Это был лунь. Он взмывал вверх и снова падал на стаю. Свиристели кидались врассыпную. «Цвирь-цвирь!» — слышалось пронзительное, отчаянное. Скорее, скорее к лесу! Стая то рассыпалась, то вновь собиралась торопливым испуганным облачком. Спешила, спешила… Лунь, треща клювом, рубил крыльями, метался молнией среди стаи, снова и снова падал сверху. Страшный бросок сверху — и одна свиристель отстала, заметалась, а лунь гнал её дальше и дальше от стаи, от спасительного леса… Он бил крыльями, прижимал мечущуюся птицу к земле и уже протягивал жадно растопыренные когти…
— Эй ты! — кричал охотник. — Не трогай её, она тебе ничего не сделала! Уходи, хватала противный, глазастый, лупастый!..
Охотники топали ногами, кричали. Ах, как хотелось помочь мечущейся в страхе птице, такой маленькой, такой беспомощной жар-птице Кабаньего болота! Но всё ближе стремительная белая тень, вот она настигает, настигла, бросок — и когти сомкнулись. Охотники видели, как мохнатые когти схватили, смяли живую птицу, скомкали, сломали крылья, и тотчас погасли золотые и малиновые искорки, сыпавшиеся в полёте…
— Отпусти её! — кричал охотник. — Ей же больно. Стой! Стой! Отпусти, дурак!
Но белый пират не слышал. Всё выше забирая над болотом, он улетал прочь, лениво махая широко распластанными крыльями.
И тут только охотник вспомнил об оружии. Пах-пах-пах-пах! — отчаянная длинная очередь. — Пах-пах!
Но где там! Лунь не спешил, направляясь к лесу, и было видно, что в когтях у него живая птица. И головку с хохолком было видно, и хвост. А вместо крыльев торчали в стороны переломанные пёрышки.
Ах, как ей сейчас страшно, как больно! Как бьётся у неё сердце! Ведь она живая и всё видит. И задыхается в железных когтях.
Пах-пах-пах!
Выстрелы гремели над Кабаньим болотом, но белый разбойник, не обращая внимания, удалялся с добычей. Охотник выхватил револьвер-автомат — одна длинная очередь, другая. Стволы нагрелись, пахло порохом над Кабаньим болотом, но всё напрасно…
В конце концов охотник отбросил оружие, сел на снег и заплакал.
— Ей же больно… — повторял он. — Она же маленькая, а он её схватил. Противный, глазастый, лупастый хватала…
— Конечно, больно, — сказал отец. — Но что делать? Для неё всё кончено.
— Почему кончено? Куда он её несёт?
— В лес. Сядет на дерево и позавтракает.
— Живая птица — завтрак?
— Выходит, так. Лунь — охотник, а свиристель — его добыча. И ничего тут не сделаешь. Вот если бы ты луня убил, это было бы неправильно.
— А правильно, что он большой, а она маленькая? И ничего ему не сделала. Он неправильный охотник. Пусть бы нападал на такого же когтистого луня и дрался, раз ему, дураку, охота драться.
— Он нападает не драться, а потому что голодный. Кстати, убивает он не всех. Кто ленивый, кто раззява и забыл, что на свете есть лунь.
— А кому он нужен, твой лунь? Он лупастый, крикастый, противный хватала.
— Нужен. А то бы птицы стали ленивые, разучились летать и даже петь. Ты заметил: лунь схватил не самую быструю свиристель, а беспечную лентяйку.
— Она не лентяйка. Она испугалась.
— За это и поплатилась жизнью. Одного не пойму: зима, а лунь ещё не отлетел на юг. И почему белый лунь, луговой хищник, оказался в лесу? Странный какой-то.
— Он не странный, а браконьер, вот он кто. Не улетает на юг и всех тут ест. Когда вырасту и будет у меня настоящее ружьё, всех луней прогоню. Чтобы никто никого не хватал. Чтобы законы были справедливые, а не такие. Ешьте друг друга, хватала хваталу, — вот какой будет закон.
— Ну что ж, не плохой закон, начальник, — одобрил носильщик. — Но, по-моему, нам пора градусов на тридцать взять восточнее. Как ты думаешь? А то мы отклонились от курса.
И правда, лыжня сильно вильнула в сторону, и это понятно: начальник экспедиции, взволнованный разыгравшейся на его глазах трагедией, отвлёкся от приборов.
— Тридцать градусов северо-северо-восток, — всё ещё всхлипывая, скомандовал он. — Ориентир — дальний угол болота Кабанья голова.
И решительно зашагал между кочек.
По карте через один переход они должны были выйти на лесную избушку.