату, и бегающими пальцами карточного шулера. — Суворов, вот уж от кого не ожидал?! Прославленный офицер и вдруг из тайной канцелярии!

— Окститесь, Рыбаков, — отмахнулся я. — Я офицер линейной пехоты, а тут просто помогаю друзьям. Как раз из тайной канцелярии.

— Фи, Суворов, — усмехнулся Рыбаков, — такого я не ожидал от вас.

И он ухватился за рукоять пистолета, но я опередил его, поймав ладонь и сжав в кулак. Рыбаков заскрипел зубами, пытаясь освободить руку, но не сумел. Слаб он был против меня, пристрастие к вину и женщинам в больших количествах, не приводят ни к чему хорошему. В общем, мы быстро разоружили штабс-капитана Рыбакова и с помощью вызвавшегося Фрезэра проводили через пол-лагеря к неприметной палатке из серого полотна. Ахромеев со штабс-капитаном зашли внутрь, мы же с Фрезэром остались снаружи.

— Послушайте, — сам не знаю, зачем спросил я у него, — а откуда у вас такое странное отчество?

— Моего отца звали Мэтчем, — ответил Фрезэр, — но здесь, в России, его имя переделали на Март, так проще произносить и вроде похоже. Так стал я по паспорту Марк Мартович. Кстати, я на правах соотечественника навестил капитана Мак-Бри, мы с ним даже некие дальние родственники по линии дома Ловат, к которому оба принадлежим. Ну да в нашей родословной чёрт ногу сломит, — усмехнулся он и продолжил: — Так вот, капитан Мак-Бри, вы взяли его в плен при Бургосе, если помните, хочет повидаться с вами. Когда узнал, что я ваш знакомец и бывший подчинённый, прямо-таки настаивал на встрече.

— Хорошо, — сказал я. — Я поговорю с ним, если он настаивает. Почётных пленников надо уважать.

Капитан Мак-Бри оставался с нами на протяжении всего марша. Его побоялись держать в Бургосе. Испанцы с французами могли выместить на нём всю злость за зверства британцев в этой войне. Так что он шагал с обозом нашей дивизии, выделяясь полинявшим красным мундиром и килтом вместо рейтуз. Его разоружили, но в цепи не заковывали, лишь взяв слово офицера и джентльмена не пытаться бежать и не устраивать никаких диверсий в нашем тылу. Не смотря на это, за ним постоянно, хоть и ненавязчиво, присматривал младший офицер или унтер.

Я навестил его на следующий день. Красавец Мак-Бри сидел в палатке один и брился перед куском зеркала. Оружия у него не было, однако бритвенные принадлежности забирать у офицера никто не стал.

— А, мой дальний родственник передал мою просьбу, — сказал он, оторвавшись от бритья и поздоровавшись со мной, — вы, надеюсь, простите меня, бритьё такой процесс, который прерывать не стоит.

— Конечно, конечно, — кивнул я, устраиваясь на раскладном креслице, стоящем рядом с выходом из палатки. — Я вполне могу подождать.

Надо сказать, он довольно долго провозился, выбривая себе фигурную бородку.

— Итак, что вы хотели от меня? — спросил я, когда шотландец снял с лица горячее полотенце.

— Я хотел поговорить о вашем палаше, — ответил он. — Тогда, на батарее, вы сказали, что он у вас с битвы под Броценами. Вы купили его после боя или захватили, как трофей?

— Я убил офицера, вооружённого им, — честно сказал я, — и взял палаш с тела.

— Вы воевали с корпусом Джона Хоупа, верно? — уточнил он, я кивнул. — В нём был только один шотландский батальон, Семьдесят девятого горского полка Камерона. Офицеров в нём было не так и много. Одним из них был мой родственник. Хэмфри Мак-Бри из Гленмора, первый лейтенант. У вас, сударь, его палаш.

— Отчего вы думаете, что это именно его палаш? — удивился я. — Офицеров в батальоне, конечно, не так и много, однако палашей было не один и не два.

— Дайте мне ваш, — попросил Мак-Бри — Я скован словом лучше кандалов и не причиню вам вреда.

— Этого не стоило говорить, сударь, — заявил я. — Я вам вполне доверяю. Вы человек достойный, как вы любите говорить, officer and gentleman.

— Highland gentleman, — с улыбкой поправил меня Мак-Бри, хотя я не понял смысла поправки, но переспрашивать не стал. Он взял у меня и палаш, наполовину вынул из ножен и продемонстрировал небольшое клеймо у самого основания клинка. — Вереск и сердце, знаки клана Мак-Бри. Эту эмблему носил на щите Робин Бри, основатель нашего клана. Конечно, я не буду врать, что разглядел её на вашем клинке, тогда на батарее. Просто я узнал этот палаш. С самого детства я, когда бывал в гостях у родичей из Гленмора, вместе с кузеном Хэмфри бегал поглядеть на этот палаш. Он висел на ковре у отца Хэмфри, моего дядюшки, когда тот был дома, не на очередной войне. Я знаю каждую трещинку на его ножнах и baskets. — Он защёлкал пальцами, ища подходящее слово на французском.

— Corbeille, — наудачу подсказал я.

— Именно, — кивнул Мак-Бри, возвращая мне палаш. — В общем, я его узнал в ваших руках, сударь, с первого взгляда.

— И что же вы хотели от меня, сударь? — поинтересовался я.

— Это шотландский палаш, — ответил горец, — и должен вернуться в Гленмор, к наследнику бедняги Хэмфри. Я не очень богатый человек, но уверен, если кину клич по знакомым офицерам-горцам, и мы соберём любую сумму, которую вы назовёте.

— Не хотелось бы обижать вас, сударь, называя нереальную сумму, вроде ста миллионов фунтов стерлингов, — покачал головой я, — поэтому честно скажу, что расставаться пока с этим палашом не хотел бы.

— Жаль, — тяжко вздохнул Мак-Бри, — очень жаль. Правда, я ждал скорее такого ответа. Этот палаш был выкован около семидесяти лет назад. Предание нашей семьи гласит, что его подарил деду бедняги Хэмфри, Алистеру Мак-Бри, полковник Камерон перед битвой при Куллодене. Клинок этот был рождён, чтобы убивать красномундирников, и, как видите, сударь, отлично справляется со своей задачей. Однако если ты всё же решите изменить решение, найдите меня или иного офицера-горца моей фамилии, таких немало, и сообщите ему. Палаш у вас выкупят.

После слов о предназначении палаша мне вспомнился разговор с паладином, и захотелось тут же отдать меч шотландцу. Без каких-либо требований. Однако сделать это, не потеряв лица, я уже не мог. К сожалению.

— Вот уж что-что, — через силу усмехнулся я, — а продавать его я не стану.

— Достойный ответ, — кивнул шотландец, — однако обстоятельства иногда вынуждают нас поступать иначе.

— Возможно, — кивнул я. — С вашего позволения я откланяюсь.

— Прощайте, первый лейтенант Суворов.

— Прощайте и вы, капитан Мак-Бри.

Когда я выходил из палатки шотландского капитана, мне показалось, что палаш одержал победу надо мной. Быть может, попытавшись сохранить свою гордость, я сделал первый шаг на пути к кровавому безумию резни, о котором рассказывал гроссмейстер Томазо?

— Свои соображения относительно передвижений британцев доложит нам штабс-капитан Суворов, — произнёс полковник Браун, чем поверг меня в немалый шок. — Он впервые за несколько прошедших недель встретился с ними. И это был не рейд американской лёгкой кавалерии, а столкновение с разведывательным отрядом стрелков. Прошу вас, штабс-капитан.

Я поднялся со своего места и окинул взглядом собравшихся в штабной палатке офицеров и генералов. Обер-офицеры ниже майора на таких собраниях присутствовали исключительно в целях общего ознакомления с работой штаба. Открывать рта нам не полагалось. И тут доложить свои соображения, вот это да.

— Мы столкнулись с британскими стрелками в городе под названием Дуэльс, — начал я. — Эта группа была больше похожа на разведывательный отряд, отправленный проверять местность для будущей битвы. Отсюда следует, что к Уэлсли, скорее всего, подошли подкрепления из Португалии, либо он в самом скором времени ждёт их. В противном случае, виконт Веллингтон не стал бы готовиться к битве.

— Значит, это и есть тот самый первый лейтенант Суворов, — сказал, ни к кому не обращаясь, Жозеф Бонапарт, — о котором писал мне брат. Он ведь был вашим, господин дивизионный генерал, адъютантом при Труа и отличился там. Остановил бегство солдат, вырвался от предателей-немцев. Теперь я вижу, что он блещет и стратегическим умом. Что вы скажете об этом, monsieur marИchal? — спросил он у Журдана, командующего французской армией.

— Весьма толково, — сказал тот, весьма польстив мне, всё же прославленный наполеоновский маршал. — Думаю, молодой человек сделал правильные выводы из встречи с британскими стрелками. Кроме этого, у нас есть другие доклады относительно увеличения активности британцев. Были замечены и пехотные отряды, и кавалерийские разъезды, последние, к слову, рейдами более не занимаются, на провокации, что мои люди устраивали им, не реагируют.

— Значит, Уэлсли готовит место для битвы, — резюмировал очевидное Жозеф Бонапарт, — и что мы предпримем в связи с этим.

— Местность тут ровная, как стол до самого Сьюдад-Родриго, — пожал плечами маршал Журдан. — Бой можно дать в любом месте, однако я бы рекомендовал встать лагерем в двух милях от стен города, чтобы с одной стороны создавать постоянную опасность ему, с другой же, быть вне досягаемости батарей Сьюдад-Родриго. Это был бы идеальный вариант развития событий.

— К сожалению, — заметил Барклай де Толли, — британцы вряд ли позволят нам реализовать его. Уэлсли не подпустит нас так близко к стенам, если только не захочет заманить под огонь городских батарей, но и это вряд ли.

— Отчего же? — проявил живейший интерес Жозеф Бонапарт.

— Две мили очень легко пройти на плечах отступающего противника, — ответил генерал-лейтенант, — и войти в город. Если же закрыть ворота, то очень велик риск оставить за стенами, обрекая на смерть и плен, изрядную часть войска. Защитникам же подобная позиция никаких выгод не даёт.

— Поделитесь тогда, где бы вы поставили войска? — попросил испанский король, чем изрядно обескуражил своих стратегов.

Барклай де Толли вынул из ножен шпагу и, используя её как указку, прочертил линию по карте, висящей на стене богатого дома, где происходило заседание штаба армии. Судя по масштабу, эта линия проходила в семи с лишним верстах от города.

— По моему мнению, — доложил он, — это была бы идеальная позиция для атаки на британцев.

— Вы считаете, ближе они нас не подпустят? — предположил маршал Журдан. — Но чем вам так нравиться именно эта позиция, что вы зовёте её идеальной.

— Во-первых, — начал перечислять наш командующий, — Уэлсли, действительно, встанет в двух-трёх милях от города, так что расстояние между армиями составит около мили-полутора. Это позволит нашей артиллерии обстреливать вражеские позиции, а именно артиллерией мы превосходим британцев на две головы. Во-вторых: здесь местность понижается, а атаковать противника лучше спускаясь, к тому же, и противнику будет сложнее контратаковать вверх по склону. В-третьих: в возвышенности артиллерия будет бить на большее расстояние. Но самое главное вот это. — Барклай де Толли ткнул концом шпаги в точку на карте, едва не проткнув тонкую бумагу.

— Hacienda Vestigio de toro, — прочёл Жозеф Бонапарт. — Что в ней такого примечательного?

— Ваше величество, — рассмеялся маршал Журдан, — это же очевидно. Вы что же, испытываете нас, опытных полководцев? Укреплённое поместье на правом фланге позиций. Об этом можно только мечтать. Посади туда роту стрелков и взвод гренадер для прикрытия, и можно быть спокойным на фланг. Они будут обстреливать врага, постоянно тревожа и выбивая солдат. А взять эту hacienda будет очень тяжело. Господин дивизионный генерал, вы гений!

— Так-таки и гений, — усмехнулся Барклай де Толли.

 

Глава 25, В которой, как было написано в газетах: «русские штыки изгоняют британцев из Испании»

Нам снова выпало стоять на правом фланге позиций. Центр держали французы, равно как часть левого фланга. На самом краю его стояли испанские полки. Это было весьма унизительно для них. Правый фланг армии был наиболее почётным, а левый край левого фланга — наименее. Гвардию вообще старались на левом фланге не ставили, а тут все полки разом, и ни одного в центре. Так, говорят, распорядился сам Жозеф Бонапарт, даже не делая из этого никакой тайны, что было, по моему мнению, весьма недальновидно. С другой стороны, он — король, ему виднее.

— Наш батальон встанет вплотную к первому, — сообщил нам майор Губанов. — Вся рота штабс-капитана Суворова закрепится в усадьбе Бычий след. — Он указал на значок в виде символического замка, обозначающий эту усадьбу. — Таким образом, наш батальон лишится флангового прикрытия слева. Правым флангом мы встанем практически у самых стен Бычьего следа. Ваша задача, Суворов, оборонять усадьбу вместе с вольтижёрами капитана Люка. Он ведь, кажется, ваш старый знакомец, не так ли?

— Так точно, — ответил я.

— Отлично, — кивнул Губанов. — Общей же задачей батальона будет поддержка атаки Новгородского гренадерского, они первыми перейдут в наступление. В перестрелку не вступать, быстрый залп и рукопашная атака. Как завещал нам батюшка штабс-капитана: «Пуля — дура, штык — молодец».

— Нас это, как я разумею, не касается, — сказал я. — Какова будет наша задача во время атаки пехоты?

— Она не изменится, — ответил майор. — Вести огонь по противнику и оборонять усадьбу. Мимо вас противник пройти не должен, ни при каких обстоятельствах, помни, что ты и Люка огнём прикрываете наши фланговые батареи.

— Понимаю, — кивнул я. — Будем стоять до последнего.

— И последнее относительно вас, Суворов, — сказал в заключение Губанов, — хотя, впрочем, это касается всего нашего батальона. У нас в этом бою будет личный враг. Американские лёгкие кавалеристы. Они не простили нам позора Эль-Бенито, ведь о нём из газет узнала вся Европа. В общем, ославили мы их. И за позор свой бостонцы хотят крови, нашей с вами, господа, крови.

— Своей умоются, — криво усмехнулся подполковник Версензе.

Его мнение разделяли большинство офицеров батальона. Я, в общем-то, придерживался сходного, однако и победных настроений перед битвой старался избегать. Шапкозакидательство никого до добра не доводило, проверенный веками факт.

С первого взгляда усадьба Бычий след производила удручающее впечатление. Стены — одно название, плетни высотой в человеческий рост, даже ниже, обмазанных потрескавшейся глиной. Несколько зданий внутри, тоже все в паутине мелких и крупных трещин. По двору раскиданы несколько повозок разной степени разбитости и прочие предметы крестьянского быта. Судя по выражению лица сапёра, чьему взводу было поручено превратить усадьбу хотя бы в подобие крепости.

— И что вы можете по этому поводу сказать? — поинтересовался у него капитан Эжен Люка. Сапёры-то были французские. — Только честно?

— Чтобы выбить вас отсюда, господа, — ответил сапёр, — хватит батареи шестифунтовок. Или же полувзвода сапёров. Стены эти можно не то, что топорами разбить, а просто ногами повалить. Про остальное лучше умолчать. Времени у меня предельно мало, так что придётся выложиться по полной. Если мы привлечём к работе ещё и ваших солдат, думаю, удастся укрепить этот Бычачий след настолько, насколько это возможно.

— Можете рассчитывать на моих гренадер и стрелков, — сказал я.

— И на моих вольтижёров, — заявил Люка. — Оставим минимальный дозор, а остальных привлечём к фортификационным работам. Хотя, думаю, они будут не особенно этим довольны.

— Жаль вы, господа, русского не разумеете, — усмехнулся я. — Не услышите, как будет мотивировать моих солдат мой фельдфебель.

— Фельдфебель? — переспросил капитан Люка. — Какое-то немецкое звание.

— Фельдфебель — это сержант-майор, — объяснил я. — Старший из унтер-офицеров роты.

— Понятно, — кивнул Люка. — И что же в нём такого особенного?

— Послушайте его, — предложил я, — тогда поймёте, хотя бы частично.

Я объяснил Роговцеву поставленную задачу и, оглянувшись на французов, кивнул им. Я обещал им переводить слово в слово за фельдфебелем, чтобы они поняли, что он говорит.

— Всё ясно, вашбродь, — кивнул Роговцев и, обратившись к солдатам моей роты, крикнул зычным голосом: — Собирайтесь, солдатики! Всё ко мне! Торопитесь, торопитесь! Времени мало, а сказать мне надо вам изрядно!

И когда около него собрались все солдаты роты, он обратился к ним:

— Видали крепость?! — первым делом спросил Роговцев. — Через стены — курица перешагнёт, ворот — нет, ходи не хочу, так что стоим мы, считайте, в чистом поле. А хорошо ли это? — И сам же ответил: — Плохо. Очень плохо. Нас будут обходить, по нам будут из пушек палить, американы-кавалеристы на нас налетать станут, потому что мы им вроде кровников стали. Встретим мы их тут, как в чистом поле и уже через час коршуны испанские будут косточки наши клевать. Хотите этого?

Вот ту он дал солдатам время понять его слова, проникнуться мыслью о предсказанной им верной смерти. И только тогда продолжил:

— Ну а раз не хотите смерть принять лютую, так и все за лопаты бородатым французам помогать. Чтоб не из одних штыков и тел крепость строить, а со стенами и фортециями, как полагается. И из неё бить врага, как нам было приказано.

Я едва успевал переводить за ним, а когда Роговцев закончил, Люка повернулся к своему сержант-майору и с усмешкой сказал:

— Вот как надо с солдатом общаться. А то ты, кроме «Равняйсь!», «Смирна!», «Шевелись!» и «Стволы ниже!» ничего и сказать не можешь. Но ведь как ловко складывает, как будто песню поёт. Не знал бы, что у вас, русских, унтера ни за что не сманишь, точно увёл бы.

В общем, солдаты и унтера взялись за лопаты и топоры, и принялись превращать усадьбу Бычий след в крепость под руководством бородатого офицера французских сапёров. Роговцев, как и положено фельдфебелю, наблюдал за процессом, однако сам не работал. Этим я и воспользовался для разговора, который затеять хотел ещё очень давно, да всё как-то времени не находилось.

— Знаете что, Роговцев, — издалека начал я, — вы человек ещё молодой, а уже до фельдфебеля дослужились.

— Война, вашбродь, — ответил тот, принимая неофициальный тон беседы. — Во время неё быстро поднимаются.

— Те, кто не только храбрей и сильней, — заметил я, — но и умней остальных, а главное, умеют управлять солдатами. И управлять так, что их любят, и служат, как говориться, не за страх, а за совесть.

— Верно, вашбродь, — согласился Роговцев. — Вот только мало таких, кому служат за совесть. Всё больше, за страх, да за палки.

— Обидно, но это так. Но к тебе не относится. Я про палки и страх. И вот что я хотел тебе сказать, Роговцев, пора тебе из унтеров в офицеры выбираться. В роте прапорщиков не хватает. Я мог бы написать на тебя представление майору Губанову, но не хотел делать этого, не поговорив с тобой.

— Так ведь я же грамоте не обучен? — даже как-то испугался Роговцев. — Какой же я буду офицер, если неграмотный?

— На время кампании будешь портупей-прапорщиком, — ответил я. — А после, когда полк на переформирование отправят, доучишься. Жалование позволит и учителя нанять. Главное, одно, ты сам хочешь быть офицером или нет?

— По правде сказать, — вздохнул Роговцев, — не знаю. Ведь не был никогда офицером, вот и не знаю.

— Тогда после этого боя, — сказал ему я, — пишу на тебя представление. Можешь рассчитывать на офицерский темляк к своему унтерскому мундиру.

— Если только, вашбродь, британцы мне это позволят, — мрачно заметил Роговцев.

— Всё в наших руках, — ответил я.

— Верно, — кивнул он. — Сначала лопатой, а после штыком остановим врага.

— Вот что больше всего в тебе ценю, — усмехнулся я, — так это твоё умение складно говорить.

Укрепляли усадьбу до самого вечера. Работали и при свете факелов, хотя это и было сложновато. Особенно солдатам, непривычным к сапёрным работам. Бородатый офицер остался недоволен результатом.

— Однако, — сказал он, покуривая трубку, — это лучшее чего можно было добиться.

Из усадьбы Бычий след сотворить маленькую крепость, как когда-то из застянка Шодровичи, на что я втайне рассчитывал, конечно, не удалось. Против атак кавалерии за стенами понатыкали заострённых кольев. Вместо ворот поставили телегу, укреплённую досками по обоим бортам. На стены набросили плетёные маты, наспех собранных и заборов домов, расположенных внутри усадьбы. Нормально оборудовать удалось только стрелковые позиции вдоль стен, настолько удобные, насколько это возможно в данных обстоятельствах.

— Вам бы ещё пару фальконетов на телегу, — досадовал сапёр, — и rien de rien бы британцы не прорвались через них.

Но фальконетов у нас не было, и выбивать их было уже некогда. Так что придётся обходиться тем, что имеется.

До утра мы с Люка оставили минимальные караулы, приказав большей части уставших солдат отдыхать. А с восходом солнца выставили людей на позиции, распределив посты по боевому ордеру. Перед воротами дежурили гренадеры, а на стенах — вольтижёры Люка и стрелки.

Наконец, утренний туман рассеялся, и мы разглядели британские позиции. Красных мундиров было, как говориться, море. Наверное, даже больше чем под Бургосом. А ведь нас-то больше не стало. Скорее, наоборот. Напротив наших позиций стояли, как и говорил майор Губанов, американские кавалеристы. Их серо-синие мундиры и широкополые шляпы я разглядел в зрительную трубу. Поддерживали бостонцев горские стрелки, похоже, нами британцы решили заняться всерьёз.

И вот заиграли барабаны, взвились в небо замёна, дали первый залп пушки. Битва началась. Наш правый фланг выдвинулся вперёд, как и положено, начиная атаку. В воздухе свистели ядра — свинцовые шары врезались в землю, выбивая целые фонтаны пыли, или же пропахивали кровавые борозды в рядах солдат. Левый фланг вражеского войска не спешил идти навстречу нашим солдатам, чем больше прошагает враг, тем сильней устанет и тем легче с ним будет справиться. Такова нехитрая военная мудрость, однако, она не слишком верна на таких небольших расстояниях. Так что британцы довольно быстро выступили навстречу нам, чтобы бой шёл не вплотную к их пушкам.

А затем затрещали выстрелы. Поле боя окуталось дымом, почти скрывшим всё, что там происходит. Это живо мне напомнило о битве при Труа, когда я наблюдал за ходом сражения с холма. Я приник к окуляру зрительной трубы, стараясь разглядеть, что же там происходит. Тысячи человек с азартом убивали друг друга, реками лилась кровь, в жёлтой пыли оставались лежать тела в красных, зелёных, синих и жёлтых мундирах. Мне отчего-то пришла на ум ассоциация с гладиаторами Древнего Рима, про которых нам рассказывал преподаватель истории в кадетском корпусе. Он особенно упирал на то, что лучшие из них становились центурионами в знаменитых легионах. Однако мне больше запомнилось про лежащих в жёлтой пыли телах и крови, пропитавшей арену Колизея, на чьи руины сейчас ходят смотреть все, кто впервые бывает в Вечном городе. Преподаватель, даже фамилии его сейчас вспомнить не могу, всё же умел владеть словом.

— Отходят! — вскричал Люка. — Bon sang! Отступают!

И действительно, наши шеренги медленно подались назад. Союзная армия отступала, огрызаясь огнём стрелков и вольтижёров. В полном порядке, под барабанный бой, с развёрнутыми знамёнами, русские, французские и испанские солдаты отступали к прежним позициям. Отступали, увлекая за собой окрылённого победой врага.

— Ah, Diable! — продолжал ругаться капитан Люка.

— Превозмогли, значит, нас силой-то британцы, — прогудел седоусый гренадер в простреленной митре по имени Пётр Андреев.

— Ничего, — вздохнул я, — ничего. Отступают в полном порядке, а значит, бой не закончился ещё. Теперь наша работа начинается. — И чтобы успокоить солдат, занять их делом, скомандовал: — Стрелки, занять позиции.

— Вольтижёры, на стену, — поддержал меня Люка, видимо, пришедший к сходным выводам.

Как оказалось, приказы наши прозвучали весьма вовремя. Не успели солдаты встать на свежеизготовленную стрелковую галерею — скорее, подобие оной, но всё же, что есть — как американские кавалеристы помчались в атаку. Они обошли по дуге пехоту, на всём скаку устремившись к нашей усадьбе. Испанские гренадеры, на время битвы сменившие моих солдат на правом фланге батальона майора Губанова, выстрелили по ним несколько раз, бостонцы так же огрызнулись ружейным огнём, однако в бой вступать не стали. Их целью явно был Бычий след.

Огонь бостонцы открыли с предельно большой для их карабинов дистанции. Тяжёлые пули просто не долетали до стен усадьбы, выбивая фонтанчики жёлтой пыли в нескольких десятках саженей от их стен.

— Ответный огонь, — приказал Люка. — Стрелять повзводно. Предлагаю, сначала ваши стрелки, Суворов, затем мои вольтижёры.

— Согласен, — кивнул я.

Зачем спорить с очевидным? Вольтижёры Люка вооружены гладкоствольными мушкетами, а мои стрелки — штуцерами, поэтому заряжают они их медленней, а значит, на один залп их приходится примерно два вольтижёрских. Таким образом, мы сможем вести практически непрерывный огонь.

— Ефимов, командуйте, — приказал я поручику.

— Взвод, пли! — тут же выкрикнул тот — и воздух разорвал треск штуцерного залпа. Над усадьбой повисло облако порохового дыма. К нам поспешили водоносы из французского обоза, благо, в усадьбы был колодец, так что жажда нам не грозит.

— Peloton, feu! — один за другим кричат лейтенант и сержант-майор, командующий вторым взводом вольтижёров в роте Люка, второй лейтенант был убит в стычке, которыми изобиловал наш длительный марш через всю Испанию.

Попаданий с такого расстояния, конечно же, было довольно мало. Мы больше пугали американских коней, однако пара кавалеристов всё же вылетела из сёдел. Стрелять в ответ они не стали, лишь пришпорили лошадей, чтобы скорей приблизится к усадьбе на пистолетный выстрел. Тогда-то и придёт их время. Они, буквально, пролетели это расстояние и открыли по нам ураганный огонь. Вооружены они были отличными карабинами, кирасирскими и новыми барабанными пистолетами, которые уже получили название револьверов. Они носились перед самыми стенами усадьбы, осыпая нас градом свинца. Пули выбивали стрелков с галереи. Мы отвечали им залповой стрельбой, не имевшей особого результата. Тут все преимущества штуцеров оказались не востребованы, а вот низкая скорость заряжания, как раз стала играть решающую роль.

Я не взял у Кмита предложенный «Гастинн-Ренетт», стрелять сейчас смысла не было. Подставляться под американские пули я не собирался, нечего мне делать на стрелковой галерее. Все офицеры стояли внутри усадьбы, наблюдая за боем. В этом и состоит основная, на мой взгляд, трудность офицерской службы. Какой бы жестокий бой не шёл вокруг тебя, всегда надо уметь оставаться в стороне, когда это необходимо, чтобы наблюдать за ситуацией и вовремя реагировать на смену боевой обстановки.

— Вашбродь, дозвольте и нам в бой вступить, — обратился ко мне старший унтер гренадер, такой же седоусый, как и Андреев, тоже носящий митру вместо кивера, именно он рассказывал об истории эмблемы на ней всем гренадерам взвода. — Нету уже сил стоять тут, пока другие воюют.

— Рано, — ответил я, машинально проверяя замки драгунских пистолетов. — Не пришло ваше время, гренадеры.

— А когда ж оно придёт-то, вашбродь? — умоляюще протянул гренадер, имени его я вспомнить никак не мог, как ни старался.

— Тебе первому скажу, — ответил я, от нервов гораздо грубее, чем следовало.

Перестрелка длилась и длилась. Дым медленно заволакивал усадьбу, мерзкий привкус поселился во рту, и выгнать его не удавалось тёплой водой из колодца. Водоносы старались бегать пошустрее, и подняли изрядный осадок со дна колодца, на зубах теперь из-за этого скрипел песок. Солнце в зените жарило всё сильней, казалось мы стоим на сковороде и зачем-то палим друг в друга, подбавляя жару, как будто нам солнечного не хватает.

— Господин штабс-капитан, — обратился ко мне Кмит.

— Что такое? — спросил я у него, отвлекаясь от боя.

— Посмотрите. — Он указал мне на пространство за телегой-воротами усадьбы.

Я навёл туда зрительную трубу. Ничего удивительного к бостонцам идёт подкрепление. Эскадрон американских лёгких кавалеристов и два, судя по численности, эскадрона британских лёгких драгун в синих с красным мундирах.

— Спасибо, — кивнул я, убирая трубу. — Подкрепление идёт к врагу. Скверно. Но пока пушек нет, ничего страшного.

— Поглядите внимательнее, — попросил Кмит. — На коней передовых всадников бостонцев.

— Что с ними не так?! — резко, снова куда грубее, чем следовало, бросил я, щелчком открывая трубу и приглядываясь к всадникам в серых мундирах и широкополых шляпах. Лица они закрывали красными платками, став похожими на разбойников с большой дороги, но явно не это привлекло внимание Кмита. Не доверять ему у меня оснований не было. Надо отбросить мысли о перестрелке и сосредоточится на этих всадниках. Что с ними может быть не так? Ага, вот оно! У первых пятерых бостонцев кони тяжёлые, драгунские, а при сёдлах болтаются какие-то странные верёвки, свёрнутые в кольца, и массивные «кошки», вроде абордажных крючьев. — Очень интересно, — сказал я. — Спасибо, поручик. Странное дело.

Я убрал трубу в чехол и обратился к седоусому гренадеру:

— Хотели драки, орлы? Будет вам драка! И ещё какая!

— Может снять со стены несколько стрелков? — спросил у меня Люка, также разглядевший странных кавалеристов. — Пускай выбьют этих с верёвками и кошками.

— Их там, думаю, не пятеро, — покачал я головой, — и едут так открыто эти первые, вполне возможно, чтобы отвлечь наших стрелков от стен.

— И что же вы предлагаете? — от нервного напряжения и Люка стал груб. — Просто стоять и ждать, что сделают враги?

— Отнюдь, — усмехнулся я. — Как поближе подъедут, мои гренадеры по ним залп дадут. Или вы про них позабыли?

— Не забыл, — ответил Люка.

— Кмит, строй гренадер, — приказал я, — перед воротами. Стрелять, как только враг подойдёт на пистолетный выстрел, не раньше…

— Есть, — ответил Кмит и тут же принялся раздавать команды направо и налево.

Застоявшиеся без дела гренадеры были рады скорой драке. Стоять в стороне, когда сражаются твои товарищи, невыносимо для настоящего солдата. Они быстро выстроились в шеренгу перед воротами.

Всадники выстроились колонной с фронтом в пять человек. Первыми скакали именно те пятеро с кошками при сёдлах. В пятидесяти саженях они ловко отцепили верёвки и принялись раскручивать их над головами. Я понял, что ошибся с приказом. Понимал это и Кмит, он обернулся ко мне, прося отдать приказ отрыть огонь. Уже набирая в грудь воздух, я понял, что опоздал. Я выкрикнул «Огонь!», когда бостонцы швырнули верёвки с «кошками», зацепив ими борт телеги.

Залп ушёл, что называется, в молоко. Слишком поспешным он был, да и враг далековато находился. Пули просвистели мимо всадников. Те помчались, отчаянно шпоря коней. Верёвки натянулись, завибрировали как гитарные струны, лошади бостонцев заржали, из-под копыт их полетели комья сухой земли. И тут со страшным скрипом телега перевернулась и, теряя доски, которыми их укрепляли, оси и колёса, потащились вслед за всадниками.

Только тогда я понял всю глубину своей ошибки. Когда в проём между стенами устремилась американская и британская лёгкая кавалерия. А стрелять моим гренадерам было нечем.

— Два шага вперёд! — срывая голос, закричал я. — Штыки примкнуть! Первая шеренга, приклады в землю! К отражению кавалерийской атаки, товьсь!

Бостонцы и британцы мчались на нас, вскидывая сабли, выхватывая пистолеты и новомодные револьверы, они торжествовали, считая нас лёгкой добычей, а усадьбу — взятой. Мы попались на оба их трюка, и они имели все основания для торжества, однако плохо они знали русского солдата. Теперь победа и смерть зависят только от штыков моих гренадер.

Я вскинул драгунский пистолет, навёл его на офицера бостонцев, как будто бы целящегося именно в меня. На спусковые крючки мы нажали одновременно. Вражья пуля пробила кивер, а вот мне повезло куда больше. Бостонец схватился за левое плечо, дёрнувшись в седле и выронив револьвер. Однако он ловко выхватил саблю и, как будто и не был ранен, дал коню шпор.

Кавалерия налетела на штыки первой шеренги. Зазвенела сталь, полилась кровь. Конники наскакивали на гренадер, обрушивая на их головы сабли, намерено вскидывая коней на дыбы, чтобы усилить выпад. Наносили колющие удары, оставляющие страшные раны, или рубили по штыкам и стволам мушкетов, отводя их от себя и лошадей. Гренадеры били в ответ, целя более в коней, потому что их легче было поразить, однако коня приходилось тыкать штыком несколько раз, пока обессиленное животное не падало от потери крови.

Многие кавалеристы, рубя направо и налево, пытались продавить себе дорогу лошадиной грудью. Одному это даже удалось. Он прорвался по флангу, где отмахиваться приходилось только с правой стороны, с левой его закрывала стена. Обрушивая на гренадер саблю, лёгкий драгун заставил коня прыгнуть вперёд и оказался в нашем тылу. Его противником стал я. Лёгкий драгун вскинул разгорячённого коня на дыбы, занёс над головой саблю. Мой пистолет был разряжен, и зарядить его я не успевал. Зато палаш выхватить — вполне. Отражать удар сабли было глупо, поэтому я от всей души рубанул по длинной лошадиной ноге. Тяжёлый клинок не перерубил мощной кости, однако несчастное животное дико закричало, по могучему телу его прошла конвульсия и оно, вместо того, чтобы встать на ноги, давая седоку возможность разрубить мне голову надвое, рухнуло, заваливаясь на бок. Лёгкий драгун не сумел вовремя выдернуть ноги из стремян и оказался придавлен к земле. Первым ударом палаша я прикончил несчастного коня, а вторым пронзил грудь драгуну, потерявшему сознание от боли.

Я наклонился над его телом, снял мушкетон, оказавшийся заряженным. Чистить клинок и прятать его в ножны было некогда, поэтому я просто воткнул его в землю у своих ног, что было, конечно, вопиющим вандализмом, но выбора не было. Вскинув драгунский мушкетон, я прицелился в бостонца и нажал на спусковой крючок. Всадник дёрнулся и вывалился из седла. Конь его, почуяв свободу, помчался прочь от места битвы, увлекая за собой тело кавалериста с застрявшей в стремени стопой. Швырнув под ноги мушкет, я поднял отброшенный на время схватки с драгуном пистолет и сунул его в кобуру. Чистить не стану, но и рисковать, стреляя из грязного пистолета, нельзя. По счастью у меня есть второй.

Я вынул его из кобуры и принялся заряжать. Лёгкие кавалеристы наседали на моих гренадер, однако напор их ослабевал. Слишком многие всадники остались лежать в жёлтой пыли и, хотя мои солдаты из второй и третьей шеренг вставали на места павших товарищей из первой, но сужать фронт обороны было нельзя, чтобы враг не прорвался внутрь усадьбы по флангам вдоль стен, как давешний лёгкий драгун.

Какой-то бостонец заставил коня прыгнуть в самый центр нашего построения, прямо на гренадерские штыки. Клинки их каким-то чудом миновали коня, лишь оцарапав грудь и бока животного. А вот самому бостонцу досталось. Один штык пропорол ему бедро, второй разорвал рукав мундира, мгновенно окрасившийся кровью. Это мало смутило кавалериста. Он рубанул несколько раз вокруг себя, по киверам, мушкетным стволам, штыкам, но без особого результата. Тогда конник снова ударил шпорами коня и тот снова скакнул вперёд, заржав от боли, могучей грудью раздвинув ряды солдат. Воодушевлённые его примером остальные конники усилили напор, шеренги гренадер начали опасно прогибаться.

Я прицелился в бостонца и всадил ему пулю в грудь. Лихой кавалерист раскинул руки и рухнул с седла, на штыки гренадер. Конь его снова вскинулся на дыбы и помчался прочь, смешивая ряды атакующих бостонцев и британцев. Гренадеры выровняли шеренги, обрушив штыки на не пришедших в себя врагов. Это стало последней каплей — американские кавалеристы и британские лёгкие драгуны отступили.

Перестреливавшиеся с вольтижёрами и солдатами Ефимова всадники последовали за своими товарищами.

Мы отразили первую атаку.

— Кмит, Ефимов, — обратился я к поручикам, — доложить о потерях. Роговцев, раненных и убитых внутрь усадьбы, трупы британцев и бостонцев свалить перед проёмом. И лошадей туда же.

— Есть, — ответили офицеры и фельдфебель.

Я основательно приложился к фляге с водой, опустошив её. Тут же подошёл водонос, забрал у меня флягу, просто окунул в ведро, наполнив, и вернул мне. Я кивнул ему с благодарностью. Пить больше не стал, вместо этого снял с пояса чехол со зрительной трубой и начал осматривать поле боя.

Сражение шло всего в десятке саженей от усадьбы. Наш батальон дрался с лёгкой пехотой британцев. Судя по затянувшему их позиции сизому дыму, они вели длительную перестрелку, прежде чем вступить в рукопашную. Звенели штыки, лилась кровь, бой шёл на равных.

Равнину на всей протяжённости от наших позиций до самых британских редутов устилали ковром тела в зелёных, красных и синих мундирах. Сражение было жестоким и британцам приходилось дорого платить за каждый шаг. На флангах то и дело сходились друг с другом эскадроны кавалерии. В основном лёгкой и драгун, кирасиры и карабинеры нашей армии и несколько драгунских полков британцев оставались в тылу, ожидая приказа атаковать.

Наши пушки били по вражескому резерву, осыпая его градом ядер. В орудиях у нас было изрядное преимущество перед британцами. К тому же, позицию наши батареи занимали выигрышную. Враг не раз пытался взять их, пехотой и кавалерией, но все атаки на редуты были отбиты и вокруг них теперь громоздились горы трупов.

— Вашбродь, — обратился ко мне Роговцев, когда Кмит и Ефимов доложили о потерях роты, — со входом как быть-то?

— Сам понимаю, что одной баррикадой из тел и мёртвых коней, не отделаться, — кивнул я. — Но в усадьбе нет ни дреколья, ничего подходящего. Колья-то французские сапёры с собой принесли.

— А колья нам изрядно помогли, — усмехнулся Ефимов, его лицо почернело от пороховой гари, а усы, которые он то и дело подкручивал, и вовсе слиплись, став похожими на щётку, — не было бы их, бостонцы с британцами нас порубали бы. А так были вынуждены обстреливать нас.

— Отлично, — кивнул я, — но сейчас надо думать, что с входом в усадьбу делать. Солдатами его затыкать всё время нельзя.

— Отчего же? — удивился Роговцев. — Отбили же первую атаку? И остальные отобьём.

— Какой ценой отбили, — напомнил я. — Нет, фельдфебель, второй атаки мы можем и не отбить, если к нам пожалуют не лёгкие кавалеристы, а драгуны. Если их будет достаточно, они могут просто смять нас. Взводом гренадер входа в усадьбу не удержать.

— Кольев никаких тут нет и набрать дерева для них в усадьбе негде, — доложил мне Кмит. — Я осмотрел всю усадьбу, нет тут ничего подходящего.

— Знаешь что, Ефимов, — вздохнул я. — Отряди троих раненых, из тех, кто сражаться уже не могут, и отправь их за сапёрами. Нашими, французскими, не важно. Главное, чтобы побыстрей.

— Есть, — ответил поручик, лихо проведя пальцем по усам.

Не прошло и пяти минут, как из усадьбы выбежали трое наспех перевязанных солдат в стрелковых мундирах.

— Боюсь, не успеют, — покачал головой Кмит.

— Но попытаться-то стоит, верно? — сказал я ему.

У меня тоже была весьма смутная надежда на то, что сапёры придут до атаки вражеской кавалерии, и ей не суждено было сбыться. Не прошло и десяти минут с тех пор, как стрелки убежали за сапёрами, вдали замаячили красные мундиры британских драгун. Не лёгких, как до того, а настоящих драгун в шлемах с чёрными «гривами». И лошади у них куда мощней, разгонятся, как следует, и сомнут. Одно радует, атакуют вверх по склону, и трюков никаких предпринимать, судя по всему, не собираются. На флангах видны серые и синие мундиры лёгких кавалеристов, значит, снова будет перестрелка на стенах, а тяжёлая кавалерия атакует вход в усадьбу.

— Гренадеры! — скомандовал я. — В две шеренги стройся! Мушкеты зарядить! Штыки примкнуть! После залпа, первая шеренга, приклады в землю!

— Ефимов, — обратился я к командиру стрелков, — соберите у мертвых и раненых, что не могут сражаться, гладкоствольные мушкеты. Бой идёт на таких расстояниях, что от штуцеров нет толку. — Я обернулся к капитану Люка и спросил: — Вы не против, если мои люди воспользуются мушкетами ваших солдат?

— Absolument, — кивнул тот. — Всё для победы.

— Солдаты, — сказал я гренадерам, — сейчас на нас снова навалится враг. Тяжёлой кавалерией. Мы должны выдержать, выстоять, во что бы то ни стало. Британцы не должны захватить усадьбу, иначе под ударом окажется весь фланг нашей армии. Под вражьи пули подставим наших братьев по полку!

— Умрём, вашбродь, — ответил Роговцев, — но не пустим врага!

Как я и предполагал, вражеская кавалерия разделилась. Лёгкие драгуны и бостонцы устремились к стрелковым позициям, осыпая их градом пуль их мушкетонов и пистолетов. А драгуны тяжёлые помчались на нас. Они обстреляли нас, без особого результата, скорее, что называется, для порядка, и тут же устремились в рукопашную. Вот тут я и скомандовал:

— Залп!

Он был поистине разрушителен. Пули, выпущенные со столь небольшого расстояния, выбивали красномундирных всадников из сёдел и те падали под ноги своих коней. Те, кто и не было убит выстрелом, но упал с лошади, оказывался просто затоптан. Страшная смерть.

Драгунам изрядно помешала импровизированная баррикада из трупов и мёртвых лошадей, она не давала им приблизиться вплотную, и мои гренадеры получали преимущество. Они рубили по штыкам и мушкетным стволам, но подойти ближе не могли, не рискуя переломать лошадям ноги. Некоторые стреляли по гренадерам в упор из пистолетов, выбивая солдат из шеренг. Я скрипел зубами, глядя, как тает на глазах строй. Но поделать с этим ничего не мог. Я заряжал свой пистолет и стрелял по драгунам, почти не целясь. Промахнуться с такого расстояния было невозможно.

Наконец, отчаявшись пробиться мимо импровизированной баррикады, драгуны отъехали на некоторое расстояние. Их трубач заиграл неизвестный мне сигнал.

— Гренадеры, мушкеты заряжай! — выкрикнул я.

— Шевелись! — тут же подхватили унтера. — Поспешай! Пока раки тут мешкаются!

Заряжать мушкеты с примкнутыми штыками весьма сложно, однако мои гренадеры успели вовремя и спрятали шомпола в держатели, как раз когда проёму подъехали уже знакомые американские кавалеристы с верёвками с «кошками» при седле. На сей раз, они пересели на небольших коней, более привычных лёгкой кавалерии. Держась на безопасном расстоянии, они зацепили конские трупы «кошками» и в два счёта растащили их.

Драгуны, отъехавшие на полсотни саженей, пришпорили лошадей. Я понял, что это конец.

Драгуны мчались на нас, горяча коней. Почти все пренебрегли огнестрельным оружием, лишь у одного двух в руках пистолеты, остальные держали поперёк седла тяжёлые палаши. Время как будто замедлилось. Я отчётливо видел, как взлетают конские копыта, как из-под них вылетают комья сухой земли, как врезаются в лошадиные бока стальные звёздочки шпор, кровеня их. Я видел все детали драгунских мундиров, вплоть до пуговиц и галуна, их тяжёлых палашей с широкими клинками и темляками у офицеров, замки пистолетов, на курках которых некоторые драгуны держали ладони левых рук.

— Сейчас они ударят по нам, солдаты! — сказал я гренадерам. — Залп одновременно обеими шеренгами. А после сойдёмся в рукопашную. И ту надежда только на ваши штыки. Мы должны выстоять! Умереть — не отступать, гренадеры! — выкрикнул я. — И, что бы то ни было, для меня было честью командовать вами!

— Служим Отечеству! — ответили солдаты хором, как на параде.

Драгуны обрушились на нас. Но прежде гренадеры дали залп. Без команды. С убийственной дистанции. Штыки первой шеренги практически упирались в лошадиные морды. Треск мушкетов разорвал воздух, слившись с треском выстрелов, звучащих на стенах. Но разогнавшихся драгун залп остановить уже не мог. Они врезались в наши шеренги, обрушив на головы гренадер свои палаши, или же разрядив в них пистолеты.

Я выстрелил в первого попавшегося драгуна с офицерскими эполетами. Пуля весьма удачно угодила ему в грудь, удар её буквально развернул офицера в седле. Он обмяк, уронил руки вдоль тела и поник головой, козырёк шлема наехал на глаза. Почуявший свободу конь вынес мёртвого офицера из битвы.

Удар драгун был страшен. Озлобленные первой неудачей, они готовы были жизни положить, но ворваться в усадьбу. Тяжёлые палаши взметались над гренадерскими киверами, срубая головы, отсекая руки, ломая мушкеты и штыки. Шеренги гренадер прогнулись, но держались. Они вонзали штыки в конские тела и ноги всадников, самые ловкие умудрялись бить драгун в живот. Я видел, как седоусый гренадер в шапке-митре, тот самый, что хотел драки, не смотря на раны от палашей и пуль, всадил штык в бок драгуна и рывком выдернул его из седла. Красномундирник повис на его мушкете, насаживая себя на штык своим же весом. Кровь пролилась на ствол мушкета, руки гренадера, его шапку-митру. Опустив драгуна наземь, седой гренадер выдернул из его тела штык и даже успел подставить оружие под удар следующего драгуна.

Я заряжал пистолет и стрелял, всаживая в мельтешащие красные мундиры пулю за пулей. Однако рука сама собой то и дело тянулась к эфесу палаша. Я намерено старался не касаться его, слишком уж хорошо помнились мне разговоры с лордом Томазо и неприятные чувства, которые я испытывал, выходя из палатки шотландского капитана Мак-Бри.

Я успел сделать около десятка выстрелов, прежде чем британские драгуны прорвали строй гренадер. Сунув пистолет в кобуру, я выхватил-таки палаш и закричал, срывая голос:

— Рассыпаться! Отходить к домам! Стрелки, со стен! В дома! Все в дома!

— Voltigeurs! — поддержал меня капитан Люка. — A la maisons!

Шеренги гренадер рассыпались, солдаты бросились к домам. Теперь только они могли дать защиту от драгун. Некоторые запаниковали и побежали, теряя кивера, но больше было тех, кто отступал в полном порядке, сбившись в небольшие ощетинившиеся штыками группки. Иных британцы прижимали к стенам и уничтожали. Стрелки спустились с галереи и, огрызаясь выстрелами, двинулись к домам.

— К домам! — продолжал надрываться я. — Скорее к домам!

Мимо меня пробежал какой-то совсем ещё молодой солдатик в гренадерском мундире, в глазах его горела паника, кивера на голове нет, однако мушкет держит крепко.

— Куда?! — ухватил я его за плечо. — Не поворачивайся к врагу спиной!

Развернув его лицом к атакующим драгунам, я вскинул палаш и быстрым ударом пронзил бок ближайшему кавалеристу. Не разворачиваясь, рубанул второго, под тяжёлым клинком затрещали рёбра. Пользуясь прикрытием их коней, отступил на несколько шагов, буквально таща за собой ошалевшего гренадера.

Рядом Роговцев подставил мушкет под палаш драгуна и тут же врезал ему прикладом в зубы. Тот откинулся в седле, прижав левую руку к лицу. Но товарищ его всадил пулю из пистолета в грудь фельдфебелю. Тот рухнул на руки седоусому гренадеру, он подхватил его и потащил на себе к домам.

Капитан Люка выстрелил из двух пистолетов поочерёдно, сбив с сёдел пару драгун, и вынул саблю. Лихо отсалютовав ею противникам, он сделал несколько быстрых выпадов, ранив пару драгун. Капитан отступал, отбиваясь от наседающих британцев, окружив себя веером стальных бликов.

Драгун на всём скаку пролетел мимо меня, не рассчитав немного. Он натянул поводья, но было поздно. Я ударил его палашом по спине, а опомнившийся гренадер ткнул штыком. Мы вместе проскочили дальше к домам.

Драгунам, лихо ворвавшимся в усадьбу, было тесно с их могучими конями. Они потеряли подвижность, главный козырь кавалерии и теперь могли рассчитывать только на свои палаши и собственную ловкость в обращении с ними. Это и дало нам шанс. Потери, конечно, были очень велики, особенно среди гренадер, но всё же мы успели укрыться в домах.

Ворвавшись в душную темноту, я едва не рухнул от ударившей в нос вони, царившей обычно в полевых госпиталях. Запахи крови, пороха, бинтов и ружейного масла смешивались в просто убойную смесь, дышать которой было практически невозможно. Кроме меня в доме собрались пятеро гренадер и трое стрелков во главе со старшим унтером Ковалёвым.

— Вести огонь из окон, — приказал я, вытирая клинок палаша о рукав и пряча его в ножны. — Андреев, на нас с тобой дверной проём, ни один британец не должен войти в дом.

— Есть, — бодро, не смотря на крайнюю усталость, ответил седой гренадер, становясь к проёму и без приказа заряжая мушкет.

— Раненые, — обратился я к солдатам, лежащим у дальней стены дома рядом с составленным в пирамиду оружием, — кто может, заряжайте мушкеты и передавайте нам.

Повторив приказ по-французски, я повернулся к двери и вынул из кобуры пистолет.

Драгуны быстро окружили наши дома и принялись рубить эти ненадёжные конструкции палашами. Те буквально сотрясались от ударов, но держались. Мы стреляли из окон и дверным проёмов, стараясь поразить врагов, но британцы, естественно, держались от них подальше. Но находились среди них лихие ребята, кто, спешившись, подбегали к окнам и наудачу тыкали палашами в них или рубили высунувшиеся из них мушкетные стволы. Один такой пронзил молодого гренадера, который ворвался в дом вместе со мной. Я заметил красный мундир и выстрелил навскидку. Не знаю, попал или нет, проверить возможности не было.

Да и не нужно было. Нам оставалось только ждать, когда захлопнется ловушка, расставленная нашим командованием. Вся усадьба Бычий след была одной большой мышеловкой, дверца которой должна была вот-вот захлопнуться. Знаком служил спущенный над усадьбой флаг. Мы этого сделать не успели, однако британцы навряд ли оставят висеть вражеское полотнище. Так оно и вышло.

Залпов пушек, открывших огонь по усадьбе, мы, конечно, не различили в общей канонаде, равно как и свист снарядов, обрушившихся на головы драгун. Полые снаряды, наполненные мушкетными пулями, изобретение британского лейтенанта Генри Шрапнеля, было быстро перенято многими армиями Европы. Французской в том числе. И сейчас они летели в соотечественников лейтенанта. Они взрывались где-то на уровне груди всадника, рассыпая вокруг веер мушкетных пуль. Свинцовые шарики с чавкающим звуком врезались в тела драгун и их коней, разрывая несчастных людей и животных на куски. Артиллерия била по пристрелянным заранее ориентирам, что обеспечивало убийственную эффективность обстрела.

— От окон! — скомандовал я. — Прочь от окон!

Я слышал, как пули бились в стены домов, по которым побежали трещины. Казалось, строения готовы развалиться, рухнув нам на головы. Но крики убиваемых драгун и их коней заставляли нас буквально молиться на эту ненадёжную защиту из глины и дерева.

Если может человек увидеть ад на земле, то, наверное, он должен выглядеть именно таким, каким предстал нам, вышедшим из домов. Трупы людей и лошадей, разорванных на куски пулями шрапнели, раненые и изуродованные драгуны и лёгкие кавалеристы, они буквально устилали землю внутри усадьбы и неподалёку от неё. Солдаты и унтера опускались на колени, прямо в кровавую грязь и, даже те, кто был не особенно рьяно верующим, крестились и шептали молитвы, многих рвало. Сейчас они были не войском, ротами и взводами, а толпой насмерть перепуганных людей, и надо было срочно превращать их обратно в часть армии.

— Чего встали?! — закричал я на солдат. — Бой ещё не кончен! Там! — Я наугад ткнул куда-то влево, в сторону сражения. — Наши братья, русские и французские солдаты, дерутся с британцами! Они рассчитывают на нас! Мы должны вести огонь с фланга! Вперёд! — Я едва голос не сорвал, пытаясь докричаться до ошалевших от крови солдат.

И тут последний уцелевший барабанщик нашей роты заиграл бой для сбора. Привычный сигнал вывел солдат из ступора. Они подскакивали с колен, перехватывали мушкеты.

— Стрелки, на стены! — уже увереннее начал командовать я, повторяя приказы на французском. — Обстреливать фланг противника! Гренадеры, трупы своих отнести за дома, врагов и лошадей, к воротам! Кмит, Ефимов, Роговцев, не спать! Раненые, кто может, помочь гренадерам!

— Господин офицер, — обратился ко мне вольтижёр с повязками, закрывающими грудь и живот, — вас капитан Люка к себе зовёт.

— Что с ним? — спросил я у солдата, шагая вслед за ним к дому, где укрылся, как я успел заметить, Люка.

— Перед самым домом его драгун успел палашом достать, — мрачно ответил вольтижёр, — он сначала держался, а как снаряды шрапнельные падать начали, упал и уже не встал больше. Доктора говорят, кончается он, вас зовёт.

В доме, превращённом в полевой госпиталь, было нечем дышать. Ступать надо было осторожно, чтобы не наступить на раненого или труп. Воздух, казалось, был просто пропитан кровью. Вольтижёр подвёл меня к постели, на которой лежал капитан Люка. Бинты на его груди побурели от крови.

— Успел, всё же, — хриплым, каким-то не своим, голосом произнёс он. — Это хорошо. Принимайте командование, Суворов.

— В чём дело? — удивился я. — У вас офицеров в роте не осталось, что ли?

— Нет, — качнул головой, изобразив отрицание, Люка. — Первого лейтенанта убило под Бургосом… Второй сгинул, умер от лихорадки во время марша… Сержанты оставались, справлялись нормально… Но нужен офицер. Ты, Суворов, старший офицер сейчас. Принимай командование моими вольтижёрами.

— Есть, — ответил я, коротко козырнув.

Люка закрыл глаза, грудь его опустилась и больше не поднялась.

— Значит, теперь вы наш командир, господин… — замялся вольтижёр.

— Первый лейтенант, — сообщил я ему своё звание. — Первый лейтенант Суворов.

— Какие будут приказания? — спросил вольтижёр.

Я понял, что уже отдал все приказания, какие надо было, ничуть не смутившись отсутствием капитана Люка. И потому сейчас мне нечего было сказать вольтижёру, но сказать что-то было жизненно необходимо.

— Собирайте патроны у убитых солдат, скоро у нас каждый заряд будет на счету.

— Есть, — ответил солдат, поспешив покинуть госпитальный дом.

Я не отстал от него.

На улице меня ждали сапёры во главе с бородатым офицером, и двое раненых стрелков, которых я отправил за ними.

— Вы вовремя, господа, — мрачно усмехнулся я. — Как нельзя вовремя.

— Если вы не нуждаетесь в наших услугах, — ответил сапёр, — мы вернёмся туда, где нужнее, чем вам.

— Нет, нет, — покачал головой я, — простите, я несколько ошарашен нынешней ситуацией.

— Так что вам нужно? — поинтересовался сапёр. — И извольте поскорей, у нас много работы на батареях.

— Укрепите баррикаду перед проёмом ворот кольями, — сказал я.

— Вы называете это баррикадой? — удивился сапёр, которому, судя по кровавым следам на бриджах, пришлось приложить усилия, чтобы перебраться через сваленные перед входом в усадьбу трупы.

— А как это называть? — пожал плечами я. — Не всё ли равно.

— В общем-то, да, — кивнул ко всему привыкший сапёр. — Но из-за вашей баррикады колья будут расположены слишком глубоко в крепости. Вас это устраивает?

— Поставьте рогатки, — попросил я, — чтобы с них можно было вести огонь.

— На римский манер? — уточнил сапёр. — Сделаем.

— Voltigeurs, — обернулся я солдатам, стоящим на стрелковой галерее, однако без приказа офицера огня не открывавшим, — ваш капитан ранен и передал командование мне. — Чтобы ещё сильней не опускать их боевой дух, я не стал говорить, что Люка умер. — Я от его имени приказываю вам, солдаты, открыть огонь!

— Feu! — скомандовали сержанты вольтижеров, и солдаты нажали на спусковые крючки мушкетов.

— Огонь! — поддержал их Ефимов — и рявкнули трофейные штуцера.

— Стрелять повзводно, — продолжал командовать я. — Прежним порядком. Сначала мои стрелки, затем вольтижёры.

— Есть! — ответил Ефимов.

— Bien! — поддержали французские сержанты.

Затрещали выстрелы — на фланг британцев обрушился град пуль. Весьма редкий, надо сказать, однако он изрядно беспокоил врагов. Особенно выстрелы штуцеров, бивших из-за нарезки дальше и мощней. Фланговый огонь — всегда неприятен, а когда до засевших на фланге нельзя добраться, то вдвойне. Сапёры сделали своё дело, но из усадьбы уйти не успели. Под напором британцев линия наших войск откатилась на полдесятка шагов, и наша усадьба оказалась выдвинутой вперёд. Как мой гренадерский взвод под Бургосом, и нас решили уничтожить, сровняв фронт.

Атаковать нас кавалерией, зная о пристрелянных ориентирах, британцы не стали. Вместо этого подошла лёгкая пехота. Две роты красномундирных солдат выстроились в двадцати пяти саженях от нас. Первая шеренга опустилась на колено, вторая подняла мушкеты над их киверами.

— Гренадеры, в одну шеренгу стройсь! — скомандовал я. — За рогатками, на колено становись! Залповый огонь! Кмит, командуйте!

Я обернулся к сапёрам.

— Господа, — сказал я им, — вам лучше отступить вглубь усадьбы.

— Peau de balle! — ответил француз. — Мы такие же солдаты, как и вы. У нас есть ружья, и всех нас учили стрелять. Раз уже мы не можем приносить пользу своими топорами, значит, принесём её своими ружьями. Можете рассчитывать на нас, первый лейтенант.

— Отлично, — кивнул я. У меня каждый солдат был на счету, сапёры лишними не будут. — Становитесь в шеренгу с гренадерами.

Заметивший какие-то перестроения в усадьбе офицер противника промедлил с приказом стрелять. Ему явно было интересно, что это мы делаем, и отчего сапёры становятся в шеренгу рядом с гренадерами.

— Огонь! — скомандовал Кмит, опережая британского офицера.

Наш залп на фоне ответного — британцев прозвучал как-то даже несерьёзно. Нас набралось бы едва на взвод, а нам противостояли два роты. Однако нас защищали трупы и рогатки. Целящиеся как можно ниже лёгкие пехотинцы часто попадали в людские и лошадиные тела, сваленные перед проходом, пули выбивали из них фонтанчики крови. Зато моим гренадерам и сапёрами было очень удобно стрелять в британцев, красномундирники были у нас как на ладони.

Я и сам присел за рогаткой, взяв у Кмита «Гастинн-Ренетт», и стрелял по британцам. Попасть из драгунского пистолета в кого-либо с двадцати пяти саженей было практически невозможно, а я не собирался тратить боеприпасы попусту. Надо сказать, что боеприпасами у нас было очень туго, они попросту подходили к концу. И если у гренадер патроны ещё оставались, стреляли они всего несколько раз за этот бой, то у стрелков и вольтижёров ситуация была куда сложней. Даже с учётом взятых у убитых боеприпасов и того пороха, что мы взяли у драгун, а также пуль более мелкого калибра, которыми тоже можно стрелять, если забить пыж поплотней, их было очень мало. Смертельно мало.

Как бы то ни было, перестрелка продолжалась. Стрелки и вольтижёры били по флангу противника. Гренадеры и сапёры палили по лёгкой пехоте, а те по нам. Пороховой дым затянул усадьбу на манер знаменитого лондонского смога, он, собственно, и не успел рассеяться после залпов артиллерии. Пули выбивали солдат из нашей шеренги куда реже, нежели из шеренг британской пехоты, однако потерю одного солдата у нас можно было сравнить с потерей десятка британских.

— Штабс-капитан, — сказал мне Кмит, — патроны на исходе, а каптенармуса нет.

— Эй, ты, — я поймал за рукав водоноса, только что наполнившего мою флагу мутной водой. — Найди каптенармуса, узнай, куда он запропастился.

— Я по-русски не говорю, — неуверенно произнёс француз-тыловик.

— Просто поторопи его, — отмахнулся я. — И шевелись! Живей, живей!

— Bien! — кивнул водонос и умчался в тыл с наполовину полным ведром, расплёскивая мутноватую воду.

Не успел я выстрелить и трёх раз, как он вернулся с грустной вестью:

— Ваш тыловик говорит, что патронов больше нет. Вообще. Я спрашивал у нашего, тот ответил, что последний час он снабжает боеприпасами всех. И вольтижёров, и ваших стрелков, и гренадер.

— Вот как? — удивился я, даже шомпол спрятать в держатели позабыл. — Спасибо, — кивнул я водоносу, тут же вернувшемуся к своим обязанностям. — Роговцев, — обратился я к фельдфебелю, — возьми двух гренадер из легкораненых и проверь патронный ящик каптенармуса. А потом тащите его сюда.

— Есть, — ответил фельдфебель.

Сунув шомпол, куда положено, я выстрелил в красномундирную шеренгу и принялся с остервенением перезаряжать пистолет. Вот ведь повезло! Предыдущий командир роты на стрелках сэкономил, теперь каптенармус, похоже, проворовался. Да как вовремя!

Роговцев притащил тыловика, спустя всего пять минут. На лице каптенармуса красовался изрядный синяк, а мундир был порван в паре мест, что наводило на мысли о том, что били его не только по лицу.

— Что это у тебя, Роговцев? — спросил я, указав рукояткой пистолета на небольшой мешок, что фельдфебель держал в левой руке.

— А этим он телегу забил. Под патроны сховал, сволочь.

— Позволь полюбопытствовать.

Я взял у Роговцева мешок и вывалил его содержимое прямо нам под ноги. Все вещи, высыпавшиеся из мешка, можно было охарактеризовать одним словом — барахло. Или трофеи, если выразиться мягче. Настенные часы, украшенные затейливой резьбой, позолоченные кочерги, какая-то домашняя утварь, и всё в том же духе.

— И таких пять мешков, — сказал Роговцев. — Да два кошеля с деньгами.

— На кошели наплевать, — отмахнулся я. — Бог создал каптенармусов, чтобы было кому в армии воровать. А вот за недостаток патронов он мне ответит.

— Не погуби, вашбродь! — взмолился каптенармус. — У меня в Полоцке жена, детки малые. Трое.

— Выдайте ему мушкет, — приказал я. — Роговцев, поставь его в шеренгу. И следи, только дёрнется, чтобы побежать, повесить его.

— Вашбродь! — взвыл каптенармус. — Вашбродь! Не губите! Дети у меня! Жена!

— Ты, видимо, не понял, — тяжко вздохнул я. — Британцы нам вот этого, — я взял с земли несколько сплющенных мушкетных пуль из шрапнельного снаряда, — никогда не простят. И если они прорвутся сюда, все мы примем смерть лютую. Лучше всем нам погибнуть в этой перестрелке. Вот потому ты сейчас встанешь в шеренгу, и будешь стрелять и Бога молить о том, чтобы тебя британская пуля нашла. В тылу от тебя толку всё равно никакого нет.

— Вашбродь! — заорал каптенармус.

— Роговцев, увести, — приказал я, возвращаясь к зарядке пистолета.

Тыловик продолжал кричать, когда Роговцев тащил его к шеренге и совал в руки мушкет.

Я выстрелил, сделал торопливый глоток из фляжки и сунул руку в лядунку, пальцы нащупали последний патрон. Обернулся к Кмиту, но тот уже спрятал «Гастинн-Ренетт» в кобуру и стрелял из своего штуцера, полученного за призовую стрельбу на соревнованиях.

— Я вам все патроны к пистолету отдал, — сказал он, забивая молоточком пулю в ствол нарезного ружья.

— Спасибо, — несколько запоздало поблагодарил я.

Зарядив «Гастинн-Ренетт» я тщательно прицелился, не хотелось, чтобы последняя пуля ушла «в молоко», и плавно нажал на спусковой крючок. Попасть в офицера или уоранта было невозможно, однако мне попался на глаза сержант, выкрикивающий команды. Правда, его частично закрывали солдаты, однако видел я его вполне отчётливо. Пуля врезалась в лицо сержанту — и он рухнул навзничь, взмахнув руками на манер ветряной мельницы.

(выдержка из книги «Стальной герцог», посвящённой деяниям сэра Артура Уэлсли первого герцога Веллингтона, заголовок «И из поражений он делал победы»)

Огромную роль в поражении британских войск при Сьюдад-Родриго сыграла усадьба со странным названием Бычий след. Закрепившиеся в ней французские вольтижёры непрерывно обстреливали фланг британской армии. Атака тяжёлой кавалерии угодила в отлично подготовленную ловушку. Это было по-настоящему бесчеловечно, обстреливать кавалерию с безопасного расстояния шрапнельными снарядами! После этого вольтижёры из усадьбы Бычий след вели длительную перестрелку с двумя ротами лёгкой пехоты 51-го (Оксфордсширского) полка, при этом обстреливая фланг британской армии.

Однако сэр Артур сумел извлечь урок из этого поражения. При Ватерлоо, где были окончательно и бесповоротно разгромлены войска узурпатора Бонапарта, он приказал занять усадьбы Эссонте и Угумон, вокруг которых развернулось особенно жестокое сражение. Именно потому, что войскам Бонапарта не удалось взять эти две усадьбы и ударить через них во фланг британцам, он и потерпел столь сокрушительное поражение.

В этом проявилась очередная грань гения Стального герцога Веллингтона. Сделав выводы из поражения при Сьюдад-Родриго, он пришёл к величайшей победе XIX века, Ватерлоо.

— О, Господи, — произнёс Жозеф Бонапарт, заходя в усадьбу. — Это же кошмар. Подлинный ад на земле.

Хорошо ему говорить. Перед ним и трупы растащили, чтобы можно было войти нормально, и часть рогаток убрали с той же целью, и бинты, что фельдшера на просушку вывесили, приказали перевесить подальше — слишком уж неприятно пахнут, и даже солдат, валящихся с ног, выстроили в некое подобие почётного караула. Однако и в таком, прилизанном, как выразился поручик Ефимов, виде, усадьба бычий след производила удручающее впечатление. Любой вошедший, сразу понимал, что настоящий ад творился здесь во время боя.

— В этом горниле ковалась наша победа, — заметил маршал Журдан, — и люди тут дрались стальные.

— Решено, — хлопнул в ладоши Жозеф Бонапарт, но тут же вновь поднёс к лицу надушенный платок. Мы-то придышались той жуткой смесью, что заменяла в усадьбе воздух, а вот королю Испании от него мог и в обморок хлопнуться. Слишком уж ядрёной была эта смесь крови, пороховой гари и смерти, висевшая над Бычьим следом. — В честь победы под Сьюдад-Родриго я велю отлить медаль. Но для солдат и офицеров, оборонявших усадьбу Бычий след, будет отлита особая медаль. Это будет стальная медаль, на которой будет вычеканены фигуры русского и французского солдата, а также надпись: «Стальные люди ковали победу под Сьюдад-Родриго».

Красивый жест. Как бы то ни было, а Жозеф Бонапарт умеет расположить к себе людей. Этими медалями будут гордиться солдаты и офицеры, ведь их будет куда меньше чем обычных медалей за битву при Сьюдад-Родриго.

— А с этим что делать? — снова швырнул к моим ногам каптенармуса Роговцев, когда высокая комиссия, осматривающая поле боя, покинула усадьбу.

— Смотри-ка, жив, — мрачно усмехнулся я. — Верно говорят, что оно не тонет, видимо, и в огне не горит.

— Вашбродь, — затянул прежнюю песню тыловик, — не губи.

— Куда уж дальше губить-то, — рассмеялся я, — живи. И барахло своё, что детишкам припас оставь. Скинь в обозе. Но если ещё раз его в патронной телеге спрячешь, повешу, как собаку. Понял?

— Так точно, вашбродь! — вытянулся во фрунт каптенармус. — Вас понял! Разрешите идти?

— Проваливай, — не слишком уставной фразой ответил я.

— Зря вы его, вашбродь, живым отпустили, — проводил глазами почти бегущего каптенармуса Роговцев. — Вор ведь, каких не сыскать.

— Зато свой вор, — ответил я. — По крайней мере, ворованное в патронной телеге прятать не станет, побоится. Да и шустрый он, что веник. Я через него штуцера для стрелков достал. В общем, если его в руках держать, то вполне сгодится. Тем более, повесим этого, на его место нового вора пришлют. Не ворующий каптенармус, это просто восьмое чудо света.

— Восьмое что? — переспросил Роговцев.

— Когда будешь доучиваться, — отмахнулся я, — тебе объяснят. Если станешь доучиваться. Я обещал тебя после боя в портупей-прапорщики произвести, и слово своё держу. Как вернёмся в лагерь, подберите себе офицерский темляк.

— Слушаюсь, вашбродь!

— И перестань мне вашбродькать, — отмахнулся я. — Офицеры обращаются друг к другу по фамилии или по званию.

— Вас понял, — кивнул свежеиспечённый портупей-прапорщик.

Уэлсли снова не дал превратить поражение британцев в разгром. Измотанные битвой полки, в конце концов, отступили к Сьюдад-Родриго. Мы не успели замкнуть вокруг города кольцо осады, ночью он вывел из него всех солдат и скорым маршем направился на север, к Альмейде, и дальше, к португальской границе. Его жестокости, но весьма разумной, по отношению к солдатам можно было только позавидовать. Ведь пожалей он их, дай отдохнуть в Сьюдад-Родриго, и армия оказалась бы заперта в городе, отрезана от возможных подкреплений и снабжения. И оказалась бы на грани полного уничтожения.

А вот нам, не смотря на настоятельные требования маршала Журдана и генерал-лейтенанта Барклая де Толли, Жозеф Бонапарт дал три дня отдыха. Как бы ни приятно было отдохнуть и привести себя и своих солдат в порядок, однако постоянно глодала меня одна мысль. Мы тут отдыхаем, а британцы уходят к португальской границе. Интересно, перейдём ли мы её, или останемся в Испании? Разговоры в изрядно поредевшем офицерском собрании свелись, в основном, к этой теме.

— Португалия — союзник Британии, — настаивал капитан Антоненко, — а значит, наш враг и потому, мы имеем полное право перейти её границу

— Отнюдь, — покачал головой я. — Конечно, французы такое право имеют, а вот мы, нет.

— Отчего же? — удивился Антоненко.

— Суворов прав, — поддержал меня майор Губанов. — Нас сюда направили в помощь королю Жозефу Бонапарту для того, чтобы изгнать британцев из Испании. Так значилось в официальной просьбе Наполеона Бонапарта к нашему Государю. Уэлсли из Испании ушёл, так что служба наша окончена.

— Это чистая формальность, — отмахнулся подполковник Версензе. — Мы должны продолжить поход и изгнать британцев с Пиренейского полуострова.

— Для чего это нам? — спросил у него майор Губанов.

— Это выполнение союзнического долга перед Францией, — высказал своё мнение полковник Браун. — Вы забываете об этом, господин Губанов.

— На самом деле, — усмехнулся майор Губанов, — это называется таскать каштаны из огня чужими руками.

— Я хоть и в первом поколении русский, — заметил полковник Браун, — однако язык, ставший мне родным с детства, я знаю отлично. Но всё равно, спасибо за урок.

— Суть от этого не меняется, — ничуть не задетый неприкрытым ехидством полковника, сказал Губанов. — Мы вот уже почти год воюем за чужие интересы по всей Европе.

— Уж не вы ли, майор, распространяете подобные слухи среди солдат, а, майор? — поинтересовался у него подполковник Версензе.

— Ваше счастье, подполковник, — ледяным тоном произнёс Губанов, — что вы были ранены в битве. — Версензе получил пулю в правое предплечье, однако командовать своим батальоном не перестал и сражался весь бой, не смотря на рану. — Иначе я бы вызвал вас за такие слова, при всех, не смотря ни на какую войну.

— Успокойтесь, майор, — осадил его полковник Браун, — и вы, подполковник, аккуратней со словами. Оскорблять друг друга офицера моего полка не должны ни при каких обстоятельствах. И вообще, какой пример вы показываете нашей молодёжи?

Молодёжь, представленная двумя портупей-прапорщиками, Роговцевым и Турчаниновым, первый из которых было весьма условной молодёжью, сидела в палатке тише воды, и оба, похоже, были не рады тому, что на них обратили внимание. Не освоившийся ещё в офицерском звании Роговцев, вообще, стеснялся появляться в собрании и то и дело оговаривался, обращаясь к другим офицерам «вашбродь», из-за чего стеснялся ещё больше. Наверное, такова участь всех унтеров недворянского происхождения, попавших в офицеры.

Но что бы мы не говорили в собраниях, а армия, спустя трое суток отдыха, направилась к Альмейде. Продолжился наш марш по жаре, вслед за отступающей британской армией. В Альмейде Уэлсли не задержался, продолжив отступать на запад. По армии ходили слухи о большой эскадре, движущейся к Опорто. Британцы покидали Пиренейский полуостров, но Жозеф Бонапарт не собирался отпускать его, испанский король жаждал крови.

— Полевого сражения больше не будет, — решительно заявил капитан Острожанин. — Нет у британцев сил для этого.

— Верно, — согласился с ним майор Губанов, — Уэлсли не станет подставлять солдат под наши пушки.

— Значит, будет штурм, — сделал вывод я. — Осадой дела не решить.

— Подойдёт эскадра, и британцы нам только платочками помашут, — поддержал меня штабс-капитан Зенцов.

— Значит, господа, — сказал полковник Браун, — надо сделать так, чтобы британцы не успели сесть на корабли.

Воплощать в жизнь его слова нам пришлось спустя две недели, когда армия подошла к Опорто. Устраивать правильную осаду, с минами и траншеями, не стали. Утром следующего дня, как подошли к стенам города, по ним ударила тяжёлая артиллерия, выбивая каменную крошку, а сапёры принялись готовить штурмовые трапы.

— По плану, предложенному маршалом Журданом, — сообщил нам полковник Браун, — атака будет по трём направлениям. По восточной стене, куда бьют осадные орудия, ударят французские и испанские полки под командованием генерала Ги, как только пушки проделают в ней брешь. По северной, мы, русские полки, пойдём на эскаладу, по трапам, которые делают сейчас сапёры. Ну, а в главные ворота британцам постучат солдаты дивизионного генерала Газана.

— Выходит, ворота — это направление главного удара, — резюмировал подполковник Версензе, — а наши манёвры так, для отвода глаз. За просто так солдат положим.

— Не за просто так! — хлопнул кулаком по столу полковник Браун. — Здесь война и мы штурмуем вражескую крепость! Мы пойдём на стены. Там враг будет ждать нас, однако сил оборонять все три направления у них не хватит.

— Вы считаете, господин полковник, — предположил Губанов, — что стены британцы будут оборонять не столь рьяно, как ворота и брешь?

— Именно, — кивнул наш командир. — Ведь нам придётся под огнём подниматься на стены по штурмовым трапам, а после прорваться на стрелковую галерею и выбить оттуда врага. Это куда сложней, нежели атаковать город через брешь или ворота.

— Выбить ворота будет очень сложно, — сказал я. — Орудия со стен Опорто не дадут нашим пушкам стрелять по воротам прямой наводкой, а выбивать их топорами или тараном, долго и людей при этом можно потерять сотни.

— Господа, — вошедший в офицерскую палатку штабс-капитан Зенцов сиял как новенький червонец, его так и распирало от желания сообщить некую новость, — у нас, похоже, образуется ещё одно направления удара. И оно грозит стать главным.

— Расскажите же толком, что такое, штабс-капитан, — усмехнулся полковник Браун.

— Я тут прогуливался по лагерю, — заявил Зенцов, садясь на стул, — и заметил преинтереснейших субъектов, направляющихся к южной стене.

— И кто же они? — поддержал его игру полковник.

— Солдаты в тяжёлых кирасах и шлемах, ну чистые рыцари из романов Вальтера Скотта, — с гордостью сообщил Зенцов, — вот только в руках вместо двуручных мечей кирки. У других — на плечах габионы. Вот какие дела.

— Минёры, — сказал Браун, — значит, будет и подкоп и мина. На южной стене.

— Атака по четырём направлениям, — протянул майор Губанов. — Жозефу Бонапарту нужна скорая победа любой ценой.

— Большой кровью, — добавил я.

— Это ведь тактика вашего великого однофамильца, — полковник не стал, на сей раз, проходиться по поводу моего мифического родства с князем Италийским. — Быстрый штурм великой кровью. Как под Измаилом, к примеру. Вот вам завтра и вести своих гренадер в первых рядах. Ваш батальон, Губанов, как вы догадались, пойдёт в авангарде полка, а наш полк, в авангарде всей армии.

— В таком случае, я хотел бы оставить стрелков моей роты внизу, — предложил я. — Они со своими штуцерами более всего пригодятся там, нежели наверху.

— Всю лёгкую пехоту, — ответил полковник Браун, — оставим внизу до последнего. Будут прикрывать огнём штурмующих, а после того как мы закрепимся, поддержат штыками. Резерв в бою всегда нужен.

— Славная траншея, — сказал Ефимов, сверкая белой полоской над верхней губой. — Отличный отсюда вид открывается на вражьи стены.

Дело в том, что после боя в усадьбе Бычий след, гордость поручика Ефимова, шикарные усы слиплись из-за пороховой гари в некое подобие мочала. А при попытке привести их в порядок, он лишился большей их части, так что пришлось сбрить усы под корень. Таким вот образом на загорелом лице его и образовалась белая полоска.

— Цели выбирать тщательно, — наставлял поручик своих солдат, — бить между зубцов. Кто попадёт в спину своему, пристрелю на месте. Ясно?

— Так точно! — хором ответили солдаты.

— Готовьтесь, гренадеры, — говорил я своим солдатам, косящимся на лежащий у их ног штурмовой трап. — Сейчас всё надо будет делать бегом. И только так. Кто замешкается, получит пулю или штык в живот. А оно нам надо? Я иду первым, подпоручик Кмит, в середине строя, портупей-прапорщик Роговцев, замыкающим. Мушкеты зарядить, штыки примкнуть. Когда побежим к стене, трап держать на плечах, головы опустить, это хоть немного защитит от пуль.

Замечу, этому меня научил майор Губанов, прочитавший мне длинную лекцию на тему как выжить во время штурма и сберечь при этом солдат.

— Ну что, штабс-капитан, — подошёл ко мне полковник Браун, обходящий позиции перед атакой, — готовы твои орлы?

— Готовы, — ответил я. — Ждём сигнала.

— Скоро будет тебе сигнал, — сказал полковник и направился дальше, к трапу, по которому будет атаковать рота Зенцова.

Браун успел обойти все позиции полка, прежде чем в тылу забили барабаны, им ответили полковые, затем батальонные и подхватили ротные.

— Вперёд! — закричал я. — Вперёд! Бегом, бегом, бегом!

— Шевелись! — подхватили унтера. — Слышали, штабс-капитана! Бегом!

Гренадеры подхватили трап и, пригибая головы, побежали к стене. Стрелки попрыгали в вырытые для них траншеи, оттуда теперь торчали верхушки их киверов и стволы штуцеров. В нас полетели пули, пока ещё врезающиеся в землю, выбивая фонтанчики пыли. Но вот первые свинцовые шарики стали попадать в трап и кивера моих гренадер. Они дёргали головами, будто мух отгоняли, и это выглядело бы даже смешно, если бы одна пуля не угодила в кивер мне. Голову откинуло назад, позвонки затрещали, я едва удержался на ногах. Вскоре захлопали выстрелы штуцеров, стрелки открыли ответный огонь. Со стены упали несколько красномундирников — били наши стрелки метко.

— Трапы на стену! — скомандовал я, как только мы оказались на нужном расстоянии от стен.

Стены Опорто были не столь велики, чтобы использовать лестницы, поэтому решили обойтись трапами, сколоченными из всего, что попалось под руку. Я запрыгнул на него и взмахнул палашом.

— За мной! — воскликнул я и устремился вверх по трапу, левой рукой неуклюже вытаскивая из кобуры драгунский пистолет.

Из бреши, пробитой орудиями в верхней части стены, в меня прицелился британец. Но целился он слишком долго, я успел выстрелить первым. Расстояние в несколько саженей, разделавшее нас, было смешным — промахнуться с него было практически невозможно, даже из драгунского пистолета, стреляя с левой руки. Британец покачнулся и упал со стены. Я сунул пистолет обратно в кобуру, пробежал десяток шагов до стены и ткнул первого британца палашом в живот. Он уставился на рану в своём теле и кровь, стекающую по клинку палаша непонимающим взглядом. Я высвободил клинок и толкнул умирающего на толпившихся за его спиной товарищей. Забравшись в брешь, нанёс пару широких рубящих удара, чтобы отогнать врагов, стоящих на галерее, и тут же уступил дорогу бегущим следом гренадерам.

Мы обрушились на британских лёгких пехотинцев, оборонявших галерею. В тесноте почти никто не стрелял, опасаясь попасть в своего, на галерее шла ожесточённая рукопашная схватка. Перестали стрелять и солдаты Ефимова. Значит, скоро нас ждёт пускай и небольшое, но существенное подкрепление.

Я рубил палашом по мушкетам лёгких пехотинцев, тяжёлый клинок часто ломал их, щепил приклады, разбивал замки и практически обрубал штыки. Но всё же палаш был не самым удобным оружием для схватки в такой тесноте, меня несколько раз достали штыками, пропоров левую ногу и повредив правую руку. Я просто не успевал отбить выпад противника палашом. А теперь обращаться с тяжёлым баскетсвордом с раненной рукой стало ещё сложней.

Однако прежде чем меня ранили ещё раз, мы выбили-таки британцев с галереи. Часть их быстро отступила к надвратной башне, откуда их товарищи поливали сапёров, ломающих ворота, кипящей смолой в лучших традициях мрачного Средневековья. Запершись в башне, британцы принялись стрелять по нам из небольшого окошка в двери. Били, замечу, изрядно метко, почти после каждого выстрела на галерее оставался лежать мёртвый или раненный гренадер.

Чтобы прекратить эту стрельбу, мы подбежали к самой двери, солдаты укрылись за зубцами стены, некоторые спустились на пару ступенек вниз по лестнице на галерею.

— Андреев, — обратился я к пожилому гренадеру, чудом пережившему оборону Бычьего следа, — подай гранату. — Он получил драгунским палашом в грудь и врачи говорили, что пожилому солдаты не жить, однако здоровье у гренадера оказалось воистину богатырским. Спустя пару недель старший унтер-офицер Пётр Андреев встал с госпитальной койки, а к концу месяца уже шагал в строю.

Перед штурмом моим гренадерам выдали гранаты, как в восемнадцатом веке, некоторые из старых солдат даже помнили, как ими пользоваться. Я подпалил от Андреевской трутницы фитиль гранаты и, выждав, пока ствол мушкета высунется вновь, закинул британцам свой гостинец. Через несколько секунд внутри раздался взрыв. Закрыть стрелковое окошко британцы, конечно, не успели. Вслед за первой гранатой полетели ещё три. После третьего взрыва дверь распахнулась, едва не зашибив меня, и из башни вывалились перемазанные в смоле и саже британцы. Некоторые пытались обороняться, но получалось это у них плохо. Они едва ворочали мушкетами.

Мои гренадеры дали залп по ним, убив большую часть, остальных перекололи штыками. Жестоко, конечно, однако брать их в плен сейчас было некогда, да и куда девать. Трупы мы просто скинули со стены. Прямо на головы идущим на стены красномундирникам, задачей которых было, скорее всего, выбить нас.

— Ефимов, — приказал я, — заградительный огонь.

— Есть, — ответил поручик.

— Кмит, строй людей. Надо отразить первую атаку до подхода подкреплений.

— Есть.

Началась новая перестрелка. Правда, продлилась она недолго. Пара залпов и британцы пошли на штурм. Я не участвовал в рукопашной, негде было мне развернуться на лестницах, ведущих на стрелковую галерею, со своим баскетсвордом, да и рука раненная всё чаща напоминала о себе «выстрелами» боли. Её наскоро перемотали не очень чистой тряпицей, однако та уже начала пропитываться кровью, багровые капли падали мне под ноги. Я старался не обращать на это внимания, однако получалось плохо, мысли то и дело возвращались к этой ране.

Бой на стене был жарким, однако по трапам к нам карабкались всё новые и новые солдаты. Вскоре на галерее стало тесно. Солдаты открыли огонь по британцам и те были вынуждены отступить. Мы устремились в атаку. И гренадеры мои были на её острие.

— Суворов, — крикнул мне майор Губанов, — веди людей к воротам. Нам приказано отрыть их.

— Есть, — козырнул я и скомандовал: — Гренадеры, за мной! Ефимов, прикрывать огнём!

Людская река из солдат разделилась на несколько потоков. Наш батальон устремился быстрым шагом к воротам. Я думал, что их будут оборонять, однако около ворот никого не оказалось. Створки сотрясались от ударов топоров сапёров, однако держались, на века строились. В них, равно как и в брусе, лежавшем поперёк створок, появись изрядные трещины, однако ломать их такими темпами сапёрам пришлось бы не один день.

Гренадеры прикладами сбили запорный брус и растащили покорёженные створки в разные стороны. При этом, едва не угодив под топоры вошедших в раж сапёров.

— Halte! — выкрикнул я. — Cesser!

Бородачи остановили уже вскинутые топоры, готовые обрушиться на головы моим гренадерам. Они кинулись обниматься с гренадерами, а после этого короткого приветствия, мы, вместе с французами, устремились внутрь города. Не прошли и пары кварталов, когда в южной стороне города, раздался взрыв. Минёры сделали своё дело.

В городе уже начались пожары, многие солдаты, позабыв о войне, принялись грабить, забираясь в дома. Британцы стремительно отступали к порту, мы просто не поспевали за ними, они оставляли город в нашем полном распоряжении, чем многие и пользовались. А вот в порту, среди узких улочек, они закрепились надолго, давая возможность как можно большему числу своих товарищей отплыть из гавани. Как в восточной легенде, что рассказывал мне мастер Вэй, где воин подставил врагам правую руку, а когда они отсекли её, левой изрубил их всех. Уэлсли без жалости пожертвовал двумя батальонами пехоты, приказав им закрепиться в порту и держаться до последнего.

Нам приходилось драться за каждый шаг, что мы делали в портовых улочках, обильно поливая его кровью. Однако два батальона, пускай и в таких условиях, могли лишь ненадолго задержать нашу армию. Тем более что с нами шли бородачи-сапёры и из гренадерских рот, и из инженерных войск. Своими топорами они легко выламывали двери, и даже стены убогих портовых лачуг и более-менее приличных домов, после чего мы врывались внутрь, убивая всех, кто мог оказать сопротивление. Да и просто всех, кого видели.

И вот мы прорвались к пристани, но лишь для того, что увидеть корму нескольких десятков британских транспортных кораблей. Дальше, на рейде, стояли крейсера и один линкор, развёрнутые к городу бортами. Однако отрывать огонь они не спешили — великовато расстояние. Вот будь тут паровые корабли с паровыми же пушками, нам бы не поздоровилось. Если верить рассказам знакомых артиллерийских офицеров, конечно.

Напоминая об артиллеристах, с одной из башен форта, защищавшего вход в гавань Опорто и уже захваченного французами, прогремел выстрел. Меткое ядро врезалось в верхушку грот-мачты последнего из уходящих британских транспортников. Union Jack, украшавший её, упал в воду и закачался на волнах. Матросы попытались достать его баграми, однако он лежал на воде слишком далеко ото всех судов, и им это не удалось.

— Ну, вот и всё, — сказал подошедший Ахромеев. Он был одет в майорский мундир Павловского гренадерского полка. — Кончилась русско-французская дружба.

— Прямо так и кончилась, — удивился я. — Почему вы так считаете?

— Британцы запросят мира, — ответил Ахромеев, — Бонапартий им его не даст, а вот наш Государь…

— В малодушии обвиняете нашего Государя? — в шутку спросил я.

— Не знай я вас, Суворов, в два счёта отправил бы в Сибирь, — мрачно усмехнулся действительный статский советник тайной канцелярии. — Дело не в малодушии, коим Государь наш наделён быть не может, ибо он наш самодержец. Просто государственные интересы требуют скорейшего разрыва с Францией и мира с Британией.

— Выходит, — заметил я, провожая взглядом корабли под британскими флагами, — в ArmИe Grand не будет русских полков?

— А оно нам надо? — пожал плечами Ахромеев. — Нам с Британией делить нечего. Это будет уж очень похоже на Индийский поход, задуманный императором Павлом. К тому же, Вильгельм Гогенцоллерн тайно обратился к Бонапарту и теперь citoyen Талейран отправился в Берлин, чтобы решить «небольшое недоразумение, возникшее между великими державами при Труа». Как тебе формулировочка? И, заметь, к нашему Государю подобных послов из Пруссии не было.

Да, граф Черкасов сотоварищи щи не лаптем хлебают, как говорит наш весьма меткий на словцо народ. Не успел прусский король сепаратно мира запросить, а об этом чиновники нашей тайной канцелярии даже в Испании знают. Отлично поставлена и отлажена служба.

— При этом, — продолжал Ахромеев, — наша Западная армия, она же Экспедиционный корпус Барклая де Толли, которая должна была оборонять наши границы с Варшавским княжеством, обескровлена сражениями в Европе, чёрт знает за что. Вместо вас уже формируется новая армия из полков внутренних губерний, командование ею примет Барклай. А ваши полки отправятся на переформирование в места постоянной дислокации. Отдыхать вам, думаю, придётся не долго.

— Новая война, — вздохнул я. — Знаете, Ахромеев, я уже начинаю завидовать средневековым рыцарям. Тем, если судить по романам, просто дома не сиделось, с одной войны рвались на другую. Нет войны в Европе, так в Святую землю. Там мир — так к нам, ну, или в Чехию, Польшу или к туркам. В общем, сами находили себе войну. А я вот уже устал от войны. И пары лет не провоевал.

— Тут всё зависит от того, — усмехнулся Ахромеев, — кто стоит у власти. Вот Бонапарт, как видишь, ещё не навоевался. Он, как раз, из тех, кто живёт войной.

(выдержка из статьи в «The Times», повествующей об очередном заседании Парламента, относительно мирного договора с Российской империей)

Сэр Генри Сен-Джон, виконт Боллингброк, объявил сразу после открытия сессии Парламента:

— Я, как представитель оппозиции, заявляю, долой! Мы требуем отставки нынешнего кабинета, кабинета войны!

Ему возразил глава дипломатического министерства многоуважаемый лорд Каннингем:

— Распустив существующий кабинет министров, мы не решим проблему войны. Вы считаете, что если не я, к примеру, вы, уважаемый лорд Боллингброк, обратитесь к узурпатору Бонапарту, с мирным предложением он примет его? В таком случае, я был слишком хорошего мнения о вас. Бонапарт желает войны! Кровавый узурпатор жаждет британской крови!

— Быть может, с Бонапартом и не удастся договориться о мире, — возразил ему лорд Боллингброк, — однако прочие его союзники значительно разумней Корсиканца.

— О ком вы? — рассмеялся ему в лицо лорд Уолсфорд. — О немцах с цесарцами? Они неверны, что докали битвой при Труа, развернув войска против союзников. Или, быть может, о русских варварах? Ха, говорю я вам, чего можно ждать от этих московитов?

— Замечу вам, уважаемый лорд Уолсфорд, — ехидно сказал ему лорд Боллингброк, — что столица России уже полвека как перенесена в Санкт-Петербург, так что называть русских московитами несколько поздно. Во-вторых же, быть может, вы, уважаемый лорд, ещё не знаете, что именно с помощью русских, как вы выразились, варваров, сэр Артур Уэлсли, первый виконт Веллингтон, был изгнан из Испании.

— Быть может, сам сэр Артур, выскажется по этому поводу, — предложил лорд Каннингем.

— Господа, — обратился к Парламенту первый виконт Веллингтон, — быть может, то, что я скажу вам сейчас, многим не понравиться. Я даже уверен в этом. Я скажу вам, господа, с русскими надо мириться. Если бы не их полки, моей армии удалось бы разбить французов и испанцев Жозефа Бонапарта. И окажись русские полки в армии Бонапарта, которую он готовит для десанта на наш родной Альбион, все окажемся не в меньшей опасности, чем в 1588 году, когда нам грозила вся мощь испанской армии и флота. Я могу сказать вам, господа, что русские сейчас ничем не уступают, если не превосходят испанскую пехоту XVI века.

Эти слова молодого, но уже прославившего своё имя в Ост-Индии и Испании оказались решающими. Парламент проголосовал за мир, нынешним утром глава кабинета министров подал петицию соответствующего содержания его величеству.

Несмотря на войну, бушевавшую в этих краях, Уэльва сохранилась практически в первозданном виде. Конечно, кое-где виднелись чёрные проплешины сгоревших домом, а часть зданий была покинута, город выглядел куда лучше, нежели иные, через которые мы проходили. Я отправился сюда, взяв кратковременный отпуск перед нашим возвращением домой. Полки были собраны в Мадриде, где ожидали дирижабли, что должны были увезти нас в Россию. Воспользовавшись этим, я написал рапорт об отпуске и уехал в Уэльву. Я отдавал себе отчёт, что, скорее всего, навсегда покидаю Испанию, а потому просто обязан был отправиться в Уэльву, отдать последнюю честь своему полку.

Не проехал я десятка саженей по городу, как прямо под копыта моего коня выскочил знакомый человек в портняжном фартуке и с жуткими ножницами в руках.

— SeЯor coronel, — закричал он и тут же перешёл на французский, видимо, вспомнив, что испанского я не разумею. — Вы ли это?! Всё же вернулись к нам?! Немного, совсем немного не успели!

— Не успел к чему, мастер? — удивлённо спросил я, спешиваясь.

— К открытию вашего памятника, конечно же, — развёл руками портной, что шил мне когда-то мундир на деньги полковника Жехорса. — Вы же герой нашего города, господин полковник, и как только британцы ушли, наш алькальд решил поставить памятник вам и всему нашему полку, геройски погибшему при обороне города. Между прочим, господин полковник, вы стоите в моём мундире. В том, что я сшил для вас.

— И где же этот памятник?

— Как где? — удивился портной. — На главной площади, конечно.

А когда я забирался в седло, портной снова окликнул меня.

— Господин полковник, в город два дня тому прибыл капитан Жильбер. Он обычно в гарнизонном офицерском собрании сидит.

— Спасибо, — кивнул я ему и запрыгнул в седло.

Памятник, надо сказать, впечатлял. Сложенный из гранита пьедестал с барельефом, изображающим солдат, идущих в атаку, а на нём фигура офицера со сложенными на груди руками и длинноствольным пистолетом, лежащим на сгибе локтя. Метко подмечено. Я усмехнулся и направился к зданию офицерского собрания.

Жильбер сидел за столиком один. Ни у кого из гарнизонных офицеров не возникло желания разделить его компанию. Он был изрядно удивлён моему появлению.

— Va-t'en au diable! — не слишком ласково приветствовал он меня.

— Тебе видно у него очень понравилось, — усмехнулся я, — что ты меня к нему посылаешь.

— Суворов?! — подняв глаза, удивился он. — Какими судьбами здесь?

— На памятник посмотреть пришёл, — ответил я. — А ты?

— Пришёл полк наш помянуть, — сказал капитан. — Нет больше Ecorcheurs, знаешь об этом?

— Нет, — покачал головой я. — Как так получилось?

— После Сьюдад-Родриго нас расформировали, — сообщил Жильбер. — Мы схлестнулись с гвардейскими драгунами Понсонби. Они были разъярены расстрелом их товарищей в вашей усадьбе и жаждали крови. Рвались к батареям. Мы встали на их пути. Хотел бы сказать, что разбили, но лгать не люблю. Красномундирные драгуны разбили нас под орех. Но главное мы сделали, задержали драгун, дали линейным полкам из резерва выстроиться на их пути. В том бою был убит наш полковник, пал Жехорс в неравном бою. А какие мы Ecorcheurs без главного Обдиралы? Да и потери были в полку просто фатальные. В строю не больше двух десятков человек осталось. В общем, воспользовались благовидным предлогом и расформировали наш самый odieux гусарский полк во всей французской армии. Думаю, ненадолго.

— Отчего же?

— Думаешь, в Испании всё будет спокойно, — мрачно рассмеялся капитан. — Ерунда. Мы вышвырнули с полуострова британцев, но герильясов тут полно в каждом городе. Банды дезертиров и партизан шляются по стране. Тех же паладинов вспомни. Они не слишком-то любят нас, просто мирятся с присутствием, но если что не по ним, могут и нам в горло вцепиться. Новые восстания не за горами, поверь мне. И тогда без нас не обойтись. Будут нужны некие устрашители, чтобы на их фоне даже испанская жандармерия выглядела несколько лучше, чем она есть на самом деле. Тогда-то о нас вспомнят. Поверь мне.

— А может Жозеф Бонапарт выпишет себе из России пару сотен казаков, — усмехнулся я. — Страшных, русских, бородатых варваров, на их фоне даже вы будете выглядеть не столь страшными.

— Может и так, — кивнул Жильбер. — Тогда мы точно станем не нужны.

— Прости, Жильбер, — хлопнул я его по плечу, — скверная шутка. Я не хотел задеть тебя.

— Да брось, — отмахнулся капитан. — Давай выпьем. В память о наших полках.

Пили мы долго, половину дня, вечер и большую часть ночи. А когда на востоке забрезжил рассвет, я сел на коня и отправился в Мадрид. Моего кратковременного отпуска, хватило в основном на дорогу туда и обратно.

Когда я выезжал из ворот города, надо сказать, в самом мрачном настроении по случаю глубокого похмелья, то увидел картину, от которой у меня внутри у меня всё похолодело. По равнине, в сторону памятного форта направлялась процессия паладинов. Не меньше двух десятков всадников окружали здоровенные чёрные дроги, на которых лежало тело, укрытое знаменем с крестом Сантьяго-де-Компостела. Мне даже не надо было доставать из чехла зрительную трубу, чтобы понять, кого это везут в форт, где покоиться меч героя германского эпоса, легендарного короля нибелунгов Зигфрида.

 

Глава 26, В которой герой едва попав домой, снова отправляется за границу

Путешествия на дирижаблях уже никого не пугали. Даже простые солдаты, вчерашние рекруты, уже однажды катались по воздуху. А уж нам-то, можно сказать, бывалым воздухоплавателям, пережившим даже битву над Трафальгаром, всё было нипочём. Даже как-то смешно было вспоминать наш первый перелёт в Вильно из Брянского рекрутского депо. Теперь же мы летели на Родину, а если быть точным в Полоцк, место постоянной дислокации нашего полка, что легко, думаю, можно понять из его названия. Летели на французских дирижаблях, любезно предоставленных правительством Жозефа Бонапарта, что несколько противоречило словам Ахромеева относительно окончание русско-французской дружбы. Или это последние её плоды? Скорее всего, так.

В Полоцк прибыли в начале сентября. И когда я вышел из чрева дирижабля, отправив солдат роты в сопровождении Кмита и Ефимова в казармы, то понял, что мне совершенно нечего делать и, в общем-то, некуда идти. Надо было отправляться к квартирмейстеру, чтобы он определил меня на офицерские квартиры или же снимать жильё самому. Я ведь совершенно не жил в Полоцке, из Кадетского корпуса сразу отправился в Северную армию Барклая де Толли. Можно было отправиться в родной город, на время пока полк будет на переформировании, но и там мне жить, в общем-то, негде. Дом наш был продан в счёт покрытия отцовских долгов, равно как и мебель, и книги.

— Так куда вещи нести-то, вашбродь? — спросил у меня Жильцов.

— А чёрт его знает? — пожал плечами я. — Не так их и много. Потащили к квартирмейстеру.

У квартирмейстера на всё был один ответ, предугадать который я мог ещё на лётном поле.

— Квартир для офицеров нет.

Можно было и поспорить, и поругаться, а то и палашом пригрозить. Скорее всего, выбил бы себе, таким образом, квартиру, но почему-то не хотелось. Воевать у себя в тылу, да ещё и с такой вот крысой. Не стоит. Хотя возникло изрядное желание ударить его палашом по голове, когда чинуша, хитро сощурившись, предложил мне:

— У меня знакомый один квартиры сдаёт частным порядком, недорого. Адресок сообщить?

— Сволочь вы, сударь, — вздохнул вместо ответа я. — В Испанию бы вас, под Андалузское солнышко…

— Оставьте, молодой человек, — отмахнулся он. — Можно подумать, вы оттуда трофеев не привезли.

— Есть трофеи, — кивнул я. — Я не святой. Вот только кто вы такой с вашим приятелем, чтобы я честно нажитым с вами делился?

И не прощаясь, вышел из конторы квартирмейстера.

— А может зря вы, вашбродь, отказались-то? — спросил у меня Жильцов. — Квартиры-то у нас нет. Где жить будем?

— Придумаем, что-нибудь, — пожал плечами я. — Ты пока вещи в офицерское собрание отвези. — Я вынул несколько ассигнаций. — Не скупись на извозчика. А я к майору Губанову загляну. Может, он чем поможет.

Майор наш жил в Полоцке с семьёй, вроде даже в своём доме. Может быть, у него найдётся комната для офицера его батальона? Всё лучше, чем снимать её у приятеля квартирмейстера. Отправив Жильцова с вещами в офицерское собрание, я не успел вскинуть руку, чтобы поймать извозчика, как около меня остановилась коляска с поднятым пологом, и возница в статском платье жестом пригласим меня внутрь.

— Садитесь, садитесь, Суворов, — услышал я знакомый голос.

— У вас снова есть дело ко мне, Ахромеев? — устало спросил я.

— Именно, — ответил тайный канцелярист. — Да садитесь же.

Я забрался в коляску и кучер тут же щёлкнул кнутом над лошадиными спинами.

— И какая тайная миссия заставила вас, Ахромеев, вспомнить обо мне? — переняв его привычку, сразу перешёл к делу я.

— Мирные переговоры с Британией, — ответил он.

— Я-то к ним каким боком отношусь? — удивился я.

— А ты, Суворов, мой мундир не заметил? — не слишком-то вежливо ответил вопросом на вопрос Ахромеев.

— Вы в нём пол-Испании прошагали, — пожал плечами я. — Хотя Павловский гренадерский в кампании участия не принимал.

— А вот охранять наших посланников в Лондоне будут именно павловцы, — ответил Ахромеев. — Рота гренадер из, так сказать, моего батальона. Сам понимаешь, я там только числюсь, а командует батальоном командир первой роты. Однако охранять посланников будут именно они, чтобы оправдать моё присутствие.

— Я-то при чём? — всё ещё продолжал упорно не понимать я.

— О твоих личных качествах и везучести распространяться не буду, — сказал Ахромеев. — Главное, не это. Во-первых: кто-то должен всё же командовать гренадерской ротой охраны. Из меня линейный офицер, прямо скажем, никакой, а ты показал себя в Испании с самой лучшей стороны. Но есть и ещё одно. Присутствие постороннего офицера вызовет подозрение у британцев, и они обязательно отвлекутся на вас, в тоже время я смогу действовать вполне спокойно.

— По-моему, это называется подставить, — заметил я. — Чем вы, Ахромеев, занимаетесь постоянно. Я начинаю уставать.

— Вашим помощником будет Фрезэр, — не обратил внимания на мои слова Ахромеев. — Он теперь числиться поручиком Павловского полка.

— Ну, раз так, — спорить с Ахромеевым бесполезно, — тогда что мне остаётся. Когда отправляемся?

— Уже отправились, — усмехнулся Ахромеев.

— Как это отправились? — возмутился я. — А мои вещи? Оружие? Жильцов?

— Его в офицерском собрании перехватили, — отмахнул Ахромеев, — и посадили на дилижанс до Риги. Там мы все вместе садимся на корабль до Ревеля, а оттуда также в карете в Санкт-Петербург.

— Как у вас всё легко и просто на словах выходит, — мрачно усмехнулся я. — Вот только по дороге на нас трижды нападут, дважды попытаются отравить на постоялом дворе и ещё чёрт знает что произойдёт.

— Оставьте ваш пессимизм, — отмахнулся Ахромеев. — Мы же на родной земле.

Как не странно, Ахромеев оказался прав. Мы проделали наш длинный путь без каких-либо приключений. Он занял больше месяца, так что в столицу мы прибыли ближе к началу октября. Погода была просто ужасна. С утра до вечера шёл дождь, дороги раскисли и выходить из кареты просто не хотелось. Спрыгиваешь с подножки и оказываешься в грязи по самые колени. Мне было искренне жаль женщин из постоялых дворов, которые стирали наши с Ахромеевым бриджи и чистили мундиры. Наверное, из-за этого они и брали с нас столько денег. Благо, платил за всё Ахромеев, а точнее, как признался он, тайная канцелярия, выдавшая ему изрядную сумму на расходы, иначе мои средства быстро истощились бы, и в Санкт-Петербурге мне пришлось бы ходить в грязных бриджах и нечищеном мундире.

Дом графа Черкасова был изрядно похож на его особняк в Париже. Такая же маленькая крепость, в которой удобней обороняться от превосходящих сил, нежели давать приёмы для высшего общества. Иного я от графа просто не ожидал. Даже короткого знакомства с ним мне вполне хватило, чтобы понять его вкусы и пристрастия, хотя бы часть их.

Принял он нас вполне благосклонно, будто позабыв о прошлых наших разногласиях и своей отрытой неприязни, что он выказывал ко мне.

— Итак, Ахромеев, — сказал граф, как обычно опуская приветствие, — я ничуть не сомневался в том, кто будет командовать гренадерской ротой вместо тебя.

— Я хотел бы узнать всё же, для чего понадобился вам, господа? — спросил я.

— По-моему, господин Суворов, — пожал плечами Черкасов, — это очевидно. Нам нужен хороший офицер в Лондоне, который станет командовать нашей охраной на переговорах.

— Хорошо, — кивнул я. — Но мне хотелось бы знать, для чего вам нужен хороший офицер на переговорах в Лондоне? Вы считаете, что там может начаться война?

— Я был о тебе худшего мнения, Суворов, — усмехнулся граф Черкасов. — Всё дело в том, что сейчас британские острова практически беззащитны. Из-за войны и отзыва войск в Европу взбунтовались Американские колонии, и сейчас почти весь воздушный флот Британии в срочном порядке отправлен туда. К тому же, часть полков переведена на север, в Шотландию, где также ожидаются беспорядки. Ну, и конечно, в Ирландию. Вместо этого горские полки переведены в Лондон, правительство Британии считает, что в столице они взбунтоваться против власти не решатся.

— Вы считаете, что Бонапарт может напасть на Британию в этот момент? — спросил я. — Вроде бы его Великая армия ещё не собрана в портах. Или мои сведения безнадёжно устарели?

— Отнюдь, — покачал головой Черкасов. — Великую армию Бонапарт ещё не собрал. Однако нападение может произойти и не со стороны французов.

— Не стоит сбрасывать со счетов немцев и цесарцев, — добавил Ахромеев. — Их армии не пострадали от войн в Европе, за исключением Труа, да и то пострадали там в основном цесарцы, а пруссаки и рейнцы потеряли весьма немногих.

— Погодите, — остановил его я. — Как это немногих. А атака Макдональда? Я считал, что во время снятия осады Труа, погибли многие пруссаки и рейнцы.

— Не так и много, — ответил Ахромеев. — Непосредственно перед атакой Макдональда, фон Блюхер приказал отвести изрядную часть прусских и рейнских полков, но сам остался с армией, чтобы не вызвать лишних подозрений.

— Вот как, — потёр я свежевыбритый подбородок. — Очень интересно.

— Ещё бы, — усмехнулся Ахромеев. — Можно сказать, наводит на размышления. И весьма неприятные.

— Довольно, — сказал нам граф Черкасов. — Время не терпит. Наш корабль отправляется завтра утром. А тебе, Суворов, ещё с солдатами знакомится. Ступайте.

Знакомство с солдатами очень напомнило мне одну карикатуру, на которой изображался прусский офицер, забирающий на табурет, чтобы надавать пощёчин гренадеру. Солдаты и унтера гренадерской роты, временно ставшей моей, были саженного роста, а из-за шапок-митр казались ещё выше. Шапки эти привлекли моё внимание. На новеньких мундиров изрубленные и простреленные шапки времён Фридланда, правда с начищенными до золотого блеска налобниками без единого пятнышка, смотрелись весьма странно, хотя и не неуместно.

Гренадеры вытянулись во фрунт и внимательно следили за Ахромеевым, шагающим вдоль строя, верхушки наших шляп едва доставали до козырьков гренадерских киверов.

— Солдаты, — говорил им Ахромеев, — мы отправляемся в Лондон. Задачей нашей роты будет охрана посольства Российской империи. Однако, так как я не в силу определённых обстоятельств не смогу командовать вами лично, меня сменит капитан Суворов.

Совсем забыл сказать вам, что после возвращения домой, получил повышение по службе и теперь на груди моей красовался офицерский знак с серебряным орлом на золотом поле.

— Солдаты, офицеры и унтера, — обратился я к ним, — я отлично понимаю, что вам не слишком приятно служить под командованием офицера чужого полка. Да ещё и не гренадерского. — Я позволил себе усмехнуться. — Вы солдаты славного полка и я горд, что мне доверили командовать вашей ротой. Надеюсь, нам не придётся проявлять чудеса героизма в Лондоне, куда нам предстоит направиться.

Вечером я ужинал с офицерами роты, среди которых был и поручик Фрезэр, в столовой графа Черкасова, временно превращённой в офицерское собрание. Когда были произнесены все обязательные тосты и офицеры несколько расслабились, немного утолив голод и выпив вина, я перевернул кивер, лежащий на стуле рядом со мной и, демонстративно сняв с шеи офицерский знак, положил его внутрь головного убора.

— Без чинов, — провозгласил я. Остальные офицеры роты также сняли офицерские знаки, положив их в кивера. — Господа офицеры, — обратился я к ним, — сейчас я хотел бы услышать ваше мнение обо мне.

— Ну, — протянул поручик Фрезэр, — вы герой войны в Испании и Франции…

— Погодите, — отмахнулся я от него. — Это всё очень хорошо, но я хотел бы услышать ваше мнение обо мне, а не о моих, так сказать, былых заслугах. Каким я вам показался на первый взгляд.

— Трудно судить, — пожал плечами подпоручик Максаков. — Ведь мы знаем вас всего несколько часов, однако ваши дела говорят о вас изрядно славно. Чего стоит оборона Бычьего хвоста! Заманить в ловушку цвет британской кавалерии, а после выдержать длительную перестрелку с лёгкой пехотой. Это лучшая вам характеристика.

— Ну да, — усмехнулся я, — особенно если забыть, что мой каптенармус проворовался и нагрузил в патронную тележку всякого барахла.

— Но ведь вы выстояли, — взмахнул вилкой прапорщик гренадерского взвода Быхов, — не смотря ни на что!

— Отлично сказано, — заметил я. — Но если бы патронов было больше, больше солдат осталось бы у меня в роте. А люди ценнее любых патронов.

— Теперь я понимаю, как вы сумели стать столь славным офицером, — протянул Фрезэр. — Далеко не всякий офицер так говорит о своих солдатах.

За эти слова он удостоился ледяного взгляда со стороны Ахромеева, ужинавшего вместе с нами, однако не произнесшего ни единого слова. Дело в том, что согласно, так называемой, «легенде», вводной, что сообщил мне майор, мы с Фрезэром раньше знакомы не были.

Утром следующего дня мы погрузились на фрегат с говорящим именем «Гренадер» и отплыли на запад. Путь до Лондона в первой половине осени должен был занять от недели до двух, как рассказал нам на первом же собрании в кают-компании капитан корабля Фадеев.

— Тут как с погодой повезёт, — сообщил он нам. — Осень — пора переменчивая, погода может по три раза на дню меняться.

— С нами капитан Суворов, — усмехнулся в ответ Ахромеев, — так что удача нам гарантирована. Во всём.

— По столу постучите, сударь, — решительно заявил ему капитан Фадеев. — Мы, моряки, люди суеверные, у нас иначе нельзя. Упустить удачу в море — последнее дело, можно и вовсе домой не вернуться.

— Вы это дело бросьте! — хлопнул ладонью по столу судовой священник отец Митрофан Ерофеев. — Суетная вера до добра не доведёт.

Как бы то ни было, путь до Лондона, растянувшийся на две с половиной недели, прошёл без каких-либо приключений. Не обошлось без конфликтов между солдатами и матросами, однако они пресекались на корню нашими и флотскими офицерами. Было даже нескольких публичных наказаний в назидание остальным, однако в общем плаванье прошло вполне спокойно.

Прибыв на Лондонский рейд, мы распрощались с флотскими, и сошли на берег. Правда, переправка гренадерской роты заняла около получаса, шлюпки так и курсировали с «Гренадера» на берег. Обитатели Гринвича с удивлением смотрели на гренадер в зелёных — по британской классификации уставных цветов, бутылочных — мундирах и давно устаревших шапках-митрах, носящих следы многих сражений.

— Рота, — скомандовал я, — в колонну повзводно. За графом Черкасовым, шагом марш!

Непривычная речь также изрядно смущала лондонцев, они, наверное, строили предположения относительно того, кто мы всё же такие. Вот только судить, насколько верны были эти гипотезы, я не мог по причине уже не раз помянутой неграмотности в британском наречии.

Брать знаменитый лондонский кэб граф Черкасов не стал, лишь только погрузил на открытую повозку все свои и ротные вещи и отправил в резиденцию в сопровождении каптенармуса. Шагать нам пришлось далеко, до самого Сити, района, расположенного по соседству с правительственным Вестминстером, и всю дорогу на нас пялились представители самых разных слоё общества. От портовых рабочих и матросов Гринвича до молодых дворян и банкиров Сити.

— Ну, что же, господа, — сказал нам граф Черкасов, когда мы остановились перед большим зданием, — это наш дом.

Граф остался верен себе до конца. Этот особняк был даже выстроен стилизованным под донжон средневекового замка. Более всего мне он напомнил шахматную ладью — даже с квадратными зубцами по верхнему краю. Над особняком-донжоном развевался флаг Российской империи.

— Молодец ваш каптенармус, Ахромеев, — усмехнулся граф Черкасов. — Быстро устроился.

— На обустройство у нас не так и много времени, — заметил Ахромеев. — Морское путешествие затянулось.

— Завтра устраиваем приём по случаю нашего прибытия, — сказал на это граф, — там же и договоримся с британцами о переговорах.

Мне было удивительно слушать переговоры, пускай и не великой важности прямо на улице. Я решил прояснить ситуацию и, отправив роту под руководством Фрезэра обустраиваться в особняке, обратился за разъяснениями к Ахромееву.

— Это очень просто, — ответил он. Мы шагали по коридорам, вслед за чинным мажордомом из немногочисленной свиты графа Черкасова, прибывшей с нами и отправленной во втором экипаже вперёд. — Подслушать нас на улице чрезвычайно сложно. Городской шум мешает слишком сильно.

Комнаты нам выделили вполне пристойные. Куда лучше наших полковых квартир, а уж в сравнении с палатками… В общем, жить можно и жить хорошо. Я оставил Жильцова обустраивать наше временное пристанище, а сам отправился посмотреть, как устроились мои солдаты.

— Тут на первом этаже две больших комнаты, — сообщил мне Фрезэр, — с двухъярусными кроватями. В общем, самая настоящая казарма.

— А чему удивляться, — усмехнулся присутствовавший при нашей беседе Ахромеев, — это же бывшая башня лондонского гарнизона. Нижние комнаты раньше были складскими помещениями, а когда особняк выкупили под наше представительство, то поставили кровати с тем расчётом, чтобы поселить там солдат.

— В чём вам, господам из тайной канцелярии, не откажешь, — усмехнулся в ответ, — так это в основательности.

Приём по случаю нашего прибытия был не столь шикарен, однако на нём присутствовали преинтереснейшие люди. Более всего, меня заинтересовал наш недавний смертельный враг, третий сын лорда Гаррет-Коллей, сэр Артур Колли Уэлсли, виконт Веллингтон. Он представлял на приёме британскую армию, во всей её мощи и непобедимости. И это ему вполне удалось. Блистательный, довольно молодой генерал в идеально сидящем мундире. Не смотря на то, что мы воевали против него несколько месяцев, я ни разу не видел нашего врага в лицо. Лицо это не блистало красотой, главным «украшением» его служил уже вошедший в историю крючковатый нос виконта.

Он ворвался на приём также стремительно, как врывался в испанские, а до того индийские крепости. Распахнулась дверь большого зала, хлопнув деревянной створкой о стену и в сопровождении пары адъютантов генерал вошёл в зал, промерив расстояние от входа до графа Черкасова, вежливо приветствующего других гостей, на манер циркуля своими длинными ногами. Адъютанты едва поспевали за его стремительной походкой.

— Господин граф, — коротко кивнул он Черкасову, — приветствую вас.

— Взаимно, господин виконт, — ответил тот, но руки не подал.

Веллингтон снова кивнул и отошёл в сторону. Наклонившись, он произнёс несколько коротких фраз одному из своих адъютантов. Тот кивнул и отправился бродить по залу, о чём-то выспрашивая. Мне даже стало интересно, в чём дело, я направился к нему, однако на полпути меня перехватил Ахромеев.

— Адъютант Уэлсли зачем-то ищет тебя, — сказал он. — В разговоре с ним будь крайне осторожен. Каждое твоё слово может иметь весьма изрядные последствия.

— С адъютантом? — удивился я.

— Ты что, Суворов, совсем поглупел на Альбионе? — посмотрел на меня, как на дитя малое Ахромеев. — На кой чёрт ты этому адъютанту сдался? С тобой Уэлсли поговорить хочет. Заметь, только пришёл и тут же потребовал тебя. Не знал бы тебя так хорошо, давно бы в Сибири сгноил.

— Это за что же? — мрачно поинтересовался я, глядя на приближающегося адъютанта.

— На всякий случай, — вполне серьёзно ответил Ахромеев.

Адъютант подошел, наконец, ко мне, коротко поклонился:

— Капитан Суворов? — Я кивнул. — Генерал Уэлсли желает видеть вас.

— Идёмте, — сказал я, делая приглашающий жест.

Мы прошли по залу к ожидающему нас сэру Артуру. Генерал долго разглядывал меня, прежде чем поздороваться и протянуть мне руку.

— Так вот ты какой, защитник Бычьего следа, — сказал он, крепко пожав мне руку. — Давно хотел посмотреть на вас.

— И каким я вам показался? — поинтересовался я.

— Самым обыкновенным, — ответил он, — как я и думал.

— В смысле? — удивился я.

— В самом прямом, — позволил себе усмехнуться виконт Веллингтон. — Я воюю давно, и успел заметить, что все дела на войне делают самые обыкновенные люди. Вроде вас.

— Интересное замечание, — сказал подошедший к нам граф Черкасов. — А как же аура войны? Герои в сверкающих доспехах?

— Таких было мало во все времена, — покачал головой Уэлсли. — Сколько было рыцарей в Европе, от силы сто тысяч и то в самый расцвет рыцарства. А войну всегда делали не они, а простое отребье, вроде моих красномундирников. Или ваших the serfs.

— Я не считаю своих солдат отребьем, — запальчиво сказал на это я. — Пусть они и вчерашние крестьяне, однако, я убеждён, что каждый из них достоин уважения.

— Кого уважать? — откровенно рассмеялся Уэлсли. — Висельников или деревенщину?

— Солдата, — мрачно ответил я, — который дерётся с тобой бок о бок и умирает, чтобы ты жил.

— Глубокая мысль, — сыронизировал генерал, — а главное, сколько пафоса. Вам бы оратором стать, а не военным.

— Как видите, сэр Артур, — примирительно заметил граф Черкасов, как истинный дипломат, вмешавшийся в самый острый момент нашего словесного поединка, — капитан Суворов отлично справляется с военным ремеслом. Он сделал блистательную карьеру. За неполных два года пройти путь от уорент-офицера до капитана.

— Тогда на ниве политики он стал бы не меньше чем министром, — не удержался от финальной шпильки Уэлсли, после чего попрощался с нами и отошёл к кому-то из британских дипломатов в дорогом сюртуке и с орденом в петлице.

В общем, приём более всего напоминал собрание хищников у водопоя, множество раз описанное разными исследователями Азии и Африки. Когда во время засухи все приходят к обмелевшим рекам, рычат друг на друга, вроде бы почти дружелюбно, однако в глазах у каждого льва или тигра так и светится: «Вот если бы не проклятая засуха, порвал бы тебе глотку, но нельзя, нельзя».

Офицеры и дипломаты фланировали по залу, каблуки дорогих туфель и сапог стучали по старинным камням, звенело стекло бокалов, звучали короткие реплики и длинные разговоры. Я не находил себе места в этом собрании, так что после разговора с Уэлсли отошёл к окну и разглядывал Лондон, вид на него открывался отличный. Где-то дымили заводские трубы, по улицам сновали сотни людей. А по мере того, как спускался вечер, в окнах домов засветились окна, и город стал похож на громадную рождественскую ель, горящую тысячами огней.

— Любуетесь городом, капитан, — на сей раз, Уэлсли подошёл ко мне сам. — Я не люблю Лондона, слишком он грязен и велик, более всего напоминает индийского города. Однако вот таким он мне положительно нравится. Ночь и огни скрывают его грязь, а вони здесь не слышно.

— Вы так не любите столицу? — удивился я.

— Изрядно, — кивнул генерал, — иногда даже не понимаю, за что именно сражаюсь по ту сторону Пролива. За золото Ост-индской кампании, чтобы оно быстрейшим потоком лилось в их бездонные сундуки. Вы знаете, если бы я так не любил войну, то давно бросил бы это дело и жил бы в своё удовольствие в родовом поместье. А для чего воюете вы, Суворов?

— Тут всё очень просто, господин генерал, — усмехнулся я. — Просто я ничего больше не умею. С самого детства учился только военному делу и иного занятия для себя просто не представляю.

— В таком случае, беру свои слова относительно политики назад, — кивнул мне Уэлсли. — Тот, кто воюет почти всю свою жизнь, обречён стать хорошим офицером, or die trying.

(выдержка из Британской энциклопедии посвященная Первому Лондонскому пожару)

В проклятый 1773 год столица нашей Родины, прекрасный Лондон выгорела дотла. На три дня со 2 сентября по 5 сентября город словно погрузился в адские бездны. Все усилия жителей пропали даром — Лондон выгорел, буквально, до земли. Отдельные люди утверждают, что видели в пламени демонов. Однако достоверных свидетельств этому нет. Однако с уверенностью можно сказать, что за демонов были приняты тривиальные мародёры, пользующиеся неразберихой, возможно, они намерено наряжались в устрашающие костюмы, чтобы отпугнуть честных людей, что могли бы воспрепятствовать им в их чёрной работе.

Однако Лондон оправился от этого ужаса и отстроился, пока вновь не подвергся испытанию в 18.. году.

 

Глава 27, В которой серые солдаты обнаруживают, наконец, свою подлинную суть

Приём закончился, гости разошлись, и особняк, наконец-то, погрузился в тишину. Немногочисленная челядь графа занялась уборкой и подготовкой дома к грядущим переговорам, а мы отправились спать. Но долго отдохнуть нам не удалось. Как и всех в ту ночь, меня разбудил низкий гул. Казалось, он ввинчивается в мозг и голова от него начала раскалываться. Я долго лежал на кровати, смотрел в потолок и гадал, что же это за звук. Вставать с постели и идти проверять, не хотелось совершенно, все несколько часов приёма я провёл на ногах, и теперь они напоминали об этом глухой болью. Кажется, мне удалось задремать на какое-то время под этот гул, но проспал я недолго и сон приснился крайне неприятный. Будто бы я залез на пасеку, где меня уже ждал целый рой разъярённых пчёл. Они накинулись на меня — и тут я проснулся.

Засыпать под усилившийся гул снова я не захотел, а потому героическим усилием превозмог лень и поднялся с постели. Надев повседневный мундир, отправился искать графа или Ахромеева. В коридоре встретился с Ахромеевым, сменившим Павловский мундир на гражданский сюртук. Судя по помятому лицу, он также не спал большую часть ночи.

— Что это за гул? — спросил я него.

Он в ответ только плечами пожал.

— Поднимемся на второй этаж, — предложил он. — С балкона на город посмотрим.

По дороге на второй этаж мы встретили Фрезэра и Максименку. Все вместе поднялись и вышли на просторный балкон особняка. Там уже стоял граф Черкасов, вооружённый зрительной трубой.

— Поглядите, — указал он на чёрные пятна на фоне громадной луны. Они казались чёрными дырами на её серебристом лике.

Я приложил окуляр своей трубы к глазу и навёл на них.

— Дирижабли? — спросил я. — Британцы возвращаются из Америки?

— Вряд ли, — мрачно заметил граф. — Во-первых, их всего десять. А во-вторых, что бы им делать в небе над Лондоном?

— И флаг, — добавил Ахромеев. — Я такого нигде не видел.

Над флагманским дирижаблем вилось громадное красное полотнище, в центре которого красовался белый круг с чёрным изломанным крестом. Теперь воздушных левиафанов освещали огни ночного Лондона, разбуженного протяжным гулом их двигателей, и можно было прочесть названия на их длинных бортах.

— Leibstandarte SS Adolf Hitler, — прочёл имя первого дирижабля граф Черкасов. — И кто он такой, этот Гитлер? Может быть, вы знаете, Ахромеев? Вы же занимались Пруссией и Рейнской конфедерацией весьма плотно.

— Это имя несколько раз проскакивало, — кивнул Ахромеев. — Вроде бы это некий лидер серых солдат, однако, лично его никто не знает, и не видел. Вроде бы, он цесарец из Австрии, но это только предположение.

— Das Reich, — прочёл я название второго дирижабля.

— Тут всё понятно, — усмехнулся Ахромеев. — Это немцы. Скорее всего, пруссаки.

— Totenkopf? — удивился Фрезэр. — А при чём тут гусары Приттвица?

— Серые тоже очень любят подобные символы, — заметил я. — Вспомните Щитно.

Я забыл, что мы вроде бы не знакомы, однако этого никто не заметил.

— Wiking, — прочёл я следующее название. — А вот это, действительно, странно. Или тут ещё и шведы, вместе с немцами?

— Вряд ли, — покачал головой граф Черкасов и снова приложил к глазу зрительную трубу. — Nord, — произнёс он и пожал плечами, — хотя всё может быть.

— Prinz Eugen, — таким было имя следующего дирижабля и я спросил: — Кто-то из Рейнских курфюрстов?

— Нет, — возразил мне Ахромеев, — скорее, он назван в честь Евгения Савойского, помните такого римского полководца? Его слава гремела по всей Европе не так давно.

— Наш преподаватель истории в корпусе, — встрял поручик Максименко, — сравнивал его с князем Суворовым.

Никто не стал смеяться над этим каламбуром.

— Florian Geyer, — прочёл я следующее название. — Это уже более древняя история. Некий рыцарь, что ли?

— Времён Мартина Лютера, — уточнил Ахромеев и прочёл следующее имя дирижабля: — Hohenstaufen, ну тут всё ясно.

— Frundsberg? — такое имя носил следующий левиафан. — Никогда ничего такого не слышал, — покачал головой я.

— Это ландскнехт, — объяснил большой знаток германской истории Ахромеев. — Прославился тем, что умер, когда пытался утихомирить своих наёмников, которым задержали жалование.

— Nordland, — прочёл название последнего дирижабля граф Черкасов, — похоже, вы были правы, Суворов, без шведов тут не обошлось.

И тут на город упали первые бомбы.

Казалось, балкон под нашими ногами подпрыгнул. Мы были вынуждены схватиться за кованые перила, чтобы не попадать с ног. А в городе вспухали сотни огненных «цветов». Бомбы сыпались на Лондон из чрева небесных левиафанов, разнося здания, тонны взрывчатки падали на головы ничего не понимающих людей, многие из которых вышли из домов поглазеть на дирижабли, что и спасло им жизнь. В городе начались первые пожары, зарево которых окрасило багрянцем брюхи дирижаблей. Между их громадных туш потянулись в небо чёрные клубы дыма.

Едва оправившийся от недавнего пожара Лондон, вновь подвергался разрушению. Хотя десятка дирижаблей явно недостаточно, чтобы сровнять с землёй город таких размеров, как столица Британии. А значит, очень скоро враг, кем он ни был, высадит десант. И точно, очередная партия чёрных точек, не взорвалась, сея вокруг себя смерть. Десантные шлюпки. За ней последовала вторая волна шлюпок. Третья. Четвёртая. Ещё и ещё одна. Сколько же на дирижаблях солдат? Не меньше, чем по дивизии на каждом. Тысячи человек. И кто будет противостоять им? Смешные «чарли»? Полиция, у которой даже оружия нет? Солдаты гарнизона? Сколько их? И ведь они разобщены, сидят сейчас по казармам и точно так же, как остальные жители столицы, ошеломлены. А сейчас на них обрушатся несколько дивизий серомундирных солдат.

— Максименко, принимайте командование стрелками, — скомандовал я. — Фрезэр, готовьте гренадер, мы выходим в город.

— Есть! — ответили оба поручика и бросились бегом выполнять мои приказы.

— Что вы творите, Суворов?! — вскричал граф.

— Иду наводить порядок в городе, — ответил я, направляясь вслед за офицерами. — Гренадеры там, — я махнул рукой за спину, — будут нужней. Мы сможем спасти сотни жизней.

— Только солдат угробите! — вскричал Ахромеев. — Там же дивизии с дирижаблей высаживаются.

— Они не ждут организованного сопротивления, — ответил я, — и сейчас большая часть их занимается грабежом и насилием. Поэтому появление даже взвода гренадер будет для них изрядным потрясением. Для охраны вашего особняка остаётся стрелковый взвод под командованием Максименки.

— Это чистой воды безумие, — покачал головой граф Черкасов. — Считаете, что вам британцы спасибо скажут? Не дождётесь от них.

— Не за спасибо воюю, — пожал плечами я. — Просто не хочу смотреть на то, как гибнут люди. Кем бы они ни были.

— Ваши принципы погубят вас, Суворов, — покачал головой Черкасов, — а главное, солдат, что вы ведёте в бой.

Бой шёл на наскоро сложенной баррикаде в четверти версты от особняка. «Чарли» вместе с констеблями предпринимали жалкие попытки отбить атаку серомундирных солдат. Их враги шагали колонной, напирая стройными шеренгами по пять человек с примкнутыми штыками. В общем, долго обороняться лондонцы не имели ни малейшей возможности. Если бы не подошли мы.

Семьдесят пять — со мной семьдесят шесть — человек в гренадерках, также шагали колонной по пять и к мушкетам нашим были примкнуты штыки.

— Взвод, — скомандовал я, — к бою готовьсь! Залп даёт только первая шеренга! Вперёд!

Я выхватил баскетсворд, драгунские пистолеты, хоть и висели в кобурах на поясе, однако заряжать их было некогда.

— На баррикаде! — крикнул я. — Все на землю!

Навряд ли британцы уразумели мои слова, но смысл их был понятен и так. Они бросились в разные стороны, некоторые рухнули ничком на мостовую для верности ещё и головы руками прикрыли.

— Огонь!

Первая пятёрка гренадер дала залп по серомундирным. Пара их рухнула на землю перед баррикадой. Они явно не ожидали какого-либо организованного сопротивления и были ошеломлены. Этим я просто обязан был воспользоваться.

— Вперёд! — крикнул я, вскидывая палаш. — В рукопашную!

Мы легко взбежали на баррикаду, которую никто не защищал с нашей стороны, и схватились с немцами. Я обрушил на голову первого палаш, но с удивлением обнаружил, что каска на его голове не кожаная и даже не железная, а, скорее всего, стальная. Клинок отскочил от неё, оставив зарубку, однако серый, что называется, поплыл, выронил мушкет и стал лёгкой добычей для моих гренадер. Второй серый попытался ударить меня прикладом, я перехватил его ещё в замахе и ткнул врага палашом в живот. Оттолкнув его, схватился с третьим, потом с четвёртым, пятым, шестым… С кем-то только обменивался парой ударов, кого-то успевал ранить, кого-то убить. Доставалось и мне, однако ран я не чувствовал, о том, что меня зацепили штыком или офицерской саблей, понял только после боя по тёмным пятнам на мундире или крови текущей из ран.

Похоже, эти солдаты были готовы к бою, и справиться с ними оказалось непросто. Выручила стойкость и умение моих гренадер. Мы потеснили серых, и к нам присоединились воодушевленные победой «чарли» и прочие горожане. Они атаковали немцев с флангов, выскакивая из переулков или же просто стреляя из окон. И враг не выдержал. Атакуемые с фронта и флангов, серые обратились в бегство. Первыми побежали солдаты последних шеренг, большую часть боя чувствовавшие себя, можно сказать, в безопасности, а теперь подвергшиеся атакам врага, которому не удавалось иногда даже ответить. Унтера, которые должны были сдерживать бегство, не справились, их просто смели.

— Не преследовать! — выкрикнул я, опуская палаш. — Фрезэр, доложить о потерях! Собрать боеприпасы, если подойдут по калибрам. Заменить повреждённое оружие.

— Потери, — доложил через минуту Фрезэр, — двое убитых, трое тяжелораненых и около десятка раненых легко, сражаться смогут.

— Messieurs! — обратился я окружившим нас «чарли» и горожанам. — Quelqu'un parler franГais?

— Oui, bien sШr, — раздалось несколько голосов.

— Помогите нам, — сказал я им. — Доставьте мёртвых и тяжелораненых в дом, который раньше был башней гарнизона.

— А вы кто такие? — спросил кто-то, похоже, старшина «чарли» или как он у них называется, не знаю.

— Я офицер русской армии, капитан Суворов, — представился я. — Командую гренадерами охраны нашего посольства. Сейчас мы вышли в город, чтобы навести порядок и по возможности остановить серых солдат, разоряющих его.

По толпе пошёл шепоток, граждане Лондона, разумеющие французский, переводили мои слова тем, кто этого языка не знал.

— Остальным тоже стоит покинуть эту баррикаду, — сказал я. — Серые вернутся, и они будут очень злы.

— Господин капитан, — обратился ко мне прапорщик Быхов, — у каждого из этих серых солдат есть гренадерская сума. А в ней по пять гранат. И ячеи пустые ещё на десяток.

— У каждого? — удивился я. Прапорщик кивнул. — Тогда собирайте. Гранаты соберите, сколько хватит.

— Слушаюсь, — ответил прапорщик и тут же принялся отдавать команды. — Как с эмблемами быть? — снова подошёл он ко мне, когда все гренадеры сменили сумы на немецкие. — Они все с мёртвой головой.

— Вернёмся в особняк, перебьём на наших орлов двуглавых, — ответил я. — А пока так повоюем.

— Понял, — кивнул Быхов.

— Мундиры на них какие-то странные, — сказал мне Фрезэр. — Вот нашивки какие-то. — Он показал мне полоску чёрного сукна, на которой было вышито слово Thule. — Отпорол на память, майору Ахромееву покажу. Пусть разбирается.

— Может, это всё же шведы? — предположил прапорщик Быхов. — Название-то явно их.

— Немцы это, — покачал головой Фрезэр. — По-немецки во время боя лаялись, и команды тоже по-немецки отдавали.

Вот что значит, разведчик, как говорится, от Бога. Правильно сделал Ахромеев, предложив ему перейти в тайную канцелярию. Офицер из Фрезэра, конечно, толковый, но разведчик он просто прирождённый.

— Не важно, кто они, — отмахнулся я, — а вот гранаты это уже интересно. От них же отказались почти пятьдесят лет назад.

— В городском бою гранаты штука незаменимая, — сказал прапорщик Быхов, — особенно в таком количестве. Что бомбы не доделали, то гранатами добить можно. В окна домов закидать, или баррикады подорвать.

— Разумно, — кивнул я. — Тогда и нам стоит ими воспользоваться. Всё готово?

— Так точно, — отрапортовал Фрезэр.

— Тогда вперёд!

— Господин капитан, — обратился ко мне старшина «чарли», — а нам, что делать?

— Уходите отсюда, — ответил я. — Но продолжайте воевать. Не так, как сейчас. В открытом бою вы ничего не сможете противопоставить немцам. Вы иррегуляры и в этом ваша сила. Стреляйте по ним из окон домов и с крыш. Нападайте на серых, когда они начинают грабить и насиловать. Тогда они почти беззащитны, забывают о войне и их можно брать голыми руками.

— Ясно, господин капитан, — кивнул «чарли». — А вы куда?

— Воевать, — пожал плечами я. — Нам тоже засиживаться на одном месте нельзя. Нас не так много и в мобильности наша сила. Будем маневрировать, искать войска лондонского гарнизона, объединимся с ними, и будем воевать, как умеем. Мы же линейная пехота qu'on le veuille ou non.

И взвод направился дальше по Лондону. Мы шагали через подлинный ад. Озверевшие от крови и огня немцы творили такое, что и вспоминать не хочется. Они убивали всех без разбора, мужчин, были те вооружены или нет, женщин, детей, стариков. Насаживали на штыки, забивали насмерть прикладами, а то и просто топтали ногами. Особенно жестоко расправлялись с «чарли» и констеблями, пытавшимися обороняться и наводить хоть какой-то порядок.

И через весь этот кошмар шагали мои гренадеры. Где-то вступали в бой, громя озверевшего от насилия и беззащитности врага, где-то избегали боя, там, где врагов было слишком много. Как бы ни были серые опьянены кровью и лёгкой победой, однако взводом полка не перебить, как не перешибить плетью обуха, как говорит старинная мудрость. Где-то сражались колонной, как на первой баррикаде, вступая в бой сходу, без залпа, где-то разворачивались в три шеренги и открывали огонь по врагу. Так было на небольшой площади, названия которой я не знал, где немцы числом не меньше батальона потрясали над головой мушкетами с насаженными на штыки детскими тельцами, конечностями и головами. Мой взвод развернулся в три шеренги у стены дома. Гренадеры без команды вскинули оружие, и я тут же выкрикнул:

— Огонь!

Пули выбили несколько десятков солдат в сером, но те не обратили на это внимания, продолжая упиваться кровью. Гренадеры перезарядили мушкеты, очень быстро, особенно если учесть, что у всех были примкнуты штыки. Я лишь махнул палашом. Новый залп смёл ещё несколько десятков серых. Только тут они опомнились, стали озираться по сторонам, ища врагов. А тем временем гренадеры дали ещё залп. Серые кинулись на нас, толпой, некоторые даже не удосужились стряхнуть со штыков тела и части тел.

И это армия? Где офицеры? Где унтера? Где порядок?

Мы успели дать по ним ещё один залп, выбив очень многих, сбившихся слишком плотно. Рукопашная схватка была жестокой, но короткой. Драться немцы умели не лучше, чем воевать. Через несколько минут у наших ног образовалась небольшая гора трупов, а те, кто выжил, бежали в ужасе. Не ожидали они такого сопротивления.

Перевязав раненых и прочтя короткую молитву над убитыми, мы пошли дальше.

— Господин капитан, — обратился ко мне Фрезэр, — через полквартала отсюда, вроде бой идёт.

— Идём туда, — кивнул я.

Колонна гренадер прошла по улице эти полквартала и, действительно, наткнулась на настоящий бой. Почти полк серых солдат вёл перестрелку с батальоном красномундирников, сбившихся в каре и отвечавших залпами.

— Гранаты к бою, — скомандовал я, а когда все солдаты запалили фитили, правда, не слишком умело, не учили их этому, выкрикнул: — Бросай!

Семь с лишним десятков гранат полетели в серые шеренги, а после из пороховой пыли выступили мои гренадеры. Первые две шеренги колонны дали залп в тыл врагу и снова началась рукопашная схватка. Серые никак не ожидали атаки, были ошеломлены взрывами гранат, однако командовали ими опытные офицеры и солдаты оказались не в пример более дисциплинированными, нежели те, с кем мы дрались на площади. Часть их быстро развернулась к нам лицом, выставляя штыки. Но всё же недостаточно быстро. Мы успели переколоть многих, пока они разворачивались, и теперь дрались в их изрядно разбитом построении.

Это придало сил и британцам. Они быстро перестроились из каре в шеренгу, дали последний залп и также пошли в рукопашную.

Этот бой был не только яростным, но и затяжным. Я раздавал удары направо и налево, не жалея тяжёлого палаша и серомундирных солдат. Я ломал вражьи мушкеты, щепил приклады, вонзал клинок в животы немцев, отрубал головы и конечности. Казалось, во мне поселился некий злой дух, о которых рассказывал мне мастер Вэй. Они делали человека, в котором селились, отменным бойцом, взамен требуя от него только крови. Много крови. В легенде этой было много общего с тем, что рассказывал мне паладин об упившихся крови мечах.

Вот так и я дрался отчаянно, позабыв о командовании взводом, хотя и не было нужно. Павловские гренадеры были отлично обучены, держали строй, прижавшись спинами к стене дома, наносили быстрые и точные удары штыками и прикладами. Серые падали рядом с нами один за другим. В то же время на немцев с тылу давили британцы.

Но, как бы то ни было, немцев было намного больше. Батальон и взвод не могут одолеть полка. Как бы ни были хороши первые, и скверен — второй. Это военная аксиома. Ноги скользили на мостовой, между камнями текла кровь, под каблуки сапог то и дело попадались тела убитых врагов и друзей. Всё чаще падали гренадеры, да и британских, чёрных, так называемых, веллингтоновых, киверов над немецкими касками виднелось всё меньше.

Меня ударили прикладом по рёбрам с такой силой, что те в ответ затрещали, а я отлетел и врезался спиной в стену, к которой были вынуждены отступить мои гренадеры, чтобы избежать окружения и прикрыть тылы. Кивер съехал на глаза, я поправил его левой рукой, что спасло мне жизнь. Штык, нацеленный в горло, угодил в предплечье, раздробив кость. Боль пронзила левую руку, однако я отвёл её в сторону, скрипя зубами, и ткнул серого палашом в живот. Повернув клинок в ране, я выдернул его. Немец осел на мостовую, потянув приклад вниз. Штык начал выворачиваться, причиняя мне кошмарную боль. Я, буквально, слышал, как трещат кости предплечья.

— Вашбродь, — подскочил ко мне унтер в трижды простреленной шапке-митре. Он исполнял в роте обязанности фельдшера на поле боя, как объяснил мне Фрезэр. — Вам помощь нужна.

— Выдерни штык, — прохрипел я. — И рану перетяни. Потуже.

— Слушаюсь, вашбродь, — ответил гренадер.

— Солдаты! — скомандовал Фрезэр. — Прикрыть капитана и Лялина! Чтоб ни ода сволочь к ним не подобралась!

Между нами выстроилась живая, ощетинившаяся штыками стена солдат. Унтер Лялин быстро и сноровисто отомкнул штык, мне даже особенно больно не было, а после взялся за кольцо.

— Вот теперь терпите, вашбродь, — сказал он мне, и сильно дёрнул штык за кольцо.

Даже когда чёртов немец всадил мне пять аршин стали в руку, было не так адски больно. Я даже не закричал, а взвыл. Унтер тут же принялся сноровисто бинтовать мне руку. Закончив перевязку, Лялин протянул мне фляжку. Я сделал пару глотков — крепчайший самогон ожёг горло. Тяжело дыша, я кивком поблагодарил унтера и, опираясь на клинок палаша, поднялся на ноги.

— Вам бы в посольство вернуться, вашбродь, — посоветовал унтер. — Рана больно скверная.

— Воевать и так некому, — отмахнулся я, поморщившись от боли в левой руке.

Шеренга прикрывавших нас гренадер стремительно таяла. Немцы наседали на нас и британцев, мстя за первые минуты страха. И я понял, что загубил солдат. Мой маневр оказался ошибкой. Нельзя было выводить гренадер из посольства, а уж кидаться с взводом на полк серых, и вовсе верх глупости. Подвела меня удача, о которой столько толковал Ахромеев.

Я встал на своё место в шеренге и вновь вступил в бой. Поначалу морщась от боли в руке и рёбрах, но с каждой секундой всё больше втягиваясь в сражение и забывая обо всём, кроме врага. А врагов надо убивать.

Когда на крышах и в окнах домов, окружавших нас, появились мушкетные стволы, не знаю. Не знаю я, и сколько их было, но точно немало. Они дали залп по немцам. Один, другой, третий. Серые падали, сражённые градом пуль. Свинец косил их, буквально, в паре шагов от нас. Вот тут немцы не выдержали, и отступили. Остатки полка разбились на отдельные роты, и отошли в переулке. В полном, надо сказать, порядке отошли, но там их встретили ураганным огнём из окон и с крыш. В узком пространстве они оказались смертельно уязвимы. Никто из серых не ушёл.

— Who give orders where? — раздался знакомый голос. — Captain Suvorov?

— C'est Гa! — ответил я. — Капитан Суворов, сэр Артур.

Ко мне, переступая через трупы своих и чужих солдат, подошёл сэр Артур Уэлсли с окровавленной саблей в руке.

— Давно я не дрался сам, — мрачно сказал он. — С самой Индии. И скажу вам, капитан, не испытываю от этого ни малейшего удовольствия, не в пример многим молодым офицерам. Какими судьбами вы здесь?

— Не умею сидеть за стенами, когда людей режут, как скот, — ответил я.

— Goddammit! — усмехнулся сэр Артур. — Сказал бы кто, что я обрадуюсь русским солдатам в Лондоне, велел бы выпороть наглеца. Кем бы он ни был! Вы спасли нас.

— Нас, скорее, спасли ваши «чарли», — покачал головой я. Говорить становилось всё больней, видимо, рёбра мне прикладом повредили изрядно, несколько сломано, точно.

— От них иногда бывает толк, — кивнул сэр Артур, — но только при таком численном преимуществе и партизанской тактике. Надо прорываться в Гринвич. Там расположен Лондонский экипаж и казармы морской пехоты. Они, конечно, ещё большие мерзавцы, чем простые красномундирники, но вояки отменные. На них сейчас вся надежда.

— Отчего же? — удивился я. — А прочие полки гарнизона?

— Это, — сэр Артур махнул рукой за спину, где стоял батальон, которым он командовал, — быть может, всё, что от него осталось. Нас предали, капитан. Змея предательства засела в самом сердце Британии. Вы видели, как они шли над городом, как по родному небу. И ни одна зенитная пушка, goddammit, не выстрелила. Я был там со своими людьми, артиллеристы мертвы, а пушки испорчены. Безнадёжно! Дирижабли прошлись над казармами гарнизона и разбомбили их к чёртовой матери. Тысячи солдат даже проснуться не успели! Только Гринвич обошли. Опасаются наших дредноутов. Их паровые пушки могли изрядно повредить этим чёртовым дирижаблям. Поэтому и Экипаж цел остался. Гринвич, Суворов, Гринвич, наша последняя надежда!

— Значит, в Гринвич, сэр Артур, — кивнул я. — Командуйте, я и мой взвод в вашем распоряжении.

— Станете, как и положено гренадерам, на правом фланге, — приказал он. — Вместе с солдатами капитана Мак-Бри. У меня за гренадер шотландцы.

— Мак-Бри? — удивился я. — Вот так удача! Он едва не прикончил меня под Бургосом.

— Тогда вы быстро найдёте общий язык, — усмехнулся Уэлсли.

Мы выстроили солдат в колонну, и повели по улицам к портовому Гринвичу. Подойдя к шотландцам Мак-Бри, я сердечно приветствовал их командира. Коренастый офицер горец крепко пожал мне руку, снова покосился на палаш, однако заговаривать о нём не стал.

— Останемся живы, Мак-Бри, — сказал ему я, — и я отправлюсь вместе с вами в Гленмор, или как его там, и отдам его вашим родственникам.

— Ну, тогда, — усмехнулся капитан, — я стану беречь тебя, как зеницу ока. Шотландский баскетсворд не должен достаться этим, — он произнёс несколько фраз по-гэльски, — немцам.

— Вот и договорились, — кивнул я, несколько повеселев, что, в общем-то, не соответствовало обстановке разверзшегося ада вокруг нас.

Мы уходили от района боевых действий, оставляя Лондон на растерзание озверевшим немцам. Но сейчас иначе было нельзя. Объединившись с матросами Экипажа и морской пехотой, мы станем представлять реальную силу, которая есть что противопоставить серым солдатам. «Чарли», больше не казавшиеся мне такими уж смешными, и простые лондонцы, расстрелявшие немецкий полк снова рассеялись по улицам, чтобы атаковать врага там, где он не ждал нападения.

Мы шагали через ад горящего Лондона. Во тьме, накрывшей город, никто и не заметил, как над нашими головами возникли дирижабли. Выдал их всё то же гудение, от которого уже зубы болели. К нему настолько привыкли, что и внимания обращать перестали. Не заметили мы и усиления этого шума. Смотрели все по сторонам, выискивая противника на земле, а не в небе. И лишь когда нам, буквально, на головы посыпались бомбы, все разом задрали головы.

— На Гринвич идут! — крикнул мне Мак-Бри. — Только поздно! Тут они ошиблись! — Он явно повеселел.

— Почему?! — перекрикивая гул дирижаблей и близкие взрывы бомб, спросил я у него.

— Команды кораблей нашего рейда, — ответил Мак-Бри, — успели подготовить их к бою! Их паровые пушки дадут сегодня жару!

— А вы не забыли о судьбе ваших зенитных пушек?! — поинтересовался я. — Предатели могли проникнуть и на корабли.

— Исключено! — покачал головой Мак-Бри. — Там матросы гвардейского экипажа. Если предатели есть и среди них, то я просто не знаю, где их нет.

— Предатели есть везде, Мак-Бри, — сказал ему генерал Уэлсли, шагавший рядом со следующей шеренгой солдат и отлично слышавший наш разговор.

Он хотел сказать ещё что-то, но тут снова посыпались бомбы. Мы перестали слышать друг друга. Бомбы падали рядом с нами, от взрывов закладывало уши. Одна упала особенно близко. Взрывом раскидало моих гренадер и шотландцев. Меня отшвырнуло на несколько шагов, спиной пробил витрину какого-то дома, осколки его изорвали мундир в клочья, а после сверху рухнули какие-то балки, придавив меня к деревянному полу магазина. Я слышал, как по магазину ходят солдаты, выкрикивая моё имя по-русски и по-французски, но отозваться не мог. Из-за боли в сломанных рёбрах, каждый вдох становился подлинным мучением, казалось, в грудь вливается не воздух, а раскалённое пламя. Солдаты походили какое-то время, и ушли, не найдя меня под развалинами или сочтя мёртвым. И я остался лежать и ждать медленной и мучительной смерти.

Не знаю, сколько я пролежал под развалинами магазина. Ей-богу, смог бы дотянуться до пистолетов, покоящихся в поясной кобуре, пустил бы себе пулю в лоб. Однако сделать это не было никакой возможности, и я лежал, страдая от боли в руке и рёбрах.

Наверное, я потерял сознание и умер бы в этом спасительном забытьи, если бы меня не привела в себя новая вспышка боли. Я захрипел и дёрнулся. Шевелиться стало легче. Верней, я в принципе смог шевелиться. Кто-то старательно разбирал завал надо мной. Я уж было обрадовался, и улыбнулся, не смотря на боль во всём теле. Не бросили меня гренадеры, вернулись за командиром! Каково же было моё разочарование, когда вместо зелёных мундиров и гренадерских шапок, увидел серые мундиры странного покроя и стальные каски. Из-под завала меня освобождали немцы. И руководил ими знакомый мне гигант в плаще и кепи. Гауптман Вольф.

Я взвыл от боли и разочарования. Тело дёрнулось в конвульсии, и я сильно ударился затылком об пол магазина. И снова потерял сознание.

— Приведите его в себя, — это было первое, что я услышал, когда мрак в голове немного рассеялся. — Скорее. Я хочу поговорить с ним.

Голос был смутно знаком мне и говорил некто по-немецки. Я почувствовал острую боль в правом предплечье, и спустя несколько минут в голове прояснилось окончательно. Я открыл глаза. Первым, кого я увидел, был знакомый мне гауптман Вольф, рядом с ним стоял человек белым халатом и окулярами напоминающий давешнего знакомого Arzt'а Тотемагиера. Однако это явно был не он, что меня несколько порадовало. По гроб жизни не забыть мне подвальной лаборатории, как он называл это место, доктора Тотемагиера.

— Инъекции сделали своё дело, — произнёс врач, обращаясь куда-то за спину. — Поставили его на ноги, на какое-то время.

— Этого вполне достаточно, — ответил ему первый голос невидимого мне человека. — Отойдите, дайте мне на него посмотреть.

Доктор и гауптман Вольф отошли в стороны, и я увидел майора Крига. Он был одет в белый сюртук и плащ-пальто с рукавами и восседал в небольшом кресле с высокой спинкой, изрядно напоминавшем некий трон. И, конечно же, рядом с ним стоял отлично сервированный столик. Он что же, без еды обходиться не может? Не знает насыщения, как паук.

— Вот мы и встретились снова, герр Суворов, — улыбнулся майор своей акульей улыбкой. — Не ожидал встретить вас в Лондоне. Хотя, знаете ли, смутно опасался, что окажетесь тут.

— И были правы, — усмехнулся я, поднимаясь с палубы, на которую меня швырнули серые солдаты.

Судя по обзорному окну, размером с католический витраж в большом соборе, мы находились на мостике одного из дирижаблей, атаковавших Лондон. Немного в стороне от нас стояли офицеры из команды дирижабля в серо-синих мундирах того же непривычного покроя, что и остальные солдаты, и фуражных шапках. Они были заняты управлением дирижаблем, но то и дело один-другой офицер или унтер бросали взгляды на нас.

— Вы, Суворов, — продолжал майор Криг, — моя постоянная головная боль. На протяжении почти двух лет, вы портите мне кровь. Я лишь недавно узнал, кто стоит за гибелью гауптштурмфюрера Рабе в Испании. — Я обратил внимание на странный эпитет, которым наградил своего человека Криг. Перевести это длинное немецкое слово я не смог, какая-то ерунда складывалась, однако, скорее всего, это было воинское звание серых. — А после угробили гауптштурмфюрера Адлера в Париже. При помощи этого китайского ублюдка, графа Ди.

— Адлер получил то, что хотел, — ответил ему я. — Он свёл близкое знакомство с аквиллой.

— Очень смешно, — покачал головой Криг. — Я уже начинаю жалеть о том, что приказал привести вас в себя. Ваш длинный язык начал утомлять меня.

— Я не вижу здесь фон Ляйхе и доктор другой, не Тотемагиер, — сказал я, проигнорировав реплику майора. — Значит, налёт бомбического дирижабля «Святитель Николай» был удачен.

— Весьма, — раздражённо ответил Криг. — А ведь эксперименты доктора Тотемагиера могли бы дать мне тысячи и тысячи идеальных солдат. Не нуждающихся в отдыхе, живущих одной войной. А знаете вы, Суворов, скольких усилий стоило нам создание фон Ляйхе?

— А подох он, наверное, в считанные секунды, — сказал я. — От наших бомб.

— Гауптштурмфюрер Вольф, — обратился Криг к своему последнему соратнику, — если Суворов позволит себе ещё одну реплику в подобном оскорбительном тоне, убейте его.

Тот ничего не ответил, однако я понял, что приказ он выполнит и выполнение, скорее всего, доставит ему изрядное удовольствие. Как ни странно, оружие у меня отняли. Шотландский палаш серые покрутили в руках и просто бросили на палубу, не так и далеко от меня. А драгунские пистолеты, так и остались лежать в закрытой двойной кобуре на поясе. Ну что за безалаберность! Или посчитали, что я уже совершенно беспомощен. Значит, плохо знают русских офицеров.

— Ну, пока вы меня не прикончили, — сказал я. — Всё же, хотелось бы узнать, кто вы такие? Граф Ди рассказывал, что вы пришли из Тибета, а тигр по имени Рао сказал, что вас быть не должно.

— Вы с тиграми беседуете, Суворов? — удивился Криг. — У графа Ди, что ли? Вы там с ним опиумом не баловались? Хотя не важно, это ваше с ним дело. А что касается нас, то это долгая история. — Он откинулся на спинку своего кресла, сделал несколько глотков вина из бокала. Я терпеливо ждал, зная, что таким образом он придаёт большее значение своим словам. — В далёком будущем идёт война. Между нашей и вашей странами. Вернее, между Великим Третьим Рейхом и Союзом Советских Социалистических республик, так будет называться ваша родина, Суворов. — Это было больше похоже на бред, союз республик вместо Российской империи, глупости какие! Никогда демократические идеи не приживутся на русской почве, ибо они противны самой сути нашей души. Однако рассказ майора, не смотря на всю его явную абсурдность, был весьма занятен, и я продолжил слушать его со всем вниманием. — В первые же месяцы войны наши войска стояли под стенами Москвы, она снова станет столицей вашей родины, а Санкт-Петербург, к слову, вовсе потеряет своё имя. Однако вам удалось отбросить нас и война из Blitzkrieg превратилась в затяжную. И теперь уже ваши солдаты топчут сапогами немецкую землю. Вернее будут топтать. Чтобы не допустить этого институт «Наследие предков» отправил нас в прошлое. Его специалисты обнаружили некий древний манускрипт в горном монастыре Тибета. После длительного изучения, они нашли способ проникнуть сквозь время. Пройти могут только четыре человека за тысячу лет, однако и тут им удалось обмануть создателей манускрипта. Пятым с нами отправился фон Ляйхе, назвать которого человеком никак нельзя. Так мы и пришли в ваше время, и начали менять историю.

Майор — или тоже какой-нибудь фюрер — Криг перевёл дыхание, налил себе вина и сделал пару глотков.

— Без ложной скромности скажу вам, Суворов, — хвастливо произнёс Криг, — что меня направили сюда не зря. За несколько лет я сумел изрядно изменить историю, создал из жалких националистов немецких княжеств десять полноценных дивизий СС…

— Кого? — переспросил я.

— Schutzstaffeln, — не слишком понятно ответил Криг, — ну да, мне сейчас недосуг рассказывать вам историю нашей национал-социалистской партии. Хватит вам и того объяснения, что все те, кто воюет сейчас внизу — солдаты и офицеры Waffen SS. Сейчас они мстят за налёты британской авиации на Берлин. Но если мой план сработает, то никаких налётов не будет.

— А что же будет? — удивился я.

— Великий Рейх, — гордо произнёс майор, — от моря до моря. Сейчас я сумел столкнуть лбами величайшие державы Европы. Британские войска почти уничтожены в Испании. Бомбардировка Лондона подтолкнёт Бонапарта к высадке десанта на Альбионе. Это положит начало настоящей Мировой войне. За сто лет до её начала! — произнёс он с улыбкой ещё одну непонятную мне фразу. — В неё втянутся и остальные державы, а победительницей, благодаря мне и моим Waffen SS станет Германия. Не Пруссия или Рейнская конфедерация. А именно Великая Германия. Großreich!

— И вы, майор, Großkaiser, — усмехнулся я, отлично понимая, что эта провокационная реплика, вполне может послужить предлогом для нападения гаупт-как-там-его Вольфа.

— Я всего лишь штурмбанфюрер СС, — покачал головой Криг, — майор, как вы заметили, Суворов. Моё дело воевать. А править будут другие. Более достойные и искушённые в этом деле люди. Таких хватает и в Пруссии, и в Рейнских княжествах. Моё дело привести их к власти. Но, главное, уничтожить Россию. Под корень вырезать ваш поганый народ, превратить всех славян в неграмотных рабов!

— Вот как ты заговорил, — наклонил голову я. — В рабов, значит. Мы брали Берлин в семьсот шестидесятом, возьмём и в будущем. Как бы ни старались, что бы ни делали! Никому не обратить русский народ в бессловесных рабов. Никому и никогда!

— Будущее рассудит нас, Суворов, — отмахнулся Криг. — Вы сами превратили свой народ в рабов, но они восстанут, скинут с престола царя и вышвырнут вас, Bojars und Edelmannleute, из страны.

— А вот этого не будет никогда! — рассмеялся я — Потому что никогда такого быть не может. Мы русские, а не французы, у нас никогда и никто против царя не восставал. Так что врёте вы, Herr Major, нагло в лицо. Вы банальный лжец, Криг! Или просто сумасшедший!

Гауптман Вольф кинулся на меня после этих слов. Я ждал этого, понимая, что таких оскорблений мне уже никто не простит. Последние три минуты нашего разговора я медленно смещался в сторону своего палаш, мирно покоящегося на полу в нескольких шагах от меня. И вот теперь я подцепил оружие мыском сапога под гарду, подбросил вверх, поймал левой рукой, сжав от боли зубы, и выхватил из ножен правой. Вольф был уже в аршине от меня. Он вскинул руки, видимо, желая порвать голыми руками. Однако только сейчас я заметил, что на руках его пробиваются звериные когти. Не просто длинные, грязные до черноты ногти, а именно когти, да и сами руки его стали меняться, превращаясь в лапы, обрастая шерстью.

Майор Криг не солгал нам тогда, на постоялом дворе на немецкой границе, гауптман Вольф был быстр. Чертовски быстр. Но всё же я успел поймать его на клинок палаша. Он глубоко вошёл в живот немца, распоров плащ пальто и мундир. Зелёное кепи слетела с головы Вольфа. Он отступил на полшага назад, даже не подумав зажимать рану на животе, хотя из неё обильно лилась на палубу кровь. Казалось, это ничуть не заботит гауптмана.

— Убить гауптмана Вольфа, — усмехнулся майор Криг, — практически невозможно. Он ведь, можно сказать, лидер и духовный вдохновитель бригады Werwolf.

Кровь из раны на животе гауптмана Вольфа уже не текла. Тело же его продолжало меняться. Лицо вытягивалось, также обрастая шерстью, превращаясь в волчью морду. Так вот он каков — волк в человечьем облике. И тут я понял, что мне не жить. Ведь не было у меня ни серебряных пуль, ни осиновых кольев, ни всего того, с чем ходят на оборотня. Гауптман же, по-волчьи усмехнувшись, снова прыгнул на меня.

Спас меня жуткий взрыв, потрясший, казалось, весь дирижабль, в чреве которого мы находились. Следом за первым взрывом прогремел второй, третий, четвёртый. А затем новый звук. Как будто некий великан рвёт на груди рубаху великаньего размера. Звук, соответственно, был оглушительный.

— Что такое?! — вскричал Криг.

— Ракеты, Herr Major, — ответил кто-то из экипажа, сгрудившегося на мостике. — С земли по нам стреляют ракетами.

— Они начинены шрапнелью, — поддержал его другой. — Взрываются — и рвут баллоны наших дирижаблей изнутри!

— Это конец, Herr Major, — усмехнулся я, морщась от боли в левой руке. — Как видите, британцы нашли средство и против ваших дирижаблей.

— Да пороховыми ракетами ни во что попасть нельзя! — разъярялся Криг.

— По вашим летучим монстрам просто невозможно промахнуться.

И тут Вольф снова бросился на меня. Но новый взрыв сотряс дирижабль. Палуба под ногами немца-оборотня покосилась, он взмахнул руками и полетел на меня. Я также не сумел удержать равновесия, и врезался спиной в переборку. От боли хотелось выть. Воздух выбило из груди. Гауптман, почти потерявший человеческий облик, ударился о переборку рядом со мной.

Я оттолкнулся спиной от неё, разрывая расстояние между нами, и наотмашь рубанул Вольфа по рукам. Палаш переломил кости его лап, оставив глубокие зарубки, истекающие кровью. Это ничуть не смутило гауптмана. Он бросился на меня, вскидывая изломанные руки-лапы. Я снова ткнул его палашом в живот. Клинок на сей раз погрузился в тело оборотня на половину длины. На спине его вспух небольшой бугорок, разорвав плащ-пальто, конец клинка вышел из его тела. Я провернул клинок в ране и надавил на него, навалившись всем весом. Оборотень взвыл, попытался ударить меня лапами. Но, почти перерубленные, они плохо слушались его, и только хлестнули меня по спине, подобно двух жутким цепам. Тогда гауптман попытался укусить меня — длинные клыки лязгнули в вершке от моего плеча.

Пока мы таким образом боролись, я левой рукой, превозмогая боль, откидывал клапан кобуры и вытаскивал драгунский пистолет. Когда гауптман вновь решил разорвать дистанцию, в чём ему изрядно помог новый взрыв, сотрясший дирижабль, я прижал пистолет к его вытянутой морде и нажал на курок. Пуля разнесла ему голову. Вольф покачнулся и рухнул навзничь.

Я выронил пистолет из онемевших пальцев левой руки. Тугая повязка, наложенная унтером Лялиным, пропиталась кровью, искалеченная рука повисла плетью и больше не слушалась меня. Отчаянно хотелось сползти спиной по переборке, сесть на палубу и заснуть. Может быть, даже и навсегда. Но у меня ещё оставались дела. Да и офицеры экипажа дирижабля сейчас придут по мою душу. Хотя что-то их нет. Превозмогая боль, я оторвался от переборки, сделал несколько шагов по отчаянно пляшущей палубе. И только тут заметил, что на месте мостика, откуда офицеры управляли дирижаблем, полыхает пламя и свистит в здоровенной пробоине ветер. В борту дирижабля зияла дыра с изломанными краями, похожими на зубы некоего зверя.

Майор Криг замер в своём кресле, казалось, он боялся шевельнуться лишний раз, чтобы не выпасть из дирижабля, хотя пролом зиял в десятке саженей от него. Я сделал первый шаг в его сторону. Палуба сильно накренилась, идти по ней было очень тяжело. Огонь полыхал рядом с нами, освещая мостик. В неверном свете его казалось, что я шагаю через преисподнюю. Краем глаза я заметил объятый пламенем дирижабль с надписью на борту «Totenkopf»: он падал, опережая наш, пикируя прямо на лондонские крыши.

— Ну что, Herr Major, — мрачно усмехнулся я, шагая к Кригу по перекошенной палубе, — ваш план провалился. Все соратники мертвы. Солдаты вашего Waffen SS долго не продержатся в столице враждебного государства. Да и вам жить осталось недолго. — Я поднял палаш.

— Вот тут ты ошибаешься, Суворов, — ответил мне Криг. — Это ты сдохнешь сегодня!

Он откинул крышку в подлокотнике своего кресла и выхватил оттуда странного вида пистолет. Я таких никогда не видел, короткоствольный, вроде кавалерийского, какого-то совершенно крошечного калибра — в кроликов из такого только стрелять — полностью сработанный из стали. Майор вскинул его и нажал на спусковой крючок. Пуля просвистела мимо моей головы.

— Вы где стрелять учились, Herr Major? — спросил я. — С пяти саженей в человека не попасть.

И тут Криг ещё больше удивил меня. Он нажал на крючок снова. Прогремел второй выстрел. Это что такое?! Ствол у пистолета один, да и звучит совершенно не так, как многозарядная пневматика Жирандони, как же он тогда стреляет несколько раз? Майор выстрелил в меня ещё несколько раз. Но ни разу не попал. Хотя с каждым выстрелом его странного пистолета я подходил к нему всё ближе. И вот, когда до него осталось меньше аршина, я поднял руку с палашом для последнего удара. Майор Криг всё ещё продолжал жать на крючок пистолета, хотя тот отзывался лишь сухими щелчками. Одним ударом я снёс ему голову с плеч.

Столкнув ногой тело майора с кресла, я плюхнулся на его место. Оказалось, кресло майора установлено на вращающейся платформе, я толкнул его ногами, разворачиваясь лицом к разбитому наблюдательному окну. На меня медленно и плавно надвигались крыши домов. В нескольких десятках саженей горели остатки дирижабля «Totenkopf». Я откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

(выдержка из статьи «Сухорукий генерал» из серии книг «Полководцы Империи»)

Генерал-майор Сергей Васильевич Суворов, более известный в войсках, как Сухорукий генерал, начинал свою карьеру простым прапорщиком в Полоцком пехотном полку. После первого же боя он получил звание поручика, однако после битвы при Трафальгаре, оказавшись на испанской земле, получил звание полковника. (см. также статью «От горожан до солдат. История ополченческого полка города Уэльва») Дальнейший славный путь будущего генерала от инфантерии проходил по большей части за границей Российской империи. Будучи адъютантом генерал-лейтенанта Барклая де Толли, принимал участие в битве при Труа и обороне этого города. После этого воевал с британцами в Испании во главе гренадерской роты. И тут отличился в сражениях при Бургосе и обороне Бычьего следа. (см. также «История изобретения лейтенанта Генри Шрапнеля») По окончании Полуостровной войны был назначен командующим охраной российского посольства в Лондоне. В этой должности также отличился, когда во время налёта немецких дирижаблей вывел гренадерский взвод роты охраны на улицы горящего Лондона и тем спас множество жизней простых британцев. За что был удостоен звания кавалера ордена Подвязки.

Дальнейший путь этого офицера был не менее славен. Он командовал гренадерской ротой в составе сводной грюндерской дивизии генерала Воронцова, сражавшейся за Семёновские флеши. Неоднократно, не смотря на то, что после Лондонского пожара, у него отсохла левая рука, вёл своих солдат в штыковую атаку, лично участвовал в рукопашной схватке. Участвовал в Лейпцигской Битве народов, уже как командир 3-го батальона Полоцкого полка. Его батальон штурмовал холм Монмартр.

По окончании Отечественной войны и заграничных походов подполковник Суворов долгое время командовал 2-м батальоном своего полка, находясь в резерве. В линейные части вернулся в Крымскую кампанию. Отличился в Балаклавском сражении, выведя из боя не только свой батальон, но весь Полоцкий полк, понесший колоссальные потери, особенно в офицерском составе. В результате до конца кампании, находясь в звании подполковника, командовал всем полком. Однако, получив полковника, остался начальником штаба полка. Формальным поводом для этого послужило его ранение.

Вышел в отставку Сергей Васильевич в чине генерал-майора, начальником штаба 12-й дивизии генерала Паскевича после Русско-персидской войны, вскоре после этого он умер. Как написал о нём премьер-министр Великобритании герцог Веллингтон: «Этот человек жил одной войной, и умер, лишившись её».

На похороны генерал-майора прибыли из-за границы весьма уважаемые люди. В том числе и вышеупомянутый герцог Веллингтон.

Эпилог.

— Значит, это и есть Гленмор? — спросил я у капитана Мак-Бри.

— Именно, — кивнул шотландец.

Гленмор менее всего напоминал горскую деревню из произведений Стивенсона. В общем-то, это был самый обычный небольшой городок. Никаких землянок и гордых highlanders в килтах и тартанах, лишь для виду перехваченных нитками между ног. Мимо нас, раскланиваясь с доблестным капитаном британской армии, шагали господа и дамы. Мы кивали им в ответ, с некоторыми Мак-Бри знакомил меня. Конечно же, никого я не запомнил, но это не важно.

После «жёсткой посадки» дирижабля «Leibstandarte SS Adolf Hitler» на Лондон, я провалялся в переполненном госпитале несколько недель. Как узнал позже, мне очень повезло попасть госпиталь, к чему приложил руку генерал Уэлсли. Многие, менее удачливые, остались лежать на улицах в так называемых госпиталях под открытым небом, где к ним иногда приходили фельдшера, да регулярно выносили трупы.

Орден Подвязки, которым меня наградил его британское величество Георг Третий, получал за меня граф Черкасов и в формулировке наградного патента меня до сих пор веселят зачёркнутые слова posthumous patent.

— Сто лет проживёте, — сказал мне Уэлсли, вручая мне орден вместе с патентом. — Верная примета.

Когда он ушёл, ко мне в комнату ввалился Мак-Бри. Он также был ранен в бою и теперь из-под мундира его виднелись белоснежные повязки.

— Пришли напомнить мне о слове, сударь? — усмехнулся я.

— Нет, конечно! — вскричал капитан. — Как вы могли подумать об этом! Я пришёл поздравить вас!

Он крепко пожал мне руку.

— Когда отправляемся в твой родной Гленмор? — спросил я у него.

— Как только ты скажешь, — пожал плечами я. — Я в отпуске, так что теперь всё зависит только от твоего здоровья.

— Тогда, сударь, — сказал я, — мне осталось только уведомить об отлучке графа Черкасова. И можно ехать.

В Гленморе Мак-Бри принадлежал основательный дом в три этажа. Как объяснил мне по дороге капитан, изначально дом был одноэтажным, но со временем его достраивали.

— Так что фундамент и первый этаж его, — закончил Мак-Бри, — помнят ещё Вильяма Уоллеса и Роберта Брюса.

Встречали нас два молодых человека. Один гренадерского роста с короткими каштановыми волосами. Он широко улыбался Мак-Бри и, казалось, готов был прямо сейчас заключить его в объятия, мешало только моё присутствие. Второй ниже ростом, на фоне приятеля кажущийся даже несколько щуплым, светлые волосы его были подстрижены ещё короче.

— Привет, молодые люди! — весело сказал им Мак-Бри. — Это, Роберт, тот самый капитан Суворов, о котором я писал тебе.

Светловолосый молодой человек подошёл ко мне и долго глядел в глаза.

— Значит, это вы убили моего отца, — сказал он. — Давно хотел посмотреть на вас.

— Была война, — ответил я, — которую сейчас называют большой ошибкой. Так что в этом повинны скорее немцы.

Он кивнул, и капитан представил мне своего сына, Карла Мак-Бри. Он держался куда веселее своего кузена, хотя было видно, что на его отношение ко мне легла тень, вызванная смертью родственника.

Войдя в дом, я обнаружил, что он также ничем не отличается от домов в любой другой стране. Хотя бы и России.

Мы расселись на одной стороне длинного стола. Служанки принесли еду, и мы с капитаном отдали должное ей и местному пиву. Ну, а после обеда, в большой зал вошли волынщик и несколько музыкантов. И начались танцы. Казалось, шотландцы зависают в воздухе, лихо отбивая при этом каблуками. Пришли и молодые девушки, и меня затащили в какой-то простой танец, которому обучали на ходу. Я путался и весьма криво махал ногами, вызывая взрывы смеха у собравшихся представителей клана Мак-Бри. Но смех этот был не обидным.

А когда сын капитана, Карл Мак-Бри, встал вместе с сыном Хэмфри, Робертом Мак-Бри, на танец, восходящий к временам воспетого Шекспиром Макбета, где надо было отплясывать на сложенных крестом палаше и ножнах, я шагнул к Роберту и сказал:

— Роберт, — я протянул ему палаш, — это меч твоего отца. Я приехал сюда, чтобы вернуть его в ваш клан. Только не советую впредь снимать его со стены.

— Почему? — спросил у меня молодой человек на вполне сносном французском.

— В Испании один паладин рассказал мне легенду о мечах, что напились крови людской и теперь превращают людей в безумцев. Не знаю, правда ли это, но иногда мне кажется, что я не могу совладать с ним.

— А может и так, — заметил капитан Мак-Бри. — Он ведь был выкован, чтобы убивать красномундирников, потому и попал в руки к Суворову. Меч ведь не разбирает, что мы сами стали теперь красномундирниками, верно?

— Но ведь негоже вешать славный меч на стену, — сказал самый пожилой представитель клана.

— Войны пока нет, — беспечно отмахнулся Карл Мак-Бри, — а когда придёт что-нибудь придумаем. Верно, отец?

— Это решать теперь Роберту, — ответил капитан. — На будущую войну он возьмёт этот палаш или оставит его висеть на ковре. Тем более что воевать нам теперь плечом к плечу с вами, против Бонапарта, а ни один лягушатник не одолеет шотландца в рукопашной.

После налёта на Лондон немецких дирижаблей наш государь разорвал дипломатические отношения с Францией. Хотя было понятно, что это лишь формальный повод, наглость Бонапарта, требующего всё новых войск для поддержки его Великой армии, готовящейся к десанту на Альбион, перешла всякие границы. Особенно же возмутило государя, как поведал мне Ахромеев со слов графа Черкасова, что немцы, вновь сменившие сторону, снова ставшие союзниками Бонапарта. Воевать плечом к плечу с тем, кто бомбил Лондон и убивал без счёту мирных жителей, в русской армии никто не хотел. Так что дело явно шло к войне с Францией.

— Но сколько бы мы не воевали вместе, — мрачно произнёс Роберт Мак-Бри, — Британии и России не по пути.

— Отчего же? — поинтересовался я.

— Двум великим империям скоро станет тесно, — ответил молодой, но весьма рассудительный шотландец, — и придёт время для новой войны.

И я отлично понимал, что в его словах велика доли истины.

Конец.

январь — май 2009 г .