Который уже час хозяйничает ночь в тёмной избе… Давно покорились ей ребята: спят. Неугомонную бабку - и ту уложила, а с отцом никак сладить не может. Он ворочается, кряхтит, ни усталость, ни сон его не берут. Ни сна, ни покоя не даёт горькая дума, та, что от сына к отцу в дороге перебралась. Таилась она в отцовской голове до ночи, а как всё затихло да последняя лучина догорела, так свой голос и подала: «За что сына обидели? За что мальчишку измучили? Он ли не работал?!» И пошла, и пошла… А на её голос и старые обиды откликнулись, и заклубились от них в голове горькие мысли о нужде, о несправедливости, тёмные, смутные, как чёрный туман.

Всё больше и больше их с каждым бессонным часом, всё труднее разобраться в их толчее бедной отцовской голове, не привыкшей к размышлениям.

Но вот под утро вспыхнула неясная, слабая искорка. Разгоралась тихим, ровным огоньком. Сдвинула с груди непомерно тяжёлый мешок с песком, давивший сё всю ночь. Грудь задышала спокойней. Чёрные мысли, не выдержав света, отступили. Свет всё разгорался, разглаживая морщины на усталом лице. Наконец отец сел и, не выдержав в одиночку своей радости, окликнул бабку:

- Мать, а мать!

Та отозвалась тотчас же… Спала или не спала старая?

- Слышь-ка, мать: Савка-то наш боевой растёт - не мне чета! Не даст, чай, на себе воду возить кулакам! Вчерась, при прощанье, так и отрезал хозяевам: «Плохо, грит, кормили». Те аж поперхнулись, с мест повскакали, ей-ей! Хозяин, Данила-то, кричит на меня: «Бунтовщика растишь! Висельника!». А дед только заикается да бородой трясёт, а слова сказать не может: поперёк глотки, знать, савкин-то попрёк стал, накось, проглоти! - И отец неслышно засмеялся радостным, непривычным смехом, позабыв уже о своём вчерашнем смятении.

Бабка тотчас же подхватила и смех его и радость и, как всегда, умело поддержала огонёк. Огонёк всё разгорался, освещая будущее.

- В дороге-то я, мать, ругать его стал за дерзость эту, а он мне: «Погоди, дай вырасту! Я покажу им, как людей обманывать!» Я ему про поклоны: богатому человеку поклон-де нужен, а он мне: «Не буду кланяться кулаку! И тебе не позволю, как вырасту!» Каков сынок растёт, а, мать? - И отец опять тихо засмеялся тем же непривычным смехом.

Потом заговорила бабка, находя, как всегда, самые нужные слова для поддержания отцовской бодрости. Были вспомянуты качества и остальных детей:

- Ты не смотри, Гаврила, что Петька смирён, - в обиду и он себя не даст! Уж как старался Игнашка его обсчитать! А он стал у двери молчком да и простоял так до вечера, пока хозяин ему за труды не отдал. «И ночь, грит, простоял, а не ушёл бы без денег». Вот какой! А ведь ему всего одиннадцать годков было!

И Поляха, и Марфа, и Пашка, оказалось, были наделены задатками тех качеств, что помогут прожить им без нищеты, а значит, и без поклонов кулакам: трудолюбивы, настойчивы, непоклонливы. Вспомянули и соседских детей - ай, сколько ещё растёт на свете таких же - смелых, сильных, непокорных! Долго длилась беседа… И вставали дети вокруг отца дружным необозримым кругом - свои, соседские, чужие, незнаемые, - и чувствовал себя отец среди них сильным их силой, смелым их смелостью. Улыбка ещё раз погладила его лицо, и усталые глаза сомкнулись… До следующего трудового дня!

А бабкин день уже начался.

Тихо, как мышь, возится она у печки. Проснутся ребята, а на чисто выскобленном столе уже будет дымиться картошка горячим ароматным паром. Позже всех учует сладкий пар савкин нос, а учуяв, примется будить хозяина: «Вставай, лежебока: картошка на столе!» За столом бабка по привычке проведёт рукой по савкиной голове - вихры пригладить, а вихров-то и нет, состригла вчера! - и улыбнётся своей милой, родной улыбкой…

А может, и ложкой по лбу стукнет, если заслужит того: всяко бывает!