Туз Сердце
Это был явно неудачный день, тот день, когда я, наивный молодой врач, только что закончивший изучение медицины в Марбурге, решил, что лучшее оружие против войны – это как можно быстрее закончить ее победой. Как же я был наивен, когда написал рапорт о направлении меня в летную школу. А все так хорошо начиналось. Впрочем, я идеализирую, если бы все было хорошо, возможно моя жизнь сложилась бы по-другому. Я не был врачом от бога. В медицину меня привел дядя – военный хирург, участник войны 14–18 годов. До сих пор помню его эмоциональное высказывание, что нет ничего выше, чем профессиональное удовлетворение доктора, держащего в своих руках живую человеческую плоть, спасая едва теплящуюся в ней жизнь.
Обычно к разговорам о том, что мне надо заниматься медициной мы переходили после выпитой им бутылочки пуэрто-риканского рома, тогда его лицо краснело, а монологи приобретали особенную красочную эмоциональность. Я не хотел быть доктором, мне больше нравилась работа журналиста, наполненная, как мне казалась, авантюризмом и приключениями, почти как у шпионов. Но моя матушка считала что журналист – это не профессия и вторила в унисон дяде. Так я оказался в университете.
Страна была на подъеме. Большинство немцев поддерживали рейхсканцлера, но в студенческой среде полного единодушия не было. Я не был приверженцем национал-социализма, но понимал, что открыто выступать за демократические и либеральные идеи, значит идти против нынешней воли немецкого народа.
Затем мы узнали о зверствах поляков в отношении немецкого населения Польши. В ответ на резню в Гляйвице, войска рейха вошли на территорию восточного соседа. Через два дня нам объявили войну Франция и Великобритания. Постепенно конфликт принял масштаб общеевропейского. Столь обширные боевые действия потребовали увеличения количества фронтовых врачей, и в конце сентября я был призван на действительную военную службу в качестве офицера медицинской службы люфтваффе в звании ассистентартца, предварительно пройдя всю положенную солдатскую муштру, от которой совершенно не спасал мой свежий диплом.
Вначале европейской компании настроение мое было приподнятым, а каким оно могло быть у молодого человека, идущего защищать свою страну. Военная служба, тем более – участие в боевых действиях, виделось мне тем самым приключением, выплеском адреналина, который желал я получить в профессии журналиста. Нашим девизом стало. «мы хотим мира и мы готовы заплатить за это мир жизнями!». К тому же, военная служба давала мне некоторые привилегии, а система сертификатов устраивала будущую гражданскую жизнь, даже если я в дальнейшем не захочу быть практикующим врачом. Но затягивающаяся война требовала все новых и новых жертв. Я видел, не в университетской лаборатории, а в реальности, трупы пилотов упавших с высоты, когда человеческое тело превращается в мягкий бесформенный мешок костей, видел, как забрызгивают человеческие мозги остатки кабины, видел обгоревшие тела мирных жителей, слезы и разрушения, и как врач я все отчетливей понимал, что война – это полное дерьмо и задачей любого разумного человека является ее скорейшее прекращение. Убивали не только нас, немцы также преуспели в насилии. Я увидел смерть многих невинных людей. Черт знает, что мы творим и на сколько оправданы все эти убийства!
Но как прекратить войну, если ты всего лишь скромный военный врач, а не крупная политическая фигура, и твоей волей не подписываются мирные договора и не останавливаются дивизии? Есть только одни выход – победить, на нас напали, мы повергнем противников, и в Европе наступит счастливый мир!
К тому времени, когда подобное мировоззрение сложилось у меня окончательно, мы подошли к Ла-Маншу, выиграв наземную войну, но затем проиграв воздушную битву англичанам. Война опять затягивалась. Неужели денди туманного Альбиона превосходят наших парней в тактике воздушного боя? Нет, этот конфликт явно не закончится без моего прямого участия. Говоря откровенно, я несколько завидовал боевым летчикам, вот где романтика, выплеск адреналина, и когда в войне наступило некоторое затишье – подал рапорт о зачислении в «стажерскую роту», где изучил общие авиационные дисциплины, а затем в летную школу «А/В». Звание ассистентартца и прохождение общей военной подготовки в течение трех месяцев после призыва, давали мне право перескочить обязательную для новобранцев муштру учебной эскадры.
Странно, я не страдал особенной агрессивностью, но мой инструктор рассмотрел во мне талант истребителя.
Пока шло мое обучение, Германия, не окончив войну в Европе, начала войну с большевиками. Я так и не стал приверженцем национал-социализма, но как Германский офицер был обязан драться. Впрочем, как врач и летчик одновременно, я решил для себя по возможности не становиться убийцей. Боже, как я был наивен!
После двенадцати месяцев летной подготовки, с налетом более ста часов на боевом Бф-109, из которых двадцать пять часов составляли полеты по маршруту, шестьдесят пять часов – взлет-посадка, и пятьдесят пять часов – пилотаж, в том числе на отработку элементов воздушного боя, аттестованный лейтенантом, что соответствовало моему медицинскому званию, я прибыл куда-то на территорию Южной России на аэродром со смешно звучащим русским названием Синявка.
Рядом с летным полем была забытая богом маленькая деревушка, от названия которой и получил название аэродром. База была временной и уже через два дня после моего прибытия Третья Группа 77 Истребительной Эскадры, куда я был приписан, перелетела южнее на более обустроенную базу Чаплинка.
За мной еще не был закреплен самолет, и дорогу почти в шестьсот километров мне пришлось проделать на грузовике в составе небольшой колонны наземного персонала. Ехали двое суток. Когда стемнело, остановились в ближайшем селе и направились в первый попавшийся дом. Местные относятся к нам с осторожностью, но выполняют все просьбы. Получилось, как следует умыться с дороги, поужинать взятыми в дорогу припасами. Я решил вести дневник, так, коротенькие заметки о самом интересном, начал с воспоминаний, как здесь оказался. Написал несколько строк, глаза начали слипаться, а завтра ранний подъем и вторая часть пути до Чаплинки.
В пять утра, после короткого завтрака, колона уже в пути. Темнеет рано и нужно попасть на новую базу до вечера. Двое суток тряски костей на грузовике выбивают из колеи.
Наконец, прибыли на аэродром. Начинаю искать место для ночлега. Мне везет, личный состав, прибывший раннее, позаботился о быте. Мне выделили квартиру в селе рядом с аэродромом на двоих с еще одним лейтенантом. Поужинав, легли спать.
Нам дали выспаться. Командир группы собрал личный состав на аэродроме в 8.30.
Курт Уббен, так звали нашего начальника, был почти моим ровесником. Он показался опытный летчиком с несколькими десятками побед. Его недавно повысили в майоры, и месяц назад назначили командиром Третьей Группы. Свою часть он знал прекрасно, так как был не пришлым, а получил рост внутри 77 Эскадры. До того как принять командование над всей группой, он был командиром ее 8 эскадрильи. Гладко выбритый даже в полевых условиях, с аккуратной стрижкой, несколько худощавым лицом, греческим носом и волевым подбородком он выглядел настоящим арийцем – образцом германского офицера. Майор быстро ознакомил нас с историей части, видимо, чтобы вызвать чувство гордости за подразделение, в коем выпало служить, и ввел в курс дела по поводу предстоящих задач.
Третья Группа 77 Истребительной Эскадры «Червовый Туз» прославилась в боях за Балканы и Крит, а после начала русской компании сражалась на южном участке фронта в районе Одессы, блокированной с суши уже два месяца. Теперь, обойдя Одессу с востока, группа продолжит поддержку группы армий «Юг» в составе 4-го воздушного флота.
В настоящий момент части вермахта вышли к берегам Азовского моря у Бердянска, окружив русских, обороняющихся южнее, теперь противник мог отступить только в Крым. Враг несет огромные потери от ударов наших танков и пикирующих бомбардировщиков. В воздушных боях истребители сбивают по десять – двадцать красных самолетов. Кажется, скоро наступит полная победа.
Сегодня за мной закрепили новенький «Фридрих» 1941 года выпуска, гордо украшенный головой волка с длинным красным языком – эмблемой третьей группы. Страшный черный волк напоминает мне персонаж из сказок братьев Гримм, но ко мне он не должен быть злым, теперь это мой ручной зверь. Мне везет, обычно пополнение начинает летать на всяком старье, хороший самолет надо заслужить, но Курт лично отдал приказ о передачи мне нового самолета, возможно из уважения к моему медицинскому образованию и лейтенантским погонам. Красное сердце, наравне с красным крестом является символом врачебной помощи. Интересно, что мне, доктору, выпало служить в эскадре имеющей подобный символ, пусть используемый со смыслом червового туза.
Начались тренировки на новом аэродроме. Машины постоянно взлетают и садятся. Ознакомительный полет совершаю и я. Летные данные «Фридриха» превосходят учебно-тренировочный Мессершмитт, на коем я выпускался из летной школы.
Командир Уббен доволен моей техникой пилотирования, вечером Курт приглашает меня на ужин выпить по рюмочке для более доверительного знакомства. Судя по всему, командир тоскует по родине и ему приятно пообщаться с прибывшим из Германии офицером.
За ужином Курт, а именно так разрешает называть себя командир в неформальной обстановке, интересуется моими врачебными познаниями и как я вообще согласился променять сравнительно безопасную работу полкового врача на ветреную судьбу летчика-истребителя. Я объясняю, что единственная моя цель – скорая победа германского оружия на всех фронтах и наступление долгожданного счастливого мира.
Мы много не пьем, завтра полеты. Мне положен вводный курс продолжительностью несколько недель, но я напрашиваюсь, чтобы командир сразу допустил меня к боевым вылетам. Уббен не желает нарушать инструкции, но довольный моими навыками обещает взять меня завтра на задание в качестве проверочного полета, при условии, что я не буду высовываться и проявлять лишнюю инициативу.
– Нам уже порядком надоела эта чертова война – высказался командир. мы должны были закончить ее до холодов, и что же, уже октябрь, а славяне продолжают сопротивление. После каждой победы нам кажется, что уже все, но эта страна такая большая, впереди открываются новые территории, на которых нас встречают следующие армии большевиков.
9 октября группа преступила к боевым вылетам с аэродрома Чаплинка.
Осенние ночи в степи холодные, но днем солнце еще достаточно прогревает землю, чтобы не надевать кожаную летную куртку, довольствуясь открытым мундиром, поверх которого приходится пялить спасательный жилет. Близится середина осени, и погода может испортиться в любой момент, но сегодня день ясный с редкой облачностью метрах на восемьсот. Метеоусловия простые и меня допустили к вылету, назначенному на середину дня. В 11.45 пойдем двумя звеньями расчищать дорогу бомбардировщикам, работающим по целям передовой линии южнее поселка Армянск.
Довольно уверенно взлетаю. Ведущий, словно желая проверить мою собранность, начинает правый разворот на малой высоте, стараюсь не отстать. Набираем высоту спиралью над аэродромом. Маневрирую, но опыта маловато и пристроиться к звену сразу не получается. Лезем вверх, стараясь набрать три тысячи метров. Бомбардировщики идут еще выше, это пикировщики, их три звена.
Под нами степь, идеальная для вынужденной посадки. Здесь даже не надо оборудовать взлетно-посадочную площадку, кажется, что сесть можно в любом месте этих бескрайних полей. Вот они – дикие кочевые степи. Я не историк, но вроде из таких степей выходили орды гуннов, затем – монголов идущие на Европу. Где-то здесь их могли встретить малочисленные, но подготовленные отряды наших предков – готов. История повторяется и, если верить пропаганде, теперь мы призваны остановить восточные орды большевиков, спасая европейскую цивилизацию от варваров.
Наконец показались мелкие водоемы с белесой от соли водой, прозванные «гнилым морем».
В районе Перекопа и Армянска обнаруживаем русские самолеты. Ну вот, началось! Я думал, что буду испытывать страх, но сосредоточенность не оставляет на него времени. Главное не упустить ведущего. Ему в хвост заходит русский истребитель, прозванный у нас «крысой». Я отгоняю его огнем, но не попадаю.
В результате последующих маневров на больших перегрузках судьба дает мне еще один шанс открыть личный счет, но огонь не точен, я все время промахиваюсь. Внезапно «крыса» почти взрывается перед моим носом, это подоспел ведущий. Курт показывает пример. как надо стрелять.
Рок предоставляет третью возможность атаковать русского с задней полусферы, но опять кто-то из товарищей оказывается проворнее меня.
Обороты моего двигателя неожиданно падают, хорошо, что бой закончен, иначе я превращаюсь в легкую мишень. Мессершмитты берут курс на аэродром, я стараюсь не отставать, замечаю, что не все самолеты заняли строй. Только теперь я начинаю испытывать настоящий страх – вдруг двигатель откажет и придется идти на вынужденную. Бодрюсь, подо мной земли занятые вермахтом, так что плен мне не грозит. Но все же стараюсь не терять высоту раньше времени, чтобы иметь возможность спланировать на большую дальность.
Посадка получается не такой гладкой, но самолет цел и возвращает меня «домой».
Я мало понял, что происходило в первом бою, слишком сосредотачивался на передней полусфере, на деталях, и не смог охватить всей картины воздушной схватки. Но, оставшись живым, в глубине души я рад, что никого лично не убил. Идиллию первого боевого вылета портила потеря нескольких товарищей, коих я едва знал. В Чаплинку не вернулись три пилота 77 эскадры, и был потерян один бомбардировщик. Таких утрат эскадра давно не несла. Урон, нанесенный противнику, еще больше. Только Курт Уббен записал на свой счет три истребителя, всего русские потеряли восемь машин, семь из которых сбила группа, еще один истребитель упал в районе Армянска в результате повреждений, полученных от огня бомбардировщиков или зениток, а может быть, по причине отказа авиатехники.
Пока механики занимались проверкой моего «Фридриха» я получил отличную возможность побыть на земле, освоится в части и попрактиковаться в медицине. Больных было немного, не считая нескольких человек наземного персонала простудившихся на степном ледяном ветру. Наконец, самолет починили, и следующий боевой вылет я совершил 19 октября на воздушную разведку в район Ишуньских позиций в составе звена из двух пар. Требовалось оценить глубину укреплений противника и количество эшелонов его обороны, а также наличие подходящих резервов.
Погода пока благоприятствует вылетам, видимость для воздушной разведки идеальная. Я не имел достаточной подготовки, чтобы производить разведку непосредственно, этим занималась первая пара Бф-109Ф, мы должны были прикрыть их в случае необходимости.
Достигли Ишуня, где уже велся наступательный бой за передовые позиции. Откуда ни возьмись, появляются русские истребители, их раза в два больше чем нас. В процессе боя я замечаю, что нам противостоят истребители разных типов, от «крыс» до «иванов» – длинноносых советских истребителей, то ли МиГ, то ли ЛаГГ. Уверенные в своем техническом и тактическом превосходстве мы принимаем вызов.
Русские затягивают нас на свою территорию и к земле – под огонь ПВО. У меня выходит пара атак, которые не заканчиваются завершением. Враг садится на хвост, я отрываюсь пикированием и левым боевым разворотом. «Длинноносый» оказывается впереди ниже меня. Пикирую сверху, русский меня видит, и мы начинаем смертельный танец на малой высоте. Я прижимаю его к земле, он отчаянно маневрирует и, не справившись с управлением, входит в землю. Я не вел огонь, он упал сам. Представляю, что должен был вытерпеть бедняга в последние короткие секунды перед столкновением. Впрочем, его мне не жалко, а что испытывают наши ребята, когда сбивают их!
Бой продолжается, слышу, как поджигают одного нашего. Противник затянул нас далеко за Чатырлык. Уббен на моих глазах сбил очередного русского, командир одерживает пятидесятую победу. У меня появляется прекрасная возможность сбить еще одного «ивана», делаю залп, но огонь ведущего попадает раньше и истребитель хаотично уходит к земле.
Как и в первом вылете, все случилось неожиданно, но с худшими последствиями. Мой двигатель останавливается, он молчит как рыба, я лихорадочно поворачиваю на север и понимаю, что с высоты менее полтора километра я не дотяну до своих. Стараюсь тянуть до последнего, но Мессершмитт – не планер и земля приближается слишком быстро.
Не знаю, зачем я так идеально посадил самолет на ровное поле, все равно он достанется противнику. Я плавно притерся между рекой Чатырлык и окопами русских в районе деревни Ишунь, откуда слышны выстрелы. До своих оставалось не более двадцати километров.
После приземления, вместо того, чтобы быстро покинуть самолет, я некоторое время сидел в ступоре. Что же делать? Еще только начало дня, и рассчитывать на темноту нелепо. Пробраться к своим через узкий перешеек в районе Ишуни по открытой простреливаемой местности было нереальной авантюрой. Ко мне никто не бежал, видимо, я приземлился между позициями первой и второй линии. Идти на север было верной смертью. Как примут меня русские, наверняка сразу же убьют, нас предупреждали, что большевики не берут пленных. Хорошо, если сразу!
Не знаю, возникло ли это решение как приступ внезапной шизофрении, вызванной безысходностью ситуации, во всяком случае. холодным расчетом это не было, я решил идти вглубь полуострова. Я посчитал так. наши все равно сломят оборону русских и войдут в Крым. Если идти на юг территория расширяется и у меня будет возможность спрятаться и отсидеться.
Я покинул самолет, оставив в кабине яркий спасательный жилет и шлем, надев на голову пилотку и взяв аварийный запас. Черная летная кожаная куртка, которую я предусмотрительно надел перед вылетом, не спасет от ночного холода, но будет сливаться с местностью.
Мне предстояло идти по совершенно голой степи, изрытой норами сусликов или еще каких-то норных зверьков. Укрыться в ней было нереально. Посмотрев карту, я решил идти по направлению к реке, в надежде укрыться на склонах русла. Но чем ближе приближался я к речке, тем явственней ощущал, что иду в пасть к черту. На берегах Чатарлыка наблюдалось некое движение. Я присел, а затем ползком стал пробираться к берегу. Чахлые стебли камыша стали моим временным пристанищем. С другой стороны берега несколько десятков красноармейцев сбрасывали в русло старую технику. трактора, телеги. Что они делают? Наверное, организовывают препятствия на пути наших войск. Значит у русских здесь вторая линия обороны. Я оказался в западне. Даже если бы вермахт прорвал Ишуньские позиции, здесь разгорится бой, и я окажусь между двух огней. Сколько времени мне понадобится, чтобы отсидеться до прихода своих – неделя, две? Ситуация обернулась полной катастрофой. Нужно либо возвращаться к самолету и пытаться пробиться на север, что было верной смертью, или пытаться обойти позиции русских и затеряться на просторах полуострова. Легко сказать – скрыться в степи!
Высоко в небе послышался некий протяжный курлыкающий крик, это летел на юг клин журавлей. «Красиво идут, правильным строем бомбардировочных звеньев», – подумал я с горькой улыбкой, в их печальном протяжном крике слышалась тоска по оставленному дому.
Боже мой, что я говорю, какой у журавлей дом, весной на север, летом на юг! Их курлыканье выражало мою человеческую тоску о недавно покинутой родине. Вот это влип, а что я хотел, война, нужно было предвидеть и такую «романтику», но разве рассчитываешь на плохое, пока молодой! Похоже, что сегодня я укокошил двух русских, а у них тоже был свой дом и своя родина.
Я пополз вдоль речки в восточном направлении, передвигаясь с черепашьей скоростью. Нервы мои не выдержали столь медленного движения, и я попытался идти пригнувшись. Просвистевшая рядом пулеметная очередь не оставила сомнений – меня обнаружили. Я нелепо побежал в степь в сторону самолета, боясь оглянуться назад, но чем дольше я бежал, тем явственней слышал шум сзади. Приготовившись к роковому выстрелу, я заставил свое съежившееся от ужаса тело остановить глупый бег и развернуться навстречу преследователям. Сердце вылетало из груди, в голове, как и положено, в такие моменты, проносились запомнившиеся этапы короткой жизни. За мной гнались несколько кавалеристов и легковой военный автомобиль. Я высоко поднял руки, показывая, что готов сдаться. Верховые оказались первыми, увидев, что у меня в руках нет оружия, они достали из ножен сабли и, рассматривая мою форму с удивлением, устроили вокруг меня странный хоровод – мистическое видение, навеянное мне страхом. Я не опускал рук, понимая, что в любой момент сабли могут опуститься мне на голову.
Подъехала машина, из которой выскочил офицер в чине капитана. Русские стали нервно разговаривать между собой, местами переходя на крик. Не понимаю ни слова, но догадываюсь, что в их споре решается моя дальнейшая судьба. Судя по жестикуляции, кавалеристы предлагали шлепнуть меня прямо здесь на месте, капитан настаивал, что меня следует куда-то направить. Он был старше по званию, и это спасло мне жизнь. Меня обыскал водитель офицера, после чего, ткнув в спину автоматом, заставил сесть в машину, рядом сел капитан. Под усиленным конным конвоем на машине меня доставили в штаб некой части.
Штаб, если это было штабом, представлял собой просторную землянку с установленной по центру печкой, ночи были уже довольно холодные. Со мной постоянно находились два вооруженных солдата или унтер-офицера. Через некоторое время в землянку вошел старший офицер с нашивками кавалерийского полковника в сопровождении того самого капитана пехотной части. Полковник говорил на-немецком и начал допрос. Он вел себя довольно достойно. Конечно, никакого уважения к моей жалкой персоне не было, во всяком случае, он говорил спокойно без крика, подбирая нужные немецкие слова почти без акцента.
Не видя причины что-то скрывать, я рассказал свою короткую историю. Назвал часть, рассказал, что вылетал в составе звена на воздушную разведку позиций, что это всего мой второй боевой вылет и русских я еще не сбивал.
Офицер высказал сомнения относительно моей «неопытности» и лейтенантского звания. Я ответил, что до того, как стать пилотом, служил в медицинской службе люфтваффе.
После короткого допроса офицеры стали совещаться. Не понимая их речи, я сидел и думал – хорошо, что пока не бьют и я все еще жив.
Русские закончили совещаться, и полковник направился к выходу.
– Гер офицер – привстал я с места. а что будет со мной?
Полковник задержался, посмотрев на меня равнодушным холодным взглядом.
– По закону военного времени вас следует повесить или расстрелять как фашиста – убийцу, насильника и поджигателя. Если бы вы были солдатом, с вами бы так и поступили, тем более, что ценности как «язык» никакой не представляете, но я все-таки рекомендовал капитану доставить вас в штаб, впрочем, я оставляю вашу судьбу на его усмотрение, он ведь вас захватил.
Вы когда-нибудь испытывали это роковое ощущение потерянной надежды, когда понимаешь, что последний шанс, на который надеялся, хватаясь за соломинку, и в который слепо верил, уходит. Полковник хотя бы говорил на одном со мной языке, и в общении с ним можно было наивно рассчитывать на силу слова и убеждения, а что мог я предпринять в обществе русского капитана, явно не относившегося ко мне с симпатией, и не подстрелившего при взятии только по причине проведения предварительного допроса.
– Гер полковник, возможно, я не так важен в качестве «языка», но я медик и как врач обязан и могу помогать вашим раненым.
Полковник посмотрел с недоверием.
– Я не уполномочен решать такие вопросы, да у нас и госпиталя рядом нет, а держать вас на передовой…
Он о чем-то еще поговорил с капитаном и вышел. Второй офицер посмотрел на меня с презрением и ненавистью, что-то сказав себе под нос и плюнув на пол. Возможно, в его монологе не было ничего конструктивного, кроме матерной брани.
Но меня пока не расстреляли и не повесили, напротив, капитан отвез меня в Джанкой, как я понял, в штаб своей армии. Там меня один раз допросил русский военный переводчик в присутствии их генерала.
Я старался проявлять максимальную лояльность, на которую только был способен в своем положении без явного унижения. Я объяснил, что не фашист, что врач, а в армию попал по призыву. На что генерал метко заметил. – а разве в люфтваффе у Геринга служат не добровольцы?
Я выкручивался, как мог, предлагая свои услуги медицинского специалиста. А как бы вы поступили в моей ситуации? С выкриком «зиг хайль» и высоко поднятой арийской головой отправились на тот свет!? Такая возможность еще оставалась в запасе.
Меня оставили в живых, даже накормили. Через несколько дней меня опять привели к генералу, который сообщил мою дальнейшую перспективу. К этому дню у русских значительно возросло количество раненных. В этой ситуации медицинские работники действительно были на вес золота, но, конечно, не пленные немцы. Брать на себя ответственность генерал не решился, совершенно внезапно меня решил проверить находящийся при штабе батальонный фельдшер – черноглазая и черноволосая молодая женщина лет тридцати по имени Анна. К моему удивлению она прекрасно говорила на-немецком. После короткой беседы со мной она еще переговорила с генералом, после чего перевела его слова обращенные ко мне.
– Если вы действительно можете и готовы оказать помощь раненым, я сохраню вам жизнь, но помните, вы военнопленный и любая ваша ошибка или действие, которое можно будет расценить, как угрозу или попытку саботажа, или побега, и вы будете немедленно расстреляны. В сложившихся условиях любой немец рассматривается нами как смертельный враг и подлежит уничтожению на месте. Советую не попадаться нижним чинам и вести себя крайне благоразумно. Бойцы и младшие командиры Красной армии расстреляют вас при первой возможности и без всяких последствий для себя. Как поступить с вами в дальнейшем, посмотрим.
Я поступил под начало Анны и под конвоем был доставлен на медицинский пункт доврачебной помощи.
Вермахт прорвался в Крым и дожимал русских за Ишунью. Нас вывезли из города. Через полдня пути колонна, состоящая из повозок и нескольких грузовиков с ранеными, остановилась где-то в небольшой ивовой рощице. Разбили большую палатку, куда сносили раненых, продолжающих поступать с передовой. Палатка стала примитивной операционной и перевязочной. Я старался постоянно находиться возле своего ангела-хранителя Анны. Пришлось снять куртку. Чтобы не раздражать недоумевающих раненых, я решил срезать все свои знаки отличия и попросил у фельдшера скальпель. Анна отнеслась к просьбе с недоверием, но, разделяя необходимость моего «обезличивания», попросила снять мундир, срезав погоны, петлицы и прочие знаки собственноручно, а затем выдала мне, еле налезшую прямо поверх кителя, гимнастерку.
Мне доверили первичную обработку ран. Некоторые из пациентов, находящиеся в говорливом шоковом состоянии пытались заговорить со мной, смешно обращаясь по-русски. «доктор». Я молчал, выполняя свою работу. Вначале меня это раздражало, потом я просто перестал обращать внимание. Шум примуса, крики и стоны раненых, команды персонала на чужом языке – все слилось в моей голове в единый гам какого-то арабского базара в торговый день. Работы было много. Солдаты поступали в основном с огнестрельными, реже – с осколочными ранениями. Были и тяжело раненые. Тех, кому была оказана вся возможная в полевых условиях помощь, отвозили дальше на юг. Я старался, как мог. Сейчас для меня это были не враги, коих еще несколько дней назад я должен был стереть с лица земли, сейчас это были просто страдающие люди. Для них активная часть войны, как, впрочем, и для меня уже закончилась. Трудно сказать, кому было лучше, им, раненным и покалеченным в прифронтовом тылу среди своих, или пока целому, но пленному мне. В сложившейся ситуации я мог молиться только об одном. чтобы мои соплеменники продвигались как можно медленнее, в противном случае, меня, скорее всего, расстреляют и бросят в придорожной канаве.
Мы освободились к вечеру, когда наступившая темнота заставила прекратить помощь. Только теперь я почувствовал холод, пришедший с осенней ночью. Надев брошенную куртку, я заметил, что и Анна ежится от холода. Я попытался предложить ей свою кожанку, но она брезгливо сморщилась. – надеть куртку с плеча фашиста, меня не поймут сослуживцы. Хорошо, что в обозе были форменные прошитые тканевые куртки называемые русскими фуфайка. Завернувшись в такую фуфайку, большую по размеру, чем требовалось для худенькой фигурки фельдшера, Анна присела в углу палатки, возле нее расположился и я. Мы молчали, но тишины не было, стонали и ругались раненые, балагурил персонал и солдаты сопровождения. Мысли все время возвращали в плачевность и щекотливость ситуации. Сегодня я оказывал помощь раненому противнику, которого, как офицер рейха должен был сокрушать или, если уж довелось попасть в плен, гордо погибнуть с верой в силу германского оружия и криком «зиг…». А что руководило мной. страх за собственную жизнь или человеколюбие врача?
Наш короткий отдых был прерван усилившимся шумом. С севера к лагерю подошла воинская часть. Мы стали сворачивать палатку и грузить раненых на транспорт.
– Что происходит, Анна?
– Получен приказ отходить на юг, советские войска оставили Джанкой.
Двигаться ночью по русской проселочной дороге с прорытыми кюветами по бокам – удовольствие ниже среднего. А когда это движение осуществляется большой группой людей путаницы и заторов не избежать. То одна, то другая машина съезжала с глинистой почвы в сторону, и ее приходилось выталкивать силами десятка здоровых мужчин. Мне повезло, опасаясь, что я могу попытаться сбежать, а такие мысли действительно были, меня усадили в кузов машины рядом с Анной и парой солдат.
С тактических соображений ночное перемещение было оправдано, в светлое время нашу колону неминуемо бы обнаружило и атаковало люфтваффе. В темноте, шум двигателей слился со скрипом возов и шагами солдат на марше. Все это походило на поход средневековой кочевой орды, только это была орда не завоевателей, а жалкая толпа побежденных. Но куда мы идем, и когда может прерваться мой жизненный путь?
С наступлением рассвета наша колонна остановилась прямо в поле у небольшого озерца с грязной водой. Разбили лагерь. Опасаясь налета или подхода вермахта, части рассредоточились и выставили посты охранения. Теперь я мог оценить силы русских, отступающих с нашим «госпиталем». Это было несколько сотен пехотинцев, а также моряков, одетых в черные суконные куртки. Солдаты имели неопрятный уставший вид, впрочем, и мой вид был не лучше. за сутки грязной работы выданная гимнастерка насквозь до кителя пропиталась кровью. Лица русских, кроме отпечатавшейся в их морщинах усталости, выражали злобу, страх и отчаяние. Если бы прибывшие, увидев меня, поняли, с кем имеют дело, моя незавидная участь решилась скорым судом, поэтому я старался прятать глаза и молчать, держась возле Анны.
За ночь несколько раненых умерли. Решили похоронить их у дороги. Солдаты медицинского батальона, коим поручили копать могилу, быстро сообразили, что это работа как раз для пленного немца. Мне дали лопату и под ухмылки солдат, сопровождаемых комментариями, коих я не понимал, заставили рыть яму. Возникло ощущение, что могилу я капаю для себя. Потом что-то переиграли, один из солдат скомандовал. – «фриц, вставай!» и поманил рукой вверх. Это услышали моряки. Возникла некая сцена. нечто вроде спора, моряк вскинул короткий автомат и со словами. – «капут, немчура» нацелился на меня.
Сердце сжалось в груди, так близко к смерти я еще не был, боевые вылеты – это просто спортивное развлечение, в бою ты хотя бы можешь быть хозяином ситуации, а это – казнь.
Меня спасло вмешательство Анны, фельдшер что-то выкрикнула матросу, в ее словах я услышал только знакомое «медик».
Матрос опустил оружие, сплюнув в мою сторону и показав не обещающий ничего хорошего жест, широк проведя рукой поперек горла.
Я поблагодарил Анну за своевременное вмешательство, на что она никак не ответила.
– А почему не хоронят умерших?
– Фашисты наступают – и Анна так посмотрела на меня, как будто речь шла непосредственно обо мне. Мы спешно отходим к Симферополю, там определим раненых в госпиталь, а мертвых бойцов похороним, как положено, а не у дороги в поле.
Через некоторое время мы продолжили путь, двигались достаточно спешно и к вечеру прибыли в Симферополь. Но немецкие войска наступали так быстро, что к моменту нашего прибытия столица Крыма уже была прифронтовым городом. Колонне удалось пройти расстояния от Джанкоя до Симферополя за двое суток на носках наших частей без боевых потерь только потому, что наступали пехотные части, скорость продвижения которых была сопоставима с нашей. Если бы Манштейн обладал достаточным количеством танков и авиации, отход русских превратился бы в беспорядочное бегство с большими потерями или пленом.
В Симферополе медицинский отряд пробыл около двух дней в здании какой-то больницы, похоронили мертвых, но раненых на лечение дальше не отправили, организовав стационар прямо на месте.
Обстановка накалялась с каждым часом. Ночью на подступах к Симферополю слышалась стрельба. Я постоянно думаю о побеге, но как скрыться в чужом городе в остатках немецкой формы.
На следующий день, кажется, это было 30 октября, погрузив транспортабельных раненых на машины, госпиталь начал отступление на юг. Значит, русские сдают Симферополь.
Здесь дорога была лучшего качества и в этот же день, преодолев перевал, мы вошли в Алушту – небольшой татарский городок на берегу Черного моря. И куда русские побегут дальше?
Пробыв в городе один день, наш обоз действительно продолжил движение, теперь уже между морем и горами на запад, вдоль русских курортов. Мой родной живописный Марбург, утопающий в зелени, с мостами через Лан, замком и готическими церквями, расположен в низине Лана и также окружен возвышенностями со всех сторон. Но местные горы были интересны по-своему и чем мы уходили дальше на запад, тем ландшафт становился все живописней.
Мы достигли Ялты, но и там не задержались надолго. Судя по беспокойству русских, будем отступать. Куда? Наконец, пройдя самую южную точку полуострова, мы повернули на север. Сомнений нет, мы отходим на Севастополь – хорошо укрепленную крепость, где находится флот.
То, что я не предпринял решительных действий по своему освобождению, было большой ошибкой, и теперь завело меня в западню. По большому счету, то, что я до сих пор жив, можно рассматривать как волю проведения, здесь, в Севастополе, у русских должно быть достаточно квалифицированных врачей, чтобы нуждаться в моей помощи. Теперь меня или расстреляют сразу или сдадут в НКВД – большевистскую тайную полицию, что равносильно расстрелу. За наше короткое путешествие, я всячески старался быть полезен русским, искренне проявляя максимальную лояльность, но моим главным грехом было то, что я оставался немцем – ненавистным врагом, не заслуживающим пощады. И опять, в роли моего ангела хранителя выступила Анна. Об ее заступничестве я узнал уже потом, сейчас все происходило спонтанно и непонятно, но меня все еще оставляли в живых, и это было странно и удивительно. Нас с Анной, как и часть прибывшего медицинского персонала, определили в военно-морской госпиталь. Раненых было много, они поступали каждый день сотнями, в госпитале не хватало хирургов, дошло до того, что простейшие операции выполнялись врачами других специальностей. Я был хирургом, и это пока спасало мне жизнь. Оказывается, еще до начала штурма, где-то в начале ноября в дни нашего прибытия, большевики вывезли большую часть квалифицированного медицинского персонала военных госпиталей на Кавказ транспортом «Армения». Теперь каждый врач, оставшийся в крепости, был на вес золота. Попади мы в город на несколько дней раньше, и нас, точнее Анну и остальных врачей, погрузили бы на «Армению», и сейчас Анна была бы в полной безопасности на Кавказе, а меня, а что меня…
Я заметил, что стал проявлять к этой молодой женщине некую симпатию. Еще бы, она столько раз вступалась за мою жизнь.
Вермахт начал штурм крепости. Я понял это по усилившейся бомбежке и обстрелу. Города я не видел, разве что только в день нашего прибытия. Севастополь был окружен холмами, создающими естественные выгодные позиции для обороняющихся. Моря и бухт из госпитальных построек видно не было. Место расположения госпиталя русские называли «Максимовой дачей», она находилась де-то в центре города в окружении деревьев и старых строений.
Я привык к своей новой работе, стоило заканчивать медицинский факультет в Марбурге, чтобы оперировать раненых в окруженном Севастополе. Мешали только периодические удары по крепости. Бомбы и тяжелая артиллерия не выбирали свои жертвы. Однажды боеприпас взорвался рядом со строением, где мы ухаживали за ранеными. С потолка рухнула штукатурка. Ее острые куски, подобно боевым осколкам разлетевшиеся в разные стороны, болезненно ранили находящихся в помещении. В момент взрыва Анна вздрогнула и испуганно закричала, стены зашатались, испугавшись не меньше, я нашел в себе мужество прикрыть собой женщину. Мы поднялись с запыленного засыпанного пола, когда все стихло. Анна была цела, несколько пациентов получили дополнительные ранения. Кусок потолка разрезал мне руку. Ранение получилось не серьезным, но крови было много. Анна тихо поблагодарила меня и хотела осмотреть руку, но я заявил, что подожду, пока будет оказана помощь остальным. Присев в углу, зажав руку жгутом, я тихо наблюдал, как эта стройная симпатичная женщина, позвав медсестер, занимается своей грязной, но такой необходимой работой. Наконец, и до меня дошла очередь. Швы не понадобились. Анна перебинтовала мне руку. В момент, когда она, колдуя над моей царапиной, занималась своим обычным привычным для фельдшера делом, я испытал незнакомое мне раньше чувство удовольствия. Каждое прикосновение ее тонких нежных пальцев приводило меня в трепет или восторг. Неужели я влюбился!
Чтобы избежать возможных жертв при последующих бомбардировках, госпиталь собираются переводить в более безопасное место. Персонал занят сборами. Я меньше всех занят, но больше всех обеспокоен. Куда нас? Если вывозят, что будет со мной, не разлучат ли нас с Анной? Город полностью окружен с суши, это я понял из разговоров с женщиной, но на решительный штурм вермахт не идет. Защитники сражаются стойко, простые солдаты полны ненависти к немцам и готовы стоять до последнего. Севастополь – это не Париж, мы серьезно влипли в России!
Госпиталь вывезли в какие-то штольни или подвалы. Здесь проведено электричество, оборудована вентиляция, есть вода и канализация – это настоящая подземная крепость с операционными и перевязочными. Каменная толща надежно защищает нас от случайных снарядов или бомб, но, как я понял, теперь мы находимся еще ближе к передовой, чем на «Максимовой даче».
К концу года вермахт так и не взял русскую крепость, в сражении наступило некоторое затишье. У нас остается время на общение. Анна рассказала, откуда хорошо знает немецкий язык. Она немка, из тех, что переехали в южную Россию еще до большевиков. И хотя ее предки давно «обрусели», ее семья старалась помнить язык и культуру своей далекой родины. Она была замужем за таким же «русским» немцем, но с началом войны в конце августа ее мужа в числе остальных мужчин призывного возраста большевики вывезли на восток, и всякая связь с ним оборвалась. Женщине повезло больше, если это называется – повезло! Как военного фельдшера, приписанного к части, ее не тронули. Я думаю, что Анна несколько лукавила, судя по ее черным слегка вьющимся волосам и черным глазам, скорее всего она была из немецких евреев, а, слыша о ненависти нацистов к евреям, возможно, скрывала свои корни.
В короткие часы отдыха или свободного времени мы старались быть вместе. Общались на различные темы, Анна немного научила меня разговаривать по-русски. Мы беседовали о музыке, о книгах, рассуждали о войне, Гитлере. Почему так получилось, что рейх воюет с Россией. Я рассказывал женщине о довоенной Германии, какой ее помню, о старинном величественном Марбурге. Мы даже тайно, чтобы не вызвать недоумение окружающих отпраздновали немецкое рождество. Между нами не было близости в принятом понимании этого слова. Да и какая связь могла быть между советским фельдшером и пленным немцем, находящимися в окружении остального персонала, солдат и раненых. Но каждое общение, каждая минута нахождения рядом с этой милой приятной женщиной приносило мне наслаждение, соизмеримое с интимной близостью. Иногда, как в момент, когда я прикрыл Анну собой, или просто вынужденно находясь к ней слишком близко в узких коридорах и переходах подземелий, мне удавалось случайно прикоснуться к ее телу, прикрытому грубой военной одеждой. руке, спине или даже груди. В такие секунды дыхание мое учащалось, а по телу волной прокатывалась приятная дрожь. Как ей должно быть красиво в дамском платье и элегантных туфлях, а не в этих грубых солдатских сапогах. Не уверен. испытывала ли Анна нечто подобное ко мне, вряд ли, но, во всяком случае, она проявляла участие к моей незавидной судьбе, возможно, она чувствовала некое кровное национальное родство, и это толкало ее на сближение.
Мой плен продолжается уже более двух месяцев. В начале нового года по госпиталю поползли слухи, что русский флот высадил десанты в Крыму и скоро силы немцев и румын будут опрокинуты и осада крепости снята. Весь окружавший меня народ, включая моего ангела-хранителя, восприняли эту весть с радостным возбуждением. Я не знал, как поступать мне. До плена я не был национал-социалистом и в плену не стал большевиком. Для русских я был просто пленный фашист. Если войска Оси потерпят поражение, у меня еще есть шанс остаться в живых, если мои соотечественники и румыны возьмут город, при их приближении озлобленные русские меня расстреляют. Но радоваться неудачам своей страны в угоду собственной жизни было недостойно немца, поэтому я встретил новость о русских десантах с показным равнодушием, но с глубоким внутренним переживанием. Я научился без смущения смотреть в глаза противнику, правда, тот не всегда догадывался, что перед ним враг, все равно, это тяжело. Через прицел, с расстояния, не видя глаз, а иногда и человека, все выглядит проще.
Время шло к весне. Большевики не сняли осаду, а немцы не взяли город. Время не замерло, но текло по непонятному унылому руслу отчаяния. Если бы не общество моего ангела, я бы, наверное, предпочел покончить с собой, и только возможность ежедневного общения с Анной придавало мне силы жить в катакомбах, уподобившись кроту в смраде керосиновых ламп, крови и поту человеческой плоти.
Внешний натиск ослаб, поток раненых уменьшился, теперь мой заинтересовалась русская разведка. Однажды, прямо в госпитале меня допросил офицер и, скорее всего, забрал бы с собой. Тщетное вмешательство Анны не спасло бы на этот раз, но фельдшер обратилась за помощью к одному из важных русских хирургов, кажется по фамилии Петров, им вместе удалось отстоять меня у большевистской полиции. К тому времени недоверия к моим действиям у медицинского персонала госпиталя давно не было, я лично выполнял достаточно сложные операции при обязательной ассистенции Анны как переводчика, поручали и тяжело раненых. Но вечно продолжаться так не могло.
В конце февраля поток раненых увеличился, значит, начались активные действия.
Наши отношения с Анной продолжали развиваться. Мы не могли позволить страсть двух любовников. Приходилось довольствоваться тайными взглядами, или короткими, как бы случайными рукопожатиями. Но в этих скромных проявлениях внимания было столько страсти и обожания, сколько не найдешь и у некоторых любовников, чьи отношения доступны, а потому банальны. Иногда, оставшись вдвоем, мы начинали наивно мечтать о счастливой жизни после войны. Наше представление о светлом будущем не были одинаковы, мы выросли в разных системах и разных местах, но отличающиеся мечты о счастье не были агрессивными по отношению друг к другу, и это еще больше сближало нас. Однажды я обнял Анну за локти, она непринужденно освободилась, боясь случайных взглядов, но я понял, что мои прикосновения были для нее приятны, почувствовав это по участившемуся дыханию, по зову ее горячего женского тела, соскучившегося по ласкам.
Наступила ранняя холодная весна. Если персонал госпиталя, будучи свободным, хоть изредка мог выбираться наружу, то мне, ограниченному в перемещениях, такой возможности никто не предоставил. Уже несколько месяцев, я вижу дневной свет издалека только через узкие обрезы окна, напоминавшего выход из кельи отшельника. Моя форменная одежда окончательно износилась и заменена полувоенными обносками. Персонал госпиталя давно привык к немецкому доктору, немногочисленные солдаты охранения так же перестали коситься на меня с нескрываемой ненавистью, с пациентами я самостоятельно почти не разговариваю, пользуюсь услугами Анны. Но военное начальство знало о наличии в госпитале немецкого лейтенанта, захваченного в плен в конце октября. В неразберихе отступления, когда врачей не хватало, на мой щекотливый статус еще как-то могли закрывать глаза, раз уж сразу не убили, за что я был обязан двум женщинам. своей матери, буквально заставившей получить медицинское образование, и скромному батальонному фельдшеру – своему спасителю. Теперь, когда осадное положение крепости не менялось несколько месяцев, со мной должны были что-то сделать, и это «что-то» нависало как проклятие Зигфрида.
Одним мартовским вечером в небольшое помещение, служившее мне спальней, почти вбежала Анна. Она была чем-то обеспокоена.
– Что случилось, мой ангел – а именно так называл Анну я ласковым шутливым тоном. подвезли новую партию тяжелораненых, или немцы ворвались в госпиталь?
– Тебе надо бежать!
Признаться, мысль о побеге окончательно меня не покинула, но я не видел возможности ее удачного осуществления.
– Тебе надо бежать! Сегодня я говорила с Петровым. Твое нахождение здесь незаконно, для начальства ты враг, а мы тебя укрываем. Полетят головы. Тебя заберут в НКВД, и поскольку ценности как офицер вермахта ты не представляешь, а держать тебя в заключении в осажденном городе нет никакого смысла, тебя просто расстреляют.
Признаться, за все месяцы плена я не чувствовал себя спокойно ни один день, зная, что развязка наступит. Но человеческая психология ко всему привыкает, и когда живешь в постоянной опасности, чувство страха постепенно притупляется, если конечно не сходишь с ума. Привыкнув к своему положению, я был почти спокоен, а слова Анны как ведро ледяной воды вернуло меня к жестокой реальности.
– А как же ты?
– Я советский фельдшер и мне ничего не угрожает.
– А если германские войска возьмут крепость, что будет с тобой!? Давай бежать вместе!
– А что будет со мной, если я попаду к вашим!?
Ее слова окончательно отрезвили меня. Действительно, спасет ли Анну мое заступничество, поменяйся мы ролями?
– Как бежать, вход охраняется!
Госпиталь находился в толще известняковой горы с обрывистыми склонами. В нижней части были оборудованные штольни, где находились операционные и перевязочные, сверху в вырубленных комнатах, возможно бывших монастырских кельях – помещения для реабилитации больных и жилье персонала. Для подъема наверх использовался морской трап, а для грузов – ручная лебедка расположенные с обратной от линии фронта стороны горы во избежание прямого обстрела. Госпиталь не охранялся сильнее, чем обычный объект, я бы сказал, что охраны почти не было, не считая поста на входе. В этом и не было нужды. Кругом находились части русских, батареи, позиции обороны. Но постовые охранения знали меня, и просто спуститься по трапу и уйти незамеченным я не мог. Кроме того, даже если я выберусь из госпиталя, каким образом мне попасть к своим, в каком месте пересечь полосу огня, не зная территории. Я не мог просто так бежать, требовалась подготовка.
При госпитале находился пожилой крымский татарин, могильщик. Его неприятной обязанностью было захоронение ампутированных конечностей и прочих частей человеческой плоти после операций. Умерших бойцов вывозили куда-то на Северную сторону похоронные команды.
Татарин, его звали Джемиль, был из местных и хорошо знал окрестные тропы. Это был добродушный спокойный мужчина лет шестидесяти. И хотя его недовольство большевиками никак не выражалось, Анна знала, что большинство крымских татар относятся к немцам достаточно лояльно. Годы коммунистической оккупации разрушили привычный уклад их жизни, особенно пострадали религиозные традиции. Я не мог говорить с Джемилем напрямую, и эту опасную миссию взялась выполнить фельдшер. Если татарин донесет, пострадаем мы оба. Мне оставалось только ждать и надеяться, что помощь придет быстрее, чем расстрельная команда.
Через несколько дней Анна дала мне тонкий лучик надежды, сообщив, что Джемиль согласился помочь. Татарин выслушал моего ангела молча, не задавая лишних вопросов, только изредка кивая головой. В занятом немецкими частями Бахчисарае у него были родственники, туда он и обещал меня провести. Меня угнетала предстоящая разлука с любимой женщиной, но жажда свободы и жизни брала свое. При всей трагичности и опасности ситуации я смеялся над нашей организацией заговорщиков. большевичка и возможно еврейка совместно с татарином помогала немцу – нацистскому офицеру!
В головах план выглядел просто. Джемиль и я должны были ночью спуститься из госпиталя якобы для захоронения неких останков, после чего попытаться пробраться из крепости по известным ему тропам в сторону Бахчисарая.
Чтобы подозрение не пало на Анну, мы попрощались еще днем. Улучив минуту, когда рядом никого не было, я страстно обнял женщину, прижав к груди и осыпая ее лицо поцелуями.
– Я найду тебя, ангел мой, только береги себя! Война закончится!
Анна смотрела на меня грустными, полными слез глазами.
– Вначале война отняла у меня мужа, теперь тебя!
Мы разошлись для выполнения своих повседневных обязанностей.
Вечером за мной зашел Джемиль. Я хотел взять немного воды, и хоть какой-нибудь провиант, но татарин показал жестом, что все надо оставить. Мы спустились вниз к подножию скалы, миновав не удивившегося караульного, и последовали к месту захоронений. В руках у проводника была лопата, взять вторую он заставил меня. Дойдя до могильника, татарин приказал мне остановиться, а сам начал копать. Что он делает!? Минут через десять старик, а выглядел Джемиль старше своих лет, достал из земли некий сверток. Внутри большого куска овечьей кожи лежала приплюснутая барашковая шапка, короткая овчинная куртка, грубые шаровары и небольшая пастушья сумка с запасом воды и сушеных фруктов. Сказав что-то себе под нос, проводник дал указание сбросить с себя всю одежду, так или иначе выдающую во мне военного.
За неполных полгода плена мой наряд представлял странную смесь немецкого и русского обмундирования, свои кожаные летные сапоги я давно отдал какому-то унтер-офицеру, забравшему их почти силой в обмен на свои.
Джемиль закопал мои обноски, все, кроме сапог и нижнего белья. Теперь, я стал татарином. Но что мне делать в случае допроса – молчать. Как будто угадав причину моего беспокойства, проводник сделал характерный жест. высунул язык и резко провел ладонью поперек и промычал по-коровьи. Буду изображать немого татарина. Как все наивно, впрочем, наивно было оканчивать летную школу и в поисках приключений просится на русский фронт!
Мы двинулись замысловатым маршрутом вдоль балки меж гор. Я шел в полной наружной темноте и таком же душевном неведении следом за Джемилем, полагаясь на смекалку и опыт проводники. Пройдя по балке, поднялись на гору, избегая шоссе, спустились к болоту. Пройдя километра четыре продрогнув в зябком сыром ночном воздухе ранней весны, мы вышли на передовую линию обороны. Так, во всяком случае, понял я, судя по остановившемуся проводнику. Джемиль замер, внимательно вслушиваясь в окружающий мрак. Затем, тронув меня за плечо, дал команду медленно двигаться. Мы успели пройти несколько сотен метров, когда ночную тишину разорвал окрик.
– Стой! Кто идет?
Уроки Анны не прошли даром, я уже достаточно хорошо понимал русский язык, чтобы перевести эту фразу.
Мы замерли, Джемиль что-то крикнул в ответ, смысл его слов я не разобрал из-за характерного акцента старика.
Побег не получился, сейчас нас задержат, потом подлог раскроется и нас, во всяком случае – меня, уж точно расстреляют. Я совершил безрассудный поступок, мой «ангел-хранитель» далеко и сам подвергается опасности.
В отчаянии я побежал, забыв о Джемиле, о том, что впереди могут быть мины или колючая проволока. Бросился вверх по скату в направлении от голоса часовых. Сзади послышались выстрелы. Я преодолел склон, а, взбежав на вершину, почти скатился вниз, попав в подлесок. Дальше был овраг, едва держась от усталости на ногах, забыв об отдыхе, я брел вдоль балки, цепляясь за колючий кустарник. Шапку я давно потерял, лицо было расцарапано. Вконец выбившись из сил, я упал на дно оврага и, расстегнув сумку, припал к фляжке с водой. Напившись, я стал приходить в себя. Выстрелы стихли, и я не слышал шума преследования. Старика нигде не было, и мне не суждено узнать мотив, толкнувший татарина на содействие. Скрытая ненависть к большевикам, усталость от войны, неверие, что русские удержат крепость и потому – желание помочь будущей власти. Анна говорила, что у Джемиля в Бахчисарае жила родня, возможно, он, подобно мне, просто хотел воссоединения со своими. Я вспомнил о своей спасительнице. Когда вермахт возьмет город, я приложу все усилия, чтобы разыскать Анну и вытащить ее из пекла. Мечты, мечты, сладостные грезы! Я сам еще не был в безопасности.
Решив пролежать в балке до рассвета, я, как мог, укутался в куртку и попытался уснуть, но сон не шел. Я лежал в полудреме, стуча зубами от холода и вздрагивая от каждого ночного шороха. Неожиданно из плотно укутанного облачностью неба послышалось тревожное курлыканье. Журавли возвращались на север и, не видя друг друга в плотной облачности, обменивались звуковыми сигналами, возможно, они кричали. «я здесь, я здесь». Полгода назад, когда птицы уходили на юг, я попал в плен, в их появлении над собой я увидел символ – знак своего возвращения. Я еще долго думал о хитросплетениях человеческой судьбы, пытаясь осмыслить прошедшее. Под утро усталость взяла свое, и я выключился на короткое время.
Светало, я грыз сухофрукты, запивая их остатками воды, и обдумывал план действий.
Определив направление, я выполз из оврага по крутому склону, пригибаясь и прячась за кустарником, медленно пошел на восток.
Удивительно, то ли проводник хорошо знающий местность выбрал правильный маршрут, то ли спасительный покров моего «ангела» хранил меня, но я не встретил никаких укреплений или постов. Судя по всему, оборону русских мы миновали еще с Джемилем, и сейчас я шел по «ничейной» территории – это внушало некоторую надежду, план почти удался.
Встало весеннее солнце, потеплело. Я шел уже несколько часов без капли воды и понятия не имел – куда направляюсь. Унылое мартовское светило скрылось за тучами, поднялся ветер. Наконец, сдуваемый порывами, я вышел на вершину холма, откуда открылся вид на небольшую деревню. Обойти ее – значит сделать многокилометровый крюк, и какой смысл, надо было рискнуть. Даже если в деревни нет немцев или румын, солдат противника там точно не должно быть. «Пан или пропал», у каждого в жизни есть свой маленький Рубикон! С опаской я пошел вниз и, войдя в деревню, постучал в ближайший дом. Навстречу вышел пожилой, старше Джемиля, татарин со своей хозяйкой. Остатки моей национальной одежды ввели их в заблуждение и дед, увидев своего земляка, что-то спросил.
Я мог сносно понимать по-русски, так и не научившись говорить, но татарский язык был для меня загадкой, подобной орнаменту арабской вязи. Мне было бы проще изъясняться на латыни.
Я попробовал заговорить на ломаном русском, вид татарина, коверкающего русские слова, насторожил старика и он, посмотрев с недоверием, еще что-то сказал по-своему. Тогда я стал разговаривать по-немецки. Мои лингвистические опыты ввели татар в окончательный ступор, заметив, что оружия при мне нет, и я не проявляю агрессивность, дед жестом пригласил зайти меня в дом. Я заметил, что хозяйка не вошла с нами, а направилась со двора.
Через некоторое время двери открылись, и в дом вошли несколько вооруженных человек в немецкой военной форме, надетая на них форма действительно была германской, только старого покроя. Вошедшие, вместо того чтобы заговорить со мной по-немецки, заговорили со стариком на языке татарина.
Как узнал потом, я был задержан солдатами местной татарской роты самообороны. К сожалению, там не было немецкого офицера, а никто из местных не понимал по-немецки. Как мог, я попытался объяснить, что являюсь немецким летчиком, бежавшим из плена. Меня обыскали и поместили в сарай под охраной двух бойцов. Через некоторое время мне принесли кружку воды, кусок восточного хлеба и немного прелых овощей.
Несколько дней я пробыл в новом плену, меня не допрашивали и не выводили из сарая, так что нужду приходилось справлять на месте. Рацион не был разнообразным. вода, хлеб, овощи. В сарае было немного сена и это спасало меня от ночного холода.
Наконец, в хлев зашел немецкий унтер-офицер, меня посадили на машину и привезли в симферопольскую военную комендатуру. В тот же день меня посетил майор Вернер, представившийся штабным офицером 11-й армии. Я рассказал свою историю, избегая подробностей своих взаимоотношений с Анной, а также, не делая акцент на активной врачебной деятельности в русском плену. Вернер часто прерывал рассказ, задавая вопросы и интересуясь деталями.
Какое наслаждение иметь возможность свободного общения на родном языке после стольких месяцев изоляции. Прощаясь, майор заявил, что, в целом, удовлетворен моей историей, но, поскольку идет война и возможны любые провокации врага, информацию необходимо проверить. Он пообещал сделать запрос в часть и осуществить прочие формальности. Я попросил также известить семью.
Меня перевели в немецкий госпиталь, находившийся в здании бывшей школы, и выдали солдатскую форму без погон. Я как бы находился под домашним арестом. В течение недели или более меня несколько раз навещал майор Вернер. Однажды он даже принес бутылку местного крымского вина из ялтинских подвалов. По его умению вести беседу и узнавать нужное я понял, что он не просто штабной майор, а, возможно, дипломат или офицер Абвера. Мы много говорили на различные темы, но больше всего о текущей ситуации в Крыму. Вернер расспрашивал меня о русских в Севастополе, о настрое простых солдат, их отношении к немцам и своим командирам.
Я рассказал, что русские далеко не варвары, но у них воюет много восточных народов. Есть обиженные большевистской властью. Но и они немцев считают фашистами и завоевателями, а не освободителями. Русские храбры, скорее – упрямы, многие предпочтут смерть плену, а если сдаются, то не от большой любви к немцам, а назло сталинским комиссарам. Упаси бог сдаться в плен нашим солдатам или офицерам, их ждет неминуемая смерть.
При этом Вернер посмотрел на меня с недоверием – но вам удалось выжить!
– Меня спас диплом врача.
– О жестокости комиссаров к нашим военнопленным нам известно. Вам, как врачу, лечившему русских, будет интересно узнать. когда большевикам удалось отбить Феодосию, они жестоко расправились над нашими ранеными, заморозив их на ледяном ветру, обливая морской водой, а в Евпатории немецких солдат убивали прямо в палатах.
– Это страшное лицо войны – парировал я, – наша артиллерия и мои коллеги из люфтваффе также бомбят госпиталя русских.
Общение с майором было как глоток свежего воздуха и источник информации. Я узнал, что нацисты планируют присоединение Крыма к территории рейха в статусе восстановленного государства готов по примеру немецкой Польши. В этом случае Симферополь переименовывался в Готенбург, а Севастополь – в Теодериксхафен.
От Вернера я узнал ситуацию на фронте. Крым был наш, но сил для штурма крепости не хватало, а подкрепления увязли на Дону. Десанты русских в Евпатории и Феодосии, на которые надеялись осажденные, были давно уничтожены или оттеснены за Карпачский перешеек. Правда, в районе Керчи русские сосредоточили крупные силы, угрожающие нашим войскам в Крыму. Сейчас фронт стабилизировался.
Была уже середина марта, когда в очередном посещении Вернер обнадеживающе сообщил.
– Запрос в часть подтвердился, осталась небольшая формальность. за мной должны приехать из третьей группы, и если мою личность идентифицируют, я буду полностью свободен и смогу приступить к обязанностям офицера – врача или летчика, в зависимости от моего желания и аттестации.
Прошло еще несколько дней, но мое положение не менялось. Через дежурного офицера я попросил связаться с майором Вернеров, но мне ответили, что Гер майор находится в командировке.
Наконец, в конце марта, за мной приехали сразу двое. лейтенанты Пихлер и Стефанинк.
– Своих не сдаем! – начал Карл. – нам сказали, что тебя тут Абвер пытает как красного шпиона.
Сослуживцы объяснили причину своей задержки. Меня просто некому было опознавать. Командир эскадрильи обер-лейтенант Вольф-Дитрих Хю на днях был ранен и сам попал в госпиталь, а командир эскадры Курт Уббен, забрав с собой две эскадрильи, перелетел на кратковременный отдых в Германию. Мне еще повезло, что в Сарабузе осталась моя эскадрилья.
– И все это время вы находились в двадцати километрах от меня и не прилетели на выручку – поддержал я юмор.
– Извини приятель, мы боялись попасть под подозрение и стать соучастниками – громко смеясь, парировал Иоганн. Теперь мы готовы реабилитироваться и отметить твое возвращение в кабаке с вином и девочками, правда, боюсь, глядя на твой внешний вид, нас не пустят ни в одно приличное заведение.
Меня отпустили, и в тот же день на штабной машине мы отправились в часть.
Всю короткую дорогу, а эскадрилья базировалась всего в двадцати километрах на север от Симферополя, я наслаждался вновь обретенным обществом боевых товарищей – молодых и беззаботных. Мы много шутили, они – по поводу моего пребывания у красных, я – просто так, потому что все получилось, и я вновь обрел свободу и статус.
После моей пропажи группа продолжала вести боевые действия в Крыму в составе 4-го авиакорпуса. Летали и на восток и над Севастополем. Зимой, из-за отсутствия летной погоды и слабой активности авиации русских, воздушных боев почти не было, делали вылеты на штурмовку, в марте погода немного улучшилась и сразу пошли победы и потери. Сейчас всех вывели на месячный отдых, оставив только одну эскадрилью, как раз мою, временно оказавшуюся без командира.
Если отмыться я смог еще в госпитале, то стать прилично одетым человеком – только в части. Наконец, облачившись в летную куртку с лейтенантскими погонами, петлицами и пилотской нашивкой, бриджи, сапоги с узким голенищем и пилотку, я стал похож на немецкого офицера. Обмундирование выдали все новое, включая удлиненные кожаные перчатки, ремень, жесткую кобуру и Парабеллум. Приятели, чья форма несколько поизносилась за русскую компанию, завидовали белой завистью.
– Попадите к большевикам в плен и сами удостоитесь такой чести – отвечал я, смеясь. Но смех мой состоял не только из радости. Все это время я был обеспокоен судьбой любимой женщины, пытаясь скрывать свои чувства.
Наконец, к середине апреля, меня допустили к полетам, закрепив потрепанный «Фридрих», и я начал восстанавливать навыки. Самолет был старый, не чета потерянному под Ишунью, но выбирать не приходилось.
В апреле эскадрилья, оставшаяся в Сарабузе, активных действий не вела. Русские блокировали проход на Керченский полуостров и удерживали Севастополь, но в центральную часть Крыма не совались. Мы могли отдыхать, наслаждаясь ранним цветением, и ловя простыней окуня в Салгире, из других развлечений – посещали Симферополь или по-новому – Готенбург – пыльный провинциальный городок в центре Крыма. Мирная жизнь в городе, полгода как захваченном у русских, постепенно восстанавливалась, работал театр, несколько ресторанов. Местные жители – в основном женщины, дети и мужчины непризывного возраста относились к нам с опаской. Их основным занятием стало обслуживание оккупационных властей. Горемыки, кто не получал работу, были заняты добычей пропитания, часто обменивая свой скарб, семейные ценности и домашнюю утварь на продукты. Теперь я немного понимал по-русски, и мне было интересно слушать, что говорят жители между собой. Иногда, приметив вдалеке женщину, я всматривался, не увижу ли очертания знакомой фигуры. В такие моменты секундного помутнения сердце начинало больно биться в груди, но потом я брал себя в руки, понимая, что среди этих русских фрау, непременно укутанных в платки и несущих свои пожитки в холщевых мешках, не может быть моей Анны.
Потеплело, погода стала полностью летной. 1 мая нам зачитали поздравление фюрера с «Днем национального труда», после чего сообщили о скором начале операции по выкуриванию русских из Крыма. Нам также сообщили, что участвовать в начальной фазе «Охоты на дроф» мы не будем, а вылетим на соединение с остальной частью третьей группы возвращающейся в Россию. В Крым стянуты свежие силы авиации.
5 мая, до отбытия из Крыма, мне все же удалось слетать на «свободную охоту» над Керченским полуостровом для защиты наших позиций, разворачивающихся перед наступлением. Прошло больше месяца с моего возвращения и многие неприятные моменты недавней прошлой жизни забыты. Я не могу забыть только Анну. Признаться, я расстроен, что нас выводят из Крыма, я надеялся участвовать в штурме Севастополя, но пока нет ни единого шанса остаться в Сарабузе.
Поднялись двумя звеньями в 9 утра. В воздухе стояла дымка, предвещавшая дождь, собирается кучевая облачность.
Только теперь, в третьем боевом вылете, находясь несколько лет в авиации, я понял все удовольствие от полета, когда послушный тебе самолет – чудо инженерной мысли, готов выполнить любой задуманный маневр. Легкая вибрация, стрелки приборов, пропасть внизу и бескрайний, в прямом смысле этого слова, океан воздуха.
Патрулируем над нашими передовыми позициями. Когда стало казаться, что противник не поднимет самолеты, из-за линии фронта вышла группа истребителей, идущих на высоте два километра вдоль береговой линии. Мы пошли на встречу, заняв превышение. Я успел рассмотреть смешанный состав неприятеля, состоящий из звена ЛаГГов и И-16. Моей задачей было прикрытие своего нового ведущего Гюнтера Ханнака, и пока лидеры пар расправлялись с русскими истребителями в активную фазу боя, я, как и остальные ведомые, не вмешивался, оставаясь наверху. С земли поступил сигнал о приближении бомбардировщиков. Сориентировавшись по наводке в сектор, где были замечены русские, я действительно заметил несколько низколетящих целей – это были одномоторные одноместные самолеты, с бронированными кабинами, прозванные «бетонными бомбардировщиками».
Это была моя первая встреча с Ил-2. Свой долг перед русскими как врач я выполнил, но война продолжается, победа не достигнута, осталось выполнить долг германского офицера.
Все произошло так быстро, что потом, сколько раз я не пытался вспомнить подробности боя, ничего не получалось. Выпучив глаза, я пошел сверху на один бомбардировщик и, выйдя на дистанцию огня, дал залп из всего оружия. Вначале мне показалось, что с противником ничего не произошло, затем я увидел, как Ил освобождается от боеприпасов и с креном уходит вниз. Неужели сбил! Я почти догнал русского в тот момент, когда летчик покинул поврежденную машину. Чтобы не ударить его крылом я резко ушел влево. Заметив еще один бомбардировщики, я зашел с задней полусферы и, используя преимущество в скорости, на сближении открыл огонь. На этот раз как в замедленном кино я мог увидеть, как разрушается его хвостовое оперение и русский камнем идет к земле.
Мы собрались. Результаты боя были ошеломляющие. Всего было уничтожено до двенадцати русских самолетов разных типов, еще два сбили зенитчики. Наши потери составили один Мессершмитт, летчик выпрыгнул и спасся на парашюте, то есть жертв в группе не было. Я сбил сразу два Ила!
На следующий день мы перелетели в Харьков, где, под руководством Уббена собирались подразделения Третьей Группы 77 Эскадры. Мы знали, что в эти дни армия начала решающий удар по очагам русского сопротивления в Крыму. Я очень надеялся, что после воссоединения группы нас вернут в Сарабуз, но, восьмого мая части эскадры перевели в Сталино – крупный центр важного промышленного района, захваченный еще в октябре, аккурат, в день моего пленения, и открывающий через Таганрог путь на юг. Но и в Сталино мы не задержались, и на следующий день были переброшены на несколько десятков километров севернее, на передовой аэродром Константиновка. Здесь готовилось наше наступление с целью уничтожить плацдарм противника на берегу Северского Донца в районе Барвенково, создававший угрозу Харькову. Выступ, захваченный русскими, нависал над 1-й танковой армией с севера, нарушая железнодорожное снабжение и давая противнику возможность, развив наступление на Харьков, Днепропетровск и Сталино, сбросить нас в Азов. Ликвидация этой опасности была важнее, чем штурм Севастополя. Предполагались активные действия авиации.
Опасения командования оправдались. Красные, находившиеся в какой-нибудь сотне километров от аэродрома, начали наступление 12 числа. Чтобы не дать русским окружить нашу армейскую группу 13 мая 17-й армия начала перегруппировку и подготовку к контрудару на Изюм.
В 09.30 целой эскадрильей, составленной из нескольких звеньев 3 группы, взлетели для прикрытия наших наземных операций с целью не дать русским бомбардировщикам прорваться в район переброски войск.
Мы ожидали пассивности русской авиации и были готовы завоевать превосходство.
Вылет не оказался напрасным. Вначале истребители противника попытались связать нас боем. Затем показались двухмоторные бомбардировщики. В воздухе началась настоящая мясорубка. Одно звено продолжило схватку, два других бросились преследовать ударные самолеты. Двухмоторники представляли реальную опасность нашим войскам, здесь уж не до милосердия. Нам удалось нарушить их строй и атаковать несколькими заходами. Вражеские машины оказались на редкость живучими. После атаки я неизменно подныривал под противника для разгона и, набирая высоту боевым разворотом, повторял заход. Я видел, как от огня моего Мессершмитта от хвоста русского отвалился огромный кусок, а из образовавшегося проема выпал задний стрелок. Мне удалось проводить его взглядом, несчастный так и не раскрыл парашют, возможно, был убит или тяжело ранен. Но поврежденный бомбардировщик продолжал лететь.
В момент очередной атаки, когда боезапас был на исходе, я подошел слишком близко, и стрелку удалось попасть в двигатель. Даймлер-Бенц задымил, давление катастрофически падало, а температура росла, в кабину стали проникать пары моторного масла, чей запах нельзя спутать ни с чем.
– Черт, скорее всего, пробит маслорадиатор, неужели повторение рокового вылета!
Я вышел из боя, повернув в сторону аэродрома, снизив наддув до минимума, позволяющего хоть как-то висеть в воздухе без снижения. Двигатель затрясло, прибор показывал отсутствие всякого давления, после несколько ударов мотор заклинило, и мне пришлось перейти на планирование, спешно выбирая площадку для посадки. К счастью местность вокруг была ровная. Я выровнял машину, затем зажал ручку между ног, подобрав их под себя, и уперся руками в обводы фонаря. Самолет, ломая винт, плюхнулся в неглубокое болотце. Целый и невредимый, я был подобран солдатами 17-й армии и во второй половине дня вернулся в часть, потеряв второй самолет за четыре боевых вылета.
В этот день, уже без меня, эскадра совершила множество вылетов, некоторые пилоты по три раза вылетали на бои с противником. В результате было одержано шестнадцать побед, из которых двенадцать самолетов уничтожено летчиками нашей группы. Только мой ведущий хауптман Эрих Фридрих сбил два ЛаГГ -3 и один Ил-2. Потери эскадры составили семь самолетов, из них – четыре, включая и мой – потери третьей группы, погибло два пилота, один был ранен. Господство в воздухе от Сталина до Харькова было завоевано, и теперь наши бомбардировщики могли беспрепятственно наносит удары по стрелковым дивизиям и танковым корпусам противника. В течение нескольких последующих дней люфтваффе остановило наступление южной ударной группировки противника, прижав русских к земле, опасность была ликвидирована.
Новый самолет закрепили за мной только 16 мая. Этот день выдался богатым на всяческие события. Поступило сообщение о взятии Керчи нашей пехотной дивизией, а на аэродром прибыл новый командир 77 эскадры майор Голлоб. В этот же день я был награжден Железным крестом 2-го класса за проявленные храбрость и героизм при собственном освобождении из плена. Представление сделал Уббен еще в Харькове, а сегодня командир эскадры награждал удостоившихся.
За награждением последовал импровизированный банкет. Пили не много, но с удовольствием, шутили, обсуждали обстановку на фронте, назначение нового командира. Голлоб слыл опытным пилотом – настоящим асом, такие национал-социалисты как командир Уббен приветствовали его назначения, чего нельзя сказать о рядовых летчиках.
– Вот увидите, с появлением этого нациста, любимца Жир Номер Один – толстого дяди Германа, потери возрастут – мрачно бурчал под нос лейтенант Пихлер. будет выслуживаться перед начальством, рискуя нашими жизнями.
Майора Гордона Голлоба я не знал, слышал только, что к нам он прибыл из штаба 54 эскадры, где повышал свою квалификацию как командир и куда прибыл из Рехлина, где участвовал в испытаниях новых модификаций Мессершмитта. До испытательного центра он уже воевал и на западе, и на востоке, имея в совокупности восемьдесят девять побед.
В чем-то Пихлер был прав, пока мы заслуженно отдыхали на банкете, новый командир принимал дела эскадры, назначив вылеты уже на утро следующего дня. Мы не знали, чем предстоит заниматься и каково будет полетное задание в наступившее воскресенье, но подняли нас рано утром с первыми лучами всходящего солнца.
Русские возобновили наступление южнее и севернее Харькова, используя танки. Местами наша оборона была прорвана и над городом нависла реальная угроза. Помочь вермахту могло только люфтваффе и начальство ожидало, что русские попробуют перехватить инициативу и в воздухе. В это время на аэродромы Харькова прибывало подкрепление – третья истребительная эскадра Гюнтера Лютцова, недавно получившая названия «Удет» в честь покойного генерал-инспектора. Голлоб опасался прорыва русских и ударов по нашим аэродромам их авиации, поэтому спланировал вылет на перехват любых самолетов неприятеля.
Уббен остается на земле, удостоив меня чести лететь на самолете командира нашей группы, так как моя машина была технически не готова. В люфтваффе существует практика, когда титулованные пилоты передают собственные самолеты новичкам, желая повысить их шансы на выживание. Расчет очень прост, «тут или грудь в крестах или голова в кустах». вражеский летчик, обнаружив разрисованный самолет аса, скорее всего, струсит и откажется от боя, а может и наоборот – попытать счастье вернуться с «тушкой» эксперта.
На предполетной подготовке Голлоб поставил четкую задачу. в целях радиомаскировки сократить радиообмен до минимума, а в случае необходимости использовать только специальные термины. В чем-то он прав, мы любим в воздухе потрепаться о разном, рассчитывая на слабое радиотехническое оснащение русских.
Получив команду «поехали» в 6.45 два звена БФ-109Ф ведомые командиром эскадры поднялись в воздух для патрулирования воздушного пространства в районе между аэродромами Харьков и Константиновка в полосе действий противника.
Я в первом звене, мой ведущий Иоганн Пихлер.
– «Лиза» – означает поворот влево на десять градусов, берем курс на Харьков.
– «Ханни три ноль ноль» – набираем высоту три километра, второе звено еще выше.
Со стороны Харькова к нам навстречу идет звено третьей эскадры. Мы установили визуальный контакт с ними в районе харьковского аэродрома, впереди виден город.
Земля предупредила о наличии в воздухе самолетов противника. Разворачиваемся по наводке таким образом, чтобы зайти со стороны встающего солнца. Истребители третьей эскадры уже ведут бой. В наушниках голос Голлоба.
– «Фазан» на два семь ноль.
Я вижу бой, но еще не могу определить типы самолетов, и отличить своих от противника.
Звенья разошлись парами, выбираем цели.
– «Пауке» – Пихлер пикирует на выбранного врага, я переворачиваю машину следуя за ведущим. Начинается свалка. Я кручу башкой во все стороны и, пока есть время, насчитываю вокруг до пятнадцати самолетов.
Русский заходит мне в хвост. Получается оторваться пологим пикированием, но для этого приходится снизиться до трехсот метров. Бой продолжается в опасной близости от земли. На такой высоте предпринять что-либо оригинальное, если схватка пойдет не по задуманному мной – чревато плохими последствиями. Полупетлей набираю пятьсот метров и продолжаю лезть вверх, кажется, противник отстал. Ищу ведущего, Пихлер успевает сбить самолет русского. Одерживает победу майор Голлоб, кажется это его девяностый самолет. Охваченный азартом здоровой злости резко дергая самолет в сторону, захожу в хвост «крысе», догоняю и удачной очередью из пушки и пулеметов поджигаю И-16. Русский тянет вверх, но это агония, его горящая машина в верхней точке заваливается на крыло и факелом падает вниз. Готов!
Под нами Харьков, впереди большая группа истребителей противника. Ведущий теперь оказывается сзади, прикрывая меня. Внезапной атакой сверху сбиваю еще одну «крысу», кстати, абсолютно неожиданно для себя. Мне показалось, что я промазал, но, проскочив истребитель противника, смотрю назад и вижу, что русский покинул самолет, хорошо заметен его раскрывшийся купол.
Бой возобновился с удвоенной яростью. Среди нас есть потери, но мой ведущий цел и командир Голлоб, судя по радиокомандам, продолжает возглавлять сборную эскадрилью.
Наконец, атака русской авиации отбита. Мы хорошо пожгли топливо и надо принимать решение. идти в Константиновку или садится в Харькове. Голлоб дает команду всем летчикам группы действовать на свое усмотрение по остатку горючего, предупредив его о выбранном аэродроме.
Сделав примитивный расчет, определяю, что бензина хватит до Константиновки, и доложив в эфир, – «Виктор, следую на вокзал», поворачиваю за самолетом Пихлера, уже взявшего курс на основной аэродром базирования. Мы, опять на трех тысячах метров, тащимся на крейсерском режиме для экономии горючего, погода. «все по старому». Напряжение спало и есть время проанализировать бой. В такой жесткой схватке истребителей я еще не участвовал, и как летчик-истребитель вполне состоялся, о чем свидетельствуют две сбитые «крысы». Сражение с русскими не требует особенного труда. Их устаревшие И-16 и И-153 значительно уступают БФ-109Ф в скорости, хотя умеют делать быстрый разворот. Нужно избегать лобовых атак и не вступать в схватки на виражах. Если удается зайти с задней полусферы сверху, то у «русфанеры» нет шансов выпутаться. Главное. не вступать в маневренные бои в горизонтали. Я одержал две победы, а боезапас не израсходован даже наполовину. Сажусь и гордый выхожу из кабины, уставший волк на боку Мессершмитта смешно высунул язык, он устал, но способен показать язык русским. Боже мой, еще два месяца назад я их оперировал! Как там Анна, не пострадала ли она из-за моего побега? Феерия боя затухает от нахлынувших воспоминаний.
Эскадра потеряла трех летчиков, сбив девять русских самолетов, коллеги из эскадры Лютцова и противовоздушная оборона одержали еще восемь побед, правда, потеряв четыре самолета. Наши потери велики, но жертвы русских превышают их в два с половиной раза, небо над Харьковом осталось за нами.
Пихлер доволен, он увеличил счет своих побед еще на два самолета.
– Я покажу этому наци Гордону, что хорошо воевать могут не только убежденные блюдолизы Геринга – куражиться мой ведущий.
– Спасибо, что надежно прикрыл мой зад, пока я делал этих русских, да и ты сегодня молодец!
Две победы, одержанные мной, почему-то не приносят ожидаемой радости. Еще одна победа и я буду считаться асом. Но в голове моей происходит надлом, и я решаю написать рапорт о переводе в медицинскую службу. Сегодня я убил двух русских пилотов, что поделать, можно относиться к этому как к соревнованию, и сказать самому себе. конечно, я убил человека, но и он, и я знали, на что идем. Война это жесткий мужской спорт, в котором тоже получают медали и звания. Если бы мы занимались автогонками, и он погиб в результате столкновения со мной, меня никто не обвинил в убийстве, а чем отличаются наши воздушные гонки!? Но я не хочу больше убивать, если уж суждено участвовать в войне, лучше я буду лечить и спасать жизнь, чем лишать ее кого бы то ни было.
У меня был продолжительный разговор с Уббеном. Я поблагодарил его за предоставленный самолет и изложил суть своей проблемы. Курт сделал вид, что понял меня, но я сделал вывод, что он просто считает меня трусом, желающим уклонится от прямых боев. Отсиживаться на земле, проверяя самочувствие летчиков, да ставить примитивные диагнозы заболевшим – это служба для какого-нибудь очкарика – маменькиного сынка. Ну что ж, пусть так считает!
Меня отстранили от полетов, пока не пуская рапорт по инстанциям, дав некоторое время на обдумывание дальнейшей карьеры.
Через несколько дней пришла весть о полном разгроме большевиков на керченском полуострове, победа была достигнута благодаря превосходству люфтваффе, теперь в Крыму оставался единственный очаг сопротивления – Севастополь. Как там Анна, жива ли, здорова?
Эскадра продолжила бои за Харьков. У нас были потери, но успех превышал все ожидания. Командир Голлоб в конце мая преодолел рубеж в сто побед. Отличались мои приятели. Пихлер и Ханнак.
1 июля эскадра переводится в Крым, будем дожимать Севастополь. Истребители начали перегонку Мессершмиттов уже сегодня, меня в качестве пассажира «Тетушки Ю» перевезли на аэродром Октоберфельд – хутор в ста километрах севернее Севастополя, в свое время заселенный соотечественниками – немцами, из которых, по собственному утверждению, происходила и Анна. Я стал так близок к любимой женщине, что чувство ожидания возможной предстоящей встречи совершенно выбили меня из душевного равновесия. Сомнений нет, через пару дней начнется решающий штурм, вермахт войдет в крепость и я смогу начать поиски своего обожаемого ангела.
С 7 июня бои, в том числе и воздушные, начались с удвоенной яростью. Русская пехота сражается с отчаяньем обреченных, чего нельзя сказать об авиации защитников, старающейся не вести активных действий. Наши потери нельзя назвать минимальными, но все же они исчисляются как 1 к 4 или 1 к 5 против потерь советов. Пихлер, оставшийся без меня, бьет все рекорды, одерживая по несколько побед в день.
После 17 июня наши войска вошли в город, и я стал серьезно опасаться за жизнь Анны. Рассчитывать на то, что личный состав госпиталя выживет под обстрелом немецкой артиллерии или в хаосе уличных боев, было наивно. Хорошо, если их уже эвакуировали на Кавказ, и она находится в безопасности, но такое развитие событий отдаляло нашу встречу. Душа металась от незнания и беспокойства. Самым страшным было то, что я добровольно обрек себя на сидение на аэродроме в ста километрах от крепости. Но, даже совершая вылеты, я бы не приблизился к любимой ни на шаг – убеждал я себя.
К первому июля судьба крепости была почти решена, и хотя бои еще продолжались, личный состав уже праздновал победу и получал награды. Командир эскадры Голлоб стал кавалером Рыцарского Креста с Дубовыми Листьями и Мечами. Манштейн получил звание генерал-фельдмаршала.
В виду слабости остатков русской авиации в крепости, нашу группу из-под Севастополя перебрасывают в район Керчи на аэродром Багерово, для действий против Тамани и Кавказа.
Это неожиданный удар для меня. Пользуясь отстранением от полетов и положением медика, я вымаливаю у Уббета разрешение задержаться под Севастополем и примыкаю к геройским частям 30-го корпуса взявшего бухты Севастополя еще в конце месяца. Там же незаслуженно получаю «Крымский щит» на голубом подкладе – как офицер люфтваффе.
Меня беспокоит только одно – судьба Анны. В городе я начинаю искать местоположения нашего последнего совместного пристанища.
Севастополь разрушен, передвигаться по нему трудно и опасно. Уничтожена инфраструктура, лежат трупы, крысы, и редкие уцелевшие собаки не гнушаются человечиной. Из подвалов и развалин еще стреляют. Можно запросто получит пулю обреченного снайпера или одинокого красноармейца. Местное население испугано прячется под завалами. В отличие от жителей иных городов полуострова, они люто ненавидят немцев и наши отвечают им тем же.
Я подозревал, что Анна, скорее еврейка, чем немка, а отношение к еврейскому населению жестоко и бесчеловечно. Существовал приказ Манштейна о необходимости «жестокого наказания» советских евреев на занятых территориях. Большинство офицеров люфтваффе к подобным проявлениям «расовой ненависти» относились с большим скептицизмом. Были случаи, когда СС обращалось к командирам летных частей с просьбой организовать из личного состава эскадр отряды для выявления и ликвидации советских должностных лиц, комиссаров и прочей «сволочи», включая евреев. Я слышал подобную историю еще в Константиновке. К Лютцову, командиру 3 эскадры, которую мы поддерживали в боях за Харьков, приехали с подобным обращением несколько чинов СС. Тот пришел в ярость, приказав всем командирам эскадры собраться в парадной форме перед штабом, а сам, надев мундир со всеми регалиями, заявил перед строем подчиненных, что считает «просьбу» эсэсовцев преступной и варварской, пригрозив уйти с поста командира эскадры, если хоть один солдат подразделения добровольно войдет в состав подобного отряда. К сожалению, не все офицеры вермахта столь принципиальны, если Анну найдут, как еврейка, женщина будет в огромной опасности. Она знает немецкий язык, но сможет ли она воспользоваться этим преимуществом в случае плен?.
Мне удалось разыскать заброшенный госпиталь. Лишенные электричества, пустые казематы производили гнетущее впечатление. Рискуя попасть в оставленную ловушку, я несколько часов бродил по кельям и подземным комнатам своего последнего пристанища, полуплена – полусчастья, надеясь напасть на любой след, на любую подсказку о судьбе Анны. Помещения были заброшены и частично взорваны. Меня радовало отсутствие случайных трупов. Судя по всему, в последние дни госпиталь эвакуировали. Я пытался навести справки у доступных для общения чинов военной администрации. Никакой конкретной информации, кроме той, что в последние дни обороны крепости, русским удалость вывести часть личного состава подводными лодками, самолетами и катерами, некоторые из них были подбиты и могли причалить в районе Южного берега, а люди, находившиеся на них – попасть в плен или просочиться в горы. Судьба любимого человека была мне по-прежнему неизвестна. Не мог же я получить информацию обо всех тысячах русских пленных, включая женщин-военнослужащих.
Время, выделенное мне на отсутствие, подходило концу, и надо было возвращаться в эскадру. Цепляясь за несуществующую надежду, как за соломинку в горном потоке, я решил ехать в Багерово не через Симферополь, а по южному берегу. Прибыв в Форос, я остановился на ночлег, познакомившись с несколькими пехотными офицерами. Они были в восторге от местных природных красот и пообещали провести мне небольшую экскурсию по достопримечательностям. Рано утром следующего дня, сев в штабной Опель мы направились по горной дороге, уходившей от моря и через час пересекли перевал, оказавшись в краю открытых горных лугов, еще не выжженных до конца летним зноем. Новые приятели обещали показать мне развалины некоего средневекового города, якобы основанного готами.
– Крым – это земля наших предков, твердил молодой пехотный лейтенант Карл.
– После войны я куплю здесь землю и построю дом в горах. Тишина, чистый воздух альпийских лугов, несколько километров до берега, что еще надо для счастливой старости! Займусь виноделием. Говорят местные татары – отличные резчики винограда.
– Они же мусульмане? – удивился водитель Опеля.
– Это не мешает им быть виноградарями – парировал Карл.
– А вы не боитесь партизан? – спросил я пехотинцев.
– В светлое время суток передвигаться можно смело, а вот ночью, ночью – другое дело. Впрочем, партизанам и всяким оставшимся в горах бандитам, самим стоит опасаться местной полиции.
Через пару часов путешествия по неглубокому каньону мы прибыли к подножью некой горы, далее дорога заканчивалась, и надо было идти пешком. Трудный подъем занял несколько часов, мы прошли через скрытые лесом развалины крепостной стены и очутились на вершине большого плато, с которого открывался вид почти до самого Севастополя. Поднимались мы не одни, по пути встретились еще несколько штабных офицеров и солдат. Наверху уже находилось с десяток офицеров, в том числе больших чинов, среди которых выделялся часто улыбающийся генерал с прямым правильным носом, волевым подбородком и несколько хитроватыми холодными пронзительными глазами. Одет он был в обычный генеральский мундир с пилоткой на голове. Остальные офицеры, как бы представляли часть его свиты, они стояли вокруг, показывали руками вдаль и что-то объясняли друг другу. А генерал смотрел за горизонт в сторону Севастополя таким взглядом, как будто был не на экскурсии, а осматривал рекогносцировку местности перед генеральным сражением.
Карл толкнул меня локтем в бок.
– Пошли отсюда подальше, сам фельдмаршал здесь.
К вечеру офицеры отвезли меня в Ялту, где мы поужинали в ресторане на набережной, там же заночевали. Летняя ночь была теплой и тихой, а потому прекрасной. Город не подвергся таким разрушениям как Севастополь, и имел приличный вид. Перед нами плескалось море, с неба слабо светили звезды. Отличная ночь, чтобы провести ее с любимой.
Карл предложил отправиться на поиски местного борделя, я отказался, оставшись в номере закрытой гостиницы.
На следующий день товарищи собирались показать мне дворцы, расположенные по южному берегу и виденные нами только мельком по дороге в Ялту. Я хотел, было, отказаться, но глупые надежды случайно встретить Анну внушали мне необходимость остаться, и я согласился.
Мы начали осмотр с самого ближнего царского дворца Ливадия, состоящего из нескольких корпусов расположенных на открытой лужайке с видом на море и Ялту. Было жарко, фонтаны вокруг дворца не работали, и полуденный зной сделал экскурсию невыносимой. Мы сели в машину и через час приехали к новому замку, нависающему над пропастью, подобно немецкому родовому рыцарскому гнезду. Скала под замком треснула, грозя обрушить строение в море. Из-за аварийного состояния дом давно не использовался, но место выглядело очень живописно. С площадки открывался великолепный вид и на море и на горы. После обеда мы добрались до городка Алупка с запутанными узкими мощеными улочками, дальше был парк с каменными нагромождениями. Приятели решили просто прогуляться по парку, отдохнув от зноя среди плотно растущих деревьев. Парк произвел на меня приятное впечатление, текло много ручьев, дающих дополнительную прохладу. Но, оказывается, не только парк был конечной целью нашего путешествия. Через несколько минут мы неожиданно вышли к огромному серому строению, удивившему своей гармоничностью. Перед нами стоял средневековый замок с красивыми окнами и множеством печных труб в старинном стиле. Обойдя его, мы попали на южный фасад с террасами и большой лестницей, украшенной величественными мраморными львами. Южная сторона с видом на море резко отличалась от северной стороны дворца и была построена в испано-арабском стиле. Скажу откровенно, не смотря на ослепительную яркость и нарядность южного фасада, мне больше приглянулась мрачная суровая тевтонская красота севера. Мы подошли к большим дверям и постучали. Через некоторое время на крыльцо вышел мужчина лет сорока и спросил на сносном немецком языке. чего мы желаем. Мы попросили показать дворец. Мужчина, назвавший себя смотрителем Степаном Григорьевичем, вел себя с достоинством, не схожим с обычным подобострастием местных перед завоевателями, вызванным банальным животным страхом.
Дворец оказался музеем, бывшим имением какого-то русского дворянина. Смотритель провел нас по залам, показав коллекцию картин и мраморных бюстов, запомнился большой бильярдный стол, говорят, русские аристократы были большие умельцы игры в бильярд.
Мы поблагодарили Степана Григорьевича. Наш день закончился ужином в винных подвалах еще одного дворца с другой стороны Ялты. На следующий день я пожелал новым товарищам дождаться конца войны живыми и отправился по знакомой по плену дороге в Симферополь, а далее в эскадру.
В середине июля группу перевели в Керчь, затем в Таганрог. Мы стояли у ворот Кавказа, там впереди была победа, конец войны и встреча с любимой женщиной, в спасение которой я верил, не смотря на отсутствие каких либо доказательств и аргументов.
Бои продолжались. Голлоб устроил целое первенство между подразделениями за количество одержанных побед. Соперничество стимулировало личный состав, но и вносило определенную нервозность. Впрочем, меня это больше не касалось.
В конце июля пошли слухи, что эскадру скоро выведут на отдых и реорганизацию. Нас что, не собираются использовать для продвижения на Кавказ? И действительно с 25 июля эскадра постепенно начала перелетать в Харьков, где пробыла до конца августа. Вскоре командира Голлоба, имевшего к тому времени уже сто пятьдесят побед, запретив участвовать в боях, перевели в Германию. Нашу группу под начальством незаменимого Курта Уббена в конце августа вывели на отдых в Восточную Пруссию на аэродром Йесау, расположенный южнее Кенигсберга. Расселили в двухэтажных казармах, но желающие офицеры могли поселиться в самом Кенигсберге. Здесь группа должна была получить новые Мессершмитты и отправиться куда-то под Петербург.
Я подтвердил свое желание остаться военным врачом, и, простившись с боевыми товарищами, в первую очередь с Куртом, проявившим себя заботливым командиром, отправился на переаттестацию. Подтвердив квалификацию ассистентартца, я получил скорое назначение в 51-ю истребительную эскадру, получившую официальное название «Мельдерс» в память о трагически погибшем Главном Инспекторе истребительной авиации двадцативосьмилетнем Вернере Мельдерсе, любимце летчиков и начальства одновременно, что само по себе уже достижение, и еще при жизни прозванным «Папашей». Смерть забирает лучших! За свою короткую, трагически оборвавшуюся не в бою, а в авиакатастрофе жизнь, Мельдерс стал самым выдающимся немецким летчиком, одержавшим максимальное число побед и награжденным всеми мыслимыми наградами. Кривая ухмылка судьба лишила его жизни в воздухе, когда он имел запрет на участие в боевых вылетах.
Служить в 51 эскадре большая честь. Ее нынешний командир оберст-лейтенант Карл-Готтфрид Нордманн начинал войну, как и я, в 77 истребительной эскадре, где командовал эскадрильей, а теперь вот дослужился до руководства эскадрой.
Меня отправили в Третью Группу, и в августе я прибыл в Дугино на аэродром базирования своего подразделения расположенный в восьмидесяти километрах южнее Ржева – считай на передовую, где уже месяц шли бои с русскими.
Прибытие полкового доктора было весьма кстати. Группа вела тяжелые бои с превосходящими силами советской авиации. Дело в том, что основные авиационные части люфтваффе на восточном фронте теперь были сконцентрированы на юге в направлении Сталинграда, а на московском направлении и севернее остались лишь малые силы, костяк которых и составляла Третья Группа 51 Истребительной Эскадры «Мельдерс». Первый раз с начала войны Красная Армия добилась превосходства в воздухе, и нам надо было лишить их захваченного преимущества без перераспределения сил. На момент моего прибытия, только за месяц воздушных боев эскадра потеряла около ста самолетов и семнадцать летчиков, восполнить тяжелые потери было неким. Начальство закрывало эти потери единичными пополнениями, прикрепляя к эскадре лучших летчиков, таких, как Иоахим Мюнхеберг, переведенный с западного фронта из 26 эскадры и имевший более семидесяти побед.
На момент моего прибытия Третьей Группой временно командовал обер-лейтенант Герберт Венельт, он был назначен исполняющим обязанности командира в связи с тяжелым ранением прежнего командира группы гауптмана Рихарда Леппла, потерявшего глаз после столкновения с транспортным Ю-52. Кадров катастрофически не хватало. Ознакомившись с моим делом и узнав, что я не только врач, но и кадровый летчик – лейтенант с четырьмя победами награжденный Второклассным Железным Крестом, Венельт под свою ответственность закрепил за мной самолет, не исключив возможность участия во второстепенных боевых вылетах.
Я не рвался в бой, но с удовольствием приступил к восстановлению навыков пилотирования. Я действительно был странноватым полковым доктором. Медицинский персонал относился к боевым родам войск и, особенно в люфтваффе, допускались значительные вольности в ношении униформы, но, все-таки, не настолько, насколько это позволял себе я, вышагивающий по аэродрому в пилотке, летной куртке и бриджах, вставленных в сапоги. Цвет знаков различия на моей форме был не желтый, как у летчиков, а васильково-синий, подчеркивающий мою принадлежность к медицинской службе, зато на левой стороне груди красовалась пилотская нашивка.
9 сентября меня вызвали к командиру. На пороге русской избы, служившей штабом, меня встретили обер-лейтенант Венельт и гауптман Мюнхеберг, оба в приподнятом настроении. Мюнхеберг сегодня был награжден Мечами к своему Рыцарскому кресту за сто три одержанных победы.
– А не слетать ли вам, доктор, в небо, растрясти кости – весело начал Мюнхеберг.
– Вы уже восстановились, и вот Герберт считает, что вы вполне готовы, сам он не может взять на себя такую ответственность, но я думаю, что страшного ничего не будет, если полковой доктор иногда будет вылетать на встречу с русскими. У вас четыре победы?
– Да, две «крысы», и два «железных густава» – ответил я, стараясь выглядеть как можно более непринужденно.
– Ну, тогда самое время сбить пятого и стать асом. Мы сделаем из вас первого врача-эксперта люфтваффе. Летчиков не хватает, и в случае необходимости ваш командир будет ставить вас в очередь, когда появится возможность отвлечься от бинтов и стетоскопов.
Под впечатлением разговора я направился к своему «Фридриху», украшенному черным котом с выгнутой спиной, и в присутствии механика проверил самолет. Мессершмитт был заправлен и имел полный боезапас в сто пятьдесят двадцатимиллиметровых снарядов. В целом я был готов возобновить карьеру пилота, но ни сегодня, ни завтра к боевым вылетам меня не допустили.
11 сентября во время обеда в полковой столовой ко мне подошел обер-лейтенант Венельт.
– Ешьте как можно быстрее, а после – ко мне на предполетную подготовку.
От волнения аппетит сразу пропал, нет, я не боялся лететь, в глубине души я даже ждал этого, я хочу быть летчиком, мне нравиться летать, но война, как она надоела эта война!
Получили задание. звеном слетать на охоту за наземными целями – попытаться найти, а в случае обнаружения уничтожить русские подкрепления в районе Ржева. Наши «Фридрихи» не оборудованы бомбодержателями, и действовать придется бортовым оружием.
Перед посадкой в самолет слегка ударяю по изогнутой спине черного кота – эмблемы своей эскадрильи. давай, не подведи, катце!
Вырулив на «перрон» в 14.45 получаю команду «поехали», открываю дроссель и через минуту я уже в воздухе. Ориентировку осложняет легкий туман. Нас прикрывает пара Мессершмиттов 51 эскадры. Шесть истребителей над Ржевом – это уже целая армада для наших немногочисленных сил. Не перестаю восхищаться управляемостью «Фридриха». Отличный самолет, готовый выполнить любую эволюцию, задуманную своим «седоком». Мы не можем проиграть войну на такой технике, но как сломить упорство русских и заставить их сдаться. Год стоим под Москвой, от победы нас отделяет двести километров, но теперь уже противник идет вперед, вынуждая нас защищаться. Мои размышления прервал голос Венельта:
– «Мария на месте, ищем фургоны!»
Группа разомкнула строй, поддерживая визуальную связь. Летчики всматриваются сквозь занавеску дыма, пытаясь увидеть цели на затянутой пеленой земле. Я полагаюсь на зрение товарищей.
Русские выдали себя слабым зенитным огнем.
– «Отто, вижу фургоны на два часа. Почтовая карета на ноль три ноль»!» – командует Герберт.
Внизу среди Ржевских полей по ужасной русской проселочной дороге двигаются войска.
– «Отто, пауке, сенокос!» – отвечаем мы командиру.
– «Хорридо» – начинаем атаку. Делаем по заходу, открываем огонь и уходим для повторной атаки. Русских много, здесь должны работать бомбардировщики. Звено упорно повторяет атаки, снижаясь до бреющего полета и набирая высоту в километр.
Необходимо сохранить часть боезапаса на случай появления русских истребителей.
– «Конец рабочего дня».
Мы собираемся строем и берем курс на Дугино. Урон, нанесенный противнику, определить сложно, скорее всего, я никуда не попал, приятели подожгли пару машин и заставили русскую пехоту залечь, как говориться, «мордой в землю». Психологический эффект силен уже тем, что мы подтвердили превосходство и безнаказанность люфтваффе в небе России. Где «иваны», они так и не поднялись в воздух, а могли бы добыть легкие трофеи из нескольких Мессершмиттов. В бессильной ярости Красная Армия устраивает нам над линией фронта «джаз», провожая группу огнем из всего, что может стрелять, но попасть в небольшой самолет, летящий на высоте более полутора километров со скоростью четыреста километров в час не так просто.
Наконец, внизу показываются очертания аэродрома.
– «Вижу дом!» – сообщает командир.
Звено вернулось без потерь.
На фронте без перемен, атаки противника в районе Ржева практически прекратились. Русское наступление остановлено с большими потерями для атакующих. Поговаривают, что вокруг города, целые трупные поля с разлагающимися телами красноармейцев. Хорошо поработала наша разведка, мы знали обо всех действиях противника и вовремя принимали контрмеры. Самое время взять Москву и закончить войну, но командование считает иначе, усиливая натиск на юге. Мы просто удерживаем позиции.
Около месяца я занимался своими прямыми обязанностями и почти не летал. Новый командир группы гауптман Карл-Гейнц Шнелл считает, что мне, как и всем пилотам его подразделения, нужно быть в форме и в начале октября я сделал несколько тренировочных полетов. Впереди зима с ее нелетной погодой, мы еще успеем насидеться на земле.
6 октября Шнелл сообщил, что сегодня я полечу в составе эскадрильи на прикрытие наших передовых позиций в районе Ржева от возможных ударов русских бомбардировщиков.
В воздух поднялись в 14.45 по расписанию и взяли курс на Ржев, постепенно набирая два с половиной километра. Видимость или «кино» на нашем жаргоне хорошая.
– По курсу «Фазан» – сообщает Шнелл.
Ведущий идет вниз, я выполняю стандартный маневр, переворачивая «Фридрих» и следую за ним, ожидая увидеть крадущиеся на небольшой высоте штурмовики Ил-2. Высота падает, а скорость стремительно растет. Неожиданно первая пара и ведущий прекращают атаку, расходясь в разные стороны. Что они делают? Впереди прямо передо мной на отличной дистанции для стрельбы возникает русский биплан. И-153 – устаревший русский истребитель, еще использующийся в качестве штурмовика. Дистанция быстро сокращается. Я даю короткий залп и чуть не сталкиваюсь с самолетом противника. Это же У-2 – «Рус-фанер» – легкий ночной двухместный бомбардировщик, на котором летают женщины.
Делаю вираж, самолета не вижу, зато отчетливо вижу на фоне серо-зеленых полей два раскрывшихся купола.
Я сбил беззащитную «кофемолку», а если там женщины? Вот почему товарищи вышли из атаки. Эскадрилья «Фридрихов» против «швейной машинки», мы могли запросто заставить русских сесть на захваченной нами территории. Боже мой, какой позор. Я не хочу воевать с женщинами, сразу вспомнилась Анна, она тоже русская военнослужащая.
Я стал асом, одержав пятую победу над У-2. Меня засмеют приятели. И русские тоже хороши – отправить одиночный беззащитный самолет на задание, не дождавшись темноты. Хорошо если пилоты все же не фрау, и они благополучно приземлились.
После посадки я отправил запрос о сбитых летчиках, с передовой пришел ответ, что русские парашютисты со сбитого самолета приземлились на своей территории и в плен не попали.
14 октября я назначен в звено прикрытия бомбардировщиков направляющихся на бомбометание русских позиций в район Ржева. Что за бомбардировщики мы должны прикрывать – неизвестно, знаю только, что звену поставлена задача – выйти в квадрат Ржев – Полунино, и там обеспечить превосходство в воздухе.
Еще на подходе, успев набрать только полторы тысячи метров, нас большим числом атакуют русские истребители. Чтобы избежать потерь неминуемых в собачьей свалке и перехватить инициативу пришлось затягивать противника в бой на вертикалях. Плотным строем, прикрывая друг друга, наши пары вели утомительный пилотаж, то, затягивая «иванов» наверх, то отвесно пикируя как с крутой горы. Потерь и побед не было, но бой затягивался. Это была первая напряженная схватка за мою короткую карьеру. Одно дело – ловить зазевавшихся врагов атаками сверху, другое – сойтись лоб в лоб и начать дуэль в равных условиях. Внезапно нас выручили те, кого мы должны были прикрывать. Двухмоторные скоростные бомбардировщики Ю-88, закончив бомбометание, шли в сторону своей базы как раз через зону нашей схватки. Подмога была кстати. бортовым огнем один за другим сбыли четыре истребителя, остальные повернули назад. Один Юнкерс все же был сбит и, загоревшись, упал на землю. На моих глазах два самолета нашей группы в момент маневрирования столкнули в воздухе и камнем пошли вниз. Летчики погибли не от огня противника, а от нелепой ошибки.
На аэродром возвращались по отдельности. Я еще не совсем отошел о напряжения боя и от нелепой смерти товарищей. Над линией фронта меня обстреляла русская батарея. Я поставил селектор выбора оружия на огонь из пушки и пулеметов, развернулся и, спикировав на позиции, продолжительной очередью поразил две установки. Через полгода после возвращения из плена я избавился от синдрома жалости к противнику, сохранившему мне жизнь. Я снова стал солдатом Германии, готовым уничтожать ее врагов. Мы живем в мире условностей. Если бы я убил человека в мирной жизни, даже по неосторожности, то неминуемо попал бы в заключение на длительный срок. На войне мы имеем полное право убивать людей направо и налево по собственному решению, и при этом не несем никакой ответственности, наоборот – это называется воинской доблестью.
На посадке я впервые за свою летную жизнь ушел на второй круг, сделав неправильный расчет и подойдя к земле слишком на большой скорости. Надо лечить нервы.
Больше я не летал. Пользуясь наступившим затишьем и надвигающейся зимой, я выпрашивал заслуженный отпуск, и здесь помогло случившееся несчастье – умер мой дядюшка. В конце ноября я прибыл в родной Марбург, впрочем, не успев на его похороны, чему был расстроен не менее чем его кончине. Что делать, неделю я провел в родном доме в обществе матушки и кузины. Оправившись от траура, мать начала хлопотать о том, чтобы выбить мне местечко в местном госпитале святой Терезы. Но с получением должности возникли некоторые проблемы. Признаюсь. через месяц моего пребывания в обществе бесспорно милых и заботливых, но от этого надоедливых женщин я захотел побыстрее удрать из дома. Была еще одна причина, толкающая меня к «странствиям». Скоро год, как мы расстались с Анной. Боль разлуки притупилась, но не исчезла совсем. Возможно, если бы я встретил увлекшую меня женщину, то попытался забыть прошедшее. Как разумный человек и как врач я пытался убедить самого себя, что страсть или любовь к Анне была вызвана, а точнее усилена той обстановкой, в которой я очутился. Плен, возможность погибнуть в любой день обострили мои чувства и заставили увидеть в случайно встреченной женщине ту самую единственную, без которой дальнейшая жизнь не имела смысла. Но, противоречил я самому себе, она несколько раз спасала мне жизнь – это не только любовь, это еще и чувство порядочности и благодарности. Я должен попытаться разыскать Анну, это мой долг, обязанность порядочного мужчины, только бы она была жива.
Я решил блефовать. Родным я сообщил, что отпуск мой подходит к концу, а так и было, и присяга требует моего возвращения на фронт, в случае появления вакантного места в госпитале, я обязуюсь приложить все усилия, чтобы вернуться. А командиру Шнеллу я сообщил, что возможно демобилизуюсь из армии и останусь врачом в Марбурге, конечно, если начальство изыщет возможность уволить из армии ассистентартца, в столь трудный для родины час. В любом случае я продолжаю быть военнослужащим люфтваффе, приписанным к своей части, просто требуется некоторое время на определение моего окончательного статуса и мне необходимо еще задержаться. Свое сообщение в эскадру я подтвердил в местной комендатуре, приложив копии поданных в госпиталь документов. Столь хитроумными рокировками я хотел выиграть немного времени, хотя бы около месяца, чтобы иметь возможность по пути в часть посетить занятый нами Кавказ и попытаться отыскать следы Анны. Еще, будучи в плену я слышал, что севастопольские госпитали эвакуировали в Новороссийск или Анапу. Сейчас оба города находились в руках вермахта и у меня есть смехотворный шанс, узнать о судьбе их персонала. На эту идею меня совершенно случайно натолкнул раненый летчик 3 истребительной эскадры «Удет». Это был настоящий герой, его звали Вальтер, оставшийся защищать Питомник – последний аэродром 6-й армии в Сталинграде. Его раненого вывезла «Железная Анна», и Вальтер считал, что ему крупно повезло, во всяком случае, больше чем остальным, судьба которых неизвестна. Сейчас эскадра дислоцировалась на аэродроме Макеевка – знакомые мне места по службе в 77 эскадре, но должна была перевестись на Кубань. Я знал, что Третья Группа 51 эскадры переведена в Орел, куда надо было прибыть и мне. Макеевка находилась на шестьсот километров южнее, и давала мне прекрасную возможность попасть на Кубань.
В начале февраля я вернулся на восточный фронт, только не в расположение своего подразделения, а в Макеевку, куда совсем недавно перевелась Третья Группа Истребительной Эскадры «Удет», знакомой мне еще по боям за Харьков. Мне стоило немалых артистических усилий разыграть перед майором Эвальдом «рассеянного потерявшегося доктора», что ни как не сочеталось с лентой в пуговичной петле моего кителя заменявшей наградную планку. Меня временно прикомандировали к части, и за неделю пребывания я успел подружиться и с командиром, и со многими летчиками группы.
Вольфган Эвальд узнав, что я также являюсь боевым летчиком, летающим на Мессершмиттах, предложил мне в качестве факультатива оценить недавно полученные новые «Густавы». Самолет оказался схожим с освоенным мной «Фридрихом» и после нескольких теоретических занятий я даже смог вылететь на пилотаж над аэродромом.
Русские наступают, подходя к Макеевке с востока и севера. Я просил командира разрешить мне участие в боевых вылетах, понимая, что для него это слишком большая ответственность. Но ведь и новобранцем я не был, и однажды Вольфган уступил. На предполетной подготовке он сообщил, что сегодня пойдем прикрывать район западнее Зверево. В вылете будет участвовать большая группа самолетов, и мы не будем пересекать линию фронта, а потому он может взять и меня, конечно неофициально.
В десять часов утра в условиях безоблачной погоды эскадрилья поднялась в воздух и взяла курс на восток. Набрав высоту три пятьсот, мы начали перестроение и я, допустив грубейшую ошибку, столкнул свой «Густав» с самолетом ведущего. От сильной встряски я ударился лицом о прицел, из рассеченной брови пошла кровь, заливая глаз. Самолет оказался неуправляемым, впервые в жизни мне пришлось воспользоваться парашютом, а не садиться на «брюхо». После раскрытия парашюта я, еще не успев осознать пагубности всего случившегося, увидел, что и второй самолет упал, а летчик, последовав моему примеру или единственной возможности остаться в живых, висит под куполом. Ну, хотя бы жив! Авария была целиком моей ошибкой. Сказались большие перерывы и малый налет, а также неуверенность в новой неосвоенной машине. Пока приземлялись, вдалеке начался бой. Ни один из самолетов не приблизился к нам настолько, чтобы представлять реальную угрозу двум вынужденным парашютистам, болтающимся на стропах как рыба на крючке.
Эскадрилья не понесла потерь, кроме двух уничтоженных мной «Густавов». Начался разбор, дело пахло трибуналом, вдобавок я чуть не получил от сбитого коллеги, спасла только моя и так окровавленная физиономия. Чтобы не подводить командира, всю вину за случившееся я постарался взять на себя. Меня вызвали к оберсту Вильке – командиру 3 эскадры. Он более часа методично отчитывал меня и Эвальда как мальчишек. В конце разговора Вильке обратился ко мне:
– Молодой человек – хотя сам командир был моим ровесником, – если вы хотите летать, так не морочьте себе и начальству голову, а определитесь. или вы пилот или медик.
Происшествие замяли, а меня спешно выдворили в «Мельдерс».
После возвращения в часть меня вызвали к оберст-лейтенанту Нордманну. Командир эскадры отнесся ко мне более благосклонно, чем можно было ожидать.
– Я знаю, что такое столкнуться с товарищем – начал Нордманн после формальностей.
Оказывается, во время моего отсутствия с ним и его ведомым гауптманом Бушем произошел практически аналогичный случай, только с более тяжелыми последствиями. В ходе очередного вылета самолет ведомого столкнулся с командиром. Нордманн успел покинуть горящую машину с парашютом, а гауптман Буш упал за линией фонта и с тех пор о его судьбе ничего неизвестно. Командир получил ранение, но остался командовать 51 Эскадрой, перестав участвовать в боевых вылетах.
Надо же так, не зря меня подбадривали приятели, если уж такие шишки допускают подобные ошибки, то какой спрос с лейтенанта!
В конце года, пока я был в отпуске, третья группа в Йесау пересела на Фокке-Вульфы, но сейчас, в марте, переводилась в Красногвардейск, зачем-то для возврата на «Густавы».
Поскольку я только что вернулся из длительного отпуска, отправлять меня в тыл, пусть совсем условный, не было смысла, и приказом командира Нордманна я отправился в Первую Группу 51 Истребительной Эскадры «Мельдерс» – его любимую, первой на восточном фронте освоившей новые самолеты еще в августе-сентябре 1942 года, все в том же Йесау использовавшимся не только как испытательный полигон, но и аэродром переучивания подразделений, воюющих с русскими.
В конце марта я прибыл в Брянск, где дислоцировалась Первая Группа Эскадры «Мельдерс» и уже в апреле, не бросая своих прямых обязанностей врача, пройдя курс теории, преступил к тренировочным полетам на ФВ-190А. Меня вполне устраивало мое положение. Я служил по специальности и одновременно мог заниматься любимым делом. Двойная нагрузка не давала возможности быть полноценным строевым летчиком, кроме подготовки к полетам надо было еще и заниматься врачебной рутиной, заполнением отчетов и документов, но все же я мог оставаться в форме и даже принимать некоторое участие в боях, конечно, если начальство смотрело на это сквозь пальцы. По сути. никакого нарушения и не было, так как «летчик-истребитель» – было моей второй специальностью.
Командир эскадрильи обер-лейтенант Эдвин Тиль оказался отличным инструктором и в течение нескольких вылетов я смог освоить новую машину.
Я любил Мессершмитт, не имея опыта других машин. ФВ-190 показался пределом мечтаний пилота. «Фридрих», на котором летал я раньше, являлся образцом управляемости и маневренности. Фокке-Вульф – эталоном устойчивости и надежности. Некапризный на взлете и посадке, с мощным вооружением и большим запасом топлива, защищенный броней и оснащенный более совершенной УКВ радиостанцией с индексом «З», прозванной пилотами «Зеброй», ФВ-190 внушал уверенность. За мной закрепили старенький борт, впрочем, почти все самолеты группы были выпуска сорок второго года и уже побывали в боях.
В мае группу перевели на сто километров ближе к линии фронта в Орел. Все указывает на подготовку наступления. На юге в район Харькова прибыли авиационные «шишки» из штаба седьмого авиакорпуса имеющие опыт оперативного командования в поддержки наземных войск, в районе Орла сформировали 6-й воздушный флот под командованием фон Грайма. Пока мы осваивали новую базу, бомбардировщики уже начали наносить удары по аэродромам и тыловым объектам советов. Русские ответили серией налетов на Орел, разрушив железнодорожную станцию и выведя из строя несколько самолетов на аэродроме. Эти удары напомнили мне плен, только тогда Севастополь атаковала германская авиация, да и сил задействовали меньше.
В городе много наших свежих частей, руководство молчит. В томительном ожидании прошел июнь. Части эскадры ведут воздушные бои, но интенсивность действий обоих сторон не высока, пока все это напоминает позиционную войну.
В начале июля командир группы майор Эрих Лейе собрал командиров эскадрилий. Мне без труда удавалось ладить с любым начальством, и как полковой врач я имел право присутствовать на некоторых оперативных совещаниях. Собственно говоря, в то день я находился в расположении лазарета и при помощи санитар-фельдфебеля Хорста проводил инвентаризацию медикаментов.
– Если начнется наступление, надо бы заказать еще перевязочных средств – размышлял я вслух, фельдфебель молча кивал.
В этот момент в помещение зашел обер-лейтенант Тиль.
– «Тигр-Лайе» собирает штафелькапитанов, можешь присутствовать.
Оставив фельдфебеля заканчивать работу, я последовал за командиром эскадрильи в штаб группы. Остальные офицеры уже собрались на месте. Насколько я знал майора Лайе, он всегда улыбался, конечно, не улыбкой идиота, но добродушной улыбкой уверенного в себе и одновременно приветливого человека. Несмотря на свои двадцать семь лет, командир группы был опытным бойцом и выглядел несколько старше своего возраста, да и военный стаж имел четырехлетний. Он обладал крупным носом, волевым подбородком и большими ушами и его трудно было назвать эталоном красоты, но уверенность во взгляде и приятная улыбка располагала собеседников. Сегодня майор почти не улыбался.
– Господа – начал Лейе. Я прибыл с совещания из штаба эскадры. Командир Нордманн сообщил о присутствии в районе Харькова самого Ешоннека. Как вы понимаете, начальник штаба люфтваффе не будет приезжать на передовую без дела. В районе первой линии собраны все имеющиеся резервы, нас ждут бои небывалой интенсивности. Наша группа включена в состав 1-й воздушной дивизии 6 флота, будем поддерживать удар 9-й армии Моделя. Операция начнется со дня на день, силам эскадры поставлена задача, действуя с орловских аэродромов, сопровождать бомбардировщики и штурмовики, а также поддерживать превосходство в воздухе над полем боя и базами ближнего тыла. План действий подразделений будет предоставлен чуть позже. Боеготовность высшая и успеха всем!
– Как будто до этого у нас была низкая боеготовность – пробурчал Эдвин себе под нос, когда мы покинули командира.
– Уж и не знаю, доктор, кем тебя назначить. врачом или летчиком! Меня беспокоит, что состав эскадрильи, типа тебя, толком не освоили Фокке-Вульфы, а у русских появилось много новых самолетов. В любом случае на вылеты буду ставить только опытных летчиков, но если потребуется интенсивность до нескольких боев в день, одними экспертами не отделаться.
5 июля операция «Цитадель» началась. Если опрокинем русских, рубка еще не закончится, но мы сделаем очередной шаг к победе в слишком затянувшейся войне, и это дает дополнительные силы.
В первый же день нашего наступления интенсивность боев в воздухе приняла невиданные мне масштабы. С раннего утра, почти с ночи, на аэродроме не прекращается движение. Самолеты взлетают и садятся, механики грязные и потные как черти суетливо обслуживают технику. Раненых пока немного и как врач я больше слежу за санитарным состоянием и техникой безопасности.
Около двенадцати начался обед, военнослужащие небольшими группами бегут в столовую, чтобы быстро проглотить еду и продолжить выполнение своей работы. Ко мне подошел Эдвин Тиль. Он уже совершил несколько вылетов на сопровождение бомбардировщиков взламывающих оборону русских и одержал несколько побед. Его мятая летная куртка пахнет потом, а лицо покрыто слоем пыли. Он умывается.
– С таким масштабом сегодня некоторым придется сделать по четыре-шесть вылетов. Вы готовы помочь эскадре и хотя бы один раз заменить моего уставшего ведущего?
Как полковой врач я имел несколько батальонных помощников – младших врачей, закрепленных за каждой эскадрильей группы. Они вполне могли меня дублировать некоторое время, поэтому я с радостью согласился.
Предполетная подготовка была недолгой. Три пары «ФВ-190» должны были прикрыть группу бомбардировщиков, осуществляющих налет на противника южнее Орла. Бегу к самолету, одевая по пути перчатки и прикрепляя к поясному ремню кобуру с «Люгером». Вслед слышу крик своего будущего ведущего:
– Не давай «иванам» утянуть тебя вниз, если что, уходи вверх, где у нас преимущество!
Уже в кабине, прежде чем поставить ноги на педали, цепляю к голенищу сапога запасные патроны для ракетницы.
Взлетаем в 12.45, Фокке-Вульф ровно отрывается от земли – это мой первый боевой вылет на новом типе. Моя задача, во что бы то ни стало прикрывать Эдвина Тиля.
С юга стелется слабый туман не характерный для летнего дня – это дымка, вызванная движением техники и пожарами. Наши «протеже» – звено истребителей-бомбардировщиков с подвешенными бомбами, должны нанести удар по передовым позициям русских. Они идут достаточно низко и мы, дабы не потерять их из виду, вынуждены тащиться на двух тысячах метрах. В кабине жарко и я чувствую, как пот начинает выступать на лице и шее. «Лошадь» воздушного охлаждения от БМВ пока в норме, хотя температура головок несколько повышенная, а чего еще ждать в такую жару.
Над полем боя нас встречают русские истребители. Штурмовики, накрыв позиции русских, стараются быстрее избавиться от лишнего веса и превратиться в «велосипедистов». Мы атакуем попарно. пока первая пара сковывает «иванов» боем, вторая и третья прикрывают ее сверху, вступая в схватку при появлении очередных «краснокожих».
Русский заходит Тилю в хвост, он или не видит меня или увлечен, признаться, я и сам пропустил начало его атаки, но теперь он по курсу. Маневрирую, чтобы загнать его силуэт в прицел. Это «большая крыса» – новый истребитель Ла-5. Залп! «крыса» буквально взрывается в воздухе и горящими остатками падает на землю. Совершенно неожиданно я одерживаю победу. Огневая мощь ФВ-190 позволяет сбивать противника с одной атаки.
«Иванам» удается увлечь нас вниз. Помня наставление Эдвина, ухожу спиралью на спасительную высоту, благо скорость, в том числе угловая, это позволяет.
Бой происходит на сравнительно ограниченном участке неба. Мимо меня вниз проносится сбитый самолет. Этот русский – очередная жертва оберфельдфебеля Штрассла из 3 группы.
Летная куртка промокла насквозь. Тиль командует возвращаться на «вокзал». Наша группа сбила пять русских самолетов, еще три победы одержали вступившие в бой бомбардировщики. Один наш самолет столкнулся в воздухе с машиной из группы тактической поддержки – досадная жертва, сказывается усталость, а это только первый день наступления. Результат. два против восьми – в целом или пять против одного – в нашей эскадрильи.
Почти через год после последней сомнительной победы я сбил свой шестой самолет и не какой-нибудь У-2, а «большую крысу» и вполне могу считаться асом, правда нормы начала войны уж давно изменились, счет многих пилотов перевалил за сотню и мои достижения выглядели весьма скромно. Впервые я испытал подлинный азарт воздушного боя. Мне не нравится убивать русских, и когда тот парень взорвался, мне не прибавилось особенной радости, но с каждой такой победой я расчищаю путь нашим бомбардировщикам, а значит, спасаю жизни солдат Германии – таково уродливое лицо войны.
Сегодня я больше не летал, занимался медицинской проверкой экипажей, некоторые летчики сделали по шесть вылетов в сутки – это предел за которым ошибки неизбежны.
Утро следующего дня 6 июля наступило рано. Техники всю ночь готовили самолеты, командиры эскадрилий еще с вечера назначили очередность вылетов, корректируемую только внезапностью поступления новых задач.
Пока значительная часть группы готовится к интенсивным дневным полетам, Лайе дает приказ нанести удар по силам противника сосредоточенным южнее Орла в глубине тактической обороны. Выделены. сам штафелькапитан обер-лейтенант Тиль со своим ведомым, оберфельдфебель Штрассл и я.
Звено подняли в 8 утра под прикрытием трех пар Фокке-Вульфов, готовых для воздушного боя. Под «пузо» подвесили по одной тонкостенной фугасной бомбе пятисотого калибра. Предельно нагруженный самолет медленно разбегается по полю, он похож на беременную лошадь, ведь под фюзеляжем закреплена двухметровая болванка. Плавно отрываюсь в конце полосы и облегченно вздыхаю. Для меня это первое боевое бомбометание. Кажется, снаряд так и тянет к земле. Набираем семьсот метров и выстраиваемся клином. Пересекаем предполагаемую линию фронта, ее легко найти по воронкам от снарядов и стелющемуся дыму. Командир обнаруживает мост через какую-то речушку. Я рассматриваю цель, но русских не вижу. Эрих избавляется от бомбы – счастливчик. Пытаюсь выбрать цель, но боюсь случайно попасть в прорывающие оборону войска вермахта. Судя по растерянности других экипажей, у них та же проблема. Сбросив бомбы разворачиваемся на базу. Облегченный Фокке – Вульф вспухает как тесто.
Мы не встретили ни одного русского самолета. Звено и пары прикрытия вернулись в Орел. Вот так бы всегда!
Средняя дневная нагрузка на летчиков группы – три боевых вылета в день. В этот же день я летал еще один раз. В 13.45 нас подняли на сопровождение ударной группы направляющейся взламывать русскую оборону в районе Малоархангельска. Звеном из четырех Фокке-Вульфов набрали всего полторы тысячи метров и взяли направление на Малоархангельск. Бомбардировщики были впереди под прикрытием других истребителей, но предполагалось, что противник введет на этом участке танки, собрав над полем боя большое количество авиации, и звено отправили для усиления. Это не позиционная война и линии фронта как таковой нет. Внизу все смешано на разных направлениях. Земля вспучивается от разрывов. Чтобы разглядеть в дыму, где противник, а где вермахт, вынуждены идти на небольшой высоте.
Пока бомбардировщики обрабатывали позиции неприятеля, а их непосредственное прикрытие отсекало «иванов», мы заметили небольшую группу самолетов, пытающихся атаковать наши войска на бреющем полете. Ведущий скомандовал. «пауке» и начал занимать позицию для атаки. Я осмотрелся и, не заметив угрозы, сходу бросил ФВ-190 на одиночный самолет неприятеля. Так случилось, что я оказался на дистанции стрельбы раньше Штрассла. Впереди меня был истребитель с подвесками под крыльями, возможно Як-7, он как раз собирался сбросить бомбы на наши войска. Заметив меня, русский, сбросив груз, попытался уйти нисходящей спиралью, но высота была небольшая, и он совершил роковую ошибку, переложив крен и потянув вверх. Я открыл огонь, мощным залпом Фокке-Вульфа крыло неприятеля разбило в щепки, отлетевший кусок обшивки или силового элемента чуть не задел мой самолет. Летчику почти у самой земли удалось раскрыть парашют. Должно быть, этот русский обладал недюжинной силой – покинуть вращающийся без одной плоскости самолет не просто.
Столкновение длилось не больше минуты. Дело сделано, и ведущий объявил «конец рабочего дня». Мы взяли курс на базу. Бой внизу продолжался. В отличие от нас наземные войска не могли просто так выйти из начавшегося боя. Огонь противоборствующих сторон взметал столбы земли, пулеметные очереди косили пехоту, но большого количества танков на этом участке не наблюдалось, как и большого количества русских самолетов. Малоархангельск не является основным направлением удара.
В этом вылете звено без потерь одержало единственную победу, и победителем стал я. Был потерян один бомбардировщик и сбит еще один русский истребитель.
7 числа я не летал, занимался медициной. Жарко и грязно. Пыль впитывается в кожу и сохраняется там серым осадком. Хочется пить, но прохладная вода в дефиците, а нагретая солнцем не утоляет жажду.
«Тигр-Лайе» подал представление о моем награждении, конечно, не за седьмой сбитый самолет русских, таким количеством побед сейчас никого не удивишь, а больше – за «мужественное» совмещение работы полкового врача и боевого летчика.
Наши начали наступление на деревню Поныри, атака шла тяжело и во второй половине дня на поддержку танков и пехоты подняли люфтваффе. Бомбовыми ударами удалось взломать оборону русских и к ночи наши наземные войска захватили деревню. Предполагалось, что на следующий день противник попытается отбить населенный пункт, взятый большой кровью.
8 июля в воскресение в 7.15 эскадрилью направили в район Понырей для контроля воздушного пространства над позициями. Два звена пошли непосредственно в район, еще одно – несколько сзади на большей высоте для подстраховки. В район Понырей мы действительно вышли одновременно с русскими истребителями. Начался бой, который с уверенностью можно назвать эпическим. Самолеты носились по небу друг за другом как ужаленные псы. Мы старались не опускаться ниже полторы тысячи метров. Я надежно прикрывал хвост ведущего, что было уже достижением. «Иваны» отступили зализывать раны, эскадрилья развернулась в сторону Орла. Мы еще достаточно сильны. пять побед против одного потерянного Фокке-Вульфа обер-лейтенанта Тиля, который сумел приземлиться почти на позиции противника, но был спасен пехотой и благополучно вернулся в часть. Еще два русских ЛаГГ-3 сбили пары нашего прикрытия.
Когда выходили из района боевых действий заметили что русские солдаты пошли в атаку на Поныри. Поскольку Тиль был сбит, принявший на себя командование группой лейтенант Брендель передал на базу что неплохо бы вызвать самолеты поддержки, но все бомбардировщики были заняты. Нам надо было возвращаться на аэродром, чтобы, после подготовки машин, вернутся обратно и поддержать позиции вермахта.
Второй раз взлетели в 14.30. Это еще ничего, по слухам. южный фланг – вот это настоящее пекло.
Русская пехота силами до дивизии выбила наши войска из опорного пункта Поныри и по сведениям армейской разведки сегодня вероятен налет русских в этом районе.
Летний зной не помешал образоваться слабому туману из смеси дыма, гари и испарений, поднимающихся с полей и переходящих в облачность.
В воздух подняли два звена нашей группы, еще пара соседей взлетела на «охоту» за Поныри.
Бой начался достаточно быстро. Несколько звеньев русские штурмовиков, под прикрытием истребителей, используя дымку, попытались атаковать наши позиции.
Организованные действия были невозможны. Нырнув с трехкилометровой высоты в задымленную глубину, мы просто выбирали цели и проводили атаки, второе звено, сообщив, что тянут «иванов» на «северный полюс» завязали бой с русским прикрытием над облаками.
Идущий впереди Штрассл крикнул в эфир направление, потом я его потерял.
Неожиданно из занавески передо мной показалась группа «железных густавов» перестраивающихся для атак по наземным целям. Стараясь держаться в зоне недосягаемости для стрелков противника, именуемой положением «взломщика», я по очереди атаковал русские машины. Одну на входе в пикирование, другую на выходе из него, третью атаковал в горизонтальном полете. Моя атака оказалась неожиданной для «иванов». Под пушками Фокке-Вульфа два штурмовика начали разваливаться еще в воздухе, а один самолет, оставляя дымящий след, попытался взять курс за линию фронта, я не стал добивать подранка, но тот вскоре сам рухнул на моих глазах.
Домой я шел один, находясь в неведении результатов боя. Не успел я заглушить двигатель, как ко мне подбежал Эрих Лейе.
– Двое наших не вернулись, остальные сели, мы сбили десять «иванов», еще четверых накрыл джаз нашей зенитной артиллерии.
Несмотря на убедительную победу. четырнадцать против двоих, в его голосе не было особой радости, скорее усталость, он даже не улыбался по своему обыкновению.
– Сейчас тебя заправят и нужно снова лететь в тот же район на «свободную охоту». Собираемся над базой.
Я обреченно махнул рукой.
– Мой запас гостинцев для «иванов» нужно наполнить, три бетонных самолета свели его к минимуму.
– Есть для тебя хорошая новость. твою кандидатуру на награждение Железным Крестом 1-го класса утвердили, ты ведь набрал семь баллов из пяти необходимых.
– Если учитывать вылет, из которого я до сих пор не могу вернуться – то десять.
Подготовка самолета шла как на гонках. Пока техники суетились над ФВ-190, я покорно сидел в кабине, чувствуя, как потом выходит из организма влага. Можно не бояться, что тебя приспичит в неподходящий момент. Глотнув из фляжки протянутой мне механиком нагретой противной воды, я запустил двигатель и порулил на взлет. Вылеты превращались в конвейер.
Я думал о тех двоих, не вернувшихся из предыдущего вылета, кто это?
Когда я спокойным бодрым голосом, выработанным еще с летной школы, вещал в эфир «поехали», остальные самолеты были уже в воздухе. Звено я нагнал только в районе Понырей, пройдя траверз Малоархангельска. Пристроился, а где самолет Штрассла? Вот борт Лайе, вот самолет Тиля, который сейчас стал моим ведущим, а где Хуберт? Может он во втором звене под командой лейтенанта Бренделя?
Дымка рассеялась. Слабая летняя облачность собиралась на высоте более километра. Наверное, в такую жару пехота внизу мечтает о том, чтобы небеса разразились дождем, несущим прохладу, но для наших действий нужна ясность и она как раз есть.
Мы достаточно долго патрулировали район без результатов. Наконец, поступила наводка с земли. самолеты русских штурмуют наши позиции. Снизившись до двух с половиной километров, мы пошли в указанном направлении. «Иваны» оставили вермахт в покое и приняли вызов. Это были истребители. Пару раз мне заходили сзади, и только умелое использование скорости ФВ-190 позволяло сбросить противника с хвоста. Бой закончился без потерь при пяти победах, я никого не сбил, но остался жив, что уже сегодня являлось достижением. Еще один русский разбился в результате неудачного маневрирования.
Вернулись на аэродром. Пока мы были в воздухе, эскадра потеряла еще два самолета.
Я стал выяснять за своего товарища и частого ведущего. Наконец нашлись очевидцы, сообщившие, что Штрассл погиб, он был в числе тех двоих пилотов, не вернувшихся из предыдущего вылета. Пока я атаковал Ил-2, Хуберт, сбивший в тот день три вражеских самолета, заметил, что в хвост моей «четверке» заходит группа ЛаГГ-3 из прикрытия штурмовиков, я их не заметил в слабом тумане. Хуберт бросился наперерез, спасая меня, его самолет был подбит южнее Понырей, он попытался воспользоваться парашютом, но высоты не хватило. На момент гибели Штрасслу исполнилось двадцать пять лет.
Настроение пакостное. Жаль каждого потерянного товарища, но Штрассл был моим другом и ведущим на протяжении последних нескольких вылетов, к тому же он спас мою жизнь. В любом случае, он был достоин большего, чем превратиться в мешок костей, неизвестно как погребенных на чужой земле.
Утром 9 июля Эрих Лайе собрал командиров эскадрилий, вызвали и меня. Ему поступил приказ сформировать группу добровольцев в количестве двух звеньев для переброски в район Белгорода на усиление южного фланга. Аэродромом базирования всей первой группы продолжал оставаться Орел. Два звена добровольцев должны были временно перелететь на площадку подскока где-то между Белгородом и Курском и несколько дней поддерживать наступление дивизий. «Великая Германия» и 3-й танковой.
Площадка подскока находилась южнее деревни Верхопенье на самой линии фронта, но предполагалось, что нашим войскам удастся быстро сломить оборону русской стрелковой дивизии на данном участке.
К обеду добровольцы были набраны. Конечно, перебрасываемому подразделению нужен был врач, и меня включили в состав группы, возглавляемой обер-лейтенантом Тилем. Моим ведущим стал лейтенант Брендель.
После нервного приема пищи командир собрал нас для постановки задачи и снятия нервного напряжения, вызванного неведением. Тиль был достаточно краток, возможно, он сам не был посвящен во все подробности предстоящих операций.
– В районе Белгорода хотят сосредоточить авиацию непосредственной поддержки. Будем прорубать дорогу через оборонительную линию «иванов» для наступления наших войск на Курск. Думаю, на этом пути нам встретятся гвардейские танковые армии, численно превосходящие нас вдвое, соответственно «иваны» не оставят своих танкистов без помощи авиации, также превосходящей нас численно, так что будет жарко.
Мне осталось только дать распоряжения младшим эскадрильным врачам и собрать необходимое медицинское оснащение.
Звенья поднялись в воздух в 15.30. В безоблачном небе мы должны были встретить тройку «анн» везущих техников, полевые ремкомплекты и вооружение для обеспечения нашей группы на площадке подскока.
Мы шли над территорией занятой противником, пересекая курский выступ. В расчетах вылета Фокке-Вульфов и транспортов штабисты допустили непростительную ошибку и ФВ-190 не успели расчистить воздух перед «аннами», которые были атакованы русскими истребителями в момент установления с ними визуального контакта. Звено «иванов», заметив нас, очень спешило, а нам ничего не оставалось делать, как на полном газу идти на выручку транспортным самолетам, став вынужденными свидетелями разыгрывающейся драмы. Когда мы вошли в зону контакта с русскими, все три Ю-52 получили повреждения. Один упал, и весь экипаж, скорее всего, погиб, два других сумели дотянуть до своей территории, экипажи спаслись, но самолеты и груз были потеряны.
Первое звено, в котором был и мой самолет, подошедшее раньше, сбило всю четверку «иванов» без собственных потерь, что являлось слабым утешением после произошедшей катастрофы с тремя Ю-52.
Я одержал очередную победу, отстрелив плоскость Яку, а лейтенант Брендель достиг планки в пятьдесят сбитых русских.
Оставшись без технической поддержки и запасных боеприпасов, мы приняли решение идти на аэродром Белгорода, где уже размещались «Густавы» Первой группы 52 истребительной эскадры с летчиками и обслуживающим персоналом, что хоть как-то спасало положение.
Мы разместились вокруг аэродрома и стали ждать дальнейших команд. В действиях наступила вынужденная пауза. На следующий день на аэродром сел одинокий Хеншель, доставивший нам из Орла полевые комплекты для обслуживания самолетов.
Утром 11 июля пошел дождь. Нашу небольшую группу собрал Эдвин Тиль.
– От этих скупердяев из 52 эскадры не выпросишь и гнутой заклепки. Они относятся так, словно мы не товарищи по оружию, а конкуренты в охоте за индейскими скальпами. Боятся, что мы собьем всех «иванов» первыми! Информации не много, наши действуют по двум направлениям. с юго-запада на северо-восток на Прохоровку и в район Пенской дуги, чтобы затем соединится в районе Обояни, цель – взятие Курска. У Прохоровки, замечены сильные танковые резервы русских, а в излучине Пены у русских хоть и имеется сильная оборона, но крупных танковых соединений не обнаружено. В отличие от русских у нас нет резервов ни на земле, ни в воздухе. Поэтому задача люфтваффе, работая по передовой линии и резервам противника, помочь 48-му танковому корпусу быстрее покончить с «иванами» на Пене и развернуть танки на Прохоровку. С рассветом на Пене начался бой. Оборона противника на западном берегу реки. Как только погода позволит, будем уничтожать наземные цели.
Как часто бывает летом, неожиданно собравшийся дождь внезапно закончился.
К одиннадцати часам наши танки ворвались в боевые порядки обороны противника, и наносить удар по переднему краю стало невозможно. В 11.45 нам поставили задачу. работать по маршрутам выдвижения русских резервов в районе Пены. Подготовить успели четыре ФВ-190, подвесив под фюзеляж двухсот пятидесяти килограммовые бомбы, еще пара Фокке-Вульфов отправились расчищать звену дорогу, две машины нашей группы остались на земле.
Прошли излучину реки и углубились на вражескую территорию, вновь начавшийся дождь расстроил порядок звена, идя замыкающим я потерял товарищей и не найдя подходящих целей, избавившись от груза за передовой, так, чтобы не попасть по своим, вернулся на аэродром. Через некоторое время сели остальные пять самолетов. Им все же удалось нанести удар по колонне русских, идущих в направлении Пены.
В этот день из-за погодных условий мы больше не летали, бездействовала и авиация противника. Вечером нам стало известно о предполагаемом русском контрударе севернее и восточнее Орла. Резервов нет, возможно, нам придется прекратить наступательные действия на южном участке, и вернутся в Орел для латания брешей в собственном фронте.
12 июля сведения о русском ударе с северного края Курского выступа в направлении Орла подтвердились. Для спасения 9-й армии в Орел переводят пикировщиков «Иммельман», бомбардировщиков, ночников, а также части 52 эскадры. Нас не только не вернули в Орел, напротив, численность группы увеличили до одной эскадрильи, переведя еще звено ФВ-190 под руководством самого Эриха Лейе.
В 8.30 утра моторизованные дивизии, состоящие в основном из «черных рубашек», хотя войска СС давно уж перешли на серое армейское обмундирование, оставив только черепа и руны, но военные старой германской закалки, продолжали делить войска на «серые» – вермахт и «черные» – СС, возобновили наступление в район станции Прохоровка. Где-то там они встретились с гвардейскими танками 5-й русской армии.
Я спросил Бренделя, как оценивает он сложившуюся ситуацию.
– А все очень просто, мой друг, ответил Йоахим. ситуация проще не бывает, и как всегда у нас нет резервов. Наши танки идут в сторону станции Прохоровка с юго-запада на северо-восток для охвата клещами СС Обояни, а затем и Курска. Неожиданно для наших стратегов, навстречу им движется армия русских танков. А даже если разведка и знала о крупных силах большевиков, все равно надо было что-то делать. Идет бой, результаты которого пока неизвестны. В такой ситуации наши огневые средства, находящиеся западнее Прохоровки логично перевести на помощь СС, но «иваны» уже почти научились воевать и пытаются сковать нашу противотанковую артиллерию западнее. Чем быстрее люфтваффе сможет помочь артиллеристам, тем те скорее справятся с танками русских у Яковлево и повернут на восток под Прохоровку. Лучше конечно привлечь пикировщиков, но «Иммельман» переброшен в Орел, поэтому бросают наши скудные силы.
Через час, в 9.30 утра эскадрилье поставили задачу нанести бомбовый удар по контратакующей группе русских танков в районе между пунктами Яковлево и Обоянь.
Пока нагруженные двухсот пятидесяти килограммовыми болванками три наших пары отрывались от земли, три других пары Фокке-Вульфов уже отправились расчищать нам дорогу от возможных самолетов противника, и когда мы только выходили на цель истребители расчистки уже вели бой с «бетонбомберами», «соколами» и «мебельными фургонами» русских. Группа шла на семистах метрах замысловатым маршрутом. выйдя на Прохоровку, затем, повернув на запад, чтобы скрыть истинное назначение удара и обойти ПВО и истребители «иванов».
Когда вышли в заданный для атаки район Яковлево, внизу уже шла ожесточенная драка между русскими танками, поддерживаемыми пехотой и нашей артиллерией, пытающейся остановить наступление русских, способных в случае прорыва выйти в тыл нашим дивизиям под Прохоровкой. Бой проходил на узком участке, внизу все смешалось. огонь люди и железо, от подбитой техники шел черный дым, поднимающийся высоко в небо, даже на высоте более километра можно было заметить серые облака неестественного происхождения.
Будучи замыкающим звена, мне оставалось только кинуть бомбу в предполагаемое скопление русской техники, частично уже полыхающей от попаданий других бомб. Атаковать русских пулеметно-пушечным огнем было невозможно, и мы переключились на поиск самолетов противника.
«Иваны», находившиеся в районе, не заставили себя ждать. Я долго гонялся за одним Яком, пытающимся уйти по-прямой – что было его явной ошибкой. Скорость ФВ-190 сократила дистанцию, а удачная очередь отправила Як в землю. Эскадрилья добилась трех побед при потере одного самолета. В целом, наши авиационные силы в этом районе, включая бомбардировщики, потеряли до пяти машин, русские – порядка одиннадцати.
Тиль, Брендель и Лейе продолжают набирать баллы. Мы все еще сбиваем больше русских, чем теряем своих, но «иваны» стали лучше готовиться, а их самолеты постепенно догоняют наши по характеристикам и, учитывая их количество, люфтваффе начинает терять воздушное превосходство. «Цитадель» забуксовала, а авиация не в силах переломить ситуацию, как это не единожды было раньше. Постепенно на всех участках немецкие войска переходят к обороне. Все, конец наступлению! Нас вернули в Орел, и как оказалось – вовремя. Красная армия начала контрнаступление с севера на Орел и в нижнем течении Донца, эти удары заставили ослабить силы люфтваффе в районе Харькова и Белгорода и заняться латанием брешей. И авиация, как всегда, сделало свое дело. Фактически, штурмовыми ударами в районе Карачево с 19 по 21 июля, нам удалось ликвидировать прорыв русских танков на Орел, предотвратив, может быть, еще один Сталинград. Но что толку в благодарности Моделя, если русские, неся огромные потери, продолжают наступать на всех направлениях. Орел не удержать, теперь это понимает любой фельдфебель. Второго августа нас перебросили к Брянску, через два дня «иваны» заняли Орел. Из Брянска нас перевели под Полтаву, где группа участвовала в боях на подступах к Харькову.
Люфтваффе – элита Германской армии, добровольцы, как и СС, только в отличие от «черных» войск Гимлера, столь нелюбимых «серыми мундирами» старой прусской школы, уважаемые армией и так долго выручавшие наземные войска, тают на глазах.
Для меня боевая фаза операции «Цитадель» закончилась, есть время осознать происходящее. Ребята продолжают много летать, используя остатки техники и своих сил, у них накопилась усталость, но они еще не осознают ситуацию. наступление, отступление, переброски – для них это обычные военные операции, и сил на осмысление просто не остается. А вот я уже могу оценить, что произошло. После неудачи под Орлом веры в то, что война скоро закончится и закончится нашей победой, больше нет. Только за те боевые вылеты, в которых пришлось мне лично участвовать, мы сбили больше тридцати трех «иванов», потеряв пять самолетов и четверых летчиков, соотношение в нашу пользу, ситуация по танкам, пехоте и артиллерии приблизительно такая же, тогда почему мы отступаем? Потому что за опрокинутой волной русских встает новая, и так продолжается постоянно. Мы явно не оценили свои силы в сорок первом году, надеясь на развал большевистской России. Нам не преодолеть эти необъятные просторы и это море людей, встающее на нашем пути. Большинство летчиков, а я могу говорить только за люфтваффе, хотя и в вермахте аналогичная ситуация, это молодые люди восемнадцати – двадцати пяти лет. Двадцатисемилетние гауптманы и майоры уже командуют полками и дивизиями. Что для них эта война – мужское приключение, попытка самоутверждения, способ получить заряд адреналина. Они относятся к войне как к спорту, убивают других и гибнут, гибнут, гибнут. За четыре года война, превратившись в мировую, уже забрала миллионы жизней, черной беспросветной пеленой навсегда закрыв будущее для многих из нас. Но самое страшное, это то, что ее нельзя просто так остановить, нельзя проснуться, сказав. «все, с меня хватит»! От войны нельзя избавиться, просто сойдя как с подножки едущего трамвая, где бы вы ни попытались скрыться, война найдет вас и заставит с ней считаться, как с самым главным и наглым языческим божеством. От нее нельзя просто уйти, сказав. «я устал»! И по эту и по ту сторону фронта люди вынуждены сражаться, война стала их обыденной жизнью и так будет, пока мы не истребим друг друга, пока есть хоть один солдат, готовый к сопротивлению!
За все прошедшие годы войны я не летал столь интенсивно, как в операции «Цитадель». Если до Орла и Белгорода я был больше врач чем пилот, то после Курска я сделался больше летчиком, чем доктором. И, несмотря на весьма скромные результаты по сравнению с экспертами, я все же стал асом. Судите сами. в девяти боях я набрал семь баллов, доведя общий счет побед до двенадцати. Здесь я ни разу не был сбит, не потерял ни одной машины, и, наконец, я удостоился второго Креста, полученного в бархатной коробочке. Для повседневного ношения закажу копию, чтобы оригинал всегда оставался в идеальном состоянии как память о тяжелых днях.
В Полтаве пробыли до октября, а с наступлением холодов группу перевели в Оршу, где нас пересаживают на Густавы. Мне запретили летать, и теперь я только доктор. Работы хватает, но приближающаяся зима, третья зима в России наводит грусть. Пыльное лето компенсирует все неудобства теплом, а на войне тепло – это уже комфорт. Осень несет промозглую сырость и слякоть, грязь по колено, аэродром и дороги раскисают, замедляя любое действие, иногда останавливая жизнь вовсе. Хочется сидеть у печки, не выходя на моросящую дождем улицу. Затем ударяют русские морозы и «караул»! Хочется кричать – что мы тут делаем? Люди, особенно аэродромный и технический персонал, мерзнут. Моя задача не допускать обморожений и переохлаждений, но техника должна быть готова. Черт бы побрал эту войну, которую нам не выиграть, но хоть бы закончить с лучшими условиями!
Я почти забыл Анну, нет, я продолжал желать встретить ее, но здравый смысл, понимание того, что мы всего лишь две крохотные песчинки, затерявшиеся в огромной войне, и наша новая встреча сказочно нереальна, заставляли смириться и притупили чувства.
Обстановка угнетала, поэтому я был счастлив, получив в конце декабря отпуск с последующим переводом в 54 истребительную эскадру. В феврале нового года я прибыл в Дорпат, где размещалась штаб-квартира «Грюнхерц», а уже оттуда в середине марта был направлен в Петсери, расположенные в сорока километрах западнее Пскова, на аэродром базирования Второй группы, только что прибывшей на передовую.
Что толку, что носители «Зеленых сердец» кичились своей эскадрой, имевшей к концу марта 1944 года семь тысяч побед, русские наступали. Наступали, как всегда в лоб, не щадя собственной живой силы. Они уже вошли в Белоруссию, перерезав шоссе, по которому через Псков шло сообщение между группой армий «Север» и германскими армиями находящимися южнее. На нашем участке противник отбросил вермахт от Петербурга. Командование опасается нового наступления «иванов» на Псков и Нарву, поэтому авиация, в том числе и истребительная, больше занята налетами на основные узлы скопления и переброски войск русских от Великих Лук до Петербурга, а в воздухе господствуют самолеты неприятеля. Большая часть наших истребителей переброшена для защиты Рейха от налетов англичан и ами, и теперь на весь длинный восточный фронт с трудом можно собрать пару эскадр люфтваффе.
Еще, будучи при штабе, я пытался добиться у оберст-лейтенанта Мадера разрешения на выполнение боевых вылетов. Антон Мадер, сам недавно назначенный на пост командира 54 эскадры, не желал рисковать своей репутацией, но как летчик летчика меня понимал. В моей жизни никакой ценности не было, другое дело – достаточная ли у меня подготовка, чтобы не подвести товарищей в бою и не убить столь дорогую для нас технику. Мне удалось убедить командира, кстати, продолжающего выполнять боевые вылеты, что также не было обязательным для руководителя его уровня, что я не только врач, но и хорошо подготовленный пилот с двенадцатью баллами двумя наградами, и уж точно не хуже чем прибывающие в часть курсанты. Мадер дал разрешение в будущем закрепить за мной самолет и выполнять вылеты на усмотрение командира Второй группы Эриха Рудорфера.
Прибыв в Петсери, я быстро принял Эриха в «оборот», поняв на какую кнопку следует надавить, чтобы добиться разрешения от «группенкомандира». Двадцатишестилетний гауптман был младше меня на несколько лет и, как и положено «мальчишкам», был не лишен тщеславия и духа соперничества. При этом Рудорфер был прирожденным снайпером, его послужному списку можно было только завидовать. Начав войну в неполных двадцать три года, он дослужился до командира группы, а счет его личных побед давно перевалил за сотню. Весельчак Эрих был не только одним из лучших стрелков в люфтваффе, он вполне справедливо заслужил репутацию рыцаря безжалостного к равноценным врагам, но не атакующего поврежденные самолеты. Ходила легенда, что Рудорфер летом сорокового года над Ла-Маншем сопровождал до Англии подбитый «Харрикейн», охраняя его от возможных атак товарищей, не прошло и месяца, как англичанин отплатил ему тем же. Поэтому, когда в апреле прибыла партия из шести ФВ-190А-5, я напомнил ему о разрешении Мадера на мое участие в вылетах, и на отсутствие у меня самолета для этого. Эрих попытался возразить, что справедливо передать новые машины лучшим асам группы.
– Но у меня-то вообще нет самолета, к тому же предлагаю заключить пари – быстро перебил я командира на правах не пилота, а доктора. в каждом вылете на новой машине я не только не подпущу «иванов» к своему ведущему, но и буду сбивать по одному самолету русских.
Присутствующие при нашем разговоре командир 3 эскадрильи Китель и фельдфебель Хоффманн из пятой эскадрильи скрепили пари.
Самолет, принятый мной, представлял вариант истребителя-штурмовика с усиленным бронированием, вес которого доходил до четырех сотен килограмм, и предназначался для непосредственной поддержки поля боя. По сравнению с Фокке-Вульфами, на которых приходилось летать прежде, длина машины была увеличена, что придавало ей дополнительную устойчивость в полете, а главное. двигатель имел устройство впрыска специальной смеси, дававшей прирост мощности. Расход топлива увеличивался, и нужно было смотреть за температурой, но зато от пяти до пятнадцати минут в зависимости от условий применения форсажа самолет получал неплохой «пинок под зад». Хотя новая модификация истребителя-бомбардировщика была рассчитана на подвеску тонны бомб, с учетом неснятого пушечного вооружения бомбовая нагрузка была ограничена по взлетному весу.
У меня была ровно неделя, чтобы восстановить летные навыки. 8 апреля Рудорфер включил меня в состав двух звеньев, отправленных под прикрытием такого же количества истребителей для атаки русского аэродрома около Великих Лук.
Поднялись в 8.30 утра. Лететь более двухсот километров в одну сторону. На подвесках закрепили в общей сложности четыреста пятьдесят килограммов фугасных бомб.
Пока вышли в район аэродрома звенья расчистки уже дрались с «иванами». Пришлось снизиться с высоты полтора километра и буквально на бреющем, на большой скорости, с одного захода атаковать цель.
Самолетов я не увидел, заметив зенитную артиллерийскую установку в окружении каких-то строений, сбросил весь груз на пушку и аэродромные постройки и, не повторяя захода, убедившись в боевом развороте, что зенитка разворочена, пошел в набор для занятия лучшей позиции для боя с русскими истребителями. Потеряв ведущего и вспомнив о шуточном пари, я не на шутку испугался. Учитывая общее количество самолетов, а только с нашей стороны участвовало более эскадрильи, потеряться было не трудно. Пытаясь держаться любого Фокке-Вульфа, я принял участие в общей карусели.
«Иваны» стали в оборонительный круг, а Фокке-Вульфы пытались клевать Яки сверху. Делать это долго мы не могли, и когда в баках осталось не более двухсот пятидесяти литров топлива, получив команду от командира группы. «начинаю» – что означало взять самый короткий курс на аэродром, вышли из боя. «Иваны», потерявшие не менее четырех истребителей, отказались от преследования. Наша эскадрилья не досчиталась одного, кого пока не знаю. Слава всевышнему, мой ведущий Хоффманн остался жив и даже сбил русского, оказавшегося для него шестидесятым, я вернулся без воздушных трофеев, так что пари было выполнено только наполовину, но моя хитрость возымела действие. Приземлившись целым на неповрежденном самолете, да еще и уничтожив артиллерийскую установку, я доказал Рудорферу, что тот вполне может на меня рассчитывать.
Но продолжить летную карьеру, мне было не суждено. К 15 апреля русские остановили наступление, перейдя к обороне, и на фронте наступила передышка. Эпизодические воздушные бои продолжались, но в вылетах полкового врача необходимости не было. До начала июня группа находилась в Петсери, а потом началась переброска в Финляндию.
Мне нужно было окончательно выбрать между медициной и авиацией, я решил остановиться на первом. Я понимал, что моя летная карьера из-за совмещения двух профессий застопорилась и дальнейшей перспективы не обещала. Откровенно говоря. война будет нами проиграна, а значит, каковыми бы не были условия мира, скорее всего Германии опять запретят иметь армию и авиацию. Стоило думать о будущей мирной жизни, и здесь работа врача давала большие возможности. Уже скоро три года как я засиделся в ассистентартцах.
К этому времени был потерян Крым и советы стояли на границе Румынии и Болгарии. Несмотря на масштабные бомбовые удары по немецкой авиационной промышленности и необходимости концентрации сил истребительной авиации для защиты Германии люфтваффе еще смогло перебросить оставшиеся скудные силы на восток.
Неожиданно мне засветило повышение. Мне оформили перевод в новую часть только что переброшенную на Восточный фронт и нуждающуюся в медицинском персонале. Нужно было отработать еще полгода полковым врачом, после чего мне светило место в одном из австрийских военных госпиталей в должности оберартца – это был тыл, и возможность устроится на хорошую должность. Через полгода война для меня закончится, но когда она кончится для Германии? Хотелось бы найти Анну, только как это сделать, жива ли она, и где ее искать?
В середине июля я прибыл на аэродром Замостье-Мокрая, расположенный в девяноста километрах юго-восточнее Люблина куда, из-за продвижения русских войск, отступила, а фактически сбежала Третья Группа 11 Истребительной Эскадры – моего нового, и как я надеялся последнего места фронтовой службы. Раннее воевавшая под Минском, группа перелетела в Заморстье 13 числа из Кармелавы. Остановить наступление противника часть, насчитывающая сорок исправных самолетов конечно не могла. Больше года назад Третья группа была сформирована в Ноймюнстере для отправки на Восточный фронт, и в январе пересев на Фокке-Вульфы участвовала в тяжелых боях на центральном участке в районе Минска уже около трех месяцев. Подавляющее превосходство «иванов» нанесло сильные потери подразделению, боевой дух личного состава также оставлял желать лучшего. Теперь потрепанной группе в составе 6 Флота предстояло сдерживать русское наступление на Польшу.
Командиром всей эскадры был майор Гюнтер Шпехт, но он воевал где-то на западе, а в Замостье-Мокрая командовал командир третьей группы гауптман Хорст-Гюнтер фон Фассонг, сменивший на этом посту раненного в мае Антона Хакля.
Враги наступали по всему длинному фронту, и наша пропаганда уже не могла скрыть масштабов эпической катастрофы, разворачивающейся вокруг Германии. Вначале русские взяли Выборг, и это заставило перебросить из-под Нарвы в Финляндию истребители моей бывшей 54 эскадры, распылив и без того недостаточные силы люфтваффе. Затем «иваны» начали наступление на Витебск, Могилев и Минск, которые призвана была защищать с воздуха моя нынешняя третья группа 11 эскадры. В это же время начались бои в Нормандии и продолжались бомбардировки самой Германии. Группы в количестве сорока-пятидесяти машин постоянно перебрасывались то на север, то на восток, снимаясь с итальянского фронта или Нормандии. Эти скромные ресурсы не могли остановить крупные силы Советов, один за другим падали. Бобруйск, Могилев, Орша, Полоцк, Витебск, Минск, откуда и перелетела в Кармелаву в двенадцати километрах от Ковно уставшая и потрепанная третья группа. Затем русские взяли Вильно. Взятие Вильно расположенного менее чем в ста километрах от базы заставило капитана Хорста-Гюнтера спешно скомандовать подразделению. «на взлет» и вывести третью группу на аэродром Замостье-Мокрая в тыл остатков войск фельдмаршала Моделя пытающегося создать линию обороны западнее Минска.
Об этих перипетиях и перемещениях своего нового подразделения я узнал, уже прибыв на аэродром и познакомившись с командиром и личным составом. Впрочем, на длительное знакомство времени не было. Боевой дух подразделения был подавлен постоянным отступлением. Уже после моего прибытия в Замостье-Мокрая чтобы избежать окружения мы перелетели на аэродром Деблин-Ирена ближе к Варшаве. Оказывается, я попал в ад! Русские продолжали наступать, пали Брест, Люблин и Лемберг.
Гауптман Хорст-Гюнтер, естественно, знал, что я не только полковой врач, но и боевой летчик, имеющий опыт вылетов на Фокке-Вульфе, и если раннее мне приходилось буквально уговаривать руководство разрешать выполнять боевые вылеты, то здесь. фон Фассонг сам поручил мне держаться в форме и даже участвовать в перегонке машин на новое место базирования – Радом.
Как я уже говорил, большого желания продолжать свою войну в воздухе у меня не было, но отказываться не было уважительных причин. Если год назад под Курском я бросался в бой, веря, что моя скромная помощь помогает общей победе, то теперь, в победу Германии я не верил, однако у меня остался спортивный профессиональный интерес. Третья группа имела в строю сорок изношенных Фокке-Вульфов, из которых больше всего, двадцать семь машин, было ФВ-190А-8, на которых я еще не летал. В 54 и 51 эскадрах мне доводилось эксплуатировать А-4 и А-5, а А-8 был их логическим продолжением, самолет являлся модификацией предназначенной для борьбы с бомбардировщиками, хотя и имел стандартный бомбодержатель, рассчитанный на подвеску двухсот пятидесяти килограммовой бомбы и четырех бомб по пятьдесят килограммов. Меня привлекала, конечно, не новая радиостанция с радиопеленгатором и не усиленное бронирование, увеличивающееся от серии к серии и не увеличенный запас топлива, самолеты Курта Танка и так имели достаточную дальность. Меня привлекала установленная система форсажа и мощное вооружение, состоявшее из четырех пушек и двух крупнокалиберных пулеметов. Поскольку А-8 в группе насчитывалось больше всего, именно такую машину и довелось перегнать мне на аэродром Радом. Встретивший меня техник удрученно покачал головой.
– Как вы долетели, доктор, на наших самолетах надо летать аккуратно, того гляди развалятся от круглосуточной эксплуатации. От этих постоянных перебазирований мы просто не успеваем произвести качественное обслуживание техники, в конце концов, это скажется на ее работоспособности, так что осторожней Гер доктор, осторожней!
С рассветом 30 июля группа готовилась к боевым вылетам на поддержку наземных войск в районе Аннополя – менее чем в ста километрах от аэродрома, где русским удалось захватить небольшие плацдармы. Неожиданно меня вызвал командир, спросив, готов ли я лететь в составе двух звеньев ФВ-190А-8 в качестве ведомого лейтенанта Френзеля.
– А каково будет задание? – поинтересовался я у Фассонга.
– Не дать русским бомбить наши войска наносящие контрудар в направлении их плацдармов на Висле южнее Аннополя. Наземные войска пытаются заткнуть брешь, нужно их поддержать, сегодня планируется множество вылетов, нагрузка на людей будет большая, и это притом, что часть уже три месяца в постоянной драке и отступлении, мне больше некого бросать в бой, буду признателен, если вы сможете оказать некоторую поддержку не только на земле, но и в воздухе.
В сложившейся обстановке речь командира не показалась мне пафосной. Люди, возможно, выполнят сегодня по три-четыре вылета, если я, сравнительно отдохнувший, смогу заменить кого-либо хоть один раз, это увеличит его шансы выжить.
Звенья собрали исключительно из А-8 – убивцев бомбардировщиков. Это были значительные силы, сразу поднятые в воздух, с учетом, что как минимум одно звено действовало севернее плацдармов, а остальные самолеты прикрывали базу или готовились подняться на замену севшим товарищам.
Взлетели в 9.15 утра, в условиях ясной летней погоды. Психологически я был готов к вылету, но новая модификация самолета требовала от меня аккуратных действий.
За нами действительно взлетело еще одно звено, так что в воздухе одновременно находилась целая эскадрилья ФВ-190. Мы минут тридцать ходили в секторе от Аннополя в направлении на Лемберг и обратно в надежде встретить и перехватить русские бомбардировщики, что было непозволительной тратой топлива. Внизу вермахт проводил контратаку, пытаясь сбросить русских в реку с захваченных небольших плацдармов. Там лились кровь и пот, крики сражающихся и стоны умирающих раненых, но здесь, на высоте три тысячи пятьсот метров, даже в условиях отличной видимости мы мало что различали в развернувшейся внизу трагедии. Наконец по радио поступил сигнал от третьего звена, атакованного истребителями противника.
– «Ханни пять ноль, срочно, лиза, лиза, карузо два ноль» – скомандовал руководящий всей группой Хорст.
Добавив скорости, мы развернулись на указанный курс и полезли вверх – не встретив бомбардировщиков, мы спешили на выручку третьему звену, предвкушая драку с «иванами».
– Внимание, – послышался голос командира, – вижу «семейство мебельных фургонов на два часа».
На пересекающихся с нами под незначительным углом курсах я заметил небольшую группу двухмоторных бомбардировщиков, идущих с некоторым превышением.
– «Фазан капелла пять ноль» – командовал фон Фассонг.
– «Виктор, отто мебельные фургоны» – отозвались ведущие.
Заметив нас, двухмоторники попытались отвернуть в сторону, но было поздно.
Звенья обошли бомбардировщики с востока, отрезав им путь отступления и отсекая от истребителей сопровождения. Мы, разбившись по парам, пожертвовав третьим звеном, связавшим русские истребители, начали преследование. Преимущество в скорости было очевидным. Мы быстро нагнали двухмоторные самолеты с красными звездами и, стараясь держаться в мертвой зоне для стрелков, начали атаку сзади снизу.
– Старайся попасть в «лошадь» – крикнул мне Френзель. если «лошадь захромает» дело будет сделано!
За короткое время четыре бомбардировщика были сбиты практически в одном секторе, остальные повернули на восток. Небо расцвело куполами парашютистов. Не трогая воспользовавшихся парашютами, мы, подобно стае голодных волков, бросились преследовать остальных, пытающихся уйти под прикрытие своих истребителей.
Моей задачей было прикрывать лейтенанта, ведущий поступил щедро. одержав две победы и открыв огонь по третьему самолету, он увидел, что я нахожусь в хорошем положении для стрельбы по его жертве, Френзель отвалил в сторону, позволив мне испытать мощь четырех пушек А-8. Краснозвездный бомбардировщик, тип которого я не установил, с отстрелянным хвостом, рухнул вниз, мне не потребовалось даже повреждать двигатели.
Наконец, мы вошли в зону воздушного боя с истребителями. Не ввязываясь в «собачью свалку» используя скоростные качества машин, мы, широкими атаками с пикирования, последовательно сбили еще несколько «иванов». С задачей прикрытия ведущего я справился, да и как я мог подвести лейтенанта, уступившего мне двухмоторную машину, первую в моей карьере истребителя. Сбитый мной бомбардировщик оказался Ту-2.
Сегодня явно был день люфтваффе. Вернувшись на базу и подсчитав победы, мы узнали, что сбили тринадцать самолетов противника, потеряв только одну машину, притом, что летчик благополучно совершил вынужденную посадку в расположение немецких войск. Впрочем, оставшийся день не был таким удачным, он принес группе еще шесть побед, при потере четырех самолетов и летчиков.
Когда все чаще становишься свидетелем гибели коллег, понимаешь, что скоро дойдет очередь и до тебя, и начинаешь испытывать не страх, но обреченность. Эта обреченность давит дамокловым мечем, и поэтому все чаще хочется в воздух. В небе некогда думать о своих страхах, забывая обо всем, ты просто ищешь противника, обнаружив, стараешься вцепиться ему в глотку бульдожьей хваткой. На взлете, в наборе высоты еще присутствует некое покалывание под лопаткой – «вернешься, или этот вылет станет последним», но потом, когда начинается поиск и бой, чувствуешь только азарт бойца.
Больше я не летал. Группу для реорганизации перевели в Восточную Пруссию под Кенигсберг, где увеличили до четырех эскадрилий, а я получил место врача в офицерском госпитале в Бадене под Веной, куда прибыл в августе и приступил к своим непосредственным обязанностям, дожидаясь повышения. Все, по крайней мере, активная фаза войны, не считая бомбардировок, для меня закончилась! Здесь, в винных ресторанчиках, окруженных уже увядающими осенними парками, предлагающих посетителям вино местных урожаев, в теплых купальнях построенных еще римлянами, на курортных музыкальных вечерах под музыку Бетховена ужасы и неудобства Восточного фронта забывались. Я всегда отличался спокойным характером и три года выпавших на мою долю испытаний не расстроили нервы до критических состояний, но здесь, находясь на курорте, я, наконец, вспомнил, что есть другая жизнь, полная покоя и счастья, жизнь без войны. Скорее бы она кончилась. Пусть мы проиграли, и Германия вернется к старым границам, рожденные обидами амбиции нации пожали только разрушения и смерть миллионов. Пусть быстрее все закончится, ради памяти погибших товарищей, ради оставшихся в живых, пора возвращаться к нормальной жизни. Остается надеяться, что русских не пустят в Германию и у нашего руководства хватит компетентности заключить мир с англичанами и ами, как это было в 1919, да и со Сталиным, до полного разорения страны.
А тем временем фронт быстро приближался. Русские взяли Варшаву, Краков. Вторглись в Померанию и Силезию, форсировав Одер, окружили Бреслау. Теперь до Берлина им рукой подать. Четыре года назад мы стояли у ворот Москвы, только расклад сил теперь совершенно другой. Наши войска провели контрнаступление в Венгрии, выйдя к Дунаю южнее Будапешта, однако пробиться к немецко-венгерскому гарнизону сил не хватило, и 13 февраля Будапешт капитулировал. Главные нефтепромыслы достались врагу, скоро нашей техники просто буден не на чем ездить и летать.
В этот же день в госпитале я случайно встретил майора в форме люфтваффе, на шее которого висел Рыцарский Крест с Дубовыми листьями. Нам удалось переговорить. Это был Вернер Шроер, только что назначенный командиром 3-й истребительной эскадры «Удет», вместо отбывшего в Лехфельд Гейнца Бэра, и прибывший навестить одного из своих раненых офицеров. Мы быстро нашли общий язык и Вернер, узнав, что я летчик и разглядев под докторским халатом Железный Крест, рассказал мне достоверно о ситуации на фронте и положении люфтваффе. Его новое подразделение спешно собиралось в Восточной Германии для отражения возможного русского наступления на огромном участке восточнее Берлина между Балтикой и Карпатами. Все, что могло противопоставить люфтваффе «иванам» на целом русском фронте – это около одной тысячи истребителей, да и тем не хватало топлива и запасных частей.
Нас сближало и то, что Вернер был командиром Третьей группы 54 эскадры, приблизительно в то время, когда я служил во Второй группе, хотя я и не знал его лично. Майор Шроер предложил мне следовать вместе с ним в Пазевальк в штаб своей эскадры.
– Я уверен, что как врач на своем посту вы делаете все возможное для спасение родины, но ваш труд рассчитан на перспективу, тогда как в сложившихся обстоятельствах эта перспектива может и не наступить. Враги уже вступили на территорию Германии, и сейчас важен каждый боевой офицер. Возможно, мы не спасем страну, доведенную нацистами до поражения, но, во всяком случае, станем ее историей, и потомки не смогут нас упрекнуть, что мы ничего не делали как солдаты! Иначе история может пройти мимо вас, мой друг!
Не знаю, возымели ли на меня патриотические воззвания или мне просто хотелось летать, но я написал рапорт и, оставив пока еще спокойный Баден, последовал за Шроером в Пазевальк. Все равно обещанного повышения я так пока и не получил, оставаясь рядовым врачом.
17 февраля мы прибыли на аэродром Францфельде под Пазевальком, где кроме штаба третьей эскадры еще размещались самолеты четырех эскадрилий третьей группы.
На аэродроме скопилось огромное число самолетов, успевших перебазироваться с захваченных русскими аэродромов Польши и Силезии. Самолеты были, вот они – гордость люфтваффе, титанический труд германской промышленности, только к ним не хватало топлива. Скорое закрытие истребительных школ сорвало процесс подготовки личного состава, так что часть молодых летчиков представляли собой зеленых юнцов, которых и в обычный полет можно было выпускать с опаской, не говоря уже о боевых вылетах. Их, конечно, и не выпускали, а это еще более усиливало нагрузку на оставшийся личный состав. Теперь я понимал суть агитации командира Шроера. На фоне поступивших добровольцев я считался асом, экспертом, ведь у меня даже был допуск к полетам в сложных условиях. Костяк опытных пилотов можно было пересчитать по пальцам. Еще в конце осени сорок четвертого года часть «старого» личного состава пересадили на реактивные истребители и перевели в 7 эскадру. В результате операции Боденплатте 1 января эскадра потеряла шестнадцать летчиков, оставшиеся ветераны находились на грани нервного срыва. Так что после прибытия на восток кроме отсутствия топлива и нехватки специалистов-техников основной проблемой подразделения являлось отсутствие подготовленных и не вымотанных пилотов.
Меня определили в Третью группу под начало майора Лангера – героя атаки на аэродром Эйндховен. Лангер, в свою очередь, закрепил меня за фельдфебелем Бастианом, под руководством которого я должен был восстановиться и освоить новую машину. Дело в том, что месяц назад группа пересела на «Курфюрсты». Последний раз я поднимал в воздух Мессершмитт два года назад, причем мой вылет нельзя было назвать удачным. Нынешняя модификация Бф-109 была на пол тонны тяжелее освоенных мной предшественников, правда и мотор был мощнее и вооружение. На аэродроме расположения Третьей группы 3 эскадры скопилось до девяноста пяти самолетов модификации «К», только, как я говорил, к ним не хватало топлива и пилотов.
Переброску горючего мы ожидали с северных участков фронта, но даже его избыток, как и прибытие подготовленных экипажей, вряд ли бы смогло остановить русские танковые колонны на фоне количественного превосходства противника в воздухе.
Времени на раскачку не было, и буквально в день своего прибытия на аэродром я приступил к теоретическому изучению нюансов нового истребителя.
Раннее утро 19 февраля встретило нас начавшимся снегопадом, что меняло планы практического освоения самолета, а именно на сегодня был запланирован мой первый ознакомительный полет на «Курфюрсте». К полудню осадки уменьшились, и аэродромным службам удалось привести полосу в порядок, однако условия для первого полета оставались неподходящими, рисковать машиной и жизнью не было никакого смысла.
После обеда мы сидели в комнате отдыха личного состава и травили нейтральные разговоры. Говорить о политики, тем более о войне, не хотелось. Строить планы на будущее было все равно, что смешить Всевышнего. Вспоминали дом, интересные эпизоды жизни или летной практики. Мне надо было ближе познакомиться с коллективом, и постараться заработать авторитет, поэтому я живо принимал участие в беседах новых приятелей, особенно когда тема заходила об интересных или смешных ситуациях в воздухе. Вспомнил случай из летной школы, когда я страшно запаниковал из-за того, что сигнализация выпуска шасси не показала выход стоек. Я носился над аэродромом, отчаянно прося по связи засвидетельствовать их положение, пока руководитель полетов не смог убедить меня с третьей попытки посадить самолет, внушая мне спокойным голосом, что шасси вышли.
Приблизительно в 13.30 в комнату вбежал дежурный по одиннадцатой эскадрильи, объявивший тревогу. По наблюдению наземных служб – в сторону Пазевалька приближалась группа самолетов противника.
Мы недоуменно переглянулись. Горизонтальная видимость оставляла желать лучшего, низкая облачность висела метров на шестьсот, чьи бомбардировщики. «иванов» или ами, может томми?
На аэродроме, даже в условиях нехватки горючего, всегда находилась дежурная эскадрилья для прикрытия от бомбардировщиков. Мессершмитты стояли заправленные и оснащенные.
Мы поспешили в штаб за разъяснением ситуации. Самолеты были замечены в юго-восточном секторе и наблюдатели идентифицировали их толи как Бостоны, толи как Пе-2, возможно под прикрытием Р-39. Значит русские или американцы.
Майор Лангер посмотрел на меня вопросительно.
– У тебя есть опыт полетов в чертовых метеоусловиях, справишься? Если потребуется поднимать много велосипедистов, у меня не хватит летчиков для такой погоды!
Я молча кивнул.
Техник, я даже не успел спросить его имя, помог мне с парашютом, и я залез в холодную кабину Мессершмитта. Мой «Курфюрст» имел усиленное вооружение, состоящее из двух пушек. Оборудование кабины было мне знакомо, а опыт полетов на тяжелых и скоростных Фокке-Вульфах подготовил для пилотирования новой машины. В целом, я был уверен, хотя и испытывал легкое волнующее «сосание под ложечкой». Больше беспокоила видимость, а не управление.
Для отражения внезапной угрозы собрали десять самолетов из двух эскадрилий третьей группы с лучшими пилотами, включая Лангера и Бастиана. На взлете условия были сносными, но в наборе, войдя в плотную зимнюю облачность, звенья распались.
Лангер дал команду набирать три тысячи пятьсот метров.
Прорвавшись сквозь густую пелену, я увидел слепящее солнце. Его свет, отражаясь от белой плотной занавески снеговых облаков, резко ослепил глаза. Доложив, что нахожусь на «полюсе», то есть над облаками, я стал всматриваться в горизонт, надеясь высмотреть другие «Курфюрсты» или самолеты противника. Наконец, я мог заняться освоением новой машины, попытавшись почувствовать ее отклики на мои действия.
Группа действительно стала собираться на заданной высоте. В тот момент, когда мы построились парами, поступила команда с земли о подходе к аэродрому пары звеньев «черной смерти» – русских штурмовиков, совсем недавно получивших подобное прозвище от нашей пехоты. Действительно, пока люфтваффе владело небом, мы называли эти самолеты как угодно. «бетонными бомбардировщиками» или «железными густавами», но только не «черной смертью», мы сбивали их десятками, спасая вермахт от штурмовых ударов. Теперь, когда нам нечего противопоставить армадам «иванов», наземные войска, оставшиеся без прикрытия сверху, несут ежедневные потери от безнаказанно действующих русских. Теперь Ил-2 больше опасаются зениток, чем немецких истребителей.
Выходит, мы зря пробивали облачность, противник подошел на малой высоте, используя образовавшиеся окна.
Мы начали экстренное снижение, каждый сам за себя. Я опять провалился в белую пелену, держа направление на базу по радиополукомпасу. Облачность уже не была такой плотной. Временами мой «Курфюрст» находил разрывы, через которые проглядывала розоватая от солнечного света земля. Снизившись до нескольких сотен метров, я почти наскочил на небольшую группу штурмовиков, подходящих к Францфельде. Мой курс был не удобен для атаки, а внезапность встречи не позволила быстро сориентироваться. Пришлось уйти в растянутый вираж, я опять попал в облачность и потерял противника. Опасность была и в том, что где-то рядом находились другие Мессершмитты.
Пока я занимал позицию, несколько самолетов группы уже начали атаку штурмовиков.
Пару раз я проскакивал мимо, сказывался полугодовой перерыв в летной практике, меня больше беспокоило возможное столкновение с землей, чем русские самолеты.
Наконец, короткий бой был закончен, разглядев «перрон», я удачно плюхнул Курфюрста на укатанную полосу. Мессершмитты, один за другим запросив эрбитте Кройцунг, аккуратно садились на аэродром.
Четыре штурмовика были сбиты, но не вернулись из боя два наших летчика, которых я знал только в лицо. Сегодня была сбита еще пара Бостонов.
Последнее время меня все чаще охватывают воспоминание об Анне, было позабытые. Не знаю, что это. любовь, тоска, ревность, как там она, где, жива ли? Быстрее бы все это закончилось!
Дневник обрывается. Возможно, автор погиб в период с 19.02 по 03.03 1945 года, или просто перестал вести записи.
Не все факты, описанные в рассказе, имеют документальное подтверждение.
Упомянутые в дневнике.
Курт Уббен, 1911 г. р. – на момент начала мировой войны обер-фельдфебель, дослужился до звания майора и командира группы, одержал 111 побед, погиб в воздушном бою недалеко от Парижа 27.04.1944 г.
Иоганн Пихлер, 1912 г. р. – 75 побед, лейтенант, отличался отличной техникой пилотирования и хладнокровием, 30.08.1944 г. после того, как был ранен огнем бомбардировщика, находясь в госпитале, попал в русский плен, после плена вернулся в Германию.
Хю Вольф-Дитрих, 1917 г. р. – мечтал о службе морского офицера, но был переведен в люфтваффе, тренировался как пилот авианосца, на начало войны – обер-лейтенант, стал адъютантом группы, отличился в атаках на корабли англичан, на Восточном фронте одержал 37 побед, сбит англичанами в Северной Африке 29.10.42 г., попал в плен.
Гюнтер Ханнак, 1921 г. р. – начал войну на Восточном фронте 22 июня лейтенантом, стал командиром эскадрильи, попал в плен, совершив вынужденную посадку на Мальту 5.05.43 г.
Гордон Голлобб, 1912 г. р. – родился в Вене, имел шотландские корни и получил американское имя, при вступлении в люфтваффе из фамилии убрал Мак, войну начал обер-лейтенантом, в последствии командовал эскадрильей, группой, эскадрой, истребительным командованием, дослужился до полковника, одержал 150 побед, участвовал в разработке и испытаниях авиационной техники, сослуживцы считали его «нацистом-солдафоном» без чувства юмора, поэтому, несмотря на личные достижения, он не пользовался большим уважением в среде летчиков.
Лютцов Гюнтер, 1912 г. р. – кадровый военный, один из первых летчиков люфтваффе, участник войны в Испании, на начало Второй мировой войны – капитан, командир эскадрильи, в должности оберст-лейтенанта, стал инспектором истребительной авиации, командиром учебной дивизии, выступил против Геринга, после чего летал рядовым летчиком на реактивном самолете, 24.04. 45 г. не вернулся на аэродром после боевого вылета, считается пропавшим без вести, всего одержал 105 побед.
Карл Готтфрид Нордманн, 1915 г. р. – добровольцем вступил в люфтваффе, сражался с начала второй мировой войны, дослужился до полковника – командира эскадры, одержал 78 побед, кавалер множества наград, имел несколько серьезных травм, полученных в результате аварий, в том числе. перелом основания черепа, но продолжал летать, после столкновения в воздухе не смог продолжать полеты, служил на руководящих должностях, взят в плен американцами, после войны занялся бизнесом, в должности президента возглавлял подразделение компании «Mercedes-Benz» в Северной Америке.
Иоахим Мюнхеберг, 1918 г. р. – легкоатлет, поступил в люфтваффе, сражался на всех фронтах, погиб, столкнувшись со сбитым им Спитфайром, одержав 135 победу.
Эвальд Вольфганг, 1911 г. р. – участник войны в Испании, на момент начала второй мировой войны – гауптман, затем командовал эскадрой, одержал 78 побед, 14.07. 43 г. сбит своей зенитной артиллерией под Белгородом, попал в плен, освобожден в 1949 г., служил в авиации ФРГ.
Вильке Вольф-Дитрих, 1913 г. р. – участник войны в Испании, воевал на Западном, Восточном и Южном фронте, командовал группой, затем эскадрой, в звании оберст-лейтенанта получил запрет на боевые вылеты с весны 43 по весну 44 гг., затем, из-за нехватки опытных пилотов, продолжил летать, одержал 162 победы, погиб в воздушном бою 23.03. 44 г.
Роберт фон Грейм, 1892 г. р. – немецкий летчик, участник обеих мировых войн, на момент начала Второй мировой войны командовал дивизией, затем 6-м воздушным флотом, последний генерал-фельдмаршал главнокомандующий люфтваффе (после отстранения Геринга), 24.05.45 г. покончил жизнь самоубийством, отравившись ядом, чтобы не попасть в советский плен, считался отличным летчиком и грамотным командиром.
Эрих Лейе, 1916 г. р. – дослужился до командира эскадры, одержал 118 побед, погиб в воздушном бою с советскими истребителями 7.03. 45 г.
Ганс Ешоннек, 1899 г. р. – кадровый военный, один из ближайших сотрудников Геринга и Удета, начальник Генерального штаба люфтваффе, самый молодой генерал на столь высоком посту, летом 43 г. из-за потери инициативы на Восточном фронте и невозможности отражать атаки американских и британских бомбардировщиков на Германию, впал в немилость к Герингу и Гитлеру, считается, что был доведен ими до самоубийства 19.08. 43 г.
Штрассл Хуберт, 1918 г. р. – начал воевать с начала 42 г., сражался под Курском, одержал 67 побед, погиб 7.07.43 г. в бою с советскими истребителями.
Иоахимм Брендель, 1921 г. р. – сражался на Восточном фронте с начала войны, дослужился до командира эскадрильи, затем командира группы, одержал 189 побед, почти половина, из которых над Ил-2.
Антон Мадер, 1913 г. р. – родился в Хорватии, участвовал в битве за Англию, затем на Восточном фронте, одержал 86 побед, в конце войны командовал эскадрой в звании оберст-лейтенанта, после войны служил в ВВС Австрии.
Эрих Рудорфер, 1917 г. р. – 222 личных победы, начал воевать во Франции весной 40 г. оберфельдфебелем, закончил войну на реактивном истребителе командиром группы, считался одним из лучших снайперов люфтваффе, был 16 раз сбит, в том числе 9 раз выпрыгивал с парашютом.
Гюнтер Шпехт, 1914 г. р. – в начале Второй мировой войны летал на тяжелом истребителе, в воздушном бою был ранен, потерял левый глаз, не смотря на инвалидность, продолжил летать, после очередного ранения служил при штабе, добился разрешения возобновить боевые вылеты, еще несколько раз был ранен, командовал эскадрой, одержал 32 победы, 1.01.45 г. сбит зенитным огнем в районе Брюсселя и считается пропавшим без вести.
Хорст-Гюнтер фон Фассонг, 1919 г. р. – воевал на Восточном фронте и в ПВО Рейха, командовал группой, одержал более 85 побед, погиб 1.01.45 г., также как и Шпехт.
Антон Хакль, 1915 г. р. – из семьи ремесленника, с начала 30-х г. в армии, унтер офицером воевал на Западном фронте, продвинулся до обер-лейтенната, переведен на Восточный фронт, где командовал эскадрильей, переведен в Африку, из-за ранения был временно парализован, вернулся в строй, в конце войны командовал эскадрой, одержал 192 победы, был в английском плену до сентября 45 г.
Верненр Шроер, 1918 г. р. – 114 побед, из наземного персонала перешел в пилоты, в конце войны командовал эскадрой.
Гейнц Бэр, 1913 г. р. – 220 побед, прошел карьеру от унтер-офицера до подполковника, считался настырным агрессивным бойцом, большее число своих побед одержал на Западном фронте, был сбит восемнадцать раз, в конце войны командовал реактивной эскадрой, погиб в 1957 г. в авиакатастрофе.
