Впервые со странными людьми в кожаных куртках, которые звали себя комиссарами, я повстречался за три года до восстания Пугачева. Я тогда служил в Санкт-Петербурском карабинерном полку в чине вахмистра и уже успел несколько раз схватиться с гордыми шляхтичами Барской конфедерации. По войскам уже давно ходили упорные слухи о неких комиссарах, ведущих пропаганду среди поляков против своего короля Станислава Понятовского. Они называли его «ставленником русского империализма», «кровавым деспотом» и прочими малопонятными словесами. Комиссаров этих было приказано в плен не брать, а вешать тут же, на месте.

Мне жуть как интересно было своими глазами посмотреть на одного такого, и когда молва донесла до нашего эскадрона слух о том, что в небольшой армии Морица Беньовского, с которой нам предстояло накануне сразиться, их особенно много. Ротмистр Беньовский уже успел прослыть великим болтуном, склонным очень уж сильно преувеличивать количество вражеских – то есть, наших – потерь. Про его рапортам выходило, что он со своими гусарами и несколькими ротами добровольческой пехоты истребил почти всю нашу армию. Именно поэтому Иосиф Пулавский, командующий войсками конфедерации, отправил к Беньовскому сразу нескольких комиссаров, чтобы проверить, так ли удачлив он, как пишет в докладах. Ну и для общего контроля, наверное.

– Вот будет потеха, – усмехнулся Пашка Озоровский, моих годов прапорщик, картинным движением проверяя, как выходит из ножен палаш с офицерским темляком. – У тебя, Петя, копьё прямо как у гусар Беньовского.

– Тебе такого не доверили б никогда, – ответил я, столь же картинно перехватывая поудобней древко знамени.

– Это да, – важно кивнул Озоровский, – мне сразу прапорщика дали.

– Вот я тебе сейчас как дам! – шутливо замахнулся на него командир нашего взвода поручик Коренин. – Довольно болтать. Проверьте оружие как следует. Не для показухи.

– Есть, – ответили мы.

Закинув привычным движением знамя за спину, я открыл замки обоих пистолетов, взвёл курки, осмотрел кремни. Затем пришла очередь палаша. Я вынул тяжёлый клинок из ножен, покачал его в руке, сунул обратно. Это заняло какое-то время, однако ждать появления гусар и ополченцев Беньовского пришлось ещё долго. Болтать в присутствии командира взвода мы не решались, а потому минуты тянулись с бесконечностью капли мёда по ложке. В детстве я любил наблюдать за тем, как медленно-премедленно стекают они по блестящему металлу.

– Ползут они, что ли? – пробурчал Петька, не выдержав длительного молчания.

– Изматывают, – авторитетно заявил я. – Чем дольше мы так простоим, тем сильней вымотает нас ожидание.

– Умён ты, Пётр Андреевич, – рассмеялся поручик Коренин, – не по годам. Похоже, у нас в полку Суворов от кавалерии растёт.

Унтера и Пашка Озоровский рассмеялись, даже солдаты попрятали улыбки, прикрывая лица обшлагами рукавов. Я не обиделся на командира – сам виноват, наверное, очень уж потешный вид был у меня, когда я выдал свою «бессмертную» сентенцию.

Веселье прервал сигнал полковой трубы, тут же подхваченный эскадронными трубачами.

– К бою! – выхватил палаш из ножен поручик Коренин. – Ребята, не подведите меня!

Я тронул шпорами бока коня, тот двинулся шагом навстречу пока ещё невидимому врагу. Так медленно мы прошли недолго. Когда из-за рощицы показались длинные выкрашенные красной краской гусарские копья с пёстрыми флажками, мы перешли на лёгкую рысь. Именно с ними сравнивал штандарт, что я нёс, Пашка Озоровский. Не смотря на то, что я не первый день воевал в Польше, знаменитых элеаров – крылатых гусар, видел впервые. До рези в глазах всматривался я в закованное в железо войско, за которым поспешали быстрым шагом разномастные пешие роты ополченцев. Я вытащил пистолет, взвёл курок и положил его на сгиб локтя, теперь я могу быстро выстрелить, сунуть пистолет в ольстру и выхватить палаш. Запели трубы, и наш эскадрон перешёл на рысь более резвую. Я выбрал себе цель – немолодого гусара в старинном шлеме, большую часть лица которого закрывал массивный наносник в виде сердца. На самом деле, я видел в основном пышные усы, торчащие из-за него. Трубачи сыграли «в галоп!». Я ткнул коня шпорами, заставляя сменить аллюр, и приподнялся на стременах, упершись каблуками сапог в перекладину. Мой польский vis-Ю-vis слегка сгорбился в седле, зажав древко пики под мышкой. Отчаянно хотелось нажать на спусковой крючок, но я отлично понимал, что шансов попасть с такого расстояния, нет никаких. Надо ждать. Подпустить гусара как можно ближе, пускай конец пики упрётся мне в грудь, но выстрелить только после того, как буду уверен, что попаду. Хотя можно и опоздать, получив за нерасторопность острие пики в сердце.

– Карабины! – разрешил мои сомнения поручик Коренин. – Товьсь! – Я вскинул пистолет, навёл на усатого гусара. – Пли! – Я нажал на курок, вместе с остальными всадниками первого ряда. Почти сразу бабахнули выстрелы и второго эскадрона.

«Мой» гусар уронил пику – голова его дёрнулась от попадания пули, в массивном наноснике появилась дыра размером с два пальца. Он покачнулся в седле и рухнул вперёд, вывернув ноги из стремян.

Я едва успел спрятать пистолет в ольстру и выхватить палаш, когда два конных строя сшиблись. Благодаря первому залпу, нам удалось выбить немало гусар первого ряда с длинными пиками и знаменитого таранного удара у них не получилось, хотя нескольких карабинеров они всё же выбили из седла. А потом пошла рукопашная. Я обменялся быстрыми ударами палашей с гусаром без шлема. Следом тот вскинул своё оружие, видимо, желая ткнуть меня наконечником в горло, но я опередил его, рубанув снизу вверх, в предплечье, не защищённое доспехом. Гусар заорал что-то, выронил палаш, я же походя ударил его по голове и поспешил вернуться на своё место в строю.

– Отстаёшь, Ирашин! – крикнул мне поручик Коренин. – Рубиться не твоё дело! Ты – знаменщик, а не хрен собачий! Помни!

Бой был кровавый и жестокий. Мы сшибались с гусарами, теснили их, откатывались под напором свежих сил врага. Я орудовал палашом без устали, хотя навряд ли кого-то убил, кроме первых двух, тяжёлый клинок высекал искры из вражьих доспехов, кого-то удавалось достать в незащищеннее части тела, но смертельных ран не наносил. Моё дело – нести штандарт, обороняя его в первую очередь. Думаю, никому не надо объяснять, что он значит для эскадрона и всего полка. Меня прикрывали Озоровский с Корениным, так что особой работы для меня не было.

В тот день мы разбили конфедератов. Сокрушили легендарных гусар, большую часть истребив, обратили в бегство разномастное ополчение. Разгром завершила пехота и казаки Санкт-Петербургского легиона. В тот день во второй раз попал к нам в плен Мориц Беньовский, отправленный в Киев, а оттуда куда-то в глубь Империи, едва ли не на самую Камчатку, а равно и полтора десятка «кожаных» комиссаров.

Как и все офицеры, я, естественно, отправился поглазеть на них. Они заметно выделялись на фоне остальных пленных своими куртками незнакомого покроя со звёздами на рукавах. Во время боя они вдохновляли пехоту конфедератов, продержавшуюся, видимо, именно благодаря им, так долго против нас и Санкт-Петербургского легиона, что ополченцам совершенно несвойственно.

– Кто такие? – спрашивал у них премьер-майор Брюсов, командовавший нашим дивизионом.

– Губители самодержавия, – гордо ответил старший из них на чистом русском, без малейшего акцента, – могильщики капитала! – зачем-то добавил он. Какое отношение мы имели к капиталу – понятия не имею. – Мы прибыли сюда, чтобы свергнуть императрицу и освободить Россию от оков тирании самодержавия!

– Что же вы делали в стане конфедератов? – удивился премьер-майор.

– Они борются против ставленника Екатерины за освобождение Речи Посполитой, – сказал на это комиссар. – Восстание, начавшееся в Польше, пройдётся по всей России. Прогрессивное население империи поднимет голову и свергнет самодержавие. А после придёт время и для Мировой Революции!

– Эк хватил, – крякнул кто-то из солдат Легиона. – Лихо болтает, – поддержал его какой-то карабинер, не из моего эскадрона.

– Прекратить болтовню! – понимая опасность слов комиссара, рявкнул Брюсов. – Отойти от пленных! – приказал он на правах старшего из присутствующих офицера.

– Разойтись! Разойдись! – подержали его унтера, что посмышлёнее. – Чего тут собрались? Пленных не видали? Или дел у вас нет? Так живо сыщем!

Последние слова произвели на солдат особенно сильное впечатление, и они потянулись к палаткам своих полков. Возле пленных остались офицеры и караульные.

– Всем рты не позатыкаете, – мстительно произнёс старший комиссар. – Наше слово уже пошло в народ.

– Ваше слово – ничто против нашего дела, – ответил ему секунд-майор Ерышев из первого эскадрона нашего полка. – Нам ни к чему затыкать вам рты, проще – перевешать. Что мы и сделаем!

– Всех не перевешаете! – пискнул молоденький комиссар, лет девятнадцати – не старше.

– А вот тут вы ошибаетесь, – мрачно усмехнулся секунд-майор, – всех вас перевешаем, как только задавим эту вашу конфедерацию.

– Повесите нас – придут другие, – заявил старший комиссар.

Тогда никто не придал его словам особого значения. Я же вспомнил о них двадцать девятого ноября тысяча семьсот семьдесят третьего года, когда до Петербурга дошли слухи о появившихся в войске «маркиза Пугачёва» странных людей в кожаных куртках, называющих себя комиссарами. В тот же день императрица назначила командующим войсками, отправленными на подавление бунта генерала Бибикова. В составе этой армии находились и два эскадрона моего, Санкт-Петербургского карабинерного полка, где я уже был поручиком и командовал первым взводом третьего эскадрона.

Глеб Бокий выглядел совершенно не так, каким его себе представлял полковой комиссар Андрей Омелин. Известный в чекистских кругах как оккультист и специалист по «не традиционным технологиям», путешествовавший на Тибет, тайный член общества «Thule», в общем, личность крайне неординарная. А вот внешность подвела. Хотя с какой стороны посмотреть. Ведь настоящий чекист и, тем более, разведчик и должен выглядеть, что называется, никак. Примечательная внешность для него только помеха.

– Ну что же, товарищ полковой комиссар, – сказал он вместо приветствия, – вы представляете, чем вам с коллегами предстоит заняться?

– Пока нет, – покачал головой полковой комиссар Омелин.

– Да вы присаживайтесь, товарищ полковой комиссар, – указал Бокий ему на кресло напротив себя. – Не стесняйтесь. Задание у вашей группы, товарищ полковой комиссар, будет весьма сложным. И крайне ответственным. Вы слышали что-нибудь об экспорте революции?

– В контексте Мировой Революции, – пожал плечами Омелин, за время службы полковым комиссаром привыкший выражаться несколько витиевато.

– Не совсем, – покачал головой Бокий. – Вы чай берите, Андрей Валерьевич, не стесняйтесь. – Он и сам взял стакан в подстаканнике и сделал несколько глотков. Омелин последовал его примеру. – Как видите, идея Мировой Революции не получила должного распространения в мире, – он усмехнулся, – не смотря на все усилия Коминтерна. Поэтому «наверху» было решено экспортировать революцию во время.

– Во время? – удивился Омелин. – Простите, но это, каким образом?

– Весьма сложным, – усмехнулся Бокий. – Не скрою, что сам я мало что понимаю в этом, да и незачем это ни мне, ни вам, полковой комиссар. Главное, это возможно, а каким образом, пускай товарищи учёные думают, как им приказано было. – Он снова приложился к стакану с чаем. – Вы отправитесь в восемнадцатый век, во вторую его половину, в семидесятые года. Думаю, вы понимаете, чем они знамениты?

– Восстание Емельяна Пугачёва, – предположил Омелин.

– Верно, товарищ полковой комиссар, – кивнул Бокий. – Народная война казака Емельяна Пугачёва. Задачей вашей группы будет пропаганда в рядах казаков идей народовластья и постепенной смены самодержавия на более просвещённые формы правления. Это проект долгосрочный, рассчитанный на то, что Пугачёв победит. Вы поведёте Россию к социализму, наставляя новых правителей её при помощи Марксизма-Ленинизма.

– Но ведь для этого надо победить, – заметил полковой комиссар Омелин. – А как раз это казакам Пугачёва не удалось, не смотря на колоссальное численное превосходство над карательными армиями Бибикова, де Колонга и Суворова.

– Для этого с вами отправятся комбриг Кутасов с группой офицеров РККА, – сказал Бокий. – Вы познакомитесь с ним непосредственно после нашего разговора.

– Значит, я с военно-политическим составом буду отвечать за моральный дух армии Пугачёва, а комбриг Кутасов со своими офицерами – за его боевую выучку, – подвёл итог Омелин. – Всё понятно.

– Тогда осталось последнее, – Бокий поставил стакан с чаем на обитый зелёным сукном стол, – вы должны это знать. Дороги назад у вас нет. И отказаться вы не можете.

– Об этом, товарищ Бокий, – как обращаться к одетому в офицерскую форму НКВД без каких-либо знаков различия Бокию, Омелин не представлял, а потому решил назвать просто по фамилии, – я и не думал.

– Отлично, – поднялся на ноги Бокий и протянул Омелину руку.

– Служу трудовому народу, – ответил тот, пожимая её, после чего отдал честь.

– Можете быть свободны.

Глава 1.

Поручик Ирашин.

– Со своими воевать, – сказал мне поручик Озоровский, командовавший третьим взводом нашего эскадрона, – не слишком приятное дело.

– Какие они тебе свои, – отмахнулся я. – Казаки даже русскими себя не считают.

– Всё равно они подданные российской короны, – стоял на своём Озоровский.

– Не забывайте, поручик, – заметил премьер-майор Ерышев, – что казаки подняли восстание против короны и империи. Поле этого они перестали быть для нас своими. Советую вам это запомнить.

Это был наш последний обед в полковом офицерском собрании перед выступлением на подавление восстания «маркиза Пугачёва». Все разговоры, естественно, были посвящены предстоящей кампании против казаков. Секунд-майор же особенно лютовал из-за того, что его поставили командовать маршевым эскадроном, сформированным для пополнения убыли полка.

– А по мне так им просто головы запудрили, – возразил ему Озоровский. – А сами казаки ни в чём не виноваты. Они ведь считают, что воюют за царя Петра Третьего, а не против самой империи.

– Весьма опасное заблуждение, – заметил премьер-майор Брюсов. – Как бы то ни было, а корпус генерала Кара пугачёвцы разгромили, более того, часть войск перешла на сторону восставших. Не только солдаты, но и офицеры. Они, думаю, заблуждались столь же опасно, как и вы поручик.

– Во мне, господин премьер-майор, можете быть уверены, – резче, чем следовало бы ответствовал Озоровский. – Я на сторону пугачёвцев не перейду и людей не переведу.

– Я в вас, поручик, не сомневаюсь ни в малейшей степени, – спокойно сказал ему Брюсов и от мирного тона его Озоровский густо покраснел. – Равно как и во всяком офицере нашего полка.

– А всё же, мы превращаемся в неких карателей, не находите? – поинтересовался поручик Самохин, давно заслуживший славу балагура, частенько выдающего довольно опасные шутки.

– Ротмистр, – тут же осадил его Ерышев, – оставьте ваши шуточки. Они неуместны!

– И, правда, Василий, – кивнул Брюсов, – не стоило бы так резко выражаться.

– А что такого? – притворно удивился Самохин. – В семидесятом громили Барскую конфедерацию, как ни крути, а воевали на чужой территории, решая чужие внутренние проблемы. А теперь и вовсе…

– Довольно, – холодно оборвал его Брюсов, и лично мне стало несколько страшно от тона, каким он это произнёс. – Довольно, ротмистр. Вы и без того наговорили слишком много. Здесь, в собрании, все свои, однако услышь вас кто за их пределами, вы вполне можете загреметь в тайную канцелярию. Это станет чудовищным пятном на репутации всего нашего полка. Вы это понимаете?

– Понимаю, – кивнул Самохин. – Понимаю.

Я в очередной раз подивился умению нашего командира пристыдить даже такого показного циника, как поручик Самохин.

На этом большая часть разговоров в собрании стихла. По крайней мере, о будущей кампании против восставших казаков никто не сказал ни слова.

Путешествие из Польши в Казань в январе-феврале месяце, да ещё и ускоренным маршем – то ещё дело. Мы сутками не покидали сёдел, ели-пили и даже спали, не слезая с коней. Такой безумной гонки не было даже когда полк в спешном порядке перебрасывали на польско-российскую границу перед самым выступлением Барской конфедерации. Тогда хоть давали дважды в сутки спешиться и ночевали мы в деревнях, часто занимая их целиком. Теперь же нам оставалось лишь провожать польские, а после и наши, родные, селенья угрюмыми взглядами, проезжая мимо. В середине февраля к нам присоединился маршевый эскадрон секунд-майора Ерышева. Тот становился ещё более мрачным, когда видел карабинеров своего эскадрона под командованием премьер-майора Брюсова. В общем, настроение в полку царило не самое лучшее. Командир нашего полка это понимал, однако, по словам того же Брюсова от каких-либо действий воздерживался.

– Он считает, что первые бои поднимут нам настроение, – говорил премьер-майор.

– Это при условии, что мы разгромим казаков, – заметил язвивший из-за дурного настроения вдвое против обычного поручик Самохин.

– Ротмистр, не начинайте, – умоляюще глянул на него Брюсов, которому просто надоело увещевать неисправимого циника.

– Я в смысле, что мы казаков не разгромим, – быстро нашёлся Самохин, – а просто разобьём в сражении, и часть их отступит с поля боя. Согласитесь, господин премьер-майор, это не так поднимает боевой дух, как полный разгром вражеской армии, не правда ли?

– Конечно, – кивнул Брюсов. – Но вам стоит взять на заметку, ротмистр, что от помещения под арест за ваши дерзкие высказывания вас спасает только одно.

– И что же? – не без интереса спросил Самохин.

– Отсутствие помещения, куда вас можно было поместить, – вполне серьёзно ответил ему Брюсов.

Второго марта полк наш прибыл в Казань.

Но и тут отдохнуть нам толком не удалось. Не успели мы разместиться на временных квартирах, где раньше стоял Казанский кирасирский полк, который почти в полном составе вот уже несколько лет воевал за Дунаем в армии генерала Петра Александровича Румянцева. Собственно, в Казани остался лишь неполный эскадрон, составленный из солдат и офицеров, которые по тем или иным причинам не смогли отбыть вместе с полком на войну с Портой. Командовал ими седоусый поручик Роман Лычков, поднявшийся с самых низов и до восстания числившийся полковым квартирмейстером. Не смотря на это, колоссальный опыт у него был просто колоссальный, ибо начинал карьеру он вахмистром ещё в одном из голштинских полков при настоящем Петре III.

Не смотря на спешку, полтора дня отдыха нам выделили. Ведь нельзя же, на самом деле, держать людей в сёдлах днями напролёт, а после, едва они прибыли к месту назначения, вновь загонять на коней. В конце концов, можно и лошадей так угробить, про нас я уже молчу, а они больших денег стоят. Потому-то нам – и людям, и лошадям – дали эти полтора дня отдыха. Лучше бы сразу погнали в Прикамье, воевать с пугачёвцами.

Всё дело в том, что в Казани обреталось довольно много офицеров из разбитых казаками полков. Большую часть времени они были предоставлены самим себе, а потому предавались пьянству и распутству, если было на что. Те же, у кого не было денег на это, старались прибиться к компании тех, у кого они были. Так и образовывались не слишком приятные сборища офицеров, пьющих дни напролёт и вспоминающих свои поражения.

В одну такую компанию нежданно-негаданно попали мы с поручиком Озоровским и Самохиным. Собственно, именно Самохин подбил нас отлучиться с квартир полка и погулять по Казани. В его устах это означало прогулку по питейным заведениям самого разного пошиба – чем меньше денег оставалось у нас в карманах, тем хуже, соответственно, становились трактиры и кабаки, куда мы перекочёвывали, подобно диким татарам, в столице былого ханства которых мы сейчас находились.

В одном из трактиров мы и повстречались с компанией офицеров мушкетёрских полков. И если для нас это было самое начало путешествия по питейным заведениям, то они явно пребывали в загуле уже довольно давно. Может быть, несколько дней кряду.

– Так вы, господа офицеры, с пугачевцами воевать собираетесь? – спросил у нас средних лет капитан в мундире со знаками неизвестного мне мушкетёрского полка. – А, знаете ли, против кого идёте, а?

– Мы сражались против казаков, служивших полякам Барской конфедерации, – пожал плечами поручик. – Ничего особо страшного в них нет. Те же крылатые гусары опасней. Из-за своих пик.

– У яицких казаков тоже пики есть, – сказал на это капитан, – да только не в них дело, – отмахнулся он.

– А в чём же? – поинтересовался я.

– В дисциплине, – ответил капитан-поручик в мятой треуголке. – Мы ехали воевать с дикой ордой казаков и башкир, а получили организованное войско, которое разгромило нас и осадило Оренбург.

– Что значит организованное? – переспросил Самохин. – У казаков, как бы то ни было, организация есть. Полки, в конце концов.

– Полки! – рассмеялся капитан, первым заговоривший с нами. – Полки, говоришь. Мы сначала смеялись над пешими казаками в выкрашенных в разные цвета кафтанах. Хуже того, с ними рядом шагали заводские люди и даже деревенская голота. Над ними смеялись особенно сильно. В кафтанах разных цветов, а многие без штанов. Вот только под Юзеевой эти крашенные кафтаны задали нам перцу. И командующий наш смазал пятки аж до самой Москвы. Вот с кем вам воевать, господа.

– Какие кафтаны? – удивился Самохин. – При чём тут кафтаны.

– Не в кафтанах дело, – сказал капитан-поручик, кладя на стол свою живописную треуголку. – Самое неприятное то, что Пугачёв собрал не только некую Тайную думу, но Военную коллегию, которая сформировала самые настоящие полки. Из безлошадных казаков, рабочих, ушедших с заводов и той самой деревенской голоты. Самый настоящие полки, – повторил он, – со своими офицерами и унтерами и железной дисциплиной. Более того, из башкир сформировали полноценную конную разведку, они же, вместе с казаками несут пикетную службу.

– В общем, – дополнил его третий офицер, поручик из егерской команды, – вместо разрозненной толпы бунтовщиков, которую мы ожидали увидеть, нам пришлось сражаться со вполне сформированной армией. Их офицеры уже худо-бедно овладели тактикой линейной пехоты и насадили дисциплину. Создаётся такое впечатление, что командуют в пугачёвском войске отлично обученные офицеры, прошедшие не одну военную кампанию.

– Что за бред?! – взорвался молчавший до того Пашка Озоровский. – Откуда у них могли взяться эти офицеры?

– А чёрт их знает? – пожал плечами егерский поручик. – Недаром же Пугачёва чёрным волхвом или колдуном народ считает. Может, договорился с Диаволом, – тут все, включая самого рассказчика, перекрестились, а Озоровский даже суеверно трижды сплюнул через левое плечо, – вот тот и отсыпал ему щедрой рукой офицеров-грешников. Среди нашего брата с праведниками тяжеловато, – невесело усмехнулся он. – А к ним и чертей своих приставил в кожаных куртках со звёздами на рукавах да картузах, вроде фуражных шапок.

– Погодите-погодите, – тут же насторожился я, – каких ещё чертей в кожаных куртках?

Повесите нас – придут другие.

– Есть такие в Пугачёвской армии, – мрачно сказал капитан-поручик, принимаясь разглаживать замятости на своей поношенной треуголке. – Комиссарами зовутся. Они ведут пропаганду в его армии и по всему Прикамью с Поволжьем, Уралу и Оренбургскому краю.

– Комиссары, – протянул я, вспоминая комиссаров Барской конфедерации. Что может связывать лихих шляхтичей Речи Посполитой с казаками Пугачёва. – Комиссары.

– Комиссары, комиссары, – кивнул капитан-поручик. – И вот что удивительно, особенно сильную пропаганду они ведут на демидовских заводах и среди крестьян, агитируют их вступать в ряды пугачёвской армии.

– И что же, – заинтересовался Самохин, – их слушают?

– Как попов, – ответил капитан-поручик, – в три уха, можно сказать. И после каждого, как они это на аглицкий манер зовут, митинга, за ними уходят два-три десятка человек. Целыми деревнями, бывает, с места снимаются, с бабами, детишками, даже скотиной. Так что армия Пугачёва в лагере напоминает некий табор, вроде цыганского.

На этом разговор сам собой затих. Мы выпили пару тостов для порядку, да и разошлись. Продолжать «прогулку по-Самохински» не хотелось, и мы направились обратно на квартиры Казанского кирасирского.

– Ты тоже вспомнил о польских комиссарах, Пётр? – спросил у меня Самохин, с которого беседа с офицерами-мушкетёрами согнала весь хмель, как и с нас с Озоровским.

– Да, – кивнул я.

– Что-то тут не сходится, – пожал плечами поручик. – Какая может быть связь между комиссарами Барской конфедерации, которых перевешали почти четыре года тому, и тем, что агитируют сейчас, по словам этих офицеров, в армии Пугачёва.

– Может, это алюмбрады, – предположил Озоровский, страсть как любивший разнообразные истории о тайных обществах, готовящих свергнуть нынешний миропорядок.

– Ты ещё фармазонов вспомни, – усмехнулся Самохин. – Чушь это всё. Досужие выдумки для барышень. А вообще, не о чем нам думать, да и незачем. Нам воевать надо. С Пугачёвым и всеми его чертями со звёздами на рукавах, кем бы они ни были.

А уже следующим утром наш полк, усиленный эскадроном Казанского кирасирского и ещё несколькими кавалерийскими частями, выступил на юго-восток, к Уфе. По дороге нам предстояло заниматься малопочтенным делом усмирения крестьянского бунта. В одних деревнях и сёлах нас встречали, как освободителей от зловредной пугачёвщины, хлебом-солью, но куда больше было таких, где нам были совсем не рады. И если в иных только смотрели исподлобья, да плевали вослед, то кое-где встречали и выстрелами из окон домов. Так что несколько деревень даже пришлось спалить. Не самое приятное дело, скажу я вам, тут уж волей-неволей вспомнишь слова Пашки Озоровского насчёт воевать со своими. Не за тем пришёл я в армию, чтобы деревни жечь и крестьян с запудренными головами на воротах вешать. Так думали многие в нашем полку и приданных частях, а потому настроения царили самые мрачные. Участились ссоры между солдатами и офицерами, дошло даже до пары дуэлей и банальных драк. Ситуацию окончательно испортило дезертирство пяти солдат казанских кирасир, что были родом из этих мест.

– Если мы не встретим армию пугачёвцев в ближайшие недели, – мрачно сказал поручик Самохин, – то наша бригада попросту разбежится.

– Отставить разговоры, – осадил его Коренин. – Особенно такие.

– Это, какие? – дерзко спросил у него Самохин.

– Сами знаете, какие, поручик, – ответил ротмистр, – подобные вашим. Боевой дух корпуса и без того низок из-за того, что нам приходится делать, а вы ещё подливаете масла в огонь своим показным цинизмом. Так что будьте любезны держать язык за зубами.

– Я – офицер и дворянин! – вспылил Самохин. – И никто не смеет мне затыкать рот!

– А я не приму вашего вызова до окончания кампании против Пугачёва, – ответил Коренин. – Думаю, я ясно выразился. Так что извольте замолчать. Считайте это приказом.

– Вас понял, господин ротмистр! – рявкнул Самохин, словно рьяный унтер на плацу, после чего, действительно, рта практически не раскрывал.

Март близился к концу. Погода улучшалась, а вместе с нею улучшалось и настроение. Мы двигались к Уфе всё быстрее, ибо весть о нас уже разнеслась по всему Прикамью, и деревенские старосты встречали нас более-менее приветливо, а тех, кто поддерживал Пугачёва тайно или явно, либо повыгоняли, либо попрятали. И вот, когда наш корпус уже практически подошёл к Уфе, мы встретили первых разведчиков пугачёвской армии. Башкирских всадников.

Эта новость существенно подняла настроение в корпусе. Особенно после двух лёгких побед солдат Луганского пикинерного полка, эскадрон которых был прикомандирован к нам в Казани, над башкирами-пикетчиками. Нескольких повстанцев удалось, хоть и не без труда, захватить в плен, их притащили в наш лагерь, связанных их собственными арканами.

– Противостоять нам будут войска фальшивого полковника Зарубина-Чики, – сообщил нам Коренин. – Он ещё с прошлого года осаждает Уфу, однако город держится до сих пор. Значит, настроения в армии его ещё хуже нашего.

Это верно. Ничто так не снижает боевой дух армии, как длительная и безрезультатная осада. Тяжело всё же топтаться под стенами, в общем-то, без особого дела, обстреливая город да сидя в траншеях. Особенно зимой, когда траншеи заполнены ледяной водой, а с добычей провианта становится совсем уж туго.

– Но и расслабляться не следует, – напомнил Коренин. – Именно Зарубин разгромил авангард генерала Кара. И я думаю, во многом именно из-за шапкозакидательского настроения самого генерала и офицеров. Надеюсь, на этот раз с нами этого ничего подобного не случится. Особенно с нами. Мы должны разгромить Зарубина и снять осаду с Уфы. Так сказал наш командир. Мы не должны его подвести.

Утром следующего дня две армии выстроились друг против друга. Дело было в считанных десятках вёрст от Уфы, близ села Чесноковки.

– Боже праведный, – протянул кто-то из карабинеров моего эскадрона. – Сколько ж их тут?

– На первый штурм Уфы, – ответил ему я, сам не знаю зачем, остались ещё привычки унтерские, – как говорят, пошло десять тысяч пугачёвцев. Даже если их число и уменьшилось хотя бы вдвое, то всё равно их остаётся ещё очень много.

– На наш век хватит, – усмехнулся, как всегда повеселевший перед боем, поручик Самохин. – Будет где разгуляться! – Он проверил палаш и пистолеты. – Напьёмся кровушки!

– Господа офицеры, – подъехал к нам вернувшийся от Михельсона Коренин, – идёт в атаку второй линией. Сначала прикрываем огнём казанских кирасир, задача которых нанести таранный удар по центру Зарубинской армии. А потом ударим в палаши. Наша задача разрубить войско пугачёвцев на две части, а по возможности и на более мелкие куски, после чего уничтожать спокойно и планомерно.

– Хороший план, – к Самохину вернулась и его знаменитая язвительность. – Удался бы ещё.

– Это зависит только от нас, – ответил ему Коренин, ставя коня на своё место в эскадронном строю.

Я перепроверил пистолеты, наполовину вынул и сунул обратно в ножны палаш. После чего стал присматриваться к нашему противнику. Одолжив зрительную трубу у Самохина, я навёл её на строй наших врагов. Казаки и рабочие с крестьянами были, действительно разделены на полки, выстроенные в ровные шеренги. Одеты они были в те самые крашеные кафтаны, о которых говорили офицеры-мушкетёры в Казани, и напоминали более всего солдат времён царя Алексея Михайловича. Первые ряды с пиками, копьями и просто дрекольем, за ними – мушкетёры, вооружённые кто чем – и древними пищалями времён того же Алексея Михайловича, и вполне современными ружьями, захваченными, видимо, у генерала Кара, с примкнутыми штыками. На флангах стояла лёгкая кавалерия – казаки и башкиры. Последние выглядели совсем уж нелепо со своими луками и стрелами, даже копья, не то, что сабли, были далеко не у всех. Однако недооценивать их не стоило – получить стрелу в горло неприятно во все времена, хоть в пятнадцатом веке, хоть в нынешнем восемнадцатом. А вот комиссаров я что-то не заметил, как не странно.

Запели трубы. Я быстро вернул Самохину окуляр, и намотал поводья на запястье левой руки. В первый момент, пока мы будем прикрывать огнём атакующих кирасир, для офицеров дел особых не будет. Залп всего один, как только солдаты разрядят карабины во врага, мы ударим в палаши, вот тогда и придёт наше время.

Мне со своим полуэскадроном предписывалось, как только мы разрубим армию Зарубина напополам, ударим по ней с тылу, чтобы отсечь от неё небольшой кусок и уничтожить его вместе с драгунами Сибирского полка.

Мы пустили коней шагом, при ином аллюре попасть в кого-либо с седла просто невозможно. Так что уже спустя несколько минут кирасиры оторвались от нас, разгоняя своих тяжёлых коней для сокрушительного таранного удара.

– К залпу готовьсь! – скомандовал я, взводя курок пистолета, хотя стрелять пока не собирался.

– Повзводно! – пришла по цепочке команда секунд-майора Брюсова, принявшего командование полком, пока Михельсон руководил всем сражением. – С первого взвода первого эскадрона! Огонь!

И почти тут же на левом фланге затрещали карабины.

– Пли! – выкрикнул я, когда дошла очередь до моего взвода, и едва не оглох от залпа двух с половиной десятков карабинов, но тут же, даже почти не слыша себя, скомандовал: – Карабины убрать! Палаши вон!

Солдаты вынули из ножен палаши, положив их поперёк седла.

Запела труба, и полк двинулся вперёд, переходя на рысь, догоняя уже врубившихся в строй казаков кирасир. А перед самым носом бунтовщиков пришпорили коней, разгоняясь до стремительного галопа. Кирасиры уже достаточно углубились в строй врага, проломившись через копейщиков, и теперь рубили не успевших дать нормального залпа мушкетёров. Однако теперь им грозило окружение, ибо пришедшие в себя казаки с флангов стремились зайти к ним в тыл. И тут, как раз вовремя появились мы.

Пули сразили многих казаков, поспешивших напасть на кирасир, а затем мы ударили в палаши. Я разрядил свой пистолет в голову ближайшего казака, тут же отвернувшись от неприглядного зрелища, сунул его ольстру и выхватил палаш. На меня было сунулся казак с рогатиной, но я рубанул его сверху вниз по синей шапке. Конь толкнул его грудью – и казак рухнул ничком. Ещё один попытался ткнуть меня обломком пики. Коротким ударом я срубил кусок дерева, что он держал в руках, так что у него остался совсем уж жалкий огрызок – полвершка от кулака. Однако казак не растерялся и, перехватив огрызок, как дубинку, попытался врезать мне в бок. Я ударил его палашом по голове, но предусмотрительный казак надел под шапку железную каску, какие носили стрельцы и копейщики в допетровские времена. Тяжёлый клинок палаша разбил её, по лицу казака заструилась кровь, однако добить его я не успел – и без того рисковал потерять своё место в строю. Ну да ничего, будет кому и этим заняться.

Наш полк с казанскими кирасирами в авангарде, оставляя за собой кровавую просеку, рассёк армию Зарубина на две части и вышел им в тыл. Однако воплотить вторую часть плана, замысленного Михельсоном, нам не удалось. Потому что в тылу нас встретили отлично обмундированные и вооружённые солдаты с современными мушкетами, выстроенные в три шеренги. Командовали ими офицеры в зелёных мундирах незнакомого покроя, синих шароварах и, отчего-то, картузах с незнакомыми эмблемами на околыше. Унтера, по всей видимости, были из казаков.

Офицеры вскинули сабли, загремели барабаны. Как во сне я услышал команды. «Первая шеренга, на колено!». «Повзводно…». И тут запели трубы. Мы рванули коней в разные стороны, ибо атаковать изготовившихся к стрельбе мушкетёров плотным строем, форменное самоубийство. Но, не смотря на это, потери наши были чудовищны. Пули выбивали кирасир и карабинеров из сёдел, убивали под ними коней, многие пребывали в позорном смятении.

– Прекратить панику! – прогремела команда оказавшегося каким-то образом рядом со мной секунд-майора Брюсова. – Собраться для атаки! Трубачи, уснули, что ли?!

Словно, и вправду, проснувшиеся трубачи выдули длинные трели из своих инструментов. Услышавшие привычные звуки люди позабыли о панике, сработали выработанные годами тренировок рефлексы, мы развернули коней и направили их на примкнувших штыки и ждавших нашей атаки солдат. Назвать их казаками или там рабочими с крестьянами язык не поворачивался. Это были солдаты – хорошо экипированные и подготовленные солдаты. Куда лучше, чем пресловутые казаки сотоварищи в крашенных кафтанах и железных шлемах под шапками.

Я с наскока рубанул по выставленному штыку, сломал его у самого основания, но мне тут же пришлось увёртываться от удара солдата второй линии. Получить пол-аршина стали под рёбра не хотелось, так что пришлось проявлять чудеса вольтижировки, хотя штык и пропорол мне мундир на боку. Я наотмашь рубанул по мушкетам солдат второй линии, даже сломал пару, однако был вынужден отступить – первая линия тоже не спала. Грудь моего коня уже окрасилась красным, на ней красовались несколько порезов.

– Ирашин! – подскочил ко мне секунд-майор Брюсов. – Бери свой взвод и возвращайся. Кто-то должен ударить казакам в тыл. Сибирцев там прижали сильно!

– Есть! – коротко козырнул я левой рукой, натянув поводья, и крикнул: – Взвод, галопом, за мной!

Заряжать карабины времени не было, поэтому мы сразу ударили в палаши. Казаки, видимо, не ожидали, что мы, связанные боем с регулярной пехотой – а как ещё назвать этих солдат? – не сможем эффективно действовать в их тылу. И они были во многом правы, приказ Брюсова был изрядной авантюрой, но ведь и драгун Сибирского полка надо спасать.

Мы обрушились на тылы казаков, рубя направо и налево, вновь прокладывая кровавую просеку. Однако и кони наши уже подустали, да и сами мы вымотались от длительной рубки. Поэтому продвижение наше, через ряды казаков замедлилось, а вскоре мы и вовсе завязли в сбившихся в плотную людскую массу телах. Живых и мёртвых. Я лихорадочно работал палашом, рубил направо и налево, позабыв об усталости. И медленно, шаг за шагом, продвигались мы к правому флангу, где насмерть дрались в окружении драгуны Сибирского полка. Их зажали пешие бунтовщики и башкиры, осыпающие их тучами стрел.

– Вперёд, орлы! – кричал я, обрушивая тяжелеющий с каждым взмахом клинок палаша на головы казаков. – Поднажми! Надо драгун спасать!

И мы продирались вперёд, словно через некие заросли Южной Америки, о которых я читал в книгах в детстве. Казаки стали представляться мне чем-то вроде густейшего терновника, после каждого удара ветви его сыплются наземь, а сам он рвёт мой мундир и моё тело острыми колючками.

Но всё же нам удалось прорваться к драгунам, хотя руки уже я лично не чувствовал – и как сражаться дальше представлял с трудом.

– Прорвались, всё же, – сказал мне залитый кровью драгунский офицер. – Молодцы! Придержите казаков, а я возьму пару взводов и попробую башкир отогнать. А там обратно рванём.

– Вас понял, – кивнул я. – Карабинеры, к отражению атаки!

Взвод выстроился в две шеренги, и мы вместе с двумя взводами драгун принялись рубить казаков, лезущих на нас. Однако приходилось постоянно пятиться, так как казаки, ввиду своего численного превосходства постоянно норовили обойти нас с флангов, а допустить окружения мы не могли. Правда, долго драться в обороне, что было не свойственно нам, как кавалерии, не пришлось. Драгуны, уехавшие бить башкир, вернулись очень быстро.

– Пикинеров на башкир пустили, – объяснил мне всё тот же офицер. – Теперь пусть лёгкие всадники их гоняют. А нам обратно надо. – Он вскинул окровавленный и порубленный палаш. – Вперёд, драгуны! Бей, руби!

– Карабинеры! – поддержал его я. – Не отставать от драгун!

– Рискнём, карабинер? – спросил у меня драгунский офицер.

– То есть? – не понял я.

– Ударим широким фронтом, – пояснил он.

– Опасно, – покачал головой я.

– Война, вообще, опасная штука.

– Людей можем положить.

– На войне, вообще, часто убивают. Главное, за что сложим головы.

– Хорошо, – сдался я. – Бьём широким фронтом.

– Повзводно! – скомандовал драгунский офицер. – В две шеренги!

– Карабинеры! – не отстал я. – На левый фланг!

И мы ринулись обратно в толпу казаков.

Из-за пресловутого широкого фронта продвижение наше замедлилось ещё сильней, чем когда мы прорывались на этот фланг. Однако и казаков с рабоче-крестьянами убивать стали куда больше. Мы прокладывали уже не просеку, а широкую кровавую колею, заваленную трупами и ранеными, истекающими кровью. Но и мы несли потери – чем дальше, тем больше. Падали драгуны, несколько раз тот или иной унтер, а то и рядовой подхватывал эскадронный штандарт. Да и мой взвод таял, как кусок сахара во рту. Мои раны отчаянно болели, кровь лилась на ноги и конский круп, держался я, как и все мы на чистом упрямстве и осознании того, что драться надо. За себя, и за своих товарищей, сражающихся рядом с тобой. Опустишь палаш ты, не только сам погибнешь, но других за собой на тот свет потянешь, тех, кто бьётся вместе с тобой, кто рассчитывает на тебя и твоё оружие. Вот и вскидывал я тяжеленный палаш раз за разом. И ведь вроде бы всего ничего весом – фунта два с половиной – а как помашешь им столько времени, так он уже с полтонны весом покажется. Неподъёмный совершенно.

Мы и на этот раз прорвались через плотную толпу казаков и рабоче-крестьян, потеряв почти половину состава, но и врагов на поле боя оставив без счёту.

– Молодец, Ирашин! – приветствовал меня Коренин. – Драгуны нам сейчас очень пригодятся! С кем имею честь? – обратился он к драгунскому офицеру.

– Капитан Холод, – козырнул тот и, усмехнувшись, добавил: – Как раз для сибирского полка фамилия.

– Ротмистр Коренин, к вашим услугам, – кивнул мой командир. – Вот и познакомились, а теперь пора этих солдатиков вместе добивать. Отдыхать нам некогда.

И мы с новыми силами накинулись на солдат, обороняющихся уже в каре. Мы осадили их живую крепость со всех сторон, рубили палашами штыки и мушкеты, ну и самих солдат, конечно. Однако оборонялись они крепко, стойко держали удар. И хотя казаки в крашенных кафтанах, вместе с рабочими и крестьянами, что находились сейчас в нашем тылу, уже начали сдавать, кое-кто на флангах уже подавался бежать, эти солдаты стояли насмерть. Стояли даже когда бегство казаков стало массовым, а к нам стали присоединяться всё новые и новые части из приданных нам в Казани, именно они рубились с казаками, когда мы зашли врагу в тыл. Мы перебили солдат всех до последнего, на что ушла большая часть дня и несколько десятков жизней. Последним упал на пропитанную кровью землю офицер в синих шароварах, где-то потерявший свой картуз.

– Вот и боевое крещение в пугачёвщине, – сказал, опуская палаш, поручик Самохин.

Глава 2.

Комиссар Омелин.

Полковой комиссар Андрей Омелин сидел в кресле и смотрел в мутное окно, затянутое бычьим пузырём. За ним шагали сероватые пятна, лишь отдалённо напоминающие людей, коней и домашнюю скотину. Не будь на дворе начала апреля – или конец марта, комиссар уже давно сбился со счёта дней и недель, – он бы настежь распахнул окна в жарко натопленной, душной избе, впуская холодный воздух, однако кроме него тут жила вдова какого-то казака с детьми мал, мала меньше, а поморозить детишек Омелину совершенно не хотелось. И так, глядя на расплывчатые фигуры, полковой комиссар начал вспоминать.

Поначалу, все, как и должно быть, шло хорошо. Восстание ширилось, корпус генерала Кара – разгромлен, даже без помощи войск «нового строя», которые готовили в Сеитовой слободе и Сакмарском городке офицеры Кутасова. Сам комбриг с большей частью своих людей, которых всего насчитывалось до двух взводов – взводы из одних офицеров, прямо как в Гражданскую, – отбыл в войска Пугачёва, налаживать среди казаков, крестьян и рабочих с захваченных заводов основы воинской дисциплины прямо на линии фронта. Надо сказать, это дало немалые результаты. Устроивших вылазку из осаждённого Оренбурга солдат майора Наумова истребили за два часа жестокого боя, не дав никому вернуться в город. В корпусе генерал-майора Кара ловкие политруки из солдат, прошедших Гражданскую, сумевшие проникнуть в обоз под видом отставников, так хорошо наладили пропаганду, что едва не половина его перешла на сторону пугачёвцев, едва только Зарубин-Чика с Овчинниковым атаковали авангард. Перебежчиков приняли с почётом и отправили в Сеитову слободу и Сакмарский городок, где они влились в полки «нового строя». Политруки получили медали, отлитые на Твердышевском медеплавильном заводе, с подписью «За доблестный труд в тылу врага». После разгрома корпуса Кара города, крепости и заводы, буквально, падали в руки пугачёвцев. К восстанию присоединялись новые народы, настроения в войске росло с каждым днём. И только «офицеры нового строя» и комиссары понимали – до начала тяжких дней остаётся всё меньше времени.

– Времени не хватает, – качал головой комбриг Кутасов. – Катастрофически. У нас всего один полк «нового строя» да и тот неполного состава. Мало унтеров и толковых офицеров.

– Как это не хватает? – удивился тогда полковой комиссар Омелин. – Вы же с собой привели десять человек офицеров, да и мои политруки тоже вполне могут сгодиться на роль унтеров, в крайнем случае.

– Андрей, – потёр ладонью лоб комбриг, – вот ты вроде и военный человек, а ничего не понимаешь. Надо готовить офицеров из местных кадров. Мои люди не смогут заменить весь комсостав армии Пугачёва, ни старший, ни, тем более, младший. Мы можем только готовить их. Я и так пошёл на огромный риск, разделив своих людей. Малейший конфликт с казаками в Сеитовой слободе или Сакмарском городке – и пять офицеров ничего не смогли бы поделать.

Комиссар подумал, что десять офицеров даже во главе с лихим комбригом смогли бы поделать немногим больше пятерых офицеров. Но говорить этого не стал.

– Я давно рекомендовал тебе, Владислав, – вместо этого напомнил он, – передать мне офицера посмышлёней, чтобы тот отбирал потенциальных офицеров с унтерами из казаков и рабочих с крестьянами. Вроде военспеца, как в Гражданскую.

– Да нет у меня людей для этого! – вскричал Кутасов, хлопая кулаком по столу. – Самому не хватает, а ты себе человека просишь!

– Сам же видишь, не справляются мои политруки с этой задачей, – пожал плечами Омелин. – Не для того их готовили.

И, действительно, почти половину отобранных в потенциальные офицеры казаков и рабоче-крестьян приходилось отправлять обратно по тем или иным причинам. Первой из них числилось хроническое неумение толково командовать и особенно подчиняться и нежелание учиться военной науке.

– А с политруками из местных как? – спросил Кутасов, чтобы сменить неприятную тему.

– Легче, – ответил Омелин, – но тоже скверно, если уж честно говорить. Приходится воспитанников из монастырей и бурс забирать, они хоть мало-мальски грамотны и способны воспринимать ту информацию, что мы им преподаём. Но их не так много соглашается с нами идти, у многих мозг уже основательно заштампован поповскими бреднями и они ещё плохо воспринимают идеи марксизма-ленинизма. Но работу мы ведём по деревням и особенно на заводах. Опираемся на рабочий класс, как завещал нам великий Ленин.

И вот теперь пришли чёрные времена для пугачёвского восстания. Бездарного генерала Кара, трусливо бежавшего в Москву, сменил энергичный и талантливый полководец Бибиков. И в подчинении у него был не жалкий корпус, а десять полков пехоты и кавалерии, гарнизоны городов и крепостей, лежавших на пути следования армии и остатки корпуса Кара. Разделив армию на две бригады и подчинив их Голицыну и Мансурову, Бибиков, можно сказать, взял армию Пугачёва в клещи. Города и крепости, занятые пугачёвцами, падали один за другим. Снята долгая осада Оренбурга. Пугачёв терпит поражение в Татищевой крепости и лишь ценой гибели полка атаман Овчинников отходит обратно в Берды. Правда, сам атаман сумел-таки вырваться с тремя сотнями казаков и закрепился в Нижнеозёрской крепости.

Чесноковки – второе по тяжести поражение, где не помогли впервые использованные войска «нового строя». В этом страшном бою сгинул победитель Кара – Зарубин-Чика, немногим позже попал в плен лихой атаман Хлопуша. Но гибнут не только пугачёвцы. В Татищевой крепости убит батальонный комиссар Каменков. Умер от ран старший политрук Васильченко. Бахмутские гусары зарубили под Самарой политрука Черкасова, вроде бы дальнего родственника популярного киноактёра, и пять младших политруков из пугачёвцев. Лихой казак капитан Малахаев, ветеран Первой конной, лично знавший товарищей Ворошилова и Будённого, сгинул в бою под Алексеевском. Старший лейтенант Юнусов, взявший негласное шефство над башкирами Юлаева, погиб под Чесноковками, нанизанный на пики луганских улан, точнее зовутся они ещё пикинерами. Там же был убит вместе с батальоном солдат «нового строя» майор Рыжков. Подполковник Сваржинский захвачен вместе со многими офицерами Зарубина-Чики двумя днями позже. Сам комбриг Кутасов едва спасся из Сеитовой слободы, после длительного боя его неполный полк «нового строя» вышел из осаждённой крепости, а самого комбрига, раненного, буквально, вынесли на руках.

И вот теперь Пугачёв исходил яростью в своих «царских палатах» в Бердах и требовал к себе «полковника нового строя», а Кутасов лежал в той же избе, где сидел сейчас у окна полковой комиссар Омелин. Раны комбрига были слишком серьёзны, и как бы тот не порывался встать и идти с докладом к Пугачёву, сделать этого не мог. А, как любил говаривать покойный ныне старший лейтенант Юнусов, если гора не идёт к Магомеду, то Магомед идёт к горе. Поэтому визиту Его императорского величества казацкого царя Петра Третьего Романова, он же Емельян Иванович Пугачёв, полковой комиссар Омелин ничуть не удивился.

Пугачёв не вошёл и даже не ввалился, а, буквально, ворвался в дом, впустив поток свежего холодного воздуха. При нём был его небольшой двор из «думного» дьяка Почиталина и секретаря военной коллегии Горшкова. Впрочем, последние держались за спиной «казацкого царя», чтобы ненароком не попасть в его поле зрения, ибо Пугачёв был в ярости. Он с размаху хлопнулся на лавку у длинного стола, за которым собиралась большая семья вдовой казачки. Мокрой шубы не снял, так что на пол вокруг него потекли струйки грязной воды – на улице шёл сильный дождь.

– Ну и где мой «полковник нового строя»?! – тут же вскричал Пугачёв. – Отчего не вышел к своему государю?!

Манера речи «казацкого царя» была довольно забавной. В ней мягкое южнороссийское «гэ» смешивалось с нарочитым волжским «оканьем», делая речь Пугачёва смешной. Однако сейчас вскочившего на ноги Омелина смеяться совершенно не тянуло.

– Кутасов болен, – ответил он, опуская обращение «ваше императорское величество», не пристало такое комиссару РККА, – и с постели подняться пока не в силах.

– Ну, что же, я хоть и царь, да не горд, – усмехнулся Пугачёв, сбрасывая мокрую шубу прямо на пол. – Веди меня к нему в светёлку.

– Идемте, – кивнул Омелин, которому так и хотелось добавить сакраментальное «гражданин Романов».

Комбриг Кутасов лежал в отделённом от общей комнаты занавеской углу, вроде бокса в больничной палате. Ран на его теле бригврач Чернышёв около десятка, и человек не с таким железным здоровьем давно умер бы, однако Кутасов жил и даже пребывал в сознании, не давая бригврачу колоть ему морфий для облегчения страданий. А то, насколько они велики, видно было невооружённым глазом.

Вид Кутасова произвёл впечатление даже на разъярённого Пугачёва. А уж когда комбриг попытался подняться с постели, при этом лицо его исказило такое страдание, что Омелин невольно скривился, «казацкий царь» аккуратно положил ему руку на здоровое плечо и мягким движением вернул обратно в постель.

– Не надо, не надо, – смягчившись, сказал он. – Довольно тебя жёнкины холуи отделали, не буду усугублять. – Он при случае старался вставлять «умные» слова, что слышал от офицеров и комиссаров РККА. – Но ответ тебе, всё одно, держать передо мной придётся! Довольно ждал я, покуда ты в себя придёшь. Пора тебе ответ держать, – повторил Пугачёв.

– Готов за всё ответ держать, – прохрипел Кутасов, и Омелин в который раз подивился его актёрскому таланту. Как ловко он, сын военспеца, царского офицера не малых чинов и потомственного дворянина, перевоплощался в некоего «народного элемента», как называл про себя эту комбриговскую маску – одну из многих – полковой комиссар. – За каждое слово и каждое дело.

– За слова не сужу, – покачал головой Пугачёв, – а вот за дела… Ты, полковник, обещал мне победу над карабинерами этого жида Михельсона. И где она, твоя победа? Солдат твоих перебили под Чесноковками, Сеитову слободу сожгли. Это твоя победа?

Омелину отчего-то вспомнился роман польского автора Генрика Сенкевича, который он читал в Академии, назывался он «Огнём и мечом» и представлял собой, в общем-то, гнусную реакционную клевету на восстание запорожских казаков и украинского крестьянства под руководством Богдана Хмельницкого. Однако был там момент, когда в битве у Жёлтых вод татарский мурза Тугай-бей кричит на предводителя народного восстания: «Где твоя победа? Где добыча? Ты обещал мне победу, а не поражение!», или как-то так. Нынешний допрос, учинённый Пугачёвым Кутасову, очень напоминал эту сцену из романа.

– Лёгкой победы, я тебе и не обещал, – покачал головой комбриг. – Мне докладывали о поражении при Чесноковках. Не разбегись твои казаки под напором царицыной конницы, батальон Сваржинского не потерпел бы поражения. Ведь батальон «нового строя» – это всего три с лишним сотни солдат, их недостаточно для победы над кавалерийским полком, да ещё и усиленным кирасирами, драгунами и пикинерами. Более того, – перешёл в наступление Кутасов, всегда считавший, что лучшая защита – нападение, – башкир разогнали двумя эскадронами пикинеров. Это ли не позор?

– С Юлаевым и Арслановым у меня будет отдельный разговор, – мрачно произнёс Пугачёв. – А пока с тебя спрос.

– За что спрос, Пётр Фёдорович? – Кутасов давно уже пользовался неписанной привилегией называть «казацкого царя» по имени отчеству. – Мои люди под Чесноковками стояли до последнего. Два офицера сгинули там. Ни один солдат «нового строя» не побежал. И в Сеитовой слободе полёг полк почти полного состава, чтобы вывезти рекрутов, которых мы готовили там, и пушки, и раненых солдат с казаками.

– Но ты обещал мне победу, – настаивал Пугачёв. – Победу! Не поражение!

– Будет тебе, Пётр Фёдорович, победа, – сказал ему Кутасов. – Дай только мне в себя прийти. Соберёмся с силами, перегруппируемся, подготовим хотя бы два-три полка «нового строя» из казаков и рабочих… – Он закашлялся и быстрым движением, чтобы никто не заметил, стёр с подбородка слюну, смешанную с кровью. В бою под Сеитовой слободой, комбриг лишился нескольких зубов и дёсны его нет-нет, да и начинали кровоточить. – Дай только сроку немного, Пётр Фёдорович.

– Дал бы я тебе сколь угодно сроку, – вздохнул Пугачёв. – Вот только даст ли его тебе жёнка моя, – он пожал плечами, – не ведаю.

Пугачёв, сказавши это, хлопнул себя по коленям ладонями и вышел из-за выгородки. Омелин хотел было последовать за ним, однако Кутасов удержал его, поймав за полу кожаной куртки.

– Не провожай меня, комиссар, – заметив это, сказал Пугачёв, не доверявший и даже опасавшийся комиссаров, как чего-то неизвестного и непонятного. – Сам дойду до дверей.

– Ты присядь, Андрей, – обратился к Омелину Кутасов, выходя из образа «народного элемента». – Разговор к тебе будет серьёзный и долгий, так что садись, а то подошвы простоишь.

Тот присел на край постели и приготовился слушать.

– Мы терпим поражение по всем статьям, Андрей, – сказал Кутасов. – Надо что-то сделать и срочно. Времени у нас почти не осталось. Мы не сумели подготовить полки «нового строя» до начала поражений, теперь нас может спасти только знание событий наперёд. Принимай командование на себя, полковой комиссар. Принеси сюда карту второго этапа восстания, будем думать и стратегию разрабатывать. Нам нужна победа, иначе «казацкий царь» наши головы на кольях перед своим хоромами выставит.

– А ты помнишь, что говорил нам этот профессор, как бишь его, – напомнил Омелин. – Как только мы изменим историю, она пойдёт по-новому. Он ещё с рекой сравнивал. Про русла там, пороги, лукоморья. Карта устареет, как только мы одержим хоть одну победу.

– И что же? – с трудом пожал плечами Кутасов. – Выбора у нас нет, как бы заезжено это не звучало. Неси карту, Андрей. Нам нужна победа.

Когда Омелин принёс карту, Кутасов попытался сесть ровно, чтобы нормально видеть её, так что комиссару пришлось подоткнуть ему под спину скатанную шинель. Комбриг разложил карту перед собой и принялся вчитываться в «легенду». Казаки сильно удивились бы, доведись им увидеть эту карту. Она была отпечатана на хорошей бумаге, какой не будет ещё несколько сотен лет.

– Значит так, Андрей, – оторвавшись от «легенды» сказал Кутасов. – Ближайшее место, где мы сможем изменить историю – это разгром под Сакмарским городком. Кстати, ты проследил, чтобы оттуда вывели всех офицеров РККА и рекрутские полки?

– Да, – кивнул Омелин. – После взятия Сеитовой слободы, я настоял на их переводе на Южный Урал, там очень сильно рабочее движение, так что недостатка в рекрутах не будет.

– Отлично, – покивал Кутасов. – Скоро и я отправлюсь туда, как только бригврач Чернышёв, решит, что я смогу пережить это путешествие. – Он усмехнулся. – Теперь о деле. Собирай всех солдат «нового строя», формируй из них полки, мои офицеры тут тебе помогут, и двигай с армией Пугачёва. Не сегодня-завтра он выдвинется к Яицкому городку, встретившись с войсками Голицына у Переволоцкой крепости, отступит к Сакмарскому городку. Первого апреля будет битва. Выиграть её навряд ли удастся, так что тебе придётся свести её, так сказать, к боевой ничьей.

– В смысле? – не понял последнего выражения Омелин.

– Надо не допустить полного разгрома и нанести армии Голицына такие потери, чтобы он не смог продолжать карательную операцию.

– Но ведь и с нашей стороны потери будут чудовищны, – покачал головой комиссар.

– Тут война идёт, Андрей, – резко ответил ему комбриг. – Кровавая и жестокая, как Гражданская или Первая Империалистическая. И убивают тут очень многих.

– Но ведь мы рискуем потерять почти всех солдат «нового строя», – зашёл с другой стороны Омелин.

– Преображенский и Семёновский полки после Нарвы тоже едва насчитывали половину списочного состава, – отрезал Кутасов, – однако теперь они – символ русской гвардии. А даже если они погибнут полностью, как батальон Рыжкова, мы сделаем из них превосходных мучеников. Ты, надеюсь, уже работаешь над этим, Андрей?

– Работаю, – ответил тот раздражённо, хотя как раз в этом направлении работа шла как нельзя лучше. – Всё это поповским мракобесием попахивает. Мучеников каких-то придумал, ещё святых своих заведи.

– Надо будет, и заведём, Андрей, – махнул рукой Кутасов, тут же скривившись от боли. – Ты пойми, сейчас не двадцатый век, народ без бога и попов – никуда. Вот ты отказался работать вместе с духовенством, а зря. На одном учении Маркса и Энгельса далеко не уедешь. Опираться на крестьянство надо – рабочих даже здесь слишком мало, и все они – те же крестьяне.

– Сначала поповство, – нахмурился Омелин, – а теперь ещё и эсерские идеи.

– Здесь тебе не Москва тридцатого года! – вскричал Кутасов. – Надо быть гибче, искать союзников не только там, где предписывает Партия и марксизм-ленинизм, а всюду, где это возможно. Как первые коммунисты, в пятом и в семнадцатом году. Мы сейчас, фактически, в том же положении, понимаешь! Да что там, нам куда тяжелей. Мы не можем опереться на интеллигенцию, на разночинцев, тех, кто делал бомбы с конца девятнадцатого века до Октябрьской революции, и подрывал ими царских холуёв и самих самодержцев.

Столь длинная речь оставила комбрига совершенно без сил. Он откинулся на подушки и скатку, прислонившись затылком к тёплой стенке печи.

– В общем, я понял тебя, Владислав, – кивнул впечатлённый Омелин. – Я возглавлю полки «нового строя» в Сакмарском городке. Победы обещать не могу, но твою боевую ничью – точно.

Он поднялся с кровати раненого.

– До встречи на Южном Урале, Андрей, – протянул ему руку Кутасов. – Оставь мне хоть одного комиссара из нашего времени для пропаганды.

– Оставлю, – кивнул Омелин, пожимая руку. – Батальонного комиссара Серафимова оставлю. До встречи, Владислав.

Глава 3.

Поручик Ирашин.

Когда нам навстречу выскочил косматый мужик в добротном малахае, один из моих карабинеров едва не всадил в него пулю, приняв его за упыря или оборотня. Я и сам, надо сказать, немного струхнул – уж очень дикой наружности был этот селянин. Но вместо того, чтобы кинуться на нас, оскалив клыки, он сорвал с головы шапку и, отчаянно сминая её в ладони, обратился к нам:

– Вы, это, господа кавалеры, уж не серчайте. Мы, это, не по своей воле. Не хотели мы. Сами оне к нам заявились. И сидять посейчас!

– Кто заявился? – спросил я у него. – Говори толком.

Вытягивать из мужика причину его появления приходилось едва не клещами. Я постоянно перебивал его, переспрашивал, уточнял, в чём дело. Оказалось, что полдня назад в их селе объявился Зарубин-Чика со своими людьми. Пугачёвскому полковнику удалось бежать с поля боя, резервов, чтобы преследовать его, уже не было. Люди и лошади были заморены до последнего истощения. Как выяснилось, далеко Зарубин не ушёл.

– Так сколько с ним людей? – спросил я.

– Да с десяток, не боле, – ответил мужик.

Он был зятем сельского старосты, тот под благовидным предлогом отправил его за околицу, наказав найти военных и сообщить им о Зарубине. Что тот и сделал.

– Господин поручик, – азартно обратился ко мне вахмистр Обейко, – с вами ж, почитай, полный взвод. Два десятка карабинеров. Мы ж пугачёвцев вмиг скрутим.

– Так дела не делаются, вахмистр, – покачал головой я. – Мы в армии, если вы забыли. Подобные сведения надо передавать старшим по званию. Пусть начальство решает.

– Пока оно судить да рядить будет, – вздохнул вахмистр, – Зарубин уже за Уралом будет. А ведь могли бы героями стать. Ведь ещё древние мужи говорили, что победителей не судят.

– Ещё как судят, – осадил его я. – Это в античные времена может так и было, а сейчас могут легко под трибунал отдать. Прокопыч, – обратился я к мужику, – берись за стремя. Побежишь с нами, чинам повыше всё расскажешь.

– А, это, без меня никак нельзя? – заметно испугался мужик.

– Было бы можно, – ответил я, – я б тебя не гонял.

– А ну, берись за стремя, кому говорят! – прикрикнул на него обидевшийся вахмистр и даже плетью замахнулся.

– Отставить, вахмистр, – снова осадил его я.

Вахмистр Обейко окончательно надулся и молчал всю дорогу до самого расположения армии.

Сообщение Прокопыча возымело эффект разорвавшейся бомбы. Тут же был сформирован отряд для поимки Зарубина-Чики из двух эскадронов нашего полка и эскадрона сибирских драгун под предводительством моего приятеля со времён Чесноковской битвы капитана Холода.

– Тут главное, скорость, – говорил он. – Быстро обходим это село с трёх сторон – и берём казачков тёпленькими. – Ротмистр для наглядности свёл ладони и сжал их в кулак.

– Это понятно, – кивал Коренин, командовавший нашим сводным дивизионом. – Но кроме скорости важна и незаметность. Я уже распорядился запастись тряпками, завяжем лошадям копыта перед самым селом.

– Хорошо-хорошо, – нетерпеливо махнул Холод. – Главное, побыстрее! Вперёд! Вперёд!

– Да уж не назад, – усмехнулся Коренин. – По коням, господа! Вперёд!

Мы помчались словно вихрь. Коней пустили быстрой рысью, так что к середине дороги ноги заболели немилосердно. Всех сильно тормозил посаженный на коня Прокопыч, он болтался в седле, словно мешок, несколько раз падал, так что в итоге его пришлось просто привязать к седлу, не смотря на вялые возражения самого мужика. Когда же до села оставалось полверсты, мы спешились и скоро перевязали лошадям ноги запасённым тряпьём. После этого дивизион разделился на три эскадрона, направившиеся по указанным Прокопычем дорогам в обход деревни, и той же скорой рысью направились к селу.

Однако эффекта неожиданности добиться удалось не в полной мере. Зарубин оказался не так прост. На всех подходах к селу были выставлены правильные секреты. Остановить нас они не смогли, зато успели поднять тревогу, прежде чем их порубили.

– Отставить тишину! – тут же скомандовал Коренин. – Врываемся с гиком! Как можно больше шума и гама! Не вышло взять врасплох, надо ошеломить! Вперёд!

Вахмистр Обейко тут же залихватски свистнул сквозь зубы, да так громко, что лошади шарахнулись. Мы ворвались в село, паля по выскакивающим из домов казакам. А впрочем, по всем, кто попадался на пути, если у него было – или нам казалось, что у него было – оружие. Дом старосты, где обосновался Зарубин, опознали легко по описанию Прокопыча. Это была приземистая, добротная изба, из которой засевшие казаки вели просто ураганный огонь. К счастью, весьма неточный.

– Надо прорываться! – крикнул Коренин. – Сейчас мы отличная мишень! Плотнее к дому!

И мы помчались через ураган пуль и клубы порового дыма, хоть немного скрывавшие нас. Я подскочил к самСй бревенчатой стене, заметил высунувшийся из чердачного окна ствол мушкета и тут же ткнул туда палашом, благо, сидя в седле, вполне мог это сделать. Клинок вошёл во что-то тугое и с чавканьем вышел из тела. Мушкет вывалился из окна. Левой рукой я вытащил второй пистолет – первый я разрядил в самом начале боя – и наугад выстрелил в окно первого этажа. Перезаряжать его времени не было, поэтому я просто рубил торчащие из окон стволы, также поступали и остальные карабинеры нашего эскадрона, осадившего дом.

Мы продолжали рубить мушкеты и тыкать в окна, пока не раздался клич: «Зарубин бежит!».

– Ирашин! – кричит мне Коренин. – Бери взвод – и за ним! Без Зарубина в эскадрон не возвращайся!

– Есть! – отвечаю я, и командую: – Взвод, за мной!

И мы срываемся с места в карьер. Уставшие топтаться на месте кони легко несут нас в обход дома. У заднего входа в дом лежат трупы драгун и казаков, пошедших на прорыв, а кавалькада из десятка казаков – ох, Прокопыч, ох счетовод! – мчится куда-то к окраине деревни. Мы мчимся вслед за ними. Вахмистр Обейко, снова лихо засвистев сквозь зубы, с оттягом рубит казака. Тот валится с седла ничком.

– Отставить, вахмистр! – кричу я. – Живьём брать!

Мы догнали казаков, схватились с ними. Зазвенела сталь. Тяжёлые палаши наши легко выбивали из вражьих рук шашки и лёгкие сабли, иногда даже ломали их. Нескольких казаков всё же зарубили, потому что дрались они отчаянно и упорно. Однако вскоре к нам подошли разъярённые драгуны Холода – и казаки, что ещё оборонялись, побросали шашки. При оружии остались только двое. Бородатый казак с перевязанной головой и офицер в странном мундире на удивление коротко остриженный.

Эти двое замерли в окружении, мрачными взглядами провожая казаков, скрывающихся в наших рядах. Там их быстро разоружали окончательно и вязали прямо в сёдлах.

– Зарубин, бросайте оружие, – обратился к казаку, мигом поняв, кто это, Коренин.

– А не пойти бы тебе… – далее «казацкий полковник» подробно объяснил, куда нам идти всем и каждому в отдельности. – Я и так покойник. Мне боятся нечего! В плен я не пойду!

– Не пойдёшь, – покачал головой Коренин, впечатлённый богатством выражений, которыми сыпал Зарубин, – силком потащим!

– Это как?! – удивился казак.

– Бондарь, Болтнев, – обратился Коренин к лучшим стрелкам второй и третьего эскадронов нашего полка, – обезвредьте этих двоих.

Зарубин и стриженый офицер тут же кинулись на нас без оглядки, размахивая саблями. Но они быстро завязли, даже не успев никого задеть. Десятки рук ухватили их со всех сторон, вырвали из рук сабли, обезоружили, как и остальных казаков и также скоро повязали.

– Молодец, Ирашин, – хлопнул меня по плечу Коренин. – Теперь я могу с чистой совестью оставить на вас с Самохиным эскадрон.

Ещё с самых Чесноковок в полку зрели серьёзные изменения. Мы понесли потери, погибли несколько офицеров, и кто-то должен был занять их место. Кого-то подняли из унтеров, а иных назначали из других эскадронов. И давно ходили упорные слухи, что Коренина переведут в четвёртый эскадрон, командир которого умер от ран вечером прошлого дня.

– Где Прокопыч?! – крикнул Самохин, размахивая окровавленным палашом. – Где этот сукин сын?!

– Убили его, – тихо ответил я. – В самые первые минуты боя какой-то казак застрелил.

– Да вон он, болтается! – махнул рукой куда-то в сторону середины села вахмистр Обейко.

Мы повернули головы туда, куда он указал, и увидели жутковатого мёртвого всадника, привязанного к седлу.

– Снимите этого счетовода несчастного, – мрачно произнёс я, – и похороните по-человечески. Вахмистр, займитесь этим.

– Есть! – козырнул тот и, взяв нескольких карабинеров, отправился искать сельского попа и хоронить крестьянина.

Не смотря ни на что, возвращались в Уфу весело. Всё же нам удалось захватить в плен одного из знаменитых пугачёвских полковников, Зарубина-Чику, теперь награды получат все. Как говорят на одном из заводов уже льют медали в память Чесноковского сражения. И что бы там не говорили разные циники, а получать знаки отличия всегда приятно, даже когда воюешь против своих.

– Медали нам теперь за пугачёвщину навесят, – говорил на обратном пути помрачневший Самохин.

– А что в этом такого скверного? – удивился я, чистя куском сукна, оторванным от казацкого кафтана клинок палаша.

– Они тебе грудь не прожгут? – не слишком вежливо вопросом на вопрос ответил поручик.

– Не прожгут, – ответил я. – Казаки сейчас наши враги. Злейшие враги! Они нас щадить не стали бы, побросай мы палаши. Растерзали бы, разорвали на куски.

– Откуда такая уверенность? – поинтересовался Самохин. – Воюют же против нас перебежчики от Кара и офицеры гарнизонов…

– Вы что такое говорите?! – вскричал я. – Да вы понимаете, что за такие слова бывает! В военное время!

– Да плевать мне на это! – так же громко крикнул Самохин. – Я – офицер и дворянин, имею право говорить, что захочу!

– Вот потому нас казаки и били поначалу, – заметил подъехавший к нам Коренин, – что каждый офицер, что хочет, то и воротит. А воевать некому.

– Я, по-вашему, господин ротмистр, не воюю? – опасным голосом поинтересовался Самохин.

– Ваш вызов я уже давно принял, – ледяным тоном ответил Коренин, – с условием, что драться будем после войны.

– Я это помню, господин ротмистр. Очень хорошо помню.

– Похоже, поторопился я, говоря, что могу оставить на вас с Самохиным эскадрон, – как бы самому себе произнёс Коренин. – Тут надо подумать, хорошо подумать.

Этот разговор испортил мне настроение, поднявшееся после столь удачной боевой операции.

По возвращении в Уфу отдохнуть нам дали недолго. Нашему полку, а также сибирским драгунам было приказано окончательно подавить восстание в Уфимской и Исетской губернии. Наш эскадрон носился по уфимским степям, громя отряды башкирских полковников Юлаева. Это оказалось куда проще, чем представлялось вначале. Не смотря на крайнюю многочисленность повстанцев и немалый район, охваченный восстанием, сражаться со слабо вооружёнными отрядами башкир было очень легко. Нередко эти лихие на вид степные конники обращались в бегство, едва завидев наши мундиры, не смотря на численное преимущество вдвое, а то и втрое против нашего. Но самое неприятное ждало нас, когда башкиры перешли к партизанской тактике.

Наш эскадрон въехал в небольшую деревеньку, основное население её составляли ссыльные и беглые. Они боялись глаза поднять на нас, то и дело отводили взгляды, ломали шапки. В общем, вели себя самым непристойно-раболепным образом.

– Такие в глаза не глядят, – говорил мрачный, как туча, Самохин, – а только отвернись, тут же нож в спину всадят.

– Не всадят, – отмахивался поручик Озоровский. – Они же отлично знают, что мы сотрём всю их деревеньку в порошок за одного нашего.

И тут, словно в поддержку слов Самохина из-за крыш низеньких домов деревеньки полетели стрелы. Они «клевали» людей и лошадей, карабинеры падали в грязь, которую месили ногами перепуганные запахом крови лошади. Каторжане же, как будто сговорившись с циничным поручиком, прыгали на крупы позади солдат, действительно, тыча ножами в спины. Один такой вцепился мне в плечо и попытался ударить куда-то под лопатку. Я врезал ему локтем в лицо, скривившись от боли, лезвие ножа прошлось мне по рёбрам. Я продолжал бить врага по лицу, пока он не свалился, успев прежде ещё дважды ткнуть меня ножом. Развернув коня, я выхватил палаш и обрушил его на голову поднимающемуся на ноги каторжанину. Тот рухнул, схватившись за окровавленный лоб.

– Руби их в песи! – закричал ротмистр Коренин. – Ирашин, на правый фланг! Озоровский, на левый! Разгоните башкир!

– Есть! – ответили мы.

– Взвод, за мной! – скомандовал я, и мы помчались к кривым домишкам, раздавая удары палашей направо и налево. – Карабины к бою!

Башкиры, видимо, прятались в сараях, амбарах и ригах, а когда мы втянулись в деревеньку, выехали – и открыли по нам огонь из луков. Они так и стояли на окраине, пуская навесом стрелу за стрелой, не особенно беспокоясь в кого они угодят – в карабинера или каторжанина. Когда мы атаковали их, они хотели по своему обыкновению отъехать на полсотни саженей и обстрелять нас, именно поэтому я и приказал готовить карабины.

– Взвод, залпом! – приказал я, как только все карабинеры мои выехали из-за домов и башкиры, как я и предполагал, обратились в бегство. – Огонь!

Полтора десятка карабинов – именно столько солдат осталось у меня в строю к этому моменту – выплюнули свинцовую смерть в спины башкирам. Некоторые из них попадали с сёдел, а сам треск залпа подстегнул остальных.

– Заряжай! – командую я, засыпая порох в ствол пистолета. Далековато, конечно, для моего короткоствола, но тут важнее звук лишнего выстрела, чем попадание пули. – Огонь!

Нас снова окутало облако пороховой гари. Башкиры рванули ещё быстрей, только подковы засверкали.

– Возвращаемся, – спрятал я пистолет в ольстру. – Палаши вон!

Но когда мы вернулись в деревеньку, там всё было уже кончено. Лишившись поддержки башкир, обстреливающих нас, каторжане долго не смогли противостоять двум взводам карабинеров, быстро опомнившихся от первого шока. Взвод Озоровского также легко разогнал башкир, и он вернулся практически одновременно с нами.

На единственной улочке деревни каторжан валялись несколько десятков трупов людей и лошадей, корчились в грязи раненые. Среди них ходили унтера, понимающие в лекарском деле, поднимая на ноги и сажая в сёдла тех, кого могли. Другие выносили убитых карабинеров и следили за группой каторжан, что таскали убитых товарищей и копали могилы.

В пылу битвы я успел позабыть о ранах, нанесённых мне каторжанином в самом начале, и потому был весьма удивлён проявленному ко мне повышенному вниманию фельдшеров.

– Дык, вашбродь, у вас же весь мундир на спине и боках в крови, – развёл руками унтер Сергеев.

Я провёл ладонью по начавшему побаливать боку, пальцы были в крови.

– Перевязывай поверх мундира, – приказал я, спрыгивая с седла. – В расположении лечением займутся.

– Дык, мы всех так, – кивнул он, разматывая кусок полотна, – поверх мундира.

Когда всех раненых перевязали, а мёртвых похоронили, Коренин скомандовал:

– Эскадрон, возвращаемся.

Подобные случаи стали чем-то вроде закономерности. Башкиры Юлаева перешли к сугубо партизанской тактике. Уже день спустя, мой взвод попал в засаду в пяти верстах от Уфы. Чтобы срезать дорогу, я направил взвод через небольшую рощицу. Сколько там ждали нас – или кого угодно другого – башкиры, не знаю. Они прыгали на нас с деревьев, натягивали между стволов верёвки, накидывали нам на шеи арканы.

– Карабинеры, огонь! – кричу я, выхватываю пистолет и стреляю в ближайшего башкира – тот падает с дырой против сердца.

Прячу пистолет и выхватываю палаш, рублю некоего башкира, высунувшегося из-за дерева с древним мушкетом в руках. Трещат выстрелы карабинов, свистят пули, враги падают, но в бегство обращаться не спешат. Они кидаются на нас с короткими копьями, саблями и ножами. Их бьют палашами, прикладами карабинов, швыряют под копыта. И вот, всё кончено, о разведке можно забыть, слишком много раненых, да и коней на всех не хватает. Пришлось возвращаться в Уфу.

– Разбить Юлаева нам не удастся, – качал головой Самохин. – Потому нас и перебрасывают из Уфы.

Мы сидели в офицерском собрании Казанского кирасирского полка. Со времени засады в роще не прошло и двух дней. С тех пор наш полк перестали использовать для борьбы с иррегулярной кавалерией Юлаева, для этого в Уфу был переброшен практически в полном составе Луганский пикинерный, а мы должны были скорым маршем идти на соединение с князем Голицыным в Оренбург, куда он недавно с триумфом вступил.

– Что-то там серьёзное затевается, – продолжил тему секунд-майор. – Где это видано, четыреста с лишним вёрст приказано одолеть за два дня? Да мы лошадей загоним.

– Этих загоним – новых выдадут, – пожал плечами поручик Ерышев, вернувшийся к своим обязанностям командира первого эскадрона, в связи с тем, что маршевый эскадрон был исчерпан полностью.

– Зря ты так, Ерышев, – покачал головой Брюсов. – Кони ведь, в отличие от нас, твари безмолвные, ни в чём не повинны. За что их губить?

Брюсов, по возвращении Ерышева к прямым обязанностям, стал кем-то вроде заместителя или адъютанта при Михельсоне.

– Война идёт, господин секунд-майор, – мрачно усмехнулся Самохин, – тут ни людей, ни коней не жалеют.

– Довольно болтать, господа офицеры, – оборвал дискуссию Брюсов. – Завтра чуть свет, подъём – и в путь. Эти двое суток с коней слезать не будем. Так что цените последнюю возможность выспаться.

Последняя фраза его мне совершенно не понравилась, как-то зловеще она прозвучала. И не зря.

Глава 4.

Поручик Ирашин и комиссар Омелин.

Эта гонка оказалась ещё почище предыдущей. Мы мчались быстрой рысью, меняя коней на заводных, но и те уже быстро выдыхались и были покрыты мылом. Спать было некогда, о еде даже не думали. Только скачка, скачка, скачка. Утро, днём, вечером, ночью. С короткими перерывами «на оправиться». От этого безумия солдаты и офицеры озлобились, короткие реплики, которыми мы перебрасывались, становились всё резче и резче. Пару раз, когда мы спешивались, возникали перебранки по самым пустяковым поводам, частенько перераставшие в драки. Одна разрослась настолько, что охватила пол-эскадрона. Взвод пошёл на взвод, в прямом смысле, стенка на стенку. Офицеры их потеряли контроль над ситуацией и лишь орали, да бестолково палили из пистолетов в воздух.

– Рассечь конями! – крикнул Михельсон. – Остановите это свинство!

Первыми сориентировались мы с поручиком первого эскадрона Шневецем. Вскочив на коней, мы направили их прямо на толпу дерущихся карабинеров, рассекая её. Солдаты и унтера были вынуждены податься в стороны, чтобы не попасть под копыта. Кони раздвигали их грудью, да ещё и мы со Шневецем охаживали дерущихся плетьми по плечам и спинам. Нам удалось быстро успокоить разбушевавшихся карабинеров, и теперь они стояли разделённые на несколько групп, избитые, покрытые кровью и синяками, в изорванных мундирах. И какие-то жалкие – смотреть на них не хотелось. Солдаты так выглядеть не должны.

– Поглядите на себя, – обратился к ним Михельсон, проезжаясь мимо сбившихся в тесные группки карабинеров. – И это солдаты славного Санкт-Петербургского карабинерного полка? Да вы просто кучка оборванцев! Вот что про вас скажут! Над нами, всем нашим полком, будет смеяться последний писаришка в корпусе князя Голицына. Вы опозорили нас! И позор этот сможете смыть только кровью! – Он перевёл дух и рявкнул так, что захотелось вжать голову в плечи. – Унтера, два шага вперёд!

Пять унтеров вышли вперёд. Все они осознавали свою вину и боялись глаза поднять на премьер-майора.

– Расстрелять, – приказал он. – Солдат оправдывает хотя бы то, что они дрались кулаками, никто не взялся за оружие. Вам же, господа унтера, оправдания нет. Брюсов, займитесь.

– Есть, – ответил тот.

Взяв десяток карабинеров, секунд-майор отвёл унтеров на сотню саженей от дороги. Никто не стал смотреть в ту сторону, а потому многие, включая меня, сознаюсь, вздрогнули от звука выстрелов. Когда с неприятной процедурой было покончено, хоронить унтеров времени не было, полк сел в сёдла и продолжил путь.

По прибытии на место, под стены осаждённого войсками князя Голицына Сакмарского городка, нам выделили два часа отдыха. Ровно столько оставалось до рассвета. И все – солдаты и офицеры – повалились спать в выделенных нам палатках. Пары часов после двух дней непрерывной скачки оказалось чудовищно мало. Казалось, не успел я рухнуть на походную кровать, как за стенкой палатки запела труба, а наглый солнечный луч зашарил по глазам, окончательно отгоняя столь сладкий сон. Пришлось подниматься и вылезать из палатки, благо спал я одетым, приводить в порядок мундир, наскоро умываться и бегом бежать на построение. В общем, успел, как и многие солдаты и офицеры нашего полка, в самый последний момент.

Надо сказать, на фоне других кавалерийских полков выглядели мы не слишком презентабельно. Не смотря на пообтрепавшееся обмундирование, смотрелись они куда выигрышнее, ведь у них было время, чтобы к смотру перед князем привести себя в порядок, а мы в это время неслись во весь опор.

– Господа офицеры, – обратился к нам князь-генерал-майор, – нам предстоит сегодня взять этот городок. – Он, не глядя, махнул рукой за спину, где наши бомбардиры начинали артиллерийскую дуэль с пугачёвцами. – Он неплохо укреплён, но главное не это. Все вы, за исключением карабинеров Санкт-петербургского полка, знаете о том, что кроме казаков за его стенами засели солдаты, которых пленные пугачёвцы зовут солдатами «нового строя». Они отлично обмундированы и вооружены, а вот каковы они в бою знают опять же только санкт-петербургские карабинеры. Премьер-майор Михельсон, поведайте нам о них.

Наш командир выехал вперёд и обратился ко всем под нарастающий гром канонады.

– Те солдаты, как высказали, «нового строя», – сказал он, – были весьма упорны и даже когда казаки побежали, никто из них шагу назад не сделал. Они дрались до последнего и погибли все.

– Теперь вы понимаете, с кем нам придётся схватиться сегодня, – продолжил князь Голицын. – Этих людей должно истребить полностью. Под корень выжечь не только саму заразу пугачёвщины, но и память о ней. Пугачёв там, за стенами Сакмарского городка, мы должны захватить его и доставить пред светлы очи Её Императорского величества. И это наиглавнейшая наша задача на сегодня. А потому вся кавалерия останется в резерве до момента бегства самозванца и бунтовщика из крепости, в том, что оно воспоследует, я не сомневаюсь.

Он прервался на несколько секунд, когда особенно громко гремели орудия с обеих сторон.

– А теперь, прошу полки занять места согласно разработанной диспозиции. Вперёд!

Наше место было рядом с драгунами Астраханского полка, на самой верхушке холма, откуда Сакмарский городок виден был как на ладони. В двух сотнях саженей от нас строились мушкетёрские и гренадерские полки. Как я успел заметить, на правом фланге Голицын сформировал гренадерскую бригаду, перед ними лежали длинные лестницы, а значит, они пойдут на штурм стен, которые не удалось пробить ядрами. Что не удивительно, ведь хоть они и были сложены из мощных брёвен и укреплены земляным бруствером, от которого чугунные ядра просто отскакивали. Правда, он послужит неплохим подспорьем для гренадер, что пойдут на штурм. А вот с левой стеной пушкарям справиться удалось, несколько ядер крайне удачно попали в верхнюю часть стены, разбив брёвна и повалив их прямо на бруствер. В общем, первоклассный получился пролом, как раз для эскалады.

– Сколько ж солдатиков нынче побьют, – покачал головой вахмистр Обейко. – И не перечесть будет в вечёру.

– Отставить разговоры, вахмистр, – осадил его я, несколько резче, чем стоило. – Нам, возможно, тоже предстоит оказаться там, если солдат не хватит.

– А чего бы их не хватило? – удивился Обейко. – Вона их сколько понагнали. На правом фланге от митр гренадерских земли не видать.

И вот ударили барабаны и сотни и тысячи человек двинулись вперёд. Над их головами свистели ядра. Наши артиллеристы давали последние залпы, а вот пугачевские уж расстарались вовсю. Ядра чаще ударяли в землю перед наступающими солдатами – меткости вражеским бомбардирам стоило бы ещё поучиться, на наше счастье. Однако бывало, что чугунные шары врезались в плотные шеренги солдат в зелёных мундирах, оставляя в них кровавые просеки и десятки корчащихся тел. Однако ряды быстро смыкались, лишь фронт становился уже на одного двух человек. Когда солдаты подошли к стенам поближе, казаки открыли ураганный огонь из мушкетов. Пули, верно, сыпались градом, выбивая солдат, особенно гренадер, ведь они наступали на почти целую стену.

К нам подлетел вестовой с приказом нашему полку и астраханским с московскими драгунам выступить на поле боя и прикрыть наступающих солдат огнём с сёдел.

– Вот и нам дело нашлось, – усмехнулся поручик Самохин. – Хоть сами не постреляем, так покомандуем.

Он подмигнул мне, поправил треуголку и тронул бока коня шпорами. Медленно, на ходу перестраиваясь из колонны в две шеренги, три полка двинулись вперёд.

– Карабины готовь, – скомандовал я, нервно поглаживая рукоять пистолета. Эх, жаль, не положен мне по уставу такой же карабин, как у солдат, хотелось сделать и свой, не столь пассивный, вклад в общую победу.

Лошадей пустили небыстрой рысью, чтобы ненароком не разогнать их слишком сильно и не врезаться в спины наступающих солдат. Ядра теперь свистели над нашими головами, однако попаданий пока в наши ряды – слава Богу! – не было. Приблизившись на максимальную дистанцию стрельбы наших карабинов и драгунских фузей, мы остановили коней и открыли огонь.

– Бить по группам казаков, – размеренно командовал я, чтобы хоть как-то занять себя во время стрельбы. – Попасть, всё равно, ни в кого не попадёте, но если стрелять по группе, шанс мизерный, но есть. Главное, скорость стрельбы, не целиться. Навели на группу казаков – и огонь!

Трещали мушкеты и фузеи, солдаты и унтера били залпами, вскоре нас заволокло облачком вонючего дыма. Изредка мимо свистели ядра, те, что с перелётом, и пули, пущенные особенно отважными казаками. Не смотря на слабую точность стрельбы, трём нашим полкам удалось прижать их, заставив укрыться за верхом стены. Трудновато вести ответный огонь, когда над головой свистят несколько тысяч пуль. Да и большая часть тех, кто стрелял, выбирали себе цели среди наступающих солдат.

Потом снова был вестовой, на сей раз с приказом двум полкам поддерживать огнём исключительно правый фланг. Там эскалада гренадер готова была захлебнуться, встретив яростное сопротивление хорошо укрепившихся казаков, ведущих ураганный огонь. Мы с астраханскими драгунами сместились на правый фланг, где, и вправду, творилось нечто невообразимое. Я не мог отвлечься от страшных картин, открывшихся моему взору, ведя огонь по казакам, а потому отлично видел…

Видел лежащих на земле скошенных пулями и перемолотых ядрами гренадер. Видел бегущих к брустверу с деревянными лестницами. Видел не затихающую ни на минуту рукопашную схватку на одном из участков стены. Видел штыки, скрещивающиеся с саблями. Офицеров, стреляющих в упор. Казаков, рубящих наотмашь. Гренадера, рухнувшего навзничь на бруствер. Я думал, что он погиб, но нет – солдат вскочил на ноги и, как был, безоружный, бросился обратно по опасно раскачивающейся лестнице. Казака в долгом кафтане, поднятого на штыки. Но только кого я не видел, это пресловутых солдат «нового строя». Не было их на стене.

– А скажи мне, комиссар, – обратился к Омелину Пугачёв, поглядев на него каким-то тяжёлым взглядом, – отчего мои казаки гибнут, а твои солдаты – стоят посреди города и ждут. Чего ждут? С моря погоды?!

– И я, и полковник Кутасов не раз объясняли вам план сражения, – усталым голосом ответит тот. – И казаки, что сражаются на стенах, и солдаты, что ждут своего часа, – все они ваши. Не мои, не кутасовские, а – ваши. Сейчас войскам Голицына удалось добиться определённых успехов только на левом фланге, где стена сильно разбита. На правом же казаки истребляют элиту армии Голицына – гренадер.

– А по ним карабинеры с драгунами палят! – рявкнул Пугачёв.

– Надо продержаться до тех пор, – набравшись терпения в который раз принялся объяснять Омелин, – пока не падёт наш правый фланг, тогда можно отводить и казаков со стены, осаждаемой гренадерами. И когда голицынские солдаты войдут в городок, придёт время солдат «нового строя».

– А как же те кунштюки, – решил ввернуть немецкое словцо в свою речь лже-император, – что ты показывал мне? Над которыми работали инженеры с заводов?

– С вашего позволения, Пётр Фёдорович, – согнул спину комиссар, – я отправлюсь проинспектировать закладку мин и подготовку шрапнельных снарядов.

Удивился бы молодой лейтенант Генри Шрапнель, узнав, что снаряды, названные в его честь, уже истребляли сотни людей где-то в далёкой России. Может быть, что-нибудь другое изобретёт, столь же смертоносное. Небольшие ядра с длинными фитилями лежали сейчас перед Омелиным и инженером Егоровым, работавшим над этим жутким оружием под руководством отбывшего на Южный Урал военинженера первого ранга Кондрашова.

– Надолго ли их хватит? – спросил Омелин у старшего бомбардира Сакмарского городка, которым был тот же Егоров.

– Это как сказать, – невольно процитировал фразу из кинофильма «Чапаев» бомбардир, – хорошего боя – минут на пять. – Он покачал головой. – Не больше.

– А больше и не надо, – кивнул Омелин. – Скоро солдаты разобьют казаков на стенах, значит, пора. Разносите снаряды, сколько есть, на позиции.

Несколько десятков шестифунтовых пушек были расставлены на крышах домов и укрыты до поры за слуховыми окнами. На чердаках, рядом с ними притаились бомбардиры, которым малочисленная обслуга потащила шрапнельные снаряды.

Вместе с Егоровым Омелин подошёл к лихорадочно роющимся в земле рабочим во главе с единственным не уехавшим на Южный Урал военспецом – воентехником первого ранга Муравьёвым.

– Сколько ещё вам нужно времени? – спросил у него Омелин.

– Минут двадцать, товарищ комиссар, – козырнул Муравьёв, вытерев со лба пот грязной рукой. – Но это только первый этап минирования.

– А когда вы полностью закончите минировать улицы и дома? – поинтересовался комиссар.

– С домами закончили ещё вчера, – ответил воентехник. – А вот плотное минирование улиц потребует не менее часа.

– Нет у нас этого часа, – покачал головой Омелин. – Может статься, что и двадцати минут не будет. Ускорьте работы, воентехник.

– Есть, ускорить работы, – снова козырнул Муравьёв. – Разрешите продолжить работы?

– Продолжайте, – кивнул комиссар. – Вас, бомбардир, я тоже не задерживаю.

Возвращаться в «царские хоромы» Пугачёва не хотелось совершенно, снова выслушивать упрёки и раз за разом давать объяснения, которые никак не устраивают последнего. Вместо этого комиссар решил проинспектировать ещё и солдат «нового строя», проверить, так сказать, их моральное состояние. Ведь, на самом-то деле, совсем не просто стоять в боевых порядках, когда в полуверсте от тебя твои товарищи сражаются и гибнут. Омелин прошёлся мимо выстроенных в шеренги на узких улочках Сакмарского городка солдат. Перед ними стояли младшие комиссары, произнося вдохновенные речи. К ним прислушивались, внимали догматам марксизма-ленинизма. Комиссары объясняли им в который раз про классовую борьбу и то, что хоть сражаться им предстоит против таких же крестьян, но одурманенных вражеской пропагандой и заштампованных железной муштрой, царящей в екатерининской армии.

– Они не понимают против кого сражаются, – вещал как по писанному политрук Кондаков, бывший яицкий казак, одним из первых отобранный в политсостав новой армии. – И тем отличаются от нас. Солдаты Голицына, ведомые в бой офицерами из дворян, считают нас врагами России. Но не мы – и даже не они – враги нашего государства. Истинные враги его – те самые дворяне, что как вши присосались к нему и тянут все соки. Все эти князья Голицыны и графы Орловы с Потёмкиными, генералы Мансуровы и Бибиковы! Да и сама лживая самодержица! Они поспешили объявить Петра Фёдоровича мёртвым, но Господь спас его и теперь он спасёт всех нас!

Отлично вещает. Омелин покачал головой. Молодец! Комиссар даже сам заслушался проникновенной речью политрука. Омелин достал из-за пазухи блокнот и сделал в нём пометку: «Если переживёт бой, представить политрука Кондакова к очередному званию». Как только Омелин спрятал блокнот, последний из тех, что он взял с собой из тридцать шестого года, по всему городку загремели барабаны. А это значит, что вражеские солдаты взяли стены.

– Поспешили бы вы к Петр Фёдоровичу, – обратился к комиссару Кондаков. – Скоро на улицах бои начнутся.

Омелин задумчиво кивнул ему и направился к «хоромам». Дойдя до них, он не стал заходить в «царский» штаб, а поднялся на второй этаж, где, вооружившись биноклем, стал рассматривать поле боя. Вот подравнивают ряды перед вражеской атакой солдаты «нового строя», все, как один, в зелёных гимнастёрках и пилотках. Такой формы никогда не видели здесь, до введения гимнастёрок в русской армии ещё годы и годы. И хотя она была вполне привычна военспецам и комиссарам, то для казаков, не раз сражавшихся вместе с регулярными войсками, эти мундиры были в новинку. Равно как и пилотки солдат, фуражки офицеров и знаки различия на петлицах. Столь же непривычными они покажутся и врагу, хотя какое это имеет значение?

Первыми в город вошли солдаты с левого фланга противника. Они не спешили. Оставив часть очищать близлежащие дома и улицы от казаков, офицеры повели их на помощь гренадерам правого фланга. Переведя бинокль туда, Омелин не увидел почти ничего, кроме порохового дыма, в котором, как на картине какого-нибудь импрессиониста, вроде Моне или Дега, мелькали кафтаны и мундиры, сабли и штыки. Комиссар усмехнулся своей отвлечённой ассоциации, юношеское увлечение открытками с картинами самых разных художников давало о себе знать. Солдаты с левого фланга противника скрылись в этом облаке дыма, добавив к нему несколько клубов от мушкетных залпов, и вскоре казаки, защищавшие стену, побежали, чтобы избегнуть окружения. Прорвавшись через подступающих солдат, казаки рассеялись по узким улочкам и бросились бежать к позициям войск «нового строя». Правительственные солдаты не могли видеть, как казаки вместо того, чтобы укрыться за шеренгами своих товарищей, забрались в ближайшие к ним дома, занимая позиции на чердаках и крышах.

Правительственные войска не стали преследовать их. Они перестроились в колонну поротно и направились вперёд по улочкам Сакмарского городка. Сейчас придёт время для самого кошмарного смертоубийства, какого ещё не знал восемнадцатый век. Даже из «царских хором» Омелин услышал хлопки шестифунтовых пушек, выплёвывающих шрапнельные снаряды. А вот их взрывов Омелин уже не слышал, лишь видел, как они разлетаются облачками свинцового дыма. И тут же по рядам правительственных солдат, словно град ударил. Мушкетные пули, которыми были начинены снаряды, разлетались в разные стороны, кося солдат. На узких улочках Сакмарского городка они были особенно смертоносны. Не смотря на то, что пугачёвские бомбардиры стреляли слишком часто, а потому нередко бывало так, что несколько снарядов взрывались слишком близко друг к другу, начиняя правительственных солдат сотнями пуль. Из-за этой же торопливости заряды у них закончились слишком быстро. Но и этого вполне хватило. На не мощёных улочках городка остались лежать несколько сотен солдат и офицеров, однако остальные продолжили шагать, переступая через тела. Держать строй при этом было невозможно, а потому шеренги разваливались и стали похожи на некие зигзаги, ощетинившиеся штыками. Теперь пугачёвцам пощады ждать не стоит.

Но это был не последний и далеко не самый смертоносный сюрприз, заготовленный для правительственных войск. Омелин оторвался от бинокля и посмотрел на свои командирские часы. Согласно плану сапёры воентехника Муравьёва должны были поджечь фитили пороховых мин, как только прекратится обстрел шрапнелью. А значит, рванут они…

Мысли комиссара прервали взрывы. Казалось, сама земля под ногами правительственных солдат вздыбилась, как будто, некий огненный зверь выгибает спину. В воздух взлетели трупы, лежавшие в кровавой грязи, и сами солдаты и офицеры, шагавшие по ним. Одновременно рванули и несколько домов, обрушившись на головы арьергарда правительственных войск. Уцелеть удалось лишь паре взводов авангарда, состоявших в основном из гренадер. Они с ожесточением бросились на сомкнутые шеренги пугачёвских солдат «нового строя».

– Первая шеренга, на колено! – словно наяву услышал Омелин, разглядев через окуляры бинокля офицера из казаков, командующего, громко разевая рот.

Его слова повторяют унтера. Солдаты «нового строя» стоят с не примкнутыми штыками, их командиры уверены, что до рукопашной дело не дойдёт. И вполне справедливо уверены. Первые шеренги опускаются на колено, чтобы остальные смогли стрелять поверх их голов. Гремят залпы. Улочки заволакивает облачко порохового дыма. А когда он рассеивается, почти все гренадеры остаются лежать на улочках Сакмарского городка, представляющие собой жуткую мешанину из земли, остатков взорванных домов и тел правительственных солдат. И вся эта каша была густо замешана на крови.

Когда князь Голицын опустил подзорную трубу, лицо его было бледно, словно мел.

Наш полк вернулся на позиции, как только гренадеры прорвали оборону на стенах. Тогда же младших обер-офицеров отозвали к Голицыну для более оперативного управления войсками, как объяснили нам, а, скорее всего, из-за недостатка вестовых. Ибо многие из них погибли под пулями, передавая приказы генерал-майора, казаки старались отстреливать их. Поэтому я отлично видел реакцию князя на уничтожение доброй половины его корпуса, уже успевшего войти в Сакмарский городок.

– Что за дьявол этот Пугачёв? – прошептал Голицын, но голос подвёл его, и слова услышали многие офицеры, находившиеся при нём, и даже мы, стоявшие несколько поодаль. – Что за дьявол? Быть может, Сатана – будь проклято его имя на веки вечные, – князь суеверно сплюнул через левое плечо, – исторг из преисподней чёртова голштинца, чтобы тот отомстил своим убийцам.

– Остановитесь, князь, – остановил его один из адъютантов, – прекратите богохульствовать, покуда Господь Бог окончательно не отвернулся от нас.

– Правильно, – кивнул сам себе и словам адъютанта Голицын. – Ввести в бой резервы. И прикажите пехоте поторопиться, казаки не должны успеть вернуться на стены.

Забили барабаны, ударив скорый марш, и полки резерва бегом бросились к стенам Сакмарского городка. Разделившись на три колонны, они влились в крепость тремя потоками зелёной реки. И снова правый фланг, сформированный в гренадерскую бригаду, несколько задержался, преодолевая стену и бруствер, правда, на сей раз никакого сопротивления им не оказывали. Разделившись ещё на несколько колонн, солдаты пошли в атаку на замерших пугачёвцев. Я взял у одного из адъютантов зрительную трубу, чтобы получше рассмотреть, что происходит. Даже сумел разглядеть казаков, поднимающихся с крыш и стволы мушкетов, высовывающиеся из слуховых окон. Солдаты пресловутого «нового строя», выстроенные в три шеренги поперёк улочки, и казаки с крыш и чердаков дали залп одновременно. Наши солдаты падали под этим градом пуль, строй ломался, потому что идти по телам и обломкам домов было очень тяжело, однако, стиснув зубы, шли и шли вперёд. Останавливаться для того, чтобы дать ответный залп по врагу времени не было, а потому шагали на врага с примкнутыми штыками. Как только отгремели выстрелы врага, барабаны забили «колонной в атаку» и солдаты перешли на бег. Закипела жестокая рукопашная.

Тут меня тронул за плечо младший адъютант, прося вернуть трубу. Я не без сожаления вернул её хозяину. Да уж, на жалование кавалерии поручика такой не разживёшься. Теперь можно было узнавать о ходе сражения только по звукам, доносящимся из-за стен городка.

– Вот и обещанная победа, Пётр Фёдорович, – усмехнулся комиссар Омелин. – Наши солдаты «нового строя» громят армию Голицына.

Громят это не то слово. Голицынские полки резерва попросту истребляли на узких улочках Сакмарского городка. Перекрыв ключевые направления атаки выстроенными в три шеренги батальонами «нового строя», пугачёвцы вынудили противника сражаться на их территории. Шла жестокая рукопашная схватка, а в это время с крыш окрестных домов по голицынским солдатам стреляли казаки. Для них враг был как на ладони. Выбить их оттуда никак не получалось, не хватало для этого солдат.

Не смотря на численное преимущество противника, у пугачёвцев появились шансы на победу. Однако сам «казацкий император» был мрачен. Он сидел, положив голову на сцепленные руки, и молчал в ответ на восторженные восклицания свиты. Даже на не слишком почтительную реплику Омелина никак не отреагировал. Но многоопытный комиссар давно заметил, что печаль эта наиграна и что ждёт Пугачёв одного вопроса, который вскоре озвучил верный «статс-секретарь» его Иван Почиталин.

– Что печалит тебя, надёжа государь? – спросил он. – Ведь бьём же ворога!

– И верно, государь наш Пётр Фёдорович, – тут же подхватил «двор». – Поведай нам в о чём печалишься? Что сердце твоё тревожит? О чём думы, столь черны?

– Кого бьём, господа свита? – с всё той же наигранной мрачностью произнёс Пугачёв. – Ведь русских же людей бьём, моих верных солдат бьём! И беда ли их в том, что они не ведают за кого воюют. Сейчас они гибнут за Катьку – жёнку мою дрянную! И от этого только пуще злость моя на неё!

Вот же человек! Омелин даже головой покачал. На всём зарабатывает себе народную любовь. Даже на гибели врагов. И ведь теперь его будут не иначе как «добрым государем» называть или ещё как-нибудь в этом роде. Умён ты, Емельян Иванович, или Пётр Фёдорович, ведь давно уже все так тебя зовут. Вот только сумеем ли мы, коммунары двадцатого века, направить тебя на верный путь после победы? Ведь, если разобраться, среди нас только военные, политиков нет, эта роль ляжет на плечи комиссаров. Будет крайне обидно, если комбриг со своими военспецами выиграют войну, посадят Пугачёва на трон, а комиссары не сумет справиться со своей задачей. И не будет никакого государства рабочих и крестьян в восемнадцатом веке, а вместо него – этакая казацкая монархия, о которой мечтают яицкие старшины.

«Ладно, – сказал себе Омелин, – рано думать об этом. Пока сосредоточимся на текущих задачах».

Тут дверь «царских хором» отворились, и в них ввалился окровавленный человек в рваной гимнастёрке, но с мушкетом в руках. Он прислонился спиной к стене и сполз по ней, оставляя за собой тёмный след на золотой фольге, которой были оклеены стены дома.

– Беда, государь… – прохрипел он.

– Господа офицеры кавалерии, – обратился к нам князь Голицын, – вы видите, что твориться сейчас за стенами Сакмарского городка. У меня не осталось резервов, кроме вас, господа. А значит, пришёл ваш час, господа!

– Но как, ваше превосходительство?! – удивился наш командир. – Это же невероятно, пускать кавалерию на узкие улочки этого городка. Нас же просто уничтожат!

– Верхом вы отличная мишень, – согласился князь, – однако в этот раз вам придётся идти в бой пешим строем.

По рядам офицеров пронёсся шёпоток: «Немыслимо»; однако, возражать генерал-майору никто больше не стал. Армия, в конце концов, а не институт благородных девиц.

– Я оставляю при себе только эскадрон казанских кирасир, – продолжил князь Голицын, – остальных офицеров более не задерживаю.

Все офицеры кавалерии, что находились во временной ставке командира бригады, включая, естественно, и меня, козырнули и направили коней к своим полкам. В полку приказ Голицына восприняли с тем же удивлением, однако обсуждать его никто не стал. Солдаты и офицеры спешились и принялись неуверенно строиться в шеренги – слабовато умели мы действовать в пешем строю, так что тяжко нам придётся в этот раз.

– Коней сдать обозным, – приказал Брюсов, которому предстояло вести нас в бой. Михельсон оставался в расположении полка – рисковать жизнью в столь безнадёжном предприятии командирам полков запретил отдельным приказом Голицын. Теперь премьер-майор полностью передал командование Брюсову и провожал нас тяжёлым взглядом. Тяжко, наверное, смотреть, как твои люди уходят в бой без тебя, особенно когда бой этот столь серьёзный.

Обозные приняли у нас коней, при этом каждый солдат и офицер счёл своим долгом дать им рекомендации по обращению с конём. И даже пригрозить им, мол, будете скверно ухаживать за моим коньком, узнаете у меня, небо в овчинку покажется. Я похлопал на прощание своего коня по шее и только кивнул обозному, тот взял его под уздцы и увёл. Я по привычке встал на своё место в строю. Перед нами выехал премьер-майор Михельсон, по рядам пронеслась команда: «Смирно!» и он обратился к нам:

– Солдаты и офицеры моего полка, – сказал он, – мы привыкли сражаться в седле, но сегодня придётся бить врага пешими. И вы будете бить! Я в вас верю! – Он коротко отдал нам честь, и мы тут же повторили его жест. Рядом с нами строились драгуны, их командиры также не пренебрегли напутственным словом. – Я теперь отдельно для офицеров провинившихся взводов. Я обещал передать вас трибуналу после этого сражения. Отличитесь, покажите себя настоящими российскими офицерами, и постыдный инцидент, что имел место по дороге сюда, будет забыт.

– Так точно! – ответили упомянутые офицеры.

– А теперь я вижу нас заждались остальные, – чтобы разрядить обстановку и сменить неприятную для всех тему, усмехнулся Михельсон. – Вперёд!

Он отъехал с нашей дороги, и наш полк занял место в общем построении.

Пройти расстояние от наших позиций до стен Сакмарского городка оказалось сложней, чем могло показаться. У нас не было барабанщиков, которые отбивали бы шаг, не было привычки держать строй, да к тому же идти через поле, перешагивая или обходя изуродованные ядрами тела, и при этом не сбиться с шага… Наш полк занимал позиции по центру общего построения, так что входить нам выпало через распахнутые ворота. Одно это радует, ведь придись нам перебираться через стену на правом фланге, заваленную, в буквальном смысле, трупами гренадер и казаков, я бы не знал, как отреагируют на это молодые солдаты и офицеры, что не прошли с нашим полком войны с Барской конфедерацией.

– Карабинеры, – обратился к нам Брюсов, – наша основная задача – выбить казаков из домов и открыть огонь по флангам и тылам солдат Пугачёва. В рукопашную пойдём только в самом крайнем случае.

И полк, разбившись на эскадроны, ворвался, вместе с драгунами в Сакмарский городок. Мы бежали со всех ног по улицам, напоминавшим некие кошмары, стараясь не смотреть по сторонам. До места боя успели пробежать за какие-то минуты, ориентируясь на звон клинков и крики, хотя идти по той жуткой каше, что хлюпала под ногами, было куда сложнее, чем по полю перед стенами городка. Дома были довольно велики, так что выбивать из них казаков приходилось целым взводом, да и на чердаках и крышах их вполне можно было разместить два с лишним десятка солдат.

– Ирашин, – приказал мне Коренин, – бери своих людей и занимай вон тот дом с орлами на коньках.

– Есть, – отвечаю я. – Взвод, за мной.

У входа в дом стояли двое казаков, которые выстрелили по нам и тут же рванули внутрь, захлопнув за собой дверь. На неё тут же обрушились приклады моих карабинеров, но она была крепка, так что поработать пришлось основательно. Дверь били прикладами и рубили тяжёлыми палашами, и, наконец, вышибли. Изнутри дома по нам тут же открыли огонь – пули сбили наземь нескольких солдат. Мы ответили тем же. Я одним из первых вскинул пистолет и выстрелил куда-то в полутьму дома.

Мы ворвались в дом, обрушив палаши на засевших там казаков. Я ударил первого попавшегося концом клинка в живот. Он словно на бревно налетел – переломился пополам и рухнул ничком, соскользнув с палаша. Я же добавил ему по спине и рубанул по рёбрам противника вахмистра Обейко.

– Вахмистр, – крикнул я ему, – бери полвзвода – и заканчивай здесь! Я с остальными наверх!

– Есть! – успел даже козырнуть вахмистр.

Я с полувзводом рванул по лестнице на чердак, откуда несколько казаков вели по нам огонь. Гефрейт-капрал Болтнев показал, что умеет обращаться и палашом. Он быстро, с какой-то обезьяньей ловкостью, забрался по приставной лестнице с обратной стороны, так что попасть в него не могли, и несколько раз вслепую ткнул палашом вверх. Из люка, ведущего на чердак выпал раненный казак. Его тут же добили и по лестнице рванули карабинеры во главе со мной. Я снова выстрелил внутрь, не глядя, выбрался на тесный чердак и понял, что с палашом тут не развернёшься. На меня накинулся какой-то казак с ножом в руке. Мы рухнули на доски чердака. Мне пришлось выпустить палаш, перехватив правой рукой руку казака с ножом, левой я несколько раз неуклюже ударил его пистолетом в висок. На голову и грудь потекла кровь, однако казак продолжал давить меня, кривой татарский нож всё приближался к моей груди. Я снова врезал казаку по голове, но он перехватил мою руку, вцепившись в неё мёртвой хваткой. Мы катались по чердаку, лягая друг друга коленями, стараясь попасть в пах, пытались вырвать руки из хватки противника и самому не дать врагу освободить руку с оружием. От этого заплетаясь в некий клубок. Освободили меня мои солдаты. Казаку врезали по спине прикладом карабина, вырвали у него нож и оттащили от меня, несколько раз ткнув палашами в живот и грудь.

Когда я, не без помощи солдат, поднялся на ноги и оглядел чердак, его занимали мои карабинеры. Все казаки были мертвы.

– Огонь по крыше! – скомандовал я и сам, подавая пример солдатам, принялся заряжать пистолеты. Надо же было перебить тех казаков, что сидели на крыше, чтобы позже занять её самим.

И мы открыли ураганную стрельбу вверх, дырявя пулями крышу дома, так что скоро и без того задымлённый пороховыми газами чердак, окончательно заполнился вонючими клубами. Дышать стало почти невозможно.

– Довольно, довольно! – прокричал я минуты через три. – Прекратить огонь! Зарядить все имеющиеся в наличии мушкеты. – А таковых было довольно много. У каждого казака, что сидел на этом чердаке, было по два-три, в том числе несколько вполне современных австрийских штуцеров, видимо, трофеи Семилетний войны, а также парочка весьма удивительных экземпляра.

– Они что же, фитильные? – удивился гефрейт-капрал Болтнев, рассматривая пару старинных мушкетов. Он протянул один из них мне, я столь же внимательно оглядел их. Да, это были фитильные мушкеты, они же самопалы, времён Иоанна Грозного, если не старше. – Больших, верно, денег стоят.

– Сейчас это неважно, Болтнев, – покачал я головой. – Бери ещё пару метких из взвода и со штуцерами, наверх. Не думаю, что там уцелел хоть кто-то после нашего обстрела.

– Есть, – ответил гефрейт-капрал. – Сашка, Василь, Пётр, берите штуцера – за мной на крышу.

Они быстро выбрались из чердака через слуховые окна. Я высунулся следом и крикнул им:

– Выбивайте офицеров! На остальных патроны не тратить!

Я залез обратно. На чердак уже поднимались по лестнице остальные карабинеры, во главе с вахмистром Обейко.

– Ваше благородие, разрешите доложить, – козырнул он. – Казаки истреблены до последнего. Внизу оставил пятерых карабинеров с гефрейт-капралом Жуком для охранения.

– Молодец, – похвалил я лихого вахмистра. – Занимайте позиции у окон. Раненые, заряжать мушкеты.

Я и сам подобрал один из заряженных мушкетов, приник к слуховому окошку, навёл ствол на вражеские шеренги и нажал на спусковой крючок. Как будто конь в плечо лягнул! Нет у меня привычки стрелять из пехотного мушкета – у карабина, из которого я учился стрелять не столь зверская отдача. Однако отбросил оружие за спину и протянул руку, в которую кто-то тут же вложил заряженный. Снова навёл на врага. Выстрел! Окованный бронзой приклад бьёт в плечо, кажется, кости трещат. И снова мушкет летит за спину, а в руку мне вкладывают новый. Длинный турецкий карамультук, украшенный серебром и самоцветными камнями, я едва сумел управиться с этакой дылдой. Заряд в нём был двойной или, по крайней мере, полуторный, так что и удар в плечо я получил просто чудовищный.

Глаза слезятся от пороховой гари, в горле першит, плечо, с непривычки превратившееся в сплошной синяк, болит всё сильней и сильней. Но надо стрелять. Раз за разом наводить мушкет на врага и жать на спусковой крючок. А внизу идёт рукопашная схватка и наши солдаты медленно, но верно одерживают верх. И мы вносим в их викторию немалую лепту, по крайней мере, хочется на это надеяться.

– Беда, государь… – прохрипел казак в окровавленной гимнастёрке. – Выбили казаков из домов, откуда они по врагу палили. Теперь по нашим рядам стреляют. Полковник Шигаев докладает, что никакой мочи держать врага уж нет. Отступать вам надо, надёжа государь.

Все взгляды обратились на «царя», тот медленно поднялся со своего импровизированного трона.

– Отступаем, – веско сказал он. – Юлаев, твои башкиры готовы? – спросил он у башкирского полковника. Тот кивнул.

«Царский двор» собрался в несколько минут. Большого количества вещей не было ни у кого, так что много времени не минуло, как все уже забирались на коней на заднем дворе «царских хором». Воспользовавшись общей суматохой, Омелин незаметно подошёл к военинженеру Кондрашову.

– Что с минированием путей отхода? – спросил он.

– Муравьёв наготове, – ответил тот. – Как только проедем окраину города, он подожжёт фитили.

Пути отхода были заминированы заранее, именно поэтому минировать улицы приходилось едва не в последний момент.

Два с лишним десятка казаков «двора» вскочили на коней и помчались к южной окраине города. К ним присоединились башкиры Юлаева и «охранная сотня» атамана-полковника Подурова. Омелин, не имевший такой привычки к седлу, как они, отставал, как бы не погонял своего спокойного мерина. Они, буквально, пролетели мимо заставы минёров. Воентехник первого ранга Муравьёв коротко отдал честь и тут же вместе со своими людьми склонился над незаметными с седла бикфордовыми шнурами мин.

И побежал огонёк по проложенным в земле «трубопроводам», сложенным из захваченных гренадерских запальных трубок и кожаных чехольчиков, пошитых специально для этого. Рвануть мины должны минут через пять – десять, может и рановато, однако лучшего добиться не удалось, как ни старался воентехник Муравьёв со своими минёрами из казаков.

Как только фитили загорелись, минёры также вскочили на заранее приготовленных коней и вскоре присоединились к кавалькаде удирающих казаков.

Они промчались ещё с полкилометра, мимо уже мелькали жалкие лачуги нищих, что селились на самой окраине, неподалёку от городской стены, когда в авангарде их кавалькады раздался истошный крик: «Кирасиры!». И тут же зазвенела сталь.

Князь Голицын был весьма умным полководцем, он отправил эскадрон кирасир, что был у него в резерве, согласно докладам разведки, в обход городка, куда, скорее всего, побежит Пугачёв. И теперь сотня отличных солдат в белых мундирах рубила палашами опешивших казаков. Первые не успели и сабли обнажить, как их срубили выскочившие из лабиринта улочек кирасиры. А затем закипел бой. И враг в нём одерживал верх. Вот упал сражённый пулей «статс-секретарь» Пугачёва Иван Почиталин. Отбивается окружённый кирасирами Тимофей Подуров. Получив палашом по голове, падает с коня Андрей Витошнов.

Кому суждено попасть в плен в этом бою, оказывался в плену.

Омелин орудовал саблей, отбивая удары палашей и нанося ответные. Кирасиры наседали на казаков и башкир, однако те, не смотря на это, всё равно прорывались к южной окраине, оставляя на земле трупы людей и коней. Они рубились с ожесточённостью настоящих классовых врагов, кроша друг друга, как говорится, в винегрет.

Вернее было бы назвать это мясорубкой, как самые страшные сражения Империалистической войны. Всё это сражение со шрапнелью, минами и рукопашными схватками. Горами трупов на улочках крохотного городка и кровавой кашей под ногами. И что они смогли изменить? Пугачёв потерпел поражение, полки «нового строя» уничтожены. Голицыну, конечно, нанесены тяжкие потери, однако, кроме него есть Бибиков – хотя этот скоро умрёт, кажется, от холеры, Омелин точно не помнил – Мансуров, Щербатов, который станет командующим после Бибикова, тот же Михельсон. А уж сама мысль о том, что придётся воевать с легендарным генералиссимусом Александром Васильевичем Суворовым, в ту пору ещё генерал-поручиком, вроде бы, была страшной. Ведь этот великий полководец успел уже прославить своё имя в Русско-турецкой войне, а теперь начинался период его военной жизни, старательно замалчиваемый советскими историками.

Омелин усмехнулся этой мысли, отбивая саблей удар вражеского палаша. Ловко переведя клинок, движением, которому научил его лихой рубака капитан Малахаев, и ударил кирасира в лоб, разрубив на нём треуголку.

Всё же им удалось вырваться, оставив на нищей окраине Сакмарского городка, больше половины состава. И помчались по степи на северо-восток, к Авзяно-Петровскому заводу, к комбригу Кутасову, к новой армии.

Глава 5.

Комбриг Кутасов.

Победа куётся в тылу.

Этот лозунг стал главным для всех пугачёвцев Южного Урала. Благодаря политинформации, что регулярно проводилась на заводах и мануфактурах, в войсковых частях и на деревенских ярмарках, все знали о том, что твориться в районе восстания, как дерутся отважные казаки и рабоче-крестьянские полки «нового строя», как гибнут на полях сражений с «озверевшими екатерининскими холуями». Не забывали в ходе пропагандистской работы упоминать и о том, что солдаты екатерининских полков не являются врагами повстанцев, что как только будут разгромлены их полки и убиты офицеры, они всё поймут и вольются в ряды восставших. Ведь именно так сделали многие солдаты и офицеры корпуса генерал-майора Кара, да и иных разгромленных частей правительственных войск.

Ну а пока, победа куётся в тылу.

Комбриг – а ныне полковник, большего звания в казацкой армии Пугачёва просто не было – Кутасов возвращался с очередной большой инспекции. И то, что он увидел, ему очень нравилось. На заводах, где рабочий класс полностью поддержал восстание, лились пушки и ядра, мушкеты и пули. На мельницах мололи порох для этих мушкетов и пушек. На мануфактурах шили гимнастёрки, фуражки и пилотки для солдат и офицеров «нового строя». Отливались треугольники, «кубари», «шпалы» и ромбы, пряжки со звёздами и кокарды. В кожевенных мастерских тачали сбрую для коней и ремни и портупеи для пехоты, а также многочисленные кожаные нашивки на рукава. Ковались сотни сабель, штыков, тесаков и наконечников для копий.

– В первую очередь сабли поставлять башкирам, – наставлял каждый раз интендантов, и из РККА и пугачёвских, комбриг. – Это самые слабовооружённые части нашей армии, а значит ваша, товарищи интенданты, основная задача исправить эту проблему!

После заводов и мануфактур он отправлялся на плацы, где муштровали солдат. Надо сказать, что проблема с кадрами всё так же довлела над армией Пугачёва. Если унтеров ещё удавалось набрать, то старший командный состав был удручающе мал. Пока эта проблема не стояла столь остро, ведь в процессе подготовки армии более важен именно младший командный состав, по старорежимному – унтера. Комбриг усмехнулся своей мысли. Старорежимному, надо же. Он сам сейчас живёт при «старом режиме» и прилагает все усилия, чтобы свергнуть его, как делал это его отец, убеждённый социалист, хоть и блестящий гвардейский офицер-преображенец.

– Раз-два! – неслось над плацем. – Сено! Солома! Сено! Солома!

Рекруты в зелёных косоворотках, заменяющих пока гимнастёрки, шагали, шурша сеном и соломой, привязанными к их ногам. Приём старый и использующийся, насколько знал и до сих пор – в смысле, для тридцатых годов двадцатого века, откуда прибыли военспецы.

– Товьсь! Целься! Пли! – Щелкают курки новеньких мушкетов. – Мушкет к ноге! – Приклады стучат в вытоптанную до каменной твёрдости землю. – Заряжай! – Звенят шомпола, крепкие зубы рвут бумажные кулёчки патронов, сыплют несуществующий порох на полки, затем в стволы, забивают пыж, пока ещё без пули. – Мушкет к плечу! – И снова. – Товьсь! Целься! Пли!

Рядом тренируются вести огонь с колена. Чуть дальше отрабатывают приёмы штыкового боя, раз за разом вонзая трёхгранные клинки в мешки с песком, подвешенные на верёвках. На левой стороне их были нарисованы красные круги и кресты. Унтера при этом громовыми голосами объясняли, как сохранить стволы и замки мушкетов в целости при рукопашной схватке.

Эти занятия напомнили Кутасову о солдатах «нового строя», что дрались в Сакмарской мясорубке, как с лёгкой руки комиссара Омелина стали называть битву за городок. Мало кто понимал мрачный юмор этого сравнения с кровавыми полями Империалистической войны, однако название это как нельзя лучше подходило сражению, в котором погибли несколько тысяч человек с обеих сторон. А пленных было намного меньше, чем в, так сказать, оригинальном сражении за Сакмарский городок. Никаких без малого трёх тысяч человек – почти все, кто сражался на его улицах, сложили головы на поле боя, а не сгнили в екатерининских тюрьмах и каторгах.

Однако закрадывалась в голову Кутасову одна подленькая мыслишка. А ведь так мало изменила эта мясорубка. Мансуров, всё равно, взял Нижнеозерную и Рассыпную крепости, разбил казаков Овчинникова, Перфильева и Дехтярёва у реки Быковки. Не так давно они под предводительством Овчинникова прибыли, пробравшись глухими степями, на соединение с остальной армией Пугачёва. И теперь солдаты Мансурова и перешедшие на сторону правительства казаки гоняют по тем же степям отряды Дербетева, Речкина и Фофанова. Последовали и другие, не столь значительные поражения. И Пугачёв скрипел зубами, упрекал Кутасова в бездеятельности и требовал ускорение подготовки полков «нового строя». Комбриг кивал и отвечал, что следует выжидать. Ведь он-то знал, что скоро умрёт командующий генерал-аншеф Бибиков, и в армии начнутся интриги и брожения, которые дадут им столь необходимую передышку.

Пугачёв со своей «свитой», в которой состоял Омелин со своими комиссарами, прибыл на Южный Урал в первой неделе апреля. За несколько дней до смерти Бибикова. Первым делом, он вызвал к себе комбрига Кутасова.

– Что же это делается, Кутасов? – спросил он у комбрига, вместо приветствия.

– О чём вы, Пётр Фёдорович, говорите? – переспросил у него Кутасов. – Если вы о поражениях ваших полковников, то к нам это не относится.

– Я про Сакмарскую мясорубку! – вскричал Пугачёв, хлопая кулаком по резной ручке своего кресла, временно назначенного «царским троном». – Ты обещал мне викторию, а вышло как? Солдат да казаков положили немеряно, а толку – ничуть!

– Отчего же? – удивился, несколько притворно, Кутасов. – Бригада князя Голицына уничтожена почти полностью. Наши же потери, хоть и велики, но не столь убийственны, как потери Голицына для армии вашей жены.

– Ты обещал викторию, – продолжал настаивать Пугачёв. – Викторию! А получилось – поражение! Твои солдаты «нового строя» сражались отчаянно, не спорю, но толку с того нет.

– Военная удача переменчива, – пожал плечами Кутасов. – Тем более, что Голицын – талантливый и смелый полководец. Поглядите, Пётр Фёдорович, на какой неслыханный стратегический ход он решился. Пехоту на коней сажали, так драгуны появились, в конце концов. Но спешивать кавалерию! До такого ещё никто додуматься не мог! Да и ваши полковники не справились с изменившейся ситуацией.

– О чём это ты? – удивился Пугачёв. – Что значит, не справились?

– Пока всё шло по плану, – объяснил Кутасов, – они командовали солдатами и казаками, как надо, но только что-то пошло не так, и они попросту не знали, что им делать. Вот от этого поражение и приключилось. Солдат «нового строя» выучить получается, а офицеров «нового склада» – нет.

– Так к чему же вообще всем этим заниматься? – развёл руками Пугачёв. – Эти твои солдатики ничего без офицеров не могут!

– Ещё как могут, – покачал головой Кутасов. – Сейчас, когда князь Голицын будет заново формировать свой корпус, у нас появилось время для того, чтобы подготовить нашу армию. И в начале лета выступить на север и нанести поражение Бибикову.

– Ну, гляди, Кутасов, – грозным тоном, какой получался у него очень хорошо, – не подведи меня со своими солдатиками снова. Не подведи.

Понимая, что дальше беседовать с «казацким царём» становится небезопасно, комбриг поспешно покинул «тронный зал» новых «царских хором» и направился в большой дом, который, как в былые времена, делил с комиссаром Омелиным. Теперь уже комиссар был ранен, хоть и не очень тяжело. Он по привычке сидел за столом, придвинутым к окну. Перед ним лежал проект новой речи и перо с чернильницей.

– О чём теперь вещать будешь? – весело поинтересовался комбриг.

– Это не моя, – оживился комиссар. – Правлю речь одного дарования из местных комиссаров. Он отправиться с нею по деревням, будет вести агитработу среди крестьян, митинги на ярмарках устраивать. Это у него очень хорошо получается.

– Кто такой? – спросил комбриг, чтобы немного рассеять нагнанную разговором с Пугачёвым тоску.

– Старший политрук Кондаков, – ответил Омелин. – Ты мне вот что скажи, Владислав. Зачем мы трепыхаемся, если всё идёт так, как шло. Пугачёва громят, и будут громить, что с Голицыным, что без него. Вот ты говоришь, мы вывели из войны князя, а ведь это не так. Князь сам засядет в Оренбурге на три месяца из-за того, что командующим назначат не его, а генерал-поручика Щербатова. Мы просто дали ему реальный повод для этого.

– Но при этом у него не будет войск, Андрей, – напомнил Кутасов. – Он не сможет адекватно участвовать в войне после трёх месяцев в Оренбурге. Мы, считай, вывели его из войны окончательно.

– Россия велика, Владислав, – покачал головой комиссар, – рекрутов много найдётся. Восстановит Голицын свой корпус.

– Но не за три месяца! – вскричал комбриг. – Да и дорого ли стоят полки из рекрутов и молодых парней, вместо толковых офицеров?!

– Примерно столько же, – мрачновато усмехнулся Омелин, – сколько и твои новые полки. Я вот думаю, что зря мы положили всех солдат «нового строя» в Сакмарском городке.

– Может, это была ошибка, – ответил на это Кутасов, – но на ошибках учатся. Ты хоть ведёшь работу на их примере?

– Веду, – кивнул Омелин. – Как ты и советовал мне, Владислав, активно работаю в контакте с церковью. С молодыми, ещё не закосневшими, попами. И ты знаешь, – несколько повеселел он, – это даже как-то интересно. Мы с ними теологические споры ведём, часами беседуем. Я им, конечно, постулаты научного атеизма не проповедую, сам понимаешь, но кое-какие идеи всё же проталкиваю.

– Это какие же? – заинтересовался Кутасов.

– Основные постулаты христианства вполне разумны и мало отличаются от того, к чему мы стремимся. Я внимательно прочёл Библию, выбрал нужные места и теперь уже апеллирую теми же понятиями. Так сказать, играю на их поле, как говорят футболисты, и, без ложной скромности скажу, вполне профессионально.

– Отлично, – усмехнулся комбриг. – Церковь нам надо перетягивать на свою сторону, особенно сейчас. Ты же, наверное, слышал, как нас называют верные Екатерине попы.

Омелин, конечно же, знал, какие слухи ходят о них. Слишком странно выглядели солдаты и офицеры «нового строя», о комиссарах, хоть и без «пыльных шлемов», но всё же смотревшихся весьма экзотично на взгляд обывателей восемнадцатого века, и говорить нечего. Так что нечего удивляться, что одетых в кожаные куртки и регланы комиссаров, за глаза называют чертями или чёртовыми детьми. А самого Пугачёва считали дьяволом, в которого переродился после смерти Пётр Третий, вышедшим из адских бездн, для того, чтобы мстить неверной жене. Однако, именно на этой, весьма спорной теории, Омелин строил некоторые свои беседы с молодыми священнослужителями. Этим соображением он поделился с Кутасовым.

– Вопрос, конечно, интересный, – протянул тот, – но такие разговоры могут далековато завести.

– Сам же говоришь, что надо перетягивать церковь на свою сторону, – ответил Омелин, – а это достаточно сильный аргумент. Это добавит Пугачёву популярности в народе, но есть и существенный минус. И он, возможно, перевешивает все плюсы, которые сулит моя теория.

– Как нам после победы восстания выходить на первые роли и строить государство рабочих и крестьян, вместо обещанного Пугачёвым яицким старшинам казацкого царства, – быстро догадался Кутасов. – Да уж, ходим по тонкому льду. И ведь создать части, верные нам, а не Пугачёву никак не удаётся. Мы ведь вроде серых кардиналов – всегда в тени, а вся слава – чудом воскресшему царю.

– У меня с этим немного лучше, – порадовался своим успехам Омелин. – Военно-политический состав новой армии безоговорочно предан идеям социализма. Мои комиссары уже медленно, но верно ведут с ними работу на тему того, что царизм, как явление, суть зло и со временем оно приведёт Россию на край гибели, показав свою несостоятельность. Благо, примеров вполне хватает. Всё это Междуцарствие, временщики и прочее. На эту же тему я осторожно начинаю беседовать со священниками, естественно, подкрепляя свои слова соответствующими цитатами из Библии.

– А, вообще, знаешь, что я скажу тебе, Владислав, – решительно заявил комиссар.

– Что именно? – заинтересовался комбриг.

– Я, конечно, не лезу в твою епархию, – Кутасов мысленно усмехнулся словам Омелина, лексика которого изменилась после, так сказать, «работы со священнослужителями», – однако, по-моему, гибель полков «нового строя» в Сакмарском городке была ошибкой ещё и потому, что эти солдаты были преданы тебе лично, Владислав. Ты водил их в бой, они выносили тебя, израненного, едва живого, из Сеитовой слободы. А вышло так, что ты, именно ты, Владислав, бросил их на верную гибель в городке. Даже те, кто вырвался из этой мясорубки, и теперь служат младшими командирами в новых полках, считают тебя предателем. Вот ты говоришь, что полки «нового строя» не удаётся перетянуть на свою сторону, а тут допускаешь такую промашку.

– Хватит об этом, Андрей, хватит, – вздохнул Кутасов. – Я признал, что гибель полков «нового строя» в Сакмарской мясорубке, была ошибкой.

– Как бы эта ошибка не оказалась для нас решающей, – мрачно заявил Омелин.

– Будем решать эту проблему, – пожал плечами комбриг. – Придётся восстанавливать своё доброе имя.

И Кутасов с присущей ему активностью решать вставшую перед ним проблему. Она была весьма велика. Если сначала комбригу лишь казалось, что на него бросают косые взгляды, списывал на странную форму, непривычную казакам и даже свежеиспечённым солдатам и офицерам «нового строя», то теперь, после слов Омелина, он начал более серьёзно относиться к этим взглядам. Для начала он вызвал к себе всех младших командиров, прошедших Сакмарскую мясорубку, на совещание и тут же ошарашил их предложением.

– Говорите обо мне всё, товарищи офицеры, всё, что думаете.

– Это как? – выдохнул первым пришедший в себя младший комвзвод Еремей Курыло.

– А вот так, – ответил Кутасов. – Думаете, я не вижу ваши косые взгляды, что на меня бросает каждый второй командир в армии «нового строя». Что вы, те, кто вынес меня из Сеитовой слободы на руках, считаете меня предателем, бросившим вас на верную смерть в Сакмарской мясорубке. Продолжать?

Никто не ответил ему. Младшие командиры молчали, кто-то ковырял ножом столешницу, другой рассматривал непривычные ещё квадратные носки новеньких хромовых сапог, третий весьма заинтересовался ручкой своей шашки, в которой не было ровным счётом ничего интересного.

– Молчите, товарищи младшие командиры, – вздохнул комбриг и вдруг крикнул во весь голос, так что те были вынуждены пригнуться. – Выполнять приказ!

– И так есть, – вспылил, наконец, старшина Балабуха. – Так! Как тут не думай, не крути, а бросил ты нас, товарищ полковник. На расправу оставил, на погибель.

– Верно, – загудели остальные младшие командиры. – Так и было. Бросил ты нас, товарищ полковник. Оставил.

– Бросил, значит, – снова тихо произнёс Кутасов. – Оставил на расправу. А вы, что же, товарищи младший комсостав, дети малые? Без меня ничего не умеете? – Снова все замолчали, глядя в пол. – Выходит, по-вашему, я должен был остаться с вами, израненный, едва живой, и сгинуть не за грош в Сакмарской мясорубке. Так, товарищи младшие командиры?

– Ты, это, товарищ полковник, – мрачно произнёс младший комвзвод Байдак, – уж не взыщи с нас, неразумных. Не подумавши, мы всё это… Прощенья просим…

– Совсем распустились, товарищи младший комсостав! – вскричал Кутасов, на душе у которого потеплело. – По уставу отвечать!

– Виноваты, товарищ полковник! – вскочив на ноги, гаркнули младшие офицеры. – Исправимся!

– Получите взыскания, – оттаяв душой окончательно, произнёс комбриг. – Свободны!

Младшие офицеры торопливо вышли из «штабной избы», где на громадном обеденном столе были расстелены карты, а пол, как бы часто и чисто его не мели, был вечно затоптан сапогами. Комбриг опустился на жёсткий стул и вытянул ноги. Формированию преданного лично ему офицерского корпуса положено начало.

Однако дни шли за днями. Где-то в Бугульме умер от холеры генерал-аншеф Бибиков, засел с остатками своего корпуса в Оренбурге князь Голицын, и Пугачёв, узнав эти новости, становился всё более нетерпеливым.

– Хватит муштровать солдат! – всё чаще говорил он Кутасову. – Солдат в бою военной науке учится! В бою, а не на плацу! Воевать твоим солдатикам пора! Да и казачки мои без дела скучают.

Придумывать некие «благовидные» предлоги для задержки наступления было сложно. Тем более что комбриг не очень-то хорошо умел выкручиваться. Помогал ему в этом Омелин, но и его «казацкий царь» слушал всё хуже. Значит, пора выводить армию из района Авзяно-Петровского завода, и вести туда, куда хотел Пугачёв. К Магнитной крепости.

Глава 6.

Поручик Ирашин.

Что-то назревало. Это витало в воздухе и настойчиво стучало в уши сотнями разных слухов. В офицерском собрании только и разговоров было, что о болезни генерал-аншефа, все обсуждали, кто станет главнокомандующим вместо него. На самом деле, никто не думал, что Бибиков столь скоропостижно скончается, однако все понимали, что заболевший холерой – а по иным слухам, отравленный не то пугачёвскими, не то вовсе, польскими шпионами – немолодой генерал, командовать армией не сможет.

– Голицына поставят, – безапелляционно заявлял Самохин. – Как бы то ни было, он князь, из столбовых, древнего рода. Какое тут имеет значение его звание. Ларионов вон тоже был и генерал-майор, и родственник самого Бибикова, а поставили вместо него нашего командира. А он-то премьер-майор, всего лишь.

– Никогда не слышал о столбовых дворянах Михельсонах, – усмехнулся секунд-майор Брюсов. – По мне, пример не слишком корректный.

– Я, вообще-то, о том, что звание тут не главное, – ответил на это Самохин. – Вон премьер-майор сменил генерал-майора и командует теперь корпусом. И опять же Гагрин, в том же чине и также корпусом командует.

Известие о разгроме казацкого полковника Туманова премьер-майором Гагриным уже достигло Оренбурга, куда мы вернулись после Сакмарской баталии. Называть её викторией ни у кого язык не поворачивался.

– Но ведь Щербатов генерал-поручик, – возразил Самохину я. – Звание уж очень велико. Он сейчас старший генерал в армии.

– Но и Голицын не премьер-майор, – покачал головой Коренин, вставший, в кои-то веки на сторону своего непримиримого противника. – Княжеский титул очень много значит.

– И обидчив наш генерал-майор, прямо как девица, – усмехнувшись, выдал опасную реплику Самохин, словно бы в пику ротмистру.

– Прекратите, поручик, – вздохнул Коренин. – Вы, к слову, повели себя ничуть не лучше.

История была, надо сказать, шумная и неприятная. Дело было в том, что Коренин написал рапорт командованию со скверной рекомендацией поручику Самохину. И после этого Самохина не поставили командовать четвёртым эскадроном, место ротмистра которого было свободно ещё с самых Чесноковок. Назначить его должны были по итогам битвы за Сакмарский городок, однако они оказались столь неутешительны, что об этом как-то позабыли. Тем более, рекомендации самому перспективному кандидату на эту должность, каковым был Самохин, оказались крайне нелестными. В общем, командовать четвёртым эскадроном остался поручик Парамонов, а Самохин поднял жуткий скандал. Он примчался к Михельсону, причём намерено, когда тот вёл совещание с командирами остальных подразделений, входивших в его корпус, и принялся выяснять, отчего его не назначили командовать четвёртым эскадроном и не повысили в звании. Премьер-майор в самых неласковых выражениях высказал ему причины этого и приказал покинуть палатку.

Напоминание об этой истории, породившей также море слухов о делах в нашем полку, заставило Самохина замолчать. Он провёл пальцами по стакану с вином и, выпив его одним глотком, вышел из офицерского собрания.

Однако его быстро сменил Пашка Озоровский. Он ворвался в собрание и закричал, как оглашенный:

– Генерал-аншеф умер!

– Что? Как? – вскочили все мы. – Рассказывай толком.

– Генерал-аншеф скончался по дороге сюда. В Бугульме. Скоропостижно.

– Ну вот и приплыли, – вздохнул Коренин, а Брюсов, как старший, пусть не по званию, но по должности, офицер в собрании, провозгласил тост:

– Вечная память генерал-аншефу Александру Ильичу Бибикову.

– Вечная память, – подхватили мы, поднимая стаканы. – Земля пухом.

Спустя несколько дней из Петербурга прибыл курьер Фельдъегерской службы со срочным пакетом. Уже спустя несколько минут весь Оренбург знал, что новым командующим назначен генерал-поручик Щербатов. А уже на следующий день князь Голицын объявил о том, что никуда из Оренбурга не уйдёт, «покуда должным порядком ряды вверенных Императрицею войск не пополнит».

– Только этого Пугачёву и надо, – цедил сквозь зубы Михельсон. – Пока мы будем в Оренбурге сидеть, он соберёт рассеянные отряды в новую армию.

– Но ведь в пехоте у нас, действительно, очень большие потери, – напомнил ему Брюсов. – Фактически, у корпуса нет пехоты.

– Зато кавалерия есть, – оборвал его Михельсон. – А пехоты у того же Мансурова хватает. Вполне можно было бы отправиться с корпусной кавалерией к нему, а пехоту оставить в Оренбурге, для пополнения.

– Приказ князя Голицына ясен, – пожал плечами Брюсов, – оставаться в Оренбурге до прибытия пополнения. Ничего не попишешь.

– Очень даже попишешь, – обратился к премьер-майору Самохин, присаживаясь за штаб-офицерский стол, что было нарушением традиции. Да ещё и без приглашения!

– А, это вы, скандальный поручик, – покачал головой Михельсон. – И что толкового вы можете предложить?

Сам тон, каким он произнёс слово «толкового» можно было счесть оскорбительным, однако Самохина это ничуть не смутило.

– Вы ведь, до того как наш полк, а после и весь корпус прикомандировали князю, были самостоятельным командиром, – начал объяснять он.

– И? – спросил заинтересовавшийся Михельсон.

– Обратитесь к генерал-поручику Щербатову напрямую, – ответил Самохин. – Формально, это не будет нарушением, ведь князь Голицын, вроде бы, наш временный командир.

– И я, опять же, вроде бы, и не обращаюсь через голову князя, – произнёс Михельсон. – Das ist ein vernЭnftiger Vorschlag, – задумавшись, он перешёл на язык предков. – Адъютант, кто-нибудь, бумагу, перо, чернила.

– И скатерть смените на чистую, – обратился рассудительный Брюсов к буфетчику офицерского собрания.

Когда эти требования были выполнены, премьер-майор принялся писать рапорт генерал-поручику Щербатову. Составив его «начерно» и, отдав бумагу адъютанту для оформления «чистового» варианта, Михельсон обратился к Самохину:

– Junger Herr, – сказал он, – вы, кажется, обращались ко мне с некоторой просьбой. Я посчитал вас, поручик, взбалмошным и неумным человеком. Однако сейчас вы оправдали себя в моих глазах. Вы претендовали на вакансию командира четвёртого эскадрона. Вы, как я вижу, офицер толковый и с фантазией, посмотрим, как покажете себя командиром эскадрона. Сергей, – снова обратился он к адъютанту, молодому прапорщику, племяннику Семёна Брюсова, – подайте мне ещё лист бумаги.

– Как бы нам всем не пожалеть об этом, – тихо, так тихо, что услышали его только за нашим столом, произнёс Коренин. – Теперь, – сказал он уже громче, – надо подумать, кого поставить на второй взвод, вместо Самохина. У вас, господа офицеры, есть кандидатуры из унтеров.

– Надо у самого Самохина спросить, – пожал плечами я. – Как-никак, а взвод-то его.

– С Самохиным мы поговорим, – холодно кивнул Коренин, – обязательно поговорим. Но остальных командиров взводов прошу представить список унтеров, которых можно было поставить командовать взводом.

В итоге командиром взвода поставили подпоручика Ипполитова, исполнявшего во взводе Самохина обязанности старшего унтера. Это был застенчивый юноша, которого я знал не слишком хорошо. В собрании он держался скромно и не любил лишнего внимания к своей персоне. К тому же, Ипполитов не воевал вместе с нами против Барской конфедерации, его прислали уже после победы, так что многие держались ним несколько снисходительно, и это ему, наверняка, не нравилось.

Не прошло и трёх дней, как весь наш корпус к вящему неудовольствию князя Голицына, выступил на соединение с бригадой генерал-майора Мансурова. Мансуров незадолго до того взял несколько крепостей и разбил пугачёвцев у Иртецкого форпоста, однако потери его были достаточно велики, и ему срочно требовались подкрепления. Этим подкреплением и стал на корпус. Мы выдвинулись скорым маршем к Илецкому городку, стояли на временном отдыхе полки Мансурова. После соединения мы должны были выступить к одному из оплотов пугачёвщины – Яицкому городку.

Марш был, конечно, скорый, но не та безумная гонка, как к Сакмарскому городку, и после неё показался лёгкой прогулкой. Лошадей не гнали, даже на заводных редко пересаживались, ночевали по-людски, в придорожных трактирах, да и ночёвок было всего две. Перед первой нас вызвал к себе Коренин, недавно вернувшийся от Михельсона, и объявил:

– Доведите до солдат и унтеров, что с женщинами следует вести себя крайне осторожно. А если быть точным, не подпускать их к солдатам на пушечный выстрел. За опоздание на утреннее построение наказание понесут не только солдаты, но и командиры взводов с унтерами. Всё ясно?

– Так точно, – ответили мы, то есть, командиры взводов.

Я вернулся к своим солдатам и, подозвав к себе унтеров, просто и доходчиво объяснил им:

– Господа унтера, – сказал я им, – нам приказано женщин не трогать.

– Как? – удивился вахмистр Обейко, большой любитель женского пола.

– Вот так, – ответил я. – Даже если они сами предложат, за деньги или по любви. – И уже более тихим голосом добавил: – А если что и будет, заканчивайте все дела до утреннего построения. Чтобы хоть пару часов поспать смогли.

– Есть! – гаркнули унтера.

В Илецком городке, объединившись с корпусом Мансурова, мы выступили к Яицкому городку. Теперь уже шла целая армия, а её передвижение это разговор особый. Несколько тысяч человек, табуны лошадей и пушки медленно тащились по степи, оставляя за собой уродливый след. Быть может, птица, вроде орла или какого-нибудь стервятника, что постоянно кружили над нашими головами, видела эту войну, как пересекающиеся тёмные полосы, оставленные армиями, и громадные пятна – места сражений. Такие мысли бродили у меня в голове, пока армия наша двигалась навстречу врагу. До Яицкого городка не добрались около пятидесяти вёрст. У реки Быковки встретили, наконец, врага.

Казаки, которыми, как выяснилось позже, командовали атаманы Овчинников, Перфильев и Дехтярёв, попытались атаковать нас с ходу. Но разведка, изюмские гусары, вовремя донесла о появлении казачьего войска. Никогда не забыть мне летящие в облаке пыли фигурки гусар. Я не мог различить с такого расстояния цвета их мундиров, однако точно знал, что ментики и на них синие, а доломаны – красные; они мчатся, придерживая шапки, чтобы не слетели во время безумной скачки, ташки и сабельные ножны бьют по ногам и бокам лошадей.

– Быстро летят, – протянул вахмистр Обейко. – Видать, случилось что.

– Что, что, – усмехнулся гефрейт-капрал Болтнев, самый глазастый в моём взводе. – Драка будет. Зачем бы ещё разведке так лететь? Лошадей вот-вот загонят.

– Эскадрон, – тут же скомандовал, будто услышавший его слова Коренин, – к бою готовьсь.

– Проверить оружие, – подхватил я и сам занялся этим. Быстро зарядил пистолеты, без нужды, а скорей по привычке щёлкнул гардой палаша по верхнему окову ножен. Всё было в порядке. – Унтера, – продолжил я отдавать приказы, – проверить у солдат состояние оружия и обмундирования. – Ведь, следуя непреложному армейскому закону, солдат расслабляться не должен, особенно перед битвой, а то нападёт дурной мандраж, который зачастую куда хуже врага.

Вот как на меня сейчас. Чтобы отвлечься, я прислушался к голосам унтеров, хвалящих образцовых солдат и отчитывающих нерадивых. В последние, как обычно, залетел гефрейт-капрал Болтнев, который всегда отлично следил за своим нарезным карабином «За призовую стрельбу» и конской сбруей, а вот чисткой мундира часто пренебрегавший. Усмехнувшись, я стал глядеть на совещающихся офицеров, потом проследил вестовых, мчащихся в полки. Ну а после завертелась обычная предбоевая карусель.

Наш полк перебросили на левый фланг и поставили задачу прикрывать огнём пехоту, когда та пойдёт в атаку, и не давать казацкой коннице обойти наши позиции. Последняя была основной. Ведь если правый фланг нам прикрывала река Быковка с топкими, поросшими камышом берегами, провести по которым людей, не говоря уж о лошадях, было невозможно. На левом же до самого горизонта простиралась бескрайняя степь – обходи, не хочу.

– Самохин и Коренин, – распорядился Михельсон, – ваши эскадроны стоят на самом фланге, так что вам, как говорится, и карты в руки. Если казаки или башкиры попытаются нас обойти, остановить их должны вы. Вопросы?

– Один, господин полковник, – обратился к премьер-майору Самохин.

– Задавайте, – кивнул тот, относившийся к поручику после истории с рапортом к генерал-поручику Щербатову несколько покровительственно и позволявший некоторые вольности в обращении.

– Кто из нас двоих будет главным?

– Ротмистр Коренин, – ответил тот и в ответ на взгляд расширившихся глаз Самохина ледяным тоном произнёс: – Он из вас старший по званию. Всё ясно, поручик?

– Так точно, – сразу поскучнел тот и коротко отдал честь.

– А, вообще, господа офицеры, – добавил Михельсон, уходя от неприятной темы, – генерал-майор Мансуров, большой поклонник пехоты, считает, что именно она решит всё дело, как в большинстве его предыдущих баталий. Нам же он отводит второстепенную роль.

Авангард казаков появился спустя три четверти часа, после того, как наша армия выстроилась, заняв позиции. Это были конные сотни, отличавшиеся друг от друга цветом кафтанов. Они явно не ожидали такого подвоха с нашей стороны, однако решили не останавливаться и ринулись на нашу пехоту, выстроенную в ровные квадраты батальонных каре, что называется сходу. И тут эта живая крепость дала по ним залп. Казаки в разноцветных кафтанах полетели с сёдел, повалились на землю лошади, ответ их был жалкой каплей в море огня и дыма, обрушившегося на них. И всё же казаки налетели на батальонные каре, до наших позиций донёсся звон стали. Пушки пока не стреляли, ждали подхода основных сил противника.

Бой шёл, в основном, в центре позиций и до флангов не докатывался, так что гренадеры и лёгкая пехота, в основном, вели огонь по казакам, осыпая их градом пуль. Драка была жестокая, но места нам, кавалерии, в ней не было. Обстреливать фланги смысла не имело – наши карабины, конечно, добивают на такую дистанцию, однако убить кого-либо пулей на излёте было невозможно. Так зачем же зазря тратить патроны? Так что нам приходилось довольствоваться ролью наблюдателей.

Казацкий авангард был уже готов обратиться в бегство, когда подошли основные силы. Видимо, атаманы, узнав, что пришлось вступить в бой, решили пожертвовать передовыми сотнями, чтобы сформировать из остальных полноценное войско с пешими казаками и конной артиллерией в центре и конниками на флангах. По сигналу труб и барабанов авангард отступил к основным силам под огнём наших батальонов.

– Ну ты погляди, – покачал головой Озоровский, пока бой не начался мы стояли рядом, – научились правильной войне.

– Научились на нашу голову, – усмехнулся я. – Теперь нам куда сложней будет их побеждать.

– Били раньше, – усмехнулся подпоручик Ипполитов, – разобьём и теперь.

– Но раньше не было таких боен, как в Сакмарском городке, – мрачно заметил я.

– Тут не «нового строя» солдаты, а обычные казаки, – отмахнулся Ипполитов, ещё не научившийся уважать врагов, будь они казаками или, как до того, шляхтичами Барской конфедерации. – Разобьём их.

– Твои слова… – Я, как обычно бывало перед боем, стал мрачен.

Загремели пушки с обеих сторон. Наши ударили раньше. Ведь в армии Мансурова было два «единорога» и пять тяжёлых орудий, при поддержке батареи лёгких. Казачьей же артиллерии приходилось под огнём наших пушек тащить свои орудия на дистанцию поражения. Несколько удалось за это время подорвать, разбить лафеты или повредить стволы, и, конечно же, изрядно проредить ряды противника. И всё же, упорные казаки подошли на нужное расстояние и открыли ответный огонь. Завязалась обыкновенная артиллерийская дуэль. Сыпались ядра, поле медленно заволакивало туманом порохового дыма, с той и другой стороны падали солдаты, но остальные смыкали строй и ждали, когда закончится это истребление.

И тут в нашей армии ударили барабаны, пехотные полки двинулись в атаку под градом ядер с обеих сторон.

– Эскадрон, – скомандовал Коренин, на секунду опередив полковых трубачей, – шагом.

Кавалерия медленно двинулась вслед за пехотой. Ядра до флангов долетали редко, всю свою куцую артиллерию Овчинников собрал в центре. Наши лошади изредка брезгливо задирали ноги, переступая через валяющиеся на дороге чугунные шары.

Спустя несколько минут после начала нашего наступления, вперёд двинулись и казаки. На флангах оживилась их конница – казаки и башкиры – двинувшись вперёд.

– Коренин, Самохин, – коротко бросил Михельсон, большего командирам эскадронов не было нужно.

Теперь уже все взгляды наши были обращены на фланг, где разворачивались вражеские конные сотни. Башкиры заходили всё дальше, похоже, они хотели, как обычно, обстреливать нас из луков, покуда мы будем рубиться с казаками.

– О башкирах можете не беспокоиться, – сказал, как бы самому себе, даже не оборачиваясь, Михельсон. – Ими изюмцы займутся.

– Эскадроны, – скомандовал Коренин, – развернуться на фланг.

Мы выстроились, приготовившись сорваться с места навстречу устремившемуся во фланговый обход врагу. Увидев это, казаки, похоже, отбросили мысль об этом, они помчались прямо на нас, размахивая саблями и наставив на нас стволы пистолетов.

– К залпу товьсь! – снова опережает полковые трубы Коренин.

– Карабинеры, – в общем-то, без особой надобности, кричу я, – к бою!

Солдаты и унтера вскинули карабины, наставив их на врага. Казаки мчались на нас, некоторые уже беспорядочно палили, однако толку с этого не было ни малейшего. Михельсон же медлил командовать огонь. Он замер этаким конным памятником самому себе с поднятой над головою рукой. Вот он сжимает пальцы в кулак.

– Целься! – командуем мы, и нам вторят унтера.

Михельсон снова замер, казалось, он даже дышать перестал. И вот кулак устремляется вниз – и знающие его карабинеры, сами, без команды, дают слитный залп по казакам.

– Полк! – командует он, хотя я этого и не слышу, но точно знаю, что он сейчас говорит. – С места галопом! – Былая команда о том, что только два эскадрона будут останавливать казачью конницу, забыта. Слишком много врагов. – Вперёд! – Поют трубы, и сотни кавалеристов дают коням шенкеля и отпускают повод, кони срываются в галоп.

– Карабинеры! – кричу я. – Палаши к бою!

Левой рукой я вытащил пистолет – авось, в кого и попаду. Мы врубились в казаков, зазвенела сталь. Первые ряды обрушили палаши на разноцветные шапки. Я быстро оказался лицом к лицу с неким казаком в синей шапке и с бородой на две стороны. Вскинул пистолет, нацелив его прямиком в крючковатый орлиный нос, казак попытался достать меня саблей, однако я опередил его. Пистолет глухо хлопнул – казацкое лицо буквально лопнуло, обдав меня красными брызгами крови. Я быстро сунул пистолет в ольстру, перехватил повод поухватистей и рванул вперёд. Как ни крути, а командир обязан скакать впереди взвода, особенно в бою. Походя, я ударил палашом какого-то казака, кажется, в красной шапке. Потом сцепился с другим, более всего напоминающим алжирского пирата с картинки из какого-то романа. Мы обменялись несколькими ударами, на третьем мой палаш перерубил лёгкую шашку. Я ловко крутанул его и рассёк широким клинком горло. За ним был третий казак. И четвёртый. И пятый. Не помню, какой по счёту достал меня в бок. Ещё один полоснул по рёбрам. С головы сбили шляпу. Кого-то я ткнул палашом в живот, но казак пригнулся и клинок застрял между его рёбер. И что самое неприятное он был ещё жив. Он как-то весь подался вперёд, стремясь достать меня концом сломанной сабли. Я покрепче сжал пальцами рукоять и дал коню шенкеля. Казак достал-таки меня, распоров рукав мундира и кожу на правой руке. Боль рванула её, так что я задохнулся, но пальцев не разжал. Раздался отвратительный треск и палаш освободился. Смотреть, что осталось от казака, не хотелось совершенно.

Мы опрокинули казаков. Их отступление, медленно, но верно переходящее в бегство, началось с флангов. Как выяснилось после, первыми не выдержали башкиры, зажатые между изюмскими гусарами и рубящимися с казаками астраханскими драгунами. Те мгновенно отправили на помощь товарищам эскадрон, который сильно ускорил бегство башкир. Вслед за ними потянулись назад и конные казаки, до того вполне достойно сражавшиеся с нами.

– Ротмистр Коренин! – подлетел к командиру нашего эскадрона прапорщик Брюсов. – Приказ премьер-майора. Совместно с четвёртым эскадроном атаковать пеших казаков.

– Трубачи! – тут же вскричал Коренин. – Играть атаку пехоты! Эскадрон! За мной!

Он взмахивает окровавленным палашом, красные брызги летят за ним этаким шлейфом. Мы разворачиваем коней вслед за ним. Трубачи надувают щёки, подавая сигналы. Эскадрон выходит из боя, чтобы уже через несколько жалких секунд обрушиться на весьма неосмотрительно подставивших нам свой фланг пеших казаков. Мы врубаемся в их нестройные ряды, обрушивая палаши на разноцветные шапки. Кони сбивают их наземь грудью, топчут копытами. Но враг быстро опомнился и дал нам отпор. В нас тыкали штыками, били прикладами, а то и попросту хватали за ноги и стаскивали с коней.

– Где Самохин?! – кричит наш ротмистр, ведь поддержки-то нет. – Ирашин, отправьте кого-нибудь к нему!

– Есть, – отвечаю я, отмахиваясь палашом от казаков, чьи штыки оставляют на моих ногах и конских боках длинные кровавые следы. – Обейко, – командую я следом, – найдите Самохина и выясните в чём дело!

– Есть! – теперь уже козыряет вахмистр. Он разворачивает коня и прорубается сквозь казаков обратно, туда, где идёт конный бой. Откуда к нам не пришла помощь.

Мы продолжали давить на казаков, однако одним эскадроном опрокинуть их фланг было просто невозможно. Враг быстро перестроился, встав к нам фронтом, и теперь уже нам пришлось весьма и весьма тяжко. Ведь пешие казаки в пылу жаркой рукопашной схватки не видели бегства башкир и дрались они отважно и жестоко, хотя мы медленно, но верно одерживали над ними верх, тесня всё сильней.

– Упорные, черти! – скрипел зубами гефрейт-капрал Болтнев, орудуя палашом.

Обейко всё не возвращался. Мы дрались, теряя людей и лошадей. Иные уже сражались пешими, стараясь пробиться к рядам нашей пехоты. В общем, атака нашего эскадрона без поддержки Самохина захлебнулась, успехов удалось достичь только в первый момент.

– Идут! Идут! – закричал кто-то. – Наши идут!

Мне было некогда оборачиваться, чтобы поглядеть, кто эти «наши» и к кому на помощь они идут. Я рубился с казаками, ломая палашом штыки и щепя приклады. И тут рядом со мной, как чёртик из немецкой коробочки, возник драгунский офицер. Он выстрелил в ближайшего казака из пистолета и обрушил на них свой палаш. Следом за ним на казаков обрушились и другие драгуны. Мы охватили казаков с фланга, драгунам даже удалось зайти им в тыл. Бой перешёл в истребление.

Казацкие атаманы, видя это, решили отступить. Однако организованно отойти им не удалось. Заслышав барабанный бой, казаки побежали. Не соблюдая более никаких боевых порядков. Некоторые, окружённые нашей пехотой или кавалерией, сбивались в тесные группки, ощетинившиеся штыками, такие вот «орешки» и приходилось раскалывать нам с драгунами, пока гусары Изюмского полка гоняли бегущих казаков и башкир. Мы рассекали их конями, ведь они не умели держать каре, и добивали поодиночке. Вот такая кровавая работа.

Истребление казаков закончилось уже к вечеру. Мы вернулись в ставку Мансурова на шатающихся от усталости конях, залитые кровью, не понять чьей – своей или чужой. Многие вели своих усталых скакунов в поводу, ласково поглаживая их шеи, стирая грязными перчатками кровь.

По дороге мы стали свидетелями крайне неприятной сцены. Видимо, премьер-майор решил высказать всё Самохину до возвращения в ставку Мансурова.

– Как понимать ваше поведение, поручик? – спрашивал он у потупившегося Самохина. – Я спрашиваю вас, поручик, что вы себе позволяете? Вы позабыли мой приказ, действовать совместно с эскадроном Коренина? И старший офицер именно ротмистр Коренин, а не вы. Так почему вы позволили себе бросить товарища, не выполнив приказ?! Видимо, Коренин был прав, не смотря на вашу сообразительность, вы, как командир, сегодня показали свою несостоятельность. Вы понимаете, что я вам говорю?

– Так точно, – уныло протянул Самохин.

Как рассказал нам вахмистр Обейко, поручик послал его куда подальше, не особенно стесняясь в выражениях. И вместо того, чтобы вместе с нами атаковать пехоту, продолжил преследовать отступающих казаков. Ловкий Обейко быстро нашёлся в этой ситуации. Он отыскал в пылу сражения Михельсона, рубившегося вместе с астраханскими драгунами, и передал ему всё. Премьер-майор послал несколько проклятий по адресу Самохина и обратился к командиру эскадрона астраханцев, случившегося тут же. Тот откликнулся на просьбу нашего командира и направил драгун нам на помощь.

– Вы знаете, как это называется? – продолжал тем временем Михельсон. – Я надеюсь, что мне не придётся отправлять вас под трибунал. Запомните на будущее, что в моём полку приказы выполняются беспрекословно, и никак иначе. И GЭnstling у меня нет.

Вернувшись в расположение, мы вычистили коней и задали им корма и воды и только тогда отправились отдыхать сами. Ведь настоящий кавалерист сначала думает о своём скакуне, а уж потом о себе. Я, как офицер, ещё и проверил коней моего взвода, карабинеры не расходились к кострам, пока я прошёлся мимо ряда их лошадей, отлично вычищенных и лениво жующих овёс.

– Карабинеры, – осмотрев всех, скомандовал я, – за мной.

Оставив солдат у костра, где готовили кулеш на весь эскадрон, я отправился к офицерской палатке. В ней было непривычно тихо, как будто, и не победили мы только что казаков. Самохин сидел за отдельным столом, сесть рядом с ним не захотели даже офицеры его эскадрона, он молча пил вино, не утруждая себя закуской. И все, нет-нет, да бросали на него взгляд. В общем, поздний обед в полковой палатке прошёл крайне мрачно.

На следующее утро бригада выступила к Яицкому городку. Не прошли мы и двух десятков вёрст, как снова на горизонте возникли несущиеся в пыли гусары разведки. Мы снова приготовились к бою, однако вскоре по армии пополз слух. Казацкие старшины из Яицкого городка сами вышли нам навстречу, чтобы изъявить покорность и самые верноподданнические настроения. Ради такого, даже временно остановили продвижение армии, и все офицеры, оставив за себя унтеров, отправились поглядеть на атаманов-перебежчиков.

Яицкие старшины спешились и стояли перед генерал-майором, сняв шапки. Эти грозные не так давно повстанцы, громители Кара и Рейнсдорпа, мяли шапки и смотрели на нас снизу вверх.

– Овчинников, – говорил старший – или старшой, как выражались они сами – на Рубежный форпост казаков увёл. В городке остались только верные Её Императорскому величеству.

– Всех неблагонадёжных в острог заточили, – добавил второй, – а кого и сразу – того. В петлю, то есть.

– И тех, кто в городовой крепости сидит ослобонили, – сообщил третий. – Они с самого декабря того года оборону держали, супротив пугачёвцев.

– А вы, стало быть, не пугачёвцы? – спросил у них Мансуров. – Вы, стало быть, верны оставались?

– Точно так, – едва не хором отвечали казаки.

– Схватить их, – приказал генерал-майор, – и связать. В городке разберёмся.

– Господин генерал, разрешите обратиться, – козырнул Михельсон. Мансуров кивнул и тот сказал: – Я бы не советовал вам, господин генерал, вязать казаков. Это уважаемые в Яицком городке люди, они пришли к нам сами, добровольно, понимали риск. Мы должны показать себя не жестокими карателями, но…

– С ними, – махнул рукой в сторону казацких старшин Мансуров, – иначе нельзя. Они истребляли дворян в занятых городах. Или вы Оренбург позабыли? Нет, премьер-майор, – генерал-майор выделил тоном звание Михельсона, подчёркивая их разницу, – только жестокость, запомните, только жестокость, и никак иначе. Почему эти казаки ещё не связаны? – обратился он ледяным тоном к своему адъютанту. – Или вы плохо слышали мой приказ?

Казацких старшин повязали и бросили в обоз, словно ещё один трофей, и армия продолжила движение.

Ворота Яицкого городка были открыты настежь. Нас встречали как родных. Ещё одна делегация казаков, несколько недоумевающих из-за того, что их старшин нет среди въезжающих в городок. Этих вязать не стали, Мансуров просто велел депутации расходиться по домам.

– Нечего тут торчать, – заявил он. – Хлебосолы выискались.

Первым делом мы направились в ретраншемент Михайло-Архангельского собора, где с конца прошлого года держали оборону гарнизонные войска подполковника Симонова и казаки, на самом деле оставшиеся верными. Никогда не забыть мне измождённые лица солдат и офицеров, выходящих из ретраншемента, в грязных зелёных мундирах, с чёрными следами пороха на коже, многие были перевязаны, некоторых, буквально, выносили на руках.

– Ваше превосходительство, – вытянулся во фрунт перед Мансуровым подполковник Симонов, из-под не раз простреленной треуголки виднелась белая повязка, – разрешите доложить. Гарнизон вёл оборонительные бои в ретраншементе Михайло-Архангельского собора. Потери…

– Довольно, подполковник, – остановил его Мансуров. – Ваш доклад излишен. Ваши дела говорят о вас лучше всяких слов. А теперь можете быть свободны.

– Есть, – козырнул Симонов и, чётко, как на параде, развернувшись, ушёл к своим солдатам.

– Быть может, стоит проследить за ними, ваше превосходительство, – сказал Мансурову Михельсон. – Ведь не исключены зверства.

– Если и так, премьер-майор, – отмахнулся Мансуров, – пусть отведут душу. Они почти полгода проторчали, осаждаемые этими инсургентами, и заслужили право на некоторые, как вы выразились, зверства.

– Ваше превосходительство, das ist unvorstellbar! – вскричал Михельсон.

– Вполне мыслимо, премьер-майор, – усмехнулся Мансуров. – В наших условиях очень даже мыслимо. Я ведь уже говорил вам насчёт жестокости, вы, наверное, забыли мои слова. А, вообще-то, странно. Мне о вас отзывались, как о человеке жёстком и, в некотором смысле, бескомпромиссном. Я удивлён.

Отвечать ему наш командир не стал.

Глава 7.

Комбриг Кутасов.

Армия выступила из Авзяно-Петровского завода первого мая. Комбриг никогда не видел проводов солдат на войну, лишь читал о них в книгах. Колонна солдат рабочих батальонов выходила из заводского посёлка – по сути, большой деревни – их окружали толпы женщин: жёны, матери, сёстры и просто подруги. И все они высматривали среди уходящих солдат своих родных и близких, шагали рядом с колоннами, протягивая завёрнутую в платки еду, кричали им что-то и просто махали руками.

– Батальон, – вскричал старший политрук Кондаков, – равнение налево! – И тут же весь батальон поворачивает головы, и солдаты уже без команды отдают честь женщинам, провожающим их.

За оградой рабочего посёлка казацкая кавалерия готовилась к выступлению. Перед рядами казаков, также, по приказу Пугачёва, не смотря на все протесты, переодетых в новую униформу, гарцевал есаул Забелин. Этот молодой ещё человек рано продвинулся в иерархии казачьего войска, благодаря храбрости, переходящей в бесшабашную отвагу, и уму. Он целиком и полностью перешёл на сторону новой власти и быстро проникся идеями марксизма-ленинизма. По настоянию Омелина он, кроме командирских курсов, посещал ещё и лекции для комиссаров, правда, только самые основные. И сейчас можно было видеть результаты этой работы.

– Казаки! – надсаживал глотку Забелин, так что слышали казаки соседних сотен. – Орлы Революции! – Довольно давно восстание было «переименовано» комиссарами в Революцию, просто Революцию без каких-либо добавлений. – Враг наш силён! У него есть пушки! Ружья! Тысячи солдат! Но всё это есть и нас! Так чего же не хватает им, нашим врагам! Нашей, революционной, решимости! Решимости идти до конца! Умереть, погибнуть, но не сдаться! Драться до последней капли нашей, красной, революционной, крови! Наши враги бегут с поля боя! Переходят на нашу сторону! Их генералы трясутся от одного слова о солдатах «нового строя»! И мы заставим их бежать до самого Петербурга!

Он замолчал, перевести дух, Кутасов заметил как красно его лицо и как катятся по нему крупные капли пота. Комиссар Омелин махнул рукой и полковой оркестр, перешедший на сторону восставших в полном составе после разгрома генерала Кара, грянул «Прощание славянки». И под этот марш кавалерия присоединилась к пехоте.

Длинная колонна, во главе которой ехал сам «царь Пётр Фёдорович» со своими лейб-казаками полковника Мясникова. Войско двигалось к Магнитной крепости. Кутасов ехал перед рабочими батальонами. Тут же находился и Омелин, о чём-то беседующий с есаулом Забелиным. Комбриг не прислушивался. Он думал о своих новых батальонах пятиротного состава.

Объединять их в полки он не стал. Не было среди казаков офицеров, что смогли бы принять под командование такое подразделение. О рабочих с крестьянами и говорить ничего. Поэтому начальствовал над всеми солдатами «нового строя» сам Кутасов, а всех, более-менее толковых офицеров, он поставил командирами батальонов и рот. Свежеиспечёнными комбатами стали бывшие унтера, что прошли оборону Сеитовой слободы и Сакмарскую мясорубку. Шесть бывших унтеров на шесть рабочих батальонов. Ещё один батальон остался на заводе – нести гарнизонную службу и готовить резерв. Пугачёв настаивал на том, чтобы взяли его, оставив в тылу только рабочее ополчение, однако тут Кутасову удалось настоять на своём.

– Мы готовим армию не на один день, – сказал он «царю», – и не на одну войну. Ведь мы перебьём многих и многих солдат из предавших вас полков. Надо готовить армию и для мирного времени. И закладывать её основу надо именно сейчас. Потом будет поздно.

Подумал «царь-император», подумал и признал его правоту. Так что батальон без номера под командованием бывшего младшего комвзвода, а теперь капитана Гвоздя, остался на заводе. Капитану Гвоздю было приказано вести широкую пропагандистскую работу и вербовать и готовить как можно больше новых рекрутов. Война обещала быть долгой и жестокой, и неизбежные потери надо было восполнять. А набирать в батальоны «нового строя» необученных казаков или рабочих с крестьянами было нельзя. Для того чтобы эффективно воевать в их составе необходима выучка и дисциплина, которых им как раз и не хватает катастрофически. Конечно, по приказу Кутасова и в действующей армии были организованны рекрутские станции и по всей округе рассылали вербовочные команды. В них набирали самых лихих и отчаянных людей, зачастую из бывших ссыльных и беглых каторжан. Они, благодаря своей своеобразной привлекательности, легко набирали нужное количество рекрутов, им даже удавалось забраться на территории, контролируемые царскими войсками, и приводить оттуда людей, рассказывающих о зверствах, что творят каратели. Надо сказать, эти рассказы не надо было преувеличивать. Война между пугачёвцами и царскими войсками шла, что называется, на уничтожение. В деревнях и заводских слободах вешали всякого, кто вызывал хоть малейшее подозрение в сочувствии делу «царя-императора», а тех, кого видели или про кого слышали, что он участвовал в восстании, сажали на кол.

– Средневековье какое-то, – качал головой комиссар Омелин. – Я знаю, что в Гражданскую белые с нами творили чёрт-те что, но до такого не доходило.

Он указал на насаженных на колья людей, которых снимали сейчас казаки. Эти колья обозначали своеобразную границу контролируемой царскими войсками территории.

– Время такое, – пожал плечами Кутасов, – более жестокое, чем наше. Восемнадцатый век, как-никак.

– Надо будет придумать какой-нибудь праздник на первое мая, – сменил тему комиссар. – Я привык к Первомаю с самого детства.

– А до Чикагской стачки ещё сто десять с лишним лет, – усмехнулся Кутасов. – Как знать, может быть именно к маю они её привяжут из-за нашего восстания. Ведь мы просто обязано прогреметь на весь мир.

– А может и не будет никакой стачки, – заметил Омелин.

– О чём это ты, Андрей? – насторожился комбриг.

– О Мировой революции, конечно, – ответил тот. – Ведь не так и долго до Великой французской. Мы должны это использовать.

– Ну, наконец-то, ты, Андрей, стал мыслить не только нынешним днём, – рассмеялся Кутасов.

Утром пятого мая армия Пугачёва подошла к Магнитной крепости. Это был отлично укреплённый замок, с пушками на стенах и большим гарнизоном. Она встретила их артиллерийским огнём. Он явно носил предупредительный характер – ядра падали неточно и с большим недолётом.

– Дают понять, чтоб убирались, – усмехнулся Пугачёв. Он был одет в форму офицера «нового строя» с полковничьими шпалами в петлицах. – Ну, сейчас мы им покажем.

– Прикажете готовить эскаладу? – спросил Кутасов. – Лестницы готовы.

– Начинай, – махнул рукой Пугачёв.

– Первый батальон, – тут же скомандовал комбриг, – на эскаладу! Второй батальон, готовьсь!

Забили барабаны и два первых батальона выстроились в «колонну к атаке», подхватив лестницы для эскалады.

– Первый батальон, на правую стену! – отдал приказ Кутасов. Ориентиром служили ворота крепости. – Второй, на левую!

– Вперёд! – скомандовал последним Пугачёв, подтвердив тем самым свой авторитет «царя-полководца».

– Третий, четвёртый, пятый и шестой, – приказал комбриг, – в шеренгу по три, стройся!

– Кавалерия, на фланги! – тут же подхватил Пугачёв, опередив Кутасова.

Барабаны били громче и громче, запели трубы. Пехота и кавалерия двинулись с места, началась с виду хаотичная котовасия, однако в итоге войска замерли на своих позициях. А первые батальоны уже бежали под артиллерийским и ружейным огнём на штурм.

– Отрядить стрелков на прикрытие, Пётр Фёдорович? – поинтересовался комбриг.

– Егеря, – тут же скомандовал «император», – в стрелковые цепи! Прикрыть атакующих!

От ставки в рабочие батальоны бегут вестовые. И уже без барабанного боя егеря выстроились в стрелковые цепи. Стены Магнитной крепости были не столь высоки, и обстрел засевших меж зубцом солдат был весьма эффективен. По крайней мере, ружейный огонь со стен значительно уменьшился, из-за чего батальоны, идущие на эскаладу, быстрей смогли подтащить лестницы и начать, собственно, штурм.

И вот лестницы приставлены, солдаты ринулись по ним вверх. По ним вели огонь сверху, они отвечали, но вяло – бежать по лестнице и палить при этом из тяжёлого и неудобного мушкета очень сложно.

– Егеря, – взмахнул рукой Пугачёв, – усилить пальбу! – Вестовые передали команду и стрелки принялись стрелять чаще, стремясь прижать вражеских к стенам. – Жаль, пушки наши слабоваты. Этаких стен да ворот быстро ими не пробить.

– Можно отправить к воротам крепости команду воентехника Муравьёва, – предложил Кутасов, – и попробовать подорвать их.

Пугачёв потёр бороду, как делал всегда, когда задумывался, а после махнул рукой, что показывало, решился и сказал:

– Посылай, полковник. Пущай подорвут эти ворота ко всем чертям!

– Воентехника Муравьёва к царю, – тут же распорядился Кутасов, а когда тот подбежал к ним сам обратился к нему: – Бери свою команду и подорви ворота. Тебя прикроют две роты егерей.

Две роты егерей, находившиеся в центре цепи, перенесли огонь со стен на надвратную галерею, где сидели гарнизонные стрелки. Их задачей было, естественно, прикрытие ворот от таких вот сапёрных команд. Палили пугачёвские егеря не столько метко, сколько быстро, буквально засыпая надвратную галерею пулями. Под их прикрытием команда воентехника Муравьёва бросилась бежать к воротам. В состав её входили двое дюжих парней, тащивших на спинах мешки с порохом, сам воентехник и его помощник в звании младшего воентехника. Задачей последнего было заложить и подорвать мину, если самого Муравьёва убьют раньше. Пули свистели над головами сапёров, Муравьёв бежал, придерживая левой рукой фуражку, короткий тесак бил его по ногам и всячески мешался. Пуля угодила в груду мешков с порохом, что тащил один из дюжих парней, он покачнулся, но равновесие удержал и понёсся быстрей. За ним на земле оставалась чёрная пороховая дорожка. Ещё одна сшибла с головы младшего воентехника фуражку, разорвав подбородный ремень, но тот, похоже, и не заметил этого. И вот команда уже под воротами, торопливо складывают мешки с порохом так, чтобы получить хоть сколь-нибудь направленный взрыв, связывают фитили. Жаль, военинженеру Кондрашову не удалось наладить производство динамита или хотя бы нитроглицерина, слишком опасное производство, слишком много людей угробилось при этих попытках. Мина готова, фитили горят, и команда бросается прочь от ворот. Не назад – уж очень велик шанс, что их подстрелят, а направо, под самой стеной, где над головами их идёт жестокая рукопашная схватка. Но как ни странно, именно там сейчас безопаснее всего.

– Лейб-казаки, – неожиданно для всех вскричал Пугачёв, выхватив шашку из ножен, – за мною стройся!

– Пётр Фёдорович, – от удивления Кутасов едва с коня не упал, – вы не можете так рисковать своей жизнью!

– Дед мой, Пётр Алексеевич, – сказал на это Пугачёв, – сам солдат в бой водил в Полтавской баталии! Довольно мне в тылу сидеть! Готовы, лейб-казаки мои?!

– Готовы, надёжа царь, – ответил полковник Мясников, предводитель Лейб-гвардии Его императорского величества Яицкого казачьего полка.

Мина взорвалась, всё пространство перед воротами заволокло густым дымом, вонь которого доносилась даже сюда. Пугачёв вскинул шашку над головой и ударил коня каблуками сапог.

– За мной, казаки! – вскричал он. – Вперёд! На врага!

Несколько сотен лейб-казаков помчались вслед за ним, размахивая шашками. Пик ни у кого не было – какой от них прок внутри крепости.

– Ещё две роты, – обратился к ближайшему вестовому Кутасов, – егерей из центра цепи. Перенести огонь со стен на надвратную галерею. Чтоб ни одна пуля не попала в государя. Так и передай!

– Есть! – ответил молодой казачок, лихо козырнув, и умчался вперёд – к затянутой пороховым дымом стрелковой цепи.

Тем временем завеса перед воротами постепенно рассеялась, стал виден проход. Створки их, окованные бурой бронзой, валялись на земле, казаки пугачёвской лейб-гвардии вливались внутрь крепости. А перед ними спешно строились во дворе солдаты гарнизона. Но последние были сильно потрясены силой взрыва, они никак не ожидали, что мина разнесёт ворота, своротив их с петель с такой лёгкостью. Военинженеру Кондрашову не удалось внедрить новую взрывчатку, однако существенно улучшить порох, пользуясь знаниями двадцатого века, в недавнем прошлом выпускник химфака МГУ сумел. И весьма неплохо.

– Как бы то ни было, – произнёс наблюдавший за атакой казаков Омелин, опуская бинокль, – а он, безусловно, смелый человек.

– Чем менее всего походит на настоящего Петра Третьего, – усмехнулся Кутасов. – Тот, кажется, ни в чём подобном замечен не был.

Тем временем, казаки ударили в шашки на не успевших выстроиться солдат. Они быстро опрокинули их и скрылись внутри крепости, добивая солдат, где-то ещё оборонявшихся, где уже бегущих. Хотя куда бежать в крепости.

– Третий батальон, – тут же приказал Кутасов, – четвёртый батальон, вперёд! Занять крепость! Ударить по обороняющим стены с тыла!

И снова бегут вестовые, бьют барабаны. Батальоны строятся в колонны и бегут к разбитым воротам. Остатки стрелков с надвратной галереи ведут по ним огонь, но их продолжает засыпать свинцом едва не половина егерей цепи. И вот батальоны уже входят в крепость, спустя несколько минут рукопашная схватка на стене закипает сильней, становится ещё ожесточённей, и быстро стихает. С надвратной галереи выкидывают стрелков. В крепости начинаются первые пожары.

Когда рабочие батальоны резерва и казаки входили в Магнитную крепость, по армии пронёсся, как ветер, слух: «Государь ранен!». Кутасов ударил коня каблуками, Омелин не отстал от него. За последнее время он весьма ловко научился держаться в седле, не то, что раньше. Они мчались по крепости, минуя солдат рабочих батальонов и казаков, пеших и конных. Наконец, впереди замаячили мундиры лейб-казаков, комбриг с комиссаром подъехали к ним. В тесном кругу казаков, через который едва удалось протиснуться, Кутасов увидел Пугачёва. Ему перевязывали руку куском чистого полотна.

– Как и положено, – кивнул Омелин, вздохнув с облегчением, – легко ранен в правую руку.

– Вот только крепость мы заняли за один день, – усмехнулся Кутасов.

– Обо мне не тревожься, полковник, – увидев Кутасова, весело улыбнулся Пугачёв. Сам он и его конь были залиты кровью, как и шашка, что сейчас болталась на темляке золотого шнура. – Я царь всероссийский, меня убить промысел божий не даст.

В Магнитной планировали не задерживаться надолго. Однако именно к ней направились разрозненные отряды казаков, разбитых царскими войсками. Они собирались несколько дней. Теперь армия Пугачёва выросла почти вдвое. Оставив в Магнитной крепости гарнизон из одних только казаков, она, наконец, направилась дальше.

– Крепости падают одна за другой! – хлопнул кулаком по столу Пугачёв. – Все ломают шапки передо мной!

– Это были мелкие крепостцы, – качал головой в ответ Кутасов. – Они ничто в сравнении с Троицкой.

И действительно, Карагайской, Петропавловской и Степной крепостями было не так сложно овладеть. Гарнизоны в них были не столь сильны и велики, пушки были все старые, едва не петровских времён ещё, запасы пороха, ядер, ружей и пуль маленькие. Эти крепости, стоящие на границе со Средним жузом казаков, были предназначены для отражения мелких набегов, что учиняли те. А вот Троицкая была главной крепостью этого участка границы. Тем более, что именно туда собирались солдаты из разбитых царских гарнизонов, кому посчастливилось выбраться из осаждённых крепостей.

– Может и так, – согласился Пугачёв, – но моя армия сильна. Десять тыщ солдат!

– А сколько из них «нового строя»? – поинтересовался Кутасов.

– А казаки, по-твоему, никуда не годны, – взгляд «императора» потемнел, – так что ли?

– Вполне годны, – отрицательно покачал головой комбриг, ему стоило больших усилий сохранять невозмутимость, зная неукротимый нрав Пугачёва. – Но ведь они сильно уступают солдатам рабочих батальонов.

– Так чего ж ты от меня-то хочешь, полковник?! – вскричал Пугачёв. – Понять я тебя не могу. В рекруты всех казаков забрить, или как?

– Не в рекруты, – ответил Кутасов. – Драться их учить никто не будет, они это и так умеют. А вот строевой подготовкой с ними заниматься и заниматься, да и дисциплина хромает. И не всех казаков, а только безлошадных. Будем полноценные полки «нового строя» из них готовить. Пора уже.

– Солдат из казаков делать? – развёл руками Пугачёв. – Небывалое это дело. Ладно бы из рабочих да крестьян, их от веку в солдаты забривали, но никак не казаков. Тут дело такое, непростое. Ведь могут же и возмутиться, старшины-то.

– Мы несём потери, – настаивал комбриг, – пускай и небольшие, но всё же. Сильно потрёпаны первый и второй рабочие батальоны, они насчитывают только две трети списочного состава, в остальных потери меньше, но, повторю, они есть. За прошедшие с начала войны годы, вы, Пётр Фёдорович, думаю, поняли, что сейчас главной силой является именно пехота. И чем лучше она обучена, тем сильней армия. Ведь вы отлично должны помнить армию Фридриха Великого, который также приходится вашим родственником. Его пехота до Семилетней войны считалась лучшей в мире. В общем, нам, как кровь, как воздух, как пули и порох, нужна пехота. И набирать её лучше всего именно из казаков.

– А как же резерв твой, – вспомнил Пугачёв, хитро глянув на Кутасова, – что на заводах остался?

– Мы от него оторвались довольно далеко, – ответил тот, – и пока туда уйдёт фельдъегерь с предписанием, пока оттуда вышлют солдат. Пройдёт не один месяц, покуда у нас будут подкрепления оттуда. А пехота нам нужна как можно скорей, лучше всего прямо сейчас. К слову, на заводы я фельдъегеря уж выслал сразу после взятия Магнитной крепости. Так что когда подойдём к Троицкой, если даст Бог, будут рабочие батальоны полного состава.

– Эт ты хорошо удумал, полковник, – махнул рукой Пугачёв. – Хорошо, завтра выпущу манифест. Казачьим пешим батальонам быть.

Кутасов усмехнулся риторике «царя-императора». Очень уж похожа на его венценосного деда, Петра Первого, и чем дальше, тем больше.

– Сим объявляется, – вещал новый «статс-секретарь», сменивший попавшего в плен в Сакмарском городке Ивана Почиталина, – казачьим пешим полкам быть! Изо всех казаков, что коней не имеют, формируются пешие батальоны «нового строя». С положенным обмундированием и полною дисциплиной. Подписано, император всероссийский Пётр Третий Алексеевич Романов.

И тут же среди казаков, собравшихся на главной площади Степной крепости, пошёл шепоток. Вполне ожидаемый, надо сказать.

– В солдаты забривают.

– Нас, казаков, в солдаты.

– По какому такому праву.

– Небывало такого при нашем-то царе.

И как-то само собой все пришли к выводу, что царя, наверно, подменили и надо идти к нему, выяснять. Была собрана внушительная депутация из яицких старшин, направившаяся в ставку Пугачёва.

Возглавлял её атаман-полковник Овчинников, самый авторитетный казак во всём войске. Он склонился перед Пугачёвым, мазнув рукавом по полу, и сказал:

– Не вели казнить, государь-надёжа, – речь его будто вышла из бабушкиных сказок, – но никак не можем мы в толк взять. Это как получается, казаков в солдаты забривают, что ли? – И добавил. – Безлошадных.

– Ох, и сколько же мне бороться с тёмностию народа моего, – как бы обращаясь к Кутасову, произнёс Пугачёв. – Долго. Ох, долго. Никого в солдаты забривать не будет. Будут из казаков батальоны «нового строя». Драться вы, казаки мои, умеете славно. Но кроме этого надо ещё и воевать уметь. Мы теперь не с турком, и не с казахом воевать будем, но жёнки моей блудящей армией. И тут, окромя отваги вашей да удали казацкой, нужна, как воздух, как пули и порох, – Кутасов усмехнулся, но так чтобы никто не заметил, этой цитате, – нужна дисциплина. Без неё, в наш осьмнадцатый век уже никуда. Так что казачьим пешего строя полкам быть. Всё вам понятно, господа депутаты?

– Понятно, надёжа-государь, – за всех ответил Овчинников, и депутаты покинули «царские хоромы».

И вот уже по войску пополз новый шёпоток: «Как воздух, как порох и пули нужны солдаты из казаков». И хоть это и не понравилось казакам, но они добровольно шли записываться в новые батальоны, и несли все тяготы солдатчины и строевой подготовки.

– Ну что, полковник, – усмехнулся Пугачёв, указывая здоровенной булавой на стены Троицкой крепости, – сегодня будет проверка нашим новым батальонам.

– Будет, – кивнул Кутасов, прикладывая к глазам окуляры бинокля. – И они её выдержат.

Со стен крепости вели интенсивный огонь. Пушек в Троицкой крепости было куда больше, чем в Магнитной, а уж пороха и ядер – сколько угодно. И сейчас они вели огонь по армии Пугачёва, взявшей её в кольцо осады. Те же укрылись за габионами от сыплющихся, словно горох, чугунных ядер, а пять взятых в Магнитной крепости «единорогов» били по стене.

– Такую крепость эскаладой не одолеть, – качал головой Пугачёв, – слишком много народу положишь. А долго ещё стену колупать будем?

– Стена хорошая, – ответил ему начальник всей артиллерии майор Чумаков, – на века сложена. Но, мыслю, «единорожцами» нашими за полсуток – сутки управимся.

До того, как стать майором, Чумаков, хоть и был из казаков, служил в артиллерии фейерверкером второго класса, и дело своё он знал туго, как говориться, на «отлично».

– Как пробьём стену, – решил Пугачёв, – первыми в пролом пойдут казачьи батальоны. Проверим, как хорошо их выучили за это время.

– Опасно это, Пётр Фёдорович, – покачал головой Кутасов. – Они меньше двух недель тренировались «новому строю». Многих потерять можем.

– Лучшая учёба, полковник, – сказал на это Пугачёв, – в бою происходит.

Казаки, всё ещё в ставших притчей во языцех крашенных в полковые цвета кафтанах, лишь офицеры получили новое обмундирование, шагали неровными шеренгами к стенам Троицкой крепости. Мимо них свистели в обе стороны ядра – одни врезались в стену, выбивая из неё каменное крошево, другие били в землю или же в казацкие шеренги, оставляя за собой кровавые просеки. Однако привычных к смерти казаков это смущало куда меньше, нежели солдат, набранных из бывших крестьян и рабочих. Казаки шагали через дым и смерть, и пускай шеренги их были не так ровны, как у солдат «нового строя», но зато бесшабашной отваги им было не занимать.

Вот и теперь казачьи батальоны замерли в сотне шагов от стен, мимо свистели ядра, нормально взять прицел бомбардиры со стен крепости не могли – слишком близко подошли казаки. Зато по рядам их свинцовым градом ударили пули. Казаки открыли ответный огонь, но он был не особенно результативен – сложновато стрелять снизу-вверх. Теперь они падали один за другим, кто-то поднимался и стоял, опираясь на мушкет, как на костыль, другие оставались лежать. Однако никто не дрогнул и не побежал под обстрелом, как это иногда случалось с недавно рекрутированными солдатами «нового строя».

– Вот мои молодцы! – гордо махал булавой Пугачёв. – Как там бишь говаривал есаул Забелин, орлы революции! Вот они! Во всей красе своей казацкой!

Спорить с этими словами было глупо.

Наконец, стена рухнула, в ней образовалась брешь. Камни и кирпичи посыпались наземь. И тут же по образовавшейся насыпи под гром барабанов казаки, ломая шеренги, с примкнутыми штыками, ринулись в атаку. Кутасов навёл на брешь бинокль и навёл резкость, чтобы получше рассмотреть, что там твориться. Солдаты гарнизона успели выстроиться напротив намечающейся бреши и достойно приняли удар. Они не успели дать залп по бегущим казакам. Завязалась рукопашная схватка.

– Перевести «единорогов» на левую стену, – скомандовал Пугачёв.

Тяжёлая артиллерия замолчала, и лафеты стали цеплять к передкам. Могучие широкогрудые битюги потащили их, широкие копыта их взрывали недавно подсохшую после весенних дождей землю, за колёсами пушек оставались чёрные следы, в которых тут же скапливалась мутная вода. Рядом с першеронами шагали казаки-бомбардиры, они тянули коней за удила или толкали то и дело застревающие в развезённой грязи орудия. Наконец, «единороги» были расставлены на позиции, к ним подтащили дополнительные габионы, потому что враг, видя передвижения пушек, сосредоточил огонь на этом участке осады. Ядра бились в большие плетёные корзины, наполненные землёй, но вреда «единорогам» нанести не могли. Вскоре «заговорили» и сами орудия.

– В эту брешь я снова поведу своих лейб-казаков, – сказал Пугачёв, поигрывая булавой.

– Это будет неверным шагом, Пётр Фёдорович, – покачал головой Кутасов, опуская бинокль.

– Почему это? – насторожился Пугачёв. – Не веришь в нашу силу казацкую?!

– Верю, – покачал головой комбриг. – Всегда верил. Но, во-первых: ваша рука ещё не до конца зажила, и вы не сможете сражаться с должной силой. А во-вторых: посмотрите на тот пролом, где дерутся сейчас казаки. Это не ворота Магнитной крепости, тут кони потеряют разгон, будут спотыкаться, могут ноги попортить на обломках камня. Здесь лучше всего справится пехота. А ведь императору всероссийскому негоже пешим сражаться, не так ли, Пётр Фёдорович?

– Верно, – вынужден был согласиться Пугачёв. Он положил булаву поперёк седла и стал смотреть на бой. – А кого тогда во второй пролом послать? – поинтересовался «император» у комбрига.

– Два рабочих батальона, – ответил тот. – Пусть посоревнуются с казаками.

– Умно, умно, – покивал Пугачёв и жестом подозвал к себе вестового. – Передай майору Байдаку и капитану Курылу, чтобы готовили батальоны к бою.

– Я поеду к ним, – сказал комиссар Омелин. – Проведу агитацию.

И он умчался вместе с вестовым.

– Чего это он? – удивился Пугачёв.

– Надоело без толку торчать тут, – пожал плечами Кутасов.

Он вновь взял бинокль и навёл его на левую стену Троицкой крепости. После нескольких пристрелочных залпов бомбардиры стали бить вполне уверенно. Чугунные ядра бились о стену, рассыпая облака каменной крошки, по ней пошла густая сеть трещин. Несколько врезались в угловую башню крепости, откуда било тяжёлое орудие. Башня выдержала, однако несколько камней вывалились из кладки, верхний помост, на котором стояла пушка, покосился, и орудие ткнулось стволом вниз. Расчёт его замахал руками, несколько человек, кажущихся мелкими карликами, как у Свифта, полетели на землю.

– Удачно они попали, – усмехнулся Пугачёв. – Очень удачно.

К Пугачёву подбежал запыхавшийся казак в рваном кафтане, залитом кровью. В руках он держал основательно посечённую саблю, за спиной его висел мушкет с расщеплённым прикладом.

– Надёжа-царь, – упал он на колено перед Пугачёвым, – полковник Белобородов подмоги просит. Внутрь войти не могут казаки – крепко враг стоит.

– Довольно с него солдат, – отмахнулся Пугачёв. – Хватит ему. Пусть дерётся теми, кто есть. У меня для него резервов нет. И передай полковнику, что в левой стене скоро вторая брешь будет, туда рабочие батальоны пойдут.

Казак в рваном кафтане поклонился Пугачёву и бросился бежать обратно к пролому в стене.

– Жестоко вы с ними обходитесь, – покачал головой Кутасов. – Теперь Белобородов будет гнать людей на убой, лишь бы опередить рабочих.

– Я ему полк пеших казаков дал, – мрачно заметил «император», – пусть ими воюет. Не сумеет взять крепости без рабочих – грош ему цена.

Спустя ещё четверть часа «единороги» пробили брешь и во второй стене, в бой пошли рабочие батальоны. На сей раз третий и пятый. Кутасов навёл бинокль на их позиции. Перед шеренгами солдат в зелёных гимнастёрках гарцевал на своём вороном комиссар Омелин.

– Интересно, – сказал Пугачёв, – что он им там вещает.

– Солдаты, – говорил комиссар Омелин, твёрдой рукой сдерживая рвущегося от грохота и пороховой вони коня, – вон там, за стенами крепости засели царские войска. Они считают себя неуязвимыми для нашего гнева, нашей классовой ненависти. Ведь казаки уже больше часа пытаются прорваться внутрь. Им не занимать отваги и смелости, но нет в их крови революционной ярости. – В нескольких шагах от него в землю врезалось пороховое ядро, завертелось, зашипело рассерженной змеёй. Омелин даже не обратил на это внимания. Равно как и на то, что ядро, сколько не вертелось и как бы угрожающе не шипело фитилём, так и не взорвалось. – Вы сейчас пойдёте в крепость и покажете всем, чего стоят рабочие батальоны нашей Рабоче-крестьянской казацкой армии.

– Ура! Ура! Ура! – гаркнули рабочие, и пошли в атаку.

– Красиво пошли, – усмехнулся Пугачёв.

Действительно, наступали рабочие батальоны ровными шеренгами. Прямо, как в кинофильме «Чапаев», что Кутасов смотрел незадолго до отбытия в прошлое. Пугачёв даже процитировал его, засмотревшись на шагающих солдат. И всё же комбриг решил, что сравнение неуместно, ибо в кино в бой шли каппелевцы, в свою знаменитую «психическую атаку», а тут шагают рабочие и крестьяне, прадеды тех, кто сражался против них. Но ведь всё-таки красиво идут.

Шеренги сломались только перед самой насыпью каменного крошева, ведь в брешь могли пройти от силы три человека плечом к плечу. И так, плотными рядами, в колонну по три, солдаты рабочих батальонов вошли в Троицкую крепость.

Третий батальон вместе с двумя ротами пятого, преодолев несерьёзное сопротивление солдат гарнизона, подавляющая часть которых дралась сейчас насмерть с пешими казаками, направился на правый фланг, на помощь Белобородову. Остальные две роты капитана Балабухи двинулись внутрь крепости. Быстро, почти без боя захватили они пороховой склад, охрана которого – два молодых солдата, бледных, как полотно, от липкого страха – сдалась без сопротивления. Вслед за тем солдаты Балабухи направились к комендантскому дому. Перед ним был выставлен сильный пикет едва не в роту солдат, и уже не молодых парней, но седоусых ветеранов, получивших приказ держаться до последнего. Строй их был глубиной в пять шеренг, лишь первые две успели дать залп перед рукопашной. Солдаты Балабухи вступили в бой сходу, также дав залп первыми двумя шеренгами. И закипела схватка.

Звенела сталь, насаживали друг друга на штыки рослые люди в мундирах зелёного сукна, когда ломались они, били прикладами, раскраивая черепа и кроша рёбра, а то и просто валились под ноги, вцепившись в горло друг другу в исступлении ярости.

– Охотники, – командовал капитан Балабуха, неуютно чувствовавший себя не в самой гуще кровавой рубки, – на дома, на крыши! Огонь вести по вражьим тылам!

Ловкие егеря – или охотники, как звали их в пугачёвской армии – вскарабкивались на невысокие бараки и склады, забросив фузеи за спину. Заняв позиции там, они открыли огонь по отходящим отдохнуть от рукопашной царским солдатам, по офицерам в треугольных шляпах, по бешено орущим унтерам, а то и вовсе по окнам комендантского дома.

Численное преимущество, в конце концов, взяло своё. Остатки царских солдат, все раненные, кто сильней, кто легче, побросали оружие, поредевшие роты Балабухи ворвались в комендантский дом. Первого же сразила пуля – комендант Троицкой, даже вдрабадан пьяный стрелял без промаха. Солдаты ринулись внутрь с тесаками наперевес, стремясь разорвать ненавистного коменданта едва не голыми руками. Комендант стоял перед ними в большой светлой комнате, слегка покачиваясь от количества выпитого, однако позицию en garde держал твёрдо, угрожая замершим в дверях солдатам шпагой.

– Ну, хамы, быдло! – крикнул он срывающимся голосом. – Кто хочет отведать моей стали?!

– Чего встали, орлы, – протиснулся в передние ряды опешивших солдат Балабуха, – этого, что ли, испугались? Да он пьян в дым, в двух шагов ни в кого не попадёт.

– В Петра вона попал, – буркнул кто-то, указывая на лежащего на пороге убитого пулей солдата.

– А ну, орлы, – крикнул Балабуха, – выволоките-ка этого, – дальше он вставил непечатное словцо, – из дому! Да поскорей!

Словно разбуженные этой командой солдаты ринулись на коменданта. Он успел ткнуть кого-то шпагой, но её быстро вырвали из рук, самого коменданта скрутили, врезав несколько раз для острастки, и швырнули под ноги капитану.

– Тащите его к царю, ребяты, – усмехнулся он. – Взвода на это хватит. Остальные – за мной. Поглядим, что там, у стен творится. За мной!

Комендант стоял перед Пугачёвым на коленях, на плечи ему давили тяжёлыми руками два дюжих лейб-казака.

– Ну что, немчик, – густым голосом произнёс «император», – отказываешься признать меня, хоть мы с двоим батькой из одних земель родом будем?

– Ты самозванец, Емелька Пугачёв, – выплюнул ему под ноги комендант крепости, действительно, из обрусевших голштинцев, чей отец был выслан сюда комендантом ещё после гвардейского мятежа, приведшего на трон Елизавету Петровну, – ни слова по-немецки не разумеющий, nicht wahr?

– Бесовскими речами тебе меня не смутить, сатана немецкий, – столь же густо и веско сказал на это Пугачёв. – Кто я таков не тебе болтать. И за речи твои я приговариваю тебя повесить. Вона на том столбу.

Тут же казаки, прижимавшие коменданта крепости к земле своими тяжёлыми ладонями, подхватили его и потащили к указанному столбу. Комендант с неожиданной силой вырывался, даже отбросил одного, и всё время кричал: «Хамы! Скоты! Быдло! Flegel! Mi?geburt! Luder!»; часто перемежая немецкую речь с русской, густо заправленной матом. Казаки, да и сам Пугачёв усмехались в усы-бороды, иногда кто-то из собравшейся толпы крякал: «Эк заворачивает. И где токмо выучился-то, немецкая его душа». А между тем дюжие казаки навалились на коменданта, откуда-то вынырнул ловкий человечек с верёвкой в руках, на одном конце которой уже была увязана петля. Её накинули приговорённому на шею, перекинули через столб и дюжие казаки без церемоний навалились на другой конец, ухватившись за пеньку своими мощными руками.

Дальше смотреть «царёв суд и расправу» у Кутасова не было ни малейшего желания. Он развернулся и, никем не замеченный, покинул набитую казаками и солдатами рабочих батальонов площадь.

Глава 8.

Поручик Ирашин.

Очередной пикет в башкирской степи был похож на все предыдущие и большую часть последующих. Два с половиной десятка карабинеров – иногда патрулировать приходилось целыми эскадронами, когда башкиры Юлаева набирались лихой наглости – тряслись по степи, когда мокрой от дождя, когда прожжённой солнцем, глотая пыль или меся лошадиными копытами грязь. И когда уже казалось, что ничего приключиться не может, что вон уже пора поворачивать домой, к Уфе или временной ставке корпуса, расположенной в какой-нибудь деревушке, степь оглашалась свистом и словно из-под земли, из невысокого по весеннему времени ковыля, вырастали башкиры. С саблями, пиками и неизменными луками.

И вот уже звучит команда: «Карабинеры, к бою!». Я кричу её, сам же не понимая, что делаю, выхватываю палаш. А мои люди вскидывают карабины – у всех они лежат поперёк седла. И будто бы кто-то суровое сукно рвёт над нашими головами – трещат выстрелы. Пули косят башкир, но в нас летят стрелы, и всадники в бешметах и меховых шапках пускают их одну за одной. Кого-то ранит двухаршинная стрела, однако убитых ими мало. Мы же отвечаем ружейной стрельбой. Всё это время я вынужден торчать в седле с палашом и пистолетов в руках безо всякого толку. Расстояния для пистолета малС, остаётся лишь ждать рукопашной. И вот башкиры приближаются на достаточное расстояние, я вскидываю палаш – взвод без команды прекращает стрельбу, пускает коней рысью, затем галопом. Сшибка! Звенит сталь, льётся кровь, падают наземь люди и кони. Результат всегда одинаков. Башкиры повержены и отступают разрозненными группками, а мы возвращаемся домой.

Мне везло. Мой взвод неизменно громил врага, где бы то ни было. А вот Озоровскому военная фортуна изменила. Он попал в засаду двух с лишним сотен башкир, и тут бы ему и пришёл конец, не приди на помощь сибирские драгуны капитана Холода, на соединение с которыми и шёл Озоровский. Башкиры, как показали пленные, хотели разбить их порознь, первым делом взявшись за карабинерный взвод, с которым, по их разумению, было легче справиться. С пленными, вообще, поступали крайне негуманно. После тщательного допроса, проведённого непосредственно на поле боя, их, как правило, бросали в степи. Иные офицеры, оправдываясь соображения гуманности, вовсе убивали пленников после допроса. Ведь тащить их в Уфу, дробя силы на конвойные команды, не было никакой возможности, как и таскать за собой этакий табор. Вот и приходилось поступать крайне жестоко.

Отличился, вновь вернув себе расположение Михельсона, Самохин. Силами своего эскадрона он атаковал расположившихся на отдых башкир числом до полутысячи. Многих порубал и пострелял, ещё больших взял в плен, а после развесил на деревьях, в тени которых они отдыхали, да на наскоро сколоченных из стоек юрт виселицах.

Но, не смотря на все эти успехи, серьёзного ущерба, за исключением, пожалуй, удачного рейда Самохина, нанести башкирам не удалось.

– Такая война долго продолжаться не может, – сказал как-то в офицерском собрании, в Уфе, поручик Лычков. Его эскадрон вернули «на отдых» из-под Астрахани, где он воевал под началом подполковника Кандаурова. – Вы гоняете Юлаева по степи, а толку? Башкиры практически не теряют людей, равно как и вы, вы вроде и воюете, а вроде и нет. Но время-то идёт. Пугачёв собирает войска, готовит новую армию. Нужно бить его в самое сердце, а чем вы тут занимаетесь? Башкирам хвосты крутите!

Он был уже изрядно пьян и позволял себе весьма рискованно высказываться.

– Полегче, сударь, – тут же осадил его Коренин. – Мы всё же воюем, и кровь льём, а не хвосты крутим. Задача нашего корпуса подавить восстание башкир Юлаева. Поставят нам другую – будем выполнять её.

– Не так давно, – ехидно заметил Лычков, – ваш командир не посчитался ни с чьими приказами и сбежал к Мансурову.

– Тогда мы обошли приказ Голицына, – согласился Коренин, – однако сейчас нам дано задание самим генерал-поручиком Щербатовым. Выше писать некуда, – усмехнулся он, – разве что государыне-императрице.

– Тут как с скифами и царём Дарием, – заметил новый офицер кирасирского полка прапорщик Ожаров. Это был совсем молодой ещё человек, любивший щегольнуть своими знаниями в области истории и в особенности, конечно, военной. – Вы не можете навязать башкирам сражения, а они применяют исключительно партизанскую тактику.

– И прорваться через них нет возможности, – сказал я. – Стоит растянуть коммуникации, оторваться хоть немного от обозов, как они мгновенно нарушают их. Юлаев отрезает нас от Пугачёва, надёжнее любой стены.

– С ними надо покончить один решительным ударом, – хлопнул кулаком по столу поручик Лычков. – Рраз! И всё! Чтобы только мокрое место осталось от этого Юлаева!

– Легко сказать, – невесело усмехнулся я, – раз – и мокрое место! Поди, найди место, куда удар наносить. Силы Юлаева раздроблены и собираются лишь для того, чтобы атаковать наши крупные соединения. В случае же малейшей опасности, они мгновенно скрываются в степи. Такая вот у нас война. Без наступлений и ретирад, без фронта и флангов.

– Отлично сказано! – вскричал молодой и лихой репортёр «Петербургского листка» Павел Астахов. – С вашего позволения, поручик, я занесу эту вашу сентенцию в мою следующую рапортацию в Столицу. В газете будут весьма довольны столь метким выражением.

– Вы только на меня не ссылайтесь, – сказал я.

– Не буду, не буду, – покивал репортёр, записывая в свой неизменный в кожаной обложке блокнотик. – Не первый, как говорится, день замужем-то. – Он лихо подмигнул мне.

На следующее утро нас разбудили звуки полковых труб. Мы спешно повыскакивали из квартир и бросились к конюшням, из которых заранее поднятые конюхи выводили лошадей. Забросив на плечо седло и узду, я подошёл к своему скакуну и принялся быстро взнуздывать его. Норовистый и злой жеребчик, прозванный мною в нарушение всех коннозаводских традиций Забиякой, тут же надулся, как только я закинул ему на спину седло. Я привычно двинул ему коленом под брюхо, чтобы он сдулся обратно, и сразу же затянул подпругу на последнюю дырочку. Жеребец дёрнулся, однако вахмистр Обейко, которого я попросил подержать узду, пока сам седлаю коня, удержал его железной рукой. Кивком поблагодарив его, я вскочил в седло и в свою очередь перехватил уздечку вахмистрова коня. Оседлав своего злющего мерина, Обейко принял у меня повод, и мы направились к строящимся карабинерам взвода.

– Карабинеры, – обратился к полку Михельсон, – пришло время дать Юлаеву решительный бой. Он стремится отомстить нам за гибель нескольких сотен своих людей, убитых поручиком Самохиным. Он двинулся к Уфе. Мы выйдем ему на встречу, раз он так хочет посчитаться с нами.

Он перевёл дыхание и воскликнул:

– Корпус! За мной!

Наш конный корпус на рысях вышел из Уфы и направился на северо-восток, навстречу Юлаеву.

Встретились мы с ним в первых числах мая. Со стороны, наверное, армии более всего напоминали два облака серой пыли, сначала медленно, но всё быстрей и быстрей движущиеся друг другу навстречу. Одно облако затрещало, изменило свой цвет на беловатый, плюнуло свинцом, сотни свинцовых мух устремились ко второму. В ответ это облако ощетинилось стрелами, осыпало ими противное ему. Этот обмен продолжался какое-то время, покуда облака не встретились.

Драться в середине этого пыльного облака было сложно. Выстрелил я совершенно вслепую, в какой-то силуэт. Потом на меня налетел башкир с обломком пики наперевес. Он махнул им наотмашь, я навстречу ударил палашом – тяжёлый клинок легко перерубил дерево. Башкир ткнул меня оставшимся у него огрызком, длинные щепы порвали мундир, я рубанул его по голове. Башкир схватился за голову, меж пальцев его потекла кровь. Я уже мчался дальше, отмахиваясь от врагов. Ещё несколько раз сшибался с башкирами, кого убивал, кого только ранил, с кем, можно сказать, расходились вничью, обменявшись несколькими ударами. Но что самое неприятное, я совершенно не представлял, как идёт сражение. Побеждаем ли мы – или наоборот, терпим поражение. Я даже солдат своего взвода видел не всех.

Мы рубились, не смотря ни на что. Без команд и приказов, глотая пыль и убивая врагов.

А потом пыль осела, потому что оба войска замерли, топчась на месте и обмениваясь ударами. Мы дрались с башкирами, рубились насмерть, валились под ноги коням мёртвые и раненые, последние, чтобы тут же быть затоптанными в тесноте. Я видел, как под поручиком Ипполитовым убили лошадь, но труп её какое-то время содрогавшийся в диких конвульсиях остался стоять, подпираемый с обоих боков конями своих и врагов. Ипполитов продолжал рубиться, даже не обратив на это внимание. Его окружала сеть стальных взблесков и свист клинка.

И снова бой закончился, фактически, ничем. Мы порубали башкир, сколько смогли, а когда они побежали, сил на преследование ни у кого не было.

Я положил палаш поперёк седла, свесившись, оторвал кусок башкирского бешмета и принялся чистить клинок. Пришлось ещё несколько раз дербанить вражьи халаты, даже плотная ткань их рвалась о зазубрины на моём палаше. Им придётся заняться серьёзно, как только вернёмся в Уфу или ещё куда. Уж очень сильно посекли мне в этот раз клинок, после чистки между зазубрин остались мелкие обрывки ткани.

Такого плана сражений было ещё несколько за тот месяц, что корпус провёл в степи, активно гоняя Юлаева. И ни одно не принесло полной победы. Казалось, хитрый предводитель башкир просто выматывает нас, истощает наши силы. Вопрос только, для чего? Есть ли у него или главаря восставших, Емельки Пугачева, какой-либо план или же нет его, а Юлаев маневрирует, избегая решительного сражение по понятным причинам. Ведь его войско, как бы то ни было, не может эффективно противостоять нашей регулярной кавалерии. Вопросом этим задавались все в нашем корпусе.

Где-то в конце месяца мы получили известия о взятии Пугачёвым Троицкой крепости и разгроме корпуса Деколонга, направлявшемся на выручку осаждённому гарнизону. Спустя несколько дней, после очередной стычки с башкирами, мы встретили группу офицеров в рваных мундирах. Они брели, похоже, сами не зная куда, по степи, поддерживая друг друга. Все были покрыты ранами, но, похоже, не смертельными, лица – так и вовсе сплошной синяк.

Мы подобрали их, усадили на коней, позади карабинеров полегче, и отправились во временную ставку корпуса. Вечером того же дня офицеры – два прапорщика пехоты и капитан-поручик артиллерии – поведали нам историю гибели корпуса Деколонга.

– Мы подошли к Троицкой утром двадцать первого, – говорил старший по званию капитан-поручик Пегов. – Думали, казаки перепьются на радостях, мы и возьмём их тёпленькими. Ан нет! Тут же напоролись на конные разъезды, враг поднял тревогу. В проломах в стене торчали сильные охранения, с пушками. Как дали по нам пару залпов картечью, как веником вымели передовые взводы. Я-то сам конной артиллерии. Мы подогнали наши орудия, тоже картечью забили и врезали по проломам, покуда наши перегруппировывались. Раз – дали, два – дали, на третий залп орудия готовили, тут-то по нам и врезали в ответ. Из гаубиц или, может быть, из мортир. Остались от нас только рожки да ножки. Меня тогда контузило. Открываю глаза, вижу, от лафета одни обломки, орудия изломаны, будто слон индийский по ним протоптался, и всюду трупы – людские и конские.

– Так и пошли мы, – продолжал за ним молодой, но уже поседевший, как лунь, прапорщик Лосов, – без артиллерийского прикрытия. Хорошо, что хотя бы первую линию вражеских пушек, что по нам картечью лупили, разнесли. Верней, бомбардиров их в кашу кровавую размесили. Через них и пошли, сапоги кровью вымазали под самые голенища. Дали залп по пугачёвским солдатам – и в штыковую.

– Бой закипел жестокий, какого ещё не было, – второй прапорщик Мухнин, постарше первого, явно выходец из нижних чинов. – Я шпагу сломал, подхватил чью-то, её тоже сломал, обломком дрался. Бои на улицах шли, командования никакого, целые роты терялись, не знали, где кто дерётся. Бывает, свернём на улицу, а там – казаки. И как будто нас только и ждут. Залп – в упор, половина солдат на земле валяется. Ору: «В штыки!», схлёстываемся – и берут верх мои орлы. А после, оказывается, осталось нас всего – ничего. Я из роты единственный офицер. И всё одно, дальше идти надо. Дважды вот так на засады напарывались, только и выручало, что к нам собирались солдаты из разбитых рот. А на третий раз, встретили нас из пушек – трёхфунтовок – картечью, в упор. Меня порвало, но на своё горе, жив остался.

– Всем нам, пленным, – усмехнулся, мрачнея на глазах, капитан-поручик Пегов, – Пугачёв велел выдать полторы сотни шомполов. Тех, кто переживёт экзекуцию, приказал вывезти в степь и отправить в сторону ближайшего вражьего отряда. Для, как он выразился, устрашения. Экзекуцию пережили пятеро, но двое умерли, покуда брели по степи. Вот такая наша история, господа офицеры.

– Будет ему устрашение, – жестоко улыбнулся Михельсон, естественное, присутствовавший тогда в собрании. – Быть может, прав был генерал Мансуров. А я его ещё отговаривал, спорил с ним. Они же наших офицеров шомполами запарывают, будто быдло какое-то. В общем, с этого дня, господа офицеры, мы должны позабыть все наши дворянские фанаберии. Alles! Только жестокостью сможем мы остановить пугачёвские орды черни! Они офицеров запарывают шомполами, мы их будем попросту уничтожать! Более, приказываю пленных не брать! Ни единого пугачёвца, чтобы не было в нашем расположении, господа офицеры. Ни одного!

Это было очередным витком жестокости этой войны. И чем жёстче обходились с пугачёвцами мы, тем страшнее были творимые ими над офицерами жестокости. К слову, казнил Пугачёв только обер– и штаб-офицеров, а унтеров, которые переходили на сторону восставших, щадил и даже, поговаривали, ставил офицерами в рабочие батальоны.

– Я сам, своими глазами, видел бывшего сержанта Борова, – говорил прапорщик Лосов. – Он в плен ещё в том году попал. Из моего взвода был. Мы его заочно отпели, и, я знаю, унтера меж собой, честь по чести, проводили его и на девять и на сорок дней. А потом я увидел его, во время экзекуции. Ох, как активно он шомполом работал, только клочья в стороны летели. Обрабатывал офицеров нашего полка. Хорошо, меня отдельно бросили, иначе бы, тоже насмерть запорол. Так старался, сукин сын. Ну да ничего, попадётся он мне. Велика Россия, но и Господь всё видит, поможет нам свидится.

Спустя несколько дней после этой встречи, к нам примчался гусарский разъезд с вестью – Пугачёв и Юлаев объединили силы. И идут нам навстречу.

– Вот и пришло время, господа офицеры, – осклабился Михельсон. – Помните, что я говорил вам. Никакой пощады пугачёвцам!

Корпус встретился с врагом в тот же день, на реке Ай.

– Господа офицеры, – гарцевал перед нами премьер-майор, повторяя слова, сказанные в собрании, наверное, чтобы напомнить их всем нам, – никакой пощады! Пленных не брать и в плен не даваться. Это будет Эbler Krieg! Плохая война, – пояснил он для тех, кто немецкого не разумел. – Без жалости, без пощады, без пленных! За факты проявленной жалости буду расстреливать. Без суда! Самохин, – он как раз подъехал к позициям четвёртого эскадрона, – твоя задача, самая сложная изо всех, что поставлены мною. Ты должен отрезать башкирам все пути отступления по берегу реки. Смотри мне, поручик, справишься, лично напишу на тебя представление, упустишь башкир – отдам под трибунал!

– Оправдаю доверие, ваше высокоблагородие! – гаркнул Самохин, совершенно по-унтерски, выпучив глаза и едва слюной не брызжа в лицо Михельсону.

– И ещё раз напомню, – продолжал наставления перед атакой Михельсон, – забудьте про карабины и пистолеты! Сразу в рукопашную! Рубить сволочей в песи!

Он развернул коня, направившись на своё место в строю. В этот раз, для поднятия боевого духа, премьер-майор решил сам повести нас в атаку на врага. Михельсон вскинул руку с палашом – солнце сверкнуло на его клинке – и запели трубы, забили барабаны пехоты, что стояла в центре наших позиций. Медленно, шагом, сдерживая коней, чтобы не вырываться вперёд пехоты, двинулись мы навстречу Пугачёву. Армия восставших впечатляла не столько числом – не столь уж она была велика, на самом-то деле – но порядком. Даже казаки шагали стройными шеренгами с мушкетами на плече, словно регулярная пехота. И только башкирские орды, лихие всадники в бешметах с луками и пиками, вносили хаос в идеальные построения повстанцев. Именно башкиры и были, как водится, нашими главными врагами в этом бою.

Я по привычке проверил пистолет, что бы ни говорил наш командир, но и в рукопашной иногда он может очень пригодиться, да что там – жизнь спасти. Башкиры, опережая команду, поданную барабанами и трубами, как положено в настоящей, регулярной, армии, устремились к нам, на скаку натягивая луки. Эх, дать бы по ним сейчас из карабинов, но приказ есть приказ.

Мы сшиблись с ними. Следовать своей обычной практике – ударить и отступить – сейчас не могли, в тылу у них была река с топкими, заросшими осокой и камышом берегами. И вот теперь башкиры были принуждены принять бой. Я орудовал палашом, отбивая удары лёгких шашек, часто ломая их, крушил древка копий, срубал всадников в бешметах и меховых шапках. Башкиры бились отчаянно, но что кроме отчаянной, дикой отваги могли противопоставить они нам – без ложной скромности скажу, опытным бойцам, военной машине.

Мы рубили башкир палашами – и вскоре кони наши стали спотыкаться о трупы, по которым топтались. Поручик Самохин на сей раз сработал чётко – его эскадрон отрезал башкирам пути отступления, прижал к реке, загнал в осоку, чьи листья резали людей и коней.

Полковые трубы запели приказы трём эскадронам, кроме самохинского, переключиться на фланг пехоты. Отрезанные от кавалерии фланговые батальоны быстро перестроились в каре, ощетинившись штыками. Это были не казаки – на правом фланге стояли так называемые рабочие батальоны, сформированные из бывших демидовских крепостных. Эти всегда дрались до последнего человека, ни один из них в плен не сдавался. Рассчитывать на то, что кто-нибудь из них дрогнет, нечего. Бой будет жестоким, долгим и кровавым.

Мы налетели на них – штыки рвали нам сапоги, оставляли длинные царапины на лошадиных боках. Я рубил палашом по мушкетам, ломал тяжёлым клинком штыки, бил по картузам, по коротко остриженным головам. В первые же минуты углубился вместе с взводом на две шеренги, но нас быстро выбили обратно, сомкнув ряды. Снова человеческая крепость ощетинилась штыками. И всё же, три эскадрона продолжали атаковать, кони перемалывали копытами трупы, месили кровавую грязь.

Так, в людском и конском поту, пороховом дыму, среди крови и боли, мы убивали друг друга. И всё без толку. Воспользовавшись тем, что мы откатились после очередной атаки, каре рабочих батальонов отступили на топкие берега реки, где коннице было с ними не сладить. Закрепившись там, они открыли по нам ураганный огонь, заставили отступить. И даже подошедший эскадрон Самохина, расправившийся с башкирами – лишь редкие всадники рискнули броситься в реку, вцепившись руками в гриву – не исправил ситуацию. Михельсон размахивал палашом, кричал что-то в гневе, но поделать ничего не мог.

Пехоты у нас было мало и командиры её не рискнули вступить в бой на берегах Ая без поддержки кавалерии. Они ограничились обстрелом отступающих за реку пугачёвцев. И хотя Михельсон лично отругал командующего пехотой корпуса капитана Мартынова, громко и матерно, честя его на двух языках – русском и немецком – так что у бывалых матершинников уши в трубочку сворачивались, но тот вести солдат в атаку по топким берегам отказался, выдав в ответ тираду, мало уступавшую той, что обрушил на него Михельсон. В общем, нам оставалось только смотреть на отступающих пугачёвцев.

– Завтра же пойдём на них! – крикнул Михельсон, обращаясь ко всему корпусу. – Завтра же! С самого утра!

Но назавтра, как не кипел раскалённой яростью наш командир, перейти Ай нам не удалось. Слишком много было раненых, царила обыкновенная для таких дел неразбериха, пока решали, кто за кем переправляется, пока выбирали позиции артиллерии для наиболее эффективной стрельбы по тому берегу, – так день и прошёл. Правда за ночь израсходовали почти весь порох и ядра, проводя артиллерийскую подготовку. Так что поспать почти не удалось, по крайней мере, мне. Не смотря на некоторый военный опыт, я так и не научился засыпать под канонаду. Перехватив лишь пару часов перед самым рассветом, я выбрался из палатки, которую делил с Озоровским и нашими денщиками, под звуки трубы, поющей «Подъём». Поглядел на реку, на поверхности её покачивались зацепившиеся за какие-то коряги трупы людей и коней, да какой-то рваный бешмет. Противоположный берег напоминал более всего свежую пашню, настолько сильно была перерыта земля.

Оправив мундир, я направился к лужку, где ночью бродили наши стреноженные кони. Оседлав и взнуздав своего скакуна, я толкнул его пятками, направив к позициям своего взвода. Мы выстроились перед премьер-майором, гарцующим на злом караковом жеребце, то и дело снимая двууглую шляпу, обмахивал ею лицо. День пятого июня выдался довольно жарким.

– Первой переправляется пехота, – в последний раз доводил он до нас план будущей баталии. – Карабинеры моего полка прикрывают её огнём, зайдя до середины в реку в установленных местах. – Глубину ещё вчера промерили саперы, и теперь их командир капитан Самыгин клялся, что конный вполне сможет форсировать Ай в любом месте, ибо река сильно обмелела. – Как только пехота выходит на тот берег и связывает противника рукопашной, кавалерия слёту форсирует реку и атакует врага на флангах. Карабинеры, вам прямой приказ: пропустить вперёд гусар и верных казаков. Первыми бьют они, а уж после вы, – повторил он и скомандовал: – Мартынов, вперёд!

Под барабанный бой пехота двинулась вперёд, вошла в реку, следуя вбитым сапёрами в дно реки колышкам, отмечающим брод. С противоположного берега по ним открыли огонь казаки и солдаты рабочих батальонов. Запели трубы и мы двинулись вслед за пехотой.

– Карабины к бою, – скомандовал я. Зашуршали ремни, защёлкали курки, мне не надо было оглядываться, чтобы увидеть, как всадники моего взвода снимают с плеч карабины, спокойными, уверенными движениями взводят курки. При этом кони их продолжали быстрым шагом форсировать реку, будто бы и вовсе без участия всадников. Поют трубы, и я командую: – Товьсь! Целься! Взвод, по моей команде, – а сам одним глазом кошусь на Коренина, готового отдать приказ открыть огонь. И знаю, что ротмистр при этом косит глазом на Михельсона. Наконец, тот взмахивает кулаком, надсадно взвыли трубы – и мы, едва не хором, я, ротмистр и унтера орём: – Огонь!

И снова, будто кто кусок плотной ткани, вроде драпа рвёт. Рядом сухо щёлкают гусарские мушкетоны и казацкие ружья. Над рекой стелется пороховой дым.

Трубы играют «Огонь без залпов».

– Бей по готовности, – командую я. – Остальных не ждать!

Карабинеры, гусары, казаки принялись палить вразнобой. Только офицеры сидели спокойно, среди этого грохота и свиста пуль, сложа руки на передние луки, да те, у кого были подзорные трубы, глядели в них, хотя, что можно было увидеть в этаком дыму, не понимаю. Исключение составляли только казачьи командиры, большая часть которых была вооружена укороченными мушкетами, им-то уставы были не указ. Вот они и палили по тому берегу без продыха.

– Ишь как стараются казачки! – прокричал мне вахмистр Обейко, указывая прикладом своего карабина на казаков. – Это что их в предатели, если что не записали! – Он усмехнулся, вскинул оружие и всадил пулю куда-то в пороховой дым.

Через грохот выстрелов отчётливо стал слышен звон стали и тот ни с чем не сравнимый звук рукопашного боя, более всего напоминающий некий дикий, первобытный вой. Михельсон вскинул палаш, трубы запели «В рукопашную».

– Прячь карабины! – закричали унтера, опережая нас, обер-офицеров.

– Палаши к бою! – командуем уже мы. – К рукопашной товьсь!

И тут диссонансом среди этого железного порядка войны прозвучал голос Михельсона:

– Стой, дура! Куда прёшь! Да остановите его кто-нибудь!

Я разглядел, через пороховой дым, эскадрон Самохина, мчащийся через реку. Его кони уже, спотыкаясь, забирались на противоположный берег.

– Ирашин! – крикнул мне ротмистр Коренин. – Останови его! Скорей!

– Обейко, принимай взвод! – скомандовал я, давая коню шпоры. Тот, как-то очень по-человечески, вскрикнул и рванул вперёд, только держись. Я промчался мимо двух взводов нашего эскадрона, готовящихся к рукопашной, в туче брызг нагнал карабинеров Самохина. За несколько секунд обогнал их, ухватил поручика за плечо.

– Стойте, Самохин! – крикнул. – Прекратите! Вернитесь на позиции!

Вокруг нас свистели пули – нас обстреливали казаки, ведь взобравшийся на берег и замерший эскадрон, представлял собой идеальную мишень. Но мне на это было наплевать.

– Вы что творите?! – кричал я, сжимая в кулаке погон Самохина. – Вернитесь на место!

– Пусти меня, идиот! – орал в ответ поручик. – Пусти, тебе говорят!

– Приказ Михельсона, остановить вас, вернуть на место!

– Моё место здесь!

И тогда я решил прибегнуть к последнему средству, понимая, что иначе нельзя, пошёл на прямое нарушение устава.

– Вы отстранены от командования! – заорал я. – Я принимаю у вас эскадрон!

– Ах, вот оно как?! – Он рванул из ольстры пистолет, но его ухватил за руки поручик Парамонов, недолюбливающий Самохина по вполне понятным причинам. Вдвоём мы скрутили его, вырвали оружие, а Парамонов приказал куда-то за спину:

– Поручика в тыл! – и добавил: – Мы в вашем распоряжении, поручик!

– Возвращаемся на позиции, – приказал я, разворачивая коня.

Когда эскадрон занял своё место, спустя несколько столь драгоценных в бою минут, я козырнул Парамонову и сказал:

– Принимайте эскадрон!

И стоило мне вернуться на позиции моего эскадрона, как Михельсон скомандовал «В атаку!». Громко и звонко запели трубы. Кавалерия рванула вперёд, лишь мы, карабинеры, как не рвались в бой, а, следуя приказу, пропустили казаков и гусар. Они налетели на фланги восставших, лихо размахивая саблями и шашками. Бородачи-казаки при этом ещё издавали жуткий свист и вой, наподобие волчьего, скачущие первыми опустили к бою длинные пики, украшенные флажками, наподобие пикинерских или же бунчуками, как у диких татар. За ними уже вскарабкались на берег и мы. Когда кони нашего полка только взбирались на хоть и небольшую, но кручу, лёгкая конница уже врезалась во фланги пугачёвцев, не успевших выстроиться в каре. Казалось, победа уже у нас в руках, фланги противникам смяты, центр дерётся с пехотой, резервов нет, а нам прямая дорога ему в тыл. Что же ещё надо?

По широкой дуге полк устремился в открытые тылы пугачёвцев, но не тут-то было. На пути нашем вновь встали башкиры, которых считали разбитыми полностью в баталии позапрошлого дня. Дикие всадники, мечтающие, видимо, о реванше за поражение ринулись на нас, чего не бывало ранее. Первым среди них был башкир, одетый не в бешмет, как прочие, но в зелёного цвета мундир и картуз, что как-то не сочеталось с луком в руках и колчаном стрел на поясе. Он посылал в нас их одну за другой, правда, без особого толку.

Эта сшибка с башкирами не была похожа на предыдущие. Враг был жесток и упорен, он решил костьми лечь, но нас в тыл не допустить. Мы завязли в плотной, словно патока массе башкирских всадников, как не рубили их палашами, как не пытались смять более тяжёлыми конями, как не вклинивались в наиболее уязвимые места, где кто-то из башкир давал-таки слабину, но развить успех не удавалось. Всюду, где только намечалась хотя бы тень успеха, объявлялся странный всадник в незнакомом мундире, потерявший уже где-то картуз. С дикой какой-то яростью кидался он на нас, нанося удары кривой саблей с такой скоростью, что иные и заметить было тяжело, буквально, сметал ими с сёдел простых карабинеров и видавших виды, прошедших не одну войну офицеров и унтеров. Я лишь схлестнулся с ним – и едва живым ушёл. Он налетел на меня, словно вихрь, трижды ударил, но я сумел, жилы на разрыв, отбить их, а вот нанести ответные, уже нет. Тогда всадник – это был сам Салават Юлаев, башкирский полковник Пугачёва – крутанув над головой саблю, попытался достать меня в голову, среагировать я уже не успевал – спасла меня шляпа, принявшая на себя удар, хотя и макушке моей досталось. Тёплая струйка крови потекла из-под волос по виску и на шею. Юлаев взмахнул саблей, но сорванная с головы шапка моя крепко висела на ней, мешая рубиться. Это дало мне шанс. Я ударил Юлаева, но он каким-то чудом отбил его, шапка моя при этом слетела с клинка, куда-то под ноги коням. Отскочив на полшага назад, конь Юлаева присел на задние ноги и тот бросил его куда-то, где был нужней.

Так дрались мы с башкирами не менее часа, одно из самых затяжных кавалерийских боёв на моей памяти. И что мы не делали, как не рвались, но они не пустили в тыл пехотинцам ни единого взвода, ни одного солдата. А после пришло мрачное известие о поражении пехоты.

– Крепко дрались враги, – сказал Михельсону вестовой от гусар (я тогда случился поблизости и слышал всё до последнего слова), – и пехота Мартынова отступает ввиду тяжёлых потерь и невозможности продолжать баталию. У нас и казаков потери также весьма изрядны, командиры наши испрошают разрешения отступить.

Премьер-майор поглядел на него злым взглядом, дышал зло и тяжело, раздувая ноздри, однако здравомыслие всё же взяло верх, и он скомандовал:

– Ретирада! Отходим на тот берег!

И трубы запели «Ретирада, ретирада». Наше войско покатилось обратно, скатилось с крутого берега Ая, отступило в камыш и осоку. Пехота спешила отойти, мы снова прикрывали её огнём, да и, собственно, враг не особенно старался преследовать нас. Все были измотаны второй битвой за эти три жарких дня в самом начале лета.

Глава 9.

Комиссар Омелин.

После боёв на реке Ай настроение в войске Пугачёва было приподнятое. Всех мало волновало, что потери были велики, очень много раненых и многие из них останутся инвалидами и не смогут продолжать воевать, а убитых хоронили на правом берегу едва не весь следующий день. В общем-то, оба берега Ая теперь украшали сотни крестов, иные с фуражками или просто шапками – казацкие и рабоче-крестьянские – другие со дву– и треугольными шляпами – офицеров и солдат екатерининских войск.

Сражение на реке, к тому же, не принесло ощутимых успехов ни одной стороне. Михельсон, ввиду больших потерь и растраты большей части боеприпасов был вынужден отступить обратно в Уфу, а Пугачёв двинул свои войска к Казани.

– Пора взять Казань, – любил говаривать «император». – Она станет хорошей основой для нападения на Москву. Предок наш, великий царь Иван, прозванный Грозным, из Москвы Казань взял, я же возьму Москву из Казани.

Эта шутка, насчёт взять Москву из Казани, была весьма популярна в войске. Её то и дело употребляли комиссары с политруками Омелина. Особенно усердствовали на сей счёт в ежедневных политпросветительских беседах с солдатами и казаками.

– Мне не нравятся настроения в армии, Владислав, – высказал как-то Омелин свои настроения, когда уже совсем, что называется, накипело. – Их иначе, как шапкозакидательскими не назовёшь. С таким настроением в бой идти нельзя.

– Влияй на своих комиссаров, – пожимал плечами Кутасов. – Что ещё я могу тебе посоветовать. Настроения в армии это по твоей части.

– А ты, Владислав, повлияй на Пугачёва, – сказал Омелин. – Одно его слово стоит десятка сказанных моими людьми.

– Постараюсь, – кивнул комбриг, – хотя на него не очень-то и повлияешь. Не такой уж он человек, наш надёжа-царь.

В тот же вечер Омелин собрал всех политруков и комиссаров в дом, который занимал один. Деревня, где стояло пугачёвское войско, была довольно большая, так что все офицеры и атаманы казаков смогли разместиться в избах, на содержании у крестьянских семей.

– Товарищи политработники, – обратился к ним Омелин, прохаживаясь по большой комнате избы, заложив руки за спину, – мне совершенно, категорически, не нравятся настроения в армии. С ними надо бороться. Нещадно искоренять!

– Какие настроения? – решился спросить политрук Кондаков. – Мы понять не можем, о чём вы, товарищ полковой комиссар?

– Какие настроения, – в упор глянул на него Омелин, – какие настроения, спрашиваешь? Скверные, товарищ политрук, весьма скверные! Шапками закидать хотите врагов? Считаете, пары побед довольно, чтобы над врагом надсмехаться? Нет, товарищи! – Он хлопнул кулаком по стене. – Нет! Чтобы стало с нами, если бы мы пренебрегли дисциплиной, к примеру, после взятия Троицкой? Не офицеров Деколонга шомполами запарывали бы, а они нас. Подобные настроения, что начинаются сейчас в нашей армии, разлагают её изнутри. Как гангрена! Чума! Холера! Проказа! Она разложит тело и душу нашей армии, и враг легко уничтожит нас. Что может быть проще, чем прикончить человека поражённого любой из этих тяжких болезней?

Он остановился и поглядел на своих политработников. Взгляды их существенно изменились. Из растерянных, непонимающих, они стали горячими, живыми, настоящими. Омелин позволил себе усмехнуться, но про себя, ни тени улыбки не появилось на его лице.

– Вопросы есть? – тем же строгим «учительским» голосом спросил он у политработников.

– Никак нет, – ответил за всех старший по званию батальонный комиссар Серафимов, последний из прибывших из будущего политработник, не считая самого Омелина.

– Разойтись, – махнул рукой полковой комиссар.

Они вышли из избы, а уже на следующий вечер, на политпросветбеседе началась весьма активная работа. И уже вместо шуток про Москву из Казани зазвучали слова о болезнях лености и праздности, что разлагают армию, ослабляют её. Особенно приятно было послушать, конечно же, Кондакова.

– Что же вы, товарищи братья, – говорил он, обращаясь сразу к нескольким батальонам, – взяли пару крепостей, Деколонга шомполами запороли, а с Михельсоном не сладили! Дважды схлёстывались, как глухари на токовище, то мы через реку, то они, а толку – нет. Согнали пехоту в Ай, а кавалерию не побили. Слава Богу, да Салавату Юлаеву, что нас вовсе не побили. Вот он с башкирами своими два часа дрался с конницей, с михельсоновскими карабинерами, но в тыл к нам их не допустили. А мы что же? Стояли! С пехотой дрались, от гусар да казаков-предателей отбивались, но ни единого шагу вперёд, чтобы скинуть вражеского солдата в реку, отогнать легкоконных. Но нет! Стояли, в землю упершись! От обороны битвы не выиграть! – Он перевёл дух и снова обрушился на солдат. – Обленились вы, товарищи братья, лёгкую победу почуяли! И это первейший признак пагубного разложения армии. В общем, товарищи братья, решим с вами так! Никаких шуточек по поводу врага, к службе относиться со всей серьёзностью! Изгнать всякие признаки болезни из тела нашей армии, покуда их не пришлось калёным железом выжигать!

Особенно запали в душу солдатам – да и офицерам тоже – слова политрука Кондакова о «калёным железом выжигать», все отлично понимали, что это значит без иносказаний.

Вот теперь всё нравилось Омелину в армии. Начала подниматься в людях – не важно, рабочих ли, крестьянах, казаках, пеших или конных, даже до диких умов башкир сумели достучаться его политработники – глухая злоба. На самих себя. За праздность, которой они предавались, позабыв дело революции. И злобу эту копившуюся в них некой чёрной желчью, они готовы были сорвать на врагах. А впереди лежала Красноуфимская крепость.

Она прикрывала переправу через реку Уфу, закрывая армии Пугачёва дорогу на Осу, что на Каме, и оттуда уже, на Казань. Крепость стояла на крутом, правом берегу, Уфы, к воротам вёл мощный каменный мост, простреливаемый пушками со стен. Вести по нему людей, означало верную погибель для сотен и сотен людей, но брать Красноуфимск надо было быстро. Времени для долгой осады не было. В любой момент могли подойти каратели, Михельсон или Мансуров или князь Голицын, а противостоять сейчас, после изнурительных боёв на реке Ай, пугачёвская армия не могла. Мало было боеприпасов, патронные ящики рот и батальонов катились полупустыми, а ко многим орудиям, особенно больших калибров не было уже ядер, да и пороху тоже.

– Возьмём Красноуфимск, – обращался к своим полковникам Пугачёв, – будут у нас огнеприпасы к мушкетам и пушкам.

– Но, – возражал ему Кутасов, – сейчас у нас есть только люди. Если пойдём на эскаладу по мосту через Уфу, положим многих. Слишком многих. Мы можем взять Красноуфимск сходу, получим огнеприпасы и ядра, порох и мушкеты из арсенала, но кто воевать будет? Рассчитываете, Пётр Фёдорович, на приток новых сил – казаков с Дона, рабочих и крестьян, – но если первых можно сразу брать в строй, то, что делать со вчерашними крепостными. Они же не знают, с какого конца за мушкет браться. Чтобы сделать из них солдат нужны недели, месяцы, а их-то у нас нет. Нет времени готовить новых солдат, взамен погибших, война вошла в ту фазу, когда останавливаться нельзя. Сейчас у нас есть армия закалённых в боях солдат и казаков, их беречь надо, как зеницу ока, особенно после сражений на Ае.

– Как это, в толк взять не могу, – покачал большой головой Пугачёв, – солдата на войне беречь? Не для того войны затевают, чтобы беречь солдат.

– Войны, может быть, – не стал спорить Кутасов, – однако битвы надо стараться выигрывать по возможности малой кровью.

– Опять не пойму, что толкуешь, полковник. – Крови мало пролить, что ли? Для чего же тогда биться?

– Малой кровью, – объяснил комбриг, – это значит, чтоб мало крови пролить самим, но много – вражьей.

– Вот так мне больше по нраву, – голос Пугачёва от довольства как-то загустел, будто дёготь. – Но как же ты предлагаешь взять тогда Красноуфимск? Крепость хороша, не хуже Троицкой, тут без большой крови не обойдёшься, как ни крути.

– Можно обойтись и малой, – вступил в разговор Омелин. – Если применить военную хитрость.

– Какую такую хитрость? – заинтересовался Пугачёв.

– После разгрома корпуса Деколонга к нам попали множество мундиров, – начал комиссар. Всем было известно, что после знаменитой «порки Деколонга» многие казаки щеголяли в офицерских мундирах его корпуса, да и солдатских было припрятано «про чёрный день» не так и мало. – Надо изъять их, переодеть в них несколько взводов солдат, придать им унтеров-перебежчиков из корпуса Деколонга, для правдоподобия, и переправить на тот берег, где-нибудь выше по течению. Они обойдут Красноуфимск и подойдут к западным воротам крепости под видом разбитых частей корпуса. Им откроют ворота, потому что просто не ждут такой уловки от нас, недооценивают, считают слишком прямолинейными. Тем более, что в это же время с другой стороны подойдёт наша армия и начнёт устраиваться для осады.

– Значит, они, как войдут, расположатся внутри, а после откроют или взорвут ворота, верно? – глаза «императора» так и загорелись.

– Их и близко не подпустят к воротам, – покачал головой лейб-казачий полковник Мясников. – Разоружат и запрут на гауптвахте, до выяснения, или, по крайней мере, до конца осады. В Красноуфимске не дураки в гарнизоне сидят.

– Именно, – кивнул Омелин, – поэтому мне нужны самые отчаянные рубаки. Бессемейные, молодые, те, кто всегда впереди в самом жарком бою и никогда пулям не кланяются.

– Таких много в моём войске, – усмехнулся Пугачёв,– не на один взвод наберётся. Так ты, комиссар, я понял, сам с ними хочешь пойти.

– Верно, – согласился Омелин. – Мы, конные, как только войдём в крепость, тут же перебьём охранение и с шумом и пальбой рванём к воротам. Напротив нас выставят заслоны. А в это время вторая группа, в мундирах солдат и офицеров гарнизона, пешими, обойдёт район уличных боёв и подойдёт к нужным воротам. Так как все взгляды будут устремлены на армию за её стенами, на них не обратят особого внимания. Я на это, по крайней мере, надеюсь. Вот они-то и должны будут открыть ворота, и продержаться до подхода передовых отрядов.

– А конные как же? – спросил Мясников. – Сгинут все, выходит?

– Могут и сгинуть, – сказал Омелин, – а могут и прорваться навстречу нашим. Всё будет зависеть от их удали и отваги. К тому же, весь гарнизон будет сосредоточен на стенах, и заслоны выставить на пути прорывающихся через город всадников могут и не успеть. А если два отряда соединятся, то шансов выстоять до подхода авангарда будет куда больше.

– Хорошее дело, товарищи, – по привычке как бы несколько застенчиво сказал Степан Кведанович Стельмах, сын обрусевшего немца, бывший студент, как говорится, вольтерьянец и вольнодумец, за свои взгляды и высказывания загремевший сначала на каторгу, а после «на вечное поселение» в эти края. Согласно манифесту о всеобщем молчании. Едва узнав о восстании, он собрал небольшую шайку из таких же ссыльных вольтерьянцев, зарезал пристава, разоружил стражников и бежал к Пугачёву. Омелин сразу заметил эту «жертву режима», в поведении которой его смущали только уголовные замашки, которых Стельмах нахватался на каторге и поселении. – Как говориться, фартовое, а куда нам без фарта, верняк? – Из таких же ссыльных и бывших мазуриков Стельмах собрал взвод, ядро которого составила та самая шайка вольтерьянцев, с которыми он бежал с поселения. Всё это были люди сплошь лихие, именно что фартовые, Кутасов включил их в пятый рабочий батальон. – Я весь взвод свой на это подписываю.

– На дело пойдут только охотники, – густо произнёс Пугачёв, напоминая Стельмаху, которого хоть и привечал, как «земляка-немчина», потому, собственно, тот и присутствовал на этом заседании штаба, однако недолюбливал, не слишком доверяя этому чересчур независимо ведущему себя грамотею.

– А пусть только кто шагу вперёд не сделает из моих орлов, когда я их кликну, – жестоко усмехнулся Стельмах. – Этой самой рукой его на месте шлёпну. – Он погладил пальцами рукоять богато украшенного пистолета.

И в этот момент он показался Омелину очень похожим на комиссара времён Гражданской войны, в кожаной куртке и с маузером в деревянном футляре на бедре, готового расстрелять всякого, кто возразит командиру или ему по любому вопросу. Вроде Дыбенко или Фурманова. Вот оно, прошлое поколение политработников, из которых вышли такие прославленные товарищи, как Климент Ворошилов и сам товарищ Сталин.

– Хорошо, – кивнул Пугачёв. – Вот тебе, Омелин, и пешая команда. Ну, и конников мы тебе соберём, с Божьей помощью.

– Вот только, быть может, не стоит товарищу комиссару Омелину самому конных в бой вести, – предложил Стельмах, куда только делись его мазурские словечки, откуда вернулась странная, студенческая, застенчивость. Интересный, всё-таки, человек. – Таким человеком рисковать нельзя.

– Я – человек, товарищ лейтенант, – ответил ему на это Омелин, – и сам хозяин своей жизни. Если я буду сидеть в штабе, то какой же я военный комиссар. Получается, я – крыса тыловая, а не военный комиссар. Ведь многие мне это за глаза говорят, не так ли, товарищ лейтенант? – Стельмах часто изгалялся по этому поводу, особенно хлебнув первача. – Вот теперь вы все увидите, что я не стану прятаться за спины других, когда дело доходит до выполнения моих планов.

– Славно сказал, – уронил Пугачёв, как бы завершая этими словами заседание штаба, – правильно.

Той же ночью в двадцати верстах выше по течению Уфы, куда уже не решались заходить патрули екатерининских войск, пожилой башкир Туймазы – житель здешних мест, вёл людей и коней к берегу реки.

– Переправа совсем плохой, – приговаривал он. – Войско не переведёшь. Никак не переведёшь. Вода поднялась. Высоко-высоко. Вот тут надо к этому дереву крепкий верёвок привязать, чтобы переправа хороший была. Есть такой верёвка? – Кто-то из роты Стельмаха протянул Туймазы несколько увязанных в бухты канатов. – Добрый верёвка. Будем вязать. – Он быстро наладил несколько узлов, проверил на прочность, заставив навалиться сразу нескольким дюжим парням. – Теперь на тот берег надо. – Обвязавшись теми же верёвками, Туймазы прыгнул в воду, не раздеваясь, и диковинной рыбой поплыл на тот берег Уфы. Там он выбрал дерево покрепче, навязал узлов, наладив верёвочную переправу. Перебравшись по ней обратно, он принялся объяснять, каким образом переправлять по ней лошадей.

– Вяжи его крепко, – старик усмехался, – как будто воруешь, и ставь на доска. А солдаты с тот береги – тяни, тяни крепко, в землю упрись. Надо быстро чтоб конь на тот берег был, пока он не испугаться, и копытом не бей. А то разобьёт доска – и всё. Нет конь. Нет переправа.

Таким образом, люди и лошади переправились на правый берег Уфы. Туймазы махнул им на прощание рукой, собрал верёвки, забрав их с собой, и ушёл к себе в степь. Небольшой же отряд Омелина, как можно тише направился к Красноуфимску. Для ускорения полковой комиссар посадил стельмаховских мазуриков на коней к своим всадникам. Когда с рассветом вдалеке появились стены крепости, все подобрались, начали проверять оружие, понимая, что очень скоро их ждёт кровавая заварушка, шансов выйти живым из которой было очень мало. И конным, и пешим.

Неподалёку от Красноуфимска, пеших солдат в гарнизонных мундирах ссадили и теперь они шагали позади кавалеристов, стараясь скрыться в облаке пыли, что поднимали последние.

Омелин в последний раз проверил шашку и пистолеты, погладил коня по шее. Усмехнулся про себя, вспомнив их последний диалог с Кутасовым. Комбриг был решительно против участия комиссара в этой авантюре, однако у Омелина нашлись доводы и для него.

– Нельзя мне и дальше при штабе только сидеть, – сказал он Кутасову, – никак нельзя. Я авторитет теряю, и главное, среди своих людей. Политсостав в армии я составил, теперь политруки и комиссары без меня управятся. Пора бы и о себе немного подумать. Ведь вспомни Гражданскую, тогда комиссары при командирах всегда были, людей из окопов поднимали, где командир не справлялся – комиссар солдат в атаку ведёт. Я говорю это молодым политрукам, а они мне едва не в лицо спрашивают: а что же ты, товарищ Омелин? Они-то в атаки ходят вместе с шеренгами, а я – нет. Скоро, таким ходом, я вовсе авторитета лишусь, а через меня – и весь политсостав. Этого допустить нельзя. Никак нельзя. Ты-то себе славу заработал в Сеитовой слободе, откуда тебя на руках израненного вынесли. А погибну я, так политсостав сделает из меня святого, помнишь, мы и об этом говорили.

Помолчал тогда комбриг Кутасов, но не нашёл чего ответить, и только рукой махнул.

– Кто такие?! – оторвал Омелина от воспоминаний голос часового со стены Красноуфимска.

– Открывайте ворота! – крикнул ему комиссар. – Мы из корпуса Деколонга!

– Сейчас разберемся, из какого вы корпуса! – ответили ему, и спустя несколько минут в воротах отворилась небольшая калитка, ровно одному человеку пройти, и из неё вышёл небольшой отряд солдат во главе с офицером в чине капитана.

– Кто такие? – задал он тот же вопрос. – Откуда будете?

– Мы из корпуса Деколонга, – снова ответил Омелин. – Честь имею представиться, поручик Омелин. – Он коротко козырнул.

– Поручик Стельмах, – выступил вперёд бывший студент. – Командовал ротой в троицком гарнизоне, сейчас принял командование гарнизонными войсками, что прорвались из крепостей, после их падения под ударами пугачёвских орд.

– Красиво говорите, господин поручик, – усмехнулся капитан-поручик, и, чтобы не выглядеть невежливым также представился: – Капитан-поручик Марев. Казаков среди вас нет, бород бритых тоже не вижу, – начал вслух рассуждать он, – для пугачёвцев вы слишком уж гладкие все, нет таких у Емельки. Значит, можете проходить. Подождите пару минут. Сейчас мы вам ворота откроем.

И действительно, стоило ему, вместе с отрядом вернуться в крепость, как тяжёлые ворота её поползли в разные стороны. Омелин позволил себе усмехнуться – всё шло по его плану, враг сам впускал их к себе.

Омелин покачивался в седле. Цок, цок, цок, – бьют подковы по земле. Омелину стоило больших душевных усилий не поглаживать рукоятку пистолета. Отряд втягивался в Красноуфимск. Медленно, очень медленно, будто мухи, ползущие по патоке. Они ползут по ней, увязая лапками, каждый раз им всё сложней выдёргивать ноги, увязающие в вязкой жидкости. И тут вдруг воздух разрывает грохот взрыва, за ним следует ещё один и ещё – начала работать пугачёвская артиллерия. Все головы обернулись в стороны южной стены, к которой сейчас развёрнутым строем шагали, как в психической атаке, рабочие и казацкие пешие полки. В тот же миг время потекло своим чередом. А именно, полетело вскачь безумным табуном лошадей.

Омелин выхватил пистолет – и всадил пулю в грудь капитан-поручику, единственному обер-офицеру у ворот. Без него, как и предполагалось, солдаты растерялись, кто-то хватался за оружие, иные же просто вертели головами, безумно и бездумно надрывались унтера, зачастую отдавая противоречивые приказы. Но все голоса перекрывал дикий свист конных пугачёвцев. Они были набраны из молодых казаков, что ещё не успели отрастить бород, им выбрили лица и приказали молчать до самого начала сражения. И теперь они отводили душу за все часы молчания.

– За мной! – кричал Омелин, размахивая выхваченной саблей. – Вперёд! К воротам!

И увлечённый им казаки понеслись по улицам Красноуфимска, рубая направо и налево всех, кто оказывался у них на пути. Наперерез им, было, устремились несколько солдат во главе с обер-офицером. Они попадали на колено, вскинули мушкеты с примкнутыми штыками. Омелин налетел на обер-офицера конём, сбил его наземь, ударил саблей по голове. Солдаты, потерявшие командира, растерялись – унтеров среди них не было – и не успели выстрелить. Казаки порубили их в несколько секунд.

Пролетев ещё несколько улочек, они наткнулись на почти полноценную засаду. Солдаты катили телегу на середину и без того узкого переулка. По команде офицера они тут же бросили это занятие, укрылись за телегой и открыли беспорядочную стрельбу по подлетающим казакам. Омелин ловко послал коня на препятствие, тот взвился над телегой, царапнув копытами по старому дереву, и приземлился по ту сторону, сбив грудью нескольких солдат наземь. Комиссар завертелся в седле, как сумасшедший, раздавая удары направо и налево. К нему быстро присоединились передовые казаки, расчистившие улочку. Перевернув телегу и оттащив её к домам, всё это не слезая с сёдел, казаки помчались дальше.

Но эта заминка стола им очень дорого.

– Вашбродь! – козырнул седоусый унтер – ветеран нескольких войн. – Приказ выполнен! Баррикады сложены! Солдаты готовы принять удар!

Комендант Красноуфимска капитан Конев кивнул и отпустил его. Он вполне доверял поручику Веньяминову, которого отправил с ротой солдат – больше дать не мог, ввиду подступающего к стенам противника – остановить неизвестно как прорвавшихся в крепость с тылу казаков. Вышедший из унтеров пожилой поручик, такой же ветеран, как и резво убежавший обратно сержант, он крепко знал военное дело. Он воевал с турками за Дунаем и отлично умел противостоять налётам дикой и лихой кавалерии.

– Кто такие? – обернулся на голос вахмистра и увидел шагающих колонной по два солдат в гарнизонных мундирах, возглавлял их незнакомый офицер. – Куда прёте?! – заорал вахмистр, однако солдаты и не подумали остановиться.

– Поручик, – наугад обратился комендант к странному офицеру, – я вас не знаю. Кто вы такой?

– Ба, капитан! – вскричал тот. – Это же я, Стельмах! Не признали?!

– Какой ещё Стельмах?! – опешил Конев. – При чём тут Стельмах?! Вахмистр, остановите…

Договорить он не успел. Странный офицер, назвавшийся Стельмахом, подошёл к нему слишком близко. Да и солдаты его успели рассредоточиться по дворику у ворот. Стельмах шагнул к Коневу и без размаха всадил ему в живот короткий нож с широким лезвием, несколько раз провернув его в ране.

– Вот и кончился начальничек, – растянул тонкие губы в жестокой улыбке Стельмах.

Люди его открыли огонь по часовым у ворот и вестовым коменданта. Выстрелы эти и суматоха прошли совершенно незамеченными на фоне ожесточённой перестрелки, идущей на стенах и артиллерийской канонады. Никто и не заметил, что комендант крепости был убит.

– Бойков, бери двух человек, – приказал Стельмах, – чтоб ни одна сволочь из города сюда не подошла. Под любым предлогом останавливай!

– Понял, – ответил одетый в мундир младшего сержанта, аккуратно заштопанный на спине, ссыльный Бойков.

– Открывай ворота, мазурики! – крикнул Стельмах своим людям. – Быстрей, быстрей, парни! Покуда на стенах не прочухались!

Откинув тяжёлый засов с ворот, солдаты Стельмаха потянули на себя мощные, обитые бронзой створки ворот. Это не осталось незамеченным. С обеих сторон.

– Молодец, Стельмах! – крикнул Пугачёв, от избытка чувств взмахнув булавой. – Юлаев, вперёд! – величественным жестом он указал на открывающиеся ворота Красноуфимска.

И устремились к ним конные сотни башкир и казаков под общим командованием Салавата Юлаева. Дикие всадники приволжских степей неслись, издавая свист и вой, опуская к бою длинные пики, натягивая луки, на тетивы которых были наложены стрелы, обмотанные паклей. Десятники держали в руках тлеющие фитили, которыми должны были поджечь их. В крепости собирались учинить нешуточную панику, подпалив столько домов, сколько успеют.

Ворвавшись в крепость под ураганным огнём со стен, промчавшись мимо машущих руками солдат Стельмаха, срывающих с себя мундиры, чтобы свои не зарубили ненароком, легкоконные рассыпались по улочкам. Будто большая и полноводная река разбилась, разлетелась на сотни ручьёв. Всадники мчались по улочкам и переулкам, неся смерть и сея разрушение. Башкиры осыпали крыши деревянных домов горящими стрелами – в городе уже начинались пожары. Казаки с тылу налетели на баррикаду поручика Веньяминова, отбивавшего бешеные атаки комиссара Омелина. Миг – и всё кончено, под ногами коней валяются трупы, а казаки обнимают свою молодёжь, безусых юнцов, показавших себя сегодня настоящими мужчинами и воинами. И тут возникает вопрос: «А где комиссар? Что с Омелиным?».

Полковой комиссар сидел в седле удивительно ровно, опершись рукой о стену. Стремительно бледнеющее лицо его улыбалось. К нему подскочили, подхватили на руки, разорвали мундир и рубаху, обнаружили пять ран – от сабель, пуль, штыков. Насмерть дрался комиссар, ни себя, ни врагов не щадил. Казачья молодёжь, что билась с ним бок о бок, поддерживая его под обе руки, чтобы с седла не свалился, повезли в тыл через остатки баррикады поручика Веньяминова. Лишь наскоро перевязали раны, и теперь сквозь грубую ткань кривовато наложенных повязок сочилась кровь.

– Омелин! – вскричал, увидев это, комбриг. – Андрей! Ты живой?! – Так и хотелось ему ухватить друга-комиссара за плечи, встряхнуть, добиться ответа. Но нельзя – сейчас лишнее усилие его убьёт. – В госпиталь его! И если умрёт, всех к чертям в расход пущу! Вот этой рукой!

Глава 10.

Комбриг Кутасов.

– Ну вот, Андрей, – невесело усмехнулся Кутасов, – теперь ты лежишь, а я – сижу. Славно ты порубился в Красноуфимске, поднял свой авторитет, можно сказать, до небес. Даже если бы погиб, большего добиться не смог бы.

– Меня, что же, живым святым сделать успели за эти дни? – Комиссар улыбался вполне искренне.

– Ну, почти, – покачал головой комбриг. – Ты теперь стал в глазах солдат, да и казаков тоже, кем-то вроде былинного богатыря. Политработники на занятиях рассказывают о том, как ты рубал врагов в Красноуфимске двухпудовой шашкой.

– Двухпудовой. – Омелин хотел рассмеяться, но смех его быстро перешёл в какое-то куриное кудахтанье. Тут же к нему подбежал сам бригврач Чернышёв, никому не доверявший лечение комиссара. Он грозно поглядел на комбрига и тот поспешил распрощаться с не могущим и слова вымолвить от кашля Омелиным.

Он вышел из госпитальной палатки, стараясь дышать как можно реже, поторопился покинуть эту часть лагеря. Запахи над ней витали не самые приятные.

Отдыхать армии Пугачёва было некогда. В Красноуфимске остановились не более чем на несколько часов. И уже на следующий день встретились с идущим на помощь крепости гарнизоном Кунгура. С ними встретились конные казаки и башкиры Юлаева. Бой шёл несколько часов, пока не подошли к авангарду на основные силы армии. Кунгурские солдаты поспешили отступить обратно за столь надёжные стены крепости. Кунгур ощетинился пушками, изготовившись к штурму, однако Пугачёв вполне разумно не стал бросать на приступ своих людей. Слишком незначительной была эта крепость, особенно лишившись изрядной части гарнизона. Армия же продолжала движение на северо-запад. К Каме и закрывавшей переправу через неё крепости Оса.

– Вам нельзя ещё подниматься, товарищ полковой комиссар, – настаивал бригврач Чернышёв. – Раны, полученные вами в Красноуфимске, слишком серьёзны. Вы что же, совершенно не думаете о своём здоровье?

– Не время сейчас думать о здоровье, – ответил Омелин и обратился к находившемуся также в госпитальной палатке Кутасову: – Владислав, помоги одеть кожанку.

– Андрей, ты бы врача послушал, – качал головой комбриг. – Я ведь когда тебя увидел, подумал, ты уже не жилец. А бригврач тебя, можно сказать, с того света вытащил.

– И не для того, чтобы вы, товарищ комиссар, себя обратно загнали! – вскричал Чернышёв. – Я категорически запрещаю вам покидать палатку. Иначе снимаю всякую ответственность за вашу жизнь и здоровье.

– Уж за них ответственность я могу нести и сам, – отмахнулся, сморщившись от боли Омелин. – Спасибо вам, товарищ бригврач, – он протянул руку Чернышёву, и тот, как бы то ни было, пожал её, – что с того света меня вынули. Теперь мне для здоровья полезней будут солнце, воздух и вода.

– Ты тут только воздухом сильно не дыши, Андрей, – усмехнулся Кутасов. – Здесь это небезопасно. И всё-таки, рано ты из госпиталя вышел, рано.

– Ты, Владислав, сам про воздух распространялся, – сказал на это комиссар, – а я им вынужден был каждый день дышать. Только когда попы приходили умерших отпевать со своими кадилами, хоть немного полегче становилось. А так, хоть плачь, хоть волком вой, какие-то болота всё время снились. Как дела идут в моё отсутствие?

– Своим чередом, – сказал Кутасов. – Вчера Юлаев с Белобородовым подошли к Осе. Назавтра планируется штурм городовой крепости.

– Это, значит, стены Осы, – кивнул Омелин, задышавший полной грудью только когда они отошли подальше от полевого госпиталя.

Лагерь пугачёвской армии располагался в двух десятках вёрст от Осы. Они подошли к краю лагеря и стали осматривать в бинокли окраины города. В нескольких местах над крышами поднимались столбы пожаров. Со стен крепости вели огонь орудия – над ними то и дело вырастали беловатые дымки.

– Расточительно, – покачал головой Кутасов. – Слишком расточительно. В городе всего несколько сотен казаков и башкир, а они из крепости палят с самого утра. Пожары-то, собственно, из-за этого обстрела.

– Как будем брать их? – поинтересовался Омелин.

– Измором, – ответил Кутасов. – Исключительно измором. Раз они так порох расходуют, грех этим не воспользоваться, верно?

На следующее утро пугачёвская армия двинулась к Осе. Их встретили ураганным огнём пушек со стен. Вот только огонь этот был очень уж неточен – ядра рвались вокруг шагающих колоннами по улицам города солдат и пеших казаков, врезались в стены домов, разнося их, и лишь изредка попадали в цель, убивая и калеча несколько человек. Но это были столь жалкие потери, что никто не брал их в расчёт. Потом уже, военинженер Кондрашов, что заведовал сбором ядер для переплавки, подсчитал – лишь каждое десятое из них убивало одного человека. Четырьмя колоннами подошли пугачёвцы к стенам городовой крепости, подтащили осадные орудия и открыли огонь по стенам.

– Вряд ли пробьём, – качал головой майор Чумаков, глядя на стены. – Долбить придётся не меньше трёх дней.

– Ты и долби, майор, – кивнул ему комбриг. – Но не особенно увлекайся, береги порох.

– Когда на штурм пойдём, товарищ полковник? – спросил у него майор Курыло, страстно любивший кровавую рукопашную схватку, и особенно эскалады.

– Не пойдём, майор, – ответил ему Кутасов. – Незачем людей зазря гробить, будем брать врага измором.

Курыло вздохнул тяжёло, понимая, что ему негде будет в ближайшее время разгуляться, и вернулся к своему батальону.

Однако сражаться всё же пришлось. Осаждённые то и дело предпринимали вылазки, стремясь уничтожить или повредить орудия. Однако каждый раз, не смотря на ожесточённость боёв и прикрытие артиллерии со стен крепости, их загоняли обратно за стены с большими потерями для екатерининских солдат.

– Сами себя гробят, – сказал Пугачёв, обходивший место такой ночной вылазки. – И ведь как дерутся, что твои черти, верно, полковник?

– Жестоко дерутся, – согласился Кутасов, сам участвовавший в рукопашной схватке этой ночью. – Но и мы тоже не лыком шиты, как говориться. Думаю, скоро крепость выкинет белый флаг.

– Толку-то с этого, – махнул рукой Пугачёв. – Солдат они много положили, порох почти весь пожгли, как только он у них весь выйдет, так они и сдадутся.

– Войску нужна была передышка, – сказал на это Кутасов. – Мы ведь идём без передышек с самого Ая. А тут стоим на месте, хоть и дерёмся, но малой кровью, вот и отдыхаем, можно сказать. Ещё и из гарнизона наберём, быть может, солдат. Пополним ряды.

– Ну, и то хлеб, – кивнул Пугачёв. – Что там с твоим особым отделом?

После того, как армию стали пополнять из числа солдат-перебежчиков, Кутасов предложил организовать особые отделы для проверки вновь прибывших. Вот тут и пригодился, наконец, старый чекист, числившийся военюристом первого ранга, Семён Семёнович Сластин. Личностью он был не самой приятной, его недолюбливали все отправившиеся в прошлое офицеры, считая навязанным энкаведешником, однако дело своё он знал туго. Как только был организован особый отдел, он был назначен его начальником. Первым делом Сластин велел тащить к нему всех полицейских, стражников и надзирателей из городов и посёлков, занимаемых армией, с ними он заводил один короткий разговор.

– Жить хочешь? – спрашивал он у избитого человека, сидящего напротив него на неудобном стуле, а то и вовсе на земле. Ответ напрашивался сам собой. – Работать на меня будешь? – Ответ снова был очевиден. Так и собрал он себе команду отборных негодяев, преданных лично ему какой-то примитивной звериной преданностью, а также отлично понимающих, что без Сластина они ничто, даже не люди. Случись что с ним, остальных офицеров особого отдела попросту перережут те же мазурики Стельмаха, по той же причине они боялись лишиться его расположения.

– Они там не особенно зверствуют? – спросил Пугачёв у Кутасова. – А то мне казаки начинают на них жаловаться, не только среди перебежчиков, но и среди своих. Вот уже двоих славных казаков сгноили, будто при Рейнсдорпе. Такого я в своём войске не допущу. Разберись с этим, полковник, покуда я этих твоих особистов, или как вы их там зовёте, к чёртовой матери не поразогнал.

– Разберусь, Пётр Фёдорович, – кивнул комбриг, и тем же вечером заявился «в гости» к начальнику особого отдела армии Сластину.

Он открыл дверь личного кабинета военюриста и как будто перенёсся во времени обратно в тридцатые годы далёкого двадцатого века. Тут тебе и стол с зелёным сукном, и шторы, пошитые из бархата, реквизированного с чудом уцелевшего купеческого склада в Красноуфимске, и даже вовсе неизвестно откуда взявшаяся пальма в кадке, видимо, из какой-нибудь дворянской усадьбы. Всё это барахло Сластин таскал за собой в обозе, обставляя им квартиры особых отделов, где бы они ни были – в городе, селе или же вовсе в поле. На столе перед ним всегда горела свеча в залитом воском подсвечнике.

Увидев, кто вошёл к нему в кабинет, Сластин не изволил даже оторвать тощего зада от стула, лишь изобразил, что отдаёт честь, как-то невнятно махнув рукой. Он никогда не снимал фуражки, скрывая под ней основательную лысину.

– Товарищ военюрист, – обратился к нему комбриг, присаживаясь на неудобный стул перед ним, – у меня к вам серьёзный разговор.

– О чём же? – перебил его Сластин.

Комбриг поднялся со стула, поправил свою фуражку и во всю силу лёгких гаркнул, да так, что огонёк свечи заплясал безумную тарантеллу:

– Встать! Смирно!

Сластин только дёрнулся, сказалась военная выучка – офицер, какой-никакой – однако, остался всё же сидеть, нарочито пододвинув к себе какую-то бумагу и погрузившись в чтение.

– Что это значит, товарищ военюрист первого ранга? – ледяным голосом поинтересовался Кутасов.

– А что это вы на меня орёте, товарищ комбриг? – весьма невежливо, вопросом на вопрос ответил Сластин. – Офицеры особых отделов выведены из подчинения военного командования и подчиняются только своему начальству в наркомате внутренних дел.

– Вот как ты заговорил, Сластин, – усмехнулся Кутасов, медленными шагами обходя стол. Чекист, уткнувшийся для виду в бумагу, не заметил этого. – Выведены, значит. – Комбриг сделал ещё один шаг. – Тут такое дело, Сластин, на тебя казаки Пугачёву жалуются, говорят, сейчас не старые времена, чтобы хватали казаков да гноили в застенках. Рейнсдорпа вспомнили. – Ещё осторожный шаг. – Пугачёв на меня давит. Ты приумерь свою прыть немного. Среди солдат, что к нам перебегают, крамолу ищи и выявляй, сколько хочешь. До них мне дела нет, кто там виновен, а кто только на подозрении. Но казаков не трожь.

– Особый отдел вам, товарищ комбриг, не подчиняется, – не поднимая глаз, повторил Сластин. – Я буду ловить шпионов и предателей среди кого бы то ни было. И мне всё равно кто они будут, казаки или перебежчики.

– Я вижу ты, Сластин, меня не понял, – притворно вздохнул Кутасов. – Ты не в тридцать пятом году, Ваня, и Генриха Ягоды за твоей спиною нет. И Энкаведе тоже нет. И особые отделы подчиняются мне, как старшему группы военных специалистов. Понятно, товарищ военный юрист первого ранга?

– Товарищ комбриг, – дернулся, было, Сластин, но стоявший уже у него за спиной Кутасов резко припечатал его лицом в стол, прямо в зелёное сукно, носом в бумагу, которую он читал.

– Значит так, Ваня, – Кутасов навалился Сластину на шею всем весом, вдавливая его в сукно, – слушай меня, повторять не буду. Лови шпионов и предателей среди перебежчиков, казаков не трогай. Я ведь тебе даже не угрожаю, Ваня. Я предупредить тебя пришёл. Казаки ропщут на тебя и твоих особистов. И ведь я просто не стану за тебя вступаться, когда казаки вас перевешают, а уж что они с тобой сотворят… – Комбриг многозначительно замолчал. – Вот так-то, Ваня. Вот так.

Кутасов отпустил начальника особого отдела и, не прощаясь, вышел из его кабинета.

– Сластин зверствует, – сказал Омелин. – Мытарит каждого перебежчика так, что смотреть страшно. Всё шпионов ищет.

– Ничего, – отмахнулся Кутасов. – От них всё равно толку мало. Всех отправляем на Южный Урал унтерами в Резервный батальон, крестьян с рабочими муштровать. Среди них идейных и политически грамотных нет, как и таких, что останутся с нами до конца. Чуть дело пойдёт не так, они обратно перебегут. Ведь беглым рабочим с крестьянами терять уже нечего, их кроме плетей и виселицы ничего не ждёт, если мы проиграем, вот они и будут драться до последней капли красной рабоче-крестьянской крови.

– Вот теперь и ты меня цитировать начал, – усмехнулся комиссар. Фразочки его, вроде этой про рабоче-крестьянскую кровь, давно уже, что называется, пошли в народ. – Но ты, Владислав, себе врага нажил. Сластин враг очень опасный.

– Здесь Ягоды нет, – покачал головой Кутасов, – и Энкаведе тоже. Чего же мне его бояться?

– Зато осталась его банда из особого отдела, – ответил Омелин. – Да и к тому же Пугачёву он может попробовать втереться, состряпать какой-нибудь липовый заговор.

– Поздно, – хищно растянул губы в улыбке комбриг, – Пугачёв его терпеть не может. Особенно после истории с казаками, которых запытали в особом отделе. Нет. Теперь стоит только Сластину показаться на глаза Пугачёву, как тот отправит нашего особиста на тот свет. В этом плане он нам не опасен. Разве что споётся с Долгополовым.

Через несколько дней после того, как городовая крепость Осы выкинула белый флаг, в лагере пугачёвцев объявился некто Иван Иванов. Этот купец выдавал себя за эмиссара от цесаревича Павла Петровича. Он прибыл с дарами от Павла и его «жены» Натальи Алексеевны – заграничным платьем, сапогами и перчатками, а также двумя драгоценными камнями; и сообщением, что Павел двинул свои Гатчинские полки к Казани, на помощь отцу. Пугачёв, само собой, ничуть не поверил ему, однако оставил при себе с условием, чтобы Иванов публично и громко признавал его царём Петром Третьим. И этот самый Иван Иванов – на самом деле звали его Астафием Долгополовым – начал водить дружбу с главным особистом. Именно это и настораживало Омелина с Кутасовым. Два подобных негодяя могли таких дел наворотить, хотя бы свалить обоих военспецов. Ведь в отличие от Сластина, Долгополова Пугачёв привечал, хотя и не спешил выплатить ему вымышленный долг Петра в полторы тысячи рублей золотом.

– Для этого надо будет приставить к Сластину нашего человека, – сказал Кутасов.

– Государево око? – уточнил Омелин. – Но ведь ему Сластин ничего не доверит, если будет знать, что он – наш человек.

– Значит, Андрей, надо чтобы он этого не узнал, – загадочно растянул губы ещё шире комбриг.

Несколько дней спустя комбриг заявился в палатку лейтенанта Стельмаха. Бывший ссыльный студент сидел за раскладным столиком верхом на седле и в одиночку приговаривал бутыль с мутной жидкостью.

– Этак и спиться недолго, – приветствовал его комбриг, жестом показав, без чинов. – Налей и мне.

– Пить с командованием schlechte Manieren, – покачал головой Стельмах и второго стакана не достал. – С чем пожаловали, товарищ комбриг?

– Проворовавшийся сержант ещё у тебя в роте? – спросил у него Кутасов, кладя ладонь на стакан Стельмаха и усилием не давая ему поднять его.

– Тот, что ещё и насильник? – уточнил Стельмах. – Да, ещё жив, хотя мазурики мои, из правильных, на него уже ножички точат, хотят ему кровь пустить.

– Ты их придержи, лейтенант, – покачал головой комбриг. – А лучше всего вызови немедленно сюда.

– Зачем он тебе? – удивился Стельмах. – Дерьмо ведь, а не человек.

– Такой мне и нужен для одного дела. Пошли за ним человека, лейтенант, прямо сейчас и отправь.

Стельмах пожал плечами и, вырвав у Кутасова из пальцев полный стакан, единым махом выпил его. Выйдя на улицу, он толкнул ногой первого попавшегося солдата, спящего неподалёку от его палатки, и отправил за сержантом Головым.

– Так всё же, для чего он тебе нужен? – вернувшись к столу Стельмах сильно удивился отсутствию стакана и всей бутыли с самогоном.

– Сейчас поймёшь, – кивнул комбриг. – Подыграй мне.

– Да как подыгрывать-то, я ж ничего не понимаю…

Но объяснять было поздно, в палатку уже входил чешущийся со сна сержант Голов.

– Ты, что ли, сержант Голов, насильник и вор? – спросил у него мрачным голосом Кутасов.

– Всё поклёп, – тут же вскричал тот. – Да разве ж я где влопался?! Нет, вы скажите, облопался на чём Голов, али нет?! Кто видел, кто за руку поймал?

– Ты подойди сюда, – сказал ему Стельмах, мгновенно уловивший свою роль в развившемся спектакле. – Ближе, ближе.

Голов сделал пару шагов и остановился около раскладного стола. Кутасов и Стельмах поднялись на ноги. Голов тут же поднял руки, закрывая голову.

– Руки опусти, – тихим, как шипение гадюки в траве, голосом сказал Стельмах.

– Опустить, – в тон ему лязгнул Кутасов.

Сержант опустил руки, и тут же Стельмах ударил его справа по уху. Голов схватился за голову, но тут же получил от Кутасов слева. И снова от Стельмаха – ногой в живот. Переломился пополам, но Кутасов схватил его за длинные, не по уставу, волосы (мельком подумав, что пора бы озаботится и стрижкой солдат, а то какая-то партизанщина получается) и пару раз врезал кулаком в лицо. Как только комбриг отпустил его, он тут же рухнул на землю, закрывая голову, живот и пах. Комбриг с лейтенантом несколько раз врезали ему сапогами по рёбрам, а после Стельмах сходил к бочке за водой и вылил на Голова несколько ковшей.

– Поднимайся, Голов, поднимайся, – сказал Кутасов, садясь обратно на стул. – Теперь у нас с тобой разговор будет.

– Это какой же разговор? – настороженно спросил тот.

– На тебя в особом отделе у Сластина заведено дело, – начал издалека Кутасов, – сам знаешь из-за чего. – Голов снова вскинулся, но Стельмах показал ему кулак и он тут же замолчал. – Завтра-послезавтра, к тебе придут особисты, и ты поймёшь, что мы тебя только гладили, а они будут бить.

– И дроби попробуешь, и миног, – заверил его Стельмах, – и чего похуже. Сластин тебе не клюй казанский, он шутить с тобой не станет.

– Пущай, как хочет, мытарит меня, – рванул на груди кавалерийский унтерский мундир, – ничего не скажу!

– А вот как раз наоборот, – покачал головой Кутасов. – Ты расколешься, Голов, до самой сердцевины. И молчать! – рявкнул он, видя, как тот вскидывается снова. – Это приказ! Изворачивайся, как хочешь, Голов, крутись, как уж на сковороде, но вотрись в доверие к Сластину. Надо чтоб он всюду тебя за собой таскал, доверенным лицом его станешь. Понял меня?

– Да как же так, господа командиры, – потух Голов, – что это получается? Меня, честного мазурика, не просто в доносители, а в каплюжники чистые записать хотите. Это же против всех понятий, господа командиры, меня ж свои, братья мазурики, на нож поставят.

– За это не беспокойся, Голов, – заверил его Стельмах. – Я с людьми из роты поговорю, объясню политику.

– Да всё едино, – взмолился сержант, – господа командиры, не могу я в каплюжники идти, не могу, вся порода моя мазовская противиться этому. – Он упал на колени и заломил руки.

– Пойдёшь, Голов, пойдёшь, как миленький, – железным голосом сказал Кутасов, – иначе тебе одна дорога – на виселицу. Думаешь, про тебя забудут, раз Пугачёв запретил казаков вешать и гноить, – слух о недовольстве «царя-императора» арестами казаков быстро распространился по всей армии, – но к тебе это отношения не имеет. За тебя, мазурика, никто вступаться не станет. В общем, хочешь жить, Голов, вертись, как хочешь, но стань мне тенью Сластина. Всё понял?

– Покупаете задёшево честного мазурика, – протянул сержант, но Кутасов уже видел, что он согласен на всё. Жизнь, как говориться, всегда дороже.

На следующее же утро Голова схватили особисты, однако после разбирательства он отделался только десятком розог за воровство. А вот подельники его, которых он выдал с потрохами, вместо миног или дроби попробовали шомполов. Во взводе Стельмаха росло глухое недовольство, однако лейтенант каким-то образом пресёк его, а Голова, от греха подальше, забрал к себе Сластин. Что и требовалось комбригу.

Теперь победы следовали одна за одной. В тылу врага вспыхивали крестьянские восстания, генерал-поручик Щербатов лишился провианта, и был вынужден разворачивать полки на их подавление. К тому же в тылах действовали легкоконные отряды казаков и башкир, нарушавшие коммуникации. В конце июня были взяты Воткинский и Ижевский железоделательные заводы, пали Елабуга, Сарапул, Мензелинск, Агрыз, Заинск, Мамадыш. Омелин находился постоянно в приподнятом настроении, его даже перестали волновать возродившиеся шапкозакидательские настроения в армии.

– Наконец-то, наконец, – говорил он Кутасову, как правило, меряя шагами комнату в очередном доме, где размещался штаб и политотдел армии. – Рабочие пришли к нам. Настоящий крепкий пролетариат, рабочая косточка, не то, что крестьяне-мешочники. Таких нам не хватало всё это время!

– Да брось ты, Андрей, – осаживал его комбриг, видя, что настроение комиссара слишком опасное, – это же вчерашние крепостные, такие же, как эти твои крестьяне.

– А кем были рабочие в девятьсот пятом, – возражал Омелин, – и в семнадцатом. Кто стал становым хребтом революции и Гражданской войны? Чёрные кепки и серые шинели! Рабочие, солдаты и моряки. И все они, все, такие же вчерашние крестьяне, как те, кто приходят к нам что ни день.

– Вот только ты забыл, Андрей, – напомнил ему Кутасов, – что сейчас совсем не та война, что была в семнадцатом. Тогда рабочему винтовку в руки дал, а уж в цепи ходить и окапываться он сам учился. Сейчас же у нас всё сложнее. На подготовку более-менее сносного солдата-новобранца нужно не меньше двух месяцев, чтобы он научился из мушкета стрелять да в строю ходить. Противостоят же нам умелые и опытные ветераны Семилетней войны, Русско-турецкой, давители Барской конфедерации. С казаками, конечно, проще, но им полного доверия нет, сам понимаешь, не тот класс.

– Ты слишком пессимистичен, Владислав, – перебил его Омелин.

– А ты, Андрей, похоже, ослеплён победами и притоком рабочих, – брякнул кулаком по столу Кутасов. – Раскрой глаза, Андрей! Сейчас переломный момент, нам предстоит историю менять. И наша главная задача сейчас уговорить Пугачёва идти на Москву, а не поворачивать к Дону. Да и Михельсона не стоит сбрасывать со счетов. Как бы то ни было, а его корпус вполне может нанести нам поражение.

– Михельсона разобьём, – твёрдо заявил Омелин, – со свежими батальонами с Южного Урала, разобьём. А вот с Пугачёвым будет сложнее. Тут всё будет зависеть от потерь, особенно среди казаков, понесённых в сражении с ним.

– Вот теперь тебя люблю я, – процитировал Кутасов с улыбкой. – Правда, тогда у Пугачёва казаки были единственной силой, кроме них были кто – рабочие с заводов да крестьяне с дрекольем. У нас же есть рабоче-крестьянские батальоны, они – основная сила нашей армии, как ты там сказал, становой хребет революции. Значит, на них нацелит атаку Михельсон, а они могут и не выдержать удара кавалерии. Как бы то ни было, половина из них воевала только с гарнизонными войсками, пускай и с границы с казахами, но до настоящей линейной пехоты им далеко. Вторая же, вовсе необстрелянные новобранцы. Потери могут быть, а, к чёрту, какие политесы между нами, и будут большими! И вообще, про штурм Казани не забывай. Потери ведь и там будут. Воевать нам будет очень тяжко.

– Для того нас сюда и прислали, – напомнил ему комиссар. – Со своей стороны я с политработниками обеспечу должные настроения в армии. С шапкозакидательством будем бороться всеми силами, думаешь, я этих настроений не замечаю?! Вполне, вполне. Проведём работу.

Десятого июля пугачёвская армия встретила отряд полковника Толстого, вышедшего ему навстречу из Казани.

– Нынче нам предстоит встретиться с жестоким врагом, – говорил Пугачёв. – У него меньше солдат, но это не гарнизонные вояки, позабывшие как в руках оружье держать. Нет. Это матёрые каратели, на них кровь сотен и сотен казаков и крестьян. Толстой крестьян и казаков целыми деревнями вешал. И надо сделать так, чтобы завтра сам он болтался на крепкой верёвке.

– Не подведём, ваше величество! – браво рявкнул казачий полковник Белобородов, браво топорща бороду.

– Вот об этом я докладывал вам, Пётр Фёдорович, – тут же напомнил Омелин. – Лёгкие победы вскружили головы многим вашим верным людям. А вы ведь сами только что говорили, воевать нам придётся не с гарнизонными вояками, а с матёрыми карателями полковника Толстого.

– Верно говоришь, комиссар, – согласился «император». – Никуда не годится с таким настроением в бой идти. Помните, с кем нам драться придётся. А ты, комиссар, прикажи своим людям эту вашу политработу провести в полках и батальонах как следует. Крепкую работу провести. Таков тебе мой царский наказ.

– Слушаюсь, Пётр Фёдорович, – вытянувшись, козырнул Омелин. Именно это ему и было нужно, чтобы весь высший комсостав армии услышал недовольство Пугачёва.

После этого заседания штаба, Пугачёв распустил полковников и бригадиров, а сам взял в руки подзорную трубу и стал осматривать поле грядущего боя. Армия его строилась напротив небольшого, в общем-то, отряда полковника Толстого. Основной ударной силой последнего служил эскадрон казанских кирасир. Гордые всадники очень хорошо помнили победы над пугачёвцами, одержанные в составе корпуса премьер-майора Михельсона над превосходящими силами противника. Вот и сейчас они стояли в центре отряда Толстого, с флангов поддержанные пикинерами и драгунами. Пехоту же полковник поставил за кирасирами и между их позициями и лёгкой кавалерии. План его был прост и незатейлив, как сабля.

– Одним эскадроном нас сокрушить хочет, – разгадал его замысел Пугачёв, – а если не выйдет, уйти за пехоту. Дурного же о нас мнения полковник Толстой, знать, ещё не воевал против меня.

– Он не такой дурак, как может показаться, – заметил Кутасов. – Просто недооценивает нашу армию. Выжидает, ждёт, пока мы двинемся вперёд, чтобы атаковать кирасирами нашу пехоту на ходу.

– Твои рабоче-крестьянские батальоны не раз доказывали свою силу, – сказал Пугачёв, складывая трубу и вынимая из-за пояса булаву. – Пусть покажут её и теперь. Им принимать удар кирасир. – Он вскинул булаву и указал вперёд.

Рабочие батальоны, стоявшие в центре построений пугачёвской армии, двинулись вперёд под барабанный бой. Чуть поотстав от них, зашагали пешие казаки. Лейб-казаки полковника Мясникова, как всегда остались в тылу, а лёгкая конница, состоящая из казаков поплоше, башкир, татар и казахов Младшего Жуза, начали обыкновенный свой фланговый манёвр. Они помчались далеко в стороны, пользуясь бескрайностью степи, чтобы обойти противника с флангов, зайти в тыл, осыпать стрелами, ударить в пики, в сабли, как делали это ещё их деды-прадеды во времена Чингиз-хана и Батыя, когда они сокрушали рати со всех краёв мира – от китайцев и персов до русичей и тевтонцев

– Солдаты! – рядом с передовыми батальонами гарцевал на вороном коне Омелин. – Вам предстоит выдержать удар элиты тяжёлой кавалерии, кирасир. В бою у Чесноковки они разбили Чику-Зарубина! У него был один батальон рабочих, все они погибли в этом бою! Это те самые кирасиры из Казани! – Он указал на медленно тронувшихся навстречу рабочим батальонам всадников. – Так отомстите же за своих братьев, рабочих и крестьян Поволжья и Урала, погибших у Чесноковки! Остановите кирасир, уничтожьте их всех, до последнего!

Он не стал разворачивать коня и отходить в тыл. Нет, в Омелина будто бес вселился, он ехал вместе с офицерами и комиссарами Первого рабочего, не слишком хорошо держащихся в седле.

– Ну, ты посмотри на него, – хлопнул себя по бедру Пугачёв, – лихой казак из твоего комиссара выйдет, а, бригадир?

Растущей армии Пугачёва были нужны новые звания. И если в рабочих батальонах были введены звания РККА, то казаки наотрез отказались принимать их, оставив себе исконных есаулов и хорунжих, но ведь и звания выше полковника были нужны. Вот и появились бригадиры и комбриги, а также командармы и атаманы. Такая двойная система званий привела к тому, что Военная коллегия Пугачёва издала собственную Табель о рангах, правда, без гражданских и, тем более, придворных чинов. Но Кутасов был уверен, что когда они возьмут Москву и придёт время не только воевать, но строить новое, небывалое, рабоче-крестьянско-казацкое государство, выпустят и дополнение к этой Табели.

Кирасиры набрали скорость и летели к рабочим батальонам, как на крыльях, держа поперёк седла тяжёлые палаши. Кутасов не слышал уже далёкого барабанного боя, однако он отлично знал, что сейчас дробь их приказывает батальонам перестроиться в каре. Омелин вместе с командирами Первого нырнул внутрь этой живой крепости, вставшей к врагу углом, чтобы два фронта её могли дать залп по врагу. Кирасиры не обратили на это внимания, они продолжали набирать скорость, тяжёлые кони их взрывали копытами землю. Никто из них не захотел выстрелить из пистолета – все шли врукопашную. А вот солдаты этим не пренебрегли. Каре, стоящие углом к налетающему врагу окутались дымом, лишь секунду спустя до Кутасова докатился сильно приглушённый рокот выстрелов сотен мушкетов. Пули плющились о кирасы тяжёлых всадников, некоторых выбивали из сёдел, под другими убивали коней, с третьих только треуголки сшибали. А после кирасиры влетели в пороховое облако, врезались в квадраты, стоящие углом к ним. Они обрушили палаши на мушкеты, на плечи и головы солдат. Те ответили дружным удар и ударили в штыки.

– Слишком самонадеян полковник Толстой, – повторил Пугачёв, вовсе не так уверенный в успехе, как хотел показать. – Одним эскадроном кирасир в сотню палашей пяти батальонов не разбить.

Этот бой длился минут двадцать, после чего разбитые кирасиры куда медленнее отступили к подходящей уже пехоте. Проехав через расступившиеся шеренги, кирасиры скрылись в тылу. Несмываемым позором покрыл себя этот эскадрон из-за самонадеянности полковника Толстого. Кутасов в бинокль видел сгорбленные фигуры в рваных мундирах, почти все без шляп, никто не смел поднять головы, когда они проезжали мимо других кавалеристов. Ведь элита кавалерии не может отступить перед вчерашними рабочими и крестьянами, но отступает сейчас, уступая место менее прославленным всадникам. Таким, как «рабочие лошадки войны», драгуны, как за глаза называли представителей старейшей в России регулярной кавалерии.

Пехота Толстого выстроилась перед каре. Перестроиться в шеренги рабоче-крестьянские батальоны уже не успевали, а делать это под огнём противника очень сложно. Вот она, новая проверка для батальонов «нового строя». Кутасов вжал в глаза окуляры бинокля – Пугачёв их не признавал, отдавая предпочтение более традиционным трубам – рассматривая солдат, шагающих под огнём противника. Сыплют дробь барабанщики – палочек не видно. Солдаты на ходу отмыкают штыки, вешая их на пояс. И падают, падают, падают. Но вот перестроение закончено, ряды выровнены. Унтера, как всегда, надрывая голоса, орут, передавая команды офицеров. «Заряжай! Первая шеренга, на колено! Целься!». Рабочие батальоны отстают от солдат регулярной армии. Пока они готовятся к залпу, враг успевает дать свой и почти полностью подготовиться к следующему. «Огонь!» Шеренги снова окутываются дымом уже с обеих сторон, падают солдаты в гимнастёрках и мундирах, летят наземь фуражки и шляпы-треуголки. Солдаты обеих армий заряжают мушкеты. Опережают рабочих екатерининские бойцы, давая залп и заряжая мушкеты повторно, прежде чем рабочие успевают подготовиться к первому. Однако после нового слитного выстрела шеренги Толстого таяли, как сахар в чае, сказывалось численное преимущество рабочих.

И вот уже пешие казаки, не уступающие регулярной пехоте почти ни в чём, заходят с флангов, ведя просто ураганный огонь из разнообразных мушкетов, фузей и штуцеров. Толстой медлил пускать в бой кавалерию, ведь над ним хищными коршунами нависали легкоконные башкиры, казахи и татары. Они маневрировали, осыпая врага тучами стрел, ждали своего часа, когда Толстой оголит фланги, пустив в бой кавалерию. Вот тогда можно будет ринуться на врага с фланга, зайти в тыл, порубить, насадить на копья, потоптать конями пехоту.

Только тогда Толстой осознал роковую ошибку. Он слишком недооценил противника. Основная ударная сила, на которую он полагался, казанские кирасиры, разбита, пехота тает в огневом бою с пугачёвцами, на который он также рассчитывал, а над флангами страшной угрозой нависла лёгкая конница из башкир и татар, одними пикинерами с ними уже не справиться. И потому забили барабаны отступление. Потянулась назад под огнём пехота, уходя от окружения пешими казаками. Рванули на фланги драгуны и пикинеры, сшиблись с лёгкой конницей, отогнали её, разбили, развеяли по степи. Но и это было ошибкой.

– Мясников, – подозвал к себе полковника лейб-казаков Пугачёв, – атакуй Толстого.

– Слушаюсь, ваше величество! – гаркнул тот.

Две сотни лейб-казаков, изголодавшихся по бою, сорвались вперёд, как один человек. Они налетели на отступающую потрёпанную пехоту, принялись рубить и колоть, и солдаты дрогнули и побежали. Они бросали мушкеты, срывали мундиры и в одних нательных рубахах бежали в степь. Драгуны с пикинерами не успели вернуться, чтобы защитить пехоту, а когда развернулись всё же, в тыл им ударили рассеянные, казалось бы, по степи башкиры, татары и казахи с казаками поплоше. Вновь взвились в небо тучи, хоть и сильно поредевшие, стрел, в спины драгун и пикиреров, не успевших во второй раз развернуть коней, врезались пики, скрестились с саблями и тяжёлыми палашами лёгкие шашки, часто ломающиеся после первых ударов. А лейб-казаки преследовали бегущего со своими офицерами полковника Толстого.

– Вот так их надо бить, – повторял Пугачёв. – Только так!

Глава 11.

Поручик Ирашин.

После двух дней бесплодных сражений на реке Ай, корпус отступил к Уфе. Пополнив ряды, закупив коней и фуража, мы выступили на север, к Сарапулу, тогда ещё не взятому Пугачёвым. По армии только и ходили слухи, что о новых батальонах в его войске, составленных вроде бы из заводских рабочих и беглых крепостных.

– Это тебе не просто «новый строй», – говорил наш ротмистр. – Нет, это злой враг. Его гонит на нас ненависть. Вечная ненависть русского мужика, попробовавшего господской крови.

– Такое и раньше бывало, – заметил я. – Все эти Разины и Болотниковы, но тогда восставали казаки и крепостные, но никогда не было у них хорошей линейной пехоты, настоящих солдат. Теперь есть. И они громят гарнизоны городов, колют их как гнилые орешки.

– Скверно это всё, господа офицеры, – заявил поручик Шневец, – тут явно без помощи не обошлось. Вот только кто так споспешествовал маркизу Пугачёву? Кто из наших заклятых друзей? Британия, Франция, Пруссия?

– Ты мундиры их видел, – напомнил ему Коренин. – Нет, Шневец, тут что-то вовсе невиданное. В картузах, в рубашках, но дело военное знают крепко. А кто эти комиссары в кожаных куртках?

– Да уж, дело небывалое, – согласился с ним Шневец. – Откуда они взялись? С неба попадали, что ли?

– Комиссары эти уже объявлялись, – напомнил я. – Помните, господа, в Польше, в семидесятом, когда ещё с крылатыми гусарами дрались и Беньовского в плен взяли. Их тогда всех перевешали.

– Да, были, были такие, – покивал Коренин. – Злые люди и говорили они странные вещи. О какой-то ненависти, о классах. Я, лично, мало запомнил из этого бреда.

– Это нам такие слова нипочём, – заметил секунд-майор Ерышев, – а мужику они как раз по сердцу приходятся. Вот потому они такие злые, и в рукопашной с этими солдатами «нового строя» справиться так сложно. Комиссары раздувают в душах их огонь ненависти к нам, господам-дворянам, да и к тем, кто им служит – чиновникам и даже простым солдатам. Одного только не хватало врагу – военной выучки, а теперь она у них, извольте видеть, есть.

– Да бросьте вы, Ерышев, – отмахнулся от его слов Самохин, так и не поднявшийся до ротмистра, хотя и продолжал командовать четвёртым эскадроном. – Какая, к чёрту, военная выучка! У кого? Рабочих? Крестьян? Мужиков-лапотников? Откуда ей у них взяться?

Ответом на его реплику послужили известия о падении Красноуфимска.

– И как вам это понравилось, господа? – спросил у нас сияющий, как новенький гривенник, Ерышев, поведавший нам о разгроме красноуфимского гарнизона. – Экая уловка? Не ждали такого от казачков маркиза Пугачёва, а?

– Вы что это такой довольный, Ерышев, – спросил у него Коренин, – будто не нашу крепость взяли, вы лично Пугачёва на аркане притащили к нам.

– Да нет, господа, – тут же смутился секунд-майор, – я просто как опровержение слов Самохина насчёт военной выучки.

– А дела, между тем, господа, весьма прескверные, – заметил Коренин. – У Пугачёва теперь не толпа мужиков-лапотников, а сильная, закалённая в боях армия. И он, скорее всего, рвётся к Казани. А на полковника Толстого я бы не особенно полагался.

– Отчего у вас такое недоверие к господину полковнику? – поинтересовался наш командир, входя в палатку офицерского собрания. – Он, вообще-то, на хорошем счету.

– Толстой из графов, белейшая из белой кости, – усмехнулся Коренин. – Он собирается пугачёвцев батогами разогнать. С таким настроением против нынешней армии Пугачёва выступать не стоит. Войск в Казани слишком мало, хватит только для того, чтобы город оборонять, а я уверен, что Толстой их за стенами держать не станет. Ему славы военной подавай, он захочет громкой победы в поле.

– Откуда вы так хорошо знаете полковника Толстого? – поинтересовался у Коренина Михельсон.

– Вы же знаете, что мы вместе учились в Корпусе, – ответил ротмистр, – и Толстой так быстро дослужился до полковника, благодаря исключительно своей фамилии и титулу.

– Ну, вы как скажете, господин ротмистр, – покачал головой Михельсон. – Толстой у вас получается этаким бездарем, что звания получает только за родовитость.

– Нет-нет, я, верно, не смог точно выразить свою мысль, – сказал Коренин. – Толстой не бездарен, а, скорее, высокомерен. Не ставит противника ни в грош. Это его и погубит.

– Что же, – задумался Михельсон, на которого произвели впечатление слова ротмистра, – будем надеяться, что вы недооцениваете полковника.

Однако Коренин оказался прав во всём. Отряд Толстого, вышедший из Казани был разбит, а сам он только чудом избежал плена. Два дня спустя были взяты предместья города и начался штурм кремля. А ещё день спустя к городу подошёл наш корпус.

Последний день на горизонте появились дымы – в Казани начались пожары. Это стало стимулом для нас, мы толкали коней каблуками сапог, солдаты старались шагать быстрее и даже пушки, как будто, скорее покатились. И остановились в десятке вёрст от города. Спать в ту ночь никто не ложился, до самого позднего часа в палатке командиров горела лампа – Михельсон, Мартынов, Самыгин и начальник корпусной артиллерии, обрусевший голштинец Фухтель, обсуждали план грядущего сражения.

Примерно о том же были и все разговоры в лагере. Все сомнения наши развеял сам Михельсон, ближе к полуночи вышедший из палатки. Оглядев горящие по всему лагерю костры и сидящих вокруг них солдат и офицеров, он укоризненно покачал головой и подозвал к себе трубача.

– Играй общий сбор, – сказал наш командир.

Тот поднёс к губам серебряную трубу и проиграл несколько чистых и звонких нот, знакомых каждому кавалеристу. И тут же премьер-майора окружили офицеры, стоящие в первом ряду, и солдаты на несколько шагов дальше.

– Завтрашний день нам на отдых, – громким голосом произнёс Михельсон, – атаковать будем после захода солнца. Наша главная задача – прорваться в кремль, на помощь гарнизону города. Пойдём двумя колоннами. В первой: карабинеры и драгуны, а также конная артиллерия. Я сам возглавлю её. Мы будем прорываться через позиции пугачёвцев с боем, оттягивая на себя как можно больше сил противника, и, главное, рабочие батальоны, а также, по возможности, казаков. Вторая колонна под командованием капитана Мартынова под прикрытием лёгкой кавалерии и с оставшейся артиллерией пойдёт кружным путём, к восточным воротам кремля. Там, согласно плану его укреплений, сосредоточено наибольшее число пушек, если что они прикроют вас, я, по крайней мере, на это надеюсь. А теперь, господа, – Михельсон намеренно не добавил слово «офицеры», – расходитесь и отдыхайте. Завтра подъём трубить не будут, часовых и кашеваров будить как можно тише. Приказ понятен?

– Так точно, – ответили все мы и разошлись по палаткам.

Я присел на седло, достал из-под него припрятанную перед уходом плоскую фляжку с коньяком местного разлива, мало имеющего общего с напитком из провинции Арманьяк, но, всё равно, весьма приятного. Сделав небольшой глоток, передал Озоровскому, пустив по кругу собравшихся у нашего костра офицеров и старших унтеров.

– Ловкий манёвр задумал наш командир, – заявил вахмистр Обейко после глотка коньяку. – Рисковый, конечно, но очень ловкий.

– Он может закончиться для нас гибелью, – ответил я. – Оттянем на себя слишком много пугачевцев, и они нас не допустят к крепости. В крови захлебнуться можем.

– Что за пессимизм, Пётр? – удивился Озоровский. – Мы били Пугачёва раньше, побьём и в этот раз.

– Быстро ты, Павел, забыл Сакмарский городок, – сказал я.

– Э, нет, Пётр, – помахал у меня перед лицом длинным пальцем Озоровский. – Не сравнивай. Там мы были пешие, а тут – на конях.

– Толку-то, – отмахнулся я. – Только что мишень лучшая, с конём.

– Полегче, поручик, – подсел к нам ротмистр Коренин. – Не боевые настроения отставить. – Он принял у вахмистра Обейко фляжку, потряс, допил, отдал мне и достал свою, также пустив по кругу. – Не слышу ответа, поручик.

– Есть, отставить, – буркнул я, в свою очередь, прикладываясь к фляжке – коньяк в ней был куда лучше моего.

– Вам вреден коньяк, молодой человек, – заявил Коренин. – Вы от него сильно мрачнеете, и впадаете в совершенно непотребную меланхолию. Это никуда не годится, поручик.

– Виноват, ваше благородие, – совершенно по-уставному ответил я.

– Нам завтра вечером предстоит дело лихое и кровавое, – наставительным от выпитого тоном заявил Коренин, – а у меня есть большое желание вас в обоз списать. До окончания операции. – Я вскинулся, но ротмистр остановил меня жестом. – Погодите, поручик, погодите. Вот взгляните на Обейко, как всегда, весел и лих до бесшабашности. – Мой подчинённый даже выпрямился от таких слов, глянул на остальных унтеров гоголем. – Вот таким надо быть в пред-д-дверии, – он всё же справился с трудным словом, – столь рискового дела. У него рука в решающий момент, когда, кажется всё проиграно, не опустится. Он будет драться, пока весь кровью не изойдёт.

– А у меня, значит, опустится?! – начал подниматься я с со своего седла.

– Может и опустится, – невозмутимо ответил Коренин, – раз вы в таком настроении сейчас, в ночь перед боем. Подумайте об этом, поручик. – Он с ощутимым трудом поднялся и, махнув нам, мол, оставьте коньяк себе, только бросил: – Фляжку завтра вернёте. А вы, поручик, подумайте над моими словами.

Утром, как и положено после хорошей попойки, я чувствовал себя весьма и весьма не ахти, и мрачное настроение моё только усилилось. Не исправило его и то, что поднялись мы с Озоровским ближе к полудню, чего не было уже давненько. Выбравшись из палатки, я скинул с себя не самую чистую рубаху и велел нашему общему с Пашкой денщику, которого мы делили так же, как и палатку, (дело в том, что мой денщик умер от инфлюенции весной этого года, ещё в самом начале кампании) окатить меня несколько раз холодной водой из бочонка, стоявшего тут же неподалёку. После приказал подать чистое исподнее и мундир. А когда облачился в него, уступил место у бочонка Озоровскому. Как гласит военная мудрость: «Привёл в порядок себя, позаботься об оружии». Я вынул из ножен палаш, клинок его после боя был сильно зазубрен, а потому я отдал его освободившемуся уже денщику, имени которого я так и не удосужился запомнить, своё оружие. На плече бывшего солдата, что хорошо видно по выправке, уже лежал палаш Озоровского, он взял и мой и направился к кузнецу, чтобы заточить и поправить клинки.

– Ну что, поручик, – поинтересовался у меня ротмистр Коренин. – вы снова невеселы, не смотря на мои вчерашние слова?

– Видимо, перебрал вчера вашего коньяку, – ответил я, возвращая ему фляжку.

– Надеюсь, к вечеру, поручик, вы повеселеете, – Коренин повесил фляжку на пояс.

День тянулся удивительно долго и мучительно. Особенно раздражало то, что я был предоставлен самому себе. Я побродил по лагерю, понаблюдал за стрелковыми упражнениями взвода, которыми руководил вахмистр Обейко, вмешиваться не стал. Неподалёку офицеры также упражнялись в стрельбе, заодно хвалясь своими пистолетами. Я ненадолго присоединился к ним, однако слушать бесконечную похвальбу богатых обер-офицеров своим оружием не смог.

– Вот поглядите, господа, – говорил поручик сибирских драгун Максим Панаев. – Это французские пистолеты Бугэ. Как видите, изготовлены по специальному заказу самим мастером. – Он демонстрировал всем пистолет, украшенный золотыми накладками с монограммой МП. – Ручаюсь, на двадцать шагов бьют без промаха.

– Вы не ручайтесь, господин ротмистр, – отвечал ему мой знакомец Александр Холод, которого тоже раздражало, что все больше хвалятся, чем стреляют, – а покажите.

Панаев встал на рубеж, обозначенный дырявым пехотным барабаном, и прицелился в бутылки, расставленные в ряд на расстоянии как раз в два десятка шагов. Бах! Пуля взбивает фонтан в аршине от ящика с бутылками.

– Да он у вас даже не пристрелян, поручик, – прорычал Холод, – как прикажете это понимать? – Панаев служил в его эскадроне и числился его заместителем. – Вы похваляетесь оружием, из которого толком никогда не стреляли! Будь моя воля, я бы вас в унтера разжаловал! Это научило бы вас следить за оружием. – Он перевёл дух. – В общем, так, господин поручик, к вечеру, чтоб ваш замечательный пистолет был пристрелян должным образом! За час до заката проверю. Вы меня поняли?

– Так точно, – ответил Панаев, склонивший голову к земле. Следующие несколько часов он только и занимался тем, что стрелял из своего пистолета, пристреливая его.

Я пострелял вместе с ним, посоревновался в меткости с Холодом на бутылку шампанского, правда, оба мы не знали, где его по нынешнему времени достать. Но и это мне скоро надоело.

От стрелкового рубежа я направился к гусарам. Офицеры Изюмского полка, эскадрон которого был придан нашему корпусу, упражнялись в конном бою. По старинной традиции они рубили на скаку лозу и соломенные головы.

– Эгей, – окликнул меня один из них, прапорщик Лаврик – совсем ещё юноша с едва отросшими усиками, – да это же карабинер, поручик Ирашин. Не желаете поупражняться вместе с нами, или вы только стреляете лихо?

– Славная провокация, прапорщик, – усмехнулся я, но решил принять предложение, ведь делать, всё равно, было нечего. Я поймал за рукав какого-то унтера из пешей команды нашего полка, глазевшего на лихих красавцев-гусар. – Найди моего денщика, пусть приведёт мне коня и подаст палаш, если тот уже наточен. – Последняя реплика была излишней, в расторопности денщика я не сомневался.

И действительно, он явился спустя несколько минут, ведя в поводу моего коня с притороченным к седлу палашом. На самом деле, я был не силён в конной рубке, однако уступать гусарам не желал. Надо расстараться и утереть нос гусарам или, по крайней мере, не ударить в грязь лицом. Я вскочил в седло, отцепил ножны с палашом, чтоб не мешались, отдал их денщику, положил палаш поперёк седла и направился к началу протоптанной дорожки, с разных сторон которой были воткнуты в землю жерди с укреплённой на них лозой. Сейчас, как раз, солдаты пешей команды полка привязывали к жердям свежую лозу. Пустив коня быстрой рысью, я проехал через жерди, нанося удары направо и налево, срубая столько лозин, сколько успевал. С последней и вовсе курьёз вышел. Я ударил несколько ниже – а может, жердь была длинней – и попал не по лозе, а по самой жерди. Тяжёлый клинок палаша разрубил её также легко, как и тонкую лозу.

– Браво, браво, – похлопал мне незнакомый офицер-гусар. – Напор достойный кирасира.

Оказалось, что последняя жердь намерено была сделана длинней, чтобы скачущий гусар учился наносить удары на разной высоте, рубя по головам солдат разного роста. Лёгкие сабли их не могли перерубить жердины из свежего вяза, а вот мой недавно наточенный палаш – вполне.

Я покинул гусар, провожавших меня дружеским смехом и аплодисментами, вернул коня в стойло и принялся чистить, как говориться, до белой тряпки. После же, вернулся в свою палатку и растянулся на импровизированной кровати, глядя на грязноватый полог. Мысли в голову лезли всё больше мрачные с каким-то даже пораженческим оттенком. И кто только придумал нас, тяжёлую кавалерию, в город загонять. Я отлично помнил Сакмарский городок и дерущихся с батальоном «нового строя» солдат, которых с крыш засыпали пулями казаки. Представлять наших карабинеров и драгун на их месте как-то совершенно не хотелось. С такими вот мыслями наедине я и провалялся до самого захода солнца, а на вечерней заре запели трубы.

Я поправил мундир, поспешил выйти из палатки, увидел торопливо собирающего наши вещи денщика. Вскочив на коня и проверив палаш и пистолеты, поспешил к эскадрону, натягивая на лицо маску насквозь фальшивой бодрости.

Корпус строился в две колонны. Обоз присоединился ко второй. Я даже разглядел нашего денщика, тащившего на себе вещи. Встав впереди взвода, я приготовился слушать Михельсона, как обычно гарцевавшего перед нами, ожидая пока все построятся.

– Я не буду долго разглагольствовать сегодня, – сказал он. – Желать чего-либо и призывать не щадить врага. Вы всё это отлично знаете и без меня. Потому скажу лишь, не подведите меня на сей раз, господа. Мартынов, веди солдат. Карабинеры и драгуны, за мной!

Он забыл упомянуть о конной артиллерии, однако, командир её, поручик Перов поправил шляпу и махнул рукой своим людям. И наша колонна двинулась вперёд, набирая скорость.

Наш эскадрон шёл третьим в колонне, так что вступить в бой нам предстояло лишь в самом крайнем случае. В общем, наш, названный позже героическим, прорыв в казанский кремль я запомнил как безумную скачку по улицам, освящённым полной луной и пламенем пожаров. Горели богатые дома и усадьбы. То и дело впереди слышался звон стали и выстрелы, начинались короткие схватки. Все они заканчивались чрезвычайно скоро. Остановить несущихся галопом карабинеров и драгун очень сложно. А перегородить улицы телегами и баррикадами пугачёвцы отчего-то не додумались. Странно. Не похоже на них. Они ведь знали о нашем приближении и успели подготовиться к бою. Как-то не вязалось это с рассказами офицеров Деколонга о схватке в Троицкой крепости.

Мы прорвались к кремлю достаточно быстро, нас прикрыла артиллерия со стен. Пушки дали несколько залпов, разнеся крыши и стены ближайших домов, в общем-то, без особого толку. Нам открыли ворота, и наша часть корпуса во главе с Михельсоном влетела в кремль. Я быстро спешился, дав коню отдохнуть после столь скорой скачки, погладил его по шее. Изнутри кремль выглядел почти так, как и в прошлое наше посещение. Только какой-то потусторонней жути добавляли багровые отсветы пожаров, бушующих в городе. Взяв коня под уздцы, я уже готовился отвести его на конюшню или просто куда укажут, ведь особого толка от кавалерии внутри крепости нет. Однако не прошло и пяти минут с тех пор, как мы въехали в кремль, как от восточных ворот примчался молодой солдат с вестью о том, что пехота нашего корпуса угодила в засаду.

– Баррикад настроили, – задыхаясь, говорил он, – улицы перегородили. И бьют из-за них. Жестоко бьют. Из фузей да малых пушек. Картечью. Ваши солдаты уж три раза как на приступ ходили, да всё никак. Место узкое. А по ним ещё и с крыш стреляют.

– Коренин, Холод, – не дослушав сбивчивый рассказ солдатика, крикнул Михельсон, – ваши лошади посвежее будут. Берите свои эскадроны и атакуйте пугачёвцев с тылу.

– Есть! – ответили ротмистры.

Когда я уже вскочил в седло, то увидел, как к Михельсону подбежал Самохин. Он размахивал руками и кричал на него:

– А я?! Как же мой эскадрон?! Драгун посылаете, вместо меня!

Михельсон ничего не ответил на это, демонстративно повернувшись спиной к поручику. Самохин не мог видеть его лица, а вот я, даже на скаку, разглядел, как скривилось лицо нашего командира, а тонкие губы его шепчут ругательства. Похоже, поручик окончательно лишился расположения потомка обрусевших немцев.

Пока снимали тяжёлый засов и открывали ворота, к нам подъехал наш старый знакомец кирасирский поручик Лычков. Мундир на нём был порван во многих местах и не слишком аккуратно заштопан, а кираса помята и прострелена.

– Господа, – отдал честь Лычков, – долго объяснять, в чём дело, но нас осталось всего двадцать пять человек. От всего эскадрона. Возьмите нас. Мы должны оправдаться за поражение.

– Но вы же, кажется, в подчинении полковника Толстого, – заметил Коренин.

– Плевать нам на него! – отрезал поручик.

– Это пахнет трибуналом, господа, – покачал головой Холод.

– Плевать нам на трибунал! – в голосе Лычкова появились неведомые раньше нотки какой-то истерии.

– Хорошо, – кивнул Коренин. – Спорить времени нет.

Кирасиры Лычкова проехали мимо нас, став в авангарде нашего отряда. Спорить с этими мрачными всадниками, которых осталось два с половиной десятка от целого эскадрона, не было ни времени, ни особого желания. Хотят идти на риск и под трибунал, их дело.

Наконец, открылись ворота, и мы рванули, как говориться, с места в карьер. Кирасиры задавали скорость, их тяжёлые кони звонко били копытами по мостовой, высекая искры. Мы мчались вслед за ними, стараясь не отставать от загоняющих коней кирасир. И вот зазвенела сталь, точнее, сначала мы услышали крики боли, когда кирасиры Лычкова врубились в тылы пугачёвцев. К чести последних, они быстро среагировали и перестроились. Три задних шеренги их построения, куда отходили солдаты на отдых, быстро развернулись фронтом к нам и вступили в рукопашную.

Я влетел в тесные ряды пугачёвцев, обрушив на них палаш. Стрелять и прятать потом пистолет времени не было. Конь мой грудью раздвинул солдат в рубашках, я рубил наотмашь, многие нашли смерть от моей руки, но всё же упорство их поражало. Они стояли стеной, казалось, на место павших встают всё новые и новые, как в сказках. Я был вынужден отступить. Бока коня и ноги мои были покрыты длинными ранами от вражьих штыков. Но боли пока не было, слишком сильно кипела кровь, как остынет, придёт боль.

Переведя дух, я вынул всё же пистолет и разрядил его в шеренги солдат в рубахах. Спрятав его в ольстру, я ринулся обратно, вклинившись между двух карабинеров моего взвода. В три палаша мы пытались пробиться к маячившим так близко спинам солдат, но снова нам это не удалось. Летели в стороны штыки и куски мушкетов, падали раненные и убитые пугачёвцы, но мы не становились ни на шаг ближе к вражьим спинам.

Один попытался достать меня в бок, я врезал ему сапогом в голову, шпора разорвала лицо солдату. Он упал ничком, выронив мушкет. С другой стороны меня приложили прикладом по рёбрам. Очень славно приложили. Я едва в седле удержался, воздух вылетел из груди, как из пробитого меха. Я наугад ткнул в ту сторону палашом – клинок попал во что-то твёрдое и застрял. Пришлось приложить изрядное усилие, чтобы освободить оружие из вражьего черепа.

Нас снова отбросили. Отъехав, я надсадно кашлянул, провёл рукой по губам – на них была кровь. Проклятье, да меня приложили куда сильнее, чем казалось. Дышать сразу стало тяжело, грудь, будто стальным обручем сдавило, как на гравюре об испанской инквизиции, что я видел когда-то в детстве.

Не смотря на это, я снова ринулся на врага, орудуя палашом с удвоенной яростью, стараясь хоть таким образом заглушить боль в груди. И снова – без результата. Меж тем, не смотря на ярость, боль только нарастала. Я едва сумел не скривиться от неё, когда меня хватил за плечо капитан Холод.

– Отходите назад, – крикнул он мне. – Наша очередь в рукопашную идти. Коренин приказал стрелять по казакам на крышах.

Драгуны сменили нас, а наш поредевший эскадрон отъехал на несколько аршин в тыл, сменив палаши на карабины и пистолеты.

– Стрелять как можно скорее, – командовал, надрывая голос, ротмистр. – Прижмите казаков к крышам, чтоб они и головы поднять не могли.

Я вытащил из ольстры второй пистолет, выстрелил куда-то наугад. Начал разряжать, действуя, как хитрая тульская заводная игрушка. Вертятся где-то внутри шестерёнки, жужжат, скрипят, а заводной поручик в карабинерном мундире достаёт из лядунки бумажный патрон, надрывает его зубами, засыпает в ствол пистолета порох, зажимает пальцами патрон, достаёт пулю, забивает её, закрывает замок, забивает пыж из бумажного патрона. Шестерёнки вертятся быстрей – поручик-карабинер вскидывает пистолет и стреляет куда-то в сторону маячащих в огне пожаров крыш домов. Там, даже иногда виднеются смутные силуэты казаков. И снова шестерёнки замедляют вращение – заводной поручик снова заряжает пистолет. Надолго ли хватит его завода?

Со стен казанского кремля вели огонь пушки, стараясь тоже сбить с крыш казаков. Но дома ближе к центру города стоят крепкие – ядра пробивали крыши, но обрушить их они не могли. Одно такое ядро врезалось в кирпичную трубу дома, рядом с которым стоял я. Оно разбило трубу, и осколки кирпича полетели во все стороны. Взрыв оглушил меня, я покачнулся в седле, в глазах поплыло, звуки отдалились и доносились теперь словно через длинную-предлинную трубу, наливаясь металлом. Потом мир медленно закрутился у меня перед глазами, я почувствовал, что лечу куда-то, в воздухе мелькнули мои ноги в сапогах. Последней мыслью моей в ту ночь была, что их стоило бы почистить, надо сказать об этом денщику…

Глава 12.

Поручик Ирашин и комбриг Кутасов.

Звуки возвращались будто бы по той же трубе, через которую я слышал их. Медленно-премедленно ползли они по бронзовым извивам геликона, по ним безбожно пляшет эхо и звуков толком не разобрать. Лишь когда оно унимается, можно расслышать голоса, но прислушиваться к ним, после первых же слов, желания не было ни малейшего.

– Сломаны пять или шесть рёбер, трещины ещё, как минимум трёх, – говорил сухой голос, будто приказчик перечислял купцу сумму убытков от лавки за неделю. – Отбиты лёгкие, есть подозрения на разрыв. Что ни час у поручика начинается кровохарканье. Контузия средней тяжести. И это уж не считая множества колотых и резаных ранений мягких тканей ног.

– У меня каждый солдат на счету, доктор, – отвечал ему знакомый голос, вместо купца в воображении моём возник ротмистр Коренин. – В эскадроне большие потери, а вы держите на койке одного из лучших моих офицеров. – Если б мог, я бы покраснел, наверное. – Приведите его в порядок в кратчайшее время, иначе…

– Не надо грозить мне, ротмистр, – отмахивается доктор с голосом приказчика.

– Что мои угрозы, – вздыхает Коренин, – вот Пугачёв, тот всем нам погрозит. Так погрозит, что мало не покажется. Ни мне, ни вам, доктор.

– Да поймите вы, ротмистр, – вскрикивает доктор, – ведь не железная же у вас голова. Как я могу поднять вашего поручика на ноги? Я не Христос, а он, Господи прости, не Лазарь. Я могу хоть до Страшного суда повторять: «Встань и иди»…

– Эй-эй, потише, доктор, – я так и вижу, как Коренин, человек набожный, крестится. – Ещё батюшка услышит, будет нам проповедь на полчаса с обещаниями и Страшного суда, и Бог ещё знает чего. Но поймите и вы меня, доктор. Да, вы не Спаситель, и Ирашин – не Лазарь. Но вас рекомендовали как наилучшего военного врача.

– Ротмистр, я хирург, пули извлекаю, раны зашиваю, – соглашается доктор, – но тут всё зависит только от поручика. От его здоровья, а оно, смею вас заверить, у него богатырское. Не за два дня, но, думаю, скоро.

Этот диалог словно придал мне сил. Звуки всё быстрей скользили по бронзовым извивам геликона. Медленно разжимался стальной обруч со средневековой гравюры. Ватные ещё вечером ноги к утру уже сами просились бежать. Втайне от батальонного лекаря Минахина, того самого доктора с голосом скучного приказчика, утром второго дня после боя я попытался подняться, опираясь на деревянную спинку кровати. И, как ни странно, мне это удалось. Я сделал несколько шагов на плохо гнущихся ногах, но тут примчался батальонный лекарь – высокий и худой, к такому более всего подходит слово «каланча», он размахивал руками, словно мельница крыльями, и кричал на меня так, будто я находился от него в полуверсте, не меньше.

– Вы что думаете?! Мне вас на ноги ставить надо, а вы уже ходить! Да вы что же, ума совсем лишились! Обо всём! Обо всём ротмистру Коренину сообщу!

Пришлось тут же возвращаться в постель, но эта выходка придала мне сил. И Коренин, что пришёл справиться о моём здоровье в тот день, хоть отругал меня для виду, но глаза его выражали полное согласие с моими действиями. А когда батальонный лекарь Минахин отошёл от моей койки, ротмистр как-то даже воровато оглянулся вокруг и сказал, как бы ни к чему:

– Командир мой первый, премьер-майор Галич, ещё от кавалерии гренадерского фон-дер-Роппа полка, любил говаривать. Ежели у человека сил хватило, чтоб из госпиталя сбежать, то и воевать сил вполне хватит.

И подмигнув мне, ротмистр ушёл. Понять столь явный намёк мог и самый глупый дурак, как сказал бы мой достойный отец.

Их императорское величество изволили гневаться по поводу ретирады из Казани. Кутасов поймал себя на мысли, что начинает думать оборотами, принятыми в этом веке, а не в его времени. Особенно, когда дело доходило до самого Пугачёва. А сейчас вождь рабоче-крестьянского восстания был не просто во гневе, он был в ярости.

– Надо было продолжать осаду! – кричал он, размахивая булавой так, что навершье её грозило раскроить череп Кутасову. – Почему ты приказал уходить, бригадир?! Мы же прижали михельсонову пехоту. Разнесли в пух и прах! Оставалось только кремль казанский взять!

– У нас нет осадной артиллерии, – повторял Кутасов, – по крайней мере, такого калибра, чтобы пробить стены казанского кремля. Долгой осады не выдержать нам, именно нам, а не гарнизону крепости. Подойдут Мансуров, Голицын, Муфель, да Бог знает, кого ещё пошлёт против нас ваша неверная супруга…

– А что же нам теперь делать, – разводил руками Пугачёв, – на этом берегу Казанки?

– Ждать, Пётр Федорович, – говорил Кутасов, – когда Михельсон выйдет дать нам бой. Он не преминет сделать это, ведь у него в подчинении, в основном, конница, а пехоту мы и без того хорошо проредили. В крепости от драгун с карабинерами толку нет, разве что раздать мушкеты, да на стены поставить. Нет, Пётр Фёдорович, Михельсон выведет свой корпус из Казани. Вот в поле-то мы его и разобьём.

– Разобьёшь ты, бригадир, – успокоился несколько Пугачёв, но ту же впав в новую крайность, смертный грех уныния, – как же. Два эскадрона из Михельсонова корпуса разнесли два твоих батальона в пух и прах.

– Разнесли, – спорить было бессмысленно, – но не в пух и прах. Из пяти рот батальона из боя вышли две, практически полного состава.

– Из пяти сотен – меньше двух, – ехидно заметил Мясников, втайне радовавшийся поражению Кутасова.

– Пусть так, – упрямо наклонил голову комбриг, – но это были два свежих батальона, только что с Урала, в бою ни разу не бывавших, а против них – пехота корпуса Михельсона и два эскадрона закалённых в боях кавалеристов. И я считаю, что шестой и восьмой рабоче-крестьянские батальоны вышли из этой битвы с честью. Да, именно с честью!

– Ну, тут уж поспорить нельзя, – кивнул несколько опешивший от напора Пугачёв. – Тогда твоим рабочим и крестьянам стоять в будущей баталии в центре построения, принимать главный удар на себя.

– Примем, – твёрдо сказал Кутасов, – и выдержим, а если не выдержим, костьми ляжем. И ещё я предлагаю сформировать из шестого и восьмого батальонов Ударный лейб-гвардии гренадерский батальон четырёхротного состава. И поставить его на правом фланге нашего строя, как и положено гренадерам.

– Будь по-твоему, бригадир, – кивнул Пугачёв. – Статс-секретарь неси бумагу, пиши рескрипт. А кого командиром этого батальона поставим?

– Я сам и буду его командиром, – заявил комбриг. – И встану с ними в строй в будущей баталии.

– Повтори-ка для моего секретаря, – Пугачёву всё же нравились «немецкие» словечки и он старался вставлять их к месту и не к месту, – как назовётся этот твой батальон.

Кутасов терпеливо несколько раз повторил длинную фразу, чтобы грамотный, но не особенно умный дьячок, вознесшийся до статс-секретарей при «императоре», старательно, даже язык высунул от усердия, записывал её. Вот так и стал комбриг комбатом.

Я покачивался в седле, радуясь, что эскадрон наш, да, впрочем, и весь полк движется исключительно шагом со скоростью марширующей параллельной колонной пехоты и катящей орудия артиллерии. Из госпиталя я сбежал на следующий день после удачного эксперимента со вставанием с койки, сил на это хватило, хоть и едва-едва. Я, качаясь, будто пьяный матрос, добрёл до квартир нашего полка, на лестнице меня увидел наш с Озоровским денщик. Всплеснув руками, старый солдат едва не выронил сапоги, которые нёс чистить, и, подперев мне плечо, помог добраться до комнаты.

– Чёрт тебя побери, Ирашин, – приветствовал меня Озоровский. – Ты о чём думаешь, а? Приполз помирать на квартиру, чтоб в госпитале не кончаться?

– Я тоже рад тебя видеть, – вымучено усмехнулся я, – а со своими предположениями можешь идти… – Я не договорил, задохнувшись от кашля, а когда сплевывал подступивший к горлу ком, по губам снова потекла кровь. Чёрт! Я думал, что кровохарканье у меня прекратилось. Видимо, перенапрягся.

– Ты мне вот что скажи, Ирашин, – спросил Озоровский. – Ты, что же, завтра в бой собираешься идти?

– Не собираюсь, – ответил я, – а пойду. В госпитале помирать легко, а выздоравливать лучше всего в чистом поле.

– Да ты понимаешь, что дуба дать можешь, даже раны не получив! – вскричал Озоровский. – Уважать себя заставить хочешь так, да?

– Нас слишком мало, Паша, – вздохнул я, откидываясь на кровати, стирая поданным мне платком кровь с губ. – Если будем по госпиталям валяться, кому воевать?

– Ну да, – буркнул неожиданно наш денщик, не отличавшийся словоохотливостью, а на моей памяти так и вообще заговоривший в первый раз, – а коли вы, вашбродь, помрёте, будет лучше.

Мы воззрились на денщика круглыми глазами, а тот поставил сапоги Озоровского в угол и ушёл в свою каморку.

– Слушай, Паша, – сказал я Озоровского, – а как зовут-то твоего денщика?

– Васильич, – ответил тот, – а что?

– Да так, просто интересно.

Я вернулся к реальности, когда полковые трубы пропели построение. Мы стояли на левом фланге и, согласно плану баталии, разработанному нашим командиром и полковником Толстым, должны были форсировать реку Казанку и немедленно, не дожидаясь пехоты, атаковать пугачёвцев. На башкир и татар не отвлекаться, ими займётся наша лёгкая кавалерия, а бить правофланговых рабоче-крестьян. Я пригляделся к нашим будущим противникам и был сильно удивлён их внешнему виду.

– Слушай, Ирашин, – обратил моё внимание на них Озоровский, – они, что это, гренадерами заделались?

Действительно, головы солдат правого фланга пугачёвской армии вместо картузов украшали высокие колпаки с медными налобниками, шапки-гренадерки, или же митры. Они как-то не сочетались с зелёными рубахами солдат.

– Вроде того, – кивнул я, тут же пожалев об этом, под черепом словно шарики свинцовые перекатывались, стукаясь друг о друга, они взрывались болью. – Раз на правом фланге поставлены.

– Послушай, Ирашин, – подъехал к нам ротмистр Коренин, – ты зря меня послушался. Ещё не поздно в госпиталь вернуться, сделаем вид, что ты оттуда и не сбегал.

– Я в порядке, – стиснул зубы я.

– Ирашин, ты себя-то видел? – вздохнул ротмистр. Похоже, он жалел, что подал мне идею сбежать из госпиталя.

Видел я себя, видел. И зря, надо сказать. Зрелище я представлял собой воистину душераздирающее. Лицо обтянуто – ну чистый череп с пиратского флага – глаза запали, на губах следы крови, как у чахоточного, рядом с ушами тёмный дорожки, из-за контузии у меня иногда шла кровь из ушей. Мундир болтается, как на вешалке, хоть и собрат складками на поясе за спиной. Вот такой вид имел я перед боем. Оставалось усмехаться про себя шутке Озоровского.

– Ну, ты, Ирашин, – сказал он, когда понял, что меня не отговорить от идеи идти в бой, – перепугаешь всех пугачёвцев одним только видом своим.

– И то хорошо, – пожал тогда я плечами.

Снова запели трубы – и кавалерия двинулась к пологому берегу Казанки под грохот артиллерии и свист ядер. И вот что странно, этот грохот, что может, кажется, и мёртвого из могилы поднять, меня ничуть не беспокоил. Я как будто спал наяву, не смотря на этот концерт для «единорога» с оркестром из орудий меньшего калибра. Но стоило прозвучать трубам, как сонливость мою будто ветром сдуло. Я тронул коня шпорами, чтобы тот перешёл с быстрого шага на рысь – из-за сильно пораненных ног облегчаться было сложновато, а потому я был рад тому, что мы быстро перешли на галоп. Я встал на стременах, чтобы не мешать коню, сильно ссутулившись, как обычно, а то ведь так и шальную пулю словить недолго. По нам уже вовсю палили казаки из стрелковых цепей, выставленных на самом краю крутого берега Казанки. Но берег этот был не столь крут, как у Ая, штурмовать его не придётся.

Мы пролетели речку, обмелевшую по случаю довольно жаркого лета, кони наши легко взлетели на берег и мы, сметя бегущих казаков из стрелковых цепей, врезались в стройное каре пугачёвских гренадер. Те не успели дать по нам залпа, да, похоже, и не собирались этого делать. И закипела жестокая рукопашная схватка.

– Холод! – кричал Михельсон. – Холод! Отрезай их от остальных! Окружай их! – Под «ними» премьер-майор понимал тех самых гренадер.

На сей раз я не чувствовал себя заводной игрушкой. Нет! Я был человеком, как нельзя острей я сейчас ощущал это. Ноги обратились в сплошную боль, я уже не чувствовал, как в них врезаются штыки, изрывая мои лосины с сапогами, да и сами ноги в клочья. Не обращая на это внимания, я раз за разом вставал на стременах, чтобы обрушить палаш на голову или плечи гренадера. Я сбивал их на землю конём, пытался затоптать, одуревший от запаха крови и злобы, разлитой в душном воздухе, конь мой бил копытами и отчаянно кусался, чем нередко спасал мне жизнь. Под крепкими лошадиными зубами трещали кости, и часто гренадер, скривившись от боли, давал маху, штык его мушкета проходил мимо моих многострадальных ног, а я успевал ударить его палашом. Гренадер падал ничком или навзничь, а я колол коня шпорами, вместо благодарности, и мы глубже врезались в живую крепость пугачёвцев. В центре её стоял весьма интересный человек. Несколько раз он вступал в рукопашную, орудуя шашкой, надо сказать, весьма умело орудуя. Он был в мундире, какие носили пугачёвские офицеры не из казаков, картуз потерялся в схватке. И если судить по знакам различия Пугачёвской армии – их мы успели выучить за время кампании – этот офицер явно не был заурядным командиром батальона. Ибо на петлицах его красовался ромб, означавший звание бригадира.

Комбриг Кутасов привычным движением очистил клинок своей шашки о голенища сапога. Он только что вышел из очередной рукопашной схватки. Гренадерский батальон правого фланга отчаянно отбивался, осаждаемый двумя эскадронами михельсоновых карабинеров и эскадроном драгун. Он был отрезан от остальной баталии, однако Кутасов не особенно сомневался за её ход. Михельсону не удастся разбить их сразу, его солдаты откатятся на тот берег, вот тогда-то и придёт время подзабытого со времени Сакмарской мясорубки сюрприза. Однако, с гренадерами он, похоже, ошибся. Их сочли вызовом и решили уничтожить, вырезать под корень.

– Ничего, товарищ комбриг, – сказал майор Косухин, фактический командир гренадерского батальона, ведь именно он сформировал его и командовать дальше ему. Проверенный офицер из рабочих, но отец и дед его были солдатами, возвращавшимися после службы в родную деревню, приписанную с петровских времён к одному из демидовских заводов. Отец даже до унтеров дослужился, и вышел в отставку по ранению. – Мы сдюжим. Гренадеры, не хрен собачий!

Он только что вышел из рукопашной, через пару минут после Кутасова. Шашку успел сломать и теперь дрался мушкетом, штык которого тоже был надломлен, а приклад расщеплён.

– Сразу за мной в схватку не суйся, майор, – приказал ему Кутасов. – Нельзя, чтоб нас обоих убили. А если со мной что случится, и вовсе об этом забудь, понял? Тебе людьми командовать надо.

– Так точно, – ответил тот, хотя было видно, что приказ этот ему совсем не понравился.

Хлопнув его по плечу, Кутасов кинулся в бой. Втиснувшись между рослых гренадер, он принялся орудовать шашкой, отбивая удары палашей и нанося ответные по конским грудям и людским животам.

Не смотря на все усилия, я всё равно, раз за разом откатывался назад, равно как и остальные всадники нашего и драгунского полков. Гренадерская крепость стояла прочно, не смотря на потери. Я отъехал от неё в очередной раз, кляня, на чём свет стоит Пугачёва, всех его чертей, что армию ему придумали, свои больные ноги – я уже перестал их чувствовать, их будто ватой набили – и весь мир в придачу. Вот тогда-то я и услышал перебранку между нашим командиром и вестовым от полковника Толстого.

– Что значит, отступить?! – кричал Михельсон. – Как это отступить?! Это предательство! Толстой мне за всё заплатит!

Но, как бы то ни было, пехота, которой командовал Толстой, а не капитан Мартынов, отступила. Как позже оправдывался Толстой, для того, чтобы перегруппироваться и нанести врагу решающий удар. Михельсон открыто назвал это предательством. И, хотя сам по себе шаг этот, не был столь уж ошибочен с точки зрения военной науки, но для нас стал губителен.

– Здесь не спуститься, – качал головой секунд-майор Брюсов, – надо с четверть версты вниз по теченью проехать, там берег поположей.

– Это потеря времени! – кричал Михельсон, но делать было нечего, если подниматься по этому берегу было можно, то спускаться – нет. – Полк, за мной! – вынужден был скомандовать он.

– Драгуны, следом за карабинерами! – крикнул Холод. Его эскадрон обошёл каре гренадер с тылу, обстреляв их из своих фузей, и быстро пристроился к нам.

Это и спасло нам жизнь.

Комбриг Кутасов, едва вырвавшись из рукопашной, тут же едва не бегом кинулся к позициям артиллерии. Май ор Чумаков также инспектировал своё хозяйство, оглядывая едва не каждый из шрапнельных снарядов.

– Сколько их у нас? – спросил у него Кутасов, хотя сам отлично знал ответ.

– Как положено, – пожал плечами тот, кладя в ящик очередной снаряд, – по двунадесять снарядов на орудие. Все калибры есть. Не маловато ли будет?

– Этих хватит, – кивнул Кутасов, провожая взглядом откатывающуюся пехоту. – Заряжай!

– Шрапнелью, – сложное слово далось Чумакову нелегко, – заряжай!

Самым страшным было то, что рвались эти снаряды почти беззвучно. Все успели основательно подзабыть о Сакмарской мясорубке, где пугачёвцы впервые применили это кошмарное оружие. В общей канонаде никто не расслышал глухих хлопков, с которыми взрывались в воздухе начинённые пулями снаряды. При взрыве они больше всего напоминали облачка свинцового цвета – и дождик из них шёл именно свинцовый. Шарики весом в семь с половиной золотников разлетались в разные стороны, щедро осыпая нашу пехоту. Солдаты падали под этим градом.

Казалось, в единый миг Казанку запрудили трупы в зелёных мундирах, а воды её потекли кровью. Мы даже придержали коней, глядя на это избиение.

– Твою мать, – выразил общее настроение вахмистр Обейко.

А к нам уже неслись башкиры и конные казаки, стремясь покончить и с кавалерией корпуса, раз пехота уже, можно сказать, перестала существовать.

– Карабинеры! – вскричал наш командир. – На врага! Сокрушим этих чёртовых бестий!

– Остановитесь, премьер-майор! – заорал на него капитан Холод. – Это же чистой воды самоубийство!

– Полк, за мной! – игнорировал его Михельсон – и мы, как один, дали коням шпоры, терзая их и без того раскровавленные бока. И сибирские драгуны поспешили за нами.

Мы столкнулись с казаками с башкирами. Я, как сумасшедший, орудовал палашом, круша направо и налево. Под тяжёлым клинком его падали враги. Мелькали узкоглазые лица башкир и бородатые – казаков. Мне было всё равно, кого рубить. И я рубил. Как безумец, берсерк из скандинавских легенд, не думая о себе, лишь бы убить ещё одного врага. А за ним ещё одного, и ещё, и ещё. Враги падали, тяжёлый клинок палаша ломал их лёгкие шашки и копья, но почти каждый цеплял меня. Мундир давно превратился в окровавленные лохмотья, шляпу я потерял ещё в схватке с гренадерами, палаш изрублен, больше похож на пилу, но это и хорошо – тем более страшные раны будет он наносить врагам.

И казаки дрогнули. Не ожидали они такой ярости, такого безумного напора от кавалерии разбитого корпуса. Они развернули коней и помчались прочь. Мы не стали их преследовать. Сил не было. Да и подступала уже к нам пугачёвская пехота – заводские с крестьянами и пешие казаки. От поступи их, казалось, дрожала земля.

– Довольно, господа, – вскинул палаш Михельсон. – Полк, отступаем!

И, развернувшись по широкой дуге, мы помчались прочь от поля боя. Поля нашего величайшего поражения за всё время войны с Пугачёвым.

Глава 13.

Комбриг Кутасов.

– Как же так, бригадир?! – бушевал Пугачёв. – Что ж это выходит?! Твои солдаты целы, а казаков – с гулькин хрен! Разбили их ко всем чертям!

– А кто виноват? – пожал плечами Кутасов. – Я виноват, что Михельсон сумел разделать ваших, Пётр Фёдорович, казаков и башкир Арсланова. – Салават Юлаев вернулся под Уфу, организовывать террор в окрестностях города, а командование башкирами в армии Пугачёва принял старшина Кинзя Арсланов. – Вы так считаете?

– Белобородов погиб, – прогудел Пугачёв, – Арсланов тяжело ранен. Яицких казаков в армии хрен да ни хрена. – От душевного потрясения «император» потерял всю свою немецкость, в нём теперь был отлично виден не фальшивый надёжа-государь, а лихой донской казак, не гнушающийся крепким словцом. – Одни твои рабочие с крестьянами остались, какой же теперь казацкий государь.

– Придут к вам казаки, Пётр Фёдорович, – Кутасов поймал себя на том, что ему было даже немного жаль Пугачёва, настолько подавлен он был, не смотря на разгром михельсоновского корпуса. – Узнают о победе – и придут. Да и лейб-казаки Мясникова остались, в конце концов.

– Поди прочь, бригадир, – тяжко вздохнул Пугачёв. Он склонил голову, подперев её могучим кулаком. Кутасов поспешил покинуть его покои в недавно занятом казанском кремле.

Гарнизон его не стал долго обороняться. Не было у них для этого сил. Солдаты в вечер после боя быстренько перебили офицеров и несогласных унтеров и открыли ворота Пугачёву. Таков был итог. Но предводителя восстания угнетало то, что Михельсону удалось напоследок почти полностью перебить его кавалерию.

– Да уж, – вздохнул Кутасов, на выходе из царской палаты в кремле он встретил Омелина, – чему быть того не миновать. Хоть и разгромили мы Михельсона, но Белобородов голову здесь, всё равно, сложил.

– Это глупый фатализм, Владислав, – решительно заявил ему комиссар. – Белобородов погиб потому, что считал, победа уже у него в кармане. Думал, Михельсон побежит, а его казаки будут легко рубить карабинеров и драгун на всём скаку, до седла. Вот что погубило казачьего полковника, но никак не судьба или там фатум.

– Хорошо сказано, Андрей, – усмехнулся в отросшие усы комбриг. – Ты так скоро и до Господа Бога доберёшься – объявят твои комиссары, как в семнадцатом, что его нет, и всё. – Он подмигнул Омелину с какой-то хитрецой, которой раньше за ним не водилось. – Михельсона мы всё-таки разгромили, хоть и дорогой ценой, – вернул он в деловое русло разговор, – теперь надо уговорить Пугачёва идти на Москву.

– Он это и без того всем обещал, – напомнил Омелин. – Тогда, – именно это слово они употребляли для обозначения событий, имевших место в их прошлом, – его остановило поражение, нанесённое Михельсоном при Казани, теперь же дорога на Москву, можно сказать, открыта.

– Нет, Андрей, – они уже покинули «царские палаты» казанского кремля и теперь шагали по улицам города, носившим следы до сих пор идущего грабежа, – не само поражение важно. Главное то, что потеряно было ядро его войска – яицкие казаки во главе с Белобородовым. Также случилось и теперь, карабинеры и драгуны Михельсона перебили почти всех конных казаков, остались только пешие – из нищеты, так сказать, казачьего пролетариата. Ну, и Лейб-казачья сотня Мясникова. – Кутасов снова прошёлся пальцами по густым усам, что означало у него крайнюю степень волнения. – Пугачёв далеко не глуп и не доверяет нам, как и детищу нашему рабоче-крестьянским батальонам. Он, как бы то ни было, представитель совсем другого класса – и как всякий казак привык с презрением относиться к землеробам и заводским рабочим. Те отвечают казакам, можно сказать, полной взаимностью. Сейчас, пока идёт война, они дерутся плечом к плечу, но после победы все их разногласия обострятся с новой силой. Так было хотя бы с теми же гуситами. Стоило разбить всех врагов, отразить несколько крестовых походов, как они тут же раскололись на несколько фракций, готовых вцепиться друг другу в горло. Все эти сироты, оребиты, табориты и прочие. Пугачёв лишился своих казаков, верных безоговорочно только ему одному, и теперь готов сменить направление удара, двинув войска на юг, к Дону. Основная задача лежит на тебе и твоём политотделе. Наш царь-император должен понять, что если он прикажет изменить направление движения армии, она может и взбунтоваться. По войску надо пустить нечто вроде клича: «На Москву!»; и никак иначе.

– Поработаем над этим, – кивнул Омелин, – но, думаю, против законного царя войско не обернётся. Не семнадцатый год на дворе, когда только ленивый не хаял Николашку последними словами. С этим бороться бессмысленно.

– Но надо бороться, Андрей, надо! – слишком громко сказал Кутасов, правда, никто не понял о чём он, бродившие без особой цели по городу повстанцы – население его, что ещё оставалось в живых, предпочитало сидеть по домам, носа на улицу не высовывая – обернулись на бригадира и комиссара и пошли себе дальше, лишь некоторые плечами пожали. Мало ли что на уме у этих странных гостей их государя. – Как же нам тогда бороться с самодержавием, погубившим Россию?

– Рано с ним ещё бороться, – комиссар старался говорить как можно тише, ведь обсуждали они такие вещи, о которых и думать-то было опасно. Узнай Пугачёв, что готовят ему верные военачальники, лишил бы их жизни быстро и беспощадно. – Рано, Владислав. Пока идёт война, всё войско, весь народ, сплотилось вокруг Пугачёва. Кто мы такие для народа? Никто. Нет нас. Крепостные бегут к Пугачёву, готовят восстания, чтобы открыть ему городские ворота, целые деревни поднимаются, стоит заслышать о нём. Только о нём, чудом воскресшем императоре Петре Третьем, «казацком царе». Ведь втайне очень многие крестьяне мечтают стать вольными казаками, лихими разбойниками, грабить барские усадьбы, растаскивать по домам их добро. И все эти помыслы у них, так или иначе, связаны именно с именем Пугачёва. Лишись мы его сейчас, все усилия пойдут к чёрту.

– И что же ты предлагаешь? – удивился Кутасов. Они зашли в дом, что занимали в Казани, и уселись за стол, на который заботливая хозяйка его тут же принялась выставлять разносолы.

Женщина не могла нарадоваться на своих гостей. Она была прислугой в этом доме, а стала полновластной хозяйкой, после того как повстанцы повесили владеющих этим домом князей Маркиных. Принимать столь высоких гостей она была очень рада, хоть и побаивалась этих странных людей, часто, не замечая её, говоривших такие вещи, которых она просто не понимала, отчего становилось только страшней. Зато с продовольствием никаких проблем не было, как бы не взлетели цены на него после взятия Казани. Всё самое лучшее для бригадира и главного комиссара пугачёвской армии ей доставляли солдаты рабочих батальонов.

– Ждать, Владислав, – ответил Омелин. – Возьмём Москву, получим, хотя относительный, но мир, вот тогда и начнём борьбу с самодержавием. – Он усмехнулся своим мыслям. – Быть можем, именно на нас будут равняться деятели Великой Французской революции, как ты думаешь?

– Её может и вовсе не быть, – сказал на это Кутасов. – Посмотрит французская знать во главе с королём на наши события, да и передушат все революционные ростки, так сказать, в зародыше.

– Не получится, – резко хлопнул кулаком по столу Омелин. – К восемьдесят девятому году по всей Европе уже вспыхнет пламя революционного гнева.

– Про Коминтерн я помню, – кивнул Кутасов, – но ты, выходит, сам себе противоречишь, Андрей.

– Да, не важно, – отмахнулся комиссар, и сам понявший, что его понесло куда-то не туда. – Будущего знать никто не может, но Мировую революцию мы приближать будем всеми силами.

– Спорить с этим я не стану.

Не смотря на мрачное настроение Пугачёва, восстание развивалось стремительными темпами. Армия двигалось от города к городу под малиновый звон колоколов. Крестьяне встречали Пугачёва, что называется, хлебом-солью, именовали не иначе как «добрым царём-батюшкой» и вязали и вешали на воротах своих помещиков и их приказчиков. В Саранске на главной площади города был зачитан манифест «О даровании вольности крестьянам», Омелин, как главный комиссар армии, принимал самое деятельное участие в его написании, вспоминая формулировки, что зубрил перед отправкой в прошлое.

Однако теперь войско испытывало трудности с личным составом. Не смотря на огромную поддержку среди населения, крестьяне отказывались воевать за новую власть дальше своих деревень.

– Мы вам помощь оказали, – говорили старосты деревень, – помещиков перевешали, приказчиков ихних тож, чего ж вы от нас хотите теперь?

Записываться в армию, а уж тем более, отправляться на далёкий Урал, желающих находилось немного. Да не было их почти, на самом-то деле.

– Вот они, крестьяне, – скрипел зубами Кутасов, – мешочная порода, сволочь-людишки. С такими революции не сделать. Воевать дальше своего уезда не жалеют. Бар перевешали и довольно, а другие за них воюй. И ведь не прижать их никак! Рекрутские наборы вы отменили! – По этому вопросу у комиссара с комбригом были самые жаркие споры, точку в котором поставил Пугачёв. «Рекрутским наборам при моей власти не бывать», – сказал он, как отрезал.

– Нам нельзя открывать крестьянина от земли, – говорил на это Омелин. – Мы уже готовим манифест «О призыве в ряды РККА», будем брать по три молодых человека от каждой деревни, служить будут по пять лет. А рекрутские наборы оставим как чрезвычайное средство на время войны.

– Я всё это уже слышал, – вздыхал Кутасов, – и не один раз. А нам Москву ещё брать, не забыл, Андрей? Но кем брать, не подскажешь? На Урале осталось всего три батальона, полторы тысячи человек. И всё. Больше не будет. Никого. Крестьяне больше не бегут на Урал, а вешают помещиков с приказчиками. Но воевать не желают. Никак.

– Пойми, Владислав, – настаивал комиссар, – нельзя сейчас выпускать манифест о призыве. Это оттолкнёт от нас крестьянство. Но ведь всегда можно обратиться к истории, не находишь?

– Ты про вербовщиков? – уточнил Кутасов. – Набрал я уже их, из старых солдат, что к нам переметнулись. Пустил по деревням и городам. Результат слабоватый. Не желает мешочник воевать, сукин сын. Набираем одну голоту, кому держаться не за что, да преступников. Прямо не чудо-богатыри, а красные мундиры какие-то.

– А кого ты ждал? – пожал плечами Омелин. – Это в начале к нам целыми деревнями бежали, теперь же крестьяне свою силу почуяли. – Он решил сменить тему, она давно уже набила оскомину комиссару. – С восстаниями дела идут лучше. Сластин старается вовсю.

Об этом Кутасов знал и без него. Сержант Голов, вполне удачно справившийся с поставленной задачей, регулярно докладывал о деятельности особого отдела. Сластин, кроме контрразведки взял на себя и задачи прямо противоположные. А именно, занимался подрывной деятельностью в тылу врага. И с этой задачей он справлялся отлично.

– Ездил я несколько раз, – говорил Голов. – В Пензу, в Саранск, да и по деревням проехался немало. Пару раз ловили меня, но каждый раз отбивали крестьяне. Не шучу, два раза восстания из-за меня начинались.

Куда пропала его уголовная манера говорить? Жаргон? Байковые словечки? Нет их, как не было. Теперь перед комбригом стоял настоящий офицер-разведчик. Славно работает Сластин, умеет ковать из любого материала настоящих бойцов.

– А что с московским подпольем? – поинтересовался Кутасов у Омелина.

– Сластин сообщил мне, что работа идёт, – пожал плечами комиссар, – но когда я пытаюсь уточнить, отвечать нормально не хочет. Вертится, как уж, он ведь у нас скользкий, что твой угорь.

– Это верно, – согласился Кутасов. Про московское подполье он спросил потому, что Голов уехал в Первопрестольную более месяца тому и вестей от него комбриг не получал. Надежды на то, что Омелин знает больше него, было мало, однако спросить всё же стоило, для проформы. – Хватит оттягивать неизбежное, Андрей, – теперь уже Кутасов сменил тему. – Пора к Пугачёву идти. Уговаривать не сворачивать на Дон.

– Давно пора, – кивнул Омелин.

И они покинули дом, в котором квартировали в Пензе. Пройдя по улицам до «царских палат», бывшей резиденции градоначальника, комиссар и комбриг поднялись по лестнице, всё ещё застеленной красной ковровой дорожкой. Правда, она была сильно истоптана сапогами, а чистить её было некому. Хотя бы потому, что всех слуг перевешали, как «Катькиных холуёв», те же, кому удалось сбежать, не собирались возвращаться к своим обязанностям. Перед залом, занимаемым Пугачёвым и его Тайной думой, топтались несколько десятков человек разных сословий, что именовались прежде подлыми, а теперь неэксплуататорскими. Значение этого слова никто не знал, да и просто выговорить его, могли немногие, что только придавало этому именованию значимости. Кутасов с Омелиным миновали их, игнорируя просьбы поговорить, и пройдя мимо шталмейстера, облачённого в ливрею с нереальным количеством золотого шитья, галунов и позументов, вошли в зал.

Вот резиденцию «императора» убирали регулярно и довольно чисто. Сам Пугачёв сидел в резном кресле, весьма похожем на трон. Его он возил с собой повсюду, от Авзяно-Петровских заводов до самой Пензы. Всюду устанавливали его в зале для приёмов, где бы он не находился, в деревенской ли хате, хорошем доме, вроде этого, или же просто в шатре посреди поля.

– С чем пожаловали, товарищи? – сказал «надёжа-царь». Слово это плотно вошло в лексикон пугачёвского войска, однако сейчас прозвучало оно как будто даже оскорбительно.

– О дальнейших планах у вас поинтересоваться, Пётр Федорович, – ответил Кутасов. – Когда армию на Москву двинем?

– Сначала на Дон, – ответил Пугачёв. – Поднимем Тихий Дон – и на Москву.

– Это смерти подобно, Пётр Федорович, – вскричал комиссар. – Ваша супруга успеет к тому времени собрать армию в несколько раз превосходящую нашу.

– Верно, – поддержал его Кутасов, – я ведь не раз говорил вам, что сила наша – во внезапности. Неожиданности. Никто не думал, что мы меньше чем за год сумеем выковать из рабочих и крестьян настоящих солдат, ничем не уступающих иным русским чудо-богатырям. Но мы разбили Михельсона и Толстого, пора взять Москву и заявить о себе не только в России, но и всему миру объявить, что Пётр Фёдорович Романов, самодержец всероссийский, жив и сидит на престоле своих предков.

– Сладко поёшь ты, – усмехнулся Пугачёв и многочисленная свита засмеялась вслед за ним, – да только и я не дурак. Вот говорите мне вы, товарищи, что неожиданность – наша главная сила. И потому поступлю я именно что неожиданно. Чего ждёт Катька, жёнка моя неверная? Что я на Москву или Петербурх армию двину, и потому перекроет все дороги на них своими генералами. А я вместо этого, на Дон пойду – и с Дона уже в таких силах вернусь, что всем небо с овчинку покажется.

– Но к тому времени поздно может быть, – настаивал Омелин. – У супруги вашей полков больше, чем казаков на Дону. К тому же, Пётр Федорович, на Яике, – он давно уже не называл реку Уралом, а казаков уральскими, хотя поначалу это было комиссару очень сложно, – не все за вами пошли, многие на сторону Катерины переметнулись после того, как только военная фортуна от нас отвернулась.

– На то намекаешь, комиссар, – покачал головой Пугачёв, – что не весь Дон за мною пойдёт. Согласен с тобой, не все мне поверят, да только больше будет честных казаков. Иных мне не надо.

– Но время, Пётр Фёдорович, время, – напомнил Кутасов. – Оно будет упущено. Я уверен, мы разобьём солдат вашей супруги, сколько бы она их против вас не выставила. Ведь на нашей стороне правда, а она всегда победит.

– Так за чем же дело стало? – перебил его Пугачёв.

– За жизнями казацкими, – ответил Кутасов, – и рабочих с крестьянами. Выставит жена ваша против вас полки, пойдём мы против них всей силой – с донцами плечом к плечу. И сколько же душ на поле останутся? Победа будет наша, но какой ценой?

– Войны без убитых не бывает, – сказал Пугачёв, но в голосе его не было твердокаменной уверенности, что звучала минутой раньше.

– Всё дело в их числе, – покачал головой Омелин. – А ведь нам после победы жить надо. Каково будет жить России без армии? Ведь соседи только и ждут, чтобы мы сами поломали сабли и выкинули мушкеты. Немцы и шведы, да и турки готовы вцепиться в нас со всех сторон. – Комиссар отлично помнил интервенцию восемнадцатого года, как ни был мал в то время, когда вся Европа тянула соки из России, урывая, кто столько успеет.

– К тому же, Пётр Фёдорович, – продолжал давить, почувствовав слабину, Кутасов, – после взятия Москвы Дон поднимется сам. Не надо будет вам идти на поклон, – он намеренно употребил столь дерзкий оборот, чтобы распалить Пугачёва, – к донским атаманам. Они сами придут к вам, на Москву. Склонят головы, увидев, кто подлинный царь на Руси.

– Головы склонят, – голос Пугачёва заметно изменился, став каким-то лёгким, мечтательным. Он уже представлял себе, что гордые атаманы донских казаков придут к нему, в Кремль, склонят головы перед ним, когда-то простым казаком Емелькой Пугачёвым. – А прикажу, так и вовсе на колени упадут, в ножки поклонятся.

Кутасов с Омелиным поняли, что дело сделано. На следующее утро армия Пугачёва выступила к Москве.

Глава 14.

Светлейший князь Григорий Потёмкин-Таврический и сержант особого отдела РККА Голов.

– Нельзя. Никак нельзя-с. Они вчерась водочки перекушали изрядно-с, а теперь почивать изволят-с.

Под эти слова князь Потёмкин проснулся. Он накануне, действительно, злоупотребил крепким спиртным и нынче поутру чувствовал себя не лучшим образом. И слово-то какое подлец-лакей выбрал мерзкое «изрядно-с». Не слово – патока. Но кто это требует его, да ещё так рано поутру? Надо подниматься.

Князь дёрнул за шнурок и сладкий лакей, имени которого Потёмкин никак запомнить не мог, мгновенно образовался на пороге.

– Чего изволите-с, ваша светлость?

– Корня моего, – ответил Потёмкин, – умываться и мундир. – Потом подумал и спросил: – Кто там?

– Его высокопревосходительство Никита Иванович Панин, – был ответ.

– Тогда статское платье.

Почёсывая длинные волосы и хрустя горькой редькой – своим излюбленным корнем – Потёмкин проследовал вслед за лакеем в туалетную комнату, а уже спустя десяток минут из покоев в приёмную вышел самый настоящий russische FЭrst. В статском платье с золотым шитьём, при цивильных орденах и шпаге, в белоснежном парике, со слегка припудренным лицом, чтобы скрыть мёртвый глаз – память о давней схватке с братьями Орловыми. Кивнул графу Панину, дожидавшемуся его пробуждения. В руках граф, выглядевший ничуть не менее эффектно – тоже ведь царедворец не последнего порядка и высший чиновник по Табели о рангах – держал увесистую папку, украшенную двуглавым орлом.

– Что это у тебя, граф? – спросил у него Потёмкин после положенных приветствий и пожеланий.

– Доклад государыне, – ответил тот, намеренно умолчав о содержании.

– И о чём же? – Князь пребывал в скверном настроении и не был настроен на придворные политесы.

– О положении дел во внутренних губерниях.

– О маркизе Пугачёве, что ли? – без особой надобности уточнил Потёмкин.

– Именно, – кивнул Панин, – а равно и мои предложения по этому поводу.

– За брата просить станешь, – вздохнул Потёмкин. – А я то при чём?

– Без вашей, светлейший князь, поддержки не смею нести сей доклад государыне.

– И что ж ты там такое написал-то, граф, что государыне отнести боишься? – усмехнулся Потёмкин.

– Михельсон разбит у Казани, – слова Панина падали, словно камни или комья земли на гроб, – Пугачёв скорым маршем движется на Москву.

– Что значит, разбит? – опешил Потёмкин. – Этого быть не может.

– Отчего же, известия проверенные, – он протянул князю папку, – ознакомьтесь.

– Граф, граф, – Потёмкин без сил опустился в кресло с резными ручками, жестом отстранив папку, – что же нам делать с твоим докладом. За такие вести можно и места при дворе лишиться.

– Но они не терпят отлагательств, князь, – настаивал Панин. – Щербатову Первопрестольной не удержать, а с потерей её всё обернётся весьма и весьма…

– Вот именно, что весьма и весьма, – невежливо перебил его Потёмкин, – а как же иначе-то, граф, только что весьма и, непременно, весьма.

– Здесь, – Панин похлопал по папке, – не только сообщение о разгроме Михельсона, но и доклад о положении в армии и губерниях, занятых пугачёвцами, а также непосредственно к ним прилегающих.

– И каково оно? – поинтересовался Потёмкин, без особой надежды в голосе.

– Неутешительные, – ответил Панин, – вы лучше ознакомьтесь, князь, прежде чем я сей доклад государыне понесу.

– Садись уже, – кивнул ему Потёмкин, понимая, что от этой не слишком приятной необходимости ему не отвертеться, и принял из рук графа папку с гербом.

Читал он долго. Очень долго. Иногда по нескольку раз просматривая один и тот же лист. Часто откладывал иные, чтобы изучить отдельно. Вещи, о которых писал в своём докладе граф Панин, были ужасны, фатальны, кошмарны. В общем, как правильно сказал Панин «весьма и весьма». Сложив листы в начальном порядке, Потёмкин вернул папку графу, после чего наугад нащупал серебряный колокольчик и несколько раз звякнул им.

Лакей нарисовался мгновенно. В руках он держал поднос с чаркой водки и несколькими корнями горькой редьки. От водки князь решительно отказался, а вот редьку забрал и отослал лакея.

– Корню моего будешь? – спросил у Панина, а когда тот покачал головой, тут же захрустел ею. – А зря. Исключительно полезный корешок. О твоём докладе сказать можно только одно. Нельзя таких вещей государыне говорить, но и не говорить, тоже нельзя. Если Пугачёв возьмёт Москву, он сможет говорить о себе, как о правителе хорошего куска Империи. Можно сказать, он рассечёт всю страну нашу надвое.

– Он уже это сделал, – мрачно сказал Панин. – Урал и Поволжские губернии уже, можно сказать, не наши. Малороссия, подбиваемая крайне недовольными политикой государыни запорожцами, поднимается и готова примкнуть к чудом воскресшему царю, а так оно и будет, если возьмёт Москву. Ведь именно Первопрестольную многие считают настоящей столицей Империи, а не наш, «господский», Петербург. Про Дон, откуда этот маркиз Пугачёв родом, я вообще молчу, нет смысла упоминать.

– Погодить ещё немного надо, – покивал Потёмкин, догрызая последнюю редьку. – Пускай государыню иные-всякие помучают, просьбами да петициями, а после и мы с тобой, граф, придём. С нашими вестями.

Спустя полчаса, когда Потёмкин сгрыз ещё несколько редек, а после потребовал мороженного, от которого Панин отказываться не стал, они направились в Большой дворец. Парки и фонтаны Петергофа не радовали обоих. Князь Потёмкин отмахивался ото всех просителей, что тут же атаковали его, стоило только им с графом выйти на улицу. И уже спустя несколько минут по всему Петергофу полетел слух: «Светлейший не в духе». Все придворные от тафельдекера и кондитера до гофмейстера и обер-гофмаршала принялись гадать в чём же причина. Выводов было сделано множество, но ни один реальности не соответствовал.

С первого взгляда Потёмкин понял, что государыня не в духе и очень сильно не в духе. Первые же слова только уверили князя в этом.

– Чем ты обрадуешь меня, светлейший? – спросила она.

Не «милый друг» и даже не Григорий, а светлейший. И кто у неё сейчас фаворит? Надо припомнить, но припомнить не удавалось, потому Потёмкин обратился к императрице с такими словами:

– Не вели казнить, матушка. – Он низко склонил голову.

– Брось ты свою азиатчину, светлейший. – Чуткое ухо придворного мгновенно уловило малейшее изменение интонации голоса императрицы. – С чем вы с графом пожаловали ко мне?

– Со скверными вещами, матушка, – почти непритворно вздохнул Потёмкин. – Граф Панин доклад измыслил о положении дел в армии и в губерниях, охваченных восстанием, а также непосредственно к ним примыкающих.

– И что же это за вести, относительно marquis Pugachev? – заинтересовалась императрица.

– Дозволите зачитать доклад, государыня? – испросил разрешения граф Панин и, дождавшись кивка самодержицы, начал: – Ситуация в губерниях, где действует армия изменника и бунтовщика, Емельяна Пугачёва, а так же, непосредственно к ним прилегающих сложилась весьма и весьма угрожающая. Но более всего угрожающей представляется мне ситуация в армии. После разгрома корпуса премьер-майора Михельсона на реке Казанке, настроения в ней стоят пораженческие. Ряд подразделений, от взвода до роты, перешли на сторону восставших. Растёт дезертирство. Самым же страшным представляется мне масштаб воровства и количество фактов, о которых мне донесли верные агенты, продажи боеприпасов и оружия врагу.

Сержант Голов смотрел на каптенармуса и его команду. Человек – даже не так, человечек – этот, облачённый в мундир гарнизонного полка вызывал у сержанта особого отдела РККА только отвращение. Но с другими иметь дело не приходилось – работа такая у него на этой войне. Кажется, на музыке было особое слово для таких людишек, но этот язык давно и прочно был позабыт бывшим мазуриком. Начальник особого отдела умел выбивать из людей ненужные знания. Да и не было теперь никакого мазурика, а был сержант особого отдела РККА Голов. Отвлекшись от своих мыслей, он снова обратил внимание на каптенармуса.

– Ружья самые новые, – сладко растекался тот. – Только что присланы. Боеприпасы к ним. Как договаривались.

– Принимайте, – кивнул Голов своим людям. – А где сабли, что ты мне обещал?

– Ещё не прибыли, – ответил тот. – Но в следующую нашу встречу будут обязательно.

– Хорошо, – снова кивнул Голов, снимая с пояса кошель с золотыми рублями. Глаза каптенармуса загорелись. Однако Голов демонстративно развязал тесёмки кошелька и отсыпал несколько полновесных монет и сунул в карман. – За сабли получишь, когда я их увижу.

– Будут сабли, будут, – закивал каптенармус, как китайский болванчик, что еще, будучи мазуриком, Голов утащил из богатого дома в Казани.

– Вот когда будут, – усмехнулся сержант, – тогда и рубли будут. – И передал кошель каптенармусу.

– Кроме оружия и боеприпасов, – продолжал Панин, – предатели и златолюбцы поставляют врагу лошадей и даже орудия. Это почти невозможно себе представить, государыня, но агенты Тайной канцелярии перехватили большой обоз, направляющийся в сторону занятой Пугачёвым Казани. Этом обозе были пять тяжёлых пушек и десять лёгких, а также три воза с порохом и ядрами.

Башкиры бродили по табуну и лица их узкоглазые просто лучились радостью. Всадники, дети степей, всегда умели ценить хорошего коня. Голов этого не понимал.

– Ну как, товарищи? – спрашивал кавалерийский офицер, ведавший поставками коней в пикинерные полки. – Хороши мои лошадки?

Каскын Самаров, башкирский старшина, предводительствовавший степняками несколько раз коротко кивнул и сказал, страшно коверкая слова:

– Хороши, хороши. Очень хороши лошадки. Как раз для башкир. Подойдут.

– А ты теперь куда? – спросил у офицера Голов. – В армию ведь уже не вернуться?

– С такими-то деньгами, товарищ, – усмехнулся тот. – Да куда угодно. Хоть бы и за границу. – Он взвесил на руке небольшой мешочек с драгоценными камнями, переданный Головым. Девять тысяч рублей, а именно столько стоил табун в пятьсот пикинерских коней, пригнанный офицером, сумма весьма значительная. Бумажным деньгам, введённым императрицей не так давно, ещё мало кто доверял, а золотом это выходил совершенно неподъёмный мешок. – С деньгами везде хорошо, а без них – всюду хреново.

Он перешагнул через труп унтера-табунщика, что вместе с ним пригнал коней, и ловким движением вскочил в седло. Делится полученными от «товарищей» деньгами, он не собирался ни с кем.

– Города, находящиеся на пути продвижения армии Пугачёва, наводнены агентами. Подготовка их такова, что заставляет задуматься о том, откуда они могли появиться в армии бунтовщиков, состоящей из казаков и черни. – Панин читал так вдохновенно, что Потёмкин даже заслушался, хотя и ознакомился заранее с текстом доклада, и не сразу заметил, как с каждым услышанным словом темнеет лицо императрицы. – Агенты Тайной канцелярии борются с ними, однако сил их, подорванных после правления Анны Иоанновны, на это не хватает. Привлекают офицеров из гарнизона, а также солдат, но они – не специалисты, и эффективно бороться с врагом не могут. Городовые и полиция, вообще, более заняты борьбой с растущей преступностью.

Городовые бежали за Головым уже несколько улиц. Вот ведь черти! Во времена его молодости, когда сержант был ещё лихим мазуриком, они бы давно отстали и бросили это дело. Война их такими прыткими сделала, что ли? Или это ему так не повезло. И ведь как же фатально не повезло. Он только вошёл в комнату, где собирались нижегородские подпольщики, как тут же понял, явка провалена. Он не слишком хорошо понимал смысл этих слов, но их часто повторял Сластин, а потому они крепко въелись в память Голова. За столом сидели вроде бы и рабочие волжских верфей, и одежда подходящая, и лица, однако стоило бросить взгляд на их руки, как учил всё тот же Сластин, сразу всё становилось понятно. Ладони их не были густо покрыты смолой, как должны были, а значит, вывод мог быть один – Тайная канцелярия.

И Голов рванул с квартиры со всех ног, плечом сшибив загородившего ему выход «рабочего», ссыпался по лестнице и выскочил на улицу. Кто ж знал, что на улице городовых поставят. Для подстраховки. Голов угрём вывернулся из их крепких объятий, в которых городовые сжали его, и бросился вперёд. Не особенно разбирая куда. И бежал он так уже минут пять, а городовые всё не отставали.

И тут из тёмного переулка высунулась грязная физиономия и коротко свистнула Голову, показав отсутствие передних зубов, отчего свистеть было даже сподручней.

– Эй, маз, сюда, – для верности добавил обладатель физиономии, через мгновение скрывшись в переулке.

Голов нырнул вслед за ним. Долгое время он видел перед собой только спину в грязной рубахе, и старался не отстать от своего нечаянного спасителя. Удалось. Помогли былая сноровка опытного мазурика и уроки Сластина. А вот городовые отстали. И вот беглецы остановились в каком-то дворе, откинувшись на стену. Голов судорожно ловил ртом воздух – всё же возраст не тот, чтобы бежать по полчаса кряду. Не мальчик давно.

– Третья часть слама мне, – прохрипел мазурик, которому бегство далось так же не слишком легко, однако на губах его играла мечтательная улыбка.

Голов и без хитрой науки психологии, азам которой учил его Сластин, мог прочитать мысли, бродящие сейчас в давно не мытой голове жулика. Как велено воровским законом третья часть добычи доставалась тому, кто выручил незадачливого мазурика из лап каплюжников. Но на сей раз жулику не повезло, и Голов сейчас выжидал, давая парню ещё несколько секунд счастья, чтобы разочаровать его – и очень сильно.

– Нет у меня слама, жулик, – сказал Голов.

– Прихватить не успел, – разочарованию юного маза не было конца краю. Ещё только сейчас был он самым счастливым юношей едва не во всём Нижнем Новгороде, а теперь он рухнул с небес на землю, голову себе расшибив об острые камни. – Вот непруха.

– Бывает, – невесело усмехнулся Голов. – За синичку выведешь из этих катакомб?

– А не маловато будет? – засомневался жулик. – А ты, маз, чего дороги отседова не знаешь? Ты чьей колоды, маз?

– Я без колоды, жулик, – покачал головой Голов. – Сам по себе.

– Нету таковских в Нижнем, – уверенно заявил парень. – Ты что ж, политический, что ли?

– Политический, – вынуждено кивнул Голов, – но был из мазов, жулик. Так что бери синичку и выводи меня к воротам города. Я тут не задержусь и со старшаками здешними мне корешиться выгоды нет. – Нужные и понятные жулику слова сами собою появлялись в голове. – Выходит, что мне тебя приткнуть ничего не стоит. Был жулик да весь вышел. Вот и решай. Синичка в руках или мотыль в боку.

Жулику оставалось только повздыхать, что называется, для виду – или как говаривал Сластин, для проформы – и соглашаться.