Прав был товарищ Сталин, сказав еще в тридцать пятом. «кадры решают все!». Прав был товарищ Сталин и его инквизиторский НКВД, превзошедший любую опричнину, уничтожающий всякое инакомыслие и пытающийся создать однородную серую массу идейно схожих покорных запуганных людей. Не было у нас единства, да и не могло его быть после нескольких лет кровавой гражданской войны, разрухи, красного террора и голода. Мы, советские люди, не были одинаковыми. Нас объединяли две вещи. страх перед репрессивной силой власти и желание наконец-то хорошо и спокойно жить. Именно эти две причины заставили меня в свое время отказаться от родителей. русского по национальности отца-кулака «третьей категории», сосланного почему-то за пределы края на Урал еще в тридцатом, и оставшейся в бывшем Великом княжестве Финляндском матери-финки. Отказаться от родства и стать обычным советским человеком. Затем стать слесарем, вступить в ОСОВИАХИМ и получив начальную летную подготовку, окончить школу красных военлетов. И все было бы хорошо, но страх перед властью и желание хорошо и спокойно жить остались. А затем началась эта проклятая финская война, непонятно почему я должны умирать, сражаясь против соотечественников матери за соотечественников, сославших моего отца.
Нам обещали, что война будет непродолжительной и победоносной, но разве так бывает с войной, особенно когда ее ведут наши «шапкозакидательные» командиры. Война шла уже третий месяц и собирала значительные потери. Со второй половины января лютые морозы сковали волю людей и технику. Теперь и многие мои товарищи задаются тем же вопросом. неужели буржуазная Финляндия действительно так угрожала Ленинграду, что мы должны положить здесь свои молодые жизни ради того, чтобы отодвинуть границу!
И это бы можно пережить, но вездесущие особисты, как я не пытался скрыть, знали о моей «полукровности», да еще кто-то написал донос, что я знаю финский. Действительно, хоть в моей семье и принято было говорить по-русски, но с глубокого детства во мне остались воспоминания о финских сказках, рассказанных, а точнее – напетых матерью, которую я не видел лет около двенадцати и даже не догадывался о том. жива ли старушка.
Финны периодически призывали сдаваться и переходить к ним. В глазах партийного начальства я мог быть как находкой, так и проблемой. а вдруг переметнусь, тогда полетят головы выше, мол, не досмотрели! И хотя вел я жизнь ни чем не приметную для властей, все же чувствовал себя как на бочке с порохом. Я ожидал неизбежного ареста, после которого. либо в лагерь, либо в шпионы. Была и иная неприятность. известно, что авиаторы любят заложить за воротник, моя беда была в тяжелом утреннем похмелье. Зная особенности своего организма, я старался держать себя в руках, но так выходило не всегда. После очередной попойки на следующий день меня единственного отстранили от полетов, точнее – от боевых заданий, так что получился скандал. Командир подал рапорт о скором моем переводе от греха подальше куда-нибудь на китайскую границу, что совсем не входило в мои личные планы.
Пока шли боевые действия, и приковывать меня к земле видимых причин не было, несмотря на подготовку летчика-истребителя, начальство пересадило меня на У-2, поручая второстепенные тыловые задания.
Красная армия готовилась к наступлению, и в боевых действиях настало временное затишье. Финны разбрасывали очередные листовки с призывом выполнить посадку в Финляндии и сдаться с самолетом в плен, обещая, кстати, десять тысяч долларов и оплаченный выезд в любую страну. На бумаге был изображен отдыхающий, на фоне особняка в обществе миловидной барышни, мужик, под рисунком стояла надпись. «так проводят время западные летчики!». Комиссары эти листовки тщательно собирали и сжигали, но одну я оставил себе, сходить по большой нужде с качественной мягкой финской бумагой. Но, сознательно не использовал листовку «по назначению», я спрятал ее в самый надежный карман.
Через навалившиеся тяготы я все чаще вспоминал своего сосланного отца, и бежавшую в соседнюю Финляндию мать, голод и прочую нужду осиротевшей юности, и мне захотелось, хотя бы для себя, покончить с этой войной, ведущейся ради сумасбродных идей тех, кто лишил меня семьи, сделав своим послушным солдатом. Мои внутренние терзания длились несколько недель, наконец, я решился на отчаянный шаг при возникновении удобного случая.
Воспользовавшись командировкой на передовую, куда мой У-2 доставил почту и корреспондента газеты, сославшись на ухудшение погодных условий, и действительно – надвигалась метель, я остался на переднем крае. С наступлением ранних зимних сумерек, когда появилась возможность незаметно покинуть окопы, под покровом метели преодолев заграждения и рискуя подорваться на минах, я пошел в сторону врага. Я не стал угонять «красный» самолет, как призывалось в листовке, я просто пересек линию фронта, надеясь, что впереди меня ждет мир, а возможно и родные объятия матери.
Бредя по ночному заснеженному лесу, я рассуждал про себя. выходит, право было начальство, подозрительно относящееся ко мне, я, все-таки, предатель. Ну а что лучше – успокаивал я сам себя. попасть в лагерь, стать зеком, но остаться верным присяге, а может, все обошлось бы, и ареста не случилось?
Наступила пронизывающая ледяная ночь. Я закопался в сугроб и смог поужинать предусмотрительно захваченным пайком. Хотелось горячего, но развести огонь я не решался. Через два часа все мое тело продрогло. Летный шлем, в котором я так и вышел с передовой еще как-то спасал голову, но кожаное пальто совершенно промерзло и стало ломким как рубероид. Я начал отчаиваться, сомневаясь в правильности своего поспешного шага, окоченеть и умереть от холода где-то в лесу на нейтральной полосе – совсем не сочеталось с моими планами спокойной и радостной жизни.
Чтобы не замерзнуть окончательно, я пошел вперед, дальше все было как во сне. Меня окружило несколько человек в белых маскировочных халатах вооруженные «суоми» и снайперскими винтовками. Казалось, они возникли прямо из снега. Я поднял руки, показывая, что сдаюсь. Это была финская разведгруппа. Меня ткнули в спину автоматом и повели. Я потерял перчатки и, боясь навсегда отморозить пальцы, спрятал руки в карманы пальто постоянно разминая пальцы, похоже, финнов это особенно не смутило, они даже не проверили мои карманы. Приблизительно через час мы пришли в некую часть, где в землянке оборудованной печкой меня, после обыска, допрашивал капитан, хорошо говоривший по-русски. Впервые за войну я видел земляка-противника так близко, что даже мог с ним общаться. Почему-то мне запомнились его зимняя двубортная шинель с поднятым от холода воротником и шапка с козырьком и отвернутыми наушниками.
Офицер начал расспрашивать кто я и, как и почему оказался на передовой в летной форме, ведь ни один из русских самолетов не был сегодня сбит.
Попытавшись перейти на суоми, я коротко объяснил, что не совсем попал в плен, а скорее – сдался добровольно, так как сам наполовину финн. В доказательство своих слов я достал из потаенного кармана не найденную при обыске листовку протянув ее офицеру.
– И где же ваш самолет – спросил капитан с ухмылкой.
– Я перешел на вашу сторону совершено не ради денег или чтобы стать предателем своей страны и уехать за границу. Мне просто надоела война, не смотря на пропаганду комиссаров, я лично считаю ее неправильной, к тому же от большевиков пострадал мой отец, от которого мне пришлось в свое время отречься.
Капитан не был уполномочен решать мою дальнейшую судьбу, и передал меня вышестоящим властям.
Мне не оказывали большого доверия, но относились неплохо. После череды похожих допросов меня поместили в лагерь для военнопленных, где сносно кормили и даже предлагали медицинское обслуживание – финны чтили женевскую конвенцию, правила Красного Креста и Лиги Наций.
Еще до помещения в лагерь я ссылался на мать, но кроме имени и девичьей фамилии никакой информацией не располагал. Интересно. узнала бы меня мать, или я ее, встретившись почти через двенадцать лет разлуки!
Война закончилась, и военнопленных стали возвращать на родину, предварительно предлагая остаться в Финляндии. Не трудно догадаться о моем выборе. Таким образом, будучи на контроле финской Полиции Безопасности, я смог остаться на родине матери, не бросая тщетных надежд найти любую информацию о ней.
Мне трудно было найти работу. Я трудился грузчиком в порту, жил там же под неусыпным оком полиции. Во время очередного вызова чиновник спецслужбы спросил. хочу ли я уехать дальше на запад. Но как уехать, куда, у меня не было ни гроша в кармане!
Сразу после моего перехода финны хотели раздуть шумиху в газетах, но я попросил не делать этого, соврав, что у меня в России осталась семья, которую неминуемо расстреляют как родню предателя. В конце концов, власти потеряли ко мне интерес, предоставив самому себе.
Экономическая ситуация в стране, еще недавно процветающей, после войны ухудшилась до безобразия, толпы беженцев из захваченных Советами территорий наводнили Финляндию. Конкуренция на рынке труда была колоссальная. А что я умел и знал кроме самолетов, да работы слесаря! После полугода мытарств и случайных заработков я принял решение проситься в финскую армию, ведь я был кадровым летчиком – младшим лейтенантом.
Меня взяли на заметку, но перспектив не обещали. Возможно я так бы и пропал на родине своей матери, оставшись никем и ничем. чернорабочим и попрошайкой, платя горькую цену неустроенности за поспешный шаг предательства – были у меня и такие мысли, но ситуация в мире играла другую музыку. В Европе больше года шла война, Германия и Советский Союз соревновались в искусстве захвата территорий. Настроения в обществе были тревожные, финны понимали, что мир и нейтралитет Финляндии – это дело времени, причем очень короткого. Так или иначе, страна будет втянута в войну или Сталиным или Гитлером, и к этой войне надо готовиться.
Наконец, к концу осени, меня вызвали в отделение полиции, в котором я раньше пытался заявить о себе. Кроме полицейского чина в кабинете находился летчик с петлицами капитана, офицер повел допрос.
– Вы русский летчик, перешедший на нашу сторону?
– Я лишь наполовину русский, моя мать финка, да, я – военлет, младший лейтенант Красной армии.
– А что побудило вас сделать этот шаг?
– Как я уже сказал, я наполовину финн и считал ту войну несправедливой, отказаться воевать я не могу, иначе бы угодил под трибунал, поэтому перешел линию фронта, как предлагала ваша пропаганда.
– Но вы ведь перешли к нам без самолета?
– Я не хотел быть предателем в полной мере и наносить своей стране какой-либо ущерб, это был личный выбор и только!
После получаса беседы меня отпустили, сказав, что наведут некоторые справки.
В конце года меня опять вызвали в полицию, где я встретил уже знакомого офицера.
После некоторых формальностей он объяснил суть интереса ко мне.
– Война снова подходит к границам Финляндии, а самолетов в армии не хватает, нам приходится восстанавливать трофейные советские машины, захваченные в предыдущей войне, нам подходят специалисты, владеющие советской техникой, а также русским и финским языками. После надлежащей проверки ваших знаний и навыков мы готовы предложить вам службу в качестве сержанта авиации в части, эксплуатирующей советские самолеты.
Это был шанс, о котором я и не мечтал. Променять неопределенность случайных заработков на гарантированную службу в родной мне стихии.
Меня направили на аэродром, расположенный возле города Лапуа на западе Финляндии, где находилась авиашкола.
Первое, что я попросил, приехав на место – это финскую баню.
Смыв с себя тяготы последнего года, я приступил к восстановлению летных навыков.
С языком проблем не возникало, я вспомнил финский, а многие финны умели говорить по-русски. Что касается моих знаний советской техники, пока я не имел представления, с какими машинами придется столкнуться, не мог знать, насколько оправдаю оказанное доверие, оставалось рассчитывать на подготовку и надеется на интуицию.
Через пару месяцев мне действительно присвоили звание сержанта и с «тремя птичками» направили для дальнейшей подготовки в ближайшую часть на аэродром Пори.
Никаких советских самолетов там не было. К этому моменту Финляндия располагала несколькими трофейными И-153, СБ-2 и ДБ-3, но самолетов было мало, и они были освоены финскими летчиками, которых было гораздо больше, чем самих самолетов. В Пори стояли голландские Фоккеры и британские Харрикейны, на которых мне и предстояло продолжить полеты на отработку воздушного боя. Харрикейнов было всего пять, и мы летали по очереди, передавая самолеты в процессе летной смены. Нас обещали укомплектовать позже, так как Великобритания уже поставила Финляндии одиннадцать или двенадцать Харрикейнов, на которых обучался личный состав других подразделений.
По оборудованию Харрикейн был современней известных мне советских самолетов. В начале меня сильно сбивала непривычная система исчислений приборов, однако это быстро прошло. Британские машины превосходили наши истребители в горизонтальной скорости, но были «тупее» при горизонтальном и вертикальном маневре. Выполнение вертикальных восходящих фигур требовало «нудного» предварительного разгона. В вираже Харрикейн также был вялым, хотя и имел небольшой радиус разворота. В общем, это был большой качественный и надежный, но инертный истребитель, который надо было долго разгонять в горизонте. Его вооружение состояло из восьми пулеметов «Браунинг» винтовочного калибра, вершиной научной мысли казался установленный на некоторых машинах фотокинопулемет.
В течение нескольких месяцев летной погоды я достаточно качественно освоил британский самолет и ожидал решения о месте дальнейшего прохождения службы. В это время со мной произошел случай, из числа тех, которые принято называть судьбоносными.
В числе молодых летчиков, не участвовавших в предыдущей советско-финской войне, я был направлен на курсы воздушного боя. Теорию читал тот самый, уже знакомый мне капитан, получивший петлицы майора, при помощи которого я снова стал летчиком. Его звали Густав Эрик Магнуссон. Он ознакомился с моими документами из летной школы, и, судя по всему, остался доволен моими успехами. Еще бы, ведь я уже был подготовленным летчиком, и то, что мои финские коллеги – «полусоотечественники» только начинали осваивать, для меня являлось давно пройденным материалом.
Я сразу обратил внимание, что теоретический курс был рассчитан на обучение финнов воздушному бою только против советских истребителей. Никто не скрывал что Россия – основной враг Финляндии, с которым еще придется столкнуться. Мысль о том, что я опять могу оказаться перед фактом войны одних моих соотечественников с другими, вызывала состояния беспокойства и дискомфорта, постепенно я настроил себя, что пока никакой войны нет, нужно относиться к этому как к игре, ну или обычным военным учениям между «красными» и «синими».
Основные тактические принципы финских истребителей, преподаваемые майором Магнуссоном, отличались от советских и сводились к следующему. финнам запрещалось ввязываться в маневренные бои с И-153 или И-16, и в случае обнаружения бомбардировщиков в сопровождении истребителей, используя скорость атаковать в первую очередь бомбардировщики, а от «вторых» уходить пикированием. Если бой с И-16 или И-153 неизбежен, в любой ситуации, начинать его, только если «наш» самолет выше противника на несколько сотен метров, если невозможно набрать высоту заранее, тогда пикировать, так как советские самолеты медленнее разгоняются на пикировании, и затем кабрированием занимать положение с превышением. Стараться атаковать только с задней полусферы, перед открытием огня нажатием педали уходить в сторону, чтобы атаковать противника слегка сбоку, а не лупить в бронеспинку пилота. Лобовые атаки были запрещены, наоборот, когда маневренный советский истребитель старается развернуться на сто восемьдесят градусов, нужно не идти на него, тем самым, теряя преимущество атаки сзади, а уходить в сторону с набором, или пикировать с последующим кабрированием, чтобы все время быть выше противника. Если несколько И-153 или И-16 стали в оборонительный круг, а силы равны, нужно стать в аналогичный круг, только сверху, и клевать вражеские самолеты короткими атаками, возвращаясь в строй вращающийся в том же направлении.
Знание советских машин делало меня грамотным тактиком. Убедив себя в том, что нет ничего постыдного в поиске сильных и слабых сторон «условного» противника, я принимал активное участие в обсуждении. За активность в теории и летные успехи финны держали меня на хорошем счету, и после окончания курсов я получил четыре птички старшего сержанта, и был прикомандирован к 24 Авиаэскадрильи – детищу Магнуссона. Аэродром эскадрильи находился в ста двадцати километрах северо-восточнее Хельсинки и в двадцати километрах от Лахти, летчики переучивались на самолеты американского производства Брюстер 239. Финны готовились к возможному новому конфликту, и штат пилотов был увеличен по нормам военного времени. С начала лета я с большим удовольствием преступил к освоению новой техники.
Финны считали Б-239 своим лучшим истребителем, по некоторым характеристикам он действительно превосходил все известные мне машины, включая И-16 и Харрикейн. Американский двигатель мощностью в одну тысячу двести лошадиных сил, четыре крупнокалиберных пулемета, коллиматорный прицел, отличный круговой обзор, большая дальность полета, хорошая скорость и достаточная маневренность при наличии бронирования пилотского кресла делало Брюстер «удачным выбором» для летчика-истребителя.
Я не был зачислен в штат, а пока был только прикомандирован к Эскадрилье 24, и мог выполнять полеты в первом отряде капитана Луукканена, или в третьем отряде лейтенанта Кархунена. Финская эскадрилья больше советской, и скорее приравнивается к авиаполку, таким образом, четыре звена, крыла или отряда в ее составе – это четыре советские эскадрильи. Военные звания также отличались от привычных по прошлой службе. В финской авиации было мало офицеров, и они занимали исключительно командные должности, большинство рядовых летчиков не заканчивали офицерских курсов, при этом полномочия сержанта или старшего сержанта, коим уже стал я, были значительно выше, чем в Красной армии. Про себя я смеялся, что Финляндия маленькая страна и финнам свойственно уменьшать действительность, полк у них – эскадрилья, а офицеры маскируются под сержантов и прапорщиков.
На моей прежней родине русские считали меня финном, но, вплотную столкнувшись с особенностями финского характера, я понял, что они ошибались. Я думал, что «злей» наших комиссаров экземпляров найти трудно, но некоторые финны оказались еще более суровыми и бескомпромиссными. Зато они стараются все делать качественно на совесть со старанием, больше похожим на упрямство. Нашего рас…здяйства у них нет. Если у пилота не получается какой либо элемент, он будет отрабатывать его до того пока не научится делать в совершенстве. В финском характере упрямство сочетается со спокойствием, граничащем с «пофигизмом», но это совсем другой «пофигизм» – похожий больше на напускное равнодушие, не мешающее делу. Одним словом – флегматичные педанты.
Кроме командира Магнуссона, которого я почти не видел, да и не мог, в силу разницы положений, считать хоть каким то знакомым, тем более – другом, я сошелся с некоторыми парнями, принявшими меня в команду. Командир отряда капитан Луукканен, как и Магнуссон, был старше большинства из нас, к тому же он являлся его заместителем. Он освоил В-239 раньше других, так как занимался их перегоном из Швеции. Его я считал наставником, но не другом. Более приятельские отношения установились у меня с заместителем командира отряда лейтенантом Сарванто, и командиром другого отряда лейтенантом Кархуненом. Также моими товарищами стали улыбчивый прапорщик Юутилайнен из 3 отряда, и прозванный «батей» или «папой» за возраст больше тридцати и коренастую как у деда фигуру прапорщик Пюетсия.
Пока летчики Авиаэскадрильи 24 тренировались на аэродроме Висивехмаа, так сказать. «на случай войны», война без стука вошла в саму Финляндию.
19 июня была объявлена мобилизация, 21 – Финны высадили десант на свои Аландские острова, демилитаризованные по условиям предыдущего мира. 22 числа немцы атаковали Советский Союз. Сталин посчитал высадку на острова актом агрессии и 22 июня приказал бомбить финские укрепления и корабли. Стало понятно, что война началась.
Личный состав, в том числе и тех, кто был вне аэродрома, собрали для прояснения обстановки. В Красной армии это бы называлось политической работой. Магнуссон, видимо повторяя слова высших военных чиновников, заявил что, несмотря на нейтралитет, Финляндия лишена свободы проведения собственной внешней политики. Дальнейшее бездействие может привести к войне на два фронта против Германии и СССР одновременно, в которой западные державы нам не помогут. В этой ситуации было бы правильно рассчитывать что Германия и Россия уничтожат друг друга, но не получив гарантий собственной безопасности от воюющих стран, мы, скорее, дождемся собственного уничтожения. Воевать все равно придется, поэтому лучше, продолжая заявлять о нейтралитете, выбрать одну из сторон. Мы знаем что Сталин не оставил мыслей уничтожить независимость Финляндии, и посадить здесь свой кровавый режим. Это толкает Финляндию в сторону Германии при условии собственного не участия в нападении на Россию. Остается лишь надеяться, что война в Лапландии и южном заливе обойдет нас.
Неужели опять война! Я бежал от большевиков, но я не хочу воевать со своими бывшими соотечественниками. Представляете, что со мной сделают комиссары, если я попаду в плен. Я бежал, потому что не хотел воевать с Финляндией, но совсем не для того, чтобы сражаться против России! Выходит, как и Финляндия, я также был лишен «свободы внешней политики». Вот они, игры судьбы, теперь как финский военнослужащий, я должны стать за защиту новой родины, и моя «лояльность» в данном вопросе сыграет решающую роль в становлении меня, как нового гражданина Суоми.
После налетов авиации 22 июня, финская система наземного предупреждения была приведена в полную боевую готовность. Возможно что Авиаэскадрилья 24 и так являлась самым подготовленным подразделением финских ВВС, но мы не прекращали упорные тренировки, ведь недалеко были Хельсинки, и в случае новых налетов, сталинская авиация не оставит своим вниманием столицу. Нас даже усилили несколькими прибывшими Харрикейнами.
На завтрашний день были назначены тренировочные полеты, в составе первого отряда мы должны были отработать элементы воздушного боя между Брюстерами и Харрикейнами, причем я, как летчик владеющий «Ураганом», должен был исполнять роль агрессора.
Утро 25 июня началось раньше запланированного. Личный состав подняли по тревоге. – Учебная тревога – подумал я, нет, в штаб эскадрильи поступил тревожный звонок из штаба наземных систем предупреждения, сообщали о приближающихся советских, получается – вражеских, бомбардировщиках, нам дали команду вылететь на перехват.
В воздух подняли все готовые самолеты. Поскольку на утро для меня был подготовлен Харрикейн, я вылетел на английской машине. Мы поднялись в шесть часов утра, уже давно рассвело, лишь легкая утренняя дымка совсем не мешавшая обзору оседала над водоемами. Нам сообщили, что бомбардировщики приближаются к нашему аэродрому, и отряды бросились искать противника во всех возможных направлениях, набрав высоту полторы тысячи метров, я достаточно долго летел на юго-восток в общем направлении на Выборг не замечая ни одной машины, где-то недалеко шли другие истребители, нас было не менее шести.
Мы знали, что советские бомбардировщики будут заходить со стороны залива, что крайне затрудняло их своевременное обнаружение службой наземного наблюдения.
Русские самолеты появились внезапно, с небольшим превышением над нами. Я прошел ниже, пытаясь определить тип самолетов, вначале мне показалось, что это четырехмоторные машины.
– Неужели «наши» отправили дальние тяжелые бомбардировщики!
Немного разогнав Харрикейн снижением, я выполнил боевой разворот и пошел вдогон, соблюдая радиомолчание. Не знаю, почему я так сделал, может, хотел сорвать «главный приз» самостоятельно, а может быть наоборот, не хотел привлекать внимание финнов к обнаруженным советским машинам, или просто не привык еще в полной мере пользоваться возможностью связи, отсутствующей на советских машинах, но я шел один.
Чем ближе я приближался к бомбардировщику, тем резче я испытывал ощущение «не уютности» и это – мягко говоря, словно меня посадили на горячую печку задом. Мне казалось, что весь мой самолет, да какой там самолет, все небо вокруг, как на картинках из библии, что я видел в детстве, наполнилось ликом, только не божьим, а моим собственным, и что весь экипаж советского бомбардировщика, собравшись в хвосте своего самолета, презрительно с ненавистью показывает на меня пальцами – вот он подлец, предатель, словно эти слова были написаны на моем самолете. Черт, ведь я иду на «своих»!
Очередь, пущенная в мою сторону, подействовала отрезвляюще.
«Стоп! – взял я себя в руки, – на моем Харрикейне финский окрас, и не то, что личность установить, но и лицо не видно. Для них я финский пилот – враг, которого надо уничтожить, задавить как гадину» – вспомнил я любимое выражение нашего комиссара.
Сверившись с картой и направлением полета, я определил, что мы находимся в районе городка Хейнкола, и летим в сторону более крупного Лахти приблизительно в тридцати километрах от нашего аэродрома.
Бомбардировщиков было много, более десятка, и я уже пожалел, что не сообщил координаты противника, но мои запоздавшие раскаяния оказались напрасными, остальные пилоты также заметили неприятеля, и драка началась!
Не обращая внимания на неумелый огонь стрелков, я вышел на дистанцию в четыреста метров и открыл огонь по левому двигателю, было видно, как от самолета отскакивают элементы обшивки. Когда расстояние уменьшилось почти вдвое, двигатель задымил, и легко дав правую педаль, я перенес огонь на другой двигатель. Не желая подвергаться чрезмерному риску, на дистанции менее чем в двести метров я отвалил в сторону, продолжая удерживать выбранную жертву в поле зрения. Теперь я мог осмотреться, с права и слева финны атаковали другие бомбардировщики. Довернувшись на «раненую» машину, я возобновил атаку, почти непрерывно строча из «Браунингов». Бомбардировщик, лениво клюнув носом, пошел вниз, оставляя легкий шлейф серого дыма. Несомненно, он был сбит, и это была моя первая победа.
Как минимум три советских машины были сбиты, остальные повернули в сторону границы, мы продолжили преследование, повторяя атаки. Я перегрел пулеметы или израсходовал весь боезапас, но «Браунинги» перестали реагировать на перезарядку и гашетку. Не желая покидать отряд, я продолжил полет вместе с остальными истребителями, мне даже удалось вплотную подлететь к советской машине, разглядев лица экипажа, я не собирался брать их на таран, и надеюсь, что летчики мне были благодарны за это. В один момент бомбардировщик захотел протаранить меня, тогда я бросил бесполезное лихачество и занялся восстановлением ориентировки.
Обнаружив летное поле, которое я принял за аэродром Лаппеенрантая, я снизился и был крайне удивлен, когда по мне открыли огонь с земли. Финны не могли перепутать самолеты, здесь что-то не так. Набрав высоту, и увидев воду залива, я понял, что нахожусь южнее, и уже пересек границу. Если бы на перехват поднялся советский истребитель, я, лишенный огня пулеметов, стал бы легкой добычей, но страха не было, не было пока и угрызений совести, наоборот, я чувствовал возбуждение, как при удачной охоте или неком успешном поступке. Увидав одинокий Брюстер, я пристроился, и мы взяли курс на свой аэродром.
К этому времени многие летчики уже сели. Атака была успешно отбита, и мы подсчитывали результаты, как минимум три бомбардировщика были сбиты истребителями первого отряда, кроме меня отличился лейтенант Сарванто. У пилотов, вылетевших на Харрикейнах, не все прошло гладко. двое летчиков были сбиты, еще один, получив пулевое ранение в руку, сел на вынужденную. Брюстеры вернулись без потерь, заявив о множестве сбитых СБ. Судя по всему «американец» показал себя лучшим бойцом чем «англичанин». Меня поздравляли с победой в числе других отличившихся. Возможно, до первого реального боя командиры испытывали к моей персоне некое недоверие, теперь развеявшееся полностью, как туман над озером в солнечную погоду. Пулеметы Харрикейна работали, но несколько пуль попали в двигатель, и его пришлось снять для осмотра и ремонта.
День не обошелся одним вылетом. Приблизительно в четыре часа после полудня нас опять подняли по тревоге служб воздушного наблюдения, сообщавших о русских самолетах направляющихся к нашему аэродрому. Мой Харрикейн поставили на ремонт, и в этот раз я, включенный в состав третьего отряда лейтенанта Кархунена, мог испытать заявленные преимущества Б-239. Теперь СБ, давеча поплатившиеся за самонадеянность, в районе советско-финской границы сопровождались несколькими парами И-16, также несущих бомбовую нагрузку. Отсечением «ишачков» и занялась четверка наших В-239. Лейтенант Кархунен возглавлял первую пару, моим ведущим был прапорщик «папа Викки». Он блестяще пилотировал самолет, позволяя мне не только прикрывать его хвост с хорошо заметным тактическим номером «376», но и самому активно участвовать в воздушном бою. Финская тактика оказалась на высоте. В результате карусели, описать подробности которой я не в состоянии, так как бой был захватывающим и напряженным, четыре советских истребителя оказались поверженными, и только одна из наших машин, пилотируемая ведомым командира, получила повреждения, заставившие его сесть на вынужденную.
Мои успехи были ошеломляющими, еще бы, я лично сбил два самолета – больше остальных членов отряда, ведь и Кархунен, и Пюетсия сбили только по одному. Обоих советских летчиков я сбил атаками с задней полусферы, используя маневренные и скоростные качества своего самолета и усвоенную теорию Магнуссона.
Командир был так удивлен моими достижениями, что собрался представить меня к награде, еще бы, за первые сутки боевых действий я стал асом, сбив один бомбардировщик и два истребителя. Возможно, мне хорошо помогало знание тактики советских летчиков и ТТД их машин, а также короткая, но интенсивная подготовка, полученная у финнов.
На следующий день нас отвезли на место падения одного из сбитых вчера самолетов, и я смог лично убедится в плодотворности своих «скорбных» усилий. Рядом с покореженным самолетом лежало еще не убранное тело советского летчика. Он казался неповрежденным, но на самом деле это уже был не «целый» человек, а безжизненный мешок переломанных костей. Здесь, впервые я почувствовал угрызения совести за содеянное. Я понял, что убиваю, убиваю людей, лично мне не сделавших ничего плохого. И все разговоры о войне, о коллективной безответственности, о том, что она все спишет – это всего лишь разговоры, попытка переложить личную ответственность на непреодолимые обстоятельства. Нет, у каждой выпущенной пули или снаряда, лишивших кого-то жизни, есть свой автор с именем и фамилией. И только он, а не безликие обстоятельства, виновен в содеянном! Вечером я напился до чертиков, благо был официальный повод – воздушные победы, и несколько дней потом выходил из тяжелого похмелья. Англичане поставляли финнам отличный виски, тот алкоголь, что мог я себе позволить до этого момента, казался смрадной отравой, кроме настоящего коньяка и водки, которые пробовал еще до первой финской войны.
Через пару дней Магнуссон зачитал нам обращение Маннергейма о начале «Континентальной» войны с Россией, стало понятно, что продолжительная война, которой я так хотел избежать, настигла меня и здесь.
День 30-го июня, когда я окончательно вышел из запоя, принес мне еще одну победу в начавшейся «Континентальной» войне. В 11.30 в составе шести В-239 отряда лейтенанта Кархунена мы поднялись на прикрытие обширного района между нашим аэродромом, аэродромом Утти и Финским заливом. Над Куусанкоски мы обнаружили группу советских самолетов И-153 и И-16 идущих на высоте три тысячи метров, то есть на пятьсот метров выше нас. У нас получилось набрать еще высоты и начать преследование. Мне удалось зайти в хвост и сбить продолжительной очередью с дистанции менее четырехсот метров один И-16. Разгром противника был очевиден, в результате короткого боя нашим Брюстерам удалось сбить до восьми самолетов, еще один упал от зенитного огня, и только один В-239, получив пулю в двигатель, был вынужден сесть на аэродром Утти.
Через день после полудня под началом лейтенанта Сорванто, я и еще четверо летчиков отправились прикрывать границу, по направлению к занятому Красной армией поселку Вайниккала. Погода была по-летнему безоблачной, и мы шли на высоте всего в полторы тысячи метров, чтобы иметь возможность обнаруживать советские самолеты, идущие на штурмовку наших позиций. Дабы не попасть под огонь зениток, мы старались держаться собственной территории. Наши старания увенчались успехом, через какое-то время отряд обнаружил несколько И-153 идущих на штурмовку позиций финской армии под прикрытием И-16. В ходе достаточно продолжительного боя нам удалось без собственных потерь сбить шесть советских машин, половина из которых пошла на мой счет.
Вернувшись, мы были встречены овациями, а Магнуссон еще раз подтвердил, что будет ходатайствовать о моем награждении.
Почему я так легко сбиваю советских летчиков – своих бывших коллег и побратимов, меня интересовал не только моральный, но и технический аспект. Основное преимущество финско-американских самолетов – это надежный двигатель «Райт-Циклон», не дающий сбоев при отрицательных перегрузках, в отличие от поплавковых моторов советских машин, но это не столь решающее преимущество, например у Харрикейнов карбюратор тоже с поплавком. Вооружение приблизительно одинаковое, некоторые советские машины имеют пушки, пусть они уступают по скоростным возможностям, но такие же юркие в маневрах. В чем тогда проблема. в подготовке, организованности, тактике, или нам постоянно везет и красные пилоты просто вовремя не замечают атаки?
Последнее время мне часто снится, что я дерусь с И-16 и срываюсь в штопор у самой земли. За мгновение до столкновения с землей я просыпаюсь, чувствуя, как холодный пот течет по лицу. Наверное, это действует жара летних ночей.
Несмотря на начавшуюся полномасштабную войну, потери эскадрильи не велики, но смерть, так или иначе, постоянно присутствует в нашей жизни, витая в воздухе и собирая свою жатву. То, что я вижу и чем живу, периодически наталкивает на философские мысли о смысле происходящего. Все живое в мире проходит, а смысл самой жизни – сложного и необъяснимого процесса «живого существования», получается, только в ней самой. Порой нам кажется, что живое от гибели отделяет лишь малый шаг, секунда и все, конец! Но это лишь часть правды, на самом деле. живое активно сопротивляется, пытаясь выжить, приспособившись к любым изменениям. В раскуроченной земле в воронке от бомбы через пару недель начинает зеленеть трава, тяжело раненый организм включает резервы, изо всех сил стараясь продлить свое существование. Все живое просто хочет жить, выходит только в этом и есть смысл самой жизни! Это во многом объясняет и оправдывает мой опрометчивый поступок, но не отвечает. что дальше!
Часть эскадрильи перебросили в Рантасалми ближе к границе с СССР, «двадцать четвертая» будет поддерживать наземную армию в возврате утерянных территорий. Я, и еще группа пилотов, включая моего опытного ведущего прапорщика Пюетсию, остались на аэродроме Висивехмаа. Мне надо дождаться окончания ремонтных работ, когда Харрикейн вернется в строй, каждый самолет на счету, уже есть приказ перегнать его в одну из учебных частей. На всякий случай нам оставлен отряд Брюстеров.
За все последующие дни мы неоднократно поднимались в воздух для патрулирования района аэродрома, и только один раз нам удалось отразить атаку советских бомбардировщиков, впрочем, весьма успешно.
Приблизительно в шестнадцать тридцать мы оторвались от своего летного поля, и набрав три тысячи метров, отправились на патрулирование воздушного пространства в сторону аэродрома Йоэнсу. Стояла теплая безоблачная погода, лишь изредка попадались отдельные островки кучевых облаков на высоте от километра до полутора. Наш маршрут строился параллельно границы, в расчете, что справа могут появиться самолеты противника. Именно к правой части небосвода было приковано внимание нашей шестерки. Вскоре мы действительно обнаружили более девяти СБ идущих на нашей высоте без истребительного прикрытия. Это была огромная удача для финнов и несчастье для советских летчиков.
Мы разошлись и бросились на перехват, боевыми разворотами заняв позицию с превышением за спинами бомбардировщиков. Вначале я открыл огонь по замыкающему, но затем, войдя в строй противников, перевел его на машину ведущего. Двигатель СБ загорелся и самолет начал падать. Это была моя очередная впечатляющая победа. Чтобы не оказаться жертвой стрелков находящихся в слишком опасной близости, резким маневром я покинул строй бомбардировщиков и вышел из атаки. Повторной уже не получилось, так как остальные Брюстеры сбили еще пятерых, остальные, сбросив бомбы, стали поспешно уходить в сторону советской территории, где попали под огонь финских зениток. Так что разгром получился полным.
На земле нас встречали как героев.
Через некоторое время меня действительно наградили Бронзовой Медалью Свободы Креста Свободы, на лицевой стороне которой была изображена голова финского льва с мечом и выбитой надписью «За отвагу». Медаль крепилась к красной ленте с желтыми полосками. У меня не было советских наград, и это была первая. Менее чем за две недели войны я сбил восемь самолетов, включая два бомбардировщика, такие успехи делали меня одним из лучших летчиков-истребителей Авиаэскадрильи 24. Магнуссон заявил. – если бы я имел финское офицерское звание, то, несомненно, был бы переведен в штаб авиации на руководящую или преподавательскую должность. Но, и в качестве старшего сержанта, я обладаю слишком ценным опытом, чтобы использовать его только в «личных» целях, к сожалению. от меня часто несет перегаром. Тем более что успехи немцев очевидны, и нынешняя война с русскими долго не продлиться, а Финляндии всегда пригодятся подготовленные пилоты, как знать, кто может стать нашим будущем противником, ведь немцам тоже не стоит слишком доверять.
Меня переводят с фронта на должность инструктора. Через несколько дней, заняв место в кабине отремонтированного Харрикейна, я вылетел к новому «мирному» месту службы или, правильнее сказать, – летной работы.
Я получил должность инструктора в школе воздушного боя. Основными машинами для повышения летного мастерства были все те же Харрикейны, имеющиеся у нас в количестве восьми штук. Говорили, что это самое большое число «Ураганов» собранное в одном месте, а всего в финской авиации их порядка одиннадцати. Несколько самолетов поступивших к нам из 30 эскадрильи, пересевшей на Фоккеры, предназначались для 32 эскадрильи, наоборот – собиравшейся осваивать «англичанина». С этими пилотами мне и предстояло работать.
Прежде, чем принять группу, я получил отпуск. Дома у меня не было, и появившееся время я решил посветить поиску матери, впрочем, не увенчавшемуся успехом. Теперь, будучи строевым летчиком, я мог рассчитывать на всеобъемлющую помощь властей, и она действительно была оказана. Финнам было крайне важно раздуть историю о «вернувшимся домой герои», и чиновники оказывали всяческое содействие. К сожалению, я имел минимум информации о матери. только имя и фамилию по русскому мужу – моему отцу и фамилию до замужества. Мы так давно переехали в Россию, что место своего рождения я не помнил – а это было ключевым потерянным фактором для успешного поиска, при этом совсем не обязательно, что мама вернулась туда же и была жива. Перед сном, кутаясь в казенную постель, я силился напрячь память и воскресить детские воспоминания о родном доме, но перед глазами, из бездны прожитых лет, всплывала только одна картина. окно деревянной избы, за которой во тьме зимней ночи падали огромные хлопья снега, треск дров и мелодичный курлыкающий голос матери, рассказывающей мне финскую сказку.
Не найдя мать, я случайно встретил интересную девушку Илту с большими голубыми глазами, похожими на воду озера Пяйянне. Я сразу понял, что это необычная девушка, ее улыбка, голос и свет смотрящих глаз, очаровывали меня. Мы провели несколько вечеров вместе, и я понял, что влюбился как пацан. И хотя кратковременное общение не гарантировало продолжения знакомства, и романа у нас не вышло, мы пообещали друг другу обязательно встретиться после войны, или как только этому поспособствуют обстоятельства. На прощание Илта подарила мне свою фотокарточку, где она стояла с длинными накрученными волосами в платье, словно оперная певица. Я убрал фото в нагрудный карман, и поцеловал даме руку как джентльмен, затем мы расстались.
Нас было две группы по четыре самолета в каждой. Моя первая группа состояла из бывалых пилотов, многие из которых были старше меня по званию, правда имевших опыт полетов только на бипланах с неубирающимися шасси типа голландских Фоккеров. Нашей совместной задачей стала отработка тактики воздушного боя с упором не на маневренность старых машин, а на скорость новых. Харрикейн имел достаточную скорость и среднюю маневренность, то есть соответствовал новым требованиям. Правда «Ураган» нельзя было назвать самым скоростным самолетом в мире, говорят новый советский МиГ-3, который я так и не успел освоить, вот это действительно быстрый самолет, но более стремительных у финнов не было, к тому же. Харрикейн прекрасно подходил для обучения.
Зимой, когда советско-финский фронт стабилизировался, после очередного выпуска, командование финских ВВС признала дальнейшую нецелесообразность курсов воздушного боя на Харрикейнах, тем более, все пилоты 32 эскадрильи давно освоили «англичанина», тогда было принято решение направить нас на фронт, на второстепенный участок. Дождавшись летной погоды, в составе восьми машин мы перебазировались в Карелию, сев прямо на лед замерзшего озера. Наш ледовый аэродром был достаточно удален от передовой, чтобы участвовать в интенсивных боях с истребителями, да и погода не способствовала частым вылетам. Поддерживая боеготовность самолетов, мы больше походили на зимних туристов, устраивая ежедневные лыжные забеги. И я неплохо научился стоять на финских лыжах, а вот удачно съехать с горки никак не получалось, помню, я проспорил бутылку бренди, ни разу не устояв на ногах спускаясь с крутого берега.
Зимнее затишье погрузило нас в состояние мира, война была где-то далеко, в газетах писали, что немцы дошли до Москвы, но так ее и не взяли. Интересно, где бы я сейчас находился, если бы не был арестован и оставался в частях РККА, был бы еще жив? Каждый вечер я достаю фотокарточку Илты, от нее веет домашним женским теплом, а я, отхлебнув глоточек из плоской фляги, думаю о том, что обязательно найду ее после войны.
Сегодня распогодилось, день и вечер ясные, завтра утром финские бомбардировщики пойдут атаковать дороги, по которым автотранспорт снабжает окруженный Ленинград, нашу группу выделили для их прикрытия. За линию фронта мы не пойдем – слишком далеко от места нашего ледового базирования, мы будем сопровождать их над своей территорией, дальше бомбовозы примут фронтовые истребители.
Поднялись в темноте, пока позавтракали и подготовились, на востоке забрезжила полоска рассвета, нам на юг, солнце должно оставаться слева. Взлетели двумя группами в семь утра, и пошли в зону встречи. Сегодня погода хуже, снега или метели нет, но в воздухе стоит зимняя дымки, ухудшающая видимость.
Бомбардировщики ушли далеко вперед, так и не попав в зону видимости нашей группы, но третья и четвертая пары сообщили, что установили визуальный контакт с бомберами. Улучшение погоды подняло и советскую авиацию. Где-то впереди, за линией фронта произошел бой четырех Брюстеров и группы истребителей Красной армии. Получив сигнал по связи, мы, рассекая дымную пелену, потеряв визуальный контакт друг с другом, бросились в сторону идущего боя. Через некоторое время я, идущий на высоте две тысячи метров, заметил приближающийся ко мне снизу на встречном курсе истребитель. Отлично зная старые советские машины, но, плохо ориентируясь в истребителях новых типов, к тому же, имея информацию, что на вооружении ВВС поступили британские и американские самолеты, я принял идущий на меня самолет за противника. Резко развернувшись, я зашел ему в хвост с небольшим превышением и открыл огонь. Финны редко бранятся, во всяком случае, во время боя с их стороны не услышишь отборного мата, но прозвучавшее в радио заставило меня бросить гашетку и отвалить. Я стрелял в «свой» Харрикейн! Сняв перчатку и протерев ладонью вспотевший лоб, я пристроился к обстрелянному «Урагану», с тревогой ожидая, что самолет поведет себя «неестественно». Ни масляного шлейфа, ни дыма не было, или я стрельнул рядом, или попадание не ранило пилота и не повредило важных агрегатов. Не будучи сильно верующим, еще комиссары выбили подобную дурь, я перекрестился свободной рукой. Постепенно начала собираться остальная группа, пристроившись за ведущим, со снижением, мы взяли курс на свое замерзшее озеро.
Следующий вылет, хоть и имел трагические последствия, для меня оказался очень результативен. Советские войска предприняли наступление в районе Медвежьегорска, финны ответили контратаками. Нужна была оперативная информация с воздуха. В район боев отправился воздушный разведчик, сопровождать который подняли звено из четырех истребителей. Я был назначен ведомым второй пары. Мы поднялись в два часа дня, разведчик, спешивший выполнить разведку до наступления ранних зимних сумерек, уже давно был на маршруте, и нам следовало его догонять. Были сведения, что красная авиация получила Харрикейны и Томагауки, которые легко могли догнать и сбить разведчика. Видимость относительная, но безоблачное небо гарантировало отсутствие метели или снегопада. Первая пара почти догнала разведчика, мы следовали сзади на высоте в полторы тысячи метров. Меня тяготил не страх, а неприятная мысль о том, что если меня собьют над советской территорией, и я попаду в плен, что будет? Участь немногочисленных пленных финнов – незавидно, собственную я даже боялся представить! По этой же причине и по моей просьбе начальство не афишировало присутствие летчика-перебезчика, пусть наполовину суоми, в финской авиации.
Меня одернул голос ведущего первой пары, сообщавшего, что видит истребители выше нас на встречных курсах. Мой ведомый, прибавив «газу», ушел вперед, я последовал за ним на некотором удалении, всматриваясь в верхнюю полусферу. Да, вот и я увидел несколько точек, приближающихся сверху. Советских самолетов было штук шесть, и они шли с большим превышением, не менее километра, пользуясь которым они начали атаку с пикирования на встречных курсах. Наше положение было ущербно, высоту не набрать, и единственным правильным выходом была попытка проскочить под ними, затем, развернувшись боевым, попытаться навязать свой бой. Первая пара бросилась в сторону разведчика, а мы начали оттягивать истребители на себя. Пока я прикрывал спину ведущему, мне в хвост зашли два советских истребителя. Я не мог определить их тип, но это были новые самолеты, более скоростные, чем у нас. Поняв, что почти пропал, я быстро перевел машину на снижение, видя в этом единственное спасение. Оторваться набором или горизонтально невозможно, оставалось пикировать до самой земли. Бой проходил над гладкой поверхностью замерзшего озера, но я повернул Харрикейн к берегу, где находился достаточно густой лес. Несколько раз я чуть не погиб рискуя зацепиться за верхушки деревьев, но в них было мое единственное спасение, ведь препятствия и малая высота мешала догоняющему противнику сконцентрироваться на прицеливании. Несколько пуль пробарабанили по обшивки, но горизонтальным скольжением мне все время удавалось выйти из прицела того парня, возможно, моего бывшего сослуживца. Неожиданно преследование прекратилось, это на помощь пришел фельдфебель – мой ведущий. Он крикнул, что красный летчик, седевший у меня на хвосте, не справился с управлением и нырнул в землю, подняв столб снежного дыма. Тогда фельдфебель переключился на ведомого, пытавшегося выйти из боя. Мы решили применить охотничий прием «гнать на стрелка». Пока ведущий преследовал жертву, я отошел в сторону и, предугадав направление полета противника, бросился ему наперерез. Советский летчик, увидев, что его атакуют двое, развернулся на меня и пошел в лоб. Он открыл огонь первым, и признаться, я испытал несколько неприятных секунд. Мои нервы оказались крепче, метров со ста уклоняясь от неминуемого столкновения, он потянул вверх, я дернул ручку и открыл огонь. Надо мной прошло «брюхо» его машины, прошитое очередью из восьми «Браунингов». Это был моноплан с двигателем водяного охлаждения, похожий на Харрикейн, но с большим поперечным «В» крыла. Быстро развернувшись, я хотел рассмотреть результат, самолет задымил и пошел вниз. Одержанные победы позволили нам вовремя осмотреться, так как на нас уже шли новые самолеты с красными звездами. В драматичном бою, в результате которого мы потеряли три машины, включая разведчика и двух летчиков, один из которых точно погиб, а второй приземлился на советской территории, мне удалось одержать еще одну победу. Нас вернулось двое с результатом в шесть побед, четыре из которых – личные, половина из них – мои, и еще две – групповые, включая моего преследователя. Меня представили к очередной награде, не исключено, что на сегодня я самый результативный финский летчик по соотношению боевых вылетов к числу побед.
Вторая награда – серебряная медаль, досталась мне достаточно быстро, прежде, чем меня перевели в тыл за очередное злоупотребление спиртным. Оставшиеся Харрикейны собрали в одно подразделение и отправили на второстепенный участок, подальше от линии фронта. Жаль, я привык к этому самолету, даже больше чем к Брюстеру. Мои заслуги как истребителя были очевидны, но история зачисления в финскую авиацию, а также. пагубная привычка – мешали направлению на офицерские курсы для дальнейшего продвижения по служебной лестнице. В последнем бою, сбив двоих, я потерял ведущего, который мог попасть в плен, это упущение перечеркивало все достижения. После жесткой проверки Магнуссон сделал вывод, что, обладая яркими индивидуальными качествами бойца, я, все же, не командный игрок, и мое место не в строю истребителей, непосредственно действующих над полем боя. Мой характер больше подходит для индивидуальных заданий, например для отражения налетов в качестве истребителя противовоздушной обороны и так далее. Да, половина финнов были индивидуалистами, экая невидаль! Я опять запил с тяжелым похмельным синдромом и однажды чуть не замерз, пролежав в сугробе возле казармы половину ночи. В пьяном бреду мне чудились вымышленные лица сбитых мной советских летчиков, они являлись, словно черти из огня, проклиная меня как предателя. Мой несчастный порок перечеркивал все предыдущие достижения. Я имел право летать, и это уже было немало, кроме того, ценя мой опыт, меня стали беречь, и, одновременно наказав за пьянку, убрали с фронта, все, что оставалось мне – это должность в составе наземного персонала в тылу, где я стал преподавать теорию.
Самолетов в строю не хватает, из-за этого командиры уменьшают количество эскадрилий в полках, концентрируют машины одного типа в одном подразделении, собирают технику из всякой рухляди. сбитой, поврежденной или трофейной. Все Брюстеры, их не более тридцати штук, собраны в 24 эскадрильи, шесть Харрикейнов – в «32-й».
После следующего выпуска, когда я «завязал» в очередной раз, нас на Харрикейнах отправили в Карелию, оставив тридцать второй авиаэскадрильи только три звена на Хоках. Мы сели на ровный берег замерзшего озера, представлявший собой аэродром похожий на тот, на котором были год назад. «Старики», из базирующейся здесь, «родной 24-й» говорили, что летом песчаное покрытие превращает взлет и посадку в настоящий пылевой ад, но сейчас, под слоем укатанного снега, песок работал, как положено. Я был рад встрече с «Хосе», Иирой и «папой Викки», их отряды были переброшены на озеро, как только первый снег засыпал пыльный прибрежный песок.
Почти полтора месяца стояла нелетная погода, поэтому наша служба ничем не отличалась от службы в мирное время. Лишь четыре раза, когда ненадолго установилась безоблачная погода, мы делали боевые вылеты. Первый. на сопровождение бомбардировщиков. Советские летчики, также засидевшиеся на земле, воспользовались хорошей погодой. Пока бомбардировщики прорывались к цели, между нами произошла продолжительная стычка. Противник появился в небе на самолетах нового типа, показав основной недостаток наших машин, уступавших ему в скорости. Я был уверен, что не дам себя сбить, и, правда, несколько раз мне удавалось маневром сбросить охотника с хвоста, но как только мы менялись местами, мой бывший коллега по красному флоту легко уходил от Харрикейна в горизонте. Никакие разгонные хитрости, вроде пикирования-горки, не давали мне приблизиться на дистанцию точной стрельбы. Безрезультатно расстреляв боезапас, я покинул зону боя и пошел на аэродром.
На следующий день Красная Армия начала битву у Ладожского озера с целью прорыва блокады. Опасаясь ударов русских бомбардировщиков по Финляндии, нас отправили на защиту прифронтовых дорог. Но, все советские силы были задействованы юго-восточней под Ладогой, и для ударов по нам просто не оказалось свободных бомбардировщиков. В составе двух звеньев мы поднялись в 12.15, выработав половину топлива и не встретив советских летчиков над Финляндией, вернулись на аэродром, полностью положившись на станции наземного оповещения.
Погода начала ухудшаться, горизонт затянуло дымкой. В этот раз нас подняли поздним утром на прикрытие железной дороги. Был звонок в штаб, предупреждавший о возможном налете. Мы достаточно долго патрулировали на двухкилометровой высоте, пока не обнаружили советские штурмовики Ил-2. Я не был знаком с этими машинами, но слышал об их неимоверной живучести. Штурмовики шли без прикрытия, и нам не составило труда перехватить их над фронтовой зоной. Под огнем вражеских батарей с передовой, мы выбрали цели. Я зашел в хвост одной машине и, маневрируя скоростью и педалями, открыл ураганный огонь, лишь изредка делая передышку для охлаждения «Браунингов». Казалось, что этот бой длился вечность. Минимум треть из более чем двух тысяч четырехсот патронов попали в штурмовик. Я видел как от консолей и хвоста откалывались фрагменты, как пули рикошетили от бронированного кокона, все это время по мне с земли стреляли советские зенитчики, остекление фонаря было поцарапано осколками, педали заклинило, несмотря на холодную погоду, поврежденный двигатель стал греться и забрасывать масло. Ил-2 – был настоящим русским самолетом. крепким как дубовое полено или как матерное слово сибирского мужика. Наконец моя жертва пустила черный шлейф – мне удалось повредить его маслорадиатор. Я дал последнюю длинную очередь, затем пулеметы замолчали. На единственный штурмовик я расстрелял весь боезапас, и чуть сам не стал жертвой, временно потеряв визуальную ориентировку, что было вдвойне опасно, так как я залетел на советскую территорию. Не видя коллег, и не зная, что произошло с «Илом», уходя от огня зениток, я взял курс в сторону аэродрома, не уверенный, дотянет ли мотор. Думать о том, что произойдет со мной в случае плена, я не хотел. Минут через пятьдесят я различил слева по курсу знакомое замерзшее озеро, служившее нашей базой, и благополучно произвел посадку. Из восьми машин, вылетевших на перехват советских штурмовиков, одна не вернулась, а еще одна села сильно поврежденной. Совместными усилиями Брюстеров и Харрикейнов удалось сбить два Ил-2, один из которых записали на мой счет. Так что я опять был на высоте.
В четвертый раз четырьмя самолетами поднялись на «свободную охоту» за финские позиции. К середине дня небо прояснело, и достаточно многочисленная облачность не мешала пространственной и визуальной ориентировки. Я летел, ни о чем не думая. Мою прострацию нарушило предупреждение о появившихся советских истребителях. Всматриваясь вперед, я следовал за ведущим, надеясь первым увидеть неприятеля и подготовиться к бою. Мы, стараясь не терять горизонтальной скорости, вяло набирали высоту с небольшим углом атаки. Мне показалось, что рядом мелькнула некая тень. Ощущения можно было сравнить с чувствами пловца, опасающегося появления акул. От жесткого удара мой самолет бросило в сторону, Харрикейн начал сильно крениться на крыло. Это не могло быть попадание зенитки – мы еще над своей территорией. Левое крыло было порвано на ошметки пушечным залпом. Меня сбил советский истребитель, которого я даже не заметил. Высота километра полтора, какое-то время я пытаюсь бороться за жизнь самолета, но понимаю, что пора спасать свою собственную. Парашют раскрылся и через пару минут я оказался в мягком снежном сугробе в редком низком лесочке рядом с дорогой, возле которой горел мой самолет.
Меня подобрали финские пехотинцы. На какое-то время боевые вылеты для меня закончились, и я опять превратился в штатного тылового инструктора.
Весной у меня появилась прекрасная возможность отправиться в Германию для прохождения обучения на немецком истребителе Мессершмитта. Но, очередной «отрыв в бутылку» поставил крест на карьере финского военного, на возможности получить офицерские лычки и стать кадровым летчиком. Признаюсь, я сделал это специально. Чувство неловкости или ложного стыда, став костью поперек горла, не позволило мне, бывшему советскому офицеру, ехать на обучение в воюющую с СССР Германию. Одно дело – маленькая Финляндия, защищающая территорию от агрессии Сталина, другое дело – немцы, дошедшие до Москвы и Сталинграда. Перед войной мы, офицеры Красной армии, считали немцев союзниками, теперь они союзники Финляндии. То есть они все время в моих «друзьях» Не знаю, но я рад, что не поехал. Для закрепления ситуации я опять напился, и был отстранен от службы, попав на гауптвахту с угрозой быть вышибленным из финской авиации навсегда.
Меня все-таки оставили рядовым летчиком, и мне через полгода удалось пройти подготовку на Ме-109, поступивших не только в 34 эскадрилью, но и в количестве нескольких экземпляров в авиашколы. «Мессершмитт» действительно великолепный самолет, если быть осторожным на взлете и посадке, а именно данные элементы мы отрабатывали с особой тщательностью, летать на нем огромное удовольствие. Мощный, послушный «немец» вполне заслуживает титул лучшего истребителя. С советскими машинами, на которых летал я до войны, он не идет ни в какое сравнение, но даже мой финский опыт полетов на «Брюстерах» и «Харрикейнах» подтверждает, что «Мессершмитт» значительно превосходит в скорости и того и другого. Есть поговорка. «красивые самолеты хорошо летают!» Возможно, британский «Спитфайр» имеет более изысканные формы, но «Мессершмитт», со своим тонким веретенообразным фюзеляжем и слегка рублеными, но обтекаемыми формами был создан, чтобы рассекать воздух. К тому же он имел надежный прекрасный современный двигатель с полуавтоматическим управлением многими функциями, не отвлекающим внимание пилота, удобно расположенные необходимые приборы и оборудование кабины. Если спросить меня как летчика, на какой машине хочешь летать, я бы однозначно ответил. моя мечта летать на Ме-109, но теперь слишком многое поменялось в мире и моей голове. Бежав от большевистского режима в маленькую независимую Финляндию, в поисках некой правды, я не бежал от самого себя, но бежал в никуда, и, не желая того, стал банальным военным убийцей. Как я был наивен! Разве обрел я мир и покой! Теперь, провоевав три года с советами на стороне Гитлера – такого же агрессора и диктатора, как и Сталин, я понял, что нет никакой высшей правды, она у каждого своя. у Сталина – своя, у Гитлера – своя, у Маннергейма – своя, у англичан, у поляков – у всех своя «правда», а общей единственной высшей правды нет нигде! В огромном мире идет эта проклятая война! И, не будучи сильно религиозным человеком, я понял, что в мыслях, делах и поступках надо руководствоваться не понятиями некой правды, а критериями нравственности, свободы и справедливости! Все отстаивают свое, но если действия хоть отдельного человека, хоть целого государства нравственны, то есть не приносят вреда другим, свободны – в смысле. не уменьшают свободу других, и справедливы, то есть – честны – в этом и есть правда. А если наоборот. действия не честны и вредны для других – это и есть зло. Надеюсь, что когда-нибудь на таких вот простых принципах будет строиться вся мировая, или хотя бы европейская цивилизация.
Я разочаровался в этой войне, зачем Финляндия пошла на поводу Гитлера против России, возможно, руководствуясь выведенными мной принципами, нравственнее было бы оставаться нейтральной, даже под угрозой оккупации со стороны Германии, но, не идя вперед. С другой стороны. как быть с потерянными территориями в Карелии, все так запутано! Быстрее бы это все закончилось!
Начав переучивание на «Мессершмитт», руководствуясь любимым выражением друга – «Хосе». нужно реже менять самолеты, чтобы не терять чувство знакомой машины и не тратить время на выработку привычек, тогда можно сконцентрироваться только на воздухе – я попросил оставить меня на «вымирающих» «Ураганах». С учетом различных потерь и трофеев число Харрикейнов в финских ВВС с начало войны и по сей день почти не изменилось. Наше подразделение насчитывало восемь машин разных модификаций, включая как поставленные в страну еще до войны, так и трофейные и восстановленные «светские», в том числе собранные из нескольких поврежденных машин. Это были все Харрикейны, имеющиеся у Финляндии, да и в лучшие годы, вряд ли их было больше одиннадцати. В преддверии ожидаемого советского наступления нас перебросили на передовую, на тот самый аэродром Суулаярви, с которого я взлетел в том году, чтобы вернуться без самолета.
Как всегда, зима не отличалась летной погодой, и мы почти не летали. Мы находились всего в восьмидесяти километрах к северу от Ленинграда и знали, что Красная армия копит силы, и рано или поздно оттеснит нас от города. Она уже вела успешные бои на юге – более важном для себя направлении, а, отбросив немцев и прорвав окружение, несомненно, начнет действовать в Карелии. И здесь нашей задачей, учитывая ничтожное количество истребителей, будет противовоздушная оборона финских городов, а не «свободная охота» за линией фронта.
Когда в одну из зимних ночей большевики огромными силами под тысячу самолетов совершили налет на Хельсинки, разбомбив жилые кварталы и порт, мы поняли – началось! Несмотря на полную луну, и то, что маршрут советской армады проходил в зоне досягаемости самолетов с нашего аэродрома, мы не смогли оказать должного отпора, мы даже не взлетали. Отсутствие опыта ночных полетов и систем ночного наведения делали нас слепыми и подвергали риску потерять и без того считанные единицы техники.
Через две недели наши дневные бомбардировщики ответили комариным укусом по передовым позициям большевиков, смешанную группу из восьми Б-239 и Харрикейнов отправили на их сопровождение. Слабый зимний туман должен был помочь нам подойти незамеченными. Нас возглавил лейтенант Пуро на Брюстере, он обладал большим опытом разведывательных полетов, отлично знал местность и умел уходить от зенитного огня, моим ведущим как в добрые старые времена пошел «папа Викки».
Приближаясь к линии фронта, мы, полностью открыв жалюзи, максимально увеличиваем обороты – это единственный способ хоть как-нибудь уровнять нашу скорость с более быстрыми истребителями противника, «Ишачков» сейчас уж не встретишь. Благо, морозный плотный воздух дает дополнительную тягу и спасает двигатель от перегрева. Матчасть на вес золота, финны вынуждены беречь и моторы и планеры, в условиях дефицита запчастей любая потеря техники критична, но летчики еще дороже. В конце концов, немцы поставят свои машины, так что наши жизни ценнее «запоротых» движков.
Бомбардировщики наносят удар по переднему краю. По нам открывают огонь зенитки. Один из наших разворачивается и, оставляя дымный шлейф, уходит назад. Он подбит зенитным огнем. В первый момент я испытываю импульс сесть рядом и вывезти сбитого товарища, но оценка ситуации быстро выбрасывает благородную мысль из головы.
Зенитки перестали стрелять, потому что в дело вступили «красные соколы». Используя свое преимущество в высоте над идущими с набором самолетами противника, мы создаем численный перевес над каждым из подходящих истребителей, стараясь сбить или отпугнуть их поодиночке, не дав собраться в звено. После нескольких кругов я выбираю цель, уже преследуемую несколькими Брюстерами. Поскольку я зашел сверху и был в отличной позиции, товарищи отвернули, оставив мне загнанную жертву. Я бросаю машину на противника, открыв огонь. Советский летчик потянул на горку, в этот момент в свете тусклого, окутанного слабым туманом зимнего солнца, я отчетливо разглядел знакомые очертания английского Харрикейна. Этот парень, как и я, летал на устаревшем «Урагане», впрочем, его машина вряд ли была такой же древней, как и моя. Я продолжил огонь со значительной дистанции, восемь «Браунингов» – «сенокосилки Чемберлена» сделали свое дело. Советский летчик, повернув машину на горке начал пикирование, из которого уже не вышел. Эта победа не была только моей заслугой, но осталась за мной. Выйдя из пикирования полупетлей, я выполнил переворот над местом падения поверженного противника и, набрав высоту боевым разворотом, осмотрелся. Все было чисто. Мы победили и на этот раз. Домой вернулись семь самолетов, доложив о пяти победах, один из наших попал в плен.
На следующий день установилась безоблачная холодная погода. Мороз крепчал так, что караульным аэродрома выдали по две шинели. Мы знали, что большевики обязательно прилетят поквитаться.
Поднявшись в воздух поздним утром, когда техникам удалось запустить и прогреть моторы после холодной ночи, мы отправились на патрулирование фронтовой зоны. Трудно сказать. правы мы были, или наоборот – просчитались, но красные летчики действительно не заставили себя ждать. На этот раз их было много, на машинах новых типов, они шли с превышением не оставляя нам шансов занять лучшую позицию. Бой был коротким, но яростным. Мне удалось зайти в хвост краснозвездной птице и даже открыть огонь, тут же Харрикейн содрогнулся от жесткого попадания в хвостовую часть. Я дернул на переворот, самолет перевернулся и, потеряв скорость, сорвался в перевернутый штопор. Признаюсь, в первую секунду меня охватила паника и апатия одновременно, в голове, как и положено, промелькнули картины из прожитой жизни. Наконец, я вернулся в реальность и попытался вернуть контроль над ситуацией. Непреднамеренный перевернутый штопор – ситуация крайне неприятная Высота была менее одной тысячи шестисот метров, пространственная ориентировка нарушилась, и поэтому у меня никак не получалось определить направление вращения. Убрав «газ» я поставил педали и ручку нейтрально, затем потянув ее на себя. Самолет продолжал упрямо вращаться, теряя высоту и не желая подчиняться человеческой воле. Я запаниковал во второй раз. неужели Харрикейн станет моим гробом! Переводя ручку управления и педали в крайние положения, я пытался хоть как-то повлиять на взбесившуюся машину, но «Ураган» видимо решил подтвердить свое название в самом худшем значении. Отрицательная перегрузка грозила потерей зрения. Почти на ощупь я сбросил фонарь и, расстегнув привязные ремни, медленно, как в кино, вывалился головой в морозную бездну. С трудом раскрыв спасительный шелк, я почти потерял сознание, но тут же пришел в себя от какофонического хора пулеметов, грохочущих в ясном небе. Вокруг продолжался бой, и перевес был явно не в нашу пользу.
Приземлившись, я быстро избавился от подвесной системы, и в шоковом состоянии побежал в сторону своих. Что было абсолютно напрасно, я и так находился на финской территории. Наконец, я упал лицом в снег, в этом месте он был не глубокий, под ним синел лед замерзшего озера. Почувствовав, как расцарапанное лицо примерзает к неровной поверхности, я с трудом встал и апатично побрел, куда несли ноги.
Больше в воздух я не поднялся. Меня отправили на обследование, не смотря на полноценное физическое здоровье, психологически я был подавлен. Не так, чтобы я боялся летать, просто война мне опротивела до основания. Не опасаясь трибунала, я попросился списать меня со службы, и, чтобы у начальства и докторов не оставалось сомнений, снова начал пить. Англичане больше не поставляют в Финляндию качественный виски, пить приходилось всякую гадость, от чего мое зрение стало быстро ухудшаться. Я мог бы сделать блестящую карьеру финского летчика, ведь, по сути. за тринадцать полноценных боевых вылетов, в которых было одиннадцать непосредственных столкновений с противником, мне удалось одержать двенадцать побед, не исключено – это лучший результат в авиации, еще бы, ведь за плечами у меня были две летные истребительные школы. советская и финская, но я просто сломался! Уходя от войны, я был вынужден драться против одних соотечественников за других соотечественников, то есть для меня это была война гражданская, братоубийственная! За два последних года меня сбивали два раза, и я чувствую, что третий раз будет последним, все, или трибунал или демобилизация! Я также решил не разыскивать Илту, что может дать ей отставной пьющий старший сержант без роду без племени. Нет, если останусь живым, Господи, буду вести умеренную уединенную жизнь, и никакой живой душе больше зла не сделаю!
Автор какое-то время работал в числе наземного персонала, отступая с финской армией под напором советских войск. Демобилизовавшись в конце войны, он совершенно бросил пить и устроился на работу лесником или смотрителем озера. Очевидцы утверждают, что он лично не занимался охотой, и даже не ловил рыбу, утверждая, что ему противно всякое убийство.
Незначительное количество «Харрикейнов», собранных Финляндией из разных источников, в отличие от «Брюстеров», не сыграли заметной роли в финской авиации. Финские летчики дрались очень успешно до конца войны, достижения финнов до сих пор вызывают недоумение специалистов и споры историков. На «Харрикейнах» было одержано всего несколько подтвержденных побед, не вписывающихся в общее число достижений автора.