Изогну семь красок в дугу

Сапожников Леонид

Аннотация автора:

Эти мои стихи, песни и песенки разных лет — веселые и грустные — публиковались там и сям. Здесь я впервые собрал их вместе. Получились шесть циклов: 1) Благодарю вас, Женщины 2) Песни у костра 3) Просто лирика 4) С улыбкой по жизни 5) Фиги в кармане 6) Детская комната. Думаю, каждый может найти в них что-то по вкусу и по настроению…

* * *

Скажу сразу: я не считаю себя поэтом. Просто писал много лет стихи, как чуть ли не каждый влюбленный в литературу и прекрасный пол.

А еще, будучи туристом, перерабатывал походную романтику в строчки и мелодии. Последние не очень-то мне удавались, а вот приз Киевского конкурса авторской песни за лучшие стихи я получал не раз.

Барды в своих концертах часто вспоминают, при каких обстоятельствах родилась та или иная песня. Есть мнение, что они «тянут время». Думаю, это все же не так. Любительские стихи, в отличие от профессиональных, — не самодостаточный продукт. Им нужна поддержка. Ею-то и служат комментарии: помогают публике понять автора, а понять — значит простить.:)

Воспользуюсь такой поддержкой и я. Excuse me, my dear reader…

_____

I. БЛАГОДАРЮ ВАС, ЖЕНЩИНЫ

Алла

Мы познакомились в турпоходе по Карпатам и вскоре расстались. Алла жила с маленькой дочкой в Москве возле станции метро «Сокол». Звала в гости, мне долго не удавалось приехать. Наконец все-таки вырвался с работы. Перед ее дверью увидел крохотный коврик для ног — нет, для ножек! Много ли надо влюбленному для вдохновения?:)

Маленькие женщины

Маленькие женщины с маленькими ножками в маленькой квартире весело живут. Тикает будильничек, и неслышной кошкою ходит по паркету маленький уют. И не страшен женщинам черный чертик с рожками, и не страшен женщинам волк, свиреп и лют,— ведь будильник тикает, и пушистой кошкою ходит по паркету маленький уют. Гром колышет улицу, призраки промокшие в мертвом свете молнии призрачно снуют! И приятно призраку, что за тем окошком ходит рыжей кошкой маленький уют.

Около станции «Сокол»

Около станции «Сокол», в доме высоком-высоком девушка-полуребенок, девушка-гадкий утенок. Адрес записан в блокноте: «Будете — может, зайдете?» «Буду. Конечно, буду, только работы груда». Вновь набухают почки — Буду! Теперь уже точно! — и уплывают дюймовочки на лепестках цветочных. Стойкий солдатик из олова храбро шагает в огонь. Буду. Теперь уже скоро — Месяц еще — другой… Ветер свистит, задирается, листьями хлещет по лицам. Нету страницы с адресом, стала страница птицей, выпорхнула беспечно синей ночной порою… Сказки, конечно, вечны. Сказки, но — не герои.

1968

Люся

Однажды ранней весной мне приснилось, что наша киевская телевышка (еще первая, на Крещатике) выходила замуж. Она надела фату, и на город опустился туман.

Стихи сложились как бы сами собой, — я тоже был влюблен и собирался жениться. И только много позже пришла догадка, что две последние строчки были зашифрованным предостережением…

Бегущая сквозь туман

Телевышка надела густую фату, И на город упал серебристый туман. В ореолах стоят фонари на мосту, И в тумане, как рыбы, уснули дома. Ты бежишь сквозь туман, не касаясь земли, Бьет по струнам хмелеющий март-музыкант, И все чудится мне: за тобой корабли, На ногах у тебя башмачки Фрэзи Грант. Как все странно в тумане — без лиц голоса, Будто старые записи слушает жизнь… Если вдруг опадут у меня паруса, Ты мне берег надежды тогда укажи. Телевышка сегодня в нарядной фате, Так давайте, оркестры, играйте парад! Но все грустные струны, все струны не те Щиплет март захмелевший совсем невпопад.

1970

Аля

Ежик

Как хорошо ежу в твоих ладонях! Он фыркает и колется, чудак. Бедняга ёж пока еще не понял: Неволя — нет, твои ладони — да! Надежен домик, пальцы как стропила, А вместо кровли волосы твои… Что мило мне, то ежику немило, Он убегает, ты его — лови!

1979

Люба

Полночное

Ты по жилке телефонной, Желтой, белой и зеленой, Каждый вечер, как мадонна, Сходишь с облака, и вдруг Лиловеет черный вечер, И твой голос раны лечит, Губы, руки, грудь и плечи Сотворяют нежный круг. Сотворивши, отворяют И в тиши полночной тают, И по жилке долетают Лишь короткие гудки… Телефон, скажи на милость, Может, это мне приснилось? Возврати мне голос милый И тепло ее руки.

Суффиксы…

Ты сказала очень робко: «Я б хотела, чтобы кнопкой или маленькой плутовкой кто-нибудь назвал меня. Что с того, что ростом вышла, стала длинною, как дышло? Даже серенькою мышкой! Мышка все же не свинья…» Мой гусарик-кареглазик! Мой цветочек! Мой алмазик! Мой котенок! Мой экстазик (но такой, что хоть кричи)! Ты любимая малышка, а не серенькая мышка, ты малышка-коротышка, обезьянка Чи-Чи-Чи.

Если вспомнить в час печали…

Если вспомнить в час печали: В Запорожье на причале Есть две буквы: Л + Л, Загорятся в сердце свечи, Станет чище, станет легче, Словно ангел пролетел.

Пусть ничего уже не будет…

Пусть ничего уже не будет — того, что было, не убудет. Воспоминанье материально, оно как горная гряда. Вершины Нежности и Ласки стоят, как две волшебных сказки,— мы там, над бездной, без опаски с тобой обнялись навсегда.

Свободны Вы, и это Ваше право…

Свободны Вы, и это Ваше право — Себе избрать другую колею. А я иллюзий сладкую отраву Уже не пью. Теперь уже не пью. Любовь не выживает без надежды, Считал Поэт, и повторю за ним: Я Вас любил так искренно, так нежно, Как дай Вам Бог любимой быть другим.

1994

Ивета

Мы познакомились летом 96-го в Интернете (тогда это было еще в диковинку). Завязалась переписка. Письма Иветы были на редкость очаровательны, и я сочинил ей маленькое стихотворение:

Бригантина

Бригантина белая Ивета (нет уже подобных на Руси!) выплывает в море Интернета сквозь пролив Большой UUPC. [1] То ли на открытие америк, то ли в край, где теплая роса… Бригантине нужен дальний берег — а зачем иначе паруса?

Неожиданно для меня Ивета ответила, что хочет приехать из Питера в Киев: «А ЗАЧЕМ ИНАЧЕ ПАРУСА?»

Я спросил:

— Тебе 29, а сколько мне, ты знаешь?

— У тебя три возраста, — ответила она, — паспортный, интеллектуальный и эмоциональный. По последнему ты вообще мальчишка.

— Но мы же друг друга не видели — вдруг не понравимся внешне?

— Не страшно. Посидим рядышком полчасика и привыкнем…

Это было, наверное, самое волнующее ожидание поезда в моей жизни.

Хотелось, чтобы мою Бригантину вез паровоз под белыми, как пар, парусами.

Я ходил с цветами по перрону, сердце стучало, а в голове вертелись, как колеса, ключевые слова: «пар», «пара», «паровать» (по-украински — соединять в пары). И к моменту, когда вокзальная дикторша нудным голосом объявила: «Поезд Санкт-Петербург-Киев прибывает на пятый путь», — сочинилось вот такое, радостно-торжественное:

Паруса и пар паруют пары…

Паруса и пар паруют пары, ну а если есть компьютер старый да еще туристская гитара, то свиданью быть наверняка. Надо выпить за попутный ветер, за знакомство наше в Интернете и за то, что лучшее на свете приплывает к нам издалека. Пушки, салютуйте Бригантине! Неподвластна тине и рутине в южный край из града строгих линий вырвалась, свободна и легка! Пьем, Ивета, за попутный ветер, за знакомство наше в Интернете и за то, что лучшее на свете приплывает к нам издалека.

Далеко не шедевр, но это не важно. Оцени настроение и порадуйся за нас с Иветой. Мы с ней до сих пор друзья.

1996 — …

II. ПЕСНИ У КОСТРА

1966–1970

Проводи меня, поезд

За окном провода, провода, за стеной — проводник, проводник. Проводи меня, поезд, туда, где разлегся на солнце ледник! Проводи в неистоптанный край, где лавины, как пушки, гремят, но, смотри, через месяц узнай в бородатом бродяге меня. Ты пыхтишь: «Чудаки, чудаки! Чудаками набитый вагон! Нелегки, нелегки рюкзаки и суров альпинистский закон». Ты гудишь: «Не пойму, не пойму! Вы и так недоспали ночей, так к чему, так к чему, так к чему? Так зачем, так зачем, так зачем?» Эх, ты, длинный, тебе невдомек, что бежим от простого пути. Ну, скажи, ты хотел хоть разок с магистральной дороги сойти? Эх, ты, скорый, тебе не понять пассажиров своих никогда,— мы идем, чтоб потом не пенять на прожитые тихо года. Позади города, города, неистоптанный край впереди, проводи меня, поезд, туда, проводи, проводи, проводи! Позади города, города, неистоптанный край впереди,— проводи меня, поезд, туда, проводи, проводи, проводи…

Икар

А летать нетрудно — важно взять разбег, не бояться грудью окровавить снег. Сброшу с плеч сомнений чугун, изогну семь красок в дугу, по дуге легко побегу, птица-человек! Ты твердишь, что крылья превратятся в пар, не легендой — былью может стать Икар. Посмотри на эту дугу! Руку дай, взлететь помогу, по дуге с тобой побегу на огни Стожар. Не пытайся взглядом удержать меня — просто крылья надо сделать из огня. Сброшу с плеч сомнений чугун, изогну семь красок в дугу, по дуге туда побегу, где звезда моя…

Теберда

Песня горнолыжников

Стихли ребят разговоры, Спят серебристые горы… Скоро, совсем уже скоро Нас позовут города. Снится сегодня ребятам Бог слаломистов крылатый, Снятся сегодня ребятам Горы твои, Теберда. Здесь на высокой поляне След Белоснежки петляет, И настороженной ланью В хижину смотрит звезда. Парням, отвыкшим от ласки, Снятся волшебные сказки, Снятся им чистые краски, Краски твои, Теберда. Здесь мы по склонам кружили, Здесь мы с ветрами дружили. Если останемся живы J, Снова вернемся сюда. Снится сегодня ребятам Бог слаломистов крылатый, Снятся сегодня ребятам Горы твои, Теберда!

Мостик

Греет солнышко, как весной, Мост качается подвесной, Горы замерли на посту, Мы целуемся на мосту. А вокруг шуршит листопад, Говорю слова невпопад, Закружил меня листопад И твоя волнистая прядь. Мне бы стать твоим кораблем, Чтобы плыть по свету вдвоем, Мне бы стать штормовкой твоей, Чтобы ты смотрела теплей. Ходит палуба вверх и вниз, Желтый лист над нами повис… Горы замерли на посту, Мы целуемся на мосту.

Над палаткой клены

Над палаткой клены плечистые Не насмотрятся в речку чистую. Мы с тобой в костер не насмотримся — Каждый видит в нем своё. Мне дороги видятся дальние, А тебе — разлуки, страдания. Мне любовь тебе — ожидание, Мне весна, тебе дожди. Ближе сядь ко мне, чтобы серый дым Не мешал смотреть на огонь за ним, Ближе сядь ко мне, чтоб любовь мою В красной пляске угадать. Догорают ветки смолистые… Не в дыму, а в пламени истина — Разгляди, пока не погас костер, Утром будет лишь зола…

Лунное стремя

Давайте дарить другу другу тугие еловые шишки! Давайте стелить любимым упругий зеленый мох! Давайте по речке сплавим обид и забот излишки, давайте дышать, чтобы жизнь была, как глубокий вдох! Давайте ходить под ливнем без зонтиков, без болоний, [2] давайте наполним фляги вечерней росой — и тогда подставят нам лунное стремя заката багровые кони, и станет серебряной шпорой бродячая наша звезда.

Радуга

Может, послезавтра, может, через годы к нам придет волшебник розовобородый. Явится и спросит три любых желания. Что сказать волшебнику, надо знать заранее. Подари нам солнце, ласковое, рыжее! Подари нам дождик, что из тучки брызжет, подари нам дождик, подари нам радугу — всех людей хороших веселить и радовать! Задрожит, заИскрится с каждым по соседству семицветный мостик, уходящий в детство через горы горя и забот моря… Будем же волшебнику хором повторять: «Подари нам солнце, ласковое, рыжее! Подари нам дождик, что из тучки брызжет, подари нам дождик, подари нам радугу — всех людей хороших веселить и радовать!»

Две мототуристские

Был у меня когда-то чешский мотоцикл «Чезет» (иначе — «Чезета»), на котором я исколесил всю европейскую часть Союза от Ленинграда и Таллина до Сухуми. Ему я обязан множеством ярких воспоминаний и двумя песнями, родившимися во время дальних поездок. Как ни странно, мототуристских я ни у кого из бардов не встречал…

«Чезета»

Как ведется, каждым летом мы садимся на «Чезету», увязав веревочкой багаж. Пожелайте нам удачи! На четвертой передаче пожираем мы километраж.

Припев :

Улетает птицею дорога. по обшивке камешки стучат, под крыло бросается дорога в ритме ча-ча-ча.

Путь у нас крутой и длинный, нам навстречу лимузины, едет частник в холе и в тепле, и щека его побрита, и жена его умыта, и не хлещет ветер по скуле. А у нас — краюха хлеба, а над нами небо, небо! Гнался дождь за нами и устал. Наш отель — сама природа, для бродячего народа там всегда имеются места.

Припев :

Улетает птицею дорога, по обшивке камешки стучат, под крыло бросается дорога в ритме ча-ча-ча.

Вторая песенка — это грезы мототуриста у подножья лестницы старинного замка (такие замки или их руины в Литве, Закарпатье, Западной Украине властно влекли романтиков). Да простит меня «Чезета» — здесь она не укладывалась в стихотворный размер и пришлось заменить ее другим чешским мотоциклом, еще более популярным в 60-70-е годы — «Явой»…

Лестница

Лестница, истертая кедами, ботфортами, шпорами и шортами, стала как стекло. Звякали здесь ножнами личности вельможные, а теперь вот можно мне — котелком! Лестница ты, лестница, прадедов ровесница! Мысли лезут лестные, будто рыцарь я, будто я на лестнице жду служанку-вестницу от шальной наследницы короля. Статуи из мрамора смотрят, как на варвара — пыльного, незваного, место мне в хлеву! Не боюсь я цезарей мраморной процессии, у меня с принцессою рандеву! Выйдет полуголая, пересохнет в горле. Я ей шлем на голову и скорей в седло! Вслед погоня лавою — мушкетеры бравые — но куда до «Явы» им! Про-не-сло! Слуги в замке прыскают: «Стать мототуристкою? С кровию арийскою? Стыд, позор и срам!» А дорога стелется, а мотор в истерике, а лунища делится Пополам!

Пилоточка

Следующую песенку я посвятил стюардессам «Аэрофлота». И все думал: вот спою им когда-нибудь и порадую! А время шло. Они успели сменить синюю форму на красную, да и вообще в жизни очень многое изменилось. Например, стало возможным свободно отправиться за границу. И вот, пролетая над Гренландией рейсом Москва — Нью-Йорк, я решил: сейчас или никогда! И познакомил наших очаровательных бортпроводниц со своей «Пилоточкой». За что был щедро награжден теплыми улыбками и горячим кофе:)

* * *

Плывешь ты синей лодочкой, Ромашки, как прибой. Пилоточка, пилоточка, Как парус над тобой. Румянец на ветру горит, Гудит ревниво «АН» — Тебя нарек подругою Небесный океан. И мне, простому смертному, К тебе не подойти — Под звездами, над ветрами Лежат твои пути. Плывешь ты синей лодочкой, Ромашки, как прибой… Пилоточка, пилоточка, Как парус над тобой.

III. ПРОСТО ЛИРИКА

Начну с двух стихотворений, написанных давным-давно, в девятом классе, в девятом классе, когда я лишь мечтал о любви (платонической!) и очень страдал от одиночества. Главное их достоинство — искренность, кое-где неловко прикрытая шершавыми фразами «под Маяковского».

Морозный воздух щеки колет…

Морозный воздух щеки колет, луна висит под звездным куполом… Сейчас бы Маше или Оле читать, да так, чтоб сердце щупала и ей, и мне вся эта лирика: лунишка, звездочки и прочее… Взвали на плечи с центнер гирю-ка, тогда увидишь ты воочию, что это значит — в вечер свеженький, как будто только что из бани, воспев и небо, и подснежники, и массу прочей разной дряни, себе, не ей, прочесть все это, ведь нет ее с тобою рядом… Да, прав Ромео: есть Джульетта — жизнь рай, а нету — хуже ада. Быть может, надо быть смелее? Красивей нужно стать мне, что ли? Бреду уныло по аллее один, без Маши и без Оли.

Облака — как розовая пена…

Облака — как розовая пена, словно в синей вазе взбит сироп. Два!.. Звонок, стихая постепенно, серебристо рассыпался бисером. У подъезда школы смех и гомон. Где ж она? Минута — целый век! Я ведь тоже по латыни «хомо», а по-русски — просто человек. Все в шестнадцать лет любить хотели, все слагали верной дружбе гимн. Наконец! В ответ кивнула еле, усмехнулась и ушла с другим… Лязгал медью колокол горластый, чуб трепала ветрова рука. Ветру что? Сквози себе — и баста! А над головою — облака.

Женщина, которую я выдумал

Женщина, которую я выдумал, В заповедном домике живет И выходит павою невиданной Из простых некрашеных ворот. Машут ели теплыми ей лапами, Даже пень по-своему ей рад, А грибы размахивают шляпами И кричат пронзительно: «Виват!» Ходит по чащобе, как по городу, С чёртиком веселым на плече. Хмурых леших путаные бороды Для нее свиваются в качель. И краснеют лешие солидные Оттого, что выпала им честь!.. Женщина, которую я выдумал, Все-таки, я верю, где-то есть.

Улетели белы гуси…

Улетели белы гуси, закружился листопад, улетели белы гуси, машет крыльями закат… Лишь тебя не выпускает царь лесной из октября. Осень щедрыми мазками всё рисует для тебя. Яркокрасные хоромы, золотые купола, на коврах узор багровый с бледножёлтым пополам и янтарные обновы, и рубиновую брошь… Только цвета голубого в тех хоромах не найдёшь. Не дари ей, царь влюблённый, ни атласа, ни парчи,— подари над звонким клёном синекрылые лучи! Не упорствуй понапрасну, трон пурпурный не готовь,— не живёт без синей краски настоящая любовь.

Тихо ходят ходики…

(Сельская учительница)

Тихо ходят ходики, спит в углу печаль. Ты снимаешь ботики, бабушкину шаль. Снова расколдована дЕвица красна… На дворе — колдобины, на дворе весна. Тени пляшут парами, две свечи горят, тенькает гитарою радиомаяк. За рукою-лебедем, как послушный паж, то быстрей, то медленней ходит карандаш. Девочкам и мальчикам неуды суля, выпускает галочек стаей на поля… Ой ты, галка алая, лебедю ответь: к витязю удалому как ему лететь? Тихо ходят ходики, спит в углу печаль, шаль дрожит пуховая на твоих плечах. По плечам необнятым бродит тишина… На дворе — колдобины, на дворе — весна.

Карусель

По лужам шагает веселый апрель, на детской площадке поет карусель. Поет, что не будет зимы никогда,— навеки за реки ушли холода! А кони по кругу несутся в карьер, и кружится небо, и кружится сквер, Но кони гнедые не верят, как мы, что больше на свете не будет зимы. А если поверят хотя бы на миг, помчат не по кругу, помчат напрямик, помчат вон из парка, из города вон туда, где им слышится сабельный звон! Но кони по кругу несутся в карьер, и кружится небо, и кружится сквер, и грустные кони не верят, как мы, что больше на свете не будет зимы.

Речь на собственных похоронах в магнитофонной записи

Уважаемые товарищи, Станьте в круг, станьте в круг. Подходите смелее, барышни, Подходи, враг и друг! Не волнуйтесь, за все заплачено — За венки и за гроб. Ваше дело, глаза заплаканы Были чтоб, были чтоб. Ну, а если рыдать не хочется, Обойдется и так. Лишь не спутайте имя-отчество В похоронных речах. Не забудьте сказать, что труженик, Что не вор и не хам, И ступайте спокойно ужинать По домам, по домам. А один стоит и не двинется, Головою поник. Размышляет он, с кем бы скинуться На троих, на троих. Я тебе, браток, не компания, Я на то-о-ом берегу… Надо было обмыть заранее, А теперь — не могу. Я теперь из ковша Медведицы Пью вино, пью вино. Где-то есть ветряные мельницы, Ну, а мне все равно. Где-то пахнет дерьмом и подлостью, Где-то стон, где-то свист… Я теперь без забот и подданства Межсозвездный турист. Ну-ка, ушлые, равнодушные, Шире круг, шире круг! Обнимитесь, ноздревы с Плюшкиным, Обнимись, враг и друг! Не волнуйтесь, за все заплачено — За венки и за гроб, И не стоит, глаза заплаканы Были чтоб, были чтоб.

1968

Кафе «Фрегат»

(Было такое в Питере на Васильевском, а может, есть и сейчас; мы славно там однажды посидели с Александром Городницким. Заметив знаменитого барда, лабухи на подмостках заиграли «Атлантов» и стали звать автора к микрофону. Александр в ужасе убежал на кухню, и мне стоило немалого труда вернуть его за столик. После чего он сказал музыкантам: «Никогда не играйте мои песни по кабакам!»)

Когда зюйд-вест, надежды вестник, приносит пыль далеких стран, не усидеть тебе на месте, двадцатилетний капитан. Рука привычно ищет шпагу, глаза — подзорную трубу. С друзьями выпей за отвагу, за буйство бурь, за ветра бунт! С тобой бродяги и герои — храбрее нет и нет верней! — но твой корабль не построен, а может, он давно на дне. Дымят не пушки — сигареты, гремит не гром, а барабан… В кафе «Фрегат» плывет по свету двадцатилетний капитан.

1968

Разменяй неразменный рубль

Разменяй неразменный рубль, дорогое лицо забудь. Позовут тебя властно трубы и уйдешь на рассвете в путь. Петухи прокричат лениво из-за сонных глухих ворот, и всплакнет молодая ива, провожая за поворот. Будут сосны скрипеть и охать над нелегкой твоей судьбой. Будут хлеба скупые крохи и с ветрАми неравный бой, будут ветры давить на плечи, пригибая лицом к земле, и напомнит промозглый вечер о надежном, большом тепле. И болот голубые дУхи будут плясками сеять страх, и лавин ледяные руки вдруг обнимут тебя в горах, будет солнце чернеть в угаре, будет вид твой и дик, и груб… Ты — мужчина, и ты шагаешь на возвышенный голос труб!

IV. С УЛЫБКОЙ ПО ЖИЗНИ

Негритянка из Момбофе

или о том, как вредно порой смотреть на часы

Негритянка из Момбофе Позвала меня на кофе. «Поздно…» — молвил я несмело, А она, дрожа всем телом, Мне сказала: «Те-е-емный белый!»

К учебнику русского языка

для иностранцев: о слове «go»

Идут дожди, идут часы, Идут пожарнику усы, Идет трамвай, идет прохожий, Весна идет! Зарплата — тоже…

Эпитафия

Здесь покоится Джон Геллен. Был он из ружья застрелен, И не Геллен он, а Блед! Потому что слово «Геллен» — Это рифма для «застрелен», А Блед — нет.

Подражание Андрею Вознесенскому

Математика! Мать и мачеха! Я блуждал в ней ребеночком натемно. Полиномы иному, как семечки, А меня теоремы по темечку. Оглушенному — далеко ль до беды? Двойки-лебеди, как стервятники… Я творил заклинания: «Барда-ды! Барда-ды, барда-ды, барда-дым-дым-дым! Ты развейся в дым, математика!!!»

Голубые кони прерий

Голубые кони прерий унесут меня туда, где живет нагая Мэри безо всякого стыда. Озареньем, откровеньем, вдохновенною игрой будут мне ее колени и чела ее покрой. С ней тревоги и печали не заманят в свой капкан, и фантазия отчалит в изумрудный океан.

Две песни из цикла «Ненаучная фантастика»

О матриархате

Воспоминания мужа, полетевшего в космос с женой…

Уплыла в прошлое Земля, жизнь начинается с нуля! Но, впрочем, нет, жена моя не нуль: «Давай введем матриархат, и все дела пойдут на лад, и покажи, где у ракеты руль!» «Ты что, жена? Ты что, жена? Теперь другие времена! Тебя я, как Отелло, удушу!» Но вышло так, но вышло так, я взял передник и дуршлаг и стал варить на камбузе лапшу. «Достань к обеду молоко, ведь Млечный путь недалеко!» — «Ты что, жена, свалилася с Луны?» — «Потом мочалку ты намыль и смой космическую пыль оттудова, с наружной стороны. А я, дружок, проверю тут, куда наметил ты маршрут! Дай карту. Ты чего-то, вижу, сник? Я так и знала, Скорпион! На Деву курс наметил он, на Волосы каких-то Вероник! Кто эта Дева? Говори!» Тут закипело все внутри: «Она, — кричу, — хороший человек!» — «Ах, вот каков ты, старый пес?!» Тут еле ноги я унес и спрятался в стыковочный отсек. Сижу, как загнанный Телец. Ракете, — думаю, — конец! Моя супруга правит там одна. Сижу — не ем, сижу — дрожу, а скорость у ракеты — жуть! И мертвая такая тишина… Я вспомнил: есть один рычаг, чтоб времена переключать — бояться мне какого там рожна? Рванул его — какой эффект! Жена достигла юных лет, когда была невестою она. Не долетая Близнецов, она сварила мне яйцо. Сказала: «Ешь, не бойся, выходи». А замаячили Весы — дала кусочек колбасы, прильнув к моей измученной груди. Дела у нас пошли на лад. В ракете вновь патриархат,— жена моя и штурман и пилот. Я оказал ей эту честь! А сам, чтоб вовремя поесть, варю на кухне кашу и компот.

Жестокий марсианский романс

времен застоя

Был в то утро я, ребята, и не сонный и не пьяный. Объявление в парадном будто нА голову снег: «Кто слетать желает в гости на неделю к марсианам, подавайте заявленья управляющему ЖЭК». Отчего же не слетать, раз такая благодать? Я давно интересуюсь сестрами по разуму! Марсианку я хочу нежно хлопнуть по плечу,— жалко, туго там с водою, все они чумазые. Прихожу, а в ЖЭКе страсти: первым лезет дамский мастер, с мясником едят друг друга без тарелок и ножей, и у каждого из пасти не «спасибо» и не «здрасьте», а сплошные сообщенья в девятнадцать этажей. Говорят, на Марсе там магазины «Все для дам», продавцы там, между прочим, с тонкими манерами, и такая там фирмА, что последняя чума в этих тряпках марсианских кажется Венерою. Я — к двери. Толпа скандалит: «Вы, мужчина, не стояли! Лично я за этой дамой, ну а вы у нас не в счет!» Говорю: «Эй, вы, желудки! Кто нацелился на шмутки, поворачивай оглобли — в марсиан переучет!» Растерялись. Вижу — верят. Ну, а я уже за дверью и анкету, как ракету, председателю мечу. «Вы подходите нам очень, но октябрь не оплочен. И ноябрь! И декабрь!..» — «Сдам бутылки — оплачу». Он другой находит повод: «Засорен мусоропровод! Это правда, что соседа запихнули вы туды?» — «Не приму горячей пищи, аж покуда не прочищу! Нынче что у нас, суббота? Выйму гада до среды!» Он мне третее желанье: «Приходите на собранье. На повестке первый квАртал».— «Обязательно приду!» Он любовно жмет мне руку, а про Марс, подлец, ни звука. «Вы, — грит, — рыбка золотая в нашем жэковском пруду!» Я веревкой обвязался, сделал все, что обязался, вытер пот, пиджак поправил и плюю себе с крыльца. Все жильцы культур-рно ходят! Не шумят, не колобродят! А мясник и парикмахер посадили деревца!!! Продолжение известно: занял ЖЭК второе место, председатель всех поздравил, а о Марсе ни гу-гу. Снова я лежу небритый, и напрасно Аэлита ходит в клуб «Кому за тридцать» там, на дальнем берегу. А вчера за рюмкой кваса услыхал я от Тараса, что в Америке есть НАСА, тоже пудрит всем мозги. Я бы этой самой НАСЕ всю эмблему разукрасил за такие вот аферы, за такие пироги!

1981

Каскадер Вася

Этот текст нуждается в предисловии. Я, как большинство заядлых туристов, никогда не отдыхал по путевкам (считалось, что это удел презренных «матрацников»). Но однажды в феврале поддался уговорам и поехал в знаменитый пансионат «Пицунда».

Представьте себе семь двенадцатиэтажных зданий у самого моря.

Замечательные вина, замечательные женщины со всех концов Союза, двухместные номера и — никаких дежурных по этажу! Для полного счастья не хватало гитары. Она была одна на семь зданий. Женщина-культорг дала ее мне с условием, что я выступлю в концерте, посвященном 8 марта.

Я легкомысленно дал слово. И лишь за пару дней до концерта задумался: а что же я буду петь? Туристские песни здесь явно не годились — не тот контингент и не тот настрой. Вот и пришлось срочно сочинить «Каскадера Васю». Он имел в курзале пансионата шумный успех — не потому, что так уж хорош, а потому что довольно точно отразил нравы того времени и места…

Был нормальным я туристом и к курортам я на выстрел никогда нигде не подходил, но местком наш против правил ниже пояса ударил и на юг путевкой наградил. Я пытался отказаться: дескать, как же это, братцы? Я с курортной жизнью незнаком! И за дамами я сроду не ухаживал полгода… «Нам видней!» — ответил мне местком. «Там на юге есть грузины, мандарины и дельфины, только кавалеров дефицит! Дамы там в плену стихии, некому читать стихи им, и никто им розы не дарИт. Вышла, значит, разнарядка нашей фирме для порядка выделять на юг одних мужчин. Нужен лет под сорок, рыжий, чтобы мог на водных лыжх и умел смеяться без причин». «Я, товарищи, не рыжий…» — «Вас красителем побрызжут от ушей примерно до сих пор!» — «Мне, товарищи, на лыжах нипочем, клянусь, не выжить!» — «Не волнуйтесь, будет каскадер». Присылают каскадера. Парень ростом с эту гору! Не снимает лыжи ни на миг. В рыжий цвет меня покрасил и представился: «Я Вася. Это я и буду ваш двойник». С четверга до воскресенья мы с ним славно посидели. Встали — и отправились на юг. Мы живем, как в Голливуде: море будто бы на блюде и таки-и-ие женщины вокруг! Телефон звонит-трезвонит: «Извините, можно Леню?» Васе трубку я передаю. Мой двойник без опозданья прилетает на свиданья исполнять обязанность мою. Этот милый рыжий Вася весь курорт собой украсил: он стихи читает при луне, дарит розы и мимозы, вызывает смех и слезы,— я же загораю в тишине. Все нормально, я не спорю: каскадеру — каскадерье, у него опасная игра. Но люблю его, как брата, за него мне страшновато. Вася, друг, ни пуха ни пера!..

Тятя

Песня об охране зеленых насаждений

Следующая песня вообще была написана экспромтом.

У нее необычный жанр — это песня-взятка.

Дело было так. Я отправился в весенний поход по Крыму с группой киевлянина Наума Лисицы — автора известной песни «Вальс в ритме дождя» («Солнца не будет, жди-не жди, третью неделю льют дожди…»). Начали под Чуфут-Кале возле Бахчисарая, а в конце вышли в район Фороса и разбили лагерь в лесу у моря. Вдруг явился сердитый лесник и велел снимать палатки: «Вы тут желудя потопчете, а из них могут дубки вырасти!» Народ стал совещаться: законопослушные капитулянты были готовы уходить, реалисты предлагали скинуться на взятку для лесника, а мы с Наумом минут за десять сочинили для него песню (слова мои, музыка Лисицы). Эффект был потрясающий: услышав ее, лесник не только смилостивился, но и велел жене приносить нам по утрам молоко…

Говорил мне тятя: «Ах ты, сукин сын! Ты зачем срываешь листики с осин? И зачем, скотина, на поляне той Желудя ты топчешь Машкиной спиной? Будучи лесничим, лес родной любя, Я к едрене-фене выгоню тебя! Сгинь скорей, дубина, из моей избы! Я заместо сына посажу дубы.» Он сказал — и сделал! И таперя вот У меня не жизнь, а сплошной поход… Горы и долины, весь наш край родной Истоптал я, братцы, Машкиной спиной.

1969

Песня-дразнилка

для знакомой москвички, вышедшей за кубинца

Маруся сочеталась во дворце, Маруся и в смущеньи, и горда, и счастье у Маруси на лице, а на лице у Педро — борода. Свидетели кричали: «Куба — си!» Им синие виднелись города, и реяла над свадебным такси прекрасная, как Куба, борода. А Васька рыжий бледен, как мираж, а Васька ни туды и ни сюды — все потому, что Вася рыжий наш, все потому что он без бороды. Он две недели план не додает, что раньше не случалось никогда,— все потому, что пО сердцу скребет кошачьей лапой Педры борода… Велик еще тех случаев процент, характером не сходятся когда! Морщины у Маруси на лице, а на лице у Педро — борода. Мораль у этой песенки ясна: чтоб не попасть в подобный переплет, ты, девушка советская, должна остерегаться импортных бород! Ча-ча-ча!

Трагедия антисемита

Чтоб жизнь была милее и день не зря был прожит, решил я нынче врезать кому-нибудь по роже. Эх, нет со мной братухи — не взяли на поруки! Ну, я и сам сумею пристроить к делу руки. В буфете у марухи [3] я принял бормотухи — свою дневную норму и порцию братухи,— я принял бормотухи и вышел на аллею в надежде повстречаться с каким-нибудь евреем. Но эти, блин, евреи — всегда они хитрее: уехали куда-то, не ходют по аллее! Одни летают мухи да ползают старухи… Аж выть мне захотелось от этой невезухи! За что же и кого же мне бить теперь по роже? Сантехника Сережу? Себе оно дороже! Мясник навстречу, Костя,— ну это, братцы, бросьте! Его ежели тронешь, одни оставит кости. Под вечер подвернулся Алешка-парикмахер. Я только замахнулся — послал меня он на хер. Приду к нему побриться, свою подставлю шею… Пришлося извиниться, чтоб не было хужее. Любой теперь начальник, любой большая цаца. Вот это ситуация — МНЕ не хватает Каца! Ученые, я слышал, не то еще умеют — пусть выведут обратно хоть парочку евреев!

Песенка Тирляля

из мюзикла «У нас в Кибертонии»

В 1977 году режиссер Киевского театра музыкальной комедии Игорь Афанасьев прочел мою повесть «У нас в Кибертонии» и предложил написать по ее мотивам либретто мюзикла. Я с удовольствием это сделал. Композитор Геннадий Сасько сочинил музыку. С нами заключили договор, подписанный высоким чиновником министерства культуры УССР. В театре уже прикидывали распределение ролей: Игорь Афанасьев собирался играть доктора тьма-тьматических наук Тракатана… Но высокий чиновник испугался — и немудрено: либретто, как и повесть, было нашпиговано «фигами в кармане». Он даже не отдал его на рецензию, как было положено. Проявил, короче, политическую бдительность. Правда, с некоторым опозданием: мне успели выплатить аванс:)

Маме горько и обидно: Не хочу я быть солидным, Не хочу я быть солидным, хоть убей! Льва, орла и бегемота Не люблю я, братцы, что-то — Мой любимый зверь обычный воробей! А еще мне очень тошно Одеваться макинтошно И велюром шевелюру прикрывать. То ли дело кеды, роба — Пусть зеваки смотрят в оба — Мне на них с высокой башни наплевать! От меня ушла невеста: Говорит, со мною вместе Только дура дурой будет жить свой век — Мол, не ведаю я меры И не сделаю карьеры И вообще я распропащий человек. Что же делать мне без пары? Я купил себе гитару, Хоть значительно солиднее рояль. Ночью, днем, зимой и летом Распеваю песню эту: Тирля-лЯля, тирля-лЯля, тирля-лЯ!..

Песенка профессора Сурдинки

из того же мюзикла

Был я не подарочек в детстве золотом: Клады вечно я искал в стенах с долотом, Делал не однажды я жгут из простыней, Чтобы из Бастилии выручить друзей. Но с годами понял я: повзрослеть пора И попал заслуженно я в профессора, Понял математику, понял сопромат, Словари от А до Я выучил подряд. Одного я, граждане, не могу понять: Почему профессору мяч нельзя гонять? Отчего не принято лезть на карусель, Если носишь ты очки, шляпу и портфель?..

V. ФИГИ В КАРМАНЕ

Я первым понял…

* * *

Во времена Брежнева-Андропова свобода слова ютилась на кухне.

Здесь поздними вечерами в кругу друзей рассказывали анекдоты, за которые можно было схлопотать срок, и вообще вольнодумствовали. Почему на кухне? Потому что в комнате были дети, старики и, как предполагалось, подслушивающие устройства…

Этот наш протест против режима был именно фигой в кармане, за порог он, как правило, не выходил. Об этом, а также о строительстве коммунизма сложилось у меня в 1981 году стихотворение. Читал я его, конечно же, на кухне близким друзьям…

* * *

Я первым понял: ничего не будет, в проекте корабля полно муры! Но если дружно вкалывают люди, то разве можно выйти из игры? Мы верили седому капитану,— он обещал за морем хлеб и кров,— и на руках не заживали раны от каменных тяжелых топоров. Корабль рос. Леса вокруг редели. Три мачты протыкали облака. Мы постоянно были все при деле, никто не ныл, никто не нарекал. Мы верили, как богу, капитану, наращивая мачты корабля. Мы верили: за морем, за туманом нас примет благодатная земля. Был наш корабль огромен и нестроен, но нам, голодным, было не до мод Нас волновало: сверху недостроен, а снизу уже просится в ремонт… Один шепнул: «Давно нам в путь пора бы». Ему закрыли дерзкие уста! И понял я: мы строим не корабль, живому богу строим пьедестал. Я бунтовал бесшумно и незримо И СЛАВИЛ КАПИТАНОВЫ ДЕЛА! Наверно, кровь рабов покорных Рима во мне благонамеренно текла. А капитан глядел поверх туманов и обещал покорным хлеб и кров, и на руках не заживали раны от каменных тяжелых топоров.

Идут войска…

* * *

А это — отклик на ввод советских войск в Чехословакию в августе 1968 года. Несколько смельчаков в Москве вышли тогда в знак протеста на Красную площадь (и были схвачены спустя несколько минут), а очень и очень многим все это было… я хотел сказать «по барабану» — нет! Они переживали, что из-за чехословацких событий советским футбольным командам был объявлен бойкот в европейских состязаниях…

Люди моего круга были потрясены насилием над «пражской весной»: ведь она давала нам последнюю, наивную надежду на «социализм с человеческим лицом». Мы возмущались и страдали — «бесшумно и незримо».

Вот характерный продукт этого невидимого миру бунта — стихи, написанные мной 21 августа 1968 года.

* * *

Идут войска, идут войска, И сапоги стучат в висках, Колоть готовятся штыки, А ты — беги, беги, беги! Беги вдоль бровки за мячом, Толкай соперника плечом, Беги от «быть или не быть?» — Твоя забота: «бить — не бить». Под дикий рев разверстых ртов Пробить в «девятку» ты готов, Под дикий рев солдатских ртов Там, за горами, льется кровь. Вратарь и ловок, и горяч — Он грудью бросился на мяч — Чья грудь штыкам заступит путь? Да чья-нибудь, да чья-нибудь! От крика рук, от крика глаз Бегу уже в который раз В футбол, рыбалку, преферанс — Я «пас», ты «пас», он тоже «пас»! Но чем быстрее я бегу, Тем легче топать сапогу, Тем громче слышится вдали Команда «пли!», команда «пли!..»

VI. ДЕТСКАЯ КОМНАТА

Стихи и песенки из повести

«Митя Метелкин в Стране Синих Роз»

Песенка Паровозика Чип-Чип

На полянке белый гриб, Чипу-чипу-чипу-чип! А зимою — белый пух, Чипу-чипу-чух-чух-чух! На кусте ворона: «Кар-р!», Я пускаю белый пар — Чипу-чипу-тра-та-та — Ни вороны, ни куста!

Песенка Желательного Трамвая

Я Желательный Трамвай, Мне желанье задавай! Пожелай ведро компота И живого бегемота — И получишь: я волшебник, Я ни капли не шучу! Хочешь быть большого роста? Прыгать с мОста? Или просто Я тебя две остановки Без билета прокачу!

Первая считалка лентяйских пиратов

Аты-баты, мы пираты, Волосаты и усаты! Подавайте нам дукаты, И червонцы, и рубли! Наше дело — кверху брюхом Загорать, чесать за ухом, А когда в желудке сухо, Нападать на корабли!

Вторая считалка лентяйских пиратов

(из больницы)

Аты-баты, мы пираты Из тринадцатой палаты! Нас укутывают ватой, Смотрят в горло нам и в рот. Нас тут кормят, нас тут лечат, Проявляют че-ло-вечность! Ну а мы людей калечим, Мы врачи наоборот!!!

Ссылки

[1] Примечание: UUPC — имя почтовой директории, которая служила для получения и отправки электронных писем.

[2] Примечание: Кто не знает или забыл, что такое «болонья», напомню: так называли в те годы в СССР импортные плащи из непромокаемой синтетической ткани. Кстати, купить такой плащ можно было только по знакомству за 60–70 рублей (половина зарплаты инженера).

[3] «Маруха» — любовница (блатной жаргон).