1

До заповедника в первый день не доехали. Когда стемнело и майские жуки, целясь в свет фар, стали ударяться в ветровое стекло, Анатолий Ульянович скомандовал:

— Стоп, Костя! Ночевать будем.

Проселок петлял в березняке, машина распугивала вертлявые лесные тени. На не накатанном еще проселке — свежая елочка следа «Беларуси». Он убегал вперед, пропадал в лужах и снова печатался на твердом.

— Есть ночевать! — с облегчением отозвался Костя. — Вон стожок соломы.

Антонова тоже умотало: выехали рано утром, позади триста километров развеселой весенней дороженьки.

— Тут недалеко, но береженого бог бережет, — сказал Анатолий Ульянович. — Заплутаться, сбиться на боковушку ночью проще простого.

Свернули в чистый березнячок и, поужинав на прошлогодней соломе, пахнущей полынью и мышами, забрались в мешки. И сразу нахлынула такая тишина, что Антонову захотелось замереть и слушать это пугающе таинственное безмолвие. Над головой опрокинулся огромный ковш Большой Медведицы, сугробами белели далекие небесные туманности, и вдруг показалось: именно из этих звездных скоплений раздался крик не крик — какой-то горный звук, торжественно всколыхнувший тишину.

— Что это? — спросил Антонов.

— Гуси летят, — ответил Анатолий Ульянович.

Антонов слышал шелестение множества крыл, но ничего не видел, хотя, как ему показалось, шелест прошел прямо над вершинами сонных березок. И снова — тишина.

«Хорошо, — подумал Антонов. — Какая прелесть эта кочевка под звездами, поездка бог знает куда. Ночь. Лес. Первобытное небо над головой».

Когда Антонов сказал в институте, что едет на охоту — шуткам не было конца: он за всю жизнь не убил и воробья, хотя баловался на стенде по тарелочкам из старинного отцовского «зауэра». Стендовая стрельба давала разрядку: пальба, запах пороха, дух соревнования — это было его хобби, но охоты со стрельбой по зверушкам и птахам он не понимал — Антонов был горожанином до мозга костей.

Соблазнил его на эту поездку Анатолий Ульянович, партнер по шахматам и сосед, — они жили на одной лестничной площадке — соблазнил рассказами о костерчике в тайге, о глухариной песне, про которую говорил: «Вот еще разок послушаю — и помирать можно». Это, по его словам, нечто волшебно-прекрасное, истинное чудо. Куда там Карузо! Что соловей!

Глухариное токование Анатолий Ульянович изображал очень искусно деревянными ложками и голосом, однако уверял, что это всего лишь жалкое подражание, но получалось все равно таинственно, по-таежному загадочно. Рассказывая свои лесные одиссеи, он цитировал Есенина: «На бору со звонами плачут глухари». Есениным он и доконал Антонова.

«А что, поеду, — решил Антонов. — Проживу эти четыре дня, как трава. Буду дышать. Сливаться с природой. Кстати, отдохну все-таки оригинально. Это тебе не альпинистский лагерь, где мелькают все те же лица, слышатся все те же остроты, что в коридорах института».

Неделю назад Антонов защитил кандидатскую — он был физиком-теоретиком, «думальщиком» в области элементарных частиц.

Своему шефу Николаю Спиридоновичу он сказал, что исчезает на четыре дня, чтобы проветриться после диссертационной маеты…

— Вы там не скучаете? — спросил из своего мешка Анатолий Ульянович.

Наверное, ему хотелось поговорить, но он стеснялся помешать, думая, что и здесь Антонов размышляет о неведомых проблемах неведомой для него науки. Эта почтительность видавшего виды Анатолия Ульяновича всегда вызывала у Антонова улыбку. Газеты успели убедить читателей, что ученый, тем более физик-теоретик, — это почти небожитель, который только прикидывается рядовым смертным.

— Нет, не скучаю, — ответил Антонов. — Я гляжу в небо и слушаю, как звезда с звездою говорит.

— Вот и хорошо. Заедем завтра в Ерестную к егерю, захватим его — и на ток. Переночуем в бору, а утром будем слушать глухариные серенады.

— Только уговор остается в силе: я иду лишь за песней. Хочу послушать вашего Карузо и полюбить. Моя охота — только песня, только стон и звон. Мне довольно вот этих звезд, неба, ночных шорохов. А выстрелы?.. Ах, дорогой Анатолий Ульянович! Ну к чему они?

Антонов говорил с той серьезно-иронической интонацией, которая была в обиходе в его кругу.

— Лучше я буду спать, а то вы и меня распропагандируете, — отозвался Анатолий Ульянович, и Антонов догадался, что он улыбается. — Утро вечера мудренее. Глядите, планета какая-то вышла.

Над верхушками берез мигали звезды, среди них золотой монетой загорелась яркая планетка, вероятно, Юпитер. В соломе шуршало, возилось, в березняке позванивало.

Костя уже не шевелился, уснув богатырским сном шофера, просидевшего за баранкой триста километров.

2

Егерь Леонид Иванович спал в горнице на полу, раскинувшись на громадном овчинном тулупе. Ни от стука двери, ни от топота сапог он не проснулся. На приход чужих людей не обратила внимания и девушка лет восемнадцати, читавшая книгу. У нее были крашенные в оранжевое волосы, завязанные в круглую, как апельсин, шишку. Из тарелки с горкой моченых ранеток она брала яблочко, не глядя подносила к алому рту и, обсосав, кидала семечки в бумажный кулек.

На ней была короткая юбка, синие чулки, Антонов успел разглядеть маникюр. Все — и выражение лица, безразличное, отрешенное, — было нездешнее, городское.

— Папа спит, — мельком окинув взглядом Анатолия Ульяновича и Антонова и, видимо, ничуть ими не заинтересовавшись, сказала она и снова углубилась в толстую потрепанную книгу.

— Леонид Иванович здоров? — спросил Анатолий Ульянович.

— Папа? Не знаю. Спит он, — повторила девушка, поставив палец на строчку, где остановилась. — Садитесь.

Антонов и Анатолий Ульянович сели, потеснив на лавке чугуны и ведра. Почти половину передней занимала русская печь; Антонов, никогда не видевший это поэтическое национальное сооружение, сразу узнал ее. С бесовской темнотой в углах лежанки она была величава, монументальна. Петухи с гребешками, орнамент на боках и челе, деревянные перильца по краю лежанки… Петухи, писанные синим, были ростом со страуса-эму.

Вдоль стен передней — крашеные лавки, по подоконникам — герани в побеленных известкой консервных банках. В углу на деревянном гвозде — плетеная снизка лука, на перегородке — тикающие ходики с колхозницей, обнявшей сноп.

— Вас как зовут, красавица? — спросил Анатолий Ульянович.

— Варя, — не поднимая головы, ответила девушка.

— Варенька, будьте добры, разбудите Леонида Ивановича. Мы к нему по делу.

Девушка встала, сделала два коротких шажка в открытую дверь горницы, где спал егерь. Каждый шажок — легенда. Каблучки, юбочка, какая-то цепочка на обнаженной шее, оранжевого цвета копешка — откуда этот набор самоновейшей моды в таком захолустье? — дивился Антонов. Скучающий взор, ручки у горла уже примелькались в городе, но здесь все это казалось неожиданным.

— Папа, к тебе пришли. — Она тронула ногу отца туфелькой и, повернувшись, сделала два шажка обратно. К пухлой книге и ранеткам.

Антонов первый раз был в настоящей деревенской избе, и она ему нравилась. Точеная, с шишечками, этажерка, лавки, самодельные табуретки, самодельный комод, все самодельное, даже старый приемник, с толстенными деталями корпуса, тоже выглядел самодельным. Вот в таких избах со ставнями и сенками Русь прожила века, рожала в них Ломоносовых и Есениных, белотелых красавиц с тяжелыми косами. И не затерялась среди народов…

Леонид Иванович оказался высоким человеком, в усах, с очень голубыми глазами, слегка прищуренными, умными.

— Здравствуй, Ульяныч, — подавая руку и застегивая пуговицы на линялой гимнастерке, поздоровался он. — А я все гадал: приедешь ли? Сызнова не вытерпело ретивое?

— Не вытерпело. Весь апрель собирался.

— Весна, Ульяныч! А что здоровьишко?

— А ну его! Сиди берегись, с тоски зачахнешь.

— Как же, как же без воли? А товарищ ваш…

— Прошу, познакомься. Зовут Василий Андреевич. Ученый, кандидат наук. Тоже захотел отдохнуть, глухаря послушать.

— Очень рады, — сказал Леонид Иванович, подавая Антонову руку. — А вы, извиняюсь, по каким наукам?

— Он физик, — ответил Анатолий Ульянович. — Теоретик.

— Читали. Ученые люди — нужные. Летом приезжают ко мне старичок один и женщина. Тоже ученые. Только они по травам. А вы, значит, по молекулам?

— По молекулам, — улыбнулся Антонов.

Девушка оторвалась от книги и, прищурившись, взглянула на Антонова. Похоже, она все-таки слушала разговор. Горожанка, штукатур-маляр, на праздники приехала и отчаянно скучает, решил он. А родилась, наверное, на этой печке, которую теперь от души презирает.

Варя отодвинула тарелку. Раза два Антонов поймал на себе ее хмурый взгляд. Потом она вышла на крыльцо, шикнула на петуха — дверь избы была отворена — и что-то сказала подошедшему Косте. Потом застучала каблуками в сенях.

Леонид Иванович умылся из гремучего рукомойника, вынес из другой комнаты тулуп, ружье и сообщил, что можно ехать.

— Папа, возьми меня в бор, — вдруг сказала Варя.

— В бор? Охотничать? — улыбнулся Леонид Иванович. — Мы же с ночевкой.

— Ну и что? Я возьму мамину шубу. Хочу в бор.

— А мать? Она же меня съест! Потащил, скажет, девку по сограм шататься. Что тебя за муха укусила?

— А что мне дома делать?

— С матерью посиди. Она поглядеть на тебя не успела. В кино сходи.

— Очень нужно! Не возьмешь в лес — сегодня же уеду в город.

— Свезу, свезу, будет случай, — улыбаясь, пообещал егерь.

Леонид Иванович, видимо, гордился дочерью.

3

Пугливая лесная дорожка шуршала прошлогодним листом. Обогнув болотину, с лохматым кочкарником, она перебралась по трухлявому мостку через ручей, сверкавший в густой дреме прошлогодней крапивы. И мостик, и колеи дороги усыпаны были острыми коготками расклюнувшихся осиновых почек. Вдруг донесло медом: в низинке нежились под солнцем желтые шары цветущего тальника. Машина петляла по лесу, из яркого солнца вдруг ныряла в прохладную сосновую тень, будто опускалась в зеленую бездну.

В колеях вода, всюду на дороге лужи, и даже издали видно, что они чистые, немученые. Какая-то птичка летела впереди машины, будто показывая дорогу: подождет возле лужицы, глядя на приближающийся «газик», потом вспорхнет и полетит, мелькая среди деревьев. Вдруг вынырнет из полусумрака леса пень, похожий на присевшего зверя, и, как в детстве, обдаст первобытной жутью.

Леонид Иванович сказал, что везет их на дальний ток, непуганый: нынче на этом току не взято еще ни одного глухаря. На днях он заезжал туда. Птица есть: старички поют, молодые петушки-скрипуны играют на поздней заре.

— Так что удовольствие получите, — обратился он к Антонову. — Стрёлите.

— Ну, не знаю, — сказал Антонов, улыбаясь. — Какой я стрелок?

— Василий Андреевич — человек городской, столичный, — пояснил Анатолий Ульянович. — Говорит, стрелять беззащитную птицу нехорошо.

— Ну-ну, — согласился Леонид Иванович. — Тоже ко мне приезжали не стрелять, а снимать на карточку. Для какой-то, говорят, книги. Я стрельну, а они снимут. И так можно.

Сосны мохнато сомкнулись, и машина пробиралась в сумраке, дробя колесами солнечные блики. Сквозь негромкое пофыркивание мотора слышно было, какая кругом плотная, устоявшаяся тишина.

«Один я здесь просто затерялся бы», — думал Антонов.

Леонид Иванович рассказывал, что из степи в бор пришли волки, у них нынче есть даже выводки, но выбить, выловить их трудно: пищи в лесу изобилие, чего хотят, то и кушают и к отравленной приваде не прикасаются. Зайца, молодую птицу, всякую лесную живность давят, а прошлой осенью чуть не на глазах у егерей зарезали лосиху. Егерь показал даже полянку, где произошла трагедия.

По команде Леонида Ивановича Костя свернул на косогорчик с обгорелыми рогульками таганчика над старым кострищем, с кустиками подснежников, белевших там и сям по желтому ковру хвои. Дорога уходила дальше, опускаясь к речушке, позванивающей в логу и терявшейся в тальнике.

— Шабаш, — сказал егерь. — Приехали. Ток на том пригорке.

Он вылез из машины, снял с головы обшарпанный старенький танковый шлем, который надел еще дома.

Никакого тока Антонов не увидел. На той стороне плотно стояли сосны. На покатой лбинке пригорка тоже белели подснежники, в небе кружились какие-то легкие черные птички. Где же ток?

Костя выключил мотор. Тишина подступила ближе, глухая, завораживающая. О чем-то спрашивал Анатолий Ульянович, что-то отвечал Леонид Иванович, но их голоса тонули, как камень в воде.

Антонов выпрыгнул из машины и прошелся по полянке. Всюду готовыми букетами — подснежники: здесь синий, там белый.

Пестрая бабочка, покружившись, полетела в глубину леса, Антонов долго следил за ней, пока она не истаяла в фиолетовом мраке. «Рай, — подумал Антонов. — Ничего больше не хочу, ничего не желаю».

— Леонид Иванович, тут всегда так… нарядно? — спросил он.

— Денек славный, — ответил егерь. — Славный денек. И комара еще нету.

Разложили костер, вскипятили чай с брусникой, и пошла беседа. Леонид Иванович стал вдруг рассказывать о соседе своем по имени Лутоня, у которого во времена еще давние баба нарожала двенадцать детей, и всё девок. Девки — как спелые дыни, как пятнадцать лет, так и замуж. И посейчас живут в Ерестной — двенадцать домов. А теперешние все гадают да ворожат — то ли родить, то ли погодить, пока квартиру дадут.

Не мудрствуя лукаво, подумал Антонов, Леонид Иванович сформулировал закон этого царства, залитого солнцем и тишиной. И той части человечества, которая не изнурена изысками интеллекта…

Леонид Иванович выпил, хрустнул луковицей и заработал прекрасными юношескими зубами.

— А птичку послушаем, — пообещал он опять Антонову. — Поют у меня старички. А красивы! Жаром горят, варнаки. Третьеводни приезжал на подслух, видел двоих. Ходят по поляне, красуются. Генералы! Теперь поуспокоились, а то все танцы у них да отражения. По первым полянкам и нагляделся, затаюсь и гляжу. Картина!

И они опять заговорили с Анатолием Ульяновичем о глухаре, птице, которая становится уже редкостью.

Оказывается, весенние турниры глухарей — настоящее действо, со своим ритуалом, грозным и праздничным одновременно. Вызывая противника на бой, глухарь кружит по полянке, бьет крыльями, стараясь продемонстрировать свою мощь и заранее запугать неприятеля.

Бойца-артиста не смущает, если на него никто не смотрит, он танцует для себя, как бы входит в роль, хмелея от собственной отваги. «И боком, боком пойдет, и вприсядку, — рассказывал Леонид Иванович, — и вальсу покружит». Но вот появляется соперник, и начинается «отражение». Сходясь, глухари ударяются со всего маху зобами, взлетают, обмениваются в воздухе ударами крыльев, потом гонятся друг за другом, и снова стычка в воздухе. Шум дуэли слышен далеко, бойцы теряют всякую осторожность, бой длится долго, до полной победы, пока слабейший не покидает поля брани.

Но гладиаторский турнир — не главный на любовном ристалище глухарей. Глухарь — прежде всего менестрель, сердца своих возлюбленных он покоряет не грубой силой, а песней, артистическим талантом.

В темноте, только начинает зореваться, глухарь взлетает на излюбленную сосну и начинает петь: «Цок! Цок! Цок! Тр-рр-ру-труль! Чиш-шик-турлл-лля!..» Так изображал Леонид Иванович глухариную трель. Потом — пауза, глухарь, видимо, прислушивается, не отзовется ли глухарка, и снова: «Цок! Цок! Цок!..» Во время «шиканья» или «свистанья» он глохнет — то ли в экстазе, то ли в это время косточки среднего уха нажимают на барабанные перепонки, — этим и пользуется человек. «Шиканье» — самая красивая трель глухариной песни, длится секунду-полторы, и человек с ружьем, уже приготовленным к выстрелу, подскакивает к певцу, успевая сделать два-три прыжка. Это и называется «скрадывать под песню», потому что песней на охотничьем языке называется заключительная трель, когда глухарь глохнет. Под песню можно шуметь, наступить на сук и с треском сломать его, под песню можно выстрелить в птицу, промахнуться, глухарь ничего не услышит и не улетит. Он в полном экстазе, весь отдался своему искусству, поглощен им без остатка. Но если ты запоздал до конца песни поставить ногу, замри на одной, иначе все пропало. Глухарь прекрасно слышит во время «цоканья» и сразу улетит, чуть услышит малейший шорох.

Если глухарей на току много, они поют яро, почти не делая пауз, почти не слушая бор. Копалуха-глухарка ходит по земле, слушает певцов и дарит свою любовь лучшему солисту. Она сама приходит на свидание и о своем выборе сообщает менестрелю, поразившему ее воображение, неясным «ко-ко-ко». Глухарь слетает к ищущей его подруге, наступают недолгие мгновения страсти, после чего концерт продолжается.

Рассказывал Леонид Иванович превосходно: это было настоящее сказание о глухаре.

«Благородно! Красиво! — думал Антонов. — Вероятно, глухарь больше мудрец и философ, чем царь природы, погрязший в суете, зависти, в тягомотине душевных переживаний».

Удивительно легко рождались праздные мысли в этом березово-сосновом глухарином царстве. Праздные мысли — это тоже удовольствие.

Поужинав, Костя куда-то незаметно исчез, Антонов сбросил куртку, свитер, скинул тяжелые сапоги, которыми его снарядил Анатолий Ульянович, и побежал к ручью.

На берегу, ставя попеременно ногу на пенек, надраивал сапоги Костя. Они уже сверкали, как стеклянные, но Костя кружил и кружил бархоткой по голенищам, словно хотел, чтобы они вспыхнули от трения. На траве лежала постиранная его гимнастерка с заштопанными на груди дырочками от солдатских значков.

— Что за парад? — удивился Антонов. — Куда ты собрался?

— В деревню.

— В гости? К кому?

— Военная тайна.

— Стоп! Тебя пригласила егерева дочка.

— Нет. Я сам напросился. Я ее спросил: «Можно, я к вам в гости приду?» — «Приходи, говорит. Мне что за дело? Меня все равно дома не будет».

— И ты пойдешь? — удивился Антонов.

Костя защелкнул на узкой талии ремень, тронул расческой густую шевелюру и стал похож на чеченца. Он недавно отслужил в армии, работал и учился в вечернем техникуме, но в нем сохранилась еще легкость, солдатская подтянутость.

— Пойду.

— Понравилась?

— Очень, Василий Андреевич. Красивая.

Ах ты история! Славный, славный денек! Трогательно, что Костя сделал это признание столь искренне.

— А стоит ли, Костенька, — попробовал искушать его Антонов, — за семь верст киселя хлебать? Таких птичек и в городе сколько угодно.

Шофер промолчал, а Антонов рассмеялся.

— Ладно, не слушай меня. Я тебе завидую. Пообедай и исчезай. Пятерку на расходы выдать?

— Спасибо. Но надо.

«Славный денек! — опять подумал словами Леонида Андреевича Антонов. — Вот и любовь с первого взгляда». Раздевшись, он забрел по колени в ручей и по альпинистской привычке обмылся холодной водой. Припекало. На синеньком небе — чисто, вершинки берез парят застывшими фонтанами. Покойно, благолепно, как в храме. В цветущем тальнике нежно чиликала невидимая пичуга, гудели шмели. «Ну что ж, кандидат, дыши, смотри».

Проводив Костю, Антонов вернулся к костру. Посидели еще, разговаривая о том, о сем, пока не стало смеркаться.

— Ну, спать пора, — скомандовал Леонид Иванович. — Сверчок затыркал.

Договорились: Антонов пойдет завтра с Леонидом Ивановичем вверх по ручью, а Анатолий Ульянович спустится к просеке за болотом, там тоже хорошее место.

В лесу тоненько позванивало, но невозможно было определить, откуда шел этот звон. Силуэты деревьев загустели, большая береза на той стороне ручья расчертила небо тонкими иероглифами.

4

Антонов проснулся от смутных звуков. Он высунул голову из мешка — было темно — и долго не мог понять, откуда идет этот завораживающий шум. Но вот в темноте сосны блеснула, качнувшись, звездочка, и он догадался: это шумит лес от верхового ветра. Анатолий Ульянович и егерь поднялись и, шепотом разговаривая, курили, пряча в рукава сигареты. Антонов едва различил их, сидящих под деревом.

Присоединившись к ним, он тоже налил себе вчерашнего чаю с брусникой. «Если я тут что-нибудь увижу, — подумал он, — это будет чудо. Мне страшно, мама».

— Скачите только под шиканье, — шепотом инструктировал его Леонид Иванович. — Прыжок — и замрите. Песня его — чиш-шик-туррлл-ля… Не забыли? Под нее и прыгайте. А там уж сами глядите.

Напившись чаю, они поднялись и пошли — Леонид Иванович впереди, Антонов со своим «зауэром», спотыкаясь, — сзади. Молча перебрели ручей, стараясь не шуметь водой, начали подниматься на пригорок. Шагов Леонида Ивановича он не слышал, только видел его двигающийся силуэт в телогрейке, в танковом шлеме. Казалось, егерь не шел, а беззвучно плыл над землей. Антонов со страхом подумал: уйди от него Леонид Иванович, он не сделал бы и шага, потерявшись в темноте. «Разведчик из меня вышел бы из рук вон плохой», — усмехнулся Антонов, держась как можно плотнее к Леониду Ивановичу.

Егерь остановился и начал прислушиваться. У Антонова замерло в груди: сейчас откуда-нибудь справа или слева раздастся и понесется по лесу… Почему-то он думал, что это будет не «цок-цок-цок», а «дон-дон-дон» — что-то похожее на перезвон колоколов. Вверху шуршало, шумело, где-то зловеще, с паузами скрипела сухая ветка.

Егерь шагал беззвучной своей походкой, поворачивая голову то вправо, то влево, вдруг останавливался и слушал. В верхушках сосен мерцали звезды, а впереди, в той стороне, куда они продвигались, уже серело, будто за лесом включили запыленную люминесцентную лампу. «Увидь меня сейчас кто-нибудь из наших, то-то было бы смеху, — думал Антонов. — Дрожащий куренок с ружьем, барахтающийся в темноте. Вылети глухарь, я со страху брошу ружье и убегу».

Антонов шел за Леонидом Ивановичем, выглядывая из-за его спины, и в кромешной темени ничего не видел. Шагал старательно, ступая след в след. Вдруг, ткнувшись в спину егеря, Антонов остановился. Леонид Иванович уже не вертел головой, а смотрел в одну точку, чутко прислушиваясь.

— Слышите? — шепотом спросил он.

Кроме резинового скрипения своих сапог, Антонов ничего не слышал. Он усиленно таращил глаза, затаив дыхание, напрягал слух. У него даже в ушах зазвенело. И вдруг — цок! цок! — дважды стеклянно стукнуло ложечкой о блюдце, и еще — цок! цок! Потом ложечкой завертели чаще, забулькало, зазвенело, бульканье перешло в тихое скребление, как будто быстро-быстро начали скрести вилкой о дно сковородки. И опять — ложечкой о блюдце: цок! цок! цок! — а если точнее, карандашом по донцу деревянной ложки, как это изображал Анатолий Ульянович…

— Слышу, — не очень уверенно ответил Антонов.

«А где же стон, а где же звон?! — чуть не крикнул Антонов. — Этого не может быть! Это не глухарь. Какая-то птичка-невеличка, не больше воробья».

— Уловили песню? — прошептал Леонид Иванович. — Теперь скачите. Вот так.

Дождавшись скребления вилкой, он дважды широко шагнул, как будто мерил расстояние от сосны до сосны, и замер. Антонов повторил его маневр и тоже замер.

— Ну, с богом, — строго сказал Леонид Иванович.

Стоя на ватных от волнения ногах, Антонов умоляюще посмотрел на егеря. «Леонид Иванович, благодетель, — хотелось ему взмолиться. — Подумайте, куда вы меня посылаете?»

Но мужская гордость превозмогла, и он лишь попросил:

— Леонид Иванович, не теряйте меня, пожалуйста, из виду. А то я куда-нибудь ушагаю в темноте, вы меня неделю потом не сыщете.

Дождавшись песни, он неуверенно шагнул и замер, и ему показалось, что он шагнул в омут. «Может быть, я его уже спугнул?» — с надеждой подумал Антонов.

Он не спугнул глухаря. Под следующую песню сделал уже два прыжка и явственно услышал конец песни — высокую трель с тихим обрывающимся свистом, и после короткой паузы опять — цок! цок! цок! И когда цоканье переходило в бульканье, невидимая сила толкала его в спину. Антонов прыгал и останавливался, сдерживая инерцию тела, успевая расслышать конец песни. Она делалась слышнее, выразительнее, явственно доносился нежный и чистый свист в конце песни, но невозможно было понять, далеко ли еще до глухаря или совсем близко.

Он нащупал ногами дорогу и понял — это провидение: по дороге скакать удобнее. На каком-то прыжке обернулся, но Леонида Ивановича не было сзади: его поглотила темнота. «Не беспокойся, дружок, я тебя все равно не увижу, — мысленно обратился он к глухарю. — Я тебя немножко послушаю, не возражаешь? Ты великолепный артист», — зачем-то, видимо, со страха, льстил Антонов.

И вдруг он почувствовал, что глухарь рядом. Он пропустил одну песню, осмотрел все ближние сосны, но ничего не разглядел. Люминесцентная лампа за бором светилась чуть поярче, но в лесу темнота как будто даже загустела. Антонов прыгнул еще несколько раз и в растерянности остановился: пение слышалось теперь где-то сзади, совсем близко.

Да, было оно прекрасно: и стеклянно-звонкое цоканье, и нежное чуфыканье, и этот полный страстного призыва загадочный переливистый свист в конце песни. «Где же ты? — спрашивал Антонов. — Я хочу тебя увидеть».

Он уже потерял надежду, когда, повернувшись, увидел его на сосне, под которой только что прошел. Глухарь не сидел, а стоял на суку, коромыслом изгибавшемся над дорогой, и, высоко подняв голову, глядел в небо. Антонов не мог понять, велик ли он, показалось, это небольшая птица, с голубя или чуть побольше. С минуту глухарь молчал, будто колеблясь, запеть или нет. Потом прошелся по суку взад и вперед, как бы пробуя его прочность, на ходу опустил крылья, щелкнул, вытянув шею, распустил веером хвост, и Антонов услышал песню, как бы пропетую специально для него. «Видит он меня? — думал Антонов. — Конечно, видит. Он же совсем рядом. Он меня не боится». Пауза, и снова: цок! цок! цок! — редко, потом все чаще, разбрызгивая хрустальный перезвон. Неловко поднимая ружье, Антонов видел, как глухарь раскидывает крылья, вытягивает шею, будто хочет клюнуть звезду. «Зачем это я? — спросил себя Антонов. — Но я мимо, не в тебя. Ты успеешь улететь. Договорились?»

«Цок-цок-цок! Чиш-чш…» Выстрел, казалось, грохотал целую минуту, и, когда смолк, Антонов услышал звуки падения. «Боже, какая громадина!» — успел подумать Антонов, слушая пугающие громоздкие звуки рушившегося тела: сначала о нижние сучья, потом глухо и тяжко о землю — хрясь!

…Распластавшись, глухарь лежал на дороге. Он был еще жив и, когда Антонов подошел, поднял голову, но сразу уронил ее.

Он был огромен. Его мощные крылья легли через всю ширину дороги. Хвост сложился и был теперь похож не на веер, а на лопату. Стеклянно сверкнул глаз, обведенный широкой бровью.

«Боже, как все просто: умереть, убить. Итак, одним нехорошим человеком стало больше. Свинья ты, Антонов. Варвар! Слышишь, как стало мертво в лесу, злодей! Но и ты хорош, старина: можно ли так увлекаться?»

Антонов поднял мертвую птицу: глухарь был ему по пояс. Громадина и красавец. Бывший солист и любовник. «Я свинья и нехристь, — подумал Антонов. — И честно признаюсь в этом. Но будем объективны, друг мой! Не кажется ли тебе, что в своей смерти в известной степени ты сам виноват?»

— С полем вас, — сказал подошедший Леонид Иванович. — Хорошо пел, яро.

— Концерт что надо, — говорил Антонов. — Настоящий артист. Карузо.

— Матерый певун. Идемте за другим. Кажись, в согре за болотом играет.

Край солнца показался над лесом, когда они добрались до согры — болотистой низины с редкими старыми соснами. Совсем рассветало, и они увидели глухаря, токовавшего на рогатой сосне с раздвоенной макушкой.

Глухарь, облитый солнцем, приседал в плавном ритме, раскидывал угольно-черные крылья, выгибал бородатую шею, распуская хвост.

— Погодьте малость, — шепнул Антонову Леонид Иванович, когда они крадучись подошли на выстрел.

Они долго любовались танцем матерого красавца, блеском его иссини-черного плаща, накинутого на плечи. Должно быть, глухарь думал, что на него смотрит целый свет. Наконец егерь кивнул, давая разрешение стрелять.

— Спугните его, Леонид Иванович, — попросил Антонов.

Егерь хлопнул в ладоши, глухарь скользнул с сучка и, делая широкий круг, начал забирать вверх. В полете он был поразительно легок и стремителен. Упредив на три фигуры, Антонов выстрелил, когда птица повернулась к нему боком. Глухарь перевернулся в воздухе и упал в сухой кочкарник.

— Не хотелось танцующего стрелять, — пояснил Антонов, когда Леонид Иванович возвратился с глухарем. — Очень уж был красив.

— Ему все одно, — сказал егерь. — Хоть в лоб ему, хоть по лбу.

Он швырнул глухаря к первому, который грудой черных перьев валялся под сосной, и, отерев пот с лица, сел передохнуть на валежину. Минут пять молчал, раскуривая мятую, наполовину высыпавшуюся папироску «Север», потом холодно, как-то официально сказал:

— Заедете, распишетесь в лицензии. Такой порядок. Для отчетности.

Покурив, бросил связанных за ноги птиц за спину и, не оглядываясь, зашагал к лагерю.

Анатолию Ульяновичу не повезло: он слышал лишь одного матерого петуха, который, однако, не дал в себя выстрелить, улетел. Анатолий Ульянович не очень огорчился. Хвастал, что такую песню он слышал первый раз в жизни. Хороша была песня, на душе оттаяло.

Сели завтракать, и новому охотнику по традиции запачкали глухариной кровью лоб. Новый охотник сам дивился легкости, с которой вписался в зеленый мир лесного царства. И тут он оказался не последним, а успех в любом деле — вещь, как говорят в Одессе, неплохая. Завтра, пожалуй, ему не понадобился бы провожатый. Почувствовать себя один на один с темнотой, неизвестностью, самому разыскать глухариную песню — приключение захватывающее. Как никогда, он чувствовал упругую легкость, силу и ловкость своего тела.

5

Костя вернулся утром, и, поливая ему у ручья, Антонов спросил:

— Как успехи?

— Познакомились. Поговорили. Ее маму зовут Анна Степановна.

Негусто. Костя пошучивал, похохатывал, рассказывая о своем визите в Ерестную. Анна Степановна усадила его ужинать, потчевала моченой брусникой и картошкой на сале, а у Вари отняла книгу (она второй день запоем читает «Сатурн почти не виден»), пристыдила ее: «Не стыдно тебе? В доме гость, а ты слова не молвишь». — «Ты же знаешь, что я не выношу, когда солидолом пахнет», — отмахнулась от нее Варя.

— На запахи у нее вкус: работает продавщицей в универмаге. Духами торгует, — закончил Костя.

Намеки про солидол он пропустил мимо ушей: обидеть его было не так-то просто, и весь вечер они проговорили с Анной Степановной о международном положении. От приглашения остаться он отказался и ночевал в копне на пару с пегим теленком.

До калитки Варя все-таки его проводила, и он пригласил ее ехать в город с ними.

— Ну, времени ты, юнош, даром не терял: действуешь по классической формуле — смелость города берет. Слушай совет старшего: терпение, настойчивость — и, даст бог, мне доведется поздравить тебя с успехом, может быть, с законным браком.

— До этого далеко. Она про вас спрашивала. Сказала, что вы умеете держаться с достоинством. Это, говорит, очень важно для мужчины.

Антонов расхохотался.

— Твоя Варя — умный человек. Учись держаться с мужским достоинством, бери с меня пример.

Дурачась, он встал в позу, выгнув грудь и насупившись. Ему было весело, хотелось шалить и казаковать. В лесу, залитом солнцем, было хорошо, на редкость хорошо. На пригорке, за речкой, красиво струилась в небо большая береза.

«„На бору со звонами плачут глухари“, — вспомнилось ему. — Шесть обычных слов, но какую красоту соткал из них гений!»

Уезжали с тока часов в двенадцать. День стоял тихий, солнце светило по-летнему, но не палило, а ласково грело, нежило землю. И опять — узкая, присыпанная палым прошлогодним листом лесная дорога. От смоляного густого воздуха кружилась голова.

Леонид Иванович с Анатолием Ульяновичем разговорились.

— Жалованья шестьдесят целковых, — не без гордости рассказывал про себя Леонид Иванович. — На зиму лося вырешают, сено косить есть где, лес большой. Ставлю девяносто копен: лошадь, корова, подтелка в зиму оставляем. Жить можно: покупное только хлеб да сахар.

Особенно гордился Леонид Иванович тем, что детей всех пристроил: трое сыновей живут в городе, квартиры получили. Серега в армии, тоже на стройку хочет податься. Ребята сошли с рук, а теперь вот и Варька в город ускакала.

— Видали прынцессу? Год в городе пожила, приезжает, едва узнал: откуда, думаю, едакая нарисована картина? Дома день пожить скучает: отвыкла.

— Так при себе никого и не удержал? — спросил Анатолий Ульянович.

— Все разбежались за другой жизнью. Молодым в деревне теперь вроде и делать нечего. Тут со скотиной надо заниматься, а у них к скотине интереса нету: грязно. Варька рядом с коровой с голоду помрет, а не подоит. Брезгует. Вы, про нас говорит, люди прошедшие, все ваши интересы отсталые. А она умная. Мать приехала к ней, спрашивает: «Поись-то у тебя есть ли чего?» — «Вот, говорит, бутенброд в тумбочке». Степановна аж в слезы от этого бутенброда. «А деньги твои где? Зарплату куда девала?» — «Свитру, говорит, купила за пятьдесят рублей». — «Да зачем тебе такая свитра, будь она неладна, если голодная сидишь?» — «Что я, отвечает, голодная, никто не видит, а хуже всех одеваться для молодой девушки — позор». На нее со Степановной теперь и тянемся. Мать обмирает: девка без надзора, а в чердаке ветер.

— Балуешь ты ее, — сказал Анатолий Ульянович.

— А кому побаловать девку, как не родителям? Еще хватит заботы, замуж выскочит. Да ты не подвезешь ли ее, Ульяныч, до города? Ей завтра на работу.

— Довезем; Костя доставит в общежитие.

Антонов заметил, как у Кости вспыхнули уши, и заговорщицки толкнул его в бок.

6

Варя в машине пыталась читать, положив книгу на спину Костиного сиденья. Сильно трясло, она морщилась и поднимала на шофера сердитые, хмельные от чтения глаза.

Костя, видимо, раздражал ее и сегодня, хотя он больше всех хлопотал, укладывая в багажнике туесочки, корзинки и банки с топленым маслом, которые натащила из погреба Анна Степановна. В ответ на его шутки она презрительно поджимала губы, а Антонова спросила:

— Я вас не стесню? А то я поеду на пароходе.

— Ничуть, Варя, — ответил он. — Места много.

Прощаясь, Анна Степановна что-то долго шептала ей, поправляя на хмуром лобике оранжевую прядь, а в самый последний момент, когда с книгой под мышкой Варя направилась к машине, заплакала…

Разнеженное доброе чувство все не покидало Антонова, его приятно забавляло, что Варя сидит рядом, касаясь его ноги своим обтянутым синим капроном круглым коленом.

В свитере, коротенькой юбочке фигура у нее была легкая, гибкая, как у настоящей горожанки.

— Бросьте, Варенька, читать, — сказал Антонов. — Глаза испортите.

Она закрыла книгу, как будто ждала этого, и спросила:

— Правда, автор этой книги — гениальный писатель?

— Шекспир, — сказал Костя.

— Вы, Костя, ничего не понимаете и помолчите, — сердито оборвала она его.

Костя усмехнулся. Он приладил зеркальце над ветровым стеклом, так, чтобы видеть лицо Вари, и там полыхала ее оранжевая куделя, голубели незабудками сердитые, притененные тушью глаза. Они были круглые, наивные, хотя она по-прежнему пыталась придать им рассеянное, скучающее выражение. «Аленушка в мини-юбке», — подумал Антонов.

Ему захотелось дурачиться и нравилось, что Варя сидит рядом: длинная дорога все-таки чем-то скрасится, — и с шутовской серьезностью он сказал:

— Главное, Варя, поверить, не важно во что. Один великий человек утверждал, что степень гениальности писателя равна его убежденности.

«Какую чушь я сморозил!» — удивился сам себе Антонов, заметив, что Варя выслушала сказанное очень внимательно, наморщив лоб. Но он и глазом не моргнул: ничего нет забавнее серьезного разговора с девочкой из универмага.

— Интересное замечание — вмешался, вступая в игру, Анатолий Ульянович. — А Чехова, Варя, вы читали? Антона Павловича?

Варя победоносно улыбнулась:

— Всегда задают этот вопрос. Пожилые люди постоянно спрашивают: а ты читала Чехова? Или Пушкина. Читала. Они пишут о прошлом, а нам, современным людям, это скучно. Мы хотим знать больше про себя.

— Что знать?

— Все. Какие у современного молодого человека должны быть мысли, идеалы. Как надо формировать свой характер и служить окружающему обществу. Скажите, что вы думаете о дадаизме?

Она почему-то все время обращалась к Антонову.

— О дадаизме? Ничего не думаю. Ваш знакомый, Варя, студент?

— Да, то есть был. Но вы напрасно подумали. Я сама много читаю художественной литературы. Во Дворце культуры нашего торга очень талантливый директор. Он регулярно организовывает читательские конференции, вытаскивает даже настоящих писателей. К нам приезжала одна ленинградская поэтесса, очень лирическая, выступала потрясающе. Между прочим, она тоже работала продавщицей и сказала, что любой человек может писать стихи. Я начала составлять воспоминания о прочитанных книгах. Исписала целую тетрадь.

— Вы их будете издавать? — спросил Костя.

Молодец парень: правильную избрал тактику!

— Ваше дело, Костя, баранка. Вы бы поменьше встревали в чужие разговоры, а побольше смотрели на дорогу, а то в березу врежетесь.

Все засмеялись. И Костя тоже. Видимо, он был не так-то прост.

Анатолий Ульянович оживился, поглядывая в зеркальце, где пламенела оранжевая Варина копешка.

А разговор «за жизнь» становился все серьезнее.

— Понимаете, меня мучает масса вопросов, — сказала Варя. — Правильно ли я живу, не прозябаю ли за своим прилавком? Мама говорит: выйдешь замуж — все будет ясно. А зачем мне ясность? Зачем благополучный покой? По-моему, кто рано женится и выходит замуж — трусливые люди.

— Конечно, трусливые, — согласился Антонов. — Один мой знакомый женился, потому что боялся темноты.

— Вы шутите, — обиделась Варя, — а разве это не так? Женщина в условиях семейной жизни не развивается как личность, утрачивает самостоятельность и вообще опускается духовно.

— Вы что же, Варя, решили не выходить замуж? — спросил Анатолий Ульянович.

— Ничего я не решила, — вздохнула Варя. — Просто одни проклятые вопросы.

«Наивный лягушонок ищет смысла жизни. Очень трогательно», — думал Антонов.

Лес и лес вдоль дороги. Только теперь сплошь белели березы и лишь изредка зеленели сосны. У перекрестка дорог курилка — грубая скамейка с навесом. Заложив за спину палочку, стоит старик пастух, по лесу бродят красные и черные коровы.

Костя притормозил, и пока пастух объяснял Анатолию Ульяновичу, как ехать дальше, — «таперича верст двенадцать пробегите, будет Красноярский кордон, от него стрела покажет на Тузлукский кордон. На Тузлук не езжайте, а правьте к броду через Каракан-речку, а там шаша будет», — Антонов вышел из машины, разминая ноги. Под сапогами шуршало, и здесь тоже кругом цвели подснежники. Варя бродила невдалеке и, приседая, собирала цветы.

Костя гуднул: видимо, переговоры с пастухом окончились. Антонов услышал за спиной шаги Вари и остановился, ожидая. Взял из букета цветок и воткнул в тугую Варину копешку.

— Мне идет с цветком, но это сентиментально, — сказала она. — Наши девчонки говорят, что внешне я похожа на Маргариту из оперы «Фауст».

— Очень, Варя, похожи. Когда я был кудрявее, — Антонов покрутил пальцем вокруг своего затылка, — мне тоже говорили, что я похож на доктора Фауста.

— Вы, наверное, опять шутите, — вздохнула Варя. — Я люблю, когда шутят. Даже если смеются надо мной.

Она бросила на Антонова косой взгляд и побежала к машине. «Чем я обидел ее, один бог ведает», — недоумевал Антонов, следя, как Варины стройные ножки бьются в узкой юбочке.

Лес редел. Все чаще дорога выбегала на полянки с бурыми кустиками прошлогодней полыни, вдруг открылась кулижка зеленеющей уже озими, по которой ходили клювастые вороны. От березок шло сине-зеленое сияние — кажется, они тронулись за эти два теплых дня, и под ними уже копилась зыбкая тень. Проехали заброшенный дом без окон, с обомшелой крышей, сорокой, сидящей на трубе, — вероятно, Красноярский кордон, про который говорил пастух. У речки, мутной, по-весеннему шумливой, Костя тормознул. Вода прыгала по камням, сверкала, окатывая большие булыжины. Антонов и Анатолий Ульянович перебрели речку и крикнули Косте:

— Давай с разгончика! Перескочишь.

Костя хлопнул дверцей «газика», но Варя уже на ходу выскочила из машины.

— Ты куда?

— Я перейду сама. Поезжай! — крикнула она.

— Что вы делаете, глупая девчонка?! — закричал Анатолий Ульянович. — Простудитесь. Что за фокусы?

Но уговоры не помогли. Разозлившись, Костя махнул рукой, дал газ и, поднимая каскады брызг, лихо перелетел речку.

Разувшись, но не снимая чулок, Варя ступила в воду, ойкнула, когда дошло до колен, но шагнула дальше, придерживая юбку. Переправа прошла благополучно. Она отжала чулки, проведя ладонями по ногам, и как ни в чем не бывало направилась к машине.

— Ты думаешь, я струсила ехать на твоем драндулете? — обратилась она к Косте.

— Конечно, струсила.

— Нисколько. Я закаляю волю. Знаете что: давайте обедать. Я хочу есть.

Анатолий Ульянович покачал головой: ну, сорвиголова девчонка — и засуетился, расстилая газеты.

Он налил ей «старки», она, не морщась, выпила и, пожевав апельсин, попросила у Антонова сигарету.

— Вы курите, Варя?

— Иногда. Балуемся с девчонками. Пообедаем — и давай смолить. Накуримся до обалдения и хохочем. Скажите, а Софи Лорен курит?

— Она курит махорку, — вмешался опять Костя.

Но Варя, холодно оглянувшись, пропустила мимо ушей его реплику.

— Если бы я была талантливая, я бы сделала что-нибудь потрясающее. Талантливым людям хорошо. Они что хотят, то и делают. У них совсем другая жизнь. Я люблю мечтать, как если бы я тоже была талантливая. Я бы со всеми познакомилась: «Здравствуйте, я Варвара Овчинникова». Я, конечно, тоже ничего живу, весело, много читаю, работаю над собой, но все же личная моя жизнь однообразная. Целый день крутишься за прилавком, подайте то, подайте другое. Подойдет какое-нибудь мурло, куражится, шарахнула бы флаконом. Только в мечтах и живешь настоящей жизнью. Почему в мечтах всегда жизнь интереснее, чем в действительности?

— Это не всегда так, — серьезно ответил Антонов.

— Для вас — да. Вы ученый. У вас реальная жизнь — потрясающая, Вы делаете открытия, вы все знаете. Просто ужасно, что я родилась обыкновенным человеком. Почему одни рождаются ничтожными, серыми, а другие — выдающимся?

— Вы, Варенька, несерая, а оранжевая, — улыбнулся Антонов.

— Это стоит три рубля, — тряхнула она головой. Приукрашивание жалкой действительности. Могу достать вашей жене. Ваша жена блондинка или брюнетка?

— Жена Василия Андреевича — Анна Каренина, — опять сострил Костя.

— А вы, Варенька, сами-то что хотите от жизни? — спросил Анатолий Ульянович.

Варина тирада его, кажется, расстроила, он жалостливо хмурился, даже не выпил порцию «старки».

— Ничего я не знаю, — вздохнула она. — Я сама себе не нравлюсь, потому что ничего не понимаю. Иногда проснусь, как говорится, у своего корыта и даже реву от злости на себя. Смешно, правда? Впрочем, я кажется, наговорила лишнего. Я как выпью немного, становлюсь неприлично болтливой и ужасно глупой. Вы не обращайте на меня внимания.

— Вы, Варя, из нас самая счастливая, — сказал Антонов. — Я вам завидую. Вы даже не знаете, что вас ждет завтра.

— А вы знаете?

— Знаю. Завтра меня ждет работа, и вовсе не потрясающая, как вам кажется. Самое потрясающее — вон те облака, что плывут по небу. Так сказал мой учитель, пожилой человек.

Варя промолчала, видимо, опять не поверив ни одному слову Антонова.

Она посмотрела на небо, и все, улыбаясь, проследили за ее взглядом. Антонов отметил про себя, что шея у Вари нежная, девически невинная.

Варю завезли в общежитие. Шел двенадцатый час ночи, но вахтерша, добрая усатая женщина, разрешила Антонову и Косте занести Варины корзинки и туесочки на четвертый этаж.

В узком коридоре было темновато, в дальнем углу стояла пара и шепталась. Варя открыла дверь своей комнаты, тесно уставленной кроватями, тумбочками и табуретками, и со стыдливым страхом сказала Антонову.

— К нам нельзя.

В коридорах было темно, пахло пудрой и селедкой.

7

Опустошенный после одной бесплодной дискуссии, Антонов бездумно шел по Морскому проспекту. Бывает такое состояние, когда ничего не хочется, даже думать, и мир божий, как выразился Гамлет, представляется скоплением паров. Кафе, магазины, чистенькие сосенки вдоль тротуаров, мужчины, женщины — все скопление паров. И сам ты скопление пара, облако в штанах, несомое неведомой силой неведомо куда.

У квасной цистерны очередь. Антонов стал в хвост, минуты две простоял, но махнул рукой и пошел дальше. Большая рекламная доска возле Дома ученых приглашала посетить выставку художника Фалька. Об этой выставке говорили в институте уже месяц, особенно трещали лаборантки — одни ругали, другие, ахая и закатывая глаза, восторгались. Лаборантки — ужасные экстремистки, инакомыслящих распнут на кресте и не охнут.

Когда он сознавался, что не видел еще выставку, на него таращили глаза, как на бушмена.

«А что, если я устрою маленький бунт и не посещу выставку? — подумал Антонов. — Не пойду, и баста».

Куда же теперь? То ли к морю, то ли повернуть на Золотодолинскую, где расцвел лимонник. Лаборантки трещали о лимоннике, о пляже, о новых стихах знаменитого поэта, о том, что приезжает итальянский бас, который будет петь Мефистофеля. Черт знает сколько информации обрабатывается таким примитивным органом, как человеческий язык!

«И лимонник не пойду смотреть, — решил Антонов. — Бог с ним. Пойду куда глаза глядят, куда ноги несут. Все выключено, погашено в моем „я“, все приборы стоят на нуле. Облако в штанах устало, ничего не хочет».

Стеклянная коробка у тротуара, в ней полная женщина, обложенная газетами и брошюрами. Антонов купил газету, развернул ее на четвертой странице, автоматически прочитал спортивную информацию, так же автоматически сравнил ее со вчерашними цифрами, мысленно прикинул футбольную таблицу на сегодняшний день и только после того как порадовался, что любимая команда стоит высоко, усмехнулся нестерпимости пошлых привычек. Пошлость вошла в подсознание, подумал он. Что будет, если в подкорку будут откладываться таблицы футбольных матчей?!

Подсознание его отметило, что сзади стучат дамские каблучки, с тем же автоматизмом отметило, что принадлежат они молоденькой девушке, легкие, музыкальные. Потом та же дотошная подкорка констатировала, что он уже давно слышит за своей спиной этот музыкальный перестук. Он обернулся. Девушка в белом свитере, в красной юбке. На стройных ножках шпильки-босоножки. Все обычно, но боже! — где он видел девушку? Волосы косым крылом закрывают пол-лица, из затушеванных ресниц смотрят наивные голубые глаза. Нет, это юное создание, исполненное недорогой, стандартной прелести, ему незнакомо. Она смотрела своими незабудочными глазами смущенно и в то же время решительно.

— Здравствуйте, Василий Андреевич.

— Варенька! — вспомнил он. — Я вас едва узнал.

Эх, память! Прошло три недели, и в суете текущих буден стала забываться его поездка на охоту, и уже смутно вспоминались и первая ночь под звездами, и утро на току, и глухариная песня, и разговоры с Леонидом Ивановичем, и длинная дорога домой. Он вспоминал, что всю дорогу они проболтали, он даже доказывал, что работа ученого — изнуряющая каторга, что бывают минуты, когда он завидует каменщикам, которые возводят новый корпус рядом с их институтом, и девушке-крановщице, которая в своей кабине напевает «Рушничок». Словом, всячески развлекал свою собеседницу и, помнится, даже увлекся, как студент. Они сидели позади Кости в тесной колыхающейся коробке машины, катящейся куда-то в темноту, ему нравилось говорить и слушать, как она, развеселившись, смеется. Теперь это представлялось коротким эпизодом, забавным и приятным.

В компаниях он часто рассказывал про свою охоту, коллеги его даже просили: «Пожалуйста, Вася, балладу про глухаря» — и слушали его с улыбочками, принимая все за отрепетированный охотничий треп. И, может быть, потому что он никому не рассказывал про Варю, он ее почти забыл.

— Как вы попали в наши края?

— Приехала… У меня выходной.

Похоже, она смущалась.

— Ну, как поживаете, Варя? Какие проклятые загадки жизни вас теперь мучают? Зачем вы сменили прическу?

Задавая эти трафаретные вопросы, Антонов одновременно думал, как бы закончить этот разговор, потому что в уличной толпе всюду знакомые, и завтра лаборантки будут трещать в коридорах, что мистера Антонова видели с крашеной цыпкой в белых босоножках.

— Можно, Варя, я вас провожу? Вам куда? На автобус?

— Да. Пожалуйста, не беспокойтесь.

В городе она была не та — робела, и с новой своей прической казалась милее, чем тогда, в Ерестной.

— Вы помните Костю? — спросил Антонов. — Он к вам не заходит?

— Заходил… А я вчера тоже была здесь. Вы прошли мимо и не узнали меня.

— Что же вы не окликнули? Как вам не стыдно, Варенька?

— Вы шли не одни.

— С кем же? — рассеянно спросил он, все еще соображая, как бы ее спровадить. — Простите, Варя, а как у вас с Костей? По-моему, он хороший парень.

— Хороший, — бесцветно откликнулась она.

«Зачем я говорю с ней так? — негодовал на себя Антонов. — Черт знает, о чем с ней говорить! Она смущается, и я смущаюсь. Я, кажется, боюсь, что меня увидят с ней!»

И в этот же момент Антонов увидел Лизу Беркутову. С супругом и рыжим догом на поводке. Она смерила его с головы до ног и, улыбаясь, проплыла дальше. Он засечен, запеленгован…

«Ну и что?! К черту! Какое мне дело?! Неужели я боюсь коридорной болтовни? Да не трус ли я, господи? Конечно, трус. Возьму сейчас Варю под руку и буду с ней гулять. Нарочно попаду на глаза Беркутовой. Ей, ее супругу и догу. И буду болтать с Варей о Софи Лорен, о стихах, о смысле жизни и других милых наиважнейших вещах».

— Вы о Косте больше не спрашивайте, — сказала Варя.

— Вы поссорились? Хорошо, не буду, — согласился он. — Хотите, просто погуляем. Я буду ухаживать за вами. В благодарность за то, что ваш папа, Леонид Иванович, показал мне Караканский лес. Я тот день хорошо помню. Славный денек! Зачем вы приезжали вчера?

— Просто так. Вечер некуда было девать.

— Послушайте, Варя, давайте кутнем! Я тоже шатаюсь по проспекту, бью баклуши. Пойдемте куда-нибудь. Нет, не отказывайтесь, и слушать не хочу.

— Нет, я никуда не пойду, — испуганно ответила она.

Но он взял ее под руку и решительно повел в знакомое недорогое, но очень уютное кафе.

— Сегодня, Варенька, — усадив девушку за столик и налив рюмки, заговорил он, — такой же ясный, чистый день, как тот, когда мы познакомились. Помните? Ваш папа, Леонид Иванович, сказал: славный денек. Славно, что вы приехали, Варя. Вы не забыли дорогу из Ерестной? Бор, подснежники, пастух с палочкой, переправа через Караканку… Мне показалось, Варя, что вы переменились, похудели. Вы здоровы?

— Я сказала вчера Косте, — вдруг перебила его Варя. — Сказала, что люблю вас.

Антонов поперхнулся. Это прозвучало неожиданно, нелепо, неуместно.

— Зачем сказали? Это же неправда, Варя. Чтобы любить, надо знать человека.

Она кому-то подражает. Девчонка проигрывает какой-то киношный сюжет. Любовь с первого взгляда!.. Занесло же тебя, Антонов!

Он прямо взглянул в синие-синие глаза Вари, и ему стало не по себе: столько в них было сейчас робости, страха, ожидания… «Неужели правда?» — удивился он.

— Вы только не подумайте… я не навязываюсь. Я уйду, — Варя поднялась. — Я хотела, чтобы вы мне сказали «здравствуйте», и больше ничего.

У нее блеснули слезы.

— Садитесь, Варя, — сказал Антонов. — Никуда вы не пойдете. Я вас не отпущу.

«Боже, что делать? Отправить девчонку в общежитие? Посадить в автобус, до свиданья, мол. И… она очень похорошела. И в голосе у нее есть что-то такое…»

— Никуда вы не пойдете, Варя, — сказал он. — Мы проведем вечер вместе. Будем разговаривать. Может быть, мне удастся доказать вам, что вы ошиблись. Это же бывает, Варя. Пойдем в кино. Что вам понравится, то и будем делать. Вы — моя гостья. Вот что: для начала сходим в Дом ученых на выставку. Говорят, отличная выставка, а я еще не был. Согласны, Варенька? Скажите «да» и улыбнитесь.

Она взглянула на него сквозь еще не просохшие слезинки и улыбнулась. Братское, теплое чувство колыхнулось в груди Антонова, умилив его. «Я ее старший брат. И знакомым можно сказать: это моя двоюродная сестренка. Из деревни».

В первом же зале к ним подошел Саша Трегуб с женой, потом красавец Отия Гогоберидзе, и они шли уже компанией, останавливаясь у картин, спорили, шумели. Варю, легко вписавшуюся в эту толпу, все наперебой втягивали в разговор, и она что-то отвечала, сначала робея и спотыкаясь, а потом освоившись, смеялась вместе со всеми. В ней был природный такт, и Антонов с благодарностью подумал о своих друзьях. Никто ничего не спросил, никаких объяснений не потребовалось. Гогоберидзе не отходил от Вари, и Антонова даже укололо, когда он отвел ее к какой-то картине и что-то долго говорил, прищуривая свои тигриные глаза. Да, Варя была хороша со своей новой прической, с тонкой талией, ей шел легкий свитер, подчеркивающий юную свежесть ее фигуры.

Потом гуляли по проспекту, расходиться не хотелось, завернули в молодежный клуб потанцевать. Сидели за сдвинутыми столиками и под шумный джаз отплясывали твист — Варя была нарасхват, — и Гогоберидзе серьезно спросил Антонова:

— Где ты разыскал этого ребенка? Чудесная девушка! Подари, будь добрый. Мне пора жениться.

— Нет, Отия, не шути. Я подарю ее одному знакомому шоферу. Он влюбился с первого взгляда. Буду покровителем их счастья.

— Она, кажется, влюблена в тебя, Вася. Как это ты добился?

— Ничего я не добивался. Ей семнадцать лет.

— Хорошие люди — ваши друзья, — сказала Варя, когда они с Антоновым стояли на автобусной остановке. — Вежливые, веселые. Никто не подал вида, что я слова не умею сказать, что я чужая. Мне так было хорошо!

— Я, Варенька, привязался к тебе, — сказал Антонов, — как к младшей сестре. Захочешь приехать — всегда буду рад. Приезжай. — Он взял ее руку. Вон идет твой автобус.

— До свиданья, — погасшим голосом сказала она.

Варя подошла к двери, но вдруг повернулась к Антонову и с ужасом сказала:

— Я не поеду домой.

Он проводил ее утром, шестичасовым автобусом. Вернувшись домой, лег спать, спал долго и крепко. Проснувшись в двенадцатом часу и в одно мгновенье вспомнив все, сказал вслух:

— Было это? Или не было?

Было. Он тщательно проанализировал свое вчерашнее поведение, и вроде бы упрекнуть себя было не в чем. Он не терял самоконтроля, думая, что Варя сама остановится, но она лишь бессвязно лепетала, что любит, любит безумно… Потом она плакала, уткнувшись в подушку, а утром неожиданно засобиралась и ушла и, когда садилась в автобус, оглянулась на него потерянно, с каким-то испуганным удивлением.

Антонов слышал, что все женщины после этого чувствуют себя униженными, разочарованными, потому что слишком многого ожидают. Но она не сказала ему ни единого слова упрека. Умница девочка, понятливая. Он не ожидал от нее такой душевной тонкости. Ушла — и все..

«Ну, вставать!» — скомандовал себе Антонов, чувствуя, что выспался хорошо, ощущая в теле легкость, спортивную подобранность. Голова была свежая, на душе — покой, умиротворенность — штука, которую Антонов любил в начале дня.

Он распахнул окно — в комнату ворвался запах молодого березового листа: окошко его глядело на березовую рощицу. Деревья томились в тепле летнего солнышка, с листьев стекал зеленый, тихий свет. Он вздохнул полной грудью, подмигнул небу, ближней березке, которая тянула в окно шелестящую ветку.

Размявшись потягиванием и наклонами, он взял пятикилограммовые гантели и, чувствуя железную упругость в мышцах, сделал ровно сто упражнений, — весь комплекс для мужчины его веса и возраста. Потом долго стоял под холодным душем, после чего растерся мохнатым полотенцем до густой матовой красноты.

Зазвонил телефон, он протянул руку, но тотчас отдернул ее. Наверное, это Варя, он дал ей телефон. Нет! Зачем же? Его нет дома. Сегодня было бы только повторение. Со стыдом он вспомнил, что утром она показалась ему не такой уж привлекательной, он разглядел на ее лице тривиальные веснушки, его коробили все эти книжные слова, киношные жесты и вздохи. «Нехорошо! — обругал он себя. — Большая ты, Антонов, свинья».

Ругал он себя за то, что, сделав верой раскрепощенность своего «я», в этой ситуации поступил нелогично.

Весь день он просидел дома, переводя с английского давно отложенную статью. Дело ладилось, он был доволен.

Прошел день, и еще день. Миновала неделя. Варя не приходила и не звонила. Антонов много работал: днем в институте, вечером дома. Устал, маялся бессонницей, но в одно прекрасное утро решил наконец задачу, к которой приступал много раз. Тетрадку с решением показал шефу, и у Николая Спиридоновича высоко поднялась седая благородная бровь. Это было высшей похвалой. Решение задачи в известной степени двигало вперед проблему, которой была занята лаборатория.

И снова пришла суббота, день, в который неженатый кандидат наук должен куда-то себя девать. Антонов долго шатался по проспекту, потом сходил на пляж, искупался. Не хватало какого-то штриха для субботнего вечера, какого-то сюжетного поворота. Навстречу ему попалась Лиза Беркутова с рыжим догом на поводке, она одарила Антонова роскошной улыбкой, и вдруг он решил съездить к Варе. Ему вдруг захотелось ее увидеть.

Он купил в универмаге недорогую, накладного золота, браслетку, большую коробку конфет и, выйдя на шоссе, проголосовал такси. Покачиваясь на сиденье, Антонов чуточку волновался.