– У нас здесь, знаешь ли, выбор невелик, мы все родом если не из одной деревни, так из другой, – рассуждает отец.

Я слышу, как он потирает руки, наверное, думает, как бы еще подоступнее объяснить, как они тут живут. Это очень трудно. Потому что простая, обычная жизнь, та, что проходит каждый день, как ее описать?

– Хочет король жениться или простой рыбак – никакой разницы.

В тот день, не дождавшись Климентина, я сама попыталась навести в комнате порядок – забраться в углы, смести пыль. Устала и уселась кресло возле камина, положив ноги на столик – невежливо, но все равно никто же не видит! Он постучался и вошел – на этот раз старался двигаться как можно тише, может, у нас с ним незаметно установился свой, особый, «негромкий» этикет? В этот раз от него особенно остро пахло сеном, свежескошенной травой и рекой, да, кажется, рекой. Наверное, косили траву у реки. Запах и правда роскошный. Из своего окна я могла унюхать только еловую смолу.

– Так чего же она хотела, твоя мама, то есть моя бабушка?

– Если бы моя жена хотя бы согласилась изучать эти самые, как их… хорошие манеры. Твоя мама на праздниках вопила громче всех и швыряла в толпу свежеиспеченные бублики, а потом неслась танцевать. Чем быстрее танец, тем больше ей нравилось. Кружиться – самое то. Иной раз плясала всю ночь. Бывало, что и на столе. В каком-нибудь кабачке, – добавил отец с вызовом – но было видно, что он не стыдится этого, а наоборот, гордится. – Она всегда была своенравной. Моей маме это не то чтобы не нравилось…

Сопенье.

– Она терпеть ее не могла. Все в ней ее бесило. Каждый божий день. Моя мама хотела в замке жизни степенной, правильной, как в книгах написано.

– А я на маму похожа?

– И да, и нет.

– Вот бы хоть раз увидеть, какая я. Пробовала посмотреться в реку, но вода бежит, и вместо лица – какие-то полосы, цветные пятна, а то и вовсе – ничего, солнечный блики. А зеркала меня не показывают.

– Ну, это не беда. Я-то тебя помню прекрасно. Курносый нос, картошечкой, щеки в веснушках.

Я дотронулась до своего носа и ощупала его. И правда, круглый.

– Глазки небольшие, близко посаженные. Цвета, – отец задумался. – Как будто бы болотного?

Я провела ладонью по векам. Болотного? Гм. Что ж, сойдет.

– Ушки торчком.

– Да, это я уже поняла, за них волосы удобно закладывать.

Отец рассмеялся.

– Ну, волосы ты увидеть можешь, поднеси к глазам, у тебя же длинные. Да и что в них такого, это же эээ… просто волосы?

– Да, обычные, ни кудрявые, ни прямые, растут себе, – я скосила глаза к носу и подтянула к ним прядку. – А какое у меня лицо? Какое выражение? Доброе, приветливое?

– А ты сама-то как думаешь? Когда как. Если играть с тобой в мяч, то иногда и очень даже злое – можно и по коленке пинок схлопотать, – засмеялся отец.

И я, наверное, в первый раз в этой своей новой жизни от души захохотала.

Нутром чувствовала, что это все правда, что так оно и есть.

– Я вчера читала книгу.

– Так, так…

– Она называется «Как управляться с ветрами». Я хочу тебя спросить, почему ты сказал, что Климентин у меня в крови? Я что, по-твоему, все время должна быть такой же холодной? Или я внутри такая же холодная?

Я ощупала свои довольно упитанные бока. Вовсе нет – кое-где, например, подмышками, очень даже горячо.

– Что ты, дочка? Это просто так говорят. Считается, что каждый, кто родился в Гендамболе – сын или дочь ветра. Это в любой детской книжке написано. У некоторых даже живут дома небольшие домашние ветерки, они помогают по хозяйству. Правда, часто теряются – любят побаловаться, пошалить, подшутить над кем-нибудь или полетать на воле. Их же не привяжешь. А Климентин всегда жил в замке, в подвале. Охлаждал колбасу. Стерег вино. Сколько себя помню. Он очень послушный. Еще мальчишкой меня катал – я держался за старый шарф. Мы к нему привыкли, да и он любит Гедамболу. Его называют королевским ветром, потому что он всегда жил в нашей семье. Его все знают. Зимой он расчищает дороги. Ты маленькая тоже каталась на нем по двору. Одевалась теплее и…

– «Родиться с ветром в жилах». Так? Мне все время какие-то поговорки вспоминаются.

Поздним вечером я выбралась из замка, перешла через мост и через пролесок добралась до старой вишни. Никто мне не помешал – никому и дела не было, никто не знал, что я задумала. Разве что сова? Но она-то кому расскажет?

– Климентин, – позвала я осторожным шепотом.

Было тихо. Кроны деревьев в темноте походили на перепутанные нитки одного цвета – серого.

Вскоре я потеряла терпение и стала орать что было мочи. Я кричала и кричала. Даже поплакала немного. Что вы хотите? От такой странной жизни, от одиночества у меня сдали нервы. Если он королевский ветер, а я королевская дочь, он должен меня послушаться. Ну, по крайней мере услышать-то он меня может?

Наконец, спустя вечность пришел холод. Даже комары перестали виться и зудеть.

– Деточка, – будто змея наклонилась над ухом и сипит. – Если ты будешь так вопить, начнется гроза. Климентин не может разорваться на две части – он не в состоянии в одно время с королем крыть крышу и с его дочерью беседовать под вишней. Я улизнул за гвоздями. Уже поздно, пора бы твоему отцу спуститься с лестницы, но он удержу не знает, всех извел – а без него в доме за стол не сядут.

Я не выдержала и прыснула, вспомнив.

– А правда, что ты охлаждаешь колбасу в подвале?

Ветер засопел.

– Говори, что случилось. Не нравится, как бабушка готовит? Я всегда говорил, что она перебарщивает с маслом. Кстати, она послала тебе поцелуй и просила обнять. Раз сама не может. Она часто плачет, знаешь? Ты бы ее пожалела. Написала письмо или что-нибудь в этом духе. Я не думаю, что обнять тебя – это хорошая идея. Если я тебя обниму, ты заледенеешь. Ты изменилась с тех пор, как потеряла ботинок, понимаешь?

– Очень тебя прошу, – выдохнула я, не выдержав, – отведи меня к волкам.

Стало тихо. Только старая вишня покачивала ветками. Одна ягодка, потом другая, потом еще и еще – упали в траву. Я чувствовала, что Климентин в раздумьях кружил вокруг дерева.

– Ты рехнулась, дорогуша?

– Я бы тебя попросила отнести меня за гору, но мне, кажется, не выжить, если ты меня еще раз поднимешь вверх, ты слишком холодный.

– За гору?

Ветер с новой силой набросился на дерево, и оно будто закружилось в танце. Мне показалось, или так одновременно Климентин разговаривает и со мной, и с вишней?

– Да, туда где огни, и где живут люди. Живые люди, – сказала я с особым нажимом. – Не могу больше тут одна, никто ничего не хочет мне объяснить, почему я никого не вижу?

– Я думаю, ты попала в переплет, моя милая.

Я шмыгнула носом. По правде говоря, я уже ужасно замерзла. А ведь Разговор с Климентином не мог быть долгим.

– Это я и без тебя знаю.

– Нет, на самом деле. Ты ни здесь, ни там. И все же ты и здесь и там.

– Спасибо, – буркнула я, охватывая себя за плечи, – ты прояснил ситуацию. – И еще одно. Пожалуйста, попроси Герогха о встрече. Скажи, что я скучаю.

Ветки на вишне встали дыбом.

– Твой отец за такие слова оторвал бы мне голову.

– Но у тебя нет головы. И ты всегда можешь ушмыгнуть, ты же ветер, на тебя цепей не наденешь. Потом, – лукаво добавила я, – почему-то сдается мне, ты привык слушаться меня так же, как и его.

– Его, тебя, его мамочку, да успокоятся ее кости, а у нее-то поручения были те еще…, – пробурчал ветер.

– А какие у нее были…

Но тут под вишней стало по-настоящему тихо. Ледяной ветер улетел. Сгущались сумерки.