— Гена, ты дома? Ну, слава богу! А то я заволновалась. С тобой все в порядке, надеюсь? Почему я так волнуюсь? Понимаешь, я посмотрела сегодня утром новости по телевизору и подумала… — В голосе Ольги слышалось сильное напряжение.

— И правильно подумала, сестричка, — ответил ей с хрипотцой голос в трубке. — Я на самом деле был там и просто чудом остался жив. В шестом чувстве тебе, конечно, не откажешь. Удивительно, как это тебе удается проинтуичить? Албанец меня пригласил. Ел я тихо шашлык и кутабы, которые ты тоже любишь, а тут такое… Можешь, вернее, не можешь себе даже представить. Как только этот, ты знаешь, о ком идет речь, приехал, черт знает что началось. А уж потом — и вовсе говорить не хочется, словами и передать невозможно. Ладно, увидимся, все тебе подробно расскажу. А ты сегодня, если сможешь, зайди в церковь и за меня свечку поставь. Ладно? Ну, в общем, до встречи. Позвоню чуть позже.

— Зачем ты напоминаешь? Конечно, зайду. Обязательно зайду. Я бы и без твоего напоминания это непременно сделала, сам знаешь. А звоню только потому, что мне нужно было убедиться, что ты в порядке, узнать, как ты. Хотя бы по телефону твой голос услышала, и то хорошо.

— У тебя, кстати, как сегодня со временем? А то я хотел заскочить к тебе прямо сегодня. Надо обсудить кое-что, в том числе и по твоим делам. И по нашим общим, семейным. Годится? Тогда вечером, если, конечно, получится, обязательно заскочу. Послезавтра-то уж совсем тяжелый день будет. Я еще ни с кем не говорил, но уверен, сама понимаешь, похороны всегда на третий день бывают. Зачем мне нужно быть там? Просто необходимо, вот и все. Я так решил, и точка. Ладно, целую! Мужу большой привет. До встречи!

Геннадий, поговорив с сестрой, поймал себя на мысли, что если и повезло ему в чем-то в жизни, так это с сестрой Ольгой. Из каких только передряг она его не вытаскивала! В самые тяжелые времена была рядом, как говорят, стояла плечом к плечу. Да и советы ее, всегда и во всем правильные, деловые, могли ему существенно помочь. Если бы, конечно, он ее слушал и следовал им, возможно, многое и сейчас было бы проще и легче. Но в том-то и заключалась беда Геннадия, что, говоря с сестрой, он всегда все понимал и рассуждал правильно, как, по сути, и было нужно, а потом все равно делал все по-другому, по-своему, не как у людей. Не зря же еще с раннего детства мать любила ему повторять: «У тебя умная голова, но дураку досталась». Так оно и было.

«Вот и сегодня, — подумал Геннадий, — ясно же сказала Ольга, чтобы не ходил я ни на какие похороны Деда, как все называли Вогеза. Правильно же сказала, мудро. И что, не Пойду, что ли? Пойду, конечно пойду, что бы там ни случилось. Хотя ведь знаю наверняка, что не нужно бы мне этого делать. Но натура такая у меня дурацкая. Дух противоречия слишком силен, наверное. А может, он вообще раньше меня родился? К тому же мне довольно часто, в отличие от многих, почему-то бывает неудобно делать по-своему, так, как нужно. Кажется, что подумают обо мне плохо. Или скажут в конце-то концов. Хотя в принципе прав Ольгин муж, какая разница, кто и что о тебе скажет. Какое это имеет значение? Буду я там или не буду — всем наплевать и забыть. Абсолютно безразлично, если подумать толком. Поэтому сестра не зря заранее уже переживает. Да и сам я, если разобраться как следует, прекрасно все понимаю. Ну разве Дед мне приятель или хороший знакомый? Ну, да ладно. Раз решил, значит, пойду.

Конечно, среди тех, кто придет проводить Вогеза в последний путь и сказать о нем теплые слова, которые они никогда в жизни бы не сказали, будет немало и таких, кто это сделает, скажем так, из обязаловки. А то и по заданию чьему-то. Может, и снимать будут на фото, на кинокамеру. А то, может, и скрытой камерой для определенных, скорей всего „ментовских“ целей, конечно.

Ну, впрочем, ладно, — еще раз убедил себя он. — Решил, значит, пойду, и точка. А сегодня, пока время есть, постараюсь максимально использовать его для разных встреч и поговорю обо всем с сестрой наконец-то».

С такими мыслями Геннадий стал в темпе одеваться, решив к тому же, что стоит для начала выяснить еще кое-какие неизвестные ему подробности, связанные напрямую со вчерашней драматической историей в «Кольце». Ведь такого он не мог себе даже представить в самом кошмарном сне. События развивались с невероятной скоростью. Вначале ему позвонил по мобильнику Серега — Албанец. Сказал, что ждет Вогеза в «Кольце» попить чайку, и предложил Геннадию также подтянуться, а заодно, как он сказал, «перетереть» пару важных для него вопросов и поговорить о проблеме, интересующей Ольгу.

Ехать Геннадий не очень-то и хотел. К тому же его день был расписан по минутам. У него была назначена важная встреча с Евгением Горловым — известным еще с прошлых, советских времен московским строителем, дослужившимся до зампреда Госстроя СССР. Горлов обещал выгодную сделку — строительство на кольце офисного центра совместно с известной турецкой фирмой, не раз строившей в столице современные здания.

А слов, как известно, Горлов на ветер не бросает. К тому же строитель обещал ему за участие в проекте солидное, чуть ли не в миллион долларов, вознаграждение, которое фирма могла дать за оформление «под ключ» документации на выделение площадки под строительство.

Потом Геннадию нужно было просто лететь к Элеоноре. Только она могла легко и безболезненно выбить достаточно дешевый кредит у австрийского банка. И вот теперь на тебе, все трещало по швам, летело в тартарары. Да еще как! Встречи в конце концов после звонка Албанца Геннадий перенес на пару дней. Потом позвонил собиравшемуся заехать в «Кольцо» приятелю, предупредил, что слегка опоздает, если будут спрашивать. Немного перекусил, наспех закинув в рот пару бутербродов с любимой им солоноватой бужениной с жиринкой по краям, и выпил здоровенную, английского фарфора чашку растворимого кофе «Нескафе голд». Затем сел в стоявшую возле подъезда, поблескивающую на солнце новенькую серебристую машину — джип «БМВ Х-5» — и, учитывая огромные пробки на дорогах, заранее помчался в «Кольцо».

По пути вспомнил, что еще вечером договорился встретиться со своим старым институтским приятелем, сыном известного ученого-историка, академика Тулепбаева, в дружеских кругах более известного как Вовик Тулеп. После крушения Союза стал он довольно успешным кораблестроителем. Геннадий перезвонил ему из машины, сказал, что может слегка опоздать на вечерние роллы в популярном китайском ресторане «Дракон» на Садовом.

Не будь встречи с Дедом, на которую его пригласил Албанец, Геннадий спокойно успел бы побывать на всех запланированных им мероприятиях. Все места назначенных встреч находились довольно близко друг от друга: в пределах небольшого участка на Садовом кольце от метро «Парк культуры» до «Смоленской». Но из-за предстоящей встречи с Вогезом все остальное становилось весьма сомнительным и даже маловероятным. А часа через два после события, случившегося в «Кольце», и вовсе, по подсчетам Геннадия, стало неосуществимо на ближайшие четыре-пять дней, а то и больше.

Когда он подъехал к «Кольцу», перед рестораном на большой асфальтовой парковке уже стояло несколько машин. Голубой «Роллс-ройс» Вогеза с фирменной эмблемой на капоте, красно-бордовый джип «Ленд крузер» Албанца, директорская белая «Волга», несколько довольно старых «БМВ», в основном «пятерок», и «фольксвагенов», чей-то новенький, поблескивающий на солнце черный 320-й «мерс», какая-то американская машина, явно из старых серий, и пожалуй, всё. Геннадий припарковал свой серебристый «Х-5» рядом с ними, спокойно вышел, закрыв машину электронным ключом, и прошел через анфиладу в прохладный, полутемный зал. Видно, он изрядно опоздал или в его отсутствие разговор развивался слишком круто и быстро, потому что чай в пиалах уже остыл. Дед, судя по первому впечатлению, уже не первую минуту держал компанию в напряжении. Говорил он довольно резко, повышенным тоном, очень внимательно следя своими колючими глазами за всеми присутствовавшими одновременно. Геннадий сел на единственное свободное место за столом, как раз почти напротив него, даже не успев из-за стремительности происходивших событий пожать ему руку. Только лишь налил себе в чистую пиалу, темно-синего цвета с позолотой, немного чуть теплого зеленого чая с жасмином, который, по правде говоря, терпеть не мог. И едва выпил глоток терпкого напитка, как все и началось. Вначале он услышал резкие крики, потом и воочию увидел громил в камуфляже и масках с автоматами наперевес. Все остальное, происшедшее на его глазах, едва привыкших после солнца к темноте зала, развивалось с невероятной скоростью. И самое жуткое то, что минуту спустя вместе со всей честной компанией Геннадий лежал на голубом ковролине ресторанного пола, сложив по команде силовиков руки за головой. До него дотекла уже все время увеличивавшаяся лужа густой темно-алой крови. При этом все, что происходило с момента его падения на пол, он не запомнил, не воспринял, не понял и не оценил совершенно. До той самой секунды, когда услышал сквозь шум в ушах и казавшийся невыносимо громким стук своего сердца, тонкий, как писк комара, скрип открывшейся входной двери и почти конский топот высоко зашнурованных ботинок на толстой подошве. Люди в масках и камуфляже исчезли. Как будто всего этого и не было. Сумасшедший страх, нервная дрожь, колотившая все тело, гулкие удары сердца, которые он ежесекундно ощущал в висках, в ушах и в каждой клеточке своего далеко не хилого организма, напрочь заглушили даже прозвучавшую прямо возле него длинную автоматную очередь из «Калашникова».

Геннадий медленно, с большим трудом и напряжением встал с пола. Голова, лицо, полы пиджака и одна штанина — все было в густой, начавшей медленно засыхать крови. Он отряхнул с брюк и пиджака многочисленные крошки и, пошатываясь, побрел на кухню, чтобы помыться. Там, не обращая внимания на людей, снял пропитавшийся кровью льняной летний пиджак фирмы «Ив Сен Лоран», бывшую еще недавно белой рубашку «Дюпон» и стал яростно отмывать в холодной, как лед, воде, текшей почему-то совсем тонкой струйкой из крана. Он был в крови зверски расстрелянного только что на его глазах Деда. Потом, взяв лежавший на умывальнике обмылок простого мыла, вымыл лицо и руки почти до подмышек. Затем мокрыми еще руками, не дожидаясь, пока они высохнут, содрал с себя чуть ли не с кожей брюки и туфли, оставшись лишь в майке, любимых трусах-боксерах и длинных, до колен, гольфах. В таком виде, по-прежнему не обращая абсолютно никакого внимания на столпившихся недалеко от него поваров, официантов и других ресторанных работников, пошел в зал. В правой руке держал он кучу вещей — как после стирки. Все наблюдавшие за его мытьем смотрели ему вслед глазами, полными страха и нескрываемого ужаса.

Участники недавнего круглого стола, встав с пола, молча курили и даже не обсуждали, как обычно бывает, все происшедшее на их глазах. Геннадий оглядел то место, где несколько минут назад он, безропотно выполняя команду «силовиков», валялся на ковролиновом полу. Кровавое месиво, которое нельзя было даже назвать телом, — брюки и клифт в ало-бурых пятнах — неужели это было недавно Вогезом?..

Геннадий поспешно вышел на свежий воздух. Как был — в майке, трусах-боксерах, черных американских гольфах с каучуковой нитью, с кучей вещей в правой руке и парой также помытых под холодной струйкой воды на кухне коричневых итальянских башмаков — в левой. Шатаясь и с большим трудом сдерживая тошноту, буквально захлебываясь заполнившей рот слюной, видно от подскочившего давления, он добрел прямо в носках по пыльному и нагретому солнцем асфальту до припаркованной близ джипа Албанца своей серебристой машины. Несколько минут постоял так, опершись о багажник, глядя на проносившиеся мимо по кольцу нескончаемым потоком автомобили и хватая открытым ртом, как выброшенная на сушу рыба, загазованный противный воздух. Потом двумя пальцами достал из брючного кармана ключи, вытащил таким же образом документы и деньги из внутреннего кармана пиджака. Открыв багажник, брезгливо бросил туда кучу одежды и башмаки. Медленно, как после инфаркта, забрался на водительское место и рванул со стоянки. Автомобиль мгновенно набрал скорость и вписался в непрерывный ревущий поток. Хотелось как можно быстрей добраться домой, забыть обо всем, отойти от всего виденного и пережитого сегодня. Приехал домой быстро, несмотря на пробки на дорогах, которые обычно выводили его из равновесия.

Геннадий понемногу начал приходить в себя. Не торопясь, прошелся по тихим комнатам, уютная обстановка которых успокоила его. Потом, сбросив майку и трусы, сняв любимые гольфы с каучуковой ниткой, которые обычно носят страдающие варикозом, он в чем мать родила подошел к бару, занимавшему приличное место в недавно купленной испанской классической стенке «Литц». Осмотрев его содержимое, выбрал по непонятной для себя причине бутылку японского виски «Олд Сантори», подаренную ему старым приятелем Борисом, директором информ-агентства «Финансовый контроль». Налив до краев большой хрустальный бокал, залпом выпил, заранее сморщившись. Он не очень-то и хотел пить, но абсолютно точно знал, что именно так и нужно поступить в подобном случае. Вогез наверняка сделал бы именно так, а не иначе. Потом дошлепал босыми ногами до холодильника и, достав несколько лежавших со вчерашнего дня бутербродов с красной икрой, нехотя зажевал ими еще один полный бокал вискаря, который так же мгновенно, как и первый, опорожнил залпом. Рухнув на диван, он мгновенно отключился.

Спал он долго, до самого утра, даже ни разу не повернувшись, пока не разбудил его утренний звонок сестры. Собственно, заехать к ней, чтобы рассказать обо всем случившемся и посоветоваться, он решил, как только сел за руль. Но состояние, в котором он пребывал из-за всего, что произошло в «Кольце», не позволило выполнить задумку сразу.

Геннадий вспомнил, что таких моментов, когда ему позарез требовались помощь и совет Ольги, в его жизни было предостаточно. Девяностые годы теперь уже прошлого века многие, по аналогии с революционным периодом начала столетия, называли роковыми и грозовыми. А еще, говоря об этом времени, старый приятель Геннадия — социолог Дмитрий Первухин — всегда любил повторять одну и ту же фразу: «Сейчас двадцать четвертый год, но Ленин еще не умер». Тем самым он подчеркивал, что живший тихо и мирно советский народ совершенно неожиданно буквально заставили заново еще раз пережить всю драматическую историю своего Отечества.

«Да, — подумал Геннадий, — время шальных миллионов, невесть откуда взявшихся миллионеров и миллиардеров, в одночасье ставших обладателями несметных сокровищ, почище, пожалуй, чем у графа Монте-Кристо, Нибелунгов и Ротшильдов вместе взятых, а по уровню образованности сравнимых разве что с питекантропами или неандертальцами, постепенно уходит в Лету. Так же, впрочем, как и рождение бесчисленных бригад, прибывавших в столицу из городов и весей могучей когда-то державы в поисках быстрых денег и не защищенной никем и ничем собственности, принадлежавшей прежде всему народу. Это, как и многое другое, пусть не так быстро, как хотелось бы, но уходит навсегда. Здоровое начало все равно берет свое».

Самому Геннадию искренне казалось, что в отличие от многих своих знакомых и сверстников он-то оказался в нужное время в нужном месте.

Учеба в МГУ давалась ему легко. На недостаток ума он с детства не жаловался. А вот деньжонок было маловато для наступивших новых времен. Родители подкидывали, конечно, слегка. Стипендию получал повышенную, но никак ее не хватало ни на что. Кое-какой приработок был, но разве о таких деньгах шла речь в новых исторических условиях? «От таких гонораров, — говаривал в этой связи его Институтский дружок по прозвищу Грицувайло, иной раз пописывавший заметки в центральные газеты и журналы, — можно получить только гонорею».

Да, по советским временам всего того, что имел Геннадий, было бы более чем достаточно. Его родители жили, можно сказать, на вполне высоком уровне. Гораздо выше среднего. Отец — известный в стране историк, доктор наук, профессор. Мать — не менее известный лингвист, филолог. Довольно частые поездки родителей за рубеж, книги, статьи, лекции, гонорары, в том числе и от зарубежных изданий, бесполосые сертификаты, продукты в «Березке», шмотки, иной раз даже из «сотой» секции ГУМа… Что могло быть лучше?

Удивительно, но даже в ельцинскую эпоху, в которую родители Ольги, Геннадия и Станислава попросту не могли и даже не пытались вписаться, они продолжали все и вся мерить уровнем профессорской зарплаты и положенными чуть ли не со времен царя Гороха государственными льготами.

«И это в то время, — усмехнулся про себя Геннадий, — когда о науке в России, несмотря на всю политическую трескотню в средствах массовой информации, попросту забыли, выбросив ее на обочину истории, причем в угоду каким-то непонятным политическим интересам».

Родители, оказавшись в стройных рядах представителей творческой, технической, гуманитарной интеллигенции — недавних любимцев партии и народа страны Советов, от которых отвернулось новое российское государство, с некоторых пор предпочитали смотреть на все эти процессы «широко закрытыми глазами». Не митинговали на площадях, не жаловались каждому встречному-поперечному и не брюзжали, как очень многие, а продолжали делать свое дело, достойно выполнять профессиональный долг. То есть поступали так, как их учили с детства.

«И то хорошо, что наши старики не совсем уж поникли, — подумал Геннадий. — Другие вон что вытворяют. Просто диву иной раз даешься, стоит только посмотреть вокруг. Кто спился, кого инфаркт или инсульт долбанул, кто как на работу ходит митинговать под красными знаменами, иной раз и с портретами Сталина. А некоторые и вовсе гоняют голубей от помоек, собирают пустые бутылки, бомжуют… То есть оказались благодаря происходящим в стране демократическим преобразованиям и бесконечным реформам в „глубоком, темном, вонючем погребе“. Кто выживет — молодец, честь ему и хвала, живи дальше, расти детей и внуков. А кто нет? На нет, как говорится, и суда нет. Вот тебе и вся горбачевская перестройка, которую так приветствовали именно представители интеллигенции, драли за нее горло намного сильней всех остальных. В итоге началась для них для всех, за очень малым исключением, трудная, серая, будничная, изнурительная борьба за существование и выживание».

В результате все знали, что те, кто вовремя подсуетился, сразу понял, что к чему, и за бугор отвалил, те, конечно, выиграли. Да еще те, кто моментально сообразил, что игры в директоров, в пробные акции и ваучеры ведут только к одному — к переходу к другой социально-политической системе, к другому строю. Эти свалили в бизнес или хапнули себе, сколько могли, — таких Геннадий знал также немало. Основной же массе такое и не снилось. У них осталось только то главное, чему они посвятили свою жизнь и чему были преданы больше всего на свете, — наука, искусство, любимое дело.

Татьяна Алексеевна и Александр Иванович, родители Геннадия, как раз и оказались теми самыми людьми, которые не мыслили своей жизни без служения Делу. Материальные ценности их интересовали постольку-поскольку. «Нельзя служить одновременно и Богу и Мамоне», — говаривали они, цитируя Библию и зная абсолютно точно, кого именно под Мамоной имели в виду. Однако от их тихого, домашнего протеста, зачастую выражавшегося в комментариях у телеэкрана, уже давно ничего не зависело. Дети же, в первую очередь Геннадий, конечно, пытались все это время хоть как-то объяснить, втолковать родителям, что так жить уже нельзя. Что жизнь изменилась, стала совсем другой. Что нельзя ждать возврата в прошлое. И самое главное, все это надолго, а скорей всего — навсегда. Но потом эти попытки пришлось оставить — их бессмысленность стала очевидной. Решили, что самим надо кардинально менять курс жизни, что именно от этого и будет зависеть дальнейшая судьба и жизнь всей семьи. И поменяли.

«Никакой аспирантуры, никакой докторантуры и прочей „уры“. Полный вперед — в рынок. Никаких колебаний… Никаких совмещений того и другого, никаких сомнений. Только в безбрежный океан бизнеса. Туда, куда государство, долгие годы навязчиво исповедовавшее аскетизм и ханжество, сбросившее иго „серпа и молота“ и избавившееся от многолетней „руководящей и направляющей силы общества“, зажгло для своих граждан зеленый свет светофора», — окончательно решил в тот момент для себя Геннадий.

Другое дело — Станислав, с его блестящим знанием нескольких языков, опытом работы в КМО и ССОДе. Он-то в новых условиях пристроился очень неплохо и очень быстро. Не успели еще высохнуть чернила от пера президента России, подписавшего свои первые вердикты, — как Станислав уже заключил контракт в США, обеспечив себе несколько лет жизни и преподавания в престижном университете имени Дж. Вашингтона в Сиэтле. И был таков. Только его здесь и видели. Гудбай, дорогие мои, но уже теперь далекие родители, да и брат с сестрой — заодно. Привет вам всем с той стороны Атлантики! Пишите письма мелким почерком, звоните по телефону.

Ольгин муж Олег — журналист, довольно успешно работал в советские времена в Агентстве печати «Новости», потом в журнале «Коммунист». Он получил достаточно широкую известность в журналистских кругах столицы и даже страны и успел к тому же до распада Союза активно потрудиться в аппарате Центрального Комитета партии, а потом и в союзном Совмине. Но и он быстро перестроился, перейдя работать в Администрацию Президента России. Это давало ему возможность трудиться, по сути, не меняя профиля и не расставаясь с уже известным коллективом таких же, как он, людей, причем за гораздо большие деньги, чем раньше, и с гораздо большими возможностями. Жене же его, Ольге, вовсе не пришлось думать о заработках. Она продолжала заниматься преподаванием в своем же институте, не изменив любимой профессии историка. При этом главное, как любила говаривать сестра Геннадия, — «искать, искать и еще раз искать» пропавшую семейную икону, чем она занималась с мужем долгие годы, не жалея ни времени, ни сил, ни средств на бесчисленные встречи, проездки, подарки и т. д. и т. п.

«История эта, конечно, стала походить на недостижимую мечту, некую фата-моргану, — подумал Геннадий. — Но что ж здесь плохого?» Он вспомнил байку про студента, покупавшего на рынке за червонец десяток яиц, варившего их дома вкрутую, а потом продававшего за те же деньги. На вопрос о том, в чем смысл его деятельности, студент ответил так: «Главное — при деле, а к тому же еще и навар». Однако кто знает, возможно, в этом что-то есть такое, что скрыто от многих других или непостижимо для них вовсе. Искать и найти священную семейную реликвию, которая может в нынешние времена стать и реликвией страны, вернувшейся в свое лоно. Найти то, что было утрачено с приходом власти Советов и неизвестно где находилось до нашего времени. В этом что-то есть. Несомненно есть. Причем не что-нибудь, не какой-нибудь талисман, золотое украшение, пусть даже очень дорогое. Не шпагу Петра Великого с украшенным бриллиантами эфесом, как его друг Сергей Десятое, подаривший свою супердорогостоящую находку музеям Кремля. И не Псалтырь доисторического издания, также обалденной ценности, обнаруженный приятелем Юркой Сикачевым за шкафом в доме брата во время переезда того на другую квартиру и переданный им в результате долгих раздумий от имени его дочерей в дар храму Христа Спасителя. Это все гораздо посерьезней будет. Здесь речь идет даже не о семейном — о национальном, считай, достоянии. Именно так. Об Иконе с большой буквы. И-к-о-н-е. Но ее же нужно еще найти. Если это произойдет, если это удастся в конце концов Ольге, то ее поиски можно будет смело приравнять скорей всего к самому настоящему гражданскому подвигу. Возможно, и произойдет. Но борьба, видно, и работа предстоит еще очень и очень большая. Не зря же Вогез так цеплялся за любую информацию об этом, он-то знал толк в исторических ценностях на самом деле.

Геннадий быстро оделся и, немного подумав, запихал свои фирменные шмотки, занесенные вчера домой из машины, забрызганные — и залитые кровью Деда, в большой целлофановый пакет. Решил выкинуть на всякий случай не рядом с домом, а в какой-нибудь мусорный бак подальше. «Как бы чего не вышло! Не зря же, в конце концов, люди говорят, что береженого Бог бережет. Всякое в жизни бывает. Посмотрим, что будет дальше, поживем — увидим, — подумал при этом про себя Геннадий. — Кто знает, а если это дело рук дружков Вогеза? Никому из них не верю, да и он — на сто процентов убежден — абсолютно не верил. Однако при таком раскладе хлопот, возможно, не оберешься. А может быть, наоборот. Все возможное возможно».

С такими мыслями Геннадий вышел на залитую солнцем улицу. И будничный уличный гул почему-то в этот момент его не оглушил, как всегда, а обрадовал. Не раздражал его, а возвращал какую-то утерянную было волю к жизни, наполняя все существо определенным внутренним содержанием, жаждой деятельности, кипучей энергией. Машина стояла на месте. Открыв багажник, Геннадий небрежно бросил в него пакет, затолкал его как можно глубже. Вскоре он уже мчался узнавать у остальных участников происшествия подробности вчерашнего события.

«Вот Ольга. Умница. Красавица, можно сказать писаная, — думал он, не торопясь подъезжая к расположенному близ Сухаревской площади офису приятеля, который хотя и не был вчера вместе с ним в „Кольце“, но все про все, как всегда, знал наверняка. Поэтому с него Геннадий и решил начать выяснение. — Дочери Ольги, моей племяннице Галине, конечно, очень далеко до своей матери. Вроде и похожа на мать, а нет в ней чего-то такого, что есть у той. Шарма неуловимого нет. Искры божьей нет. Огонька. Стержня. Да и интереса к жизни, пожалуй, тоже нет такого. Родилась, что ли, в другое время — время полной деградации нравов. Может быть и так. Деньги да шмотки в голове. И пресыщенности, напыщенности, снобизма — в избытке. Как, впрочем, у всех у них — представителей нового поколения, призванных под знаменами Ельцина и К° перестраивать и реформировать Россию. А уж после того как она выскочила замуж за этого похожего на индюка чиновного миллионера-авантюриста, а тем более когда в Рублевском „отстойнике“ поселилась, стала совсем невыносима в общении. Всех учит теперь, как жить нужно, советует, что им делать в каком случае. А у самой, кроме бутиков и новомодных кабаков, разных там „Ванилей“ и „Шатушей“, где она проводит с подругами большую часть дня, в голове ничего нет. Одна солома. Ольге с такой дочкой — не позавидуешь, сплошная нервотрепка. Родителей, дура, при своих легких деньгах в грош не ставит.

А вот сестра моя — совсем другое дело. И внутренне, и внешне. Топ-модели отдыхают. Все приятели и знакомые, далекие и близкие просто в восторге — что солидные, богатые дядьки и тетки, что мальчишки, что криминальные авторитеты, которых мы знаем. А уж если им с ней еще и поговорить удастся, повезет, можно сказать, услышать ее, пообщаться — тут уж полный аут. А при этом еще и шарм какой!

Не зря, видно, мать ее в честь прабабки нашей знаменитой Ольгой назвала. Та мужиков просто с ума сводила. В ту, мать рассказывала, чуть ли не весь Оренбург конца XIX века был по уши влюблен. Да и не только Оренбург. Зря, что ль, отец, когда о том времени говорил, всегда шутливо добавлял: „А также Москва и Санкт-Петербург, Рига, Париж, Берлин, где частенько Ольга Петровна бывала наездами со своей сестрой-миллионершей“. Прадеду, видно, она хлопот и волнений добавляла немало к его собственным, служебным».

С подобными мыслями Геннадий подкатил к переулку со странным названием — Последний — на Сретенке. Вытащил из багажника здоровенный пластиковый пакет с затолканными в него шмотками, испачканными в крови Вогеза. Засунул все это в заполненный до самого края мусором круглый зеленый бак, стоявший прямо перед въездом в ворота офиса приятеля, брезгливо закрыл поплотней крышку. Потом, отойдя шагов пять в сторону, нажал на кнопку звонка входной дубовой двери. Приятный голосок секретарши Наташи, следовавшей за его приятелем по всем учреждениям, где он работал в последнее время, настороженно спросил: «Вы к кому?»

— Наташа, не пугайся, это я, — по привычке не называя ни имени, ни отчества, ни фамилии, ответил Геннадий. — Попроси, пожалуйста, Виктора, пусть выйдет. Я его жду.

— У него сейчас посетитель, — ответил вежливый тонкий голосок секретарши в домофон. — А вы бы лучше сами зашли. Я кофе сварю. Посидите, подождете. У нас сегодня бразильский кофе с привкусом миндаля. Виктору Александровичу вчера такой замечательный презент передали, — сообщила она, моментально узнав, конечно, Геннадия по голосу.

— Ладно, открывай. Так и быть, подожду его в твоей приемной, уговорила, — ответил он не без явного удовольствия.

Раздался легкий щелчок, после чего, нажав на большую резную медную ручку, Геннадий мимо двух скучающих охранников прошествовал прямо в приемную. Наташа уже суетилась у кофеварки. Геннадий развалился в глубоком кожаном кресле. А через пару-тройку минут перед ним на прозрачном журнальном столике стояла на подносе чашка потрясающе пахнущего горячего кофе с непременной грязно-коричневой пенкой, которую секретарша Виктора умела и любила сделать для желанных гостей, А также — симпатичная вазочка с конфетами и вафлями.

Виктор появился довольно скоро. Геннадий даже не успел допить до конца свою чашку. Проводив посетителя до входной двери, Виктор вернулся и сел напротив приятеля за журнальный столик.

— Ну, что будем с тобой делать дальше? — без всяких предисловий начал он.

— А в чем, собственно, наша проблема, ты бы хоть рассказал? — слегка насторожился Геннадий.

— А в том, Геночка, что пока ты дрых у себя дома без задних ног, я суетился, узнавал, что только можно, а кое-что и сделал за это время. Понятно тебе? Скажу больше: не все так гладко, как тебе кажется, мой дорогой. И не все так просто, как ты думаешь, дружок. Надеюсь, ты все это правильно понимаешь? К Вогезу, учти — даже к мертвому, пока никого не подпускают. Нужно чуть ли не специальное разрешение на уровне не меньше окружного прокурора для этого получить, представляешь себе? Ты понимаешь вообще-то, о чем я говорю? Врубился наконец-то или еще нет?

— Я в общем-то ни о чем таком, как ты подозреваешь, и не думаю. И собственно, куда мне уж больше врубаться, чем я врубился. Ты лучше скажи, с чего это вдруг такое разрешение и кому понадобилось?

— Точно не знаю с чего, но родственникам и друзьям, например, понадобилось. Но это не твоя забота. Этим сейчас полковник Сергеев занимается, понял? А с ним еще кто-то, наверное Албанец, как я думаю. Так что сиди теперь у меня в офисе спокойно, ни о чем не думай. Скоро разберемся во всем. А я пойду, пару звонков еще сделаю, пока ты с Наташей трепаться здесь будешь. А уж потом все вместе решим. Пойдет?

С этими словами Виктор прошел в свой кабинет, плотно закрыв дверь.

Геннадию не пришлось долго ждать. Виктор появился достаточно быстро, и судя по не скрываемой им улыбке, с неплохой вестью.

— Итак, старина, все разрешения уже получены. Сейчас соберусь, и поедем. Вначале туда жену запустят, детей, родственников, понимаешь, а уж потом и мы подоспеем. Нам, на мой взгляд, вообще лучше появиться в этом обществе попозже.

Я вот еще что думаю. А надо ли нам с тобой в принципе светиться или не надо совсем? Не исключаю, учти, что не только будут снимать на камеру — в этом я уверен, но всех, кто придет на похороны, засекут по полной программе. Немало народу, пожалуй, даже в разработку попадет. Нас бы туда не включили за компанию. Нам это надо, а, Ген? Нет, не надо. Мы что, люди отчаянной смелости, что ли? Себя я, например, к такой категории абсолютно не отношу и не боюсь, в отличие от некоторых, в том откровенно признаться. Знаешь, адмирал Колчак когда-то говорил, что в нашей стране кругом либо воры, либо трусы, либо абсолютно никчемные люди. Ни к тем, ни к другим, ни к третьим я, понимаешь ли, себя не причисляю. Поэтому стараюсь по возможности оставаться в стороне, держаться от всего такого подальше. Я же не Вогез с его сокровищами, за которые стоило сражаться. Вот он и сражался. А я человек скромного достатка и на многое не претендую. Вот так-то, дорогой мой. А ты — не знаю. Но думаю, что ближе к моей жизненной позиции, чем к другим.

— Бог с ним, с Колчаком. Не до Колчака нам с тобой сегодня, это уж точно. Что касается меня, то я, как ты понимаешь, нежданно-негаданно засветился по полной программе. Уж дальше некуда. Да и жена моя, сам знаешь, думаю, не меньше, чем я. А ты уж думай и решай насчет себя сам. Кстати, Виктор, а ты не знаешь случайно, что говорят, в связи с чем или из-за чего все произошло? Из-за чего такой ужас мог случиться? Я же был там, в «Кольце», видел весь кошмар, но из-за чего сыр-бор разгорелся — ума не приложу. Даже не догадываюсь. Хотя, думаю, что у Деда причин для такого конца, на мой взгляд, было более чем достаточно. Не одному десятку таких же, как он, «законников» Вогез дорогу за свою жизнь перешел.

— Понимаешь, Ген, говорят люди, знающие толк в этих делах, что все случилось из-за иконы какой-то. А какой именно, я, честно, не знаю. Знал бы — конечно, сказал. Думаю, что очень дорогой иконы. Он же не мелочился, сам понимаешь. Если гонялся за ней, значит, было за чем гоняться. Ну да ладно. Все это домыслы. Пора собираться. Поехали. Время не ждет. Все же нужно, ты прав, попрощаться. А то это как-то не по-людски будет. А ты как думаешь?

— Так и я думаю, сам понимаешь. Я считаю, что обязательно нужно проводить его в последний путь. Потом, к нам с тобой, хоть мы в друзьях близких с ним не ходили, он совсем неплохо относился вроде бы. К тому же мы его дел, кроме некоторых частных вопросов, касающихся бизнеса, и не знали совсем и даже не ведали о них. Мало ли что он творил в своей жизни. Может быть, и узнаем об этом когда-нибудь, а может и нет. Наверное, я догадываюсь, «замочил» он в свою бытность многих. Душ, наверное, загубил море, судя по его взрывному характеру. Но мужик был чисто в человеческом плане неплохой. Справедливый, во всяком случае. Да и нам с тобой помог не один раз, — ответил другу Геннадий, лихорадочно при этом думая уже о своем, о той самой иконе, о которой упомянул только что Виктор: «Не наша ли эта икона? Не та ли, которую сестра с мужем по всему свету давно ищут? Нужно будет при удобном случае узнать поподробней. Может быть, та самая и есть? Скорей всего о ней речь и идет».

Геннадий сел в свою машину и поехал следом за «мерсом» Виктора, даже забыв предварительно спросить его, а куда, собственно, они должны добраться. Несмотря на пробки, через полчаса они доехали по Садовому до метро «Парк культуры». Свернули по Комсомольскому, а там мимо Дворца молодежи направо, на улицу Россолимо. То, что тело Вогеза находилось здесь, Геннадия, можно сказать, удивило до глубины души. Прежде всего потому, что, по его мнению, ритуальное заведение для Деда должно было быть хотя бы не хуже, чем, скажем, в ЦКБ. Однако то, что Вогез именно здесь, он понял, еще не доехав до красно-кирпичного, в готическом стиле, здания морга. С одной и с другой сторон проезжей части стояли загородившие практически всю дорогу поблескивающие на солнце иномарки. В основном дорогие, известных и самых престижных моделей. Припарковавшись почти у самого перекрестка с улицей Льва Толстого, возле Хамовнического пивзавода, в подвалах которого они не раз бывали прежде, Геннадий и Виктор, почти синхронно хлопнув дверцами, устремились туда, где на фоне красного кирпича выделялась толпа людей, одетых явно не по-весеннему. Мужчины — в черных костюмах, женщины — в темных платьях, с черными платками на головах. Многие — с большими букетами красных и белых роз и гвоздик.

Виктор и Геннадий, не останавливаясь, прошли прямо во двор морга и направились к группе людей посередине маленького, заставленного всяким хламом двора. Они собрались в кружок и курили. Немного поодаль стояла, выделяясь своей экстравагантностью, чернявая молодая женщина, одетая в модные светло-голубые брюки с завязками чуть ниже колен и такого же цвета расстегнутый легкий пиджак с перекинутым через плечо ярко-красным прозрачным платком.

В центре кружка курящих, отличаясь от них своими небрежными, развязными даже манерами, стоял Албанец — широкоплечий, мускулистый, вихрастый мужик лет сорока пяти. У него была приятная, хотя и грубая внешность, густые светлые волосы, причесанные в виде старомодного кока, колючий, все пронизывающий острый взгляд.

— Здорово, Серега! — нарочито громко сказал, вплотную подойдя к нему, Геннадий, и протянул руку.

Вынув сигарету изо рта левой рукой и смачно сплюнув прямо перед собой на асфальт, тот, слегка улыбнувшись, достаточно приветливо поздоровался.

— Могли и мы с тобой там быть, а, Геннадий? Не думал об этом? А я потом подумал. Все могло случиться. А ты молодец, не сдрейфил. Ты как сам? — бодро произнес он, вызвав очевидное восхищение окружающих, особенно экстравагантной женщины в красном платке.

— Это уж точно, ты прав, чудом нас с тобой в этот раз пронесло, — поддержал Албанца Геннадий. — Я-то сам уже ничего, выспался, в себя пришел. Ты лучше скажи, а почему в этом морге? Сюда же обычно, насколько я знаю, из мединститута трупы доставляют, да еще наркоманов после передозировки со всего города свозят. Да еще умерших по другим подобным причинам, требующим, насколько мне известно, медицинского расследования.

— Мне-то почем знать? — промолвил тот в ответ, вновь смачно сплюнув прямо перед собой и растерев затем слюни по асфальту правым носком своего желтого, мягкой кожи, мокасина. — Куда его привезли, туда мы и приехали. А ты считаешь, что повода для медэкспертизы нет? Или она была уже никому не нужна? Я, например, так не думаю, хотя это все меня не касается. Не мой это вопрос в натуре… Ты знаешь, Ген, после того как ты сразу отвалил, — продолжил он, — мы все тоже недолго там были. Дождались милицию, «скорую», а потом по домам разъехались. Нов отличие от тебя я и дома-то находиться долго не мог. Спать не хотелось. Мандраж коленки скрутил. Потом еще тошнота замучила. Рвало даже несколько раз, да так, что в обнимку с унитазом просидел пару часов. Просто наизнанку вывернуло. Видимо, давление подскочило. А то из-за чего бы все это? Поэтому я позвонил Арсену, когда почувствовал себя получше, и поехал вместе с ним в «Турист» лагман есть.

— С тобой все ясно и понятно. А я проспал как убитый. Ты лучше скажи, когда похороны и где?

— Завтра. Сначала в храме на Юго-Западе — знаешь, наверное, где он находится, — отпевание в десять утра. Батюшке уже отбашляли, как нужно, все решили. Оттуда на машинах и автобусах к двенадцати на Троекуровское кладбище. На Новодевичьем договориться не удалось. Но то — тоже престижное место. Там все решено, врубаешься? Земля, могила, место хорошее, цветы, венки, свечки, да и с памятником заранее договорились, хоть и поставят его чуть позже, но уже все выбрали. Да и каким он будет, прикинули. Я сам всем занимался. Не один, конечно, со знающими людьми вместе. А в два часа будут поминки в «Салюте» на первом этаже в ресторане. Там большой зал есть, по-моему, «Королевский» или что-то вроде. Найдешь легко. А не найдешь, позвонишь по мобильнику, подскажу. Увидимся. А ты не хочешь туда зайти и на него посмотреть? Изуродовали, твари, до неузнаваемости. Лица почти нет. Полчерепа снесли, суки.

— Да нет. Я, пожалуй, лучше поеду. Не люблю я таких смотрин. Достаточно того, что в «Кольце» насмотрелся. Больше не хочу. Лучше в церкви увижу. Обязательно буду. Ну, привет! Не хочу больше ни с кем ничего обсуждать. И без того тошно, — сказал Геннадий, оглядываясь на стоявшего в одиночестве поодаль Виктора. «Шифруется, — подумал он. — А может, и правильно делает. Все-таки осторожный он парень, молодец. Таким и надо быть».

— Поехали, а, Вить? Показались здесь сегодня, и хватит.

Тот с явным одобрением принял предложение товарища и, резко повернувшись на каблуках, пошел вслед за ним к машине.

— Куда ты предлагаешь сейчас?

— Знаешь, давай в «Сказку Востока». Это здесь рядом, на 2-й Фрунзенской поплавок такой есть. Если не был, то напрасно. Готовят там хорошо. Пообедаем, вспомним, помянем, в конце концов. Идет?

— Давай.

До поплавка, что напротив Минобороны, домчались за считаные минуты, просто мигом. Выбрали место у открытого окна с видом на водную гладь реки Москвы и развлекательно-увеселительный комплекс «Парка культуры» на противоположном берегу. Сидя за столиком, они хорошо видели заполненные народом карусели, горки и огромную, уходящую во чрево фюзеляжа очередь в «Буран», так и не полетевший в космос. Администрация парка приспособила его для проведения экскурсий, в основном детей и приезжих. Сели друг против друга, заказали свежую зелень, пару бутылок минеральной воды «Набеглави», бутылку с детства любимого лимонада «Крюшон», три порции шашлыка по-карски и две завернутого в тончайший лаваш, нежнейшего люля-кебаба, а также семисотграммовую бутылку популярного в последнее время «Русского стандарта» серии «Платинум».

— А как домой поедем? — закинув первую рюмку водки, спросил Виктор.

— Не волнуйся, как-нибудь мы с тобой решим и эту проблему, правильно? Уж куда-куда, а домой-то мы с тобой сегодня обязательно доберемся. Это я тебе гарантирую. В конце концов, я приятеля попрошу. Он в доме напротив министерства живет. Подкинем ему рублей пятьсот, так он нас не только домой завезет, но и туда, куда скажем. А свои машины можем забрать и завтра. Тут охраняемая стоянка, не сопрут. Пойдет такой вариант?

— Вполне нормальный ход. Мне только на работу позвонить нужно и несколько встреч перенести на завтра. А так все путем.

— Да и мне, поддержал Геннадий, — не мешало бы сделать то же самое. Только учти, времени у меня не совсем уж много. Я обещал вечером к сестре заехать. Точнее, часам к восьми.

— Да что ты, друг мой? Неужели ты намерен так долго здесь сидеть? Целый рабочий день впереди. Ты что, забыл, что сейчас чуть больше двенадцати?

Молоденький, вышколенный официант в черных брюках и белой летней рубашке с короткими рукавами и с прикрепленной к нагрудному карману визиткой с именем, выведенным на ней полужирным курсивом, — Вагид Фахратдин-оглы Мирзоев, довольно быстро и ловко убрал и накрыл стол. Аккуратно, по-хозяйски разместил на нем заказанную еду, выпивку, столовые приборы и хрустальную посуду. Поставил еще и вазочку клубники, посыпанной сахарной пудрой, — свежайшей, прямо из Баку, — как он сказал, и плетеную корзиночку с горячим толстым лавашем. Потом, взяв обмотанную белым полотенцем запотевшую бутылку «Стандарта», бережно разлил ее содержимое по пятидесятиграммовым, заранее охлажденным и покрывшимся инеем тонким хрустальным рюмкам. Закончив все приготовления, он мгновенно, чтобы не мешать начавшейся беседе, удалился в сторону кухни.

На небольшой эстраде музыканты стали готовиться к выступлению, хотя народу в поплавке было в это время совсем немного. Расставив инструменты и настроив микрофоны так, что от громкости у присутствовавших стало шуметь в ушах, они привычно расселись по своим местам.

— Смотри, как интересно! Что называется, в самую масть, — сказал Виктор, внимательно разглядывая шестерку вокально-инструментального ансамбля «Сказки Востока». — Не узнал, что ли? Та же самая группа, которая все время в «Кольце» раньше играла. Посмотри. Худенький в черной рубашке, видишь, за ударными, — Эдик Бабаянц. А в шерстяной жилетке в клеточку — их гитарист Костя Аракелян, популярный был в свое время музыкант. Эти двое в белом и черном пиджаках — главные исполнители Юра и Аракел. Голоса у них, скажу тебе, превосходные. В свое время весь Баку в экстаз приводили. Из Баку ансамбль-то. Их сюда, когда в стране все рухнуло и там жить людям не на что стало, думаю, Вогез как раз притащил. Так что не удивляйся, сегодня они здесь в самую жилу. А может, и заказал кто как раз в связи с тем, что мы с тобой только что видели. Не исключено, что именно сюда после морга многие из той толпы нагрянут, как и мы с тобой, поговорить, вспомнить незлым тихим словом Деда. Так что, возможно, еще раз и Албанца сегодня увидишь, и ту экстравагантную мадам Икс…

Из динамиков, заполнив все пространство поплавка-ресторана, иногда покачивающегося на легких волнах Москвы-реки, полились первые звуки. Зазвучала флейта. Потом вокалист Юра в черном пиджаке протяжно начал первый куплет мало кому известной песни, названной ими «Ташкентская речка Салара». Безыскусные, доморощенные стихи для нее скорей всего написали те же армянские музыканты, не очень хорошо знакомые с русским языком. А может быть, кто-то и задолго до них.

спел Юра, немало удивив сидевшую здесь в основном московскую публику каким-то наркотическим содержанием своей незатейливой песни, главным героем которой была любимая на Востоке анаша, называемая по-современному марихуаной.

— Ну что, помянем, что ли, Вогеза, царство ему небесное. Он неплохим мужиком был. Просто не вовремя родился. Но это, как говорится, не его грех. И жизнь его из-за этого, думаю, во многом наперекосяк пошла. Ну ладно, давай, не чокаясь и в то же время как за живого, — взяв на себя роль тамады, произнес Геннадий, с огромным трудом вклинившись в паузу гремящей на весь зал песни армянского ансамбля из Баку.

— Давай, — поддержал его Виктор, глубоко вздохнув и залпом опрокинув свои пятьдесят грамм.

Приятели, не сговариваясь, протянули руки к вазочке и заели первую рюмку крупными, не совсем еще спелыми ягодами.

— Интересно, откуда в Ташкенте взялась речка под названием Салара или Салар, что, думаю, будет точнее. Такая река, насколько я знаю, достаточно полноводная есть в Китае. А ты не знаешь, а, Гена?

— Точно не знаю, но думаю, именно оттуда перенесли в узбекскую столицу название реки уйгуры — народ, проживающий в Синцзян-Уйгурском автономном районе Китая, многие из которых через Казахстан бежали сюда в первые годы советской власти в поисках лучшей доли. А может, и от коммунистического режима в Китае, точно не знаю. Язык у них уйгурский, по вероисповеданию они так же, как и местное население, мусульмане, а по виду — интеллигентные японцы. Во всяком случае те, которых я знаю. Не помню, рассказывал ли я тебе, но мои родители жили когда-то в Узбекистане, в Ташкенте, и часто вспоминают этот город. Да я и сам там прожил в раннем детстве несколько лет и даже кое-что помню с того времени. А попали туда они разными путями. Отец после ранения на фронте — в госпиталь, в глубокий тыл. А мать — со своими родителями из Оренбурга, скрываясь от красного террора. Так что, дорогой мой, тематика мне эта немного знакома. Как и подобные провинциальные песенки с потугами на экзотику. Вогез, кстати, тоже оттуда родом, как он говорил. Может быть, это вообще его любимая песня. Кто знает. А заказать ее мог лишь тот, кому это известно. Не зря же, сколько сидим, а они, как на заезженной пластинке, играют одну мелодию уже который раз.

продолжал тем временем завывать второй куплет своей протяжной песни-самоделки вокалист Юрий.

Вновь улучив момент, друзья перекинулись парой слов, а потом неспешно приступили к уничтожению главного блюда, вспоминая эпизоды своей посткоммунистической жизни, связанные какими-то пусть даже самыми тонкими нитями с почившим в бозе Дедом.

с полным знанием дела, чуть прикрывая глаза, смаковал песню армянский певец.

Незатейливая хулиганская песня — из тех, что пели когда-то инвалиды войны в трамваях и на рынках, — заканчивалась словами:

Потом Геннадий с другом уже не обращали внимания на загадочный азиатский репертуар ансамбля. А просто вели тихую, неторопливую беседу почти до семи. Было еще очень светло, с реки Дул свежий, ласковый майский ветерок, располагавший к воспоминаниям. В заключение трапезы попили зеленого чая с чабрецом и потрясающе вкусным ореховым вареньем и собрались по домам.

— Знаешь, Геннадий, я, пожалуй, и сам доеду. Не столько мы с тобой выпили, чтоб твоего приятеля грузить своими проблемами, — сказал, вставая из-за стола, Виктор.

— Я тоже так подумал, ты просто читаешь на лету мои мысли. И потом, съели мы с тобой совсем немало. Да и времени прошло вполне достаточно.

— Ну что, тогда по коням?

— Идет. Завтра созвонимся, потом — увидимся.

С каким-то непонятным чувством то ли удовлетворения, то ли умиротворенности, то ли тихой грусти, навеянной беседой с товарищем, Геннадий сел за руль и, напевая себе под нос последний куплет услышанной песни «Доставай поскорей папиросу, чтоб кружилась слегка голова», — направил свою машину по набережной в сторону дома сестры. Пообщаться с ней он по-прежнему хотел, но сейчас уже не так, как утром. Напряжение спало, и больше хотелось спать, чем беседовать, слушать нравоучения, выяснять отношения, да и рассказывать обо всем. Хотелось совсем забыть кошмары двух последних дней. А для этого было просто необходимо, как вчера, основательно выспаться. Но решил в первую очередь выполнить-таки обещание, которое дал Ольге.

По дороге он вновь вспоминал их дружную семью, мать с отцом. Чаепития во дворе дома в Ташкенте на улице Чехова, недалеко от Саперной площади, где трамвай огибал огромную, засаженную красными и желтыми каннами клумбу. Веселый смех, сопровождавший обычно истории матери — Татьяны Алексеевны, любившей тысячу и один раз, и непременно с новыми подробностями, рассказывать всем присутствующим о приключениях своей бабки в Оренбурге, Москве, Питере, Риге, Париже и Берлине, куда она довольно часто наведывалась со своей сестрой-золотопромышленницей. О ее бесчисленных ухажерах и дорогостоящих украшениях, ювелирных изделиях и новых нарядах, приобретенных во время этих турне.

Да, все это уже «преданья старины глубокой».

«…Все прошло, как с белых яблонь дым», — подумал он, внезапно вспомнив строчку из Есенина.

Потом опять воскресил в памяти валявшегося в луже густой, липкой крови всего пару дней назад бывшего грозным вором в законе Вогеза, почему-то совсем неожиданно для себя представив его совершенно голым с размозженной из «калаша» головой. Причем, что удивительно, лежащим не на полу в «Кольце», а на одной из полок многоярусного металлического, мышиного цвета холодильника в морге на улице Россолимо, где он никогда в жизни не был и куда сегодня так и не зашел.

«Вогез ушел, оставив после себя семье совсем немалое наследство и — память о себе, кому — хорошую, а кому и плохую. Но человек он все-таки был незаурядный. Не такой, как все, — подумал Геннадий. — А что я, Геннадий Усольцев, оставлю после себя? Ненаписанную диссертацию, что ли? Или не заработанные пока деньги? Все в проектах, до сей поры еще не осуществленных. Кем я стал в этой жизни? В чем преуспел, и преуспел ли? Чего добился, в конце концов?

МГУ закончил с отличием? Так и то в основном для того, чтобы Алке своей, змеюке ядовитой, доказать, что могу это сделать, не прикладывая особых усилий. Шутя и играючи, да еще с легкостью проворачивая и разные темные делишки — „халтуру“ денежную, как любила мстительно добавлять она. И что толку? Не продолжил же восхождение по лестнице научной карьеры, а так и оставил все на полпути. А не Алка ли меня во все эти делишки, над которыми потом смеялась, растягивая язвительные тонкие губы, всегда и втравливала? Денег ей, видишь ли, вечно не хватало, заразе. Даже при своем отце, тесте моем ненаглядном, по сути, все то же самое проповедовала, правда, уже совсем под другим соусом. А я-то, дурак дураком, тогда уши развесил, внимания особого на все это не обращал. Только сейчас стал наконец-то по-настоящему все понимать, по-взрослому, что ли. А тесть все же неплохой мужик, решительный, энергичный, целеустремленный и твердый, как кремень. Иначе разве добрался бы он от должности завклубом, массовика-затейника в глухом, Богом забытом сибирском городке, где о туалетах-то нормальных люди и сегодня, видно, не знают, до влиятельного поста — заместителя управляющего делами ЦК КПСС. Деньгами огромнейшими ворочал бывший колхозный бухгалтер, тем самым „золотом партии“, которое по сей день ищут, как Остап Ибрагимович с Кисой Воробьяниновым драгоценности в стульях. Да и куда вложены сокровища двадцати миллионов партийцев — уж наверняка знает, и кому дивиденды по сей день они приносят — тоже. Все знает, но сказать не хочет. Сталина на таких, как он, нет. Все бы не только рассказал, но и сам лично показал и принес. Не зря же вождя всех времен и народов сейчас так активно стали вспоминать к месту и не к месту. Представляю, сколько водки в те времена тестю пришлось выпить с разными проверяльщиками и ходатаями, молвившими за него нужное словечко в различных инстанциях. Трудно подумать даже. А какой выдержкой нужно было обладать? Но добился всего, что задумал. И надо сказать, до конца держался, как партизан в немецком плену. Это потом, правда, когда понял, что все к концу идет, летит в пропасть, малость сломался, уступил под натиском своих трех баб — жены и двух акул-дочерей, в том числе и моей Алки-пираньи, которым всегда всего не хватало. А больше всего — денег. Стал потихоньку приворовывать из партийной кассы деньжата, списывать помаленьку закупленные для партийных домов отдыха и санаториев ковры, дорожки, мебельные гарнитуры и прочее, и прочее. В общем, все, что под руку попадалось. Готовился к крушению страны, заранее зная, что оно произойдет довольно скоро. „Рыл окопы и запасал зерно“, — как говорил китайский лидер».

«А ташкентская речка Салара будет раем казаться тогда…», — улыбнувшись, чуть слышно вновь напел Геннадий засевший в памяти куплет ресторанной песенки, подъехав к дому сестры на юго-западе Москвы, прямо напротив церкви, в которой собрались отпевать так и не рассказавшего об их семейной иконе Вогеза.