У Савки было так много братьев и сестер, столько рук тянулось всегда за столом к горячей картошке, что до шести лет он и пересчитать их не мог.

Знал только, что и свою руку надо было вытягивать как можно длиннее, чтобы поскорее ухватить картошку «с дымком».

Конечно, без толкучки при этом не обходилось, но ведь есть-то хочется!

А вот бабка этого никак понять не могла! Требовала: лоб перекрестить, под носом утереть и ждать, пока она сама раздаст картошку.

Но ждать больше Савка не мог. Терпеть — тоже.

Руки лезли в чашку сами собой. И, наскоро водя левой рукой то по лбу, то по носу (и молился, и нос утирал одновременно), правой лез в чашку. Но бабушка тоже не дремала, делала два дела сразу: вынимала ложкой картошку из чашки и ею же стукала поспешника по лбу. И не для виду стукала, а на совесть; не меньше двух-трех ложек в месяц разлеталось вдребезги о крепкие ребячьи лбы. А ложки бабушка выбирала себе добротные, толстоногие…

Долго после этого чесался лоб (чаще всего Савкин), а бабушка, обгорёвывая очередную погибшую ложку, долго бранила внуков своей особой, старушечьей беззлобной бранью: «Болит вас, разболит, пострелы-нагрешники!»

Бабушка-то, в общем, хорошая была. Восьмой десяток ей шел, а она и обмывала всех, и обстирывала, и обед варит: мать больше по людям батрачила. За скотиной, правда, бабушке смотреть не приходилось — не было скотины-то, а внуков было восемь человек, Савка сосчитал-таки к шести годам. И, когда умерла мать, старшей, Марфе, было всего двенадцать лет, младшей — годок, а Савке — четыре.

Как жила мать и как умерла, Савка не заметил. Тихо и молча тащила она сквозь нужду и голод свою многодетную семью и так же молча и покорно умерла в два-три дня от какой-то «боли», ходившей по деревне.

Постоял Савка, ничего не понимая, возле теплой еще матери, послушал крик сестер и стоны бабки и убежал от непонятной жути на речку.

Там целый день ловил руками рыбешку — речка-то по колено! — и наслаждался свободой.

Ни сестренки, ни бабка не шли его разыскивать и не вели с толчками домой. К вечеру он сам явился…

Бабка, необычно смирная, покормила его откуда-то взявшимся молочком («Соседки принесли», — догадался Савка) и даже по головке погладила.

На другой день он тоже бегал, куда хотел. Сразу после похорон на огород, на речку…

Место матери в семье заняла бабка. Без жалоб взвалила она на свои семидесятилетние плечи заботу с воре. Попыталась было найти помощницу себе, детям — мать: оженить отца. Невесту приглядели на деревне самую плохую: кособокую, рябую девушку «в годах», да еще и с худой славой. Хорошая-то разве пойдет на восьмерых сирот? Невеста пришла со своим отцом смотреть двор. Увидела всех ребят сразу (бабка одела их в праздничное и выстроила в ряд), заплакала и убежала.

Руки лезли в чашку сами собой.

Больше отец уж и не сватался… Он совсем духом пал после смерти жены. Приплетется с работы (все кулацкий хлеб, давно уже съеденный, отрабатывал), сядет к столу, схватится за голову и начнет горевать: «Как жить? Как жить? Хлеба нет, матери нет! Как детей растить? Ни земли, ни скотины…»

Ребятишки на печке потихоньку заскулят, а бабушка всех сразу утихомирит: на внучат прикрикнет, а отца пристыдит, что разнюнился. Выпрямится, голос бодрый сделает и начнет рассказывать, как она, баба-вдова, шестерых детей вырастила, да еще при лютом барине, да в подневольном труде. Щенят барских своим молоком кормила, а свое дитя бабкину жеваную соску в это время сосало. «А у нас, гляди-ка, уж и не так плохо: Марфушку в няньки с весны отдадим — я и с Поляхой в огороде управлюсь (а Поляхе девять лет). Петьке на то лето уж восемь будет, с тобой работать пойдет, а там Савка подрастет — малый он на диво кряжистый да сильный, — вот тебе и работники: с хлеба долой, да еще и в дом принесут за труды».

Повеселеет отец, а о ребятах и говорить нечего: любили они бабушкины рассказы больше сказок, да и не охотница она была до выдуманных сказок-то.

И трудный день, запнувшийся было на горестной вспышке отца, вновь покатится своим чередом: вслед за другими, такими же похожими друг на друга, как зерна ржи…

«Зерно к зерну — растет ворошок, а день ко дню — будет годок»… Так и накапливались незаметно года, а с ними росли и дети.

 

Весеннее

Как большинство деревень того времени, Савкина родная деревня была бедная-пребедная. На всю деревню было всего две пары сапог, хозяева их надевали только в праздники. В этих сапогах женились все парни деревни, возвращая их хозяевам сразу же по приезде из церкви. Постоянной обувью были лапти да веревочные чуни.

Плохо жилось ребятишкам зимой. Одежи-обуви у малолетних нет, в избах холод, сидят дети по хатам день и ночь на печке. От тесноты да от скуки толкаются там и шпыняются целый день. То подерутся, то поиграют, визг стоит на печке не смолкая. А тут еще и темнота: освещаются лучинами, чадят они, гаснут…

Но бабушка, наверное, как кошка, видит и в темноте: и домашние дела у нее идут по порядку, и прясть успевает. А постом, когда дни длиннее становятся, ткет.

Так прошло со смерти матери три зимы.

Последняя зима была лютая. Ребятишки, что помладше, совсем затомились, на печке сидючи. В марте стали на солнышко выползать. Чуть живые, худые, лица серые, вялые, как мухи после зимы…

Попрыгают чуть-чуть по проталинкам — и опять на печку. В апреле дело лучше пошло: ручьи побежали, травка кое-где выглянула, да и ноги притерпелись. С каждым днем ребячье счастье росло. Теплый весенний ветер принес им свободу от зимнего плена, и, пьянея от ветра и от свободы, они наслаждались ими вовсю. Домой забегут лишь мимоходом, ломоть хлеба ухватить — и сразу же опять на улицу, в луга, к речке…

Однажды Савка с товарищами соорудил невиданной красоты и мощности мельницу на ручье. Мельница только что загромыхала всеми своими приспособлениями, обдавая всех градом брызг. Совсем как настоящая! Ребячий восторг не поддавался описанию.

И вдруг Савку зовут в избу. Бабка зовет… Эх! Через силу оторвался от игры, наказал младшим: «Храни бог — не испортить», — и помчался на бабкин зов.

Вошел — и уж с порога почуял недоброе. Отец, три дня где-то пропадавший, сидит у стола понуря голову. Бабка, не в срок, собирает на стол «для двоих» и суетится чего-то, как в праздники.

— Ну, сынок, — сказал отец, глядя вбок, — будет зря болтаться. Присмотрел я телушку в Ольшаном — отработаю молотьбой. И там же со стариком Горяиновым договорился: берет он телушку ту в свое стадо, а тебя за то — в пастухи. Сам знаешь: на нашем пастбище телушка не выходится. Да и ты с хлеба долой уйдешь: без того и хлебом не вытянем. А старик-то тебе еще и онучи обещал… Так, значит, нынче к нему и пойдем… Я уже договорился.

Отец говорил, не поднимая на сына глаз, а бабка веселым «нарочным» голосом, как, бывало, в горьком разговоре с отцом, добавила:

— А уж хлеба-то, хлеба поешь сколько, внучок! У хозяина его много!

Савка сразу уяснил себе, что его ждет… Многие его товарищи — чуть постарше — уже батрачили. Значит, игре конец. Свободе — конец… Конец бабкиной заботе и теплому углу в родной избе.

Но, однако, другого выхода нет, он не маленький, сам понимает.

И, сразу повзрослев, Савка сел е отцом за прощальный стол…

Бабка говорила что-то ободряющее, потом долго крестила его со всех сторон, суя шапку в руки. Отец поддакивал ей, не глядя на сына, и они переступили порог…

Всё на улице показалось Савке уже другим — чужим и скучным. Ребята, уже узнавшие, в чем дело, смотрели на него издали, не звали играть. Сестры попрощались с ним за ручку, как со старшим. Савкино детство кончилось в семь с половиной лет.

 

Конец детству

Деревня, где жили будущие хозяева, была в двенадцати верстах от Савкиной.

Дорога шла то полем, то перелесками, то овражками, где еще шумели глубокие и бурные весенние ручьи. А больше всего логами, где сейчас стояли недолгие весенние топкие болотца, куда нога вязла по колено: их приходилось обходить огромными кругами, удлинявшими путь вдвое, а то и втрое. Отец с Савкой шли уже несколько часов, и Савка постепенно забывал, куда и зачем идет, и наслаждался путешествием.

Солнце неутомимо гнало оставшийся снег, попутно купая Савку в блаженной теплой волне. Воздух пел тысячами жаворонков и именно потому, что их было тысячи, — пел он мощно, не смолкая… Неопытный глаз даже не видел самих певцов, залитых ярким светом.

Но Савка, не отрываясь, следил за крошечными комочками, быстро набирающими высоту и стремительно падающими вниз. У самой земли они вдруг делали головокружительный поворот и, почти касаясь крылом земли, снова взмывали вверх.

Это было так естественно легко, так захватывающе, что Савку тоже неудержимо потянуло вверх, в воздух, и он поскакал по дороге, стараясь подпрыгивать как можно выше.

Только чуни мешали, тяжелые сами по себе и от налипшей на них черноземной грязи. Отец не ругался за баловство, не говорил обычных «нечего чуни зря трепать». Он вспоминал свое первое пастушество, нестерпимый холод весенних и осенних ночей в мокрой одежде, в чужом сарае или хлеву. Пастушонка, как правило, не кладут в избе: там и без него тесно, да и к скотине надо ему поближе быть.

Но хуже этого холода будет ему холод хозяйских глаз, которые отныне неотступно будут следить за работой его рук, ног и рта. Им, этим глазам, каждый кусок хлеба, съеденный батраком, будет казаться в десять раз больше, а работа в десять раз меньше. Они, глаза, с первого же взгляда расценят его, батрака, как рабочую скотину и, как из скотины, будут выжимать из него всю возможную выгоду. Будет и разница: скотские силы берегут, скотина своя, денег стоит, а батрацкую силу надорвать можно: одного прогнал, другого взял — и все.

Эти мысли сейчас бродили в голове Савкиного отца и выжимали редкие слезинки из его глаз. Впрочем, возможно, их выжимал и хмель: угостили отца при сговоре.

Но Савка забыл обо всем. Скакал, плясал, кричал и всей грудью пил сладкий полевой воздух, пьянея от него после зимнего спертого избяного духа.

К вечеру показалась и деревня. Савка сразу присмирел. Деревня была богаче Савкиной. Широкая, длинная улица смотрела затаенно и враждебно в наступившей темноте. Со всех сторон на Савку глядели наглухо закрытые крепкие ворота «круглых дворов».

Хаты в Савкином краю строятся лицом во двор, а к улице — задней стороной, без окон. Так что улица — слепая, без единого огонька. Но, даже не видя хат, Савка по дворам чуял, что они богатые, не чета их замшелым, кособоким хатенкам.

Калитки уже были закрыты на ночь, и за каждой из них злобно и надрывисто хрипели, заливались собачьи голоса: чужого учуяли. И Савка живо представил себе, как на заре, когда ворота откроют, все собаки высыпят на улицу и накинутся на него. Зачесались Савкины старые собачьи укусы, посыпались мурашки на спину, но он пренебрежительно шмыгнул носом и подтянул кверху сползшую веревку на штанах: «Ладно, обойдется!»

С таким видом переступил он порог хозяйской избы. Два десятка глаз уставились на пришедших. Рты перестали жевать, хотя и не ответили на приветствие Савкиного отца. Все глядели на Савку, а Савка — на старика за столом: как у того борода вся крошками засыпана.

Коренастая фигурка будущего пастуха пришлась по вкусу хозяину: «Хоть мал, да кряжист. Силенка есть». Но Савкин упорный, исподлобья взгляд не понравился: «Норовист. Ну да обожмем».

 

Батрак

Кулак не ошибся. Семилетний Савка оказался отличным подпаском.

Целый день с рассвета дотемна птицей носился он за проказливой хозяйской скотиной. А скотины было столько, что и старшие ее пересчитать сразу не могли. Кругом пастбища кольцом лежали хозяйские и соседские помещичьи посевы и манили к себе скотину своими пышными всходами на жирно-удобренной земле.

Савка давно знал, что будет, если скотина туда заберется. Будет потрава. Будет поимка и арест преступной коровы или овцы. Будет грозный, штраф, и вопли, и мольбы хозяина провинившейся коровы (если он бедняк) или наемного пастушонка, если хозяин — кулак.

И спина пастушонка навек запомнит, что такое «потрава».

У Савки за все лето не было ни одной заметной потравы, и этим благополучием спина его обязана была исключительно ногам.

Неутомимо мелькали целый день (бесконечный летний день!) его босые пятки по прошлогоднему жнивью. Чуни давно не выдержали: развалились. Зато пятки превратились в настоящую кость. Вернее, в комки сухой и твердой, растрескавшейся земли. Только эти комки были живые… Сочились по трещинам кровью… Кололи острыми иглами, когда в трещины попадало колючее жнивье.

Днем постоянное напряжение отвлекало внимание от боли, зато ночью она становилась просто нестерпимой. Пятки зудели, горели, чесались до слез, до исступления. И, когда падающий от усталости мальчик забывался на мгновение сном, пятки тотчас же его будили и заставляли тереть их о землю. И так все ночи…

И ничья рука за все лето ни разу не прикоснулась к этим пяткам, не вымыла, не распарила, не смазала жиром глубокие трещины.

Бабушка была бесконечно далеко, как казалось Савке, а для хозяина он не человек и даже не скотина (той больные копыта смажут дегтем), а нечто вроде кнутика у старшего пастуха.

Кому какое дело, как дается «кнутику» его работа?

Лето тянулось бесконечно долго…

Стадо, по уговору, пасут до тех пор, пока снег ляжет на землю. А его все нет и нет…

Настали осенние длинные холодные ночи.

Покормив пастушонка объедками ужина (к общему столу его не сажают), его отправляли все в тот же холодный сарай. Изветшавшая за лето одежда мокра до нитки от непрекращающегося осеннего дождя.

Савка приспособился зарываться в солому, «как поросенок», по его собственному определению, и засыпать так, не дождавшись тепла.

А утром, когда согретая его телом нора только что начинала давать ему блаженный отдых, приходилось снова выскакивать из нее — в непросохшей одежде, под грозные окрики хозяина. И «лентяй и дармоед», получив кусок хлеба на весь день, опять бежал за скотиной в поле.

 

Снег выпал

Наконец в одну из студеных октябрьских ночей выпал желанный снег…

И, хотя Савка мечтал о нем давно — даже во сне по ночам видел, — белая, пушистая, сверкающая на солнце пелена снега, покрывшая землю, крыши и неопавшие еще листья деревьев, поразила его своей красотой и великолепием.

Вся деревня преобразилась.

Изрытые огороды с неубранными остатками всевозможной ботвы покрылись ослепительным волнообразным ковром, голубоватым по впадинкам и нестерпимо сверкающим на бугорках. Крыши — даже убогие и ветхие — в своем белоснежном уборе выглядели молодо и задорно, как белые платочки на девичьих головах. Даже темные бревна изб и подслеповатые окна посветлели от окружающей белизны, будто умылись в чистом снегу.

Минуту Савка стоял ошеломленный. Потом испуганно дернулся в сторону хлева: уж солнце встало, а коровы еще дома! Как же это он нынче? И почему хозяин не разбудил? Но тотчас же вспомнил и понял все: пастьба кончена, он свободен! Заплясали сами собой заскорузлые пятки, забили руки по бокам. Помчался обратно в сарай — сам не зная зачем: верно, порадоваться на свободе, втихомолку, чтобы хозяин, упаси бог, не подглядел.

А дома, у отца Савки, в это время происходило другое…

Отец собирался в путь: за сыном, а главное, за телушкой.

По крестьянским приметам снега ждали со дня на день, а потому у отца все было наготове: праздничная одежда и новые лапти для него самого («Не отряхой же в люди идти!») и новый, старательно свитый поводок для телушки.

Сыну никаких обнов не полагалось: придет, в чем лето ходил. Чай, не в гости идет, а домой.

Бабка еще ночью углядела снег в окошке и тотчас спустила ноги с полатей, хоть старушечье тело и просилось еще отдохнуть. Охать и кряхтеть по-старушечьи бабушка тоже себе не позволяла: кашлянет басом, ежели что, вот и все! А отец — если не спит — знает уж: кашлянула — значит, встает.

— Что рано встаешь, мать? — тихо окликнул он ее с печки (недужилось ему с вечера: лег с детьми на печку).

— Снег, сынок! Снег выпал! За телушкой тебе идти. Вот я сейчас поснедать спроворю.

Отец тотчас же слез с печи, поглядел в окно, тихо порадовался. Но и вздохнул: много снега-то! Раскиснет к полудню — грязища-то какая будет!

Бабка ответила бодро, громким «нарочным» голосом:

— А тебе впервой, что ли? Не бойсь, дойдешь. На селе заночуете, а завтра — и дома!

Потом спросила потише:

— А сам-то ты каков нынче: не трясет?

— Нет, мать, бог миловал: все в порядке, — отвечал, суетясь, отец.

Быстро поел, не мешкая в дорогу вышел, еще по снежку.

Впрочем, уже с первых шагов было ясно, что под снегом — вода. Вода мешалась с грязью, грязь — со снегом. К полудню снега уже не было, а стояло по всей дороге море разливанное грязи.

 

О телушках и хозяевах

Крепко хватает за ноги вязкая черноземная грязь, каждый шаг приходится брать с бою, а шагов в двадцати километрах многовато… Но отец идет, не щадя сил, не замечая препятствий, видя перед собой лишь цель своего пути и своей жизни — телушку.

За долгие часы одинокого пути Ермолаич припомнил многое. Это была не первая телушка, из которой он пытался вырастить корову. Взрослую, дойную бедняку разве купить?

Первую он взял, под работу, у соседа-богатея в первый же год своей женатой жизни. Как радовалась его молодая жена, ведя телку домой! Как трудились в это лето их молодые сильные руки, отрабатывая телушку и ее будущий зимний корм!

А телушка, перейдя с вольной травы на выеденное и вытоптанное общинное пастбище, взяла да и зачахла… За лето ни разу досыта там не наевшись, она вошла в хлев на зимовку жалким заморышем, и холодный щелявый хлев докончил остальное: к февралю ее не стало. С ней погибли девятимесячные труды хозяев, погибла мечта. Долго потом украдкой плакала молодуха и молча вздыхал молодой…

Через пять лет попытку повторили — кончилась тем же. Так и не узнали Гавриловы ребята — а их было уже трое — вкус молока. А родители их и бабка частенько обходились и без хлеба: надо было оделить им, хоть по кусочку, просящие детские рты.

Дальше бегут неотвязные мысли… Клонится книзу непривычная к ним голова…

А ноги все месят и месят непролазную черную грязь…

Шли года. Дети прибывали, как опята на пне. Бабка и днем и ночью нянчилась с внучатами, отец с матерью еле управлялись зарабатывать хлеб по людям, мечта о корове померкла. А там умерла мать…

С тех пор прошли четыре тяжких года…

И этой весной, вынянчив последнюю внучку, бабка настояла снова взять телушку. Третью. Последнюю в ее жизни.

Все было обдумано на семейных советах. Учтены все ошибки прошлых попыток и главная из них — пастьба на общинном пастбище. И семилетний Савка пошел в полугодовую кабалу за право телушки пастись на просторном, свежетравном кулацком пастбище. Выходится, заправится телушка летом, наберет сил — выдержит и зиму.

Все оставшиеся дома — от стара до мала всеми силами и средствами готовили телушке зимовку.

Бабка и шестилетняя Апроська обшарили за лето все межки, все канавы, вырывая вручную, по кустику, траву на сено. Руки их от мозолей, земли и «зелени» стали похожи на куриные лапы, по выражению Апроськи, а старая бабкина спина, согнутая крючком при этой работе, долго потом не хотела разгибаться.

Остальные дети и отец ходили на всякую работу по приглашению соседей, лишь бы заработать охапку сена или вязанку соломы.

И к зиме на задах двора выросла копешка сена и побольше — соломы. «Пожалуй, и хватит! Вот только хлев! Горе-горькое». Отец, повеселевший было при воспоминаниях о запасенном телушке корме, снова поник, вспомнив про хлев. А ноги все шагают! Хлев. Старый, щелявый, с прогнувшейся крышей и покосившимися стенами, хлев давно уже не поддавался никаким попыткам утепления. Сгнившие бревна рассыпались в труху и не держали заплат, крыша грозила обвалом… Но трудолюбивые руки отца все же ухитрялись латать, подпирать, связывать — и хлев стоял, наклонившись вбок, как подвыпивший человек, и пестря заплатами, как лоскутное одеяло. Снаружи, в безнадежных местах, его подвалили навозом и плетнем.

Особенную изобретательность отец проявил нынешним летом, и если бы хлев смог удержать все вбитые в дыры пуки соломы и чурки, телушка перезимовала бы в нем беспечально. Но отец знал: кроме него, у хлева есть и другой хозяин — ветер, а тот все переделает по-своему: расшатает бревна, выбьет чурки, заново перетрясет ветхую солому крыши и вырвет оттуда соломенные затычки. А тут и дружок его явится: дождь. И начнут они вдвоем хозяйничать: один размывает, другой развевает — вот и дорожки в хлев проторены!

А там уж обоим вольно станет и в хлеву хозяйничать; дождь будет коровушке спину поливать, а ветер сквозняком ей бока прохватывать. А той день ото дня тошней да тошней будет: вот и сгинула коровушка!

Шагают ноги, ежится отец от этих мыслей, а уйти от них некуда: мелкий безотвязный дождь все время их нашептывает. Он давно уж смочил мешок, прикрывающий голову и спину, и теперь пробирается за шиворот.

Поползла по худой спине холодная струйка, но, и ощущая ее, отец думает не о своей спине, а о телушкиной.

Тосклива одинокому дорога меж пустынных осенних полем и хмурого неба. Идет он средь них, как чужой, ненужный, непрошеный, и земля вешает ему на ноги пудовые гири, ходу не дает. Еле плетется путник, с трудом вытаскивая из грязи натруженные ноги, а ветер-озорник то мешок с головы сорвет, то шапку, то разорвет одним взмахом тучу и, воротясь вниз, размахнет полы ветхого армяка и змеей прильнет к телу… И отец живо представляет себе, как этот ветер зимой будет куражиться над его телушкой в дырявом хлеву., засыпая ее спину снегом. Ежится и вздрагивает измученный человек — от холода ль? От мыслей? И спешит, спешит…

Дойти бы засветло… Взглянуть на телушку… Но как ни понукал Гаврила Ермолаевич свои усталые ноги — засветло он не дошел. Телушку в тот день не увидал: она уже стояла в хлеву, а беспокоить хозяев Ермолай не посмел: бедняк для кулака не гость, которому всегда рады.

Стал в раздумье перед закрытыми воротами двора: к кому идти ночевать? Бедняков и в этой деревне было достаточно, и у любого из них нашелся бы для отца угол. Он молча зашагал на самую окраину деревни. Там на отлете стояла хата старика бобыля, мимо которой, по расчетам отца, его телушка должна была ежедневно проходить на пастбище. «Заприметил, чай, телушку-то: узнаю пока чего ни на есть…»

Все сбылось так, как Ермолаич предполагал. Даже лучше: бобыль Евсеич расспросов не ждал, отлично понимая самочувствие гостя и всецело его разделяя, и, пока отец разувался, он успел уже порадовать его наиподробнейшим описанием превосходных качеств его телушки. У отца сразу посветлело на душе, как от солнечных зайчиков на стене. Он даже встал с лавки и прошел взад-вперед по хате, забыв усталость. Затем хозяин принес для постели два снопа тощей, низкорослой ржаной соломы и поставил их по привычке к печке погреться, хотя печка не топилась с весны.

Поужинали холодной хозяйской картошкой (картошка варилась на крохотном очажке, по утрам) и отцовским хлебом. У хозяина его не было: одинокий старик прихварывал и не мог съездить на мельницу смолоть мучицы из нового зерна. «А оно и лучше: хлеб целей. Все одно до новины наполовину не хватит».

Сказано это было без всякого уныния, больше для сообщения, чем для жалобы, и тотчас же беседа пошла на другую, дорогую им обоим тему: хозяйство с коровой.

— Корова, она, брат, и мучицы тебе добудет, и солицы. Снял сливочек, сбил маслица — на базар его! А оттуда и привезешь себе что надобно! А ребятишки-то и снятого молочка похлебают — все одно белое! — говорил Евсеич. — Вырастет — телята пойдут. Продержишь до осени — вот тебе и мяса кусок.

Долго и с одинаковым воодушевлением обсуждали они будущее хозяйство Ермолаича, и бобыль, для которого жизнь ничего не уготовила впереди, с такой радостью, теплотой и заботой строил планы для своего многодетного гостя, что, слушая их, трудно было решить: кто же из двоих является обладателем сокровища, именуемого телушкой?

Наконец, предусмотрев все трудности и учтя все возможности, оба уснули, крайне довольные беседой.

Утром хозяин проводил гостя напутственными наставлениями и ободряющими рассуждениями:

— А насчет хлева, друг, не сумлевайся. Наша мужицкая коровушка — не барская. Она выносливая. Да и с кормами тож: соломки не хватит — с хаты возьмешь, с крыши. Корове-то, матушке, все полезно, что в рот полезло. Все так делают…

На прощание бобыль пожелал Ермолаичу хорошего расставания с Савкиным хозяином: зная по себе нравы кулачья, он ожидал от Горяинова какого-нибудь подвоха. И опасение его оправдалось.

 

Расчет — и домой!

Когда Ермолаич вошел в избу, Савкины хозяева были там в полном сборе: готовились завтракать.

Отец поклонился с порога, остановился, объяснил, зачем пришел.

Хозяева с ответом не торопились. Нарочито занимались своими делами, разговаривали меж собой, проходили мимо, чтобы подчеркнуть свое пренебрежение. Даже не глядели в сторону пришедшего.

А отец все стоял и ждал, переминаясь с ноги на ногу, смущенно теребя в руках снятую шапку. Савка стоял рядом и чувствовал, что в нем с каждой минутой растет какая-то чужая необычная сила. Давит за горло, мутит в голове. Ему и до того казалось, что лету нет конца, что не вырваться ему никогда из неволи… А сейчас эти последние минуты унижения оказались уже невыносимыми.

— А про хлеб бабка зря врала: мало давали!

И звонкий срывающийся детский голос крикнул дерзко и громко на всю избу:

— А про хлеб бабка зря врала: мало давали!

И была в нем такая недетская ненависть, такой протест, что все на миг смолкли и оглянулись на Савку.

А он стоял, весь дрожа, рядом с отцом у порога, высоко задрав свою взлохмаченную головенку и глядя на хозяина злыми, горящими глазами.

«Ну и волчонок», — оторопело подумал тот, но сейчас же одумался и злорадно крикнул:

— А вот за такие твои дерзкие слова ты не получишь онучей, щенок поганый!

И не дал онучей.

Впрочем, их и не видно было около, так что дерзость, очевидно, была только предлогом.

Затем, ругая на ходу и сына, и отца, хозяин пошел во двор и вывел из хлева телушку.

Тут пришла очередь остолбенеть отцу. Телушка была великолепна. Она превзошла все его ожидания своим ростом, здоровьем и упитанностью. На такую телушку можно положиться: выдержит и зимовку в худом хлеву, и зимний недокорм.

Отец взял сына, взял телушку, поклонился: глядишь, на весну придется опять к тому же кулаку за семенами идти. И вышел со двора, не заикнувшись про онучи.

Сборы в обратную дорогу были недолги: телушке подвязали поводок, принесенный из дому, сыну собирать было нечего — что на нем, то и при нем, — и пошли все трое домой, каждый при своем: отец — радостно, телушка — равнодушно, а сын…

 

Обратная дорога

Сначала отцу все казалось превосходным. Обида осталась позади: за околицу Ермолаич вышел уже совсем успокоившимся. Телушка шла за ним грузной, коровьей поступью, проминая в густой, чавкающей грязи глубокие ямки. Каждый рывок поводка или своевольная остановка, стронуть с которой упрямицу было нелегко, говорили о ее силе, а потому были невыразимо приятны хозяину. Природа, как видно, тоже была на стороне отца: пухлые мокрые тучи, уж много дней нависавшие над полем, как грязное ватное одеяло, казалось, собиравшиеся осесть на самые плечи путников, как только они выйдут за околицу, вдруг передумали и торопливо стали подбирать свои лохмотья кверху. В их сплошной пелене появились прорехи, и в них заголубело небо. Ясный солнечный глаз тотчас же стал выглядывать то из одной, то из другой дыры, ободряюще подмигивая отцу; а отец, сняв шапку, подставлял ему голову. Ему не впервой было искать у солнца и земли успокоения от жизненных обид.

Маленькие огоньки радости, засветившиеся еще вчера в бобылевой избе, продолжали мелькать в темной душе отца и сегодня. Великое дело — надежда на лучшее будущее! Она как огонек в лесу: видишь его перед собой — и нет усталости, ушло уныние, веришь — скоро конец трудного пути, близок отдых.

Так было в начале пути. Потом откуда-то пришла тревога… Отец оглядывался на телушку — все в порядке. Смотрит на тучи — тоже хорошо. Даже отлично! Голубых просветов все больше и больше, до дому, знать, дойдут сухими. А глаза помимо воли все чаще и чаще косят в сторону сына. И с каждым их поворотом тревога растет. Отец пытается бороться с ней: что случилось? Ничего не случилось: сын живой, идет рядом, домой. Безропотно месит босыми ногами непролазную грязь. На хозяйские обиды тоже не жалуется, а их, чай, много было за полгода кабалы, отец по себе знает. Не ноет, не стонет. Но… и не радуется. Не расспрашивает о доме, молчит… Угрюмо идет мальчик рядом с отцом и тяжело и непонятно для себя переживает обиду от хозяина.

Не дал онучей. Обманул. А как Савка старался, как мечтал о них в холодные осенние дни: вот тепло будет в них в школу ходить, на санках кататься. Эх!

Медленно тянутся километры трудного пути. Сын односложно и нехотя, как-то по-чужому, по-новому отвечает на вопросы отца. Один раз только вспыхнул, когда отец непочтением к хозяину попрекнул, и ответил горячо, с криком: знать, отцовские слова задели за живое, больное…

И опять смолк. Шагает мальчик, безразлично глядя по сторонам. Нет больше маленького Савки, что пел и козликал по весенней дороге. Идет вместо него маленький, изведавший горечь жизни старичок и думает какую-то тяжелую думу. Потому и молчит, что думает.

И, как только понял это отец, так сыновья дума мгновенно завладела и его головой. Понятна она была отцу без слов. И была она так велика и так черна, что вытеснила из головы все его прежние думы; затмила, загасила всех светлых зайчиков. Замолк и отец.

Так и шли полпути до дому молчком. Только телушка время от времени мычала: тосковала по теплому хлеву.

Переступили порог родной хаты. Бабка молча взглянула на одичалого грязного внука, на его ноги и голову и молчком же полезла в печку за кипятком. И, когда на голову Савки, наскоро остриженную, полилась горячая вода, отмывая струпья расчесов и обдавая кишевших вшей, — тут Савка понял: какая умная у него бабка! Она все знала наперед! Знала, каков придет Савка!

— Погорячей, бабушка! — приговаривал Савка, блаженствуя.

И ему казалось, что вши действительно от кипятка лопались, и, вспоминая все зло, от них перенесенное, он торжествовал победу.

Долго мыла Савку бабушка, горячо мыла. Парила!

Долго наслаждался Савка. Потом одела его бабка в отцовское — своего-то было только что на плечах, накормила кое-чем и отправила на печь. «Такое бы счастье — да на всю жизнь», — только успел подумать Савка и заснул.

Первая страница его трудовой книжки закрылась.

 

Ночь

Который уже час хозяйничает ночь в темной отцовской избе. Давно покорились ей ребята: спят. Неугомонную бабку и ту уложила, а с отцом никак сладить не может. Ворочается, кряхтит человек, ни усталость, ни сон его не берут. Забрала над ним власть другая сила, что ни сна, ни покоя не дает, — горькая дума.

Та, что от сына к отцу в дороге перебралась.

Таилась она в отцовой голове до ночи, а как все затихло да последняя лучина догорела — так свой голос и подала: «За что сына обидели? За что мальчишку измучили? Он ли не работал?!» И пошла, и пошла… А на ее голос и старые отцовские обиды откликнулись, каждая со своей жалобой, и заклубились от них в голове горькие мысли о нужде, о темноте, о несправедливости — темные, смутные, как черный туман. Все больше и больше их с каждым бессонным часом, все труднее разобраться в их толчее бедной голове, не привыкшей к размышлениям. Но вот под утро вспыхнула в ней слабая искорка, разгорелась. Черные мысли, не выдержав света, отступили. Наконец отец сел и тихо окликнул бабку:

— Мать, а мать.

Та отозвалась тотчас же. Спала иль не спала, старая?

— Слышь-ка, мать: Савка-то наш боевой растет — не мне чета! Не даст, чай, на себе воду возить! Вчерась, при прощании, так и отрезал хозяевам: плохо, грит, кормили. Те аж поперхнулись, с мест повскакали, ей-ей! Хозяин, Васька-то, кричит на меня: «Бунтовщика растишь?!» А дед только заикается да бородой трясет, а слова сказать не может: поперек глотки, знать, Савкин-то попрёк стал: на-кось, проглоти!

И отец неслышно засмеялся радостным непривычным смехом, позабыв уже о своем вчерашнем смятении.

Бабка тотчас же подхватила и смех его, и радость и, как всегда, умело поддержала огонек. Огонек все разгорался, освещая будущее..

— В дороге-то я, мать, ругать его стал за дерзость эту, а он мне: «Погоди, дай вырасту! Я покажу им, как людей обманывать!» Я ему про поклоны: «Богатому человеку поклон-де нужен», — а он мне: «Не буду кланяться! И тебе не позволю, как вырасту!» Каков сынок растет, а, мать? — И отец опять тихо засмеялся тем же непривычным смехом.

Потом заговорила бабка, находя, как всегда, самые нужные слова для поддержания бодрости. Были вспомянуты и остальные дети:

— Ты не смотри, Гаврила, что Петька смирен — в обиду и он себя не даст. Уж как старался его Игнашка обсчитать! А он стал у двери молчком да и простоял так до вечера, пока хозяин ему за труды полностью не отдал. И ночь, грит, простоял бы, а не ушел без денег. Вот какой!

А ведь ему всего одиннадцать годков было. И Поляха, и Марфа, и Пашка тоже не плохи: трудолюбивы, настойчивы, непоклонливы.

Долго длилась беседа. Улыбка еще раз погладила лицо отца и сомкнула усталые глаза. До следующего трудового дня…

А бабкин день уже начался.

Тихо, как мышь, возится она у печки. Проснутся ребята, а на чисто выскобленном столе уж будет дымиться картошка горячим ароматным паром. Позже всех учует сладкий пар Савкин нос, а учуяв, примется будить хозяина: «Вставай, лежебока, картошка на столе!» Вскочит Савка и помчится сломя голову к ушату умываться: на немытый лоб крест нельзя класть, а без креста бабка картошки не даст.

За столом бабка, по привычке, проведет рукой по Савкиной голове — вихры пригладит (а вихров-то и нет — состригла вчера!) и улыбнется своей милой родной улыбкой.

А может, и ложкой по лбу стукнет, если заслужит того: всяко бывает!

 

Савкин праздник

Быстро тает осенний ледок на земле, пока та еще теплая. Выглянет из-за туч скупое солнышко, пошарит по земле несмелыми-косыми лучами — и нет льда: растаял! Потому и растаял, что в самой земле еще летнее тепло держится.

Еще быстрее тает ледок в детском сердце: ведь оно теплое-теплое! Много холода нужно, чтобы его остудить; много лет неудач и разочарований… А у иных оно так и остается теплым на всю жизнь до самой смерти, несмотря ни на что. Такое и у Савки было.

Переспал Савка ночь на теплой отцовской печи, для него топленной! Погрелся бабкиной щедрой заботой и лаской скупой — и оттаяло детское сердчишко. Вот уж мчится он вперегонки с братьями к ушату — умываться. Трет загорелую облупившуюся рожицу и одним глазом на стол косит: много там наставлено, да и не картошкой пахнет!

Пронырливая Апроська встает раньше всех и всегда все знает. Сейчас она умывается вторично, за компанию, а сама шепчет ребятам, тараща глаза и захлебываясь от восторга:

— Пироги там: ш горохом и ш капуштой! И куренок! Праздничный вихрь подхватывает Савку.

— Бабушка, а праздник-то нынче какой?

— Большой, внучек! Большой, — серьезно отвечает бабка. — Работник в семье прибавился.

Савка на секунду цепенеет и лишается дара слова: неужто о нем речь? Неужто он — работник? Сладко замирает сердце, какие-то новые большие думы ломятся в голову. Но долго раздумывать не приходится. Ребята, толкаясь и отжимая друг друга на плохие (далекие от чашки) места, уже рассаживаются за столом. Припоздавшему Савке достается именно такое: в конце стола.

Но бабка легонько подталкивает его к отцу, сидящему, по праву хозяина, в переднем углу, под иконами, и указывает глазами на свободное место рядом с ним. В переднем углу всегда свободно: там, кроме отца и гостей, никому сидеть не положено. Савка отлично это знает, а потому нерешительно топчется, несмотря на приглашение бабки. Остальные ребята тоже смущены: что-то будет? Отец тихо смеется, видя смущение сына, и говорит, хитро подмигивая глазом:

— Садись, сынок, садись! Нынче твой праздник, и ты же у нас и гостем будешь: полгода дома-то не был.

Все ребятишки облегченно вздыхают: конфликт улажен без нарушения традиции. Савка нынче «гость».

В это время являются Марфушка с Поляхой, живущие в няньках, и начинается завтрак.

Нет, не завтрак, а пир горой. По уверению Петьки, «как у царей».

Петька — грамотей, ходит в школу третий год, прочел уйму сказок, потому все знает, и о царях тоже.

Долго семья наслаждается пирогами, лапшой и куренком. Не часто это случается в ее жизни. Все сыты и довольны.

Но вот бабка подает еще пирог: круглый с завитушками. Нужды нет, что он, как и все прочие, из ржаной муки, пшеничной ребята и не знают. Бабка режет его необыкновенными ломтями, крест-накрест, и раздает всем по маленькому треугольнику. Все пробуют и поражаются необыкновенной сладости начинки. Из чего она?

— Из яблок, — говорит Марфуша.

— Откуда им быть? — резонно возражает Петька.

— Из моркови. Из меду.

Не то! Не то! Наконец, младший братишка — Пашка — не выдерживает тайны и возвещает:

— Из свеклы!

Хитрющая и вездесущая Апроська сплоховала на этот раз: дрыхла, когда бабушка ночью пироги стряпала, а Пашка — нет!

И все видел! Вот!

Завтрак окончен. Первым, как всегда, встает. отец.

— Ну, мать, и накормила же ты нас нынче… После такой еды и не разогнешься, не то чтобы работать. Царям-то хорошо: поел, да и в постельку! А вот как молотить пойдешь с таким брюхом?

— Протрясешь, — смеется бабка. — Небось на ходу-то сразу все на место уложится!

И точно: за столом Савке казалось, что он наелся по самое горло, даже дышать было трудно. А слез с лавки, стал стоймя — полегчало. Побежал для пробы — совсем хорошо. И тогда, крикнув остальным ребятам: «Айда к телушке!» — Савка бросился вон из избы, накрещивая себя на бегу мелкими крестиками (таких больше получалось) и, стараясь, чтобы бабушка их видела. Но сегодня та, против обыкновения, рассеянна и не замечает Савкиных хитростей.

Кресты эти, просительные до еды и благодарственные — после, были одной из неприятностей Савкиной жизни.

Савка никак не мог уяснить себе их необходимости, так как не видел никакой связи между богом и едой: рожь сеял отец, а не бог, и не на. небе, а в поле. Картошку сажала бабка с ребятами на огороде. Убирали опять сами. При чем тут бог?

А когда среди зимы кончается свой хлеб, отец и другие бедняки тащатся с санками не к богу за хлебом, а к кулакам. А те дадут мешок, а в новину отдавай два. Или работай «за одолжение» чуть ли не все лето.

А после одного случая в Савкиной жизни бог и вовсе вышел у него из доверия: навсегда.

Так было дело…

Ушел отец зимой хлеб добывать. Как всегда. В доме хлеба — ни куска. Одна картошка. Тут бабка взяла да и заболела. Лежит пластом, ребят не узнает, по ночам лопочет невесть что. Печка нетоплена, есть нечего, ребята плачут с тоски и с голоду.

И решил тогда Савка свести свои счеты с богом: много Савкиных крестов на нем накопилось, так пускай же за них хоть бабку поднимет с постели. И принялся Савка молить об этом бога. Сколько он новых крестов накрестил!

Да не чета нынешним, а настоящих: с толком, с чувством, с расстановкой, вдавливая пальцы в лоб. Сколько хороших слов богу наговорил, все коленки поклонами отстукал. А бабка не встала… И хлеба ни корочки с неба не свалилось.

Так бы и померли они либо замерзли, кабы не соседка Анисья. Многодетная, бедная) сама с семьей жила впроголодь.

А узнала про их беду — пошла по деревне, хлеба до! была: по кусочкам насбирала. И печку топила каждый день, пока отец не пришел.

А бабка только к весне встала…

Совсем пропали было.

Обиделся тогда Савка на бога и решил: может, богу и есть какая польза от Савкиных крестов, а Савке — никакой. И теперь он крестится только для бабки: чтоб по затылку не щелкала…

Мчится вся братва следом за Савкой во двор, хлещет себя на бегу крестами, и кажется, что отгоняют ребята назойливых мух от лица.

Но бабушка сегодня ничего не замечает, не провожает внуков обычными упреками в недостатке благодарности богу. Не суетится, не стучит рогачами. Задумчиво и молча стоит она в опустевшей избе возле неубранного стола и думает. Вспоминает ли она свою первую работу у хозяев? Или думает о будущей, только что начавшейся работе своего внука? Кто знает… «Молод, не надорвать бы», — предостерегающе говорит ей изможденный вид внука. «А как же иначе?» — говорит Нужда. А бог — молчит. Его хата с краю во всех бабкиных переживаниях. Нет от него беднякам поддержки, да и впредь не предвидится.

Тяжело вздыхает старая грудь, и привычный крест бабки ложится на нее в этот день вяло, мимоходом — тем же взмахом руки, что стирает скупые слезы с ее глаз.

 

Телушкины смотрины

Все деятельно готовились к смотринам телушки: отец охорашивал ее шелковистую лоснящуюся спину и бока, скребком очищая с них приставший сор. Петька убирал со двора следы ее вчерашнего «невежества», чтобы люди, которые будут приходить ее смотреть, не попадали в них ногами. Савка лазал по крыше хлева, проверяя соломенные затычки, так как на земляном полу хлева сегодня оказалась вода. Крыша покорно принимала новые пучки соломы, хотя и без них была похожа на голову старого, давно не стриженного деда с сивыми взлохмаченными вихрами.

Ребята наперебой предлагали телушке лакомые кусочки: корочку, капустный лист, картошку. А хромой Пашка и здесь всех обставил: он, оказывается, сэкономил единственный кусок сахара, данный бабкой к чаю, зажав его в кулаке, и теперь дал его телушке. Ребята заглядывали ей в глаза, чтобы узнать: понравилось ли?

— Увидела бы бабушка, что ты сахар не ел, она бы тебе и в другой раз не дала, — смеется отец.

— А я губами чмокал, будто с сахаром пью, — отвечает догадливый Пашка.

Все хохочут, но в это время является первый гость: сосед справа. За ним сосед слева. За ними другие — ближние, дальние, с разных концов деревни бедняки. Такие же, как отец. Нынешний отцов праздник — и их праздник. Ведь если один бедняк счастья добился, то, значит, и другим дорога к нему не заказана.

И вот идут они к счастливцу порадоваться его счастью и помечтать о своем. И расспросить, разумеется: что да как?

Неумолчно взвизгивает ржавыми петлями калитка, впуская всё новых и новых посетителей. Тоненький хриплый звук напоминает Савке удивленное «а-а-ххх!», и ему кажется, что калитка удивляется: почему так много людей? Отроду она такого не видывала.

Смотрины идут с огромным успехом. Любая девушка-невеста позавидовала бы такому. Да и вообще телушке на ее смотринах во сто крат лучше, чем девушке в таком же положении. Каково той, бедняжке, принимать гостей, когда она знает, что десятки глаз — сватов, жениха и его родных — следят за каждым ее движением, учитывают каждый ее промах, ищут ее недостатки: в работе, в обращении, в наружности.

Хорошо, когда жених — знакомый, а когда чужой? Тогда надо успеть за несколько часов смотрин и самой присмотреться к жениху, чтобы не плакать потом всю жизнь.

А телушке что смотрины? Стоит себе да хвостом помахивает: знает, что хороша, и посматривает на гостей свысока, благо ростом велика. Гости не скупятся на похвалы телушке — да и Савке тоже.

Все понимают, глядя на захиревшего Савку, какой дорогой ценой досталась семье телушка, и все деликатно обходят молчанием этот вопрос: бедность чутка.

Только сват Аким — весельчак и балагур — сказал, хлопая Савку по плечу:

— Не горюй, брат Савка, что живот подвело. Будет скоро молоко — такой живот отрастишь, что и Кирейку Лысого за пояс заткнешь!

«Кирейка» — Кирилл Максимович, лавочник. Маленький, жирный, с огромным животом, на кривых ногах. «Лысый» — прозвище: от волос у него осталась лишь кромка, видная из-под большого суконного картуза, а под картузом — все голо.

Савка вертится около взрослых, наслаждаясь разговорами о телушке: ведь она — его победа, первая в жизни.

Только когда разговор заходит об онучах, Савка спешно находит себе дело на противоположном конце дворика и тотчас же туда убегает. Как видно, онучи лежат все-таки где-то на дне Савкиной души. Примерзшие. И дергать за них больно.

Долго удивлялась калитка, встречая новых гостей. Но вот удивились и гости с хозяином: в калитку, сопя и отдуваясь, влезал Кирейка…

— Легок на помине, — захохотал сват, а за ним и кое-кто из гостей.

Остальные ждали молча, что будет дальше. Известное дело: богач к бедняку в гости не ходит. Придешь — надо хозяину поклон отдать первому, а хозяин на это тебе ответит. А разве пристало богачу кланяться первому? Ему все бедняки первые должны «шапку ломать», а уж тогда он ответит, если соизволит.

Влез Кирейка во двор, буркнул что-то, не снимая картуза, и — к телушке. Долго смотрел со всех сторон, ища, к чему бы придраться: лавочник не любил, когда бедняки выбивались из нужды.

Безденежный покупатель приносил ему куда больше дохода, чем платящий наличными. Отпустив товар в долг, лавочник потом выколачивал этот долг работой — разумеется, во много раз превышающей стоимость товара. В этом отношении Ермолаич был его любимцем: огромная семья принуждала отца чаще других обращаться к Кирейке, он не выходил у него из должников.

И, сколько бы отец ни работал, лавочник все считал его неоплатным.

«Не забывай, Ермолаич, — говорил он каждый раз, давая ему в долг соль или посуду. — Ты у меня неоплатный должник, а я у тебя благодетель».

«Не забываю, Кирилл Максимович», — смиренно отвечал Ермолаич, не смея потребовать подсчета Кирейкиных «благодеяний» и своей работы.

А сейчас этот доходный должник пытался выскользнуть из цепких лап Нужды, а значит, и Кирейкиных — при помощи коровы!

Было отчего прийти в расстройство! И Кирейка, не сдерживая раздражения и не найдя, что бы покорить в корове, сказал сердито:

— Экая орясина уродилась! Такая сожрет хозяина со всеми потрохами, коли молоком не оправдается.

— С чего бы ей не оправдаться? — обиженно ответил Ермолаич. — Чай, сам видишь, какая животина.

А бес сват тотчас же подхватил:

— Еще как оправдается-то! Я так полагаю, что Ермолаич даже брюхо себе отрастит на манер твоего и будет тебе конкуренция!

Все засмеялись. Ребята даже завизжали от восторга, прячась, однако, за спины взрослых.

Притихшее было оживление вспыхнуло с новой силой. Лавочник повернулся спиной и, не попрощавшись, пошел со двора.

Потолковавши еще некоторое время, гости разошлись очень довольные, хоть и не угощались ничем.

Темнело. Праздничный день кончился. «Королеву» отвели в ее лоскутный дворец, а семья пошла отдыхать. Бабка давно уже сладила со своими горькими думами и, деятельная, как всегда, многое сделала в этот день и еще большее загадала.

 

Школа ждет

Следующий день был уже будничным. После завтрака отец и Петька стали собираться на работу: крыть крышу соседу. Савка живо оделся и стал у дверей с явным намерением идти с ними и готовый к бою, если не будут брать.

Вздохнула бабка, потупился отец. «Отдохнуть бы мальчишке после такого лета», — подумал каждый, но вслух не сказал ни слова.

Едоков-то десять, а земельного надела — на четыре души, на мужиков только. Значит, шесть женских сапроновских душ самим законом обрекались на голодание, если семья не подработает добавочного хлеба у людей. Но ведь всякая душа есть хочет, в том числе и женская…

А сейчас еще и телушка… О ней сердце болит больше всего.

Бабушка молча отыскала поясок и подпоясала Савку. Одернула кацавейку. Поправила шапку. Савка понял это молчаливое согласие и сразу оживился.

— Бабушка! А я старую-то солому с крыши на огород перетаскаю, если хозяин отдаст: телушке на подстилку годится! Бабушка! А я тебе…

— Ладно, ладно, — перебила бабка. — Иди уж… работник!

Отец с бабкой обменялись последними хозяйственными распоряжениями, и три Сапронова пошли на работу к людям. Двоим младшим восемнадцать лет: обоим имеете.

Наступили трудные дни. Руки, ноги, спина не успевали за ночь отдохнуть, а с утра опять молотьба, возка снопов, кладка ометов…

Возили лес, крыли крыши, копали погреба, да мало ли на что годились безропотные крестьянские руки?

И все-таки дни мелькали, как воробьи на току. Никто их не считал. Только Петька, украдкой глядя на школу, соображал: сколько ребята пройдут без него, как догонят!) пройденное? Правда, сельские школы начинали занятия позже городских: по окончании уборки урожая. И все же далеко не все ребята являлись в срок: те, кто работал «на людей», опаздывали.

Петька всегда являлся одним из последних, а в этом году, верно, будет самым последним.

Наконец надобность в его детских руках миновала и можно было подумать о школе.

Однажды за ужином отец сказал:

— Ну, Петька, шабаш работе. Завтра пойдешь в школу.

Петька поперхнулся от радости. Плохо спал ночь и утром, чуть свет, счастливый полетел в школу, как на крыльях.

Савка побежал за ним вслед, проводить. А может, удастся и в окошко поглядеть, когда учитель станет к нему спиной.

Савка не смел мечтать об учении, пока Петька учится: двоим-то разве можно из хозяйства уходить? Отец и зимой ходит по людям, сестры в няньках, дома — одна мелкота. А теперь еще и телушка… Где ж бабке управиться?

Из школы Петька вернулся не такой веселый, как ушел. По арифметике многого не понял, хотя учитель говорил ясно и просто и остальные ребята отлично его понимали. Диктант написал с ошибками. Здорово отстал, значит.

А тут и еще беда: встретил-то его учитель ласково, как всегда, но сам был уже не прежний, не веселый, как в прошлые годы. И говорить стал с задышкой, с кашлем.

Петька все же ждал, что оставит его учитель после уроков и подгонит с ним пройденное, как раньше бывало. Но учитель еле довел урок до конца и отпустил всех домой. А Петьку на минуту задержал за плечо и сказал, глядя ему в лицо с виноватой улыбкой:

— Ты, Петро, позанимайся сегодня дома сам, без меня: нездоров я шибко… Ребят поспрошай, сам подумай, малый ты мозговитый, — и, закашлявшись, ушел за свою перегородку…

И вот теперь, наскоро пообедав, Петька уселся к окну готовить уроки. Перво-наперво открыл задачник. Петька больше всего любил арифметику и с наслаждением беседовал с задачами, как с лучшими друзьями: он их понимал — они его. Бывало, с увлечением спорит сам с собой, если в чем сомневается, а докопавшись до сути, говорит с торжеством:

— Ну вот: я тебе говорил, что решу! — хотя задачник в этом и не сомневался.

Но сегодня Петька молча и хмуро смотрит в задачник. В десятый раз читает условие задачи — и ничего не понимает.

Слова-то, конечно, понятные, знакомые: «купили», «продали», «корова», «овцы», но не понимает Петька, что к чему? Пробует применить знакомые действия — получается чепуха: корова продается дешевле овцы, и каждый раз — по новой цене.

Петька уже не борется с задачей любя, как с добрым другом, а бьется изо всех сил, как со. злейшим врагом. И не может одолеть! Задача ускользает от Петьки и сама давит его — чужая, непонятная. А в задачнике их много, много. И все они такие.

Петька угнетен…

Савка отлично понимает его состояние, но помочь ничем не может. Тогда он говорит:

— Айда к телушке! А завтра еще учителя послушаешь — поумнеешь и решишь!

Так все и получилось. Через неделю Петька вошел в школьную колею, дружба с задачником восстановилась.

Савкины дела хуже… Если бы кто знал, как ему хочется учиться, как манят его к себе книги!

Савка много раз пытался понять: каким способом книга говорит Петьке такие умные и интересные вещи? Он заглядывал в книгу через Петькино плечо; раз даже вынул украдкой книгу из сумки, но ничего, кроме крючков и кружков, не увидал. Напрасно шевелил он губами, глядя в книгу: ничего не получалось. Приложил к уху: может, слышно что. Нет, и не слыхать. Со вздохом положил он книгу обратно.

Впрочем, так он делал два года назад, когда маленьким был. А теперь он знает, что сначала надо учиться. Поэтому он садится теперь возле Петьки, когда тот уроки учит, и шепчет тихонько про себя Петькины слова, а значит — тоже учится. Жалко только, не все слова успевает повторить, да и непонятные попадаются. Однако, когда-нибудь он добьется — книга заговорит и для него. Но пока что книга молчит…

 

И Савка в поле не обсевок

Бабушка редко намечала себе цели, выходящие за пределы ее ежедневных домашних дел. Но, раз наметив, шла неуклонно, как бы ни труден был путь. Еще на смотринах телушки она надумала что-то и в следующий месяц упорно к чему-то готовилась, не говоря о том никому ни слова. Начала она с пересмотра старья, на котором спали за неимением постельных принадлежностей. Вырезала из каждого обноска более или менее крепкие места. Что-то кроила, шила. Закончив, долго беседовала о чем-то с отцом, когда ребята спали.

Утром Савка ковырял себе лапти, как умел; Апроська чистила с бабкой картошку; колченогий Пашка недужился. Отец, как всегда, задал корма телушке, принес бабке воды и, сняв затрапезную одежду, вдруг стал переодеваться в праздничное: старую, но чистую поддевку, чистые обмотки и новые чуни. Ребята смотрели во все глаза: что дальше будет? Когда же отец попросил гребенку и стал расчесывать свои от бани до бани нечесанные волосы, ребята застыли от изумления и убедились окончательно: что-то должно произойти.

И произошло. Перекрестившись, отец сказал:

— Так я, мать, пошел!

— Иди! Договаривайся, — ответила бабка. Екнуло Савкино сердчишко при этих словах. Заныли все летние болячки, зачесались пятки.

Почему так рано? Зима ведь? Но он и виду не подал, что испугался. Не спросил: «С кем договариваться?» Только шмыгнул носом, по обыкновению. А когда отец вышел за дверь, втихомолку выскочил за ним следом: куда отец пойдет?

А отец шел напрямик, через выгон… прямо к школе. К школе! К школе! Зазвонили колокола в Савкиной голове. Заплясали босые ноги, пулей влетел в избу. Бабка, улыбаясь, подманила молчком к себе (по лицу увидела, что догадался!) и надела обновку: штаны были широки, пиджак длинен и из разных кусков, но все теплое, сшито крепко, хоть и без примерки. «Вот только онучей нет», — подумал Савка, и затихшая было боль рванула его с новой силой. Но радость пересилила, и светлое счастье разлилось по его лицу.

А бабушка уже подавала ему холщовую сумку, заботливо сшитую для его будущих учебников, отцовскую шапку и новые портянки.

— Бабушка! А у меня и лапти новые! — ликовал Савка. — Я их уже доплел! Праслово! Только веревочки привязать!

Бабка еще вчера выкупала внука (а ему и невдомек: к чему?) и сейчас, обрядив его в обновы, любовалась школьником.

Савка вертелся, как юла, метался по избе то за тем, то за другим. Но вот сборы кончены. Савка чувствует себя таким нарядным, что ему даже совестно перед Пашкой: у того штаны худые-худые… Ему становится жаль Пашку, но он тотчас же находит выход: «А я, как из школы приду, буду ему штаны давать: пусть носит на здоровье!»

Тут он представил себе маленького Пашку в длинных, волочащихся по полу штанах и залился смехом.

В это время вошел отец. По лицу его видно было, что все обошлось благополучно.

— Э-э! Да ты готов уже? Ну пойдем, коли так: велел приводить, — весело сказал отец.

Ну пойдем, коли так: велел приводить.

Как во сне двигается Савка, не чуя под собой ног. На бугре показывается школа… Савка начинает дрожать мелкой дрожью и прижимается к отцу, не отводя от школы расширенных глаз. Подходят как раз вовремя: начинается перемена. Переступают порог… Савка настолько потрясен, что не отвечает на приветствие учителя, не замечает сдержанных смешков ребят, прячется за отцовскую спину, не отводя от школы расширенных глаз. Подходят как раз вовремя: начинается перемена. Переступают порог… Савка настолько потрясен, что не отвечает на приветствие учителя, не замечает сдержанных смешков ребят, прячется за отцовскую спину.

— Ну, Сапронов второй, — шутливо говорит учитель («Первый-то Петька», — соображает Савка), — садись вот тут: здесь твой класс, — и показывает на угол, где всего больше ребят. — А вот здесь ты будешь сидеть в будущем году, коли не заленишься (здесь — второй класс). А вот здесь ты сядешь на третий год, если твоему отцу не заблагорассудится взять тебя из второго.

Смотрит Савка и удивляется: почему же там так мало ребят? Сосчитал — восемнадцать. А учитель все шутит; он сегодня относительно здоров, и, кроме того, он всегда очень рад приходу нового ученика.

Перемена окончена.

Отец кланяется последними низкими благодарственными поклонами и уходит. Савка остается один.

Громадная комната подавила его своими размерами. Он никогда таких не видал. И, если бы не тяжкий «дух» от кислого запаха непросыхающих овчин, заношенных портянок, ребячьих «невежеств» и дыхания полутораста человек, — комната показалась бы Савке сказочным дворцом.

В комнате тремя отдельными массивами располагались парты, а на них ученики: тесно, бок о бок. Парты — многоместные, от восьми до двенадцати ребят на каждой.

Неудобно выходить к доске, приходится нырять между ног впереди сидящих. Ну да обычно этого и не требуется: у каждого — своя маленькая грифельная доска, на которой тот и пишет (тетради только у старших. Остальным не полагается).

Одна группа парт отделена от другой широким проходом: это граница между отдельными владениями; каждой группой парт владеет отдельный класс: три группы — три класса.

Группа первоклассников, в которой сегодня Савка, — самая многочисленная. Человек пятьдесят или больше. Второклассников значительно меньше: «Читать выучился — и хватит», — рассуждали родители и забирали ребенка из школы помогать по хозяйству.

Но половина все же остается «продолжать образование» еще год. Дальше уж редко кто может позволить себе такую роскошь. Учащийся ребенок — дома не помощник, а хлеба ему дай! Не вытягивает хозяйство девяти-десятилетнего иждивенца — и образование кончается. «Слава тебе Господи: два года мальчишку проучили: грамотей он у нас. Любую вывеску прочтет». А о девчонках и не горевали, что не учатся… К чему им это? Умела бы в поле работать, прясть, ткать, а вывесок читать ей не придется: во всей деревне одна лавчонка, да и та без вывески.

И в последний класс попадало лишь пятнадцать-двадцать ребят…

Будет ли в их числе Савка?

Но Савка ни о чем этом сейчас не думает. Он сидит, прирос к месту, указанному ему учителем, боясь пошевелиться и даже дышать. А кругом идет новая, необычная жизнь: ребята, даже те, с которыми Савка неоднократно дрался на улице и ежедневно играл, сейчас занимаются какими-то удивительными важными делами. На него и не смотрят. Зато Сайка украдкой, стараясь никого не толкнуть, жадно заглядывает им под руки: что это они скребут грифельком по доске? Палочки, крючочки… Для чего? Савка не понимает, но проникается к ним невольным почтением.

Но вот учитель, закончив спрашивать второй класс и дав им задание списать с книги «от сих до сих», переходит к первоклассникам. Им он уделяет времени больше всех, наблюдая одновременно и за двумя другими классами, чтобы те не сидели без дела. Увидит, что кончили, — сейчас же дает новое задание. Вот и сейчас: третий класс решает задачи и учитель успевает замечать, кому из них задача трудна, и, переметнувшись на минуту из первого класса в третий, дает тому нужное разъяснение. И сейчас же опять — к первоклассникам.

Так дирижер многоинструментального оркестра управляет им с высоты своего пульта. Но вряд ли тому труднее.

Сейчас первоклассники читают.

«Бы-а — ба! Вы-а — ва! Ды-а — да!» — Савка ничего не понимает, но не огорчается этим: так и должно быть. Ведь книга — это самая необыкновенная вещь, какую Савка знает, и постигнуть ее разговор можно тоже, вероятно, только каким-нибудь необыкновенным способом. «Бы-а— ба» и «вы-а — ва» кажутся Савке чем-то вроде заклинаний, заучив которые человек начинает читать.

Отпуская первоклассников, учитель говорит Савке: — А ты, Сапронов, задержись-ка малость: я с тобой займусь.

И занимается с ним до тех пор, пока не отпущен третий класс, через два часа.

На дорогу учитель стукнул его слегка по затылку и сказал:

— Ты, цыпленок, тоже с мозгами, как и твой брат. Через месяц читать будешь!

Савка летел домой, не видя дороги.

— Бабушка, через месяц… я буду… читать! — закричал он, задыхаясь от бега, еще с порога.

Бабушка прижала его к себе на минутку, а отец сказал, счастливо смеясь:

— А я уж думал, что тебя для первого-то разу без обеда оставили, аль и вовсе на ночевку. Дай, думаю, ему кусок хлеба отнесу.

Все, смеясь, усаживаются за стол обедать: только и ждали Савку с Петькой.

 

Савкина учеба и учитель

Савка скоро перестал дичиться в школе.

Учитель так дружелюбно и просто говорил с ребятами, так охотно отвечал на их вопросы, что Савка прильнул к нему всей душой. Жадно ловил он каждое его слово, переводя глаза в тот «класс», в каком занимался учитель. Но учитель тотчас же это замечал.

— Эй, ты! Льняная голова! (У Савки были белые, выгоревшие от солнца, волосы.) Рано тебе на второй класс глаза пялить! Знай сверчок свой шесток! Пиши свои палочки!

И Савка виновато хватал грифелек и с удвоенным старанием царапал палочки, высунув от усердия кончик языка.

Читать он выучился раньше срока, назначенного учителем. И, когда впервые вместо «бы-а» у него получилось «ба», Савка вскочил с места и, потрясая букварем, закричал:

— Ляксандра Андреич! Да что же это? Как?

Все три класса обернулись в его сторону и дружно рассмеялись. А учитель, пряча в усы довольную улыбку, сказал притворно строгим голосом:

— Ничего тут смешного нет и удивительного тоже. Видишь: все совсем просто. Читай дальше!

Савка, задыхаясь от волнения, продолжал: «Ва, га, да», напирая на каждую согласную так, будто вдавливал ее но что-то упругое, плотное, неподдающееся.

Учитель же отошел к окну и, повернувшись спиной к детям, дал полную волю улыбке: радовался рождению нового «грамотеи». Потом с той же мечтательно-радостной улыбкой он поглядел на расстилавшуюся внизу деревню, и его и без того блестящие от лихорадки глаза заблестели еще сильней. Вероятно, он представил себе то время, когда вся детвора этой огромной темной деревни будет грамотной.

Сейчас ходила, школу едва ли десятая часть детей школьного возраста.

Александр Андреевич был одним из тех людей, что выбирают свою работу по призванию и, раз выбрав, отдают ей все свои силы и всю жизнь.

Сын московского штукатура, он лишился отца семи лет. Отец разбился насмерть, упав вместе с люлькой с четвертого этажа. Мать пережила отца на шесть лет и умерла от чахотки, нажитой в прачечной, где работала в каторжных условиях. Там же был на посылках и Сашка-сирота — теперешний Александр Андреевич, и его старшая сестра Ольга. Учиться обоим было некогда, хотя и влекло к учебе, как сейчас Савку.

Дом, где они жили в подвале, был огромный, невдалеке от университета. Сирот — тринадцатилетнего Сашу и шестнадцатилетнюю Ольгу — приютил одинокий старик, лудильщик самоваров.

Ольга повела у него хозяйство, а Саша помогал в работе, и все трое круглые сутки дышали угарным воздухом каморки, служившей одновременно и мастерской.

Тут же в подвале, в большой комнате с окнами под потолком, квартировала веселая компания студентов. Все они старались помочь Саше: учили грамоте, будили самосознание. Ольге не до того было: все прихварывала.

Одни студенты кончали университет и уходили, другие приходили на их место, но отношение компании в целом к Саше не менялось, и благодаря им Саша стал не только грамотным, но и образованным человеком: к девятнадцати годам он сдал экзамен на сельского учителя, в работе которого увидел свое призвание. Студенты обучили его не только грамоте, но и многому другому. Душа его была полна любви к народу и готовности на жертвы для него. Он с благоговением принял из рук экзаменаторов свой диплом и с жаром взялся за работу на месте своего первого, и единственного, назначения в деревне Ковыли.

Ни сестра, ни приемный отец не дожили до осуществления его мечты: оба они умерли от чахотки за год до получения им диплома.

Эта же проклятая болезнь сжигала сейчас и его легкие. Но Александр Андреевич не клонил перед ней голову. Хорошо понимая свою обреченность, он смотрел правде в глаза мужественно и спокойно, отметая от себя мысль о болезни, стараясь как можно больше сделать в тот короткий срок, какой ему осталось жить.

И это ему удавалось.

Его ученики на выпускных экзаменах поражали экзаменаторов основательностью своих знаний, и отцы все охотнее отдавали своих ребят в школу. Сам же он, одинокий и больной, находил полное удовлетворение в работе и от души радовался успеху каждого ученика, как сейчас радовался Савкиному.

Порадовавшись и помечтав у окна, Александр Андреевич обернулся к третьеклассникам:

— А ну, старшаки, кто решил задачу? Поднялось три руки.

— У кого совсем не выходит? Поднялось восемь.

— Эге, слабовато! Степа, к доске! Урок продолжался.

Савка, как в жару, бубнил под нос свои «склады», находя в них всё новые и новые прелести. А по дороге домой выкрикивал их изо всех сил.

Когда через несколько дней им была прочитана первая связная страница букваря, с настоящими словами и я.4 же фразами, Савка опять летел домой сломя голову и, влетев хату, не раздеваясь, тотчас же зачитал эту страницу бабке.

Потом отцу, Пашке, сестрам.

А под вечер, потихоньку, — телушке.

С тех пор читал он все, что попадалось под руку.

Но найти печатное слово в Савкиной деревне было нелегко. Если из детворы лишь десятая часть училась, то о старших и говорить нечего: «Чем древней — тем темней».

Грамотными, как правило, были только зажиточные люди, а те до книг не охотники.

В школьной же библиотеке, умещавшейся на одной полке учительского шкафчика, было тридцать — тридцать нить книг «душеполезного», главным образом религиозного, содержания, да и те получены учителем с великим трудом. «Умеешь приход-расход подсчитать, вот те н хватит!» — рассуждали богатеи. — Полушку мимо кармана не положишь — вот те и хвала! А книги — они ни к чему, — внушали они своим сынкам, а те — своим. Так и жили псе без книг.

Савка и не просил у отца книг: знал, что покупать не на что. Но однажды, когда тот собрался к Кирейке за солью, взмолился:

— Папаня! Испроси у Кирейки книжечку какую ни на есть. Человек он богатый, неужто у него нет? А я уж ему отработаю за нее летом!

Отец почесал в затылке, покряхтел, хотел поспорить, но посмотрел в умоляющие глаза сына — и молчком ушел.

Придя к Кирейке, он, собрав духу, отважился и попросил.

— Что тут было — упаси Господи! — рассказывал он потом дома. — Кирейка-то сначала глаза выпучил, а потом закатил. Да как вскочит! Да как затопает: «Ах ты, говорит, гольтепа разнесчастная! Скажи на милость: книжечку захотел! Да на кой ляд она тебе нужна, книжечка-то? Книжка тому надлежит, у кого есть что считать. А у тебя, голодранца, есть ли грош ломаный за душой?» И пошел! И пошел! Насилу ноги унес из-за тебя, дурака!

Савка стоял, то краснея, то бледнея и желая только одного: провалиться сквозь землю.

С тех пор число ненавидимых Савкой людей увеличилось на единицу. Книжечка Кирейки вкололась ему в самую душу и застряла там на всю жизнь, рядом с онучами.

Как-то, уж на второй год учебы, Савка рассказал учителю оба случая: с онучами и с книжкой; при этом присутствовали и другие ребята — друзья Савки.

Учитель точно давно ждал этого.

Начал просто, будто урок объяснял, рассказывать, как получается, что одни люди забирают над другими власть и силу, и как бывает, что те сбрасывают эту власть, одолевают силу.

Позже, много лет спустя, проходя трудную школу революционной борьбы, Савелий Сапронов не раз вспоминал эту беседу, как первый революционный урок.

 

После занятий

Часто беседовал учитель со своими учениками. Зимой забегали они к нему в школу в праздничные дни, а иной раз и в будни — вечером, «на огонек».

Тускло светит под потолком малосильная керосиновая лампа. Старик сторож убирает классы, немилосердно пыля и отравляя воздух махоркой.

Учитель услышит робкие шаги и шепоток ребят, улыбнувшись, отложит книгу, что читал, и выйдет к ребятам. И тогда начинается беседа слаще всякого угощения: про леса, про зверей, про чужие страны, про широкий белый свет.

И почти всегда найдется в ней место и главному: где правду на свете найти?

Уйдут ребята, как свежей воды напившись.

А учитель опять за перегородку уйдет: тетради поправлять, материал к урокам подбирать. Ведь завтра опять усядутся на партах десятки живых, любознательных детей.

Если нет тетрадок и здоровье позволяет, он, пообедав вместе со сторожем, идет по деревне проведать на дому кое-кого из ребят.

Ему нужно знать: почему стал отставать способный второклассник Ваня Колесников? Почему приходит с заплаканными глазами Алексаша Серегин?

А за шишку на лбу Степана Паршина, набитую отцом, надо сделать отцу внушение. Да мало ли еще что нужно сделать.

Ненавидят учителя богатеи: чуют они и знают, что он — беднякам помощник. Мстят ему всем, чем могут: кого надо — задарят, кого можно — напоят, глядишь, и отменили школьный ремонт или в дровах отказали.

Дрогнет учитель в худой, нетопленой школе, а не сдается — все с беднотой водится: для той у него всегда и ласковое слово, и совет, и помощь.

Ну и беднота, чем могла, благодарила учителя: не раз конопатились бесплатно щелявые школьные стены, подвозился возок-другой торфа.

Зимние короткие дни летели один за другим как угорелые, похожие один на другой и в то же время разные.

Утром, проснувшись до свету, Савка мчался во двор убирать выпавший за сутки снег: дворик крохотный, если снегом забьется, то с ползимы и не пройдешь по нем.

Еле перекусив, мчался в школу. Там узнавал и делал столько новых и важных дел, что позабывал обо всем остальном. Но, возвратясь и едва переступив порог, он уже снова мчался — к телушке, на зады, к соседям, в погреб, выполняя свою долю труда в нескончаемой домашней работе.

Кататься на санках-ледянках ему теперь совсем было некогда, только на святках и катался. А на буднях он про них и не вспоминал — нисколечко!

Так и пролетела зима в мгновение, как птица мимо окна.

Зато к четвертой четверти он уж и грамотеем был хоть куда, и дома все в порядке.

А с весны пошло известное: кому весна — цветочки да ветерочки, а Савке — хозяйская кабала.

Но в этот год и кабала казалась ему легче. Зудят и ноют натруженные пятки, дрогнет тело под осень в холодном сарае, а в душе поет радость: «Скоро домой! В школу!»

 

Второй год учения

Этим годом снег выпал рано, на Савкино счастье, и он в тот же день прибежал домой, не дожидаясь расчета отца с хозяином.

Обчистившись и обмывшись, Савка на другой же день заявился в школу одним из первых.

Там уже виднелось в каждом углу по нескольку ребят; в «первоклассном» — больше всех. Савка с гордостью сел во второй — на самое худое место: позади.

За перегородкой, отгораживавшей куток учителя, слышался его глухой кашель, но сам он почему-то не выходил, как обычно, поговорить и пошутить с ребятами до урока.

Наконец все собрались и раздался жиденький звук разбитого колокольчика. Ребята заняли места, вынули доски и тетради. Дверь учительской каморки наконец открылась, и показался он сам. Савка весь устремился ему навстречу. Глаза впились в знакомое, дорогое лицо — и не узнали его… Лицо учителя было худое, восковое, неживое, незнакомое. Только глаза горели тем же живым, щедрым огнем, что и раньше, даже еще ярче. И румянец ярче стал.

Учитель, видимо, сильно хворал.

Он сразу заметил Савку и улыбнулся:

— Отыскался, пропащий? Ну, садись поближе!

От простых шутливых слов оторопь Савки прошла — и все вошло в свою колею.

Второй учебный год для Савки начался.

* * *

Учитель часто сидел в классе в пальто и зябко ежился, несмотря на пышащую жаром печь, возле которой стоял его стол.

Савка учился очень хорошо, на лету схватывая объяснения, забегая вперед. Учитель добился наконец некоторого подобия библиотеки, и Савка жадно глотал все, что в ней имелось.

Дома Савка и Петька, кончивший школу в прошлом году, учили грамоте хромого Пашку. У того с детства какая-то боль в ноге засела, и нога через то не росла. Ему трудно было ходить в школу по непролазной осенней грязи, а особенно весной, по колено в талом снегу. Да и одёжи подходящей не было.

— Отыскался, пропащий? Ну, садись поближе!

И, по совету учителя, его учебой занялись братья. К весне и Пашка научился читать.

И стало в сапроновской семье три грамотея с половиной, как шутил отец. Половиной он считал себя.

Пролетела незаметно и эта зима.

Весной выпорхнули на белый свет еще двадцать учителевых птенцов.

Учитель поздравил, их с успехами, пожелал счастливого пути в жизнь, дал наказы в последний раз и слег. Полежал, полежал недели две — и умер… Вся деревенская беднота провожала учителя на попоет. Плакали ребятишки, выли бабы. Мужики утирались рукавами втихомолку.

Хозяева побогаче истово крестились вслед гробу, не сходя с крылечек, пряча в бороды довольную усмешку: «Одним смутьяном меньше!»

Весна была в полном разгаре, но провожавшим день казался тусклым и печальным, особенно ребятам: они хоронили своего взрослого друга…

Потом наступила страда. Ни жалеть, ни горевать некогда: работать надо…

К осени только про школу вспомнили.

 

Новая учительница

А в школу новую учительницу прислали из соседнего села, Марью Петровну. Четыре года она там учительствовала, да понадобилось освободить место для старшей поповой дочери — горбатой, полуслепой вековуши: вот и выгнали Марью Петровну.

И теперь она больше всего боится потерять место, а потому старается угождать всем: и попечителю, и попу, и старосте, и уряднику. Беспрекословно выполняет она все их наказы и приказы: насаждает преданность вере и покорность царю, господам и кулакам, искореняет вольнодумство и «брожение умов». Проще всего запретить всякие вопросы. Это ей и самой выгодно: детская любознательность заглядывает далеко, а у Марьи Петровны кругозор узенький, мещанский. Дальше своих личных интересов она ничего не видит. Да и в тех-то она не сумела разобраться как следует: искала в учительстве легкой жизни, чистого, легкого труда, а на деле оказалось — трудней трудного. А теперь выбора нет: не в судомойки же идти! И она учит детей, чтобы получать двадцать пять рублей ежемесячно, всей душой ненавидя и свой труд, и учеников, как досадное, но неизбежное приложение к своему жалованью. Она моложе умершего учителя, но Душа ее — мелкая, себялюбивая — уже высушена злобой на жизнь, обманувшую ее ожидания. Пустота и холод в ней. Другая учительница, другая. И школа теперь другой стала…

Хмуро сидят по партам бывшие «вольнодумцы», напряженно ожидая, кого из них и за что Марья Петровна будет сегодня «есть».

Оживленно ведут себя кулацкие и купеческие сынки, чьи матери уже успели снести «учительше» подарок. Марья Петровна барабанит по книжке задание на завтра. Зубрилы без остановки повторяют вчерашнее задание, одни из непокорных стоят на коленях в углу, по головам других прохаживается квадрат, служивший прежнему учителю линейкой и указкой.

И так изо дня в день.

Труден был последний Савкин год. Но он твердо, помнил наказ своего первого учителя: «Учись, Савка! Без учебы ни нужды, ни хозяина не одолеешь!»

И учился так прилежно, так блестяще сдал выпускные экзамены, что никакие происки Марьи Петровны, ненавидевшей мальчугана за его упорный, прямо на нее нацеленный взгляд, не могли изменить постановления экзаменаторов: Савка получил выпускное удостоверение с отличными успехами, похвальный лист и библию.

— Ведьма-то аж зубами заскрипела, как мне бумажку давали! — рассказывал он дома, торжествуя свою победу.

 

Савка и бог

В этом же году произошло в Савкиной жизни и еще одно знаменательное событие: вторая и последняя его ссора с богом.

Размолвка Савки с богом четыре года назад не была еще разрывом их взаимоотношений. То был лишь протест слабого человека против обиды сильного, но недоброго бога: «Ишь, у бога всего много, все он сделать может, а ничего у него не допросишься!» — возмущался Савка, признавая, однако, и собственное бессилие, и всемогущество таинственного бога.

С младенческих лет слышал Савка 6 божьем могуществе. О нем твердили ему повседневные наставления бабки и таинственно непонятные слова молитв. На него намекал необычный вид «божьего дома», не похожего ни на один из прочих, с синей, как вечернее небо, крышей, усеянной золотыми звездами, с дивным убранством внутри, рассчитанным на то, чтобы поражать воображение.

Человеку, ничего не видавшему в жизни, кроме темных хат с земляными полами, с лоханками возле дверей, поросятами под полатями и тряпьем повсюду, — свет и высота церкви, золото отделки, настенная живопись кажутся сказочной роскошью, верхом красоты и искусства. А к ним ведь всегда стремится душа человека, даже маленького.

Савка, будучи еще малышом, никогда не упускал случая заглянуть в окна церкви, когда отец брал его с собой в село на базар (в Савкиной деревне церкви не было).

Золотая решетка алтаря, от пола до потолка увитая золотым виноградом, светилась и сверкала от солнца. По обеим сторонам резной золотой двери виднелись две красавицы с крыльями: после знакомства с Петькиными сказками Савка считал белую красавицу — Царевной Лебедем. Другая, в голубом, могла бы быть Прекрасной Еленой, но Савка нигде не нашел Серого Волка. Зато с удивлением увидел на стенах других животных: ягнят, птиц, головастого льва и даже быка. Присутствие быка в церкви сначала удивляло Савку, но, разглядев за спиной быка крылья, он успокоился: «Так это же не простой бык, а святой!»

Отовсюду со стен смотрели на Савку святые: больше всё старички. Добрые и сердитые, нарядные и в лохмотьях, одетые в необыкновенные одежды, они приводили Савку в смятение своим молчаливым спокойствием. Когда же попадались в поле зрения темные страшные лики старых икон, Савка спешил перевести глаза на «молодух» — их на стенах тоже было немало: с теми он чувствовал себя проще и легче. Потом взгляд его падал на пол. И здесь была красота!

Разноцветные стекла окон набросали на пол целую кучу цветов неописанной красоты, и от каждого к окну тянулся свой лучик: золотой, голубой, красный… Савке казалось, что по этим лучикам можно взойти на небо: святым, конечно, а Савке — где уж!

Маленькому Савке очень хотелось бы попасть в святые, и раз в году он имел эту возможность: по словам бабки, когда человек глотает причастие, то делается в тот миг безгрешным и святым.

Савка глотал каждый год, но вся беда была в том, что он никак не мог удержать в себе полученную святость больше одного мига: в следующий он начинал уже снова грешить. И с каждым годом — все больше и больше. А в последнее говение, одиннадцатилетним мальцом, он даже подрался в церкви. Правда, чуть-чуть, незаметно для прочих, а все же двинул дьяконова сына в бок. Тот вино в ковше подавал на запивку причастия: Савке еле понюхать дал, а купецкому сыну дал все вылакать. Савка заодно и сына толкнул, тот аж поперхнулся. Вот те и святой! Эх!

Пробираясь после грехопадения к выходу и испытывая в глубине души сладость отмщения, Савка все же сокрушался о содеянном и подумывал об искуплении грехов.

Решено! Он пойдет святить пасху. Это было нелегким делом при бабушкиных строгих порядках. Хочешь удостоиться этой чести — изволь поговеть: без всякой еды с четверговой ночи до пасхальной. Два дня: шутка ли! И Савка заговел. Напрасно Петька жрал у него под носом душистую печеную картошку — Савка был тверд. Напрасно ныл и щемил живот, прося пищи, — Савка был неумолим и непреклонен и, несколько очистившись от грехов, важный и торжественный, в лучшей одежде, набранной по частям у братьев и отца, в субботу к вечеру вышел из дома, неся завернутую в скатерку пасху.

Придя в село, Савка застал возле церкви уже много народу. Повесил свою пасху на ограду! как и прочие, стал возле и приготовился к торжественным и таинственным событиям. Его никогда до тех пор не брали к пасхальной заутрене — не в чем было, и он не представлял себе: как же совершится чудо превращения простой булки в святую? Как нужно вести себя человеку, чтобы заслужить это чудо?

Савка напряженно вглядывался в многолюдную толпу богомолов, стараясь найти в ней что-нибудь необычное, особенное. Но ничего такого не происходило.

Все было обыкновенно. Молодежь развлекалась между деревцами в церковной ограде; из мест потемнее слышался даже хохот и хихиканье. Мужики битком набились в церковную сторожку и так в ней курили, что дым столбом вырывался из двери, а сами мужики выходили из нее прокопченными насквозь и даже на улице оскорбляли Савкин нос греховным табачным запахом (в Савкиной семье никто не курил). Старухи дремали, сидя на паперти и клюя носом. А кто-то из ребят удосужился достать галку и двум-трем старухам ткнуть ею в лицо. Поднялся переполох, брань, крик.

Так прошел час, второй, третий…

Кражу чьей-то пасхи с ограды Савка воспринял уже с какой-то тупой удрученностью: все не то…

Но вот наконец ожидание кончилось. Началось богослужение. Савку так затиснули со всех сторон взрослые, что видеть ему ничего не пришлось. Слышно тоже было плохо: вперед он не пробрался, а до конца церкви старческого попова голоса не хватало. Слышно было только пение.

Голодный, уставший, разомлевший от духоты Савка рад был радешенек, когда служба наконец кончилась. Теперь должно было произойти то главное, таинственное, святое, ради чего Савка не ел два дня и что с волнением жаждал увидеть.

У столика со святой водой, возле которого стояли дьякон с кадилом и священник с кропилом, выстроилась длинная очередь богомольцев с пасхами в руках. Дьякон кадил, священник кропил, но что при этом происходило с булками, Савке не видно было. Когда подошла его очередь, у него от волнения занялся дух. Он подставил пасху под кропило и застыл столбом.

— Пятак, — захрипел дьякон.

— Где пятак?!. — Савка растерялся и остолбенел: пятаков нигде не было видно.

— Пятак клади, пятак, пятак, — все быстрее повторял дьякон, теребя его за рукав и указывая глазами на воду.

Тут Савка вспомнил наказ бабки: «За свяченье-то пятак уплати!» — вытащил из кармана пятак и бросил его от смущения с размаху в воду, обрызгав и попа и дьякона. Дьякон выпустил Савкин рукав, и на Савкину свежую душистую пасху полилась с батюшкиного кропила вода. Та вода, в какой лежал его грязный пятак… И множество других пятаков, вынутых из карманов юбок, штанов и грязных кисетов с махоркой. Пятаки опоганены махоркой. Значит, вода — тоже… Значит, и Савкина пасха теперь поганая…

Как во сне шел Савка домой, переживая свое второе и окончательное разочарование в божьих чудесах. В маленькой душе носилась большая буря и злорадно срывала с нее обрывки липкой религиозной паутины. Опустошала храм. Потрясала, рушила мечты о святости.

Придя домой, Савка молча поставил на стол пасху, скучно похристосовался со всеми и молча сел, не прикасаясь к пасхе. Бабка в хлопотах ничего не заметила, а отец сразу учуял неладное:

— Что с тобой, сынок: обидел тебя кто или что случилось?

Савка весь встрепенулся, вскочил и выкрикнул срывающимся голосом:

— Ничего не случилось, а пасху не ешьте: она не святая, а поганая!

Долго никто не мог ничего понять в перемешанном со слезами рассказе Савки. Первый разобрался в нем отец и, погладив его по голове, тихо сказал:

— Мал, а присмотрелся. Ну, забудь об этом. А больше тебе пасхи уж не святить…

И отцовы слова сбылись. Пятьдесят пять лет прожил после того Савка, а пасхи больше никогда не святил.

 

Глоточная

Лето пронеслось, как всегда: трудное, а быстрое, вихревое…

На этот раз Савка пас свиней у соседнего барина Маслова.

Трудное это дело — свиней пасти. Свиньи куда озорней коров. Корова идет себе напролом, а все же особой прыти не проявляет, и догнать ее легко, если она, скажем, в овес норовит. А свинья несется галопом. Да не в одиночку, а и все стадо за ней. Мчится в огород свиная ватага, а за ней ребячья: пастушата. Савка за главного ходил, да четверо помощников у него было. Дубасят ребята палками по жирным свиным бокам, а тем хоть бы что! Жиру-то на них на четверть: разве пробьешь? Знай себе роют пятачками огород! И пока их выгонят — они уж половину его вспашут. Вот все и пропало, что росло!

А был у Савки случай и похуже с теми ж свиньями.

Купали пастухи свиней в речке, да, знать, далеко загнали. Хряк-то один жирный-прежирный возьми да и захлебнись! Как увидел Савка, что он пузыри пускает, кинулся за ним в речку, тащит, спасает, а в хрячище-то восемнадцать пудов!

Тут еще и другие свиньи завизжали: от страха, что ли? Кинулась прочая детвора их к берегу подгонять. А Савка все с хряком возится. Визг, крик, брызги… Потом выбились оба из сил и с головкой скрылись…

Савку в ту же минуту подпаски вытащили, а хряка нет.

Тут и барин подоспел: сказали ему. Ждал «утопленник», что начнет с него барин за хряка убытки взыскивать, но нет: не взыскал. Ногами потопал, шибко покричал — только и всего. И осенью расплатился чин чином: по договору.

Так что летом этим Савка остался доволен.

А вот зима наступила лихая. И не голодом лихая, не морозами. Все это — дело привычное.

А пришла в деревню страшная гостья — болезнь глоточная!. Давно она сюда не заглядывала: при Савкиной жизни ни разу еще.

Кинулся за ним в речку, тащит, спасает…

И начала эта болезнь ребят душить: распухнет в глотке — ни глотнуть, ни дыхнуть — и задыхается больной. Из двора во двор прошлась, проклятая. И где побывала — там уж гробы готовят: где один-два, а где поболе. Наберется гробов порядочно — зовут попа из соседнего села, своего нет, тащат тогда гробы из каждого дома к кладбищу, а в них — Петьки, Ваньки, Машки… Поп всех зараз отпевает, и зарывают ребят в могилу, Воют матери и бабки, клонятся с горя отцовские головы, а как помочь беде, не знают. Докторов по деревням не водится; ближняя больница — тридцать верст. Попробовала было одна мать ребят туда свезти, погрузила четверых в сани, утеплила, укрыла как следует и повезла. А тут — метель. Все пять часов в пути мела. Доехала мать, открыла ребят, а двое уж мертвые, задохнулись дорогой. А двое других вскоре в больнице померли.

Обезумела с тех пор Агафья. Дома не живет, все бегает и кричит. Через месяц пропала. Замерзла в яру, весной нашли.

После этого случая все окончательно уверились, что доктора ни к чему: знахарка лучше. И ходит по избам знахарка. От больных к здоровым. В одной и той же одежде. Кропит по больному и по углам «святой» водицей, а с одежды да рук заразу рассыпает.

Впрочем, и без нее в переносчиках заразы недостатка нет. Умер ребеночек, соседки идут к нему «прощаться». И детей ведут: «Поди с дружком простись».

И целуют, прощаясь, мертвую ручку или венчик на лбу. А там, глядишь, и эти дети валятся, что прощались.

Много детей умерло, а переболели почти что все.

Пришел черед, и к Ермолаичу заглянула в избу лихая гостья. Свалила ребят одного за другим, начав со старших. Мечутся ребята в жару, хрипят, задыхаются. Бабушка, и без того неразговорчивая, замолчала совсем. Только руки и голова ее работали неустанно.

Чем ребят пользовать? Как лечить?

Вспомнила: раньше кое-кто из баб керосином детей пользовал — помогает, говорили.

Тотчас вынула из сундука заветный холст, на ее смертную пелену и прочие похоронные расходы заготовленный, и подала его отцу:

— Снеси Кирейке-лавочнику: проси керосину отпустить.

А сама принялась собирать старье холщовое помягче, мыть, кипятить, сушить. Потом нарезала старье на полосы, вымочила их в керосине и обмотала ими больные горлышки.

Два раза в день проделывала она эту процедуру. Дважды шесть — двенадцать горлышек.

Спасибо еще, старшенькие две внучки «в людях» жили: не болели.

Керосин щипал кожу, лез в глаза, ребята бунтовали, но, видно, и впрямь он был полезен: горлышки их задышали свободней, дети запросили пить, а потом и есть: на поправку дело пошло! Ни один внучок не задохся!

Спала ли бабушка в те ночи — никто не знал, но жалоб от нее не слыхали.

Выздоравливать ребята стали в том же порядке, как заболевали: Савка и Петька первыми. В одно утро — какое по счету, Савка не знал — он проснулся по-новому: не закрутил больной головой, ища ей удобного места на изголовье; не зашарил глазами по стенам и потолку, гоняясь за бредовыми образами, не захрипел: «Пить!» А просто открыл глаза и спокойно уставился ими в потолок, по которому метались слабые отблески лучины. Щелявый и черный потолок показался ему чрезвычайно милым.

Наглядевшись вдоволь на потолок, он перевел глаза на печку, на бабушку, что-то ставившую в печь. При виде бабушки он почувствовал, что горло его сжалось и глаза застлала какая-то муть. А на душе стало сладко-сладко. Ему захотелось тотчас вскочить, подбежать к ней, обнять. Но он почему-то не смог этого сделать, ноги его не слушались, спина и руки — тоже. Все у него было как ватное, не его.

И только голос произнес тихо, но внятно: «Бабушка».

Бабушка чуть не уронила рогач, так вздрогнула! Обернулась к Савке и метнулась к нему быстро, как молоденькая.

— Внучоночек! Саввущка! Очнулся! Жив, голубчик мой сизый, — шептала она и гладила корявой старческой рукой его свалявшиеся волосы.

Савка испытывал полное блаженство. Тут с соседней лавки послышался и слабый голос Петьки: — И я, бабушка, жив, кажись!

Бабушка встала, выпрямилась, опустила бессильно руки, и горячие неудержимые слезы полились из ее глаз: первые за все время внуковых болезней.

Один за другим в течение недели очнулись и другие ребята и хоть поднялись не сразу, а все же стали на себя похожи: разговаривали, ели.

Запищала из «святого угла» и самая младшая — Апроська.

Только средняя сестра — Аннушка — отстала от прочих: долго не вставала. А и вставши, оказалась «с покорцем»: на уши тугой. Сказывали, глоточная ей уши проела.

Бабушка превзошла самое себя в изобретении новых вкусных кушаний. Многое ли сделаешь без мяса, без крупы, без сахара? Из одной картошки да свеклы? А она делала!

Сколько перетерла она овощей на терке, сколько пальцев своих при этом она стерла в кровь — это не в счет. А из печки, после суточного томления в ней, вынимался горшок, на треть залитый густым сладким соком: патокой. Он заменял сахар в стряпне и варенье для детского лакомства. А сама «утомленная» до темно-коричневого цвета, ароматная, сладкая свекольная стружка шла в хлеб, придавая ему сладость и вкус.

А картошка? Промывала бабушка ее стружку — отцеживала крахмал, — вот те и кисель, хоть из той свеклы с квасом. А сама стружка отправлялась тоже в хлеб: и пышней и белей от нее становился. А главное — муке экономия!

Варила бабушка отжатую картофельную стружку, и получалась каша на манер манной.

О том, как бабушка делала квас, и говорить не приходится: бил он в нос и в голову не хуже браги.

Уминают внучата кушанья всеми скулами, а бабушка суетится, улыбается. Разговорчивой стала, помолодела, только похудела очень.

К весне про глоточную все и думать позабыли: за глотку ухватили хозяева поважней — работа и голод.

 

Две невесты

После окончания Савкой школы прошло два года. Из сапроновской семьи теперь ходят на работу три «мужика»: отец, Петр и Савка.

Когда телушка стала коровой, жить полегчало. Но все это благополучие вскоре разлетелось и развеялось как дым. Получилось это так…

В один из осенних праздничных дней, когда работать «грех», отец сидел возле печки на своем любимом чурбаке и мастерил Пашке сопелку.

Двенадцатилетний Пашка был на редкость способен к музыке, и хорошо сделанная сопелка пела на его губах так сладко, так умильно, что заслушивался и сам отец. Вот почему он и занимался сейчас Пашкиной «музыкой» собственноручно.

Рядом стоял и Пашка затаив дыхание, чтобы не мешать отцу сверлить.

Бабушка возилась у печи. Старшие дочери — Марфуша и Поляха, — празднично одетые, доплетали в сторонке свои пышные косы: одна — русую, другая — темную и о чем-то шушукались между собой, изредка фыркая в кулачок. Остальная детвора где-то носилась по своим делам на воле. Каждый по-своему наслаждался редким в его жизни счастьем — отдыхом после праздничного сытного завтрака.

Вот сопелка закончена. Пашка поднес ее к губам, и раздался первый нежный дрожащий звук. Потом второй, третий, четвертый. Все стихли, прислушиваясь к звукам, а Пашка, замирая от счастья, находил все новые и новые переливы и трели, нащупывая знакомые мелодии. Остальные слушали, забыв обо всем и затихнув.

Вдруг скрипнула дверь, и в дверях показались люди.

Торжественный и важный вид двоих и смущенно-испуганный третьего, державшегося позади, сразу сказал всем, даже Пашке: сваты и жених.

Девушки мигом спрятались за занавеску у печки.

Бабушка принялась поспешно вытирать руки и приглашать дорогих гостей за стол.

У отца, тоже приглашавшего и кланявшегося гостям с почетом, полагающимся в таких случаях, сразу пропало радостно-праздничное настроение и привычно тоскливо засосало под ложечкой.

Статная, волоокая Марфа «невестилась» уже третий год, и в женихах у нее недостатка не было: хоть и бедная, да уж больно собой хороша, и работница на редкость.

Так что это были не первые сваты и не первый жених.

Но приходилось каждый раз отказывать: проклятая нужда никак не давала справить нужное приданое, не было средств и на прочие свадебные расходы. Как на беду, каждый год — недород. А го изба или двор рушатся. В прошлом году совсем было решили сыграть свадьбу и деньжонок собрали по копеечке, да рухнула вместе с потолком ветхая крыша на хате — и денежки туда ж ухнули.

Шибко Марфа плакала, как отказали жениху: люб он ей был.

А жених так по сию пору на другой не женится: ее ждет.

Мелькают эти мысли в голове отца, пока он слушает витиеватые «подходы» сватов, оттого-то и щемит у него под ложечкой.

Но вот «подходы» кончены, жених, и без того отлично известный отцу, отрекомендован сватами с наилучшей стороны, и сваты переходят к самой сути своего посещения:

— У вас — товар, у нас — купец: просит он у вас вашу дочь — несравненную красавицу Пелагею Гавриловну.

За занавеской слышится «ах», и «несравненная красавица», топоча лапотками, вылетает из хаты. За ней выбегает и сестра.

Отец растерянно глядит им вслед и приподнимается с лавки. Он расстроен вконец: «Неужто и эта подросла? Да когда же? Вот беда так беда! Двое! Две невесты! Да что ж делать-то, откуда брать?»

Волнуется и бабушка: жених-то подходящий! Работяга, нрава смирного и у матери — один. Только гол как сокол. Всего хозяйства, что хата гнилая: ни лошади, ни коровы.

Оба — и отец, и бабка — кланяются сватам в пояс, благодарят за честь. Сваты отвечают им тем же.

Потом все снова садятся за стол; бабка и вернувшиеся дочери начинают хлопотать с угощеньем — «чем бог послал».

 

Семейный совет

Новоявленная невеста птицей носится из хаты на погребицу и обратно (видно, жених ей небезразличен), сияя глазами и улыбкой, которую ей не удается скрыть даже рукавом: жених ее замечает. Присутствие любимой девушки и ее улыбка придают ему храбрости, и он срывающимся от волнения и молодости баском изредка вставляет свои реплики в речи сватов. Речи дельные; нечего корить.

Один за другим собираются в хату остальные братья и сестры и чинно, потихоньку рассаживаются кто на чем, подальше от стола. Взрослые за столом решают судьбу Поляхи, а заодно, в мыслях, и Марфушкину. Она старшая, и если выдавать Поляху, то в ту же пору и Марфушку. Иначе ей зазорно будет оставаться в девках, когда выдана младшая сестра.

«Разор-то! Разор-то хозяйству какой, — вертится на уме у отца и у бабки. — Две невесты! Женихи бедные. На обзаведение молодым хозяйством хоть по пятнадцать рублей в приданое надо, да на стол свадебный немало потребуется. Откуда взять?» Ищут выхода две старые головы — не намечается. А сваты ждут ответа:

— Ну так как же? Какое будет ваше решение? Бабушка находится первая:

— Загадали вы нам загадку, гости дорогие: ведь невесты-то у нас две. Надо подумать об обеих. Повремените чуток! Дайте нам это дело обмозговать. Дело, не шуточное!

Обрадовался такому выходу и отец:

— Надо обмозговать со всех сторон. Обождите с ответом недельку.

Сваты соглашаются, встают и, поклонившись, уходят вместе с женихом.

И, как только за ними закрывается дверь, семья принимается «мозговать». Отец с бабкой за столом, остальные поодаль.

Сначала долгое время молчат. Даже младшие братья и сестры, понимая всю серьезность момента, сидят тихо, как мыши. Невесты, прижавшись друг к другу у печки, смущенно теребят свои длинные косы, да так порывисто, будто собираются оторвать их прочь.

— Да-д-а! — кряхтел отец, сидя за столом. — Беда! Вот беда.

Бабка, стоя рядом у неубранного стола, некоторое время смотрела на него и ждала, не скажет ли он чего другого. Не дождавшись, перевела глаза на невест и сказала им негромко и нерешительно:

— А что, девоньки: не пойти ли вам в монастырь? И богу угодно, и жизнь вам, там будет чистая, светлая, сытая…

Девушки вздрогнули, как от удара кнутом.

Старшая закрыла лицо руками и заголосила на всю избу. А младшая, только что проводившая жениха, сверкнула глазами, оторвалась от печи, подалась грудью вперед и негромко крикнула прерывающимся голосом:

— Лучше убейте меня на месте, лучше я в омут головой кинусь, а в монастырь я не пойду — видит бог! — и припала опять к сестре, дрожа всем телом.

Тут вскочили Петька с Савкой и, перебивая друг друга, начали просить за сестер, чтобы их отдали замуж, а не в монастырь, со своей стороны обещая работать за них не покладая рук. Младшие подбежали к сестрам и плакали, охватив их руками; а Апроська кричала:

— Не отдам!

— Ладно, что развылись? — прикрикнула на всех бабка. — Нет так нет: другое надо думать! — И тут же предложила: — Коли так, продадим корову: коровьих денег и на приданое хватит, и сыграть обе свадьбы останется.

На том и порешили без лишних слов.

Невесты, не сговариваясь, молчком опустились на колени и поклонились в ноги в сторону стола: всей семье. Они хорошо понимали, что это решение обрекало семью на нужду, только что едва прикрытую тем, что приносила корова.

Осенью обе свадьбы были сыграны.

Из семьи ушли две работницы и корова.

 

Гонит нужда из дома

В хату Гаврилы Ермолаевича снова стала заглядывать старая гостья — нужда.

Как ни бились сапроновские мужики, все втроем, а хлеба по людям мало зарабатывали: годы неурожайные были, платили скудно. А своего хлеба и в урожайные-то годы еле до рождества хватало, что уж нынче спрашивать. Год так прошел. Второй на исходе.

А тут еще сам отец занедужил: кряхтит, за спину хватается. Живот сорвал, что ли? Тогда худое дело совсем. Несколько дней уж шепчутся меж собой старшие сыновья, Петр и Савка. Спорят о чем-то втихомолку.

Наконец решают что-то, и в тот же день за обеденным столом Петр говорит отцу, не поднимая глаз:

— А что, папаня: не послать ли тебе Савку на шахты? Малому пятнадцатый год доходит; другие в его годы уж шахтерят и дому помощь дают. А со своим-то хозяйством и я справлюсь, ежели ты разнедужишься совсем.

Все перестают есть и кладут на стол ложки. А Петька продолжает:

— Савка, сам знаешь, какой на работу ухватистый, да и не мот, не шалопай. Помощь от него дому будет.

— М-м-да, — произнес после долгого молчания отец. — Вот какие дела-то. Ты, мать, как думаешь?

Бабушка отвечает спокойным голосом (а руки дрожат и в глазах — тоска):

— Что ж, Петька дело говорит. А ты как, Саввушка? Согласен ли?

Савка, захлебываясь от нахлынувших чувств, торопливо говорит:

— Да я, бабушка… да я, папаня… Да я с великой охотой поеду. И вы за меня не бойтесь! Тошней кулацкой кабалы на шахтах не будет! А зарабатывать я там больше сумею. Поменьше там, чай, грабят, чем здешние наши…

Не так-то легко новой мысли пробить себе дорогу в старой голове. За долгую жизнь человека там и без нее уже много дум накопилось, да ещё каждая с памяткой, а иная — и с несколькими…

Лежат себе эти памятки тихо-смирно, одна на другой, как четвертушки старой бумаги, давным-давно кем-то исписанные… и нет их будто… и ничем они человеку не докучают…

Но вот ворвется в такую голову новая мысль… незваная… непрошеная… Вместе с ней и ветер будто ворвется — и чем мысль смелей, тем ветер сильней! Взбудоражит он старые листки, поднимутся те дыбом, закружатся в бедной головушке, как сор на перекрестке, — и каждый свое ей забубнит, что в его памятке сказано…

О шахтах в бабушкиной и отцовой голове немало памяток хранится, хотя сами они отроду на них не бывали. Сами-то не бывали, а ребят таких же, как Савка, на них провожали, и своих, и чужих. Не один десяток ребят на их веку деревня на шахты отправила. И судьба тех ребят на таких вот памятках у всех односельчан в голове записана.

И у отца с бабкой тоже…

И вот сейчас будоражные Савкины да Петькины слова и оживили эти памятки, и заголосили они, каждая свое, и потемнело от них в старых глазах, и опустились ниже старые головы…

Никетка Пахомов… Сашка Портнов… Степка… Игнатка — изувечились, калеками вернулись… Михайловы сыновья — трое! — не вернулись вовсе: в забоях завалило… Тогда же и сват Никифор погиб, и Агафьи-вдовы сын единственный — Илья…

Большой обвал был тогда. Не всех откопали и мертвых.

А сколько ребят на шахтах на «легкую дорожку» сбились, кабацкими завсегдатаями сделались. Этих не перечесть…

А хозяева шахт нарочно кабаков понастроили, чтобы выданные шахтерам за каторжный труд денежки к ним же обратно через кабак воротились.

Рассказывают страшную быль злые памятки, нагоняют страх на стариков… Но вот и другие памятки заговорили, им наперекор: «Не все же ребята на шахтах пропадают. Есть и такие, что „в люди“ выбились». Живут себе припеваючи, приоделись! Каким щеголем приезжал на побывку Васька Лаптев? В костюме, при часах! Да и отцу немалую толику в хозяйство преподнес!

А Егор, а Семен Завьяловы? Александров Петр?

Раньше, когда они за кусок хлеба батрачили, им только и звания было, что «Сенька» да «Сашка» — хоть у них у самих уже «Сеньки» да «Сашки» росли.

А как приехали те по-городскому одетые да с деньгами — так тот же лавочник «Семеном Палычем» и «Петром Василичем» величать их стал и первым с ручкой полез здороваться.

Отец жадно прислушивается к лепету добрых памяток: он оптимистичен от природы и охотно верит в лучшее.

Он перестает вздыхать, выпрямляется и встает из-за стола.

Встают и Савка с Петькой и облегченно вздыхают: минуты общего молчания показались им часами, и они рады, что оно кончается…

А отец уже говорит бабке:

— Ладно, мать! Поговорим-ка со сватом Акимом: он сам двенадцать лет шахтером был, что он скажет?

На другой день Савка слетал на другой конец деревни за сватом. Сват, узнав, в чем дело, явился тотчас же.

— Добро! Добро! — закричал он, едва переступив порог. — Хватит на отцовской печке греться, пробивай дорогу!

Он был «закоренелый шахтер», как его иногда шутя называл Ермолаич. Деревню он недолюбливал и шахту покинул не добровольно, а из-за увечья: глыбой раздробило ему правую руку. Рука не заживала долго, уехал домой, а дома в ту пору отец помер: так он и застрял в деревне.

И теперь он радовался рождению нового шахтера. Началось совместное обдумывание будущей жизни, Аким поучал отца:

— Перво-наперво отпиши землякам в Макеевку: принимают ли на работу? Всяко бывает: хозяин — барин. Хочет — примет, а хочет — выгонит. А ты, Елена Борисовна, пока что одежду ему приспосабливай: кацавейку, штаны ватные; чтобы наготове были: не поедет — дома сносит. Да не забудь мешок ему дать: спину прикрывать.

Долго и подробно обсуждали Савкину отправку; вместе составили письмо землякам, и Савка на следующее же утро отомчал его на станцию — пятнадцать верст туда да пятнадцать обратно. Ночь там переночевал.

Ответ пришел через две недели. Земляки писали: «Малого присылай. Чем можем — поможем. Однако за успех не ручаемся: увольняют шибко. Сами каждый день расчета опасаемся».

Весть, что Ермолаич отправляет сына на шахты, мгновенно облетела всю деревню и подтолкнула еще одного желающего: Андрейку — сына кулака Костылева. У того нужды в доме не было, да уж больно отец одолел жадностью да притеснением.

Отец Андрейке не перечил: сыновей у него и без Андрея хватает, а уедет — все, глядишь, десятку-другую когда пришлет. Так и нашелся Савке попутчик.

Справлять ребят решили, по совету свата Акима, тотчас же по окончании уборки: «Чтобы до холодов успели жизнь свою устроить, а то и замерзнуть недолго».

Тот же сват обещал выправить Савке удостоверение в волости.

— Годочков маленько не хватает, ну да не беда: за бутылку водки припишут…

И действительно, приписали: в удостоверении Савелий Сапронов числился семнадцатилетним.

 

Прощание

Быстро проходят последние дни уборки, и настает назначенный день отъезда. С раннего утра в хату начинают приходить провожающие — родные и соседи. Женщины держатся возле бабушки, мужчины обступают Савку. Каждый старается дать ему в дорогу какое-нибудь напутственное наставление, совет, предостережение. Савка смущен общим вниманием и тоскливо оглядывает углы родной избы. Среди взрослых бородатых людей его небольшая, хоть и коренастая фигурка выглядит совсем детской.

С Андреем у него назначена встреча на станции. Хоть Савкин конец деревни к станции ближе и идти тому мимо Савки, но заходить за Савкой Андрей не будет. Во-первых, потому что непристойно богачу заходить за бедняком, во-вторых, у Савки свои провожатые, а у Андрея свои. Те поедут на лошадях, а Савка со своими — пешком.

Поезд проходит через их станцию раз в сутки, ночью, задерживаясь на ней пять минут. Андрею на Лошади можно поехать к вечеру, вдоволь нагулявшись с гостями, а Савке надобно с утра: дорога длинная, трудная, грязь по колено.

Савка уже одет по-дорожному.

— Ну, пора собираться, — говорит сват Аким: он командует проводами.

Мужчины садятся на лавки у окон, женщины — на приступочке возле печки: перед отъездом всем полагается присесть. Мужчины молчат, хмуро глядя в пол: думают, верно, о нужде, которая гонит их детей из дому за куском хлеба. О ней же, владычице, думают и бабы, утирая глаза. Посидели минуты две, встали.

Бабушка подала внуку холщовый мешочек с сухарями и десятком печеных яиц и припала к его голове.

На этот раз она плакала вволю, не сдерживая слез. Знала, что прощается с внуком навсегда: об этом без слов говорили ее годы. Понимал это и Савка. И тоже плакал, не отирая слез и не отстраняясь от бабушкиных прощальных крестов, как это сделал бы в обычное время, стесняясь присутствующих.

Наконец сват говорит:

— Ну, пора в дорогу. Поплакали — и будет! До станции еще шагать да шагать.

Бабушка ощупывает в последний раз зашитую в подкладку внукова пиджака трешку — все его достояние (запас «на крайний случай») — и медяки в его кармане — на расход. Билет не предусмотрен: бедняк должен ехать «зайцем».

Крестит последними безнадежными крестами. Знает наперед, что не спасут они внука ни от толчков кондукторов, когда те будут выталкивать Савку из-под лавки вагона, пи от голодной боли в животе, ни от холода. Не было еще помощи божьей пи в каких случаях бабкиной жизни. Но она все-таки молит о ней бога, жарко глядя на образа и увешивая грудь внука крестами, как броней…

Наконец все выходят за дверь. У околицы от прочих отделяется группа в шесть человек, провожающих Савку до станции: Савка, Петька, отец, веселый сват Аким й двое друзей-сверстников.

Долго видны на бледном осеннем небе темные фигуры уходящих людей: в чистом поле как в море — далеко видно. Потом соседи один за другим расходятся.

А бабка все стоит, прижавши старые руки к груди крест-накрест. Смотрит до тех пор, пока люди превращаются в черные точки… тают…

Но вот их не стало…

Тяжело вздыхая и шатаясь — не то от старости, не то от горя, — идет она домой.

Клонится книзу старая голова, как виноватая, а губы повторяют беззвучно: «Три рубля! Три рубля! С тремя рублями парнишку в свет пустили, горемыку разнесчастного!»

Но Савка несет в новую жизнь то, что дороже денег: вольный характер, от нее унаследованный, и стремление к правде, внушенное первым учителем.

 

Хороши поля Орловщины весной…

Куда ни пойди, откуда ни взгляни — всюду необозримая равнина, изумрудным ковром устеленная, с мягкими, едва заметными переходами от возвышенных мест к низинным. И от этих переходов кажется, что равнина дышит, поднимая и опуская свою могучую грудь.

Еще краше те поля в конце лета.

Поднялась, возмужала красавица рожь.

Уж не ковром, и морем разлилась она по необъятной равнине; и ходят по ней золотые волны под ласковым летним ветерком; и шумит она тихим живым шелестом, будто говорят колосья меж собой: «Готовьтесь! Скоро жатва!»

Но вот наступает и это время: самое праздничное, самое торжественное в жизни полей и самое трудное. самое напряженное в жизни хлеборобов — уборка урожая.

Трудна эта пора, и недаром исстари зовется она страдою: страданием, значит.

Страдает спина от тяжелой работы; страдают руки и ноги от беспрерывного напряжения и колючего жнивья; сохнет в горле и во всем нутре от палящего весь день солнца; мутится в голове от жары и усталости. И так от зари до зари… Весь долгий, долгий по-летнему, день…

И все же не стоны, не вздохи несутся из запекшихся от жары губ, а полные бодрости и силы переклички, порой — песня.

Тот, кто посеял, взрастил эту рожь, не тяготится и ее уборкой: своя ноша не тянет.

Бурной жизнью живут в это время года поля: будто выходит наружу вся скрытая сила огромного человеческого труда, в них вложенного.

Но вот уборка кончена. Снят и свезен золотой убор полей. С последним снопом ушла с них и человеческая суета, движение, звуки, жизнь…

Остается одна молчаливая черная, сухая земля, покрытая колючей небритой бурой щетиной — жнивьем.

Начинаются осенние дожди: мелкие, упорные и неотвязные, на весь день.

Мокнет жирный комковатый чернозем полей. Под каждым комочком копится лужица. Чернозем как глина: далеко вглубь воду не пропускает, а сам размокает — в кисель.

Хорошо это ростку, путнику — лихо…

Пеший ли, конный, все едино: вязнет он в черноземной грязи выше щиколоток; хватает она его за ноги клещами; тянется за ними, как тесто за руками стряпухи.

Полем, разумеется, никто и не ходит: болото сплошное, хоть и мелкое. Для ходьбы и езды дороги есть: проселочные и большаки.

Большак за лето так ногами утрамбуется — людскими и конскими, что твой асфальт. Только пыль на нем на четверть лежит. Ну да к ней-то человеку сельскому не привыкать: почихал — и дело с концом!

Летом-то большак — асфальт, а как помочит его дождичек недельку-другую разливанное море грязи… Вот те и разница!

На всяком большаке конных дорог проложено несколько, а меж ними — трава. Ищет сначала конник спасения на травушке, крепче держит, да недолго она спасает: втолкнут ее, сердечную, вскоре в грязь вместе с верхушками. А дорожные колеи тогда ж ямами выдолбятся — колдобинами. А колдобин тех не видать — водой скрыты, как и вся дорога.

Идет себе лошадь по ровной стежке посреди дороги, а колеса вдруг в колдобину ух! Тут и телега вся перекосится вбок… Если в правый — седок скорей налево клонится. А телега в ту пору уж налево ныряет. А седок — вправо. Вот и не вывалился, вот и удержался. Вправо-влево! Влево-вправо! Качается ездок всю дорогу из стороны в сторону, что маятник. Намается!

Ну, а про лошадь и говорить нечего: известно — скотина бессловесная…

Но и пешему люду в ту пору не слаще: за конного хоть лошадиные ноги отвечают, а за пешего свои. Посреди большака пеший и не ходит: если лошади там грязь кое-где до четверти ноги доходит, то человеку и вовсе по колено: где уж сладить! Пешие выбирают себе тропки по обочинам большака: там чуть повыше лишняя вода все ж сливается. Но и там идти трудненько: грязи на всех хватает. Главная беда — клейкая она уж очень: так и липнет к лаптям, так и клеит на них земляные калоши.

Тяжелеют калоши с каждым шагом, а не отваливаются.

По пуду ноги станут, еле тащатся. Вот и приходится с прутиком ходить, калоши счищать. Почистил — полегчали ноги. Полегчали — опять пошел.

Конечно, по доброй воле гулять по таким дорогам не хочется. Ну, а если нужда погонит — пойдешь! И на пять верст пойдешь, и на десять.

И на все пятьдесят, если понадобится…

Машине но такой грязище ни за что не пройти: либо увязнет, либо сломается. А мужицкие ноги ко всему привычные: топают да топают, месят грязь…

 

Вот и станция

Вот по этой грязи и топает сейчас Савка, шагая на железнодорожную станцию. Вместе с ним месят грязь еще пять пар терпеливых крестьянских ног — его провожающих.

Идут уже три часа… Устали так, что и разговаривать неохота.

И только думкам в голове усталость нипочем, летят себе куда хотят. Одни — в прошлое, другие — в будущее. Но исходная точка у всех одна: судьба Савкина.

Сват вспоминает свое собственное шахтерство и первые, самые трудные годы. Вспоминает и хорошее, что дали ему шахты: осмысленный труд, рабочую дружбу, относительную обеспеченность. «Эх, кабы не увечье, никогда бы в кулацкую кабалу не воротился!»

Отцу Савки, никогда никуда не уезжавшему от дома больше чем на три дня, предстоящий отъезд сына рисуется в самых мрачных красках: дальняя дорога, трудности при поисках работы, соблазны разгула, обвалы и увечья — спутники шахтерской жизни. Долго ль пропасть парнишке? Ребята-провожатые в глубине души завидуют ему: от кабалы избавится и свет увидит.

А сам Савка идет как в полусне, обуреваемый новыми неизведанными чувствами. Ему и полей жаль: хоть и хмурые они сейчас и неприветливые, а все ж родные. И страшно без отца и бабки в чужом краю очутиться…

А в то же время манит его эта чужая неизвестная жизнь, хочется увидеть новые края, новых людей. Верно, настала его пора, про какую старые люди говорят: малец — что птенец, крылья вырастут — из гнезда вынесут. А тут еще нужда сзади подталкивает: как в гнезде-то усидишь?

Савка представляет себе неведомую шахту глубокой узкой ямой, куда надо прыгать, и ежится от этих мыслей: жутко, чай, под землей-то? Темень…

Но тут же вспоминает сватову прибаутку: «На шахтах-то, брат, рубли с колесо, а трешки с веретье», представляет себе, как он катит домой такой рубль, и тихо смеется.

— Чемуй-то ты, сынок? — с недоумением, почти с испугом спрашивает отец.

Савка смущается и бормочет:

— Так… ничему.

Снова молчание. И кругом тишина. Только звучно чавкает грязь под ногами.

И четвертый час на исходе, а станции все не видать. Усталость притупила боль разлуки… Поля, провожавшие его всю дорогу от самой околицы, отступили, закрылись мглистым туманом и не тревожат больше Савкину душу.

И теперь Савка идет как автомат, ни о чем больше не думая, ничего не переживая. Короткий осенний день кончился. Стемнело.

Вдруг сквозь мглу тумана засветили неясные, чуть заметные светлые точки. Станция!

— Слава те Господи! — говорит отец, облегченно вздыхая.

Все оживляются и идут быстрее.

Вспыхнул угасший разговор, сват Аким возобновил свои наставления Савке, перемежая их, по своему обыкновению, шутками и прибаутками.

Савка не отрываясь смотрел на приближающиеся огоньки, и они манили его, звали, подмигивали, обещали что-то новое, захватывающе интересное, чуть-чуть страшное..

Новые непонятные чувства заставили его подобраться: он оправил кацавейку и мешок, по детской привычке подтянул штаны и шмыгнул носом: в знак пренебрежения к грядущим бедам.

По совету свата Акима, не доходя до станции, все повернули к хате знакомого Акиму ночного сторожа, «чтоб не примелькаться господину начальнику станции: до поезда-то еще долгонько, а начальники — народ дотошный; наш-то, поди, сразу увидит, что за птицы прилетели: попробуй-ка тогда посади!»

Хозяин встретил гостей радушно, в хату звал. Но в хату не пошли: вся она с кулачок, детей куча, а гостей шестеро.

Все отправились под навес, возле дороги.

— На вольном-то воздухе вольготнее, да и гудки слышней. Перед тем как пассажирке пройти, за полтора часа товарный прибудет. Вот тогда и на станцию пойдем, — планировал Аким.

Савке это предложение на руку: ему хочется встретить своего попутчика Андрея, когда тот подъедет, доложить, что он здесь. В избе-то, за ребячьим гамом, пожалуй, того и не услышишь: здесь слышней. Да и выскочить к нему навстречу отсюда сподручней. Под навесом «мебели» на всех хватило: кто сел на кадку, кто развалился на куче хлама. Вынули перекуску, что заботливая бабка на дорогу дала, и подкрепились.

За едой заговорили о крестьянских домашних делах, и Савка мало-помалу успокоился. Вдруг на дороге послышался стук колес и нестройное пьяное пение.

«Андрей едет», — смекнул Савка и выбежал на дорогу. Действительно, это ехал Андрей и четверо его провожатых (возница не в счет). Все орали, обнимались и чуть не валились с телеги.

«Беда! — мелькнуло в догадливой Савкиной голове. — Этаких-то начальник уж непременно заметит, а Андрюшка тоже „заяц“. Вот те и сел!»

Андреев отец из жадности тоже не дал сыну денег на билет: это Савке Андрей еще дома сказывал.

Замахав руками, Савка остановил телегу и начал торопливо делиться с Андреем своими опасениями.

Тот, уразумев наконец, начал объяснять дело провожатым и уговаривать их не ехать на станцию. Двое согласились охотно: у них были родные при станции, к ним они и отправились, распрощавшись с Андреем.

Возница с мешком Андрея поехал к станции, а двое пошли с Андреем под навес коротать оставшееся время.

Взрослые говорят о своих делах — не спеша, не перебивая друг друга… Ребята шушукаются о своих — оживленно, втихомолку толкаясь.

 

«Зайцы»

Но вот слышится шум подходящего поезда. Гудок… Савка начинает дрожать мелкой дрожью. Все торопливо встают, отряхиваются и направляются к станции. Сват и здесь «командует парадом»: улучив момент, когда станционного начальства поблизости нет, он всовывает Савку и Андрея в курящий вагон третьего класса и вскакивает за ними сам.

Осенняя темнота и туман помогают незаметной посадке ребят. Подталкивая их в дверь вагона, сват говорит им последние ободряющие слова и наставления, обнимает и оставляет одних среди чужих, незнакомых людей.

Ребята остановились растерянные: и впрямь зайчата, в ловушку попавшие…

Но кругом — не лес, не враги, а свои, понимающие, сочувствующие люди: бедняки, чернорабочие.

— Ну, чего задумались, зайчата? Ныряй под лавку! — ободряюще говорит один.

Другие с готовностью убирают ноги, освобождая лаз под лавку. Ребята, не снимая котомок, пыхтя лезут.

— Новички, — добродушно смеются пассажиры. — Котомки-то с плеч снимите, не то застрянете. Перед собой их положьте: загородят они вас…

Дружеская поддержка выводит ребят из окаменелого состояния, и они лезут проворнее.

Вскоре явился контроль. В вагоне ничего подозрительного не приметил. Кое-кто из пассажиров похрапывает; другие сидят, плотно сдвинувшись на скамьях, попыхивая цигарками и мирно беседуя. Две свечи над дверями вагона еле освещают главный проход, не заглядывая под скамьи… И все же Савка лежит ни жив пи мертв. А вдруг чихнется?! Но все обошлось благополучно.

Потом подкрадывается сон…

Через три часа попутчики сигнализируют:

— Живы? вылазьте: пересадка. На прощание ребят инструктируют:

— Помните, ребята: в первый и второй классы не суйтесь, там господа сидят и вас непременно кондукторам представят как жуликов. Метьте на третьи классы. Да и из тех-то выбирайте самые духовитые, махорочные: там вернее всего друзей найдете.

Разбуженные в самый разгар сна, в два часа ночи, ребята очумело слушают и чуть не валятся с ног. Поезд останавливается.

Все оставляют вагон: поезд пойдет обратно.

Попутчики разметнулись по своим поездам, а Савка с Андреем остались на платформе незнакомой станции Мармыжи.

Станция эта находилась уже на магистрали Москва — Курск, по которой ни Савка, ни Андрей сроду не ездили. За свою пятнадцатилетнюю жизнь они побывали по три-четыре раза только в соседнем городке Ливны, в пятидесяти верстах от их деревни, да в ближайших деревнях. Там встречала их такая же тихая, неторопливая, понятная жизнь, как и в родной деревне.

А здесь не так. Ярко освещенная, многолюдная, несмотря на ночное время, станция жила по-иному. Не успел отойти поезд, что привез ребят, как загрохотал другой. С него и на него повалили толпы людей, куда-то спешащих, что-то кричащих, незнакомых, непонятных. Ребята растерянно, испуганно глядели им вслед, прижимаясь друг к другу.

Сон давно убежал, уступив место тоскливому страху.

Поток людей схлынул так же быстро, как возник, и станция затихла на время.

Ребята опять увидели свой поезд: он перешел на другой путь и готовился сейчас идти обратно — мимо их родных хат…

Мучительно, до слез, до боли в горле, захотелось им домой, в родной угол, в тихую привычную жизнь. Ноги сами собой затопали на месте, готовые сорваться каждую минуту.

Савка одумался первым — перестал глядеть на паровоз, оторвался от Андрея и сказал насмешливо:

— Плакать, что ли, собираешься? Эх ты, фефёла! Давай-ка лучше поедим пока что. Поезд наш, сказывали, через два часа будет, а под лавкой-то жрать неспособно.

Андрей послушно кивнул головой. Помня приказ свата «не докучать», отошли к сторонке. Развязали котомки. Поели. Повеселело.

Снова подошел состав.

Куда идет? Оказалось, не тот. Еще… И еще…

Их поезд подошел уж под утро.

Нашли вагон подходящий. Влезли.

Молчком, не дожидаясь приглашения, полезли под лавки: Савка — меж грязных сапог и чуней, охотно отодвигавшихся в сторону, Андрей — под лавку, занятую стареньким благообразным батюшкой с кроткими глазками и многочисленными узлами и корзинками, насилу втиснулся меж двух узлов. Поехали.

Не прошло и получаса — контроль! Кроткий батюшка тотчас же встал с места и показал контролеру на Андрея под лавкой:

— Жулик тут, господин контролер. Опасаюсь за вещи.

Под лавку тотчас же посыпались пинки мощного кондукторского сапога. Пока Андрей медлил, не зная, что предпринять, из-под соседней скамьи добровольно вылез Савка: не оставлять же товарища в беде! Угрюмо, глядя на кондуктора, Савка негромко, но раздельно сказал:

— Собаку, что ль, пинаешь? На нем крест! Батюшка встрепенулся:

— Какой крест? При чем тут крест, богохульник?

— А при том, батюшка, что он его по груди сапогом пинает, а на груди-то у него крест, — уже злобно отчеканил Савка.

Одобрительно зашумела простая публика, не нашел ответа батюшка, но Андрей и Савка уже не слыхали дальнейшего: их выставили за дверь, а затем из вагона на первой же станции.

 

Второй день и последующие…

Светало. Моросил въедливый осенний дождь. Маленькая деревянная платформа станции была почти безлюдна: на этой станции останавливались только самые неторопливые поезда — товаро-пассажирские. Остальные — а их было большинство — с грохотом пролетали мимо.

В промежутках начальник станции уходил домой пить чан и закрывал ожидальную «от жуликов».

Продрогнув за несколько часов под платформой, возвышавшейся на коротких столбиках над морем грязи, ребята ухитрились снова сесть в поезд.

Несколько пролетов проехали под лавкой. Контроль, и снова — вон!

Андрей уже плачет и проклинает отца. Отцовский карман вполне выдержал бы стоимость билета. Но жадность богатства не щедрее немощи бедняка: даже запас Андрея «про черный день» превышал Савкин всего на семь рублей.

— На десятку раскошелился, а в сундуке «катеринки» лежат, — причитал Андрей.

Савка скребет в затылке в поисках нужных мыслей.

Тем временем их примечает наметанный глаз начальника станции. Не говоря ни слова, он следит за ними неотступно и в момент, когда ребята влезают в следующий поезд, хватает обоих за шиворот:

— Предъявите билеты, голубчики!

После короткой, без слов понятной пантомимы начальник отшвыривает их от вагона с напутствием:

— Пошли вон, стервецы! Не попадайтесь мне в другой раз: в арестантку упеку!

Скверное положение…

Савка решает: шагать пешком до следующей станции. Двенадцать… пятнадцать верст? Сколько придется.

И шагают… под дождем… после бессонной ночи.

Новая станция… Посадка… Недолгая передышка вод лавкой, контроль — и вон!

Меняются люди, меняются названия дней и станций. Неизменна только жестокость бессмысленной борьбы за право искать работу.

Потерян счет пинкам кондукторов и подзатыльникам начальников станций…

Доедены последние крошки съестного из котомок.

Мокрая одежда… Усталость до одури…

Только выносливое крестьянское тело, привыкшее ко всяким передрягам, помогло Савке пройти этот путь на шахты.

Андрея он в последние дни целиком взял на свое попечение: утешал, бранил, тащил куда нужно. Дорога, которая у «билетных» пассажиров укладывалась в двадцать два часа, у Савки и Андрея растянулась на шесть с половиной дней.

И все же они добрались до Макеевки.

Вышли из вагона. На этот раз без пинка.

Андрея и Савку выставили из вагона на первой же станции.

Остановились на минуту.

Савка вспомнил наказ бабки: «Перекрестись трижды, как с поезда-то сойдешь», и снял шапку. Но тут же вспомнил и попика — дорожного спутника. Сердито нахлобучил шапку по самые брови и махнул рукой:

— Айда, Андрюшка! Пошли!

 

Приехали…

Шахту, где работали земляки, ребята нашли легко.

Последние попутчики — шахтеры окрестных шахт — так обстоятельно, так заботливо описали им все приметы дороги, что она встретила их как старая знакомая и сразу же привела куда надо. Барак тоже отыскали без труда, только в дверях маленько попутались: их было шесть. Однако нашли и дверь. Помешкав немного — старательно очищали ноги голиком, — ребята робко открыли дверь.

Волна комнатного, хорошо прогретого воздуха хлынула им навстречу.

Но не от нее закружилась у Савки голова и заработали слюнные железы: запах щей, жареного картофеля, хлеба, свойственный помещениям, где готовят и едят, был тому причиной.

В комнате был всего один человек: женщина, стоявшая у плиты спиной к двери. Она мыла посуду. Справившись со слюной, Савка охрипшим от простуды и волнения голосом негромко сказал:

— Здравствуйте, тетенька.

Андрей смолчал, держась за спиной Савки.

Женщина вздрогнула, плеснув водой из кастрюли на плиту, но, обернувшись, тотчас же заулыбалась и приветливо закивала головой.

— Наши? Ковылинские? Знаю, знаю: мужики сказывали — едут, мол! Проходите к плите, ребята. Вымокли-то как, сердешные! Обсушитесь! — ласково приглашала женщина, быстро убирая вымытую посуду по местам и вытирая руки.

Затем, так же быстро и ловко, она принялась переставлять с лавки на горячую еще плиту какие-то котелки и горшки, рассказывая ребятам попутно о себе. Она из их же деревни, но уехала из нее двенадцать лет назад с молодым мужем. Мужа через четыре года завалило: откопали мертвым. Теперь она за другим — волжанином; в деревню свою теперь ей ехать незачем: хозяйства там не сохранила, родители померли.

Ребята слушали рассказ, а сами как завороженные глядели на котелки и жадно ловили носами пар, поднимавшийся из них.

Крыша над головой, тепло и ласковый женский голос подействовали на них, как комнатный воздух на принесенное со двора морозное белье: они разом обмякли.

Возбуждение, державшее их на ногах в течение целой недели беспрерывной дорожной травли, разом исчезло, уступив место смертельной усталости и голодной слабости; и, когда женщина, в который уж раз, настойчиво предложила им сесть, они молча, не сходя с места, как по команде, сползли спинами по двери и сели на ее порог.

Без слов поняла женщина их состояние…

Не говоря больше ничего, она сильной ловкой рукой подхватила ведро, ковш, мыло, рушник, другой обхватила по дороге ребят и потащила на крылечко умываться. С нарочитой веселостью она помогала им очищать дорожную грязь, потом, ахнув, побежала в барак (вспомнила что-то!), кивнув им на ходу:

— Хватит! Белые! А то вороны унесут!

Была ли вода теплой или такой показалась она Савке от материнской заботы незнакомой женщины, но Савка с наслаждением мылил и мыл лицо, не видавшее ухода семь дней.

Отряхнувшись и пригладив волосы, ребята явились в барак.

— Ну, вот. Теперь хоть на ребят похожи. А то я уж думала: не басурманы ли какие? — засмеялась женщина, ласково подталкивая их к столу.

На столе уже ждала ребят плошка ароматных, дымящихся щей. За ними появился жареный картофель, каша.

Как голодные волчата, глотали ребята еду, почти не жуя. Наконец, насытившись, отвалились от стола, не находя достаточно сильных слов для выражения своей благодарности.

Впрочем, «спасибо, тетенька!» они все-таки сказали.

Савка начал было: «Дай тебе…» — но «бог» застрял в горле: снова вспомнился дорожный попик.

После еды к ним возвратился дар слова, и они кое-что рассказали о своей деревне.

Женщина некоторое время слушала рассказ, подперев щеку рукой и утирая глаза, потом торопливо снова принялась за дела, досказывая и о себе. Живется ей здесь неплохо. Готовит на артель. Кормится бесплатно. Жалованье чистым остается.

Одно горе: дети не живут.

— Сказывают: пыль здешняя больно тяжелая. Нутро она забивает: вот душенька и выходит вон — от тесноты, значит. У нас и мужиков много помирает. И все перед смертью жалуются: дыхать, грят, трудно… Ну, да что ж поделаешь: везде, знать, трудно дышится. В деревне на что уж воздух хороший, да и то как богатей тебе глотку зажмет — все равно не продохнешь.

Убедившись, что осовевшие ребята не могут больше куска проглотить, она оставила работу и потащила их к нарам. Оказывается, она уж приготовила им сухое мужнино старье и постель на нарах. Переодевались ребята уж в полусне, а как и куда легли — и вовсе не чуяли: спали. А женщина, смахнув слезинки с глаз, забрала их одежду сушить и побежала к своим делам, наверстывать затраченное на ребят время: работы стряпухе — по горло.

 

Земляки

Конечно, если бы ребячья воля, они проспали бы не полдня, а три дня подряд. Но в сумерки их разбудил настойчивый женский голос:

— Вставайте, ребята! Ночью доспите недостачу! Сейчас наши придут: земляки. Вставайте! Обедать будем.

Кое-как ребята расшевелились. Тетенька посоветовала им умыться, чтобы сон прогнать — помогло. В окна заглядывал слабый свет осенних сумерек, и на столе горела небольшая керосиновая лампа. Скоро ребята услыхали гул со стороны шахты.

— Шахтеры на-гора подымаются, — пояснила стряпуха.

Подымались небольшими группами. Обычно не расходились сразу же по домам, а задерживались ненадолго у выхода, делясь событиями дня. И чем события были крупнее, важнее, чем больше обсуждений они вызывали, тем большая толпа здесь скоплялась, тем дальше слышался гул сотен голосов, говорящих одновременно. Толпа росла, уплотнялась. Затем передние ряды, подталкиваемые задними, трогались с места, и толпа начинала растекаться по пустынным улочкам поселка, как вода, переполнившая водоем до краев.

Впереди нее, оповещая о ее приближении, несся глухой гул; в нём не было определенных звуков, но он был всем понятным голосом толпы.

По мере приближения к бараку, где Савка и Андрей, сытые и в сухой одежде, блаженствовали у горячей плиты, гул усилился, перерос в разноголосый галдеж. Потом постепенно стало стихать: толпа прошла мимо.

Вскоре на крыльце затопали ноги, заработали голик и скребок, очищая грязь.

Ребята напряженно вслушивались, не спуская глаз с двери. Сейчас войдут земляки… Те, что поразили воображение ребят своими костюмами и часами. Те, которые добыли себе на шахте то счастье, за каким сейчас приехали и Андрей и Савка.

Дверь открылась…

И в нее повалили невиданные люди. Страшные, черные, со сверкающими белками глаз на черных худых лицах, с черными корявыми руками.

Хриплыми раздраженными голосами они выкрикивали непонятные ребятам слова: «крепи», «штреки», «лава», «обвал» — видимо продолжая разговор. Только ругали кого-то понятно: по-русски. Ребята оторопело вскочили на ноги, попятились подальше от двери, не сводя с нее глаз.

В голове мелькали испуганно догадки: кто эти люди? Да и люди ли это вообще? Может, какая нечистая сила?

А «нечистая сила», увидев ребят, на миг смолкла и остановилась, а затем оживилась, зашевелилась и заговорила обыкновенными теплыми человеческими голосами простые понятные слова:

— Гляди-ка, приехали-таки, желторотые…

— Здорово, орлы! Ну как: тумакам-то счет подвели? Сколько на брата вышло?

— Рихметики ихней для счета не хватило! — шутили и смеялись кругом, одновременно похваливая ребят за проявленную энергию: каждый по собственному опыту знал, чего стоит безбилетному дорога.

Савка ободрился и, стараясь не уронить собственного достоинства, сказал:

— Что там тумаки считать? Нам на шею их не навешали. Что было, то сплыло!

— Правильно! — сказал, сверкнув белками на черном лице, шахтер, сидевший на скамье в ожидании своей очереди. И стукнул при этом кулаком по скамье. По этой привычке ребята узнали Андреева соседа — Семена Сажина. — Правильно! Мы по мелочам считать не будем: когда-нибудь все зараз подочтем! И с кого надо — спросим!

Перекидываясь словами с ребятами, земляки умывались: кто в большом железном тазу возле двери, кто на крыльце. Несмотря на мыло и теплую воду, заготовленную заботливой стряпухой, добела отмыться никому не удалось: помимо угольной пыли, на лицах лежал и слой сажи от шахтерских коптилок. Но аппетита от этого ни у кого не убавилось: наелись все до отвала. А уж как ребячьи животы вторую такую нагрузку выдержали, они и сами удивлялись.

К концу обеда ребята признали всех, кто за последние пять-шесть лет приезжал в деревню на побывку: больше по повадкам и улыбкам, чем по лицам.

Смущало только отсутствие «кустюмов».

Наконец Андрей, не выдержав, спросил сидевшего рядом шахтера:

— Дяденька! А где ваши часы?

Минута изумления и молчания — потом оглушительный хохот.

Отсмеявшись и откашлявшись, тот ответил:

— А я их в шахте на гвоздочек повесил — в своей квартире!

Снова хохот, а потом невеселый и серьезный ответ:

— Ты думаешь, парень, что мы и на шахте такими ходим, как домой приезжали? Вот полезешь в шахты — увидишь, в чем там люди ходят; да и ходят ли вообще.

Сегодня за столом сидели долго: каждому хотелось узнать о своем, о родных, соседях, друзьях. Савка еле успевал отвечать. Андрей же, язык которого был еще неповоротливее, ограничивался кивками, подтверждающими слова Савки.

Стряпуха Анна Петровна убирала со стола освобождавшуюся посуду, а затем неожиданно подала чай.

— Чтой-то, Аннушка, ай праздник какой на сегодня сыскала? — спросил ее один из земляков.

— Для разговору это я, Иван Степаныч. Чтоб разговаривать охотней было.

Спать легли позже обычного. И, верно, многие в ту ночь были дома, видели ясное небо, солнце, поле и дышали чистым, свежим, душистым воздухом, потому что многие часто и глубоко вздыхали и улыбались во сне…

О шахтерском сне тех лет стоит поговорить особо.

Бараки — все без исключения — не обставлялись кроватями. Спали на нарах. Хозяева набивали в бараки по стольку человек, что мест на нарах для всех не хватало, хотя люди спали ребром, тесно прижавшись друг к другу. Чтобы перевернуться на другое ребро, надо было сначала приподняться на руках, потом втиснуться на старое место другим боком. Если опоздаешь — ближайшие соседи справа и слева, учуяв во сне свободное место рядом, повернутся на спины и твое место исчезнет, заполнится захватчиком. Те, кому не хватало мест на нарах, и любители поворочаться без помех спали под парами.

Все холостые, без исключения, вместо постельных принадлежностей употребляли собственную одежду и котомки.

Под нары залезли и Савка с Андреем. Спали по-царски (по сравнению с дорожными удобствами), не замечая мелких неприятностей от вековечных хозяев бараков — клопов и блох.

 

Лиха беда — начало

Поздний осенний рассвет еще далеко… Над поселком висит густой туман, мгла и тишина — особенная тишина шахтерских поселков. В них нет веселых ее нарушителей — петухов и кур, делающих ночную тишину деревни уютной, жилой, живой. Здешняя тишина — это просто отсутствие звуков, а потому она уныла и мертва, как пустота.

В безлунном, сплошь задернутом тучами небе, на улицах и в бараках темно. Около пяти часов в окнах бараков начинают мелькать огоньки: поднялись стряпухи, готовят завтрак. Шахтеры еще спят. Но вот воздух прорезал потрясающий внезапностью и силой звук… Поток звуков…

Казалось, вырвалась из земли упругая, звенящая струя, разорвала тишину и вонзилась в небо, раздвинув тучи. Мгновение — и забили кругом другие струи, такие же мощные, неудержимые. Здесь, там — всюду…

Они звенели, гудели, верещали, рокотали, сливаясь в один оглушительный аккорд.

Савка стремглав вылетел из-под нар, протирая глаза и очумело оглядывая барак.

В нем все было обычно: люди одевались, обувались, делали свои дела как ни в чем не бывало. Выло на улице.

Вдруг все стихло, так же внезапно, как началось.

— Гудки это, сынок. Побудка, — сказал пожилой шахтер, когда вой стих. — Шахт-то в округе не перечесть, и у каждой свой голос — гудок: вот так и получается. Если хочешь с нами идти — одевайся: скоро вдругорядь загудят — выходите, дескать. Тогда надо идти тотчас, а то к третьему гудку опоздаешь, что работать приказывает. Я по этому приказу тридцать лет хожу, а и тридцати раз не опоздал. Так-то! — закончил шахтер, которого все здесь величали «дедом». Впрочем, титул этот относился только к его сутулой, изуродованной шахтерской работой спине, а было ему всего сорок четыре года.

Быстро позавтракали, собрались и по второму гудку вышли на улицу. Взяли и Савку с Андреем: посмотреть на спуск.

На улице их подхватила вчерашняя живая говорящая волна, катившаяся сегодня мимо барака в обратном направлении, и унесла их с собой.

Савка шел и думал: «Какая же она, эта шахта?» Вдруг земляки остановились возле какой-то постройки, похожей на ветряк, только без крыльев, с железным колесом наверху, и Семен сказал: «Здесь». Такие же постройки виднелись и еще кое-где.

По малой лесенке полезли вверх, на второй этаж, и вошли в небольшое помещение, битком набитое людьми. В центре помещения с потолка вниз беспрерывно бежала туго натянутая веревка, по всему видно — железная.

— Трое — объяснил Семен.

Вокруг нее зачем-то был заборчик из железной сетки. Больше Савка ничего не разглядел из-за людей.

Вдруг трос перестал повизгивать и остановился. Потом побежал в обратном направлении — кверху. Пока Савка гадал, что к чему, снизу вдруг вынырнул большой железный ящик с вагонетками, наполненными углем.

— Клеть это, — сказал Семен.

Клеть мигом освободили от груза, в нее тотчас же набилось десятка полтора человек, и она снова ухнула под землю. Исчезновение клети ошеломило Савку еще больше, чем ее появление. Ему показалось, что земля поглотила и клеть, и людей и никогда уж не вернет их обратно. Ребята, пробравшиеся было за земляками почти к заборчику, стали поспешно пятиться назад, опасаясь, как бы и их не втянула в себя ненасытная яма, кроющаяся за заборчиком.

Следующий рейс клети унес земляков.

Клеть поднималась и опускалась, делая свое нужное кому-то, непонятное ребятам дело, а они всё стояли и смотрели…

Невидимая таинственная яма и страшила их, и притягивала, как магнит.

А что там, на дне ее? В самом нутре?

Толпа людей возле заборчика редела, и Савка начал было опять бочком к нему пробираться. Но благоразумный Андрей, опасаясь, как бы и дружок не нырнул туда же вслед за прочими, потянул его за кацавейку и сказал:

— Пойдем, что ли… Чего уж… Пойдем к тетеньке. Савка опомнился, повернулся к яме спиной и, нахлобучив шапку на глаза, зашагал к выходу.

Всю дорогу до барака ребята молчали, растеряв там, у ямы, все свои старые мысли и еще не набрав новых.

В бараке они быстро успокоились. Там все было простым, обыкновенным, понятным, и мысли сразу стали на свои места.

Ребята помогли Аннушке убрать барак, начистить картошку, затопить плиту. Потом пообедали. Потом поспали — тетенька велела:

— Успеете наломаться в шахте, отдохните малость с дороги.

В потемках опять зашумел, заговорил поселок: земля выбросила обратно проглоченных ею утром людей.

И опять в барак ввалились черные, измученные люди, мало похожие на тех сильных и бодрых, что вышли из него сегодня утром. Долго по-вчерашнему отмывали шахтерскую грязь да так и обедать сели недомытые. Как вчера.

После обеда земляки сообщили ребятам нехорошие вести: говорили они со своим подрядчиком, тот аж руками замахал: «Не нужны, не возьму! Своих хоть отбавляй, а вы еще с новыми лезете!»

Лица ребят вытянулись, глаза испуганно заморгали: как же теперь? Неужто домой уезжать? Опять таким же способом?

— Не робей, ребята! Не один наш подрядчик на. шахте. Завтра с другими поговорим, — сказал Семен, угадав их мысли.

— Отдохните пока что: над вами не каплет, — ободряли новичков и другие земляки.

— Да у нас, дяденьки, денег нету: чем же мы будем с вами за харчи рассчитываться? — смущенно сказал Савка.

Семен ответил за всех:

— А на это, парень, у нас свой закон есть: пока работы не найдете, артель вас в долг кормить будет. А начнете работать — расплатитесь.

 

«Удача»

Ни второй, ни третий день не принесли ребятам ничего хорошего. Вести были те же: на работу не берут.

На четвертый день решили отправить ребят на другие шахты, искать своего шахтерского счастья самим.

Дали им харчей на три-четыре дня, а тетенька Анна сунула еще узелок с баранками — от себя.

Вышли одновременно: земляки — на работу, ребята — на ее поиски. На улице их встретил старый знакомый: осенний мелкий, частый дождичек. Поежились ребята. А Семен, заметив это, схватил их в охапку, стукнул лбами, отскочил, подмигнул и крикнул, догоняя своих:

— Раз дождь встречает — значит, удача будет. Примета верная. Не робей, ребята!

А навстречу ему уже несся третий, сердитый, требовательный, как голос хозяина, гудок: «На работу! Работай! Работай! Работай!»

За четыре дня ребята обошли десяток шахт — больших и малых, но ответ везде был один: работы нет.

Наконец в сумерки набрели на такую, какую вначале и за шахту не признали: ветряка бескрылого нет, поселка тоже нет. Маячат среди степи два барака небольших, наполовину в землю врытых, да барабан, как над большим колодцем. Подошли поближе — яма под ним. Заглянули в нее — ствол, и в нем болтаются две бадьи на одном тросе по обоим его концам: одна вверху, а другая глубоко внизу, на дне. Огоньки там чуть светятся. «Не больно, знать, шахта глубока: дно все же видно», — подумали ребята.

Пока они туда заглядывали, из барака вышел человек: не то подрядчик, не то хозяин, но видать, что главный.

— Эй, парни! Чего ищете? — окликнул он. Ребята сняли шапки.

— Да работы, хозяин! — ответил Савка.

— Работы? Это можно! — с готовностью ответил хозяин, прошмыгнув быстрым глазом по фигурам и лицам ребят: «Корпусом крепкие, лицом глупые: подойдут!»

Хозяин замахал рукой, приглашая войти в барак. Здесь в одной из комнатушек помещалась его «контора». Выспросив, откуда и когда они приехали да работали ли где раньше, хозяин окончательно убедился, что ему попался подходящий товар.

Савка, поощряемый участливыми расспросами хозяина, чистосердечно рассказал о своих бесплодных поисках работы и безвыходности своего положения.

Все это было на руку хозяину: «Таким бежать некуда, хоть масло из них жми».

Но мысли его на лбу написаны не были, и ребята ног под собой не чуяли от радости, что нашли наконец работу.

Смущало только хмурое выражение лиц двух шахтеров, присутствовавших при сговоре.

«Место, что ли, чье отбиваем? Похоже, злятся на нас здешние», — подумал Савка. А шахтеры, доложившись хозяину, вышли наружу и занялись сортировкой жердей. Увидев вышедших ребят, окликнули:

— Эй, парни! Подойдите-ка сюда! Ребята подошли.

— Вы дальние, верно?

— Дальние, с Орловщины.

— Ив наших местах впервой? — Впервой, а что?

— То-то и мы видим, что впервой. И не знаете, куда попали. А попали вы на «мышеловку» — так наша шахта по округе славится. Потому что не штреки в ней, как в настоящих шахтах, а норы мышиные, ни повернуться, ни вздохнуть. Хозяин у нас — по капиталу скорпион небольшой. А по жадности к деньгам да по лютости к рабочему человеку — любого большого за пояс заткнет. Вентиляция дорого стоит — так он и не ставит вентиляцию, а что люди задыхаются, как мыши в мышеловке, — ему наплевать. Лампы и те гаснут от духоты: чем же людям дыхать? Не ходите в нашу шахту. Вы ребята молоденькие, враз затомитесь, как рыба на берегу. Опять же, крепи дает — вот посмотрите, как хворостинки, — экономит. Ставить страшно. Крепильщики мы с Семихиным… Эх! Бежали бы сами, да некуда. Увольняют вишь везде шибко… — с горечью закончили крепильщики.

— Вот и нам, дяденьки, деваться некуда. Четыре дня без толку по шахтам рыскали: не дают работы. Не домой же ворочаться! — тихо и серьезно сказал Савка.

Радость его от слов шахтеров померкла. Ее место заступило безразличие: будь что будет.

— Н-да… Раз такое дело — раздумывать не приходится. Ну, тогда айда, ребята, в барак, под крышу. Мокрые вы до нитки.

И, показав им на второй барак, шахтеры начали грузить жерди в бадью. Другая уж давно стояла внизу с углем: ждала встречного груза. В помощь перевозке рядом была конная установка: тянула нижнюю бадью, если та была тяжелей, или задерживала верхнюю, если нижняя была легче. Так спускались и люди — по одному-два человека враз.

В бараке встретила ребят высокая худая стряпуха? не то старая, не то молодая — не поймешь. Видать только, что шибко хворая: все кашляла.

Тихо ответила она на приветствие ребят:

— Здравствуйте, сироты горемычные.

— Да мы, тетенька, не сироты: у нас отцы есть. А у товарища и мать жива, — сказал Савка.

Женщина ничего не ответила и, натужившись, стала передвигать по печке тяжелый котел. Савка с Андреем поспешили ей помочь, и все же она долго потом не могла отдышаться и откашляться.

Скоро пришли шахтеры — такие же страшные, как и земляки после работы. Так же мылись, так же ели, пригласив и Савку с Андреем и успокоив их тем же неписаным законом: «Расплачиваться будете из получки, а пока ешьте, не бойтесь: на то артель». Среди них не было ни одного земляка. И все же они кормили ребят «задаром». «Почему?» — недоумевала Савкина крестьянская голова. И, как бы отвечая на его думы, один из шахтеров сказал:

— Нынче мы вас поддержим, завтра — вы нас. Без работы и куска хлеба может очутиться каждый, и, если б рабочие друг другу не помогали, давно б сожрали их хозяева вместе с требухой.

Большие неясные мысли зашевелились в Савкином мозгу, перекликаясь с прежними, учителем туда заложенными.

Вот что значит «идти рука с рукой».

Потеплело, посветлело у Савки на душе. Раз есть на свете такие люди, может, и жизнь такая есть, о какой в учителевых книгах написано? Настоящая, справедливая?

Однако здесь ее, как видно, не было.

Этим шахтерам жилось еще теснее, чем землякам. На шахте их было около тридцати человек, и все они жили в этом небольшом щелявом бараке. Спали боком на нарах, на спине — под нарами и крючком в других частях пола, где место нашлось. Ночью выходящие «до ветру» спотыкались о лежащих в проходе, но ни те, ни другие не выражали при этом ни удивления, ни досады: исстари так ведется.

Савке и Андрею достались, разумеется, «проходные места».

 

В «мышеловке»

Утренние гудки сегодня воспринимались ребятами, как строгий голос хозяина. Горошком вскочили они с места, умылись, еле усидели за столом — кусок не шел в горло — и, захватив мешок, холщовые штаны и войлочные наколенники, сделанные еще дома по указанию свата Акима, отправились вместе со всеми к спуску. В бадью Савка погружался почти без волнения. Вниз, в подземную тьму, летел вместе с бадьей почти без страха. Безразличие, овладевшее им вчера, не покидало его и сегодня.

Вот и на дне.

Шахта была по сравнению с «земляковой» неглубокой, метров тридцать — тридцать пять, но для человека, привыкшего к простору полей и ясному небу над головой, и такая глубина кажется страшнее могильной. Днем в стволе прямо над головой еще маячил кусок светлого неба, а сейчас, в шесть часов осеннего утра, небо темно и в стволе тьма кромешная. У шахтеров — у кого на груди, у кого в руках — еле мерцают масляные коптилки, освещая лишь вблизи, зато коптя и зловоня на гораздо большее расстояние.

Савке и Андрею предстояло работать саночниками. Они надели свою «амуницию» и привязали к коленкам по куску войлока. Затем шахтеры помогли им надеть пояса из мешковины и приладили спереди на кольцо цепь до самой земли.

Полз, как по остриям гвоздей, скрипя зубами от боли.

Одевались у входа в лаву, в которую им предстояло ползти. Перед тем они смотрели, как ползут другие, и, подражая тем, встали на колени лицом к лаве. Опустились на руки и проползли, пока цепь, пройдя между ног, не оказалась позади. При этом она гремела и позвякивала, и Савка показался себе похожим на кобеля на цепи.

К свободному, волочившемуся концу цепи прикрепили деревянные санки с железными полозьями, и Савка пополз.

Санки скользили по угольной крошке сравнительно легко; но самому Савке эта крошка оказалась лютым врагом. Маленькие скользкие кусочки невероятной крепости, с режущими краями проникали в самые ничтожные щелки одежды и впивались в тело. Особенно страдали колени: крошки ежеминутно попадали под войлок. Вначале Савка пытался их вытряхивать; снимал наколенники, очищал, снова перебинтовывал, но, убедившись в бесполезности этого занятия, махнул рукой: на место вытряхнутых тотчас же набивались новые.

Полз, как по остриям гвоздей, скрипя зубами от боли.

Не лучше было и рукам. Рукавицы, надетые вначале, пришлось снять: они мешали цепляться за стенки «когтями», подтягивая тяжелый груз.

Доставалось и спине: низкий потолок местами выдавался остриями и они раздирали и мешок, и рубашку, и спину. Крошка к концу дня беспрепятственно осыпала уже всю спину.

Но трудней всего был воздух: затхлый, отравленный смрадом и копотью керосиновых коптилок, спертый в беспорядочно расположенных ходах. Недра разрабатывались хищнически: мощные пласты выгрызались, победнее — обходились стороной. «Работа дороже стоит», — рассуждал хозяин.

В разрабатываемом пласте тоже оставлялись нетронутые куски для поддержки грунта взамен крепей, почему и получались в пласте «норы».

Согласно уставу, между этими норами полагалось проходить воздушным штрекам — для вентиляции.

Но их прорывали только для видимости и не прочищали в дальнейшем. Грунт вспучивался снизу, опускался сверху, штрек затягивался — его задувало: циркуляция воздуха прекращалась, и оттого-то на «мышеловке» и был такой тяжкий, «трудный» воздух.

Но всему бывает конец. Кончился и первый ребячий шахтерский рабочий день…

Шатаясь, вылезли ребята из бадьи и пошли, спотыкаясь, в барак.

— А я, кажись, ходить по-человечьи разучился. Того гляди, на четвереньки брякнусь и побегу по-собачьи, — сказал Савка.

— Оттого что на карачках нужда тебя ходить заставляет, собакой не станешь. А вот ежели ты перед хозяином хвостом вилять начнешь да руки ему лизать — тогда ты и будешь настоящий хозяйский пес, хоть и в пиджаке будешь ходить и на двух ногах! — . сказал шахтер, по фамилии Катаев.

И при этом он выразительно поглядел на чисто одетого шахтера, вместе со всеми поднимавшегося из шахты и теперь шагавшего рядом. Тот, засунув руки в карманы и посвистывая, с безразличным видом повернул к конторе.

— Суконин — хозяйский прихвостень, — пояснил Катаев. — Приставлен к нам для ябеды. Вместе с хозяином гнильем нас кормит, гнилье для крепей достает: дешевле. А жизнь шахтерская ему еще дешевле: продает он ее хозяину за полбутылки при случае.

Дорога немного времени отняла: барак рядом. Обед тоже: глотали наспех, проголодались. Да и разносолы невелики: щи да каша, почти без масла. Земляки лучше кормились.

После обеда большинство шахтеров завалилось на нары, остальные занялись кто чем.

Разговаривали мало: усталому человеку не до разговоров. Все же поинтересовались:

— Ну, как день прошел, ребята? Спина-то еще цела?

— Спина-то цела, дяденька, а вот мешок, что на спине привязан был, в клочья изодрался! Чем завтра спину прикрывать? — уныло ответил Савка, разглядывая остатки злополучного мешка. — Такой был мешок здоровущий. Новенький дала бабушка. Самый изо всех мешков лучший…

— Нашего уголька ни один мешок не выдержит! — сказал из дальнего угла Катаев. — Как резанет его уголек-то, так и пополам, что твоя бритва.

— Тут брезент нужен, — вставил его сосед, ладивший в это время заплату на штаны, не снимая их с себя.

— Да где же мы его возьмем? — робко спросил Андрей. — Дома у нас такое не водится, брезент-то…

Но не успел он договорить, как самый первый их знакомец на этой шахте — Семихин уже вытянул из-под нар кусок брезента, разрезал его пополам и, приложив к Савкиной спине, сказал довольно:

— Как раз в самый раз! Получайте!

Помогли старшие товарищи и подушки наколенные приспособить, чтобы меньше крошек туда попадало.

А немолодой уже шахтер, лежавший неподалеку на нарах, увидев Андрееву спину в царапинах и синяках, покряхтывая, слез с нар и, став на четвереньки, несколько раз прополз рядом с ним между нар, давая наглядный урок бестолковому парию, как надо «вилять» задом и спиной, чтобы меньше доставалось и заду и спине.

Все легче, все теплей становилось на душе у Савки, и щелявый тесный барак сегодня уже не казался ему таким темным и холодным, как вчера. Когда рядом товарищи — везде, знать, жить можно, не пропадешь. И посмелевший Савка уже начинал чувствовать себя среди этих чужих людей как дома, в семье, со своими.

Но тут заявился Суконин.

Все сразу помрачнели и замолчали, кроме Катаева. Тот наоборот: повысил голос и стал, не называя имен, рассказывать о подлецах, которым копейка дороже человеческой жизни.

Не выдержал и крепильщик Семихин:

— Чего далеко ходить и на стороне таких искать? У нас свой такой имеется. Вот он, явился… Спросите у него: сколько барыша себе и хозяину на последних крепях заработал? И можно ли такими крепями потолок удержать?! А как сядет он нам на головы да побегут к господу богу души новопреставленные — какой ответ будешь перед ним держать?

— С богом у него разговор короткий будет, — сказал шахтер, учивший Андрея ползать. — Поставит ему за каждую душу по пятикопеечной свече — вот и в расчете! А панихидку по убиенным закажет даст попу доход, — так и тот поможет грехи замолить: свои люди, сойдутся…

Шахтеры вспоминали недавний обвал. Хорошо, что ночью, без людей. Опасались будущего и все настойчивее приступали к Суконину, требуя замены крепей.

Испуганный Суконин доказывал, что «крепи — лучше не надо!», а сам задом пятился к выходу и, улучив минутку, выскочил за дверь. Только его и видели.

— Живот, знать, со страху заболел. Теперь только ночью явится, когда все спать лягут. Гад… — сказал сквозь зубы Семихин и первый повалился на нары «по-ночному», на положенное ему место.

Один за другим, бок о бок, как селедки в бочке, укладывались и другие. Последними ложились те, что спали в проходе, среди них и Савка с Андреем.

 

Жизнь шахтерская

Трудны двенадцатичасовые рабочие дни шахтерской жизни, а и они своим чередом идут. Второй… третий… пятый…

Свыкаются ребята с работой, приобретают навыки. Великое дело — тренировка: не так уже ломит спину и плечи от карачек, меньше ушибаются. Меньше крошек попадает в усовершенствованные наколенные подушки, а значит, и коленям легче.

А руки грубеют, покрываются защитной коркой.

— Обойдется. Через годок заправскими шахтерами будете! — подбадривают товарищи.

Только на шахтах Савка понял по-настоящему значение слова «товарищ».

А вскоре он узнал здесь и еще одно слово: расправа.

Дикое, страшное, темное слово и дело. Но и оно бросило в Савкин мозг хорошее семя, из которого впоследствии выросло могучее и светлое понятие — борьба.

Расправа настигла «прихвостня» за очередной донос, повлекший за собой увольнение двух всеми уважаемых товарищей: Катаева и Семихина.

Дело было так.

Дня за три до получки шахтеры узнали от знакомого конторщика, что получка выписана с вычетом за баню.

А бани на «мышеловке» и в помине не было! И мечтать-то о ней никто не смел! Бани вообще были редкостью на шахтах, даже на больших. А тут на тебе: бани нет, а денежки плати!

Весь барак поднялся на ноги, возмущались и шумели до полночи, и на следующий день никто из шахтеров не вышел на работу.

Хозяин поневоле уступил: вычет сняли, но решил для устрашения и для будущего спокойствия уволить главарей.

Стачка возникла стихийно, но Суконин тотчас же представил сведения о «смутьянских речах» двух своих врагов: Катаева, не больше других шумевшего в тот раз, и Семихина, вовсе уж неповинного в этой стачке — его и в бараке-то не было.

Катаеву и Семихину предъявили расчет.

В этот день шахтеры пришли в барак молчаливей обыкновенного: не шумели, не спорили.

«Поджали хвосты… струсили, — ликовал в душе Суконин, сидя со смиренным видом за столом. — Не хочется по конторам пороги обивать, работы искавши? Так-то, голубчики!»

Но он ошибался. На уме у шахтеров было другое.

Савка и Андрей в тот вечер еле дождались обеда (он же и ужином бывал). Еще днем узнали они, что один из шахтеров, спавших под нарами, заболел и ушел в больницу.

Ушел и не вернулся. За ужином говорили, что, видно, оставили его там на лежку, надолго.

Андрей слушал — ушами хлопал, а Савка враз сообразил: раз такое дело, надо его спальное место занимать, пока другие не заняли. И тотчас же после ужина, пошушукавшись с Андреем, он полез под нары, толкая впереди себя узелок с «добром». За ним полез и Андрей.

Там, положив узелки под головы, друзья тесно прижались друг к другу, чтобы — упаси бог! — не занять лишнего места, и заснули в то же мгновение, не помня себя от радости, что наконец-то спят на настоящем, непроходном, спокойном месте.

Как и когда укладывались рядом другие жильцы, стискивая ребят с обеих сторон, — те не чуяли. Сколько часов спали они первым непробудным сном, — не знали.

Потом почему-то с боков посвободнело, и Савка с Андреем отвалились друг от друга и даже руки-ноги раскинули. Хорошо!

Потом откуда-то пришло беспокойство, тревога… Савке снится, что пасет он табун лошадей на выгоне, а лошади ногами топочут, топочут. Кто-то кричит нехорошим голосом, будто его душат… Загремело что-то… Опять крик…

Савке становится страшно. Он старается освободиться от дурного сна, очумело трясет головой и, наконец, просыпается…

Но топот, приглушенные крики и возня в дальнем углу барака продолжаются и наяву.

— Чтой-то? — испуганно спрашивает он Андрея, проснувшегося тоже.

— Бьют кого-то…

— Кого? За что?

— Не знаю. Спросить… У кого?

Савка вслепую шарит вокруг себя — под нарами пусто. Значит, все ушли туда. Значит, это они бьют… Или их…

Что кто-то кого-то бьет, что бьются люди не поодиночке, а скопом, в этом теперь не сомневается Савка.

Потрескивая, прогибаются под множеством топочущих ног шаткие половицы. Савка боками чует зыбь ветхого пола.

Колышутся дощатые нары, будто навалился на них и ворочается огромный, тяжелый зверь.

Стелются по бараку странные, страшные приглушенные звуки — не то хрип, не то звериное рычание — при закрытой пасти, втихую…

Может, под нарами во тьме кромешной и впрямь ползет зверь?

Лежать под нарами ребятам становится невтерпеж. Перевернувшись на животы и отталкиваясь руками, они раком вылезают из-под нар и отползают на середину прохода.

Садятся. Оглядываются.

Луна светит в окна барака, накладывая косые квадраты на нары, пол, стены. На нарах пусто, и вблизи никого.

А в дальнем углу, возле нар, освещенная светом луны, ворочается и хрипит десятками грудей какая-то темная живая куча, похожая на клубок перевитых, перекрученных друг с другом змей. Змеи то ослабляют перекрутку, отодвигаясь друг от друга и выбрасывая вверх маленьких юрких змеек («Руки! Бьют!» — холодея от ужаса, соображает Савка.), то снова наваливаются друг на друга, смыкаясь вокруг какого-то одного страшного центра.

Огромные черные тени борющихся мечутся по стенам и потолку, повторяя в чудовищном искажении все их движения.

Ребята, сами того не замечая, давно уже поднялись, стали на ноги. Но сдвинуться с места не смогли. Так и стоят — ни живы ни мертвы, глядя то в угол, то на стены.

Часы? Минуты? Неизвестно. Время перестало существовать. Счет ему потерян.

Но вот движения становятся медленнее. Меньше вздымаются вверх маленькие змейки. Совсем сникли.

Не видно и отдельных больших змей: на стене и потолке колышется только одна общая огромная тень — туча.

Потом туча начинает делиться на части. Части отходят друг от друга и двигаются в направлении ребят.

Савка торопливо толкает Андрея под нары и ныряет туда сам.

Вскоре туда же начинают вползать и другие ночевщики, часто и хрипло дыша.

Через некоторое время они начинают дышать глубже, ровней, и тогда Савка, наклоняясь к уху соседа, спрашивает его тихонько:

— Дяденька! А что это было?

— Расправа, — глухо отвечает тот. — Запомни: расправа с подлецом.

Спал ли Савка остальную часть ночи? Спали ли другие? Должно быть, спали. За день так спина на работе наломается, что хоть крыша на нее вались — она все же норовит прилечь.

Утром, одеваясь под истошный вой гудка, ребята косили глаза в страшный угол, но ничего особенного там не приметили. Обитавшие там шахтеры, как всегда, торопливо и дружно одевались, потом сели завтракать. Нары опустели.

Только суконинское место оставалось занятым: на нем лежал человек, закрытый с головой каким-то тряпьем.

— Чтой-то, дяденька, он лежит? — негромко спросил Савка одевавшегося рядом шахтера.

— Заболел, видно, — ответил тот, не глядя на Савку.

Потом все, как обычно, ушли на работу, попрощавшись с уволенными. Катаев и Семихин ушли тоже — неизвестно куда. А Суконин остался лежать.

— Заболел, — смущенно подтвердила и стряпуха. «Болезнь» продолжалась дня три, потом он перешел спать в другой барак — поближе к хозяину.

Ни Суконин, ни хозяин не дали никакого хода этой истории: за шахтой водились грешки и гласности она не любила. И оба посмирнели.

В следующую получку выдали заработанное и Андрею с Савкой.

Савка повертел недоуменно в руках свои 3 рубля 20 копеек, и три замызганные рублевые бумажки за десять дней каторжного труда не вызвали у него никакого радостного волнения.

По дороге в свой барак Савка видел, как шахтеры заворачивают в маленький кабачок: под него хозяин приспособил одну из комнатушек второго барака.

Мелькнуло: а не заглянуть ли? Но рядом шел товарищ, шахтер вдвое старше Савки. Он все видел, все понимал.

Он взял Савку за рукав и сказал:

— Пойдем-ка в барак. Небось отцу-то ни разу после отъезда не написал? А там ждут, тревожатся. А у меня и карандаш есть. И бумага.

Савка покорно пошел. И бумагу взял. Но домой опять не написал: не о чем. Не нашел он пока что и здесь хорошей доли, а ныть да жаловаться — к чему же? Дома и своих бед достаточно.

Со следующей получкой пошли к землякам: расплатиться.

Шли степью, только что покрытой первым снежком. Всей грудью пили свежий, бодрящий, слегка морозный воздух. Всей душой радовались простору, небу и свету. Только глаза, привыкшие к шестисуточной ночи, боялись глядеть на свет: щурились, слезились.

Дорога показалась им такой короткой, хотелось еще и еще идти и дышать — без конца…

Земляки встретили их приветливо, радостно:

— Живы, цыплоки-то? А мы уж гадали: не отслужить ли нам панихидку? — смеялся Семен.

— Погоди, успеешь отслужить, — мрачно сказал молчаливый Иван Степанович: он уже побывал в кабаке, пропил все, что полагалось и не полагалось, и теперь его мутила и водка, и злоба на жизнь. «Другие хоть во хмелю веселятся, а мне во хмелю еще тошней жизнь кажется», — жаловался он товарищам, когда бывал трезв, И все-таки пил…

Земляки порасспросили ребят о житье и, узнав, что те устроились на «мышеловке», нахмурились. Анна Петровна, всплеснув руками, заахала:

— Батюшки-светы! А ведь нам вскорости, как вы ушли, соседи сказывали, что на Горловке двое ребят приблудились. Мы так полагали, что вы это: схоже описывали. Я и наведать как-нибудь собиралась. Да недосуг все мне, сами знаете.

— Погодь, ребята! — сказал один из земляков. — Мне из дому писали, что сват мой, Алексашка Авдеев, на штольную шахту уехал, тут поблизости… С деньгами… Будет ладить там в подрядчики. Коли так сбудется — мы попросим за вас: свой своему не откажет. Потерпите пока.

День промелькнул как минута. «Эх! Кабы под землей время так летело», — подумал Савка, возвращаясь домой.

Денег за харчи земляки не взяли:

— Артель вас побогаче, не объели.

Савка уже перестал удивляться такому: товарищи… И теперь по дороге он мечтал, как пошлет завтра три рубля отцу вместе с письмом. Вот теперь и написать можно: «Шлет, дескать, вам ваш сын и внук Савка с любовию низкий поклон и 3 рубля денег. И еще кланяюсь братьям Петру Гавриловичу, и Павлу Гавриловичу, и сестрам Пелагее, Марфе, Ольге, Анне и Апросинье Гавриловнам». Савка даже взвизгнул тихонько, от удовольствия, когда представил себе радость и изумление всей семьи. Андрей, не видавший в темноте его лица, спросил:

— Чегой-то ты?

— Так, придумал одно… — отвечал Савка загадочно. На другой день письмо с трешкой было послано.

А дома о Савке давно тревожились. «Парень молодой, домашний, нигде не бывал: долго ль до греха?» — унывал отец. «Носит сиротинку по свету, как листочек по ветру», — думала бабка про себя, а вслух говорила иное, бодрое, как всегда. И она и отец при расставании крепко Савке наказывали: «Как прибьешься к месту, к работе — в тот же час отпиши!»

Однако неделя прошла, вторая, третья… Письма нет.

Молчаливыми стали отец с бабкой, поскучнели Апроська с Пашкой. Сидя за столом, они тайком косились на пустое Савкино место. Чтобы развеселить ребят, отец пошутил однажды:

— Гляди-ка, Пашка! Апроська-то, знать, по Савкиным подзатыльникам да щелчкам соскучилась: все в его угол поглядывает! Стукни-ка ее взамен Савки, чтоб повеселела!

А Апроська неожиданно как запищит тоненьким плачущим голосом:

— И ничего он не дрался! Я сама… баловалась! А Савка… самый… самый… хороший! — и заревела на полчаса.

И четвертая неделя миновала без вестей.

А письмо Савкино с трешкой уже брело по свету…

Поболталось два дня в вагонах, полежало в почтовом отделении столько же. А попав в почтальонову сумку, пошло бродить с ним по деревням…

Только к концу недели доплелось куда надо.

Все тревожнее становилось в полутемной отцовской избе, все тоскливее. Ну, а дела-то все ж своим чередом идут. Длинными осенними вечерами Пашка изливает свою тоску на сопелке; бабка с девчатами прядут; отец плетет лапти — себе и людям.

Петрухи с ними нет: нанялся на зиму к мяснику в соседний город.

И вдруг под вечерок — почта!

Повскакали с лавок Пашка и отец, а шустрая Апроська все же их опередила, первая протянула руку за письмом.

Бабка, как всегда, делала три дела сразу: крестилась на образа, утирала глаза и сажала дорогого гостя — почтальона — за стол: закусить, чем бог послал.

Письмо перечитали дважды, а трешка произвела ошеломляющее впечатление. Бабка долго ее не тратила: хвасталась ею перед соседками. Но в дырявом кармане деньги все же не залеживаются: пришлось и трешку отдать старосте — в погашение недоимки. Вся семья провожала ее глазами, как староста ее в свой кошель клал. А бабка, как всегда, всех утешила.

— Ну и пес с ней! Зато твою душеньку теперь в покое оставят, волки ненасытные! — Это она отцу еще при старосте сказала.

Пашка аж крякнул от удовольствия. А староста сделал вид, что не слыхал, и поскорее дал ходу.

Что со старухой глупой связываться? Он бы и связался, пожалуй, да бабку Елену все на деревне уважают: попробуй-ка посади ее в «закуток» на съезжую… Весь закуток разнесут — и с ним самим вместе!

 

Хрен редьки не слаще

Время шло…

День на земле сначала укорачивался, потом потоптался на одном месте, а затем начал удлиняться. А под землей он все время оставался одинаковым: двенадцатичасовым. Да и дня-то, собственно, не было: в темноте влезали под землю, в темноте выходили.

Прошло полгода.

Савка и Андрей стали заправскими шахтерами. Лица потемнели, и засверкали белки. Руки и колени огрубели и покрылись защитной коркой, как подошвы собачьих лап.

Только дышать в шахте не становилось легче. Случалось, что шахтер, работая, вдруг начинал клониться к земле. Тогда его вытаскивали в бадье на воздух — «оклематься», прийти в себя.

За это время умерли два шахтера и стряпуха. И все жаловались перед смертью: «Дыхать трудно»…

Ребята пока на ногах держались, но и они порой «млели».

Бежали недели одна за другой, обрываясь на воскресеньях.

И вот однажды пришла желанная весть от земляков: «Берите расчет, работу вам нашли на соседней штольне. У того самого подрядчика-земляка, у Авдеева».

В субботу ребята заявили хозяину: «Давайте расчет». Хозяин уговаривал остаться, но они настояли на своем. Обсчитав, елико возможно, при расчете, хозяин их отпустил.

Ребята ушли к землякам, несмотря на близость ночи: дорога короткая, знакомая.

Домом родным показался ребятам старый барак; матерью — добрая Анна Петровна.

Вечер прошел, как праздничный, в разговорах и с чаем.

Утром сват подрядчика повел их наниматься. Застали его на семейной квартире. В маленькой комнатке жили всего две семьи: Авдеев (пока один — жена еще не приехала) и другой подрядчик с женой и грудным ребенком. Спали на кроватях, а на двух окнах даже цветы, впрочем, совершенно захиревшие от «воздуха», как пожаловалась хозяйка.

Это было сверхпривилегированное положение человека на шахте, значит, не простой это для хозяина человек.

Авдеев из земляческих чувств нанял ребят, но предупредил:

— Держите ухо востро: начальству не перечьте, смутьянов не слушайте: враз уволим.

— А разве и у вас… того… смутьяны водятся? — спросил сват.

— И предостаточно, — отвечал Авдеев. — Первый — кузнец здешний, Кондрашов. До чего человек вредный, сказать не могу! По виду — воды не замутит. Слова простые говорит, будто хорошие. А послушаешь — и самому себе в морду дать хочется. Без наживы на подряде, какой же я подрядчик? А Кондрашова послушаешь, выходит, я жулик. А хозяин и вовсе кровосос и аспид. Да все это так спокойненько, с рассуждением, что и крыть нечем. Ну, а голытьба-то шахтерская на такие речи падкая, подхватит и давай бунтовать: то ей жратва плоха, то крепи слабы, то обсчитывают вишь… А Кондратов меньше всех кричит. Только изредка как топориком по башке стукнет умненько. И не подкопаешься под него. Вредный человек, — закончил Авдеев.

Савка слушал, безразлично поглядывая по сторонам, а сам мотал себе на ус: и учитель говорил, что кулак — кровосос. И учитель говорил: борись, Савка, с неправдой! Может, этот Кондрашов из тех людей, каким был и учитель?

— Ну, ребята, пошли! — заключил Авдеев, а свату наказал: — А ты оставайся тут. Ворочусь, посошок тебе на дорогу выправим! — день воскресный!

Авдеев повел ребят в барак, где помещалась его артель. Там их встретила толстая неопрятная стряпуха недобрым, исподлобья, взглядом. Ребята сказали свое «здравствуйте, тетенька», а Авдеев пояснил:

— Вот тебе новых столовников привел, прошу любить да жаловать.

Стряпуха не ответила ничего. Авдеев сказал еще несколько слов, искоса наблюдая за поведением стряпухи: она была, как узнал Савка впоследствии, главным фискалом хозяина по их артели, и Авдеев немного ее опасался, хотя и сам был прихвостнем не из последних.

Внедрив таким образом ребят в их новое жилье, Авдеев пошел домой «выправлять посошок» свату, а ребята стояли у двери с котомками за плечами, не зная, что делать дальше.

Барак был пуст, если не считать человек семь спящих: от устали иль от хмеля — кто знает? За стенами опостылевшего барака остальные веселились, кто как умел: большинство, разумеется, в кабаке. Стряпуха не обращала на ребят никакого внимания. Простояв несколько минут, Савка наконец решился: снял котомку и положил ее под лавку у стола, а сам тихонько присел на эту лавку, с краешка. Андрей последовал его примеру.

Стряпуха тотчас же зверем метнулась к ним, схватила котомки и швырнула их под нары:

— Там ваше место, паршивцы! — Это было первое ее приветствие новоселам.

Попозже начали приходить отгулявшие шахтеры. Большинство — пьяные «в дым». Пьяные крики, песни, споры и тяжелые хмельные мужицкие слезы, перемешанные с махорочным и водочным перегаром, завершили шахтерский день отдыха.

Среди воротившихся, к своему великому изумлению и радости, Савка увидел и Катаева: оказалось, сват Авдеева пристроил и его.

Наутро Савка и Андрей вместе с остальными пошли на работу.

Сегодня шахтеры были уже не те, что вчера: не буйные, отчаянные головы, а обыкновенные рабочие люди, уважающие свой и чужой труд. К ребятам они отнеслись так же сочувственно, как и шахтеры «мышеловки», и так же охотно и щедро давали полезные советы применительно к их шахте: шахта была штольная. Посоветовали присматриваться к работе коногонов и через недельку-другую проситься на эту работу: «Все ж лучше ездить, чем ползать. Да и заработаете больше».

Узнав, что подрядчик — их земляк, некоторые забеспокоились:

— А фискалить не будете?

— Что вы, дяденьки: мы не такие. Мы деревенские. Нам это непривычно. Мы в школе за такие дела били, — уверял Савка.

И люди верили его простоватому открытому лицу. Андрей поглядывал с хитринкой, но, как обычно, кивками подтверждал слова Савки.

В эту шахту люди спускались не по стволу, как в буровой, а по «людскому ходу» — тоннелю в средний человеческий рост высотой и один метр шириной, прорытому в земле, под углом тридцать пять — сорок градусов. В земляном полу его были вырублены широкие, слегка наклонные пороги, окантованные внизу доской, укрепленной колышками.

Отсутствие клети и бадьи при спуске обрадовало Савку: своими-то ногами шагать веселей, чем проваливаться, словно черту, под землю.

Но новые товарищи в ответ на эту радость улыбнулись загадочно.

— А ты вот вечерком нам расскажешь, как тебе понравился наш ходок, — сказал один.

День прошел как всегда. Теперь уже Савка с Андреем — люди бывалые и работают не хуже прочих. Устали, конечно, до отказа, но уже без той нестерпимой ломоты во всем теле, как в первые дни их четвероногого хождения. Наконец работа закончена, можно домой. Вот и выход.

Пошли.

Как трудно идти вверх, когда ноги уже отдали работе всю свою силу, когда мускулы отказываются сокращаться и выпрямляться, приходится переставлять ноги напряжением воли…

А впереди бесконечная, темная дорога вверх. А над дорогой навис каменный низкий потолок. Кое-где он опустился, кое-где грунт подпучило — и шишка в голову, другая, третья!

Идущему не видны подвохи потолка. Запомнить их невозможно… И сыплются на голову удары, а из глаз — искры.

Вот когда ребята поняли значение загадочных улыбок товарищей… Да, клеть или бадья куда лучше!

В последней трети пути Андрей уже ныл и проклинал штольную, а Савка утешал.

— Дурачина! А дух-то в шахте какой легкий! Ветерочек! Вен-ти-ля-ция! — с удовольствием повторил он несколько раз незнакомое слово, и оно казалось ему таким же легким, свежим и живительным, как величайшее благо шахтера — воздух.

Вскоре ребята освоили один из способов облегченного выхода на-гора — бросаться ничком поверх угля на вагонетку, вытягиваемую лебедкой по соседнему ходу, и на ней «барином» проехать весь путь. Важно! Но однажды, мчась вверх на второй вагонетке (на первой ехал коногон Васька Пономарев), Савка вдруг услышал нечеловеческий вопль Васьки… Приник к углю — мгновенно, инстинктивно — и все же что-то слегка задело и его, Савку, по голове и сбросило шапку.

Поднявшись на-гора, Савка увидел распростертого на первой вагонетке Ваську без сознания, с вдавленным шрамом через весь лоб. От припухлых краев шрам казался очень глубоким.

Оказалось, что Ваську ударила прогнувшаяся под тяжестью земли крепь.

Ваську отвезли в больницу, откуда через несколько месяцев он уехал домой: от удара он стал «дурачком» и хозяевам больше не понадобился.

С этого дня Савка перестал так подниматься.

Вскоре Савке «повезло»: один из вагонов забурился — соскочил с рельсов — и изуродовал коногону ногу. После больницы он уехал домой. Освободившееся место занял Савка.

Кони — дело привычное, а вот дороги подземные — ой-ой-ой! Иная под уклон так вагонетку мчит, что та сама лошадь гонит, а Савке остается только шапку держать, да и голову тоже: как бы потолком не оторвало.

Через четыре месяца пришел и Савкин черед: забурились вагоны — сдвинулись, а Савка поверх первого лежал. От толчка назад ссунулся и меж вагонов животом попал. Чуть живого его оттуда вытащили; полгода в больнице лежал.

Однако ничего — выжил. И даже все на месте осталось: дотошный народ, эти доктора, — ловко склеивают. И добрые.

Савка отлично понимал, что последние две-три недели его в больнице без дела держали, для отдыху только: и лечить перестали, и лежать больше не велят — гуляй в больничном садочке сколько влезет (хоть садок-то с рукавицу!).

Но гулять Савка не приучен, соскучился и стал на работу проситься.

Доктор сдвинул свои очки на кончик носа, посмотрел поверх них на Савку и усмехнулся добро-предобро.

— А глупый ты парень, как я погляжу. Ну какой ты сейчас работник? Муха после зимы и та сильней тебя! Гуляй пока, не рыпайся! Да брюхо набивай, елико возможно! Тетя Марфуша, чай, кусочки-то лишние подбрасывает?

— Подбрасывает, — подтвердил, улыбаясь, Савка. Скудного больничного пайка выздоравливающим не. хватает. И тетя Марфуша, сиделка, кормя тяжелых больных, заранее отодвигает в сторону ту часть их порций, которая, по ее мнению, уже «не пойдет горемыке в горлышко», и подбрасывает их потом на тарелки выздоравливающих, хотя и ее собственный желудок от них не отказался бы.

Так сообща доктор с Марфушей вытягивали и Савку полгода на свет божий, если шахту можно светом считать…

И вытянули!

Даже потолстел у них Савка. А уж беленький стал — как барчук: отмыли-таки за полгода.

 

Савка и Андреи

В один из хмурых мартовских дней Савкиной барской Жизни в больнице пришел конец: выписали.

Поблагодарил Савка доктора и Марфушу, попрощался со всеми больными за руку и с доктором тоже и затопал домой, в барак то есть.

Пришел к вечеру.

Издали увидели его ребята, умывавшиеся на крыльце после работы, и посыпали ему навстречу, на ходу вытирая недомытые лица.

А Савка шмыгнул носом поскорее и одернул штаны для бодрости.

Потом всей гурьбой повалили к бараку, по дороге тормоша и поворачивая Савку: белизна его лица и рук произвели на ребят сильное впечатление.

В бараке все было по-старому: те же замызганные нары, те же усталые люди, сидящие и лежащие на них прямо в одежде в ожидании ужина.

Андрея среди них не было. Савка даже забеспокоился: где же он?

Шахтеры ответили ему не сразу, вроде как с заминкой:

— Пока ты в больнице бока пролеживал, Андрея твоего на другую работу подрядчик перевел и в другой барак, со своим рядом. Повышение твоему Андрею вышло: работенку ему полегче дали да подоходней.

А Катаев добавил определенно и твердо:

— Прихвостнем твой Андрей заделался… Одной сволочью на шахте больше стало! — и при этом в упор поглядел на стряпуху.

«Стряпуха все та же, фискалка», — вспомнил Савка и воздержался от дальнейших расспросов.

Но сообщение об Андрее потрясло и огорчило его: все же земляк! И Савка решил его проверить.

Настоящей дружбы с Андреем у него не было никогда: в деревне Андрей сторонился его. «Гусь свинье не товарищ», — внушал Андрею его отец.

Но здесь, на шахтах, Андрей все же льнул к Савке.

Савка подозревал, что это не дружба, а расчет, и особенно не обольщался.

А все-таки теперь, услыхав об Андрее «такое», он начал ругать себя, что проглядел Андрея, и решил пойти к нему в следующее же воскресенье.

Первая неделя работы после больничного томительного безделья показалась ему короткой. Ну, а как она досталась его помятым ребрам и спине, как еще долго грызли они Савку по ночам, — говорить об этом не стоит. В Савкиной жизни еще и не такое бывало. Что старое вспоминать?

В бараке, когда Савка туда пришел, Андрея уже не оказалось.

— Гулять ушел. А может, к хозяину, — объяснил один из двух шахтеров, бывших в бараке.

А другой на вопрос Савки ответил вопросом:

— А ты что ж, дружок или как? — и подозрительно скользнул глазом по его лицу, еще сохранившему больничный оттенок. — А чего-то ты белый какой? Будто не шахтер?

— Да я полгода в больнице пролежал. Вот и выбелился. А Андрюшка Костылев — мой земляк. И вместе на шахту приехали. А сейчас… — Савка замялся, а потом, видимо решившись на что-то, сказал: — Слушок тут один про него узнал: будто он погуливать крепко начал. Правда это? Не чужой ведь он мне, а земляк, да и шахтерили вместе почти что год: товарищи, выходит!

Хмурое лицо собеседника несколько прояснилось:

— А ты, значит, в товарищеских делах верный? Так что же ты земляку своему не разъяснишь, что, кто товарища за бутылку водки продает, тот есть иуда и сукин сын?

Савка попятился и залепетал:

— Да я. Да неужто ж это правда? Да как же это?

— Такие слова в шутку не говорятся, за такие слова, если они напраслина, убить нужно. А Андрюшка твой такие слова заслужил, и доказать тебе то можем! Как его к нам четыре месяца тому назад поместили, так дня не проходило без ябеды. Каждое малое словечко против хозяина известным тому становилось в тот же день. Сразу-то на Андрея не думали: парень молодой, деревенский. Ну, а потом он сам все карты показал. Начал в кабаках гулять, как ухарь-купец: деньгами не стесняется! А откуда они у него? Шахтер он неважный да с ленцой, зарабатывает, знаем, мало. Это — одно. А второе — стесняться он перестал, начал вовсю подхалимство свое перед хозяином и подрядчиком показывать: и юлит перед ними, и в глаза заглядывает, словно пес перед хозяином. Только что сапогов не лижет. Да и то, думается, если четвертинкой подманить, то и сапог лизнул бы. Было и так. Выронил он из кармана записочку, где были записаны четыре фамилии. А люди те под этот день крепко хозяина ругали и подговаривали других дать ему отпор в одном деле, нам несподручном. Хлоп! На другой день всех тех людей с шахты вон! Прочим — нагоняй. И дело свое хозяин как надо провернул. Три дня пьянствовал после того твой Андрюшка без просыпа, а подрядчик ему ни слова.

Савка слушал их, как виноватый: слухи подтверждались фактами. Андрей стал фискалом. Но Савке не хотелось этому верить, и он все-таки решил поговорить с Андреем лично, самому обо всем дознаться.

С тем и ушел.

 

Шаг за шагом

Весна и молодость брали свое: Савкины силы быстро восстанавливались и он снова коногонил не хуже прежнего.

Возобновил он и свои ежемесячные переводы в деревню: пять рублей, а то и больше.

А писем домой все же почти не писал. Не привык, да и оглядываться на прошлое было некогда: за настоящим еле поспевал. Нелегко разбираться в новой жизни, когда имеешь всего шестнадцать с половиной лет от роду и пятнадцать из них прожил в деревне пень пнем, по определению самого Савки.

Делал он попытки разобраться и в Андреевой жизни.

Не раз и не два заходил к нему в барак. Если тот успевал уже загулять, подкарауливал его у кабака. И, когда Андрей выходил не совсем пьяный, уводил его в степь, якобы прогуляться, а на самом деле — поговорить с ним по душам.

Только из этих разговоров не выходило ничего.

Первоначально, когда Савка не хотел еще обижать Андрея подозрениями и разговаривал вокруг да около, Андрей только зевал и глазел по сторонам.

Все хорошие слова отскакивали от Андрея, как от стенки горох. А позднее, когда Савка стал выражаться определеннее, ближе к жизни и Андрей понял, что Савке известно его фискальство, он сразу перешел в контратаку:

— Не тебе, щенку, меня учить! А вот ежели я подрядчику расскажу, какие ты мне тут разговоры загибаешь, то тебя на другой же день на шахте не будет! И тебя, и дружков твоих!

Но тут же, приметив сверкнувший взгляд Савки, спохватился и прибавил другим, небрежным тоном:

— Но, между прочим, мне на тебя плевать и на всех тех, кто меня напрасно облыгает, — тоже. По мне — брешите что хотите… А я — не доказчик. И хозяин меня не за доносы к себе приблизил, а за услуги: я любое поручение могу исполнить. Парень я ловкий. А вам завидно, вот вы и выдумываете разное… Нате! Выкусите! — И он показал Савке шиш.

Савка, разумеется, не оставил такое оскорбление без ответа и двинул его в ухо так, что с того картуз соскочил. Да и с Савки тоже.

Потом они схватились в обхватку, за вихры, под ножку…

Но тут подбежали шахтеры, отдыхавшие невдалеке, и разняли петухов.

Тем и кончилась Савкина пропаганда, а вместе с ней и короткая их ребячья дружба с Андреем.

Поругал его Катаев, когда Савка ему о своей неудаче рассказал, и посоветовал держаться от Андрея подальше:

Савка, разумеется, не оставил такое оскорбление без ответа.

— Такого пса словами не проймешь, а себя — засыплешь. Да и других тоже. Говорю тебе: делом свою правду доказывай, а не языком!

И Савка налег на дело.

Восемнадцать месяцев, что работает он на шахтах, не прошли для него даром: из пня выдолбилась уже кое-какая колода; из Савки-пастуха получился неплохой молодой шахтер: выносливый, старательный и сообразительный.

Но странно: чем больше были его успехи в шахтерском деле, тем сильнее грыз его душу какой-то червь — не то все это, не главное…

Главным Савка считал узнать: как жить по правде? И книги, которые давал учитель, и его наставления решали этот вопрос в общем виде, принципиально. А вот как поступать на деле, в каждом отдельном случае? А случаи такие представлялись Савке на каждом шагу.

Шахтерская жизнь так не походила на Савкину прежнюю, деревенскую, что он часто терялся, не знал: как поступать?

Крестьянская правда была ему ясна: живи честно, Людей не обманывай. Но трудись себе в карман; заботься о себе и о семье; собирай хозяйство. И только.

На шахте же Савка видел иное. Он видел, как хорошо зарабатывающий Катаев и другие, вроде него, побросали свою работу и пошли вместе с уволенными требовать от хозяина, чтобы тех оставили на работе. Шибко кричал хозяин. Грозил всех уволить. И мог бы это сделать, конечно: ведь он хозяин.

И тогда Катаев тоже лишился бы работы. Зачем же он шел? Ведь не его гнали?

Были случаи и потрудней для Савкиной головы. Пострашнее. Однажды, гоня вагонетки, он услышал шум и крик в одном из забоев, мимо которых проезжал. Остановил коней, стал слушать. Крик продолжался, из соседних забоев спешно вылезали люди и бежали на крик. Побежал и Савка, поручив лошадей мальчишке-лампоносу.

То, что он увидел впервые в жизни, врезалось в память навечно.

В забое, в невероятной позе, наполовину засыпанный углем, лежал Илья Шатунов — новый шахтер с неважной славой вороватого парня.

За месяц своего пребывания на шахте Шатунов не раз уж доказал, что заслуживает такой славы. А сейчас Савка видел, что на помощь ему бегут из соседних забоев все. И среди них и те, у кого Шатунов стащил кое-что — Катаев, например.

Подбежав, люди прежде всего направили свет своих лампочек в потолок. Савка взглянул туда — и обомлел. Потолок опустился, а на месте отвалившейся глыбы зияла страшная черная дыра. Савке показалось, что ее края шевелятся, вот-вот оторвутся, рухнут. От ужаса он чуть не закричал и отпрянул назад. Но тотчас же рванулся вперед. Шахтеры уже разбирали глыбу.

Осторожно, чтобы не вызвать нового обвала и не повредить человеку, лежавшему под глыбой, рубили ее кирками, обламывали руками, обдираясь в кровь.

И Савка тоже, напрягая все силы, оттаскивал куски, подрывался под глыбу и тоже не замечал крови, освобождая из-под глыбы человека.

А над их головами в потолке что-то похрустывало и поскрипывало, готовя им такую же страшную участь. Но об этом никто не думал.

Шатунова высвободили и унесли, а через несколько часов, ночью, рухнул весь потолок.

Когда утром Савка об этом узнал, мороз прошел по спине и ему показалось, что по ней застучали комья угля.

В тот день, работая, Савка неотступно думал о силе, которая заставляет людей, рискуя жизнью, спешить на помощь товарищу, попавшему в беду. Опять то же товарищество, что поддерживает безработного, заслоняет грудью уволенного. Новый свет озарял Савкин ум, радость наполняла до краев. Смущало только, что уж больно плохой был этот Шатунов. Савка обратился с этим к Катаеву в тот же вечер.

— Эге! — сказал Катаев, внимательно разглядывая Савку. — Не дело ты, брат, говоришь! Если скажем, у тебя в семье не все хорошие; есть, скажем, брат драчливый иль бранливый, так неужто ж ты за ним в воду не полезешь, дашь утонуть? А?

— Так ведь то семья, — сказал, запинаясь, Савка. — Одна, так сказать, кровь! А ведь мы-то здесь все чужие?

— Как — чужие? — вскипел Катаев. — Врешь, брат! Кто на одной работе работает, кого одинаково хозяин жмет — те друг другу не чужие. Роднит она нас, в одну семью сколачивает, и нет ее крепче. А опасности да прочие беды — это вроде как цемент для кирпичей: крепче спаивает. И мы, шахтеры, в отдельности каждый — кирпич: любой хозяин ногой в сторону отшвырнет, коли помешает ему на дороге. А сложи-ка нас вместе да цементом спаяй, мы — стена, для того ж хозяина неодолимая! А Шатунов, помяни мое слово, другим человеком станет. Так-то, простота! Ну, ты завтра об этом подумай, а там мы с тобой опять поговорим, — закончил Катаев, хлопнув Савку по плечу: он куда-то спешил.

С этого разговора Катаев и его дружки стали частенько с Савкой беседовать, прочищая его сознание.

 

Кого Савка искал, тот сам его нашел

Катаев был отличным шахтером, верным товарищем и безупречно честным человеком. Но много говорить он не любил: «Чего зря язык трепать? Делом доказывать надо, а не словами».

Речь его в первый день их сближения с Савкой была самой длинной за все время их знакомства.

И читать Катаев не любил: говорил, что не приучен.

Савка много раз пытался узнать у него: где он нашел свою правду? Почему он думает, что она правда? Но Катаев явно уклонялся от этих разговоров.

— Ты делай, как совесть велит: что все прочие шахтеры делают. И все тут.

Но Савке хотелось не только подражать другим, но и знать самому: где же правда? В чем она?

И он жадно вслушивался в каждый шахтерский крупный разговор, в каждую многолюдную беседу. Но говорили все больше о неполадках в работе и в быту, о подлостях хозяев и подрядчиков, о том, как погуляли в прошлое воскресенье. Тех речей, что слыхал, бывало, Савка от учителя, здесь не слышно было, И людей таких, как он, Савка здесь не встречал. А как хотелось ему встретить! Как рвалась к ним. его душа! Но не было их: не попадались.

И вот однажды, когда Савка никого не искал и ничего не ждал, такой человек вдруг сам явился на его пути.

Произошло это совершенно случайно.

Вагонеткам, которые Савка гонял, потребовался ремонт. Явился кузнец — Савке не приходилось его до тех пор видеть — и занялся ремонтом.

Работа кипела в его ловких сильных руках, и Савка глядел на него как завороженный: вот на такую б работу поступить. Это не то что кнутом лошадиные спины охаживать. У него инструмент-то словно живой, будто сам работает!

— Здорово, Кондратов!

— Как живешь, Кондратов? — вдруг услышал Савка от проходящих шахтеров.

Савка вздрогнул. Фамилия показалась ему знакомой, Вспомнил: подрядчик Авдеев говорил свату о смутьяне Кондрашове!

Савка поспешно зашарил глазами по сторонам — кого зовут? Никого, кроме кузнеца, вблизи не было. Значит, приветствия относились к нему. И значит, Кондратов — он… Савка по-новому посмотрел на кузнеца: ничего особенного — человек как человек. Не больно высок и не мал. В плечах широк. Смотрит весело. Шутит.

А шахтеры, завидя кузнеца, подходят кто по делу, а кто и так, здороваются, затевают разговоры.

Разговор сегодня у всех один: про увольнение. Прошел слух, что хозяин собирается остановить работу на нескольких менее прибыльных участках, а значит, несколько десятков людей будут выброшены вон.

Шахта огромная. На трех ее штольнях работает около тысячи человек. Сколько же лишаются работы? Кто?

Эти вопросы с утра никому не дают покоя. Люди растеряны, угнетены. Работа валится из рук.

Один кузнец и в ус себе не дует! Работа у него спорится на диво и ведет себя как всегда: и слушать всех успевает, и отвечать, да всё с шуточками, прибауточками.

Никогда еще Савка такого веселого человека не видал. Однако прибаутки у него какие-то чудные, непростые, заковыристые. Иная щелкнет по мозгам, как крапивой: горячо станет!

Пока Савка разгадывал кондрашовскую прибаутку, тот заговорил об увольнениях:

— Полсотни человек с шахты выбросить для хозяина — плевое дело. Еще девятьсот пятьдесят останутся горбачить: довезут воз. А вот ежели вся тысяча кирки побросает да наверх вылезет — уголечек-то и стал! И грузить нечего, и барыши — тю-тю! Вот тут у хозяина в носу и зачешется! — приговаривает Кондратов под удары молотка и одобрительный гомон собравшихся. Начальства вблизи не видно, возле кузнеца уж с десяток людей задержался. — А ежели к ним в компанию еще пяток — десяток шахт подберется? Чем тогда запахнет в господских горенках вместо духов-ароматов?

— Пожалуй, щи-то попостней станут. Да и в кармане полегчает, — насмешливо откликаются слушатели.

А Кондратов договаривает:

— Одних ребят уволенных за расчетом не пускать, а идти в контору всем вместе, скопом. Посмотрим, кто кого?

Савка, увлеченный, забылся, раскрыл рот. И вдруг веселый насмешливый окрик Кондрашова:

— Закрой скворечник — ворона влетит! Шахтеры засмеялись. Савка смутился, а Кондратов, скользнув по нему глазами, будто забыл о нем и вернулся к прежнему разговору. Неугомонные руки его ни на минуту не оставляли молотка, и каждый удар его как бы ставил точку, подчеркивая наиболее важное в его фразах, придавая этим какую-то особую силу словам.

Работа кончена, рабочий день — тоже, и шахтеры, собравшиеся возле Кондрашова в большом количестве, уходят всей гурьбой, увлекая за собой и Кондрашова.

На ходу тот кидает Савке весело и значительно:

— А ты, парень, ко мне завтра заходи. Думается мне, что ты до чтения охотник, у меня книжечки есть, поделюсь.

Савка кричит ему вслед:

— Спасибо! Непременно завтра приду. — А в душе его все от радости пляшет.

 

Знакомство

Что снилось Савке в ту ночь и спал ли он вообще? Только вскочил он поутру раньше всех и на работу отправился первым: ему казалось, что, чем раньше он начнет свой рабочий день, тем скорее тот кончится.

Об увольнениях пока что слухи не подтверждались, и рабочий день начинался как всегда.

По пути Савка радовался теплу и сверкающему солнцу, с удивлением отмечая, что пришла уже весна. И ему казалось, что весна началась именно с сегодняшнего дня, хотя май был уже на исходе.

Работал он в тот день с азартом, с песнями, выливая в них переполнявшую его радость: он нашел кого искал! У него будут книги. А может быть, друг и учитель. Внимательным к работе в тот день он не был. Об этом молчком свидетельствовали шишки на голове и синяки на спине, полученные им сегодня в гораздо большем количестве, чем обычно. Была допущена оплошность и поважнее: при спуске он чуть было не забурил вагоны, и только быстрота и сила помогли ему выправить положение.

Домой после работы Савка летел. Умывание перед обедом — дело обычное: все умываются. Но сегодня Савка так тер мочалкой свое лицо, уши, шею, что умывавшийся тут же на свежем воздухе Катаев подозрительно на него поглядел. Когда же Савка принялся приглаживать ладонями непокорные вихры, предварительно смочив их водой, Катаев окончательно убедился, что тут дело нечисто.

— Сав, а Сав! Что-то ты помадишься так? Зазнобу, что ли, завел? — спросил он, не выдержав наконец.

— Скажешь тоже: зазнобу! У малого молоко на губах не обсохло, а ты — зазнобу! — недовольно заворчал сосед с другой стороны.

Савка покраснел как рак и зашептал быстро: — Да что вы! Да я не к девчатам, я к кузнецу Кондрашову собираюсь: книжку он дать обещал!

— К Кондрашову? Это дело хорошее. Тот плохому не научит. Иди, — тоже понизив голос и оглядываясь на стряпуху, сказали собеседники.

А та уже поворачивала в их сторону свое вечно подслушивающее ухо.

Еще накануне Савка узнал о Кондрашове многое: узнал, что он «всегда за правду стоит», «сам много знает и другого может научить, как за себя постоять». Что шахтеры его уважают и слушают, а хозяева побаиваются. Однако не трогают: другого такого мастера не найти да и шахтеров опасаются — те за Кондрашова горой!

Таков был отзыв большинства. Но двое на вопрос Савки принялись разносить Кондрашова на все корки, и Савка постарался скорее замять разговор.

Умывшись и нарядившись в чистую рубаху, Савка был готов бежать к Кондрашову хоть сейчас, не пообедав, но побоялся насмешек Катаева: тот посматривал на него хитро.

Через несколько минут он уже был возле барака, где жил Кондратов. Взялся за ручку двери — такой же, как та, первая в жизни Савки дверь в земляцкий барак, в новую шахтерскую жизнь…

Вспомнил, как они с Андреем долго не решались открыть ту дверь. Вспомнил и себя: в кацавейке и лаптях, растерянного и испуганного.

Савка решительно открывает дверь в барак Кондрашова.

Войдя, Савка все же смущается: шахтеров много, все незнакомые. Где же Кондрашов? Оглядевшись, Савка видит его в дальнем конце барака. Он прохаживается между нарами — четыре шага вперед, четыре назад, заложив руки за спину, и что-то говорит сидящим там на нарах.

Время от времени он останавливается и жестикулирует правой рукой, будто бьет молотком. Савка подходит и молча садится рядом с другими, сняв картуз.

Приметив его, Кондрашов чуть кивает ему головой и улыбается одними глазами.

Савка еще вчера заметил, что глаза у него удивительные: орехового цвета, с искоркой, они одновременно и улыбаются, и приглядываются к человеку.

Савка слушает. Кондрашов говорит о том, какие величайшие ценности добывает на земле крестьянин, под землей — шахтер, на фабриках и заводах — рабочий.

И, однако, ни тот, ни другой, ни третий добытыми ценностями не пользуются, никаких благ от них не получают, еле-еле кормятся… Блага же от их труда достаются тем, кто вовсе не работает, кто покупает их рабочую силу. А им все мало! Еще больше хочется! И если больше ничего уж из рабочих выдавить не удается — капиталисты закрывают предприятие, а рабочих — вон!

Просто, понятно говорит Кондрашов. Савка все отлично понимает: вот она, правда!

Беседуют долго. У шахтеров постарше много вопросов. Савка не задает вопросов: молод еще. А слушает так напряженно, так вдумчиво, что Кондрашов обращает на него внимание и берет себе на заметку. Много у него на заметке — и ребят и взрослых.

Беседа кончилась, собеседники в большинстве разошлись… Осталось возле Кондрашова человек пять парней, в том числе и Савка. Они хвалили друг другу прочие тайное и обменивались книжками.

Кондрашов обратился к Савке:

— Помнится, я тебе вчера книжечку обещал. Что же такое тебе дать? Стой! Знатная книжица есть: «Бова-королевич». Дать?

Савка выпучил глаза, потом поперхнулся от обиды и ответил почти сердито:

— Да «Бову»-то я еще в школе читал!

— Скажи на милость: не угодил! — притворно сокрушенно сказал Кондрашов, пряча усмешку в темные усы.

Остальные, глядя на простодушное, сейчас сердитое лицо Савки, покатывались со смеху.

— Ну ладно, винюсь. Возьми другую, и подал Савке щедринского «Премудрого пескаря».

Увидев название, Савка снова надулся: да на что ему рыба? Ему люди нужны, правда…

— Бери, бери! — закричали кругом. — Она хоть и рыба, да с крючком: вгонит его в голову. Бери!

Савка недоверчиво посмотрел вокруг, но взял. На том и расстались.

С этого вечера в Савкину жизнь вошло то главное, большое, что он искал и что само его нашло и повело по новому пути.

Просто, понято говорит Кондрашов. Савка все отлично понимает.

 

Савка — шахтер. В степи

Если бы Савке сказали, что он полюбил свою подземную работу, что шахта тянет его к себе как магнит, что он уже неотделим от шахты, — он, вероятно, не согласился бы с этим. Но это было так.

Каждый раз по утрам, вливаясь в людской поток, текущий мимо его барака к шахте, Савка переставал существовать сам по себе. Ему казалось, что сейчас он частичка этого мощного потока и обладает всей несокрушимой силой его.

Влившись вместе с другими в землю, он терял с ними внешнюю связь: земля всасывала каждого в отведенное ему место. Но внутреннюю связь свою с остальными, со всем потоком, Савка чувствовал все время. И не только встречи в труде ее подтверждали, а главное — тот особый гул и грозный шорох, мощный, особенный, которым отзывается земля на удары сотен кирок и лопат, на грохот лебедок и колес. Савке казалось, что он слышит голоса, что каждый ярус, каждый этаж этой колоссальной подземной постройки, каждый коридор, переход, закоулок говорят с работающими в них и с ним, Савкой. Может быть — спорят, не отдают своих богатств; но люди и он, Савка, все-таки их берут, выносят на-гора.

* * *

С работы идешь совсем измученный — ну, да молодому не беда: за ночь отдохнешь. Особенно за летнюю: хоть и короче она зимней вдвое, а отдых летом слаще. Не нужны летом ни стены, ни крыша: вся степь как дом — сухой и теплый.

И повелось испокон веков так: как только просыхала и прогревалась как следует после зимнего оледенения земля, так половина шахтеров выбиралась ночевать в степь.

В бараках блохи и духота. Тридцать человек у полдня топящейся плиты… Над поселком в летнем безветренном жарком воздухе постоянная незримая пелена и вонь тухлыми яйцами от разложения выбрасываемой породы. Нередка брань, крики, а то и драка — когда шахтер «гуляет».

А над степью темное звездное небо, покой, тишина. Тянет горьковатым запахом полыни и подсыхающей травы, и сами собой всплывают робкие воспоминания о деревне, о доме, семье. Хорошо отдыхается в степи! Хоть спят в чем ходят, а под голову кочка земли.

И вот после ужина все направляются к степи. Если хочешь поспать без блох, надо отойти от поселка не меньше полукилометра: задворки тоже заблошены.

Идут группами по десять-двадцать человек, обычно из одного барака. Каждая еще с весны облюбовала себе местечко и вертится возле него. Вытопчут траву, замусорят место — в сторонку подадутся, тут же, неподалеку.

Летний день долог, придут засветло. Кто займется одежей, кто разговором, кто просто лежит. А Савка ляжет на брюхо, голову кулаками подопрет и читает. Кругом стрекочут кузнечики; в носу горчит от полыни, а Савка уносится мыслями невесть куда…

Хорошие книжки подбирал Кондрашов. Занозистые! Недаром, знать, каждое воскресенье уходил он от шахтерского веселья неведомо куда. Возвращался ночью трезвый, а веселый; и с охапкой новых книг.

Кондрашовские книжки пошевеливали-таки мозги. Взять хотя бы пескаря: будто рыба? А похоже, что про человека то написано, что всего в жизни боится. А как мужик генералов на острове кормил? Не так ли и прочие мужики своих господ кормят?

Однажды Савка не выдержал в одиночку своего наслаждения книжкой и стал читать ее ближним соседям-друзьям потихоньку, чтоб не мешать другим. Увлекшись, ребята не заметили, что слушают и все остальные. И, только когда Савка кончил и поднял глаза, он увидел, что вокруг него, кружком, сидят шахтеры и глядят на его книжку. И лица у всех довольные, улыбающиеся…

Ближний хлопнул его по спине и сказал, вздохнув: — Здорово человек написал! Знает, что к чему. Похвалу подхватили и другие, и каждый так или иначе выразил свое удовольствие. С тех пор так и повелось: Савка читал книжки не в одиночку, а своей группе, кружку.

Сказал он об этом Кондрашову. Тот метнул своими ореховыми глазами, покрутил ус и похвалил:

— Молодчина! Зайди-ка за мной завтра, как на ночевку пойдете: я с вашим гнездовьем ознакомлюсь, где оно. И почитать принесу. Интересное.

 

«Листовка это!»

На следующий день после обеда Савка побежал к Кондрашову. Тот его уже ждал и вышел тотчас же.

— А где же книжка, что вы обещали? — спросил Савка, ничего не заметив в руках Кондрашова.

— А в рукаве. Не беспокойся, есть. Кондрашов, посвистывая, пошел рядом с Савкой, засунув руки в карманы, с самым беспечным видом.

Был конец лета, дни уже укорачивались, но заря еще полыхала вовсю.

Придя на место, Кондрашов поздоровался с Савкиными кружковцами, поинтересовался текущими новостями (а они были все те же: жмут хозяева; кое-где свертываются) и вдруг вытащил из рукава один-единственный маленький листок…

«Вот так книга, — разочарованно подумал Савка. — Тут и читать-то нечего!»

А Кондрашов повернул листок лицевой стороной к сидевшим и спросил:

— А Такое видывали?

— Случалось, — отозвались люди негромко и подвинулись к нему поближе.

Кондрашов начал читать листок. В листке говорилось о безземелье и крестьянской нужде; о каторжном труде шахтера и рабочего и об их нужде, и о тех, по чьей вине нужда стала уделом трудящихся.

Говорилось и о промышленном кризисе, лишавшем их работы и хлеба.

О маленького листка падали большие грозные слова, переворачивая души, зажигая то горючее, что в них накопилось веками: затаенную ненависть к угнетателям, озлобление против неизбывной нужды, жажду светлого, радостного труда и справедливости.

Слова срывали величественные одежды со знакомых человеческих идолов — царя, бога, господ — и обнажали их звериную, ничтожную, хищническую сущность.

Савка слушал, вцепившись руками в траву, с остановившимся дыханием…

— Что же это такое? Как называется? — шепотом спросил он у соседа, когда по окончании чтения поднялся горячий вихрь голосов, вопросов и ответов.

— Молчи, дурачок! Листовка это, — тоже вполголоса ответил ему сосед. — Запрещенное это: ты смотри нишкни! Никому!

Так Савка познакомился с первой в своей жизни листовкой, а Кондрашов с того раза включил в свои вечерние обходы степи и их группу. Кондрашов, как и другие подпольщики, широко использовал эти ночевки для своей пропаганды и систематически обходил свои «гнездовья», особенно когда добывал листовки. Так подпольщики работали весь «дачный сезон». Зимой им приходилось свертываться, сокращать работу. Особенно в тех бараках, где имелись «штатные» хозяйские шпионы, как, например, в Савкином.

Потом листовки стали появляться сами по себе: то в бараках — на нарах, под ними, — то в шахте, то по пути к ней. И так — всюду. «Ясно, не один-два человека бросают их, а целая компания», — думал Савка и наконец месяца через два-три, набравшись храбрости, сказал Кондрашову:

— Дал бы ты мне листочков-то: чай, я тоже сумею раскидать где надо!

Кондрашов тотчас согласился — он давно хотел это предложить, но побаивался Савкиной простоватой внешности: засыплется малый, больно прост.

Но наружность оказалась обманчивой. Савка с первых же шагов проявил такую находчивость в этом опасном деле, у него был такой нюх на шпика, что вскоре он стал одним из лучших распространителей листовок.

— Талант! Ей-ей, талант! — восхищался Кондрашов работой Савки.

Они теперь виделись часто, и дружба их росла, несмотря на разницу лет: Савке шел восемнадцатый, а Кондрашову двадцать восьмой год.

А вот у Андрея для избранной им профессии таланта не оказалось…

Профессия шпика прежде всего требует тщательной маскировки, а Андрееве примитивное подхалимство и угодничество бросались в глаза всем и каждому.

Настоящий шпик старается быть и в личной жизни незаметным: чтобы окружающие вообще забывали о его существовании.

У недалекого же Андрея от его легких денег так закружилась голова, что его неудержимо повлекло ими хвастаться, величаться перед людьми; и, гуляя в кабаке, он с нарочитой гласностью расходовал свои длинные рубли, чтобы показать превосходство над голытьбой.

Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. И, напиваясь сверх предела, Андрей в кабаке выбалтывал то, что надо было скрывать.

Так Андрей провалился…

И, чтобы избежать участи Суконина, он был вынужден спешно переменить местожительство, не оставив адреса.

Да провалившийся шпик и хозяину больше не нужен: как погашенная марка, уже не имеющая хождения. Так и разошлись дорожки Андрея и Савки.

 

Тухлая печенка

Вскоре Савка «отличился»: неожиданно для всех (в том числе и для себя) сорганизовал молниеносную стачку за обеденным столом.

Получилось это так.

Однажды стряпуха подала на второе тушеную печенку. От печенки шел нестерпимый дух, и всем стало ясно, что она тухлая.

Шахтеры один за другим начали молча вставать из-за стола, кладя свои ложки на стол и угрюмо поглядывая на стряпуху. Та демонстративно гремела кастрюлями, делая вид, что ничего особенного не происходит. Старшие шахтеры, чертыхаясь, одевались — идти на работу.

А Савка и его сверстники — дружки-саночники и коногоны — все еще выжидательно сидели за столом: их молодые желудки совсем не насытились жиденьким супом и требовали пищи. Так прошло минуты две-три, показавшиеся Савке часами. О каждой из них в голову Савки наплывал какой-то бурый туман, а к горлу подступала и душила злоба, как тогда, у первого его хозяина — деревенского кулака. И, как и тогда, он вдруг неожиданно для себя вскочил и крикнул звонким, юношеским, срывающимся голосом:

— Да что же мы, псы, что ли, тухлятину жрать?! — и треснул изо всех сил по столу ложкой.

Вскочила и прочая голодная братва и, колотя ложками, завопила что-то несуразное.

Стряпуха сразу потеряла свой независимый вид, испуганно метнулась к кацавейке и, надевая се на ходу, не попадая в рукава, задом попятилась к двери.

Смятение вредной бабенки еще больше раззадорило ребят. Они стали швырять ей вслед куски печенки, свистели, улюлюкали… Затем, не слушая старших, повалили вместе с Савкой к конторе, куда скрылась стряпуха.

В контору они, правда, не вошли: не решились… Но зато пропели под окнами замечательную, тут же сложенную ими песню: про стряпуху, тухлую печенку и подрядчиково брюхо, какое он наел на этой печенке.

Она не была складной, эта песня, но ребятам она доставила огромное удовлетворение, облегчила их души и разрядила гнев; а через полчаса они уже снова лезли в шахту на пустой желудок.

Из конторы так никто и не выглянул. «Испугались!» — с гордостью решили демонстранты. Вся забастовка длилась не больше часа, но все же это был самостоятельный протест, и ребята имели право им гордиться.

Узнав о подвигах Савки, Кондрашов после обеда зашел к нему в барак.

Стряпуха, к счастью, отсутствовала, и Савка на свободе рассказал все, как было. Он сам не меньше других был поражен случившимся и рассказывал о нем, конфузясь за свое озорство.

Кондрашов похохотал сначала, а потом вполне серьезно сказал:

— Ну, а теперь собирай манатки: завтра выгонят.

— Я и сам так думаю, почесывая в затылке, согласился Савка.

Катаев предложил было поддержать Савку, пойти всем к хозяину, но Кондрашов сказал:

— Не надо, пусть гонят. Я ему другую работу нашел: та лучше будет.

Утром Савку действительно вызвали в контору и предъявили расчет. Савка с удивлением увидел рядом с собой Кондрашова, тоже берущего расчет — добровольно. Испуг, радость, изумление отразились на Савкином лице так открыто, так явно, что Кондрашов предостерегающе подмигнул ему на конторщиков и заговорил с ними.

Полдня ушло на подсчеты и расчеты: за стол, квартиру и прочее.

Выйдя из конторы, Кондрашов объяснил:

— Я и без тебя собирался уходить, пирожок ты мой недопеченный; приглядываться шибко ко мне стали — значит, все равно не нынче-завтра выгонят. А сам-то я сейчас уйду с чистеньким документом и с аттестацией: мастер я неплохой. Да к тому ж товарищи на днях сказывали, на соседней шахте кузнец домой едет: его место и займу. Кстати, листовочки там, говорят, раскидывать народу не хватает: вот мы с тобой этим и займемся. Идет?

Савка от радости не находил слов…

Переночевав последнюю ночь в бараке, Савка поутру вышел из него вместе с остальными: те — на работу, до вечера, Савка — навсегда.

Зашел за Кондрашовым, помог ему упаковать его главный багаж — книжки. Впрочем, все они влезли в корзину, вместе с прочим имуществом.

Оглядели в последний раз барак и вышли. Дверь звонко щелкнула им вслед, будто на замок закрылась. Савка поскучнел.

Выйдя за дверь барака, пошли не в обычную сторону — к шахте, а в обратную. У Савки защемило сердце.

Ведь два с лишним года здесь прожил… Работал…

Остановившись на минуту, попрощался глазами с местом, где началась его настоящая шахтерская жизнь, потом махнул рукой и молча пошел за Кондрашовым.

Неохотно передвигались Савкины ноги, с трудом отрываясь от земли для каждого следующего шага, будто земля, по которой он шел, тянула их к себе. Верно, шахта тянула, что под той землей была. Его шахта.

 

На новом месте

Смутные тоскливые мысли, рожденные разлукой, опускали Савкину голову все ниже и ниже.

Угадав эти мысли, Кондрашов тотчас же «наддал пару» в его настроение.

— Не тоскуй, не грусти, душа-девица. Мы с тобой и так зажились тут через меру. Подумать только: нанялись на работу в девятнадцатом веке, а уходим в двадцатом! Века сменились, а мы всё на одном месте сидим!

Савка поднял голову и вытаращил глаза на Кондрашова.

И впрямь ведь так получается: девятьсот первый-то год уж в двадцатом веке числится. Занятно! А Кондрашов продолжал:

— И годочек-то первый нового столетия, кажись, помудрей своих старших братцев выдался, позанозистей… Помнишь листовочку-то о первомайской стачке на Обуховском? Сам разбрасывал. Какую стачку отгрохали? Красота! Такой пожар стачка эта зажгла, что вряд ли царю-батюшке со всей его сворой утушить тот пожар удастся. Поджарит он им пятки, пожалуй. И мы уголечка горячего им вслед подбросим, чтоб не воротились. Эх, Савка! Дела-то, дела-то нам еще сколько в новом столетье будет! А ты на старое оглядываешься. Плюнь!

Савка хоть и не плюнул, а оглядываться перестал, и ногам сразу полегчало: пошли рядом с Кондрашовыми, четко отбивая шаг по голой мерзлой земле.

Шахта, на какую они метили, была почти рядом. Через полчаса были уже там.

Слух оказался правильным: шахта нуждалась в кузнеце. Кондрашова приняли тотчас же. Савку он отрекомендовал как своего подручного — и его зачислили тоже. Так Савка оставил шахтерство и начал учиться новому ремеслу.

Он оказался способным учеником, Кондрашов — отличным учителем, и работа пошла у них полным ходом с первых же дней.

Чудесные дни настали для Савки. Впервые он увидел труд не как проклятие и муку, а как радость творчества. Кондрашов работал любовно, вдохновенно.

Инструмент играл у него в руках и делал все вдвое, втрое быстрее, чем у других.

Даже хозяин, заявившийся в один из первых же дней в кузницу с заранее обдуманным намерением внушить новому кузнецу, чтоб он лучше старался, и тот не нашел что покорить, к чему придраться в работе Кондрашова.

«Знатный мастер! Сто сот стоит!. Не бунтарь ли. только? Больно много сейчас их развелось», — думал хозяин, невольно любуясь работой кузнеца.

А Кондрашов, будто угадав его мысли, начал оснащать свое обычное балагурство такими крепкими шахтерскими словечками и прибаутками, что хозяин и насчет его благонадежности успокоился:

«Охальник. Такие не бунтуют. Со студентами компанию не водят…»

У хозяина все бунтари отожествлялись со студентами. А «охальник», как только хозяйская спина скрылась из поля его зрения, тотчас же славировал в другую сторону: на шутки, от которых, по выражению Савки, «чесалось в мозгу».

Савка еще на той шахте понял, что кондрашовское балагурство — это его метод работы. Здесь же он убедился в этом окончательно.

Новая шахта — новые люди. И каждый из них сам по себе. Кто из них честный труженик, кто «хозяйский пес» — шпик? Кто озлоблен, кто покорен? Кто чем дышит, чего ищет в жизни? Все это подпольщик должен сначала прощупать, а уж потом приступать к пропаганде.

И балагурство, в каком Кондрашов был не меньшим специалистом, чем в кузнечном деле, прекрасно помогало ему справляться с этим трудным и сложным делом.

Вот он точит зубок обушку и шутит с принесшим его простоватым парнем:

— А ты сам зубаст ли? А то давай и тебе зубы подточу, чтоб от хозяев отгрызаться умел!

И тут же расскажет мимоходом, как обуховцы самому царю-батюшке огрызались этой весной.

А ладя порванную цепь другому, немолодому уж, угрюмому шахтеру, Кондрашов, покряхтывая от натуги, приговаривает, ни к кому не обращаясь, в такт усилиям:

— Эх ты, цепка-матушка! Всегда-то ты на мужике болтаешься. Только на воле-то, скажем, в деревне, ты не видна. Таскает на себе человек что-то тяжкое, а невдомек ему, что цепь это. А здесь — вот она, крепкая! Эту бы цепь да на пузатого надеть: покоилась бы как на подушках! А на костлявых-то боках — перетирается. А перетрется — порвется, глядишь, свалится! А свалится — можно и ногой поддать, да и в сторону: поминай как звали!

Балагурит кузнец, искрятся веселые глаза, а сами наблюдают: как реагируют слушатели на прибаутки?

Возле кузнеца всегда толпятся люди: два-три, а то и больше. Каждый пришел со своей нуждой и ждет своей очереди, так что в слушателях недостатка нет. Вот они внимательно, доверчиво смотрят в его глаза, одобрительно хохочут или поддакивают. Тогда Кондрашов еще сильнее нажимает струну; пояснит, какие цепи он имеет в виду, расскажет и о том, как люди понемногу от них освобождаются.

Но вот в ответ на шутки Кондрашов видит нахмуренные брови и взгляд исподлобья — недоверчивый, злой.

И тотчас же неуловимым маневром он переводит разговор на другой путь и сказанное раньше плотно засыпает ворохом вздора и озорных шахтерских слов.

Поди-ка, докопайся до него!

Шахта, где сейчас работают наши друзья, гораздо меньше прежней, и веселого кузнеца с его подручным скоро узнали все.

Кто сам трудится, тот умеет ценить и труд другого. И замечательное мастерство Кондрашова и на этой шахте, как и на предыдущих, вскоре создало ему должный трудовой авторитет.

Ну, а когда человека уважают, то и к словам его прислушиваются: такой не будет на ветер слова бросать!

Кондрашовские балагурные речи вначале кажутся пустяковыми, зряшными. И будь это кто другой, нестоящий человек — не стали бы и слушать, чтобы греха не нажить. А раз Кондратов сказал, значит, надо подумать, что к чему. Так трудовая слава прокладывала дорогу и делу пропагандисте.

А дальше все пошло, как обычно: беседы на работе, в кружках, чтение листовок, газет, с великим трудом добываемых Кондрашовым.

У Савки здесь к его прежней обязанности — разбрасывать листовки — прибавилась новая: связиста.

Быть связистом между подпольными группами соседних шахт не мудрое будто дело: снеси куда надо пакет и передай из рук в руки.

Но вот на другой шахте гонец попался на глаза чужому начальству. Много есть примет, по каким можно догадаться, что парень-то не свой. И наметанный глаз начальника сразу нацеливается на Савку: кто, зачем?

Но Савка не ждет этих вопросов, он идет прямо на начальника и, сняв шапку и почтительно глядя в глаза, начинает нарочито корявым языком излагать свою просьбу о какой ни на есть работенке…

Работенки, разумеется, не оказывается, и, досадливо отмахнувшись от просителя, успокоившееся начальство продолжает свой путь. Простодушное деревенское лицо парня долго еще сохраняет огорченное выражение.

Заодно с лицом играют и ноги, еле плетясь походкой разочарованного человека, обманутого в своих ожиданиях.

Савкой все перестают интересоваться. Много таких бывает на шахтах теперь: всех не перечесть. И в унылом одиночестве он покидает шахту.

Выйдя в безопасную зону, за поселок, Савка меняет и лицо и походку и мчится домой во весь дух.

Дома он изображает происшествие в лицах, и все окружающие, включая и Кондрашова, покатываются со смеху.

А однажды Савка отличился и дома: подсунул письмо с угрозами самому подрядчику в дверь и ушел незамеченным..

Одним словом, на деле он оказался не так прост, как с виду, а вид честно служил ему защитой.

Подрос малый, возмужал. Двадцатый год ему идет. И хоть с лица не особо красив, а все же парень ничего себе, ладный, крепкий, плечистый. Молотобойная-то работа плечики расправляет в лучшем виде!

 

Шахта новая — работа старая

Не успел Савка оглянуться на новом месте, глядь, уж 1902 год месяцы отсчитывает. Бегут месяцы, сменяются события в стране, одно значительней другого.

Подземная работа отрывает шахтеров от наземных событий.

Как узнаешь, роясь весь день под землей, что творится на ее поверхности? В газетах, журналах об этом не пишут, а если бы и писали, шахтер все равно не прочел бы: библиотек и читален на шахтах нет. А если где и водятся на больших шахтах, где хозяевам хочется прослыть либералами, так там, кроме черносотенных газет и пустопорожней бульварной литературы, ничего не водится.

Далеко куда ходить за газетами или книгами шахтерам нет возможности: двенадцатичасовой рабочий день так. выматывает человека, что, доплетясь до барака, он валится на нары тотчас же после обеда.

И эту связь шахты с внешним миром революционные социал-демократы подпольщики берут на себя: приносят устные новости, добывают листовки и нелегальную литературу.

И они тоже устают. И у них руки-ноги не казенные, ноют и ломят. Но есть сила, которая заставляет их забывать об усталости, поднимает с нар, натягивает выходной костюм и пальто и ведет туда, куда нужно. Сила эта — идея.

— Опять? — сонно спрашивает Савка Кондрашова. — Опять до утра не спавши? Третью ночь?

— После отоспимся, парень. Надо идти. Обещали речь Заломова на суде дать. Знаешь, которого в Сормове за Первомай судили. Отпечатали ее нелегально. Не речь, говорят, а порох, огонь!

Савка, вздыхая, ложится на кондрашовское место (чего добру пропадать!), а Кондрашов выходит за дверь и растворяется в ночной темноте.

Хоть и на хорошем месте лежит сейчас Савка, а не спится что-то ему: думается. Вылетать им скоро с шахты придется. На все четыре стороны.

Хозяин давно уж разглядел, какие такие они птицы, да податься ему было некуда: замены Кондрашову не было. А без кузнеца шахта и дня обойтись не может.

А сейчас, люди сказывали, старый кузнец опять на работу просится. Хоть незавидный он мастер, и пьяница к тому же, а хозяин и тому рад: лишь бы от Кондрашова избавиться.

За этот год, что они здесь работают, Кондрашов ему всю шахту перемутил, всех огрызаться научил.

«Теперь непременно выгонит, как только кузнец приедет. Куда денемся?» — уныло думает Савка, но вспоминает, как здорово насолили они хозяину за этот год, и сразу веселеет: назначенных к увольнению двадцать пять человек — отстояли; шпика Чалова заставили с шахты удрать; добавочное помещение вытребовали. «Не зря год прошел», — удовлетворенно подумал Савка и заснул.

Предчувствие Савки оправдалось на пятый день: выгнали.

И снова привычное путешествие — от одного шахтерского порога к другому. Однако недолго бродили на этот раз. С одной шахты погнали привычными словами:

— Вы что, с луны свалились? Своих не знаем куда рассовать!

Зато на второй обрадовались и даже пошутили:

— Верно, от гадалки узнали, что наш-то кузнец до белой горячки допился? Давайте документики: ваше счастье!

Кузнец действительно заболел всерьез, и его отправили в больницу, а Кондрашова зачислили на его место. А Савелия подручным, как полагается.

Покончив с оформлением, подрядчик скомандовал:

— А теперь — айда в кузницу и за дело!

Еще идя в контору, Савка заметил небольшой ветхий сарайчик, стоявший в стороне, покосившись на один бок, словно хмельной человек. Бревно, подпиравшее злополучный бок, довершало это сходство.

«Будто на палку опирается», — подумал Савка.

Теперь подрядчик вел своих новых кузнецов именно туда, в эту кособокую развалину. Да неужто это кузница и есть? Вот так кузница! В ней, чай, и повернуться-то негде!

Того гляди, крыша тебе на голову сядет. Обеспокоенно вглядывался в свое будущее владение и Кондрашов, стараясь не показывать Савке своего беспокойства. В стенах — дыры. У двустворчатой двери одной створки вовсе нет — досками забита, а вторая — вполовину открытая — на одной петле держится. А что внутри? Заглянули — да так и отпрянули.

Такого беспорядка, такого хлама ни тот, ни другой за свою жизнь ни в одной кузнице не видывали. Какие-то ржавые трубы в углу свалены, обломки колес, доски. И еще невесть что. Инструмента не видно, мехи — дыра на дыре, а горн наполовину развален.

— М-да-а… — сказал сквозь зубы Кондрашов после беглого осмотра. — От такой кузницы не только запить, В и рехнуться можно. А работать в ней, разумеется, нельзя. А каково мнение начальства на этот счет?

Обернулся, а того и след простыл! Как ветром сдуло, как только Кондрашов в кузницу заглянул: догадался, что за осмотром этим последует.

— Ну и черт с ним! Без него обойдемся. Все равно от него нам толку не будет.

Решительно распахнув уцелевшую половинку двери, Кондрашов вошел в кузницу.

А половинка, придравшись к случаю, тотчас же рассталась со своей последней единственной петлей и устремилась Савке навстречу. Быть бы шишке на лбу, кабы не догадливые его руки: подхватили ее на лету и в сторону отставили. Жди очереди!

С двери и начали новые кузнецы благоустройство своего нового рабочего места.

Потом принялись за хлам. Все, что могло пригодиться в работе, сложили штабельками по сортам: мелочь — внутри кузницы, крупное — снаружи.

Отыскался в хламе и кое-какой кузнечный инструмент. Его не хватало наполовину, да и имеющийся требовал капитального ремонта.

Три месяца, изо дня в день, пришлось налаживать оборудование кузницы. Зато теперь все в ней есть, все на месте.

Для каждого мелкого инструмента и принадлежностей кузнечного обихода — свой гвоздь или деревянная затычка в стене; крупные лежат или стоят у стен на полу, всегда на своем месте, под рукой у кузнеца. Горн и мехи работают безотказно, а Савкин личный инструмент — тяжеленный молот — так пришелся ему по руке, что, когда он пляшет по наковальне, формируя нужную деталь из подставленного Кондрашовым расплавленного металла, Савка крякает не столько от натуги, сколько от удовольствия. Приятно, черт побери, подчинить себе этот злой шипящий огненный кусок!

Полным ходом идет кузнечная работа на новом месте. Ну, а в подпольной — дела потише идут, а все же мало-помалу подвигаются.

Масса новая неподатлива очень: недоверчивая, запуганная увольнениями и слежкой. Кондрашов отметил это и тотчас же изменил характер шуток: поубавил в них заноз.

А кружки месяца через два все же они завели. Небольшие по три-пять человек. Сначала временные, при удобном случае, на ходу. А потом и постоянные. И Савка теперь такую же работу освоил, среди своих сверстников. Может, и коряво у него получается в смысле речи, но зато он ребятам свой брат, однокашник. Один у них язык, одни мысли. Так что Савкина пропаганда в самый раз к ним прилипает. Доволен им Кондрашов.

Как на месте 1902 года 1903-й очутился, Савка не заметил. Встречать да провожать года — это дело господское. А для шахтера что один год, что другой — «все едино: что плеть, что дубина». Одинаково спина трещит.

У революционера-подпольщика есть еще ночной «рабочий день», и ему отдает он часы, предназначенные для сна и отдыха; Кондрашов идет за новой литературой. Савелий рассовывает по сапогам и карманам шахтеров листовки. Не терпится ему, хочется поскорей в открытую сразиться, да рано. Кондрашов, однако, обнадеживает:

— Погоди, Савелий! Придет время, и наружу выйдем, и врукопашную схватимся.

И точно, похоже на то. Небывалые по размаху стачки охватили в этот год Закавказье, Одессу, Киев, Екатеринослав. Двести тысяч бастующих!

Люди разных национальностей пошли рука об руку добывать себе право на жизнь. И хотя на разных языках — а все сказали одно и то же: «Долой самодержавие! Требуем свободы слова, печати, организаций!» У Савки даже дух захватывало, когда он читал ребятам листовки, где все это написано было… Это уже не подпольная борьба втихую да с оглядкой Это клич на всю страну!

Далеко занесся Савка в этих бунтарских мечтах, но и засыпался на них вскоре же.

Не спросись Кондрашова, взял да и налепил мякишем хлеба одну из листовок на дверь конторы: «Пусть хозяин почитает. Это ему одинаково, что в морду!»

Что ему было на другой день от Кондрашова — лучше не вспоминать. Больше недели держал его в опале Кондрашов: не давал поручений. А листовку ту хозяин так и не прочел: сорвал ее вовремя старичок конторщик, первым пришедший в контору. Сорвал и передал Кондрашову с дружеским внушением.

Однако вскоре Кондрашову и Савке все же предъявили расчет.

Листовка ли была тому виной или кружковцы проговорились, но встретить 1904 год на этой шахте не пришлось: с первыми морозами опять вылетели.

— Как осень — так нам и навылет! Как по птичьему расписанию! — бормочет Савка, прилаживая на спине Кондрашова увесистый мешок с книгами и прочим его имуществом.

 

Дела домашние

А дома о Савкиных трудностях не знали. До писем он был не охотник. За три с лишним года, что со дня его отъезда прошли, вряд ли больше десятка писем от него получили. Да родные с него их и не спрашивали: не в обычае были письма в сапроновской семье.

Зато начиная со второго года, отец получал от него то пятерочку, а то и десяточку ежемесячно, в помощь хозяйству. Получал — и не мог сыном нахвалиться: «Вот сын так уж сын: дай бог всякому!»

Первая десятка не задержалась в отцовских руках: как раз в то время хата совсем скособочилась — того и гляди, завалится. Через дыры в стенах звезды видны стали.

Пришлось сгнившие бревна сменить. А лесов округ нету: все купленное. Вот и нет десяточки! А над второй старики призадумались.

Видать, Савка всурьез помогать собирается, — торжественно произнес отец, сжимая в руках десятку.

— Похоже на то, — подтвердил и старший сын. — Деньги сурьезные.

— А раз сурьезные, — сказала мудрая бабушка, — значит, по мелким дырам их не распихивать. В хозяйстве дыр много, всех все равно не заткнешь. А давай-ка я десятку-то до поры спрячу в укладку: пусть до главной нужды долеживается.

Отец с Петром не перечили: бабка лучше их счет деньгам знает. И десятка улеглась на дно укладки.

Бабку давно уж одна забота гложет; в семье две девушки-невесты, а выдавать их не с чем. Бывали сваты и в прошлом году, и в нынешнем. Сначала к старшей, Ольге, потом ко второй — Аннушке. На год только моложе ее Аннушка-то. Хоть она чуть-чуть и глуховата, а девушка миловидная, тихая и работница — каких мало. Так что женихи и ее не обегают.

Но приходилось, однако, каждый раз отказ давать — достатка на выданье не хватало и продать нечего: лошади нет, коровы так и не завели. И вот сейчас на дне укладки будет копиться девичья судьба: вытянет Савка — выйдут девушки замуж, сплошает — пропало дело. Но Савка вытянул.

Через полгода подсчитала бабушка свои накопления и довольная объявила сыну:

— Ну, Гаврила, открывай сватам дверь: полсотня есть, хватит девкам на выданье!

Засмущались радостно девушки, затопали от удовольствия парни ногами, а Ермолаич расправил усы и важно сказал:

— Вот это дело, точно, главное: девушкам своя доля в жизни тоже нужна! А то в монастырь прятать удумаешь! — не удержался он от напоминания.

Бабушка вздохнула легонько и улыбнулась: по доброте простила она сыну не очень справедливый его укор.

Через досужую соседку быстро побежал по деревне слушок, и двое женихов, ожидавших только такого сигнала, тотчас же явились к отцу со своими сватами.

Сладили дело и сыграли враз, не откладывая, две веселые свадьбы: и так долго ждали. Улетели пташки из родного гнезда на новые места, строить новые гнезда. А жизнь в старой хате мало оттого переменилась: дома-то девчата и раньше почти не жили — по людям батрачили.

На свадьбу Савка не приехал, хоть и известила его. «Некогда», — отписал он тогда. Помощь хозяйству продолжал оказывать, хоть и с перебоями в последние годы; и они понемногу конопатили дыры отцовского хозяйства. Только на лошадь или корову скопить деньжат не удавалось: расходились все без остатка на прочие нужды.

Так прошло еще два с лишним года. Вздохнул было свободней на старости лет Ермолаич, повеселел, поднял голову, да не ходит радость без горя, как день без ночи: слегла бабушка. Девятый десяток ей шел, а весь дом. на ней держался. У всех по порядку работа шла, как и у нее самой. Слегла — все остановилось, будто…

Полежала два денька. На третий собрала всех возле себя и наказала в последний раз, кому что делать на ее похоронах и после, по хозяйству.

Плакали внучка и Пашка навзрыд, скрипели зубами Ермолаич и Петр, а бабушка была спокойна и светла, только голос все слабел и слабел. А там и замолк.

Так и не повидала больше бабушка любимого внука, как сердце ее при разлуке и чувствовало.

Известили Савелия в ту же пору, но весточки той он не получил: скитались они тогда с Кондрашовым без работы, без адреса. Через месяц только от земляков, о смерти бабкиной узнал. Плакал, скрываясь, скупыми мужскими слезами.

Первые дни и недели после смерти бабушки все валилось из рук осиротевших. Хорошо еще, что зима была, зимой настоящей работы в хозяйстве нету. А все же, домашние дела умелых женских рук требуют: без хозяйки дом — сирота. А в семье одна девчонка шестнадцати лет — Апроська осталась и три мужика.

Решили Петра оженить. Невесту искать не пришлось. Петр давно ее приглядел и бабушка тогда же одобрила. Хоть родители бедноваты, а девушка, видать, умная, домовитая: по соседству жили, бабушка приглядывалась.

Петр давно уж о женитьбе мечтал, но надо было вперед девок отдать да хату починить, а то завалится. А его-то дело терпит еще! Так и невеста его, Настюша, рассуждала. Они тайком давно уж договорились друг друга до времени ждать, и сейчас время это, как видно, пришло.

Родители невесты сватов как дорогих гостей приняли и после нового года свадьбу сыграли.

И вошла в сапроновскую хату новая, молодая хозяйка — жизнерадостная, как птица, неутомимая, как бабушка. Бабушку напоминала она во многом? так же спорилась работа в ее маленьких умелых руках, так же не страшилась она трудностей, бедности и преодолевала их, как должное, не показывая устали. Так же вставала раньше всех и ложилась последней. Все как и бабушка.

Встанет молодая сноха пораньше — и за работу!

Мужики еще тешатся снами, а она уже снует по избе, быстро, бесшумно справляя свои дела, чаще по два сразу: топит печь и стирает или тесто месит.

Легкая длинная тень еле успевает за своей проворной хозяйкой, перескакивая ежеминутно с одной стены на другую — гибкая, воздушная, словно играет с ней, чтоб не скучно той было.

Но вот картошка готова, слитая вода пускает ароматный пар в носы спящих: сигналит! Встают мужики, и начинается обычный трудовой день — тихо, незаметно и неизменно переходящий в вечер и ночь. Нынешний — как вчерашний. Завтра — как сегодня.

По настоянию Насти снова была приобретена телушка и снова началось ее выращивание.

Только на этот раз паслась она на бестравном общинном пастбище, силы не набрала и выросла никудышной, лядащей коровенкой, еле-еле себя оправдывающей. Помощи от нее хозяйству мало было.

Опять временами заглядывала в избу нужда. Впрочем, этой вековечной мужицкой гостьи в семье никто не замечал: так терпеливый и стойкий больной обходит вниманием свою привычную тяжелую болезнь. Да и Савкина, хотя и нерегулярная помощь тоже не давала ей большого ходу в доме: не то что в молодые отцовы годы, без жены, с восемью сиротами.

И вдруг нежданно-негаданно стали доходить в деревню дурные вести о Савке. Через Андрюшку, дружка первых дней его шахтерских.

Вот и сейчас. Зашел к Ермолаичу старший брат Андрея — Никодим, самолично зашел. Зашел будто за делом, а сам про дело сразу же и забыл, а принялся расписывать, какими смутьянскими делами Савка на шахтах занимается и как его за это хозяева гонят. А Андрей у хозяев в доверии, его любят.

Не первая эта весть ужас как расстроила отца. Неужто Савка с пути сбился? Когда Никодим ушел, он даже за голову схватился, вот-вот заплачет. Но Петр, малый с головой, дал другое направление его мыслям:

— А ты, отец, не чуешь, что Никодима просто-напросто завидки берут? Тебе-то Савка помощь шлет, а им Андрей — шиш с маслом!

— Да и про почет-то Андрейкин Никешка тоже брешет, — подхватывает Пашка. — Намедни Васятка-шахтер писал, что Андрея-то за язык его и подлости сильно шахтеры не любят. Били, слышь, его смертным боем в прошлом году: месяц хворал, на другое место сбежал.

А сноха, точь-в-точь как бабушка, каждую искру радости раздует, осветит ею кругом — и нет злого тумана! пропал, сгинул. Разговорили, разубедили старика — и тот согласился:

— Конечно, особой веры Андрюшкиным словам придавать нельзя. У него одна линия в жизни, у Савки — другая. Андрюшкина порода испокон веков кулацкая, а яблоко от яблони далеко не падает.

Однако помощи от Савки все же второй месяц нету. Да и полгода назад были пустые месяцы. Может, и впрямь беда стряслась?

— А может, прогулял! Не монах же он, на сам-деле; можно же ему кой-когда и гульнуть! — сказал Петр.

И отец тотчас же охотно согласился:

— Знамо дело, шахтерская жизнь — каторжная. Я разве говорю что? Пусть гуляет на здоровье, пока молодой.

И, довольный таким оборотом, отец уселся на чурбан, заменявший ему табурет, плесть лапти себе и людям. Это главная его работа теперь: недужится старик, на другую работу мало кому годится.

А молодые без дела не сидят: каждый трудится на своем месте. Петр по соседям хлеб подрабатывает; Апроська тоже батрачит; сноха — по дому. Даже Павел, нога которого становилась все короче, сейчас нашел себе применение.

Савелий прислал ему как-то скрипку, помня его охоту и способность к музыке. Павел быстро освоил чудесный инструмент, вложил в него всю свою душу, и теперь за ним приезжают из соседних деревень за десятки верст: играть на свадьбах.

Так что в свадебные сезоны и Павел кое-что зарабатывает. Выправилась жизнь семьи с приходом хозяйки и потекла опять тихим трудовым ручейком.

И по соседству также ручейки текут, по всей деревне; все малые, мелководные и все в одну сторону: к новине.

Дотянуть семью хлебом до новины — вот к чему стремится каждый ручеек.

Казалось бы, мудреного в том нет: руки крестьянские — трудолюбивые, сильные, а земля орловская — черноземная, щедрая: ты ей свой труд отдашь — она тебе сторицей зерном отплатит.

Было бы так, кабы ручейков крестьянской жизни на пути помех не было их полным-полнехонько: малоземелье с боков теснит; платежи выкупные и налоги поперек пути становятся помещики и кулаки отработками донимают, на свои мельницы воды их поворачивают.

А тут еще староста последний кусок из горла недоимкой вытягивает!

Так и растеряет в пути ручеек все, что дала ему земля-матушка.

Высохнет, застрянет на полдороге — и опять к кулаку и помещику: «Ссуди, батюшка, хлебом до новины!» И опять все — снова-здорово.

Для малого-то ручья и лапоть — запруда, коль поперек станет, а тут — целая орава лихая: разве в одиночку-то с ней сладить? А вместе слиться, всем за всех постоять мужичкам пока невдомек.

Сменяются события в стране одно значительней другого, бурлит жизнь в промышленных центрах, как пар в котле. Девятьсот третий год на порог ступил и свой свиток в истории завел, а ковылинцы знай живут себе по-дедовски, каждый в хатенке своей, затаясь, от прочих в сторонке. Нет у них пока паводка весеннего, что в один поток малые ручьи сливает. Пока нет, а там видно будет…

 

В бурю-волну нет покоя челну

А кондрашовская и Савкина жизнь давно уже отдельными ручейками не текут. Слились они с тысячами других ручейков рабочих жизней и несутся вместе с ними одним потоком: так весенние ручейки малые, одним уклоном в одно русло гонимые, сливаются в нем в поток — неудержимый и бурный. Берег откосом на пути потока того встанет — он берег размоет и обрушит со всем, что на нем настроено. Камни в дне помешают — он камни вывернет и отнесет их, куда ему надобно.

Нет ему непреодолимых преград, потому что он — сила!

Если бы Сапронова спросили: сколько мест работы переменили они с Кондрашовым за последние два года, он наверняка затруднился бы ответить сразу: так много их было.

Птичье расписание давно нарушилось. Вылетали они теперь во всякое время года, по нескольку раз в год. Как забастовка, так и вылет! А ведь не только забастовками донимали наши друзья хозяев.

Так и сейчас, в мае, получилось. Готовили они маевку, а хозяин и узнал о том. Согласовал он дело с урядником, тот арестовал обоих перед Первым мая, продержал в арестантке три дня и выпустил.

А когда они вернулись, хозяин их выгнал, да еще и штраф наложил. Вот и топают они сейчас по степным дорогам, от шахты к шахте.

Досадно Савелию: через четыре месяца на военную службу идти — и на такой малый срок новую работу искать!

Ну, ничего не поделаешь: за хозяином верх остался. А на дворе — весна, кругом — степь вся в цвету. Погода чудесная… И даже пташки какие-то по небу шныряют, всякая по-своему насвистывает.

Благодать, да и только!

Смотрел, смотрел Савелий, слушал, слушал — и стал опять пастушонком Савкой, что скакал когда-то за жаворонками по родным полям. И начал птицам подсвистывать. Сначала тихо, а потом все громче, все заливистей.

Неожиданный возглас Кондрашова привел его в себя:

— Гляди-ка, кажись, Ерёменко шествует!

На безлюдной дотоле дороге действительно показался человек. По особой походке, чуть вприпрыжку, друзья признали в нем одного из своих бывших товарищей — по первому году работы — забойщика Ерёменко: хороший малый, верный.

И тот их признал и поспешил навстречу. Долго хлопали друг друга ладонями и трясли за плечи старые друзья.

Оказалось, у Ерёменкн умер отец, он бросил шахтерить и едет домой хозяйствовать.

— Мать покою не дает, обижается, домой зовет. Да и женить меня собирается. А то, говорит, перестареешь, — несколько смущенно объясняет он и, в свою очередь, спрашивает, куда идут Кондрашов и Сапронов.

Те отвечают.

— Ах, черт вас дери! Так идите же немедля на нашу шахту! Там в кузнеце во как нуждаются! У нашего-то грыжа объявилась, на днях чуть не помер, а хозяин не пускает — замены нет. Двигайте, двигайте! В точку попадете. Далеко только. До вечера шагать будете.

— Вот то-то и хорошо! — говорит Кондрашов. — На ближние-то шахты нам дорога закрыта. А на дальнюю мы чистенькие явимся, незамаранные.

— И то правда, — соглашается Ерёменко. — Ну, так час добрый!

Всем троим время дорого, и, крепко пожав руки, товарищи расходятся, возможно навсегда.

— Стойте! — вдруг кричит Ерёменко. — Стойте! Забыл упредить: хозяин-то наш спесив больно. Почет любит, уважение. Чтобы шапочку снимали, чтоб стояком при нем стояли — и все такое прочее. Так вы уж, того… Соответствуйте!

— Ладно! — кричит Кондратов в ответ. — Посоответствуем.

К вечеру до шахты добрались. Неподалеку наткнулись на шахтеров, ночующих в степи. Подошли. Познакомились. Узнав, что Кондрашов и Сапронов пришли наниматься, один из шахтеров сказал!

— Сласти от нашего хозяина не ждите, ребята. Человек гордый и без совести. И подрядчик — такой же сатана. Бараки гнилые, пища гнилая, крепи гнилые. Холодно, голодно, и обвалы бывают.

— Ну что ж, други, посмотрим! — ответил на это Кондрашов. — На людях, говорят, и смерть красна, а мой дед по-другому говорил: «Бог не выдаст, свинья не съест!» И другая у него поговорочка была: «На бога надейся, а сам не плошай!» И я, братцы, так рассуждаю: если сам не плошаешь, в обиду себя не даешь — никакая тебя свинья не съест. А в жизни, между прочим, обратное получается: не свинья человека ест, а тот ее! Как бы и вашего хозяина… того… кто-нибудь не слопал!

Шахтеры засмеялись, потеснились и предложили нашим путникам хорошее «спальное» место.

Поболтав недолго в том же роде, один за другим все уснули.

Утром отправились вместе с прочими: шахтеры — в шахту, наша парочка — в контору.

В конторе хозяина еще не было. Молодой конторщик, о котором шахтеры рассказали, что это племянник и единственный наследник хозяина, предложил обождать. Друзья пошарили глазами по комнате — где бы присесть? Ни скамьи, ни табуреток нигде не оказалось.

Только позади стола стояло внушительное кожаное кресло с высокой спинкой, да по бокам стола — по табуретке. На одной из них сидел конторщик.

Заметив взгляд Кондрашова, конторщик сказал с усмешкой:

— При хозяине сидеть собираешься? У нас этого не водится!

Кондрашов подошел к нему поближе, сделал глуповато-растерянное лицо и, хлопнув себя по ляжкам, сказал полушепотом, наклонившись к конторщику:

— Да ну? А не врешь? А ежели он, скажем, до вечера не придет: неужто я до вечера стоять должен?

— И до вечера постоишь: невелик барин! Савка чуть не расхохотался, глядя на кондрашовскую «комедь». Однако выдержал.

Оба отошли к окну.

Савка хотел было примоститься на подоконнике, но Кондрашов так взглянул на него своими выразительными глазами, что тот сразу понял свою оплошность.

А конторщик насторожился уже.

Хорошо еще, что кепки сразу же у порога сняли, а то, пожалуй.

В это время какой-то парень вошел в контору в картузе, так и к столу подошел.

Конторщик привстал и ловким привычным жестом сбил картуз с его головы на пол:

— В какое место пришел, деревня? Учить вас…

Малый в испуге попятился к двери — и был таков!

Возможно, он пришел сюда впервые и, возможно, действительно из деревни. Остальные входившие шахтеры были, по-видимому, свои, уже вышколенные: шапки они снимали у порога и, разговаривая с конторщиком, мяли их в руках. Говорили негромко, почтительно и располагались возле стен, их не касаясь, чтобы не опачкать угольной пылью. Впрочем, были и непочтительные. Эти хотя и сняли картузы (а иные без них и пришли), но с конторщиком говорили полным голосом, чем-то недовольные, чего-то требующие.

С приходом хозяина все разговоры стихли. Хозяин сел за стол и уткнулся в поданные ему конторщиком книги.

Кондрашов и Савелий обождали, пока все пришедшие пройдут перед хозяйским столом (хозяин слушал их, не отрываясь от книг) и подошли к столу последними. Конторщик уже шепнул хозяину о цели их прихода, и тот поднял на них бесцветные, с красными жилками глаза-буравчики. Тут же вновь упер их в книгу, буркнув племяннику:

— Зачисли, отведи на кузницу и поставь на довольствие.

Ерёменко был прав: кузнец был нужен хозяину до зарезу. Но он, разумеется, и виду не показал. Конторщик принял документы новых работников и положил их в ящик стола: «Потом оформится. А пока нечего время терять!»

Кузница, в какую он их привел, была лучше многих: просторная даже, почти светлая; горн в порядке, инструмента вдоволь. Но, разумеется, нет такой кузницы, что пришлась бы по руке новому работнику. Каждый новый кузнец обязательно по-своему переложит инструмент и материалы в своем собственном, привычном ему порядке, чтобы не глядя хватать его в нужный момент: когда раскаленный кусок металла шипит и брызжет искрами — тут не время искать где что лежит.

На эту перекладку и на добавление полок и затычек на стенах ушел первый день, а затем началась работа, такая же как и на прежних шахтах: в кузнице и в подполье. Такая и, однако, уже не такая. Русско-японская война, позорная для царского самодержавия и губительная для России, многое перевернула в сознании народа. Иными стали и шахтеры. Теперь уже подпольщикам социал-демократам удавалось поднимать их на большие дела, чем борьба за собственный заработок.

 

Хозяйская коммерция

Много хозяев узнал Савелий за пять с лишним лет своей работы на шахтах, но такого, как новый, еще не встречал. Владел он четырьмя шахтами, но по доброй воле никогда туда не спускался. Разве уж нужда заставит: потолок обвалился, водой залило, авария в стволе получились с человеческими жертвами, — надо следы заметать, чтобы под суд не попасть.

Целые дни проводил хозяин в конторе, уткнувшись в расчетные книги. Искал, какие статьи расхода можно еще срезать, чтобы увеличить приход. А люди, трудом которых он жил? Они только ярлычки к цифрам. Не интересовался он и состоянием шахт. Работают — и работают: была бы прибыль.

И вот однажды (месяца три с лишком успели до того поработать на шахте Кондрашов с Савкой) хозяин обнаружил, что на одной из шахт снизился приход.

Он засопел. Проверил еще раз: точно, уменьшился. Хозяин крякнул, побагровел весь. Конторщик взглянул в его лицо и встрепенулся: может, удар? Тогда — он наследник!

Но радовался он преждевременно. Дядя поднял над столом свое грузное тело и, наклонившись к племяннику, ударил его по щеке.

— Ты что же, щенок, не докладываешь? В книгах не разбираешься? Так за что ж я тебя, мозгляка, кормлю, наследником сделал? Дядю разор ожидает, а он помалкивает!

— Да помилуйте, дяденька, какой же разор? Самая малость меньше! — залепетал перепуганный племянник.

— Зови, мозгляк, десятника, подрядчика, управляющего!

Конторщик опрометью бросился за дверь. Подрядчика поймал по дороге и вернулся с ним тотчас же. Тот подтвердил:

— Малость уголька поубавилось. Пласт чуток победнел, а оборудование не соответствует. Вот подновить бы, и уголек опять потечет за милую душу!

В глазах хозяина зарябили цифры расхода.

— Закрыть! Не нужна мне эта негодная яма. Закрываю! Подготовь документы! — и плюхнулся на кресло! вопрос о закрытии шахты был решен.

Трое шахтеров, вошедших в контору при этих словах хозяина, испуганные его криком, попятились назад. Но смысл слов был так понятен и страшен, что они сначала остолбенели в дверях, а потом бросились на шахту, передавая всем встречным тяжкую весть.

Через час все стало известно всем.

Залетела весть и в кузницу…

В этот день кузницу посетило небывалое количество людей. Кондрашов за эти месяцы работы, разумеется, не терял даром времени. Его, как, впрочем, и Савелия, узнали уже многие. И сейчас страшный слух направлял всех в кузницу за советом и руководством.

На обреченной шахте работало двести шахтеров, Многие из них отдали работе на этой шахте лучшие годы, иные — десятки лет своей жизни. Навеки порвали они с крестьянским хозяйством, не владели никаким иным инструментом, кроме шахтерской кирки, не знали никакого другого мастерства. Голод и безработица ожидали их у самого выхода из шахты.

Но к Кондрашову бросились не они, а их товарищи с других шахт.

В ту же ночь Кондрашов был в комитете, доложил о происходящем, о настроении шахтеров поддержать всеми силами товарищей, не допустить закрытия шахты. Решили готовить забастовку немедленно и объявить, как только выйдет приказ закрыть шахту. Бастовать всем четырем шахтам. В комитете подсказали: устройте-ка забастовку лежачую — похлеще будет. И подсказали, как это устроить.

Кондрашову эта мысль очень понравилась. О Савке — и говорить нечего.

Много нужно умения, терпения, а главное — собственной убежденности, чтобы доказать сотням людей, что необходима забастовка для защиты увольняемых.

Спасение товарища — традиция шахты. Но одно дело мгновенная жертва: полезть за товарищем под рушащийся пласт или в воду. А другое дело — рисковать работой и жизнью близких, обрекая их и себя на голодовку. Это — пострашнее.

Однако к концу второго дня на ночном митинге в степи Кондрашов добился единодушного решения шахтеров: «В случае закрытия шахты — бастовать!» Понравилось всем и предложение бастовать лежа.

На третий день двумстам шахтерам было объявлено, что шахта закрывается и чтобы они на следующее утро приходили в контору за расчетом.

 

Лежачая забастовка

Наступило это утро…

Все проснулись, как обычно. Даже раньше обычного. Многие, может быть, и вовсе не спали. «Дед» (в каждом бараке есть свой дед, иногда 35—40-летний), избранный главой делегации, лежит на нарах, одетый в свой лучший костюм и вышитую рубаху, и курит. Лежат, празднично одетые, и все остальные.

В должное время гудка нет: сигнальщик не вышел на работу.

Но уже в следующую минуту гудок завыл…

Завыл свирепо, грозно… Кто-то, видать, поспешил на выручку хозяину — такие паршивые овцы в стаде всегда находятся.

Гудок ревет, а шахтеры лежат на нарах. Иные сели. Лежат и молча смотрят в противоположную стену и потолок. А кто — в окно: на пустынную, мертвую улицу. Бледные стряпухи стоят возле плит с готовым завтраком, но не подают его на стол.

Нелегко людям лежать, когда годами, а иные — десятилетиями вскакивали они по этому гудку и торопливо готовились к работе. Улежи-ка! Однако лежат, все лежат, во всех бараках.

Бегут минуты, а люди лежат…

Поревев, гудок смолк. В положенное время взвыл вторично…

Потом в третий раз… Долго. Несмолкаемо.

Но поселок пуст. Не течет по улице обычная людская волна. Только у хозяйского барака необычное оживление. Самого хозяина не видно, а прихвостни все налицо, все в движении: одни бегут в направлении шахты, другие к баракам.

Вот в Савкин барак, споткнувшись о порог, вбегает конторщик Дымарёв — парень молодой, но уже получивший гнусную известность. Потирая ушибленное колено, он обратился к стряпухе:

— У тебя, что ли, плита дымит? Ребята сказывали… Печника, что ли, прислать?

Говорит, а сам смотрит вытаращенными глазами на лежащих. С чего это они так по-господски разлеглись? Не дождавшись ответа, конторщик вылетел вон и, разумеется, — к хозяину. А там уже из всех бараков огорошили хозяина известием: на работу не вышли, лежат.

А время проклятое медленно, медленно ползет… Шахты не работают, денежки не накопляют. По всему видать, решили шахтеры драться всерьез. Пришлись хозяину самому через конторщиков вызывать к себе представителей всех шахт.

Выходят делегаты из всех бараков почти одновременно и направляются к конторе. Всего человек тридцать. За ними поодаль двинулись все и окружили контору.

Савка весь горит желанием лично все видеть и слышать и, не выдержав, контрабандой (он не делегат) пробирается в контору.

Хозяин привстал и, опершись на сжатые кулаки, подался вперед.

За столом сидит хозяин с необычным цветом лица: красным с фиолетовым оттенком.

«Как бурак красный… Здорово, знать, припекли!» — с удовлетворением думает Савка.

Ближе всех стоит к столу «дед», и бумага с требованиями рабочих не дрожит в его руках.

Стоит «дед» и разговаривает с хозяином как равный. Савка смотрит на него во все глаза — и глазам своим не верит: и «дед» и не «дед», будто лет на десять помолодел. Выпрямилась спина, засверкали всегда усталые, тусклые глаза, а главное — речь другая и голос — молодой, сильный.

— Учти, хозяин, — говорит «дед», — уж если я, раб твой покорный второй десяток лет, сейчас на дыбы встал, значит, узда твоя теперь никого не удержит. И не сломить тебе нас теперь никакими способами! И не пытайся, хозяин, промахнешься…

Долго говорил «дед», внятно.

Потом говорил Кондрашов, как всегда, коротко, но ясно и сильно: как ударял словами по башке хозяина.

Хозяйские кулаки, лежавшие на столе, то сжимались, то разжимались, а грузный живот ходил ходуном.

При последних словах Кондрашова хозяин привстал и, опершись на сжатые кулаки, подался вперед.

Шахтеры тоже подались вперед, а Савелий с ними…

Хозяин вперил глаза в стоящих перед ним шахтеров и медленно повел ими по всем лицам.

Шахтеры, все, как один, ответили ему такими же взглядами.

Минута молчания.

Хозяин грузно опустился на стул и погасил глаза, прикрывая их веками. Видно, в шахтерских прочел он нечто весьма убедительное.

— Ладно! — захрипел он, ни на кого не глядя. — Ваша взяла на этот раз! Приступайте к работе, черт вас дери! Оставляю шахту в действии!

Остальные пункты требований, более мелкие, он принял безоговорочно.

 

Конец шахтерской жизни

Так завершилась на шахте забастовка, последняя с участием юноши Савки: пришла повестка из воинского управления на имя Сапронова Савелия Гавриловича, уроженца деревни Вышне-Ковылий, Ливенского уезда, Орловской губернии. И еще двум парням-призывникам такие же повестки на шахту пришли.

И как раз в ту пору кончилась русско-японская война. Шахтеры шутили:

— Как по заказу для Савки: не придется ему теперь за царя-батюшку голову класть на земле дальневосточной.

— Савке-то не придется и другим нашим парням. А четыреста тысяч солдат русских там осталось: кто в земле, кто в плену, а кто руки-ноги там оставил, калекой домой вернулся. Бесславно шла — позорно и закончилась эта война, — не преминул вставить Кондрашов.

За расчетом дело не стало. На гулянку хватило, да и Кондрашов добавил.

Лихо погуляли ребята на прощание. Переночевали с друзьями-товарищами последнюю ночку, а наутро повалили всей гурьбой на станцию: трезвые уж, а шумливые пуще прежнего.

За неимением гармошки всю дорогу горланили шахтерские песни, с присвистом и притопочкой, до самой станции. А там угомонились малость: место не такое.

Кондрашов душевно, по-братски прощался с Савелием. Оба ощущали в душе некую пустоту от предстоящей разлуки, но дали слово друг другу писать — и на том утешились. Плакать на этих проводах было некому, да и не о чем.

Время до третьего звонка проходит, как всегда в таких случаях, в шумных отрывочных разговорах обо всем и ни о чем.

Но вот и третий…

Савелий и двое других ребят-призывников вскакивают на подножку вагона, когда поезд уже отрывается от перрона.

Машут руками, кричат прощальные слова, а поезд все набирает скорость, унося их от старой жизни в новую: у Савки третью по счету.

И будет она, вероятно, так же не похожа на две предыдущие, как и те — друг на друга.

Неизвестность в молодости всегда сулит человеку лучшее будущее. А потому юноши, стоящие на подножке вагона, улыбаются.

Пожелаем же им счастливого пути и хорошей, незапятнанной ошибками жизни!