Г. Саралидзе: Сегодня мы поговорим о начале Первой мировой войны, сыгравшей в истории нашей страны (да и не только нашей) огромную драматическую (кто-то считает – роковую) роль. Мы обсудим не только и не столько череду событий, которые привели к началу этой войны, но то, было ли неизбежным вступление России в эту войну, особенно на первом ее этапе. Была ли готова наша страна к войне, кто и как подталкивал Россию к участию в Первой мировой, кто и почему пытался ее удержать от этого шага. Поговорим о тех теориях и мифах, которые сформировались вокруг этой темы. Первый вопрос, с которого я хотел бы начать, – неизбежность вступления в войну. Об этом очень много спорят. Те, кто говорит о том, что вступления в войну можно было избежать, в качестве главного подтверждения своих слов приводят записку, или меморандум, Петра Дурново.
Напомню, что Петр Дурново – член Государственного совета, в 1905–1906 годах был министром внутренних дел. И вот этот меморандум был подан Николаю II. Считается, что это произошло в феврале 1914 года, незадолго до начала Первой мировой войны. Эта аналитическая записка была найдена и стала известна уже после революции: опубликовали ее в 1922 году. Многие исследователи вообще считают записку апокрифом, то есть документом, который был создан уже после революции, и сомневаются в ее подлинности. Давайте начнем с неизбежности, с записки и с того, что там говорилось. Армен?
А. Гаспарян: У меня крайне непопулярная на сегодня точка зрения, потому что я считаю, что эта война была абсолютно неизбежна. Она была неизбежна с момента создания Германской империи, потому что именно тогда Бисмарк обозначил свои внешнеполитические приоритеты. Произошло это еще в царствование Александра III. Я также напомню о том, что тогда одной из основных идеологических доктрин, объединяющих страну, была идея панславизма, ради которой мы, собственно говоря, старательно (ну если так можно выразиться) ругались и ссорились со своими европейскими партнерами по большой политике. Идея панславизма в начале XX столетия не исчезла, а скорее, напротив, получила еще большее развитие. Поэтому, когда сейчас начинаются разговоры о том, что не надо было вступать в войну, можно было просто постоять в стороне, я напоминаю о том, что у нас еще были, например, союзнические обязательства перед Францией. И заключили мы с французами договор как раз для того, чтобы противодействовать Германии, это произошло еще в XIX столетии. Поэтому, к огромному сожалению, воевать все равно пришлось бы.
Г. Саралидзе: Дима?
Д. Куликов: Мне кажется, что большое противоречие содержится в том, что Армен вот так недифференцированно подает информацию как один блок. Конечно, с одной стороны, Германия позже всех оформилась как единая держава, позже всех вступила в этот имперский капитализм. Возможность ее существования как мировой державы была связана с тем, что нужно было урвать свою часть мира. И в этом смысле участвовать в Первой мировой войне Германия была обречена, если объективные стороны брать. Если брать субъективные стороны – действительно, панславизм был важной частью идеологии. Но насколько идеология является неизбежным фактором для принятия решений? Руководствовался ли император, например, идеологией, когда он принимал решение вступить в эту войну, – не знаю. У меня есть ощущение, что в этом смысле Николай II и его окружение не отдавали себе отчета, во что мы ввязываемся. И объективных, неизбежных причин воевать, вписываться во всю эту историю, я, честно говоря, не вижу. Если, конечно, помутнение разума не считать объективной причиной.
Кстати, у нас есть примеры. Вот освободили болгар – и чем же они нас отблагодарили? Но вот наша интеллигенция тогдашняя, этот слой в истерии вышел, когда войну объявили, в верноподданническом угаре и в каком-то очень странном патриотизме: «Стамбул наш! Константинополь наш!» Считать ли это фактором неизбежности? Думаю, что нет.
Г. Саралидзе: Те, кто считают, что не было никакой необходимости вступать в войну, говорят, что не было глубинных противоречий с Германией, которых нельзя было бы преодолеть. Кстати, эта мысль содержится в том самом меморандуме Дурново. К этому как относиться?
А. Гаспарян: Давайте вспомним, что знаменитый лозунг о необходимости для Германии жизненного пространства был придуман вовсе не Адольфом Гитлером, он был заимствован у Бисмарка.
Д. Куликов: Да, конечно.
А. Гаспарян: Это произошло, когда заговорили о том, что у немцев нет колоний, население зажато границами. Значит, что нужно? Надо расширять зону своего влияния.
Д. Куликов: А на самом деле речь шла о капиталистическом освоении мира и получении рынков. В широком понимании слова «рынок».
Г. Саралидзе: Конечно, да, но при этом приводятся данные, по которым как рынок Россия была более открыта немецким товарам, чем английским. Англичане проигрывали.
Д. Куликов: Поясню, принципиальный момент. Рынок – не в смысле куда продавать… А место, где происходит первое накопление капитала – так называемого первичного капитала. Вопрос в том, кого грабить будем? Потому что накопление первичного капитала – это всегда сверхприбыль, это всегда бусы, стекляшки в обмен на золото, это всегда рабский труд, за который не надо платить. Вот она, причина образования сверхкапитала, этой большой капиталистической ренты, которая называется первичным накоплением. Германии и Австро-Венгрии нужно было кого-то ограбить, чтобы быть в состоянии реально конкурировать с той же Британией, например. Поэтому, когда заводят речь о необходимости расширения жизненного пространства – лукавят. Немцем что, жить негде было? Сейчас живут – и ничего. И тогда было где жить. Вопрос стоял в другом: кого грабить? Англосаксы, французы грабят, итальянцы и те грабят, а мы, немцы, не грабим. Надо срочно решить этот вопрос! Я утрирую, но лишь немножко.
Г. Саралидзе: Но здесь немцы в большее противоречие вступали с Англией и Францией, нежели с Россией, – вот в чем вопрос.
Д. Куликов: Я об этом и говорю.
А. Гаспарян: Россия была стабильным и постоянно растущим торговым партнером Германии. Но из этого ведь вовсе следует, что немцам не хотелось получить значительно больше – это первый момент. Второй момент: всякий раз, когда наши дипломаты (причем абсолютно неважно, кто именно возглавлял внешнеполитическое ведомство) заводили речь об идее славянства, это вызывало абсолютнейшую истерику в Германии. Прямая параллель: как только наш МИД устами Лаврова заговорит о том, что необходимо добиться соблюдения Минских соглашений, вы увидите абсолютно такую же реакцию. Ситуация-то была какая: Германия искренне рассчитывала на то, что Россия – колосс на глиняных ногах, которого можно будет свалить.
Д. Куликов: Так же как и Гитлер, кстати. Разницы никакой.
А. Гаспарян: Гитлер с этой точки зрения опять ничего нового не придумал: он взял на вооружение те же лозунги, которые формировались с конца XIX столетия. Изначально речь шла о том, что можно задавить экономически – не получилось. Тогда что остается? Государства были простые, как и люди: остается только воевать. И ради этого, по сути, на карту было поставлено все. Неважно, что было бы потом, никто не думал, что война затянется. Расчет-то был на что?
Д. Куликов: Мы, вступая в войну всем нашим обществом, тоже были абсолютно уверены, что это вопрос нескольких месяцев.
А. Гаспарян: Если не недель.
Д. Куликов: Ну да, месяцев – это осторожные говорили, а радикалы считали, что в течение нескольких недель мы окажемся в Берлине, наши дивизии туда дойдут – и вопрос будет закрыт, и не будет никаких немецких погромов.
А. Гаспарян: Немецкие погромы в Москве – это 1915 год. Это выплеск того самого угара и разочарования, который последовал после 1914-го.
Д. Куликов: Да, угара у нас было никак не меньше. Как это проиллюстрировать? Я хочу задать вопрос: а зачем нам эти Балканы нужны были? Откуда мы все это взяли? Это опять же параллель с Украиной. Вот нам Бжезинский сказал: мы без Украины – ничто, а с Украиной мы, дескать, империя. Что это все значит? Какой в этом смысл? Никто не задумывался! Мы, как бараны на ворота, ломимся. «Действительно, Бжезинский сказал, что мы ничто без Украины. Надо исправить эту историческую серьезную несправедливость!» Вот тогда было то же самое, только похлеще во много раз. Нам нужны были Балканы, проливы, Константинополь…
А. Гаспарян: Дарданеллы.
Д. Куликов: Дарданеллы и прочее. Зачем они нам были нужны? Что мы хотели? Греческий народ что – изнывал без нас? Кто-нибудь заметил, как именно он без нас изнывал? Действительно, было греческое сопротивление, действительно, они боролись с Турцией – все это было. Но в страшном сне греческий народ не мог представить, что он должен влиться в Российскую империю, стать ее частью. А в нашей пропаганде все это существовало и послужило мощнейшим толчком. Понимаешь? У нас территорий и всего, в общем-то, хватало. Зачем нам нужна была Греция? Вот объясни.
А. Гаспарян: Пропаганда же сработала. Многие не знают, что современники ту войну назвали Вторая Отечественная. Первая – это с Наполеоном… Потом Вторая Отечественная. Почему? Потому что мы должны были прийти и освободить всех угнетенных.
Г. Саралидзе: То есть я правильно понимаю, что давление улиц на принятие решения о вступлении в войну существовало, это был запрос общества?
Д. Куликов: Я не очень верю в давление улицы в Российской империи, особенно после Столыпина. Думаю, что определенная часть нашего общества тоже размышляла: «Что бы такое прирезать?» Под это выстраивались все ожидания. Ну а история этому благоволила – весь этот спор со славянством и западничеством, с тем, что есть какое-то единство славянских народов. Еще раз говорю: забыли все, что Достоевский писал, не придали этому значения. Вступили-то в войну из-за Сербии. И что? Кто-то шапку перед нами снял? Нет, результат обратный получился. Была ли эта война неизбежной – вот ключевой вопрос. Хотя, конечно, в сослагательном наклонении бессмысленно все это обсуждать, да?
А. Гаспарян: Бессмысленно.
Г. Саралидзе: Бессмысленно.
Д. Куликов: Я считаю, что не было никакой объективной причины, которая бы вынуждала нас в войну вступить. Это своеволие и некоторое дуроломство правящей группы.
Г. Саралидзе: Хорошо, переходим к мифам.
А. Гаспарян: Нужно было реванш взять. Униженное национальное сознание – последствие Русско-японской войны – конечно, требовало убедительного реванша.
Д. Куликов: Это важно. Давайте разберемся: почему оно стало униженным, это сознание? Ну да, действительно, была катастрофа полная – Цусима. Она огромное количество вопросов поставила и о нашем инженерном, так сказать, потенциале, и о нашем командном потенциале, много о чем. Но оборона Порт-Артура – это та вещь, за которую абсолютно не стыдно. А договор с Японией – это вообще была победа русской дипломатии! Но при этом, все скопом, без анализа, считалось позором русской нации. И та же интеллигенция, та же пресса сознательно раскручивали данную тему. Кстати, за этим стоял радикальный призыв большевиков: тогда же впервые стали желать поражения своей стране в войне. В революцию 1905 года – это самый радикальный большевистский лозунг, ленинский; в 1916 году этот лозунг становится уже не большевистским, он становится лозунгом правящего слоя – вот что интересно.
Г. Саралидзе: Многие из тех, кто пишет о Первой мировой войне, главным виновником вступления в войну России называют Англию. Некоторые идут дальше и говорят, что виновато английское масонство.
А. Гаспарян: Это с XIX века пошло: что ни случится, говорят «англичанка гадит». Англичане втянули нас в войну, потом англичане устроили нам переворот, потом они же не захотели принять Николая II – список можно продолжать бесконечно. Это в чистом виде конспирология. На чем все строится? На том, что у нас все были тупые. Нам английский монарх или кто-то из палаты лордов скажет, и вот мы все вместе – 160 миллионов или 180 миллионов – идем исполнять. Вы почитайте воспоминания самих английских министров той эпохи и объясните, почему для них это все сюрпризом оказывалось? На этот вопрос ни один человек отвечать не хочет. У нас укоренилось в сознании (тем более для этого советский агитпроп сделал невероятно много): «англичанка гадит», формула, которая благополучно дожила до наших дней. Все эти разговоры про заговор Локкарта, Рейли… Воспоминания Локкарта изданы, но все равно читать их никто не будет, они никому не нужны. То же самое с Первой мировой войной. Зачем все это нужно было англичанам? Кто-нибудь может ответить?
Г. Саралидзе: Да, конечно, отвечают. Говорят, столкновение с Германией для Англии было неизбежным, и чтобы не оставаться с Германией один на один, а втянуть в войну еще и русских, да к тому же чтобы все тяжести войны легли именно на Россию – вот для этого было нужно.
А. Гаспарян: Только никто из русских военных гениев того времени об этом не говорит. А то, что ты сейчас озвучил, это на самом деле пересказ истории со Второй мировой войной: крайне популярная точка зрения, что для того, чтобы Черчиллю не пришлось капитулировать, он сделал все, чтобы Германия напала на Советский Союз. А то, что у Адольфа Алоизыча Гитлера были на этот счет отдельные представления, тоже никого не волнует.
Д. Куликов: Но, я думаю, тут важно системно на все смотреть. Потому что имели место разные факторы, разные компоненты, расхожие штампы. «Англичанка гадит». Так она действительно гадила. Трудно представить, что Британскую корону заботило процветание Российской империи. И в тот момент, когда мы позволяли нам нагадить, «англичанка» с удовольствием гадила. Неизбежной война была для немцев: они к ней стремились, они исторически смотрели на свое будущее только через войну. Если они не перекроят мир, то перспектив у германской нации не будет, они это прекрасно понимали. А перекроить его они могли только через войну.
Британцы понимали это. Безусловно, для них было серьезным облегчением наличие большого континентального фронта против России. Вынудить Германию воевать на два фронта – это уже победа британского Генштаба. Совершенно точно. Но никто нас насильно в войну не втягивал! Никаких специальных интриг или опоения государя не было, понимаешь? Это наша собственная заслуга. Зачем нам война? Ну не было у России никаких национальных и исторических интересов, которые бы к этому вынуждали! Дурость и чванство прежде всего.
Г. Саралидзе: Ну когда говорят об Англии, о ее желании втянуть Россию в войну, вспоминают главный лозунг английской дипломатии: защищать интересы Британии до последнего русского – есть такая формула (уж не знаю, откуда она взялась).
А. Гаспарян: Мы тоже активно этому способствовали: Русский экспедиционный корпус. Нас потом как отблагодарили за это? Никак. Русским эмигрантам было запрещено ходить в национальной военной форме (так, на секундочку, в 1920-х годах по Парижу), даже на торжественные праздники нельзя было свою форму надеть. Вот она благодарность!
Нас заставлял кто-то участвовать в войне? Нет, конечно. Мы так воспринимали свой союзнический долг. При этом, когда русскому воинству требовалось, например, чтобы союзники немножко поживее воевали, ответа мы никакого не получали в принципе.
Г. Саралидзе: Это можно распространить и на Вторую мировую войну.
Д. Куликов: Да, конечно.
А. Гаспарян: Вторая мировая с этой точки зрения вообще является самым ярким примером, но мы же говорим сейчас о Первой. Когда был Брусиловский прорыв, мы искренне думали, что позиционная война на другом-то фронте тоже закончится и там оживление какое-то будет, люди будут стремиться побыстрее победить. А что мы увидели? Мы откинули австро-венгерские порядки, а на том фронте как сидели в окопах друг напротив друга и пели песню про Августина, так и продолжили! Но претензии же будут только к нам. Мы сами этим занимались, сами позволяли, сами так трактовали свой долг. У нас многие просто не знают, что во время Гражданской войны мы параллельно продолжали воевать с немцами. Например, генерал Деникин сказал: «Я никакие договоры с немцами не заключал и не собираюсь», – и воевал с ними, хотя его уже даже не просил никто. К кому претензии с этой точки зрения?
Д. Куликов: К себе.
А. Гаспарян: Ну только если…
Д. Куликов: Ну, действительно, ты вот задал вопрос… Как ты сказал, «драматическое» решение? Я считаю, что решение это трагическое.
Г. Саралидзе: Роковое.
Д. Куликов: Роковое решение. Я считаю, что нас ничто не вынуждало влезать в эту войну, хотя аспектов, которые давили, было много, начиная с того, что сами себе раны расчесывали по поводу Японской войны, заканчивая тем, что построили конструкцию панславизма, сверхидеологизировали ее. Она выступала в качестве веры для всех – панславизм, Балканы, Константинополь. Когда же мы научимся уже не верить в такие конструкции и не делать их основой для принятия серьезных решений? Вот какой вывод надо сделать из всего этого.
Г. Саралидзе: Ну время выводов придет, хотя один вывод уже сделал Дмитрий Куликов. Еще один вопрос, который я хотел бы обсудить. Принято говорить, что существовали, условно, две большие партии: германофилы и англофилы, которые пытались каким-то образом воздействовать на решение царя вступать в войну. Потом, уже когда война шла, считается, что многие пытались его уговорить выйти из союза и перестать воевать с Германией, договориться с ней. Что об этом скажете? Армен?
А. Гаспарян: Да никто никого не уговаривал. Вообще эта история с вечным русским германофильством невероятнейшим образом мифологизирована. Все оценивается с точки зрения того, что у нашей династии на 80 % кровь немецкая. Русское дворянство почему-то в представлении очень многих людей все, как один, было ориентировано на Германию. Это абсолютная ерунда! Можно даже посмотреть стенограммы заседаний Думы тогда, в 1914 году. Что говорили, например, лидеры русских националистов, у которых у самих были немецкие корни. Бо́льших противников тевтонов еще надо было поискать. У Англии и Франции действительно были свои лоббисты, но вряд ли они могли при дворе играть значительную роль. Николай II никого не хотел слушать всерьез – отсюда возникали постоянные проблемы.
Г. Саралидзе: Армен сказал очень важные слова о том, что царь никого не слушал – действительно так было?! Он на самом деле никого не слушал? Ведь нам всегда говорят, что Николай II был очень мягким, восприимчивым человеком.
Д. Куликов: Мне кажется, что во многом эта точка зрения имеет право на жизнь. Мы не можем восстановить это в деталях. Существуют разные воспоминания, но как Русско-японская война, так и Первая мировая, с моей точки зрения (историки, которые архивы скрупулезно исследуют, могут меня обругать, конечно), на 90 % определялись заблуждениями, предубеждениями и разными другими домыслами. Я на самом деле так считаю.
Г. Саралидзе: Армен?
А. Гаспарян: Это совершенно справедливо. Можно вспомнить каноническую историю взаимоотношений со Столыпиным, когда Николай II никак не мог определиться, что же надо делать: то ли те реформы проводить, на которых настаивает Столыпин, то ли послушать людей из так называемой камарильи, которые были категорическими противниками Столыпина. И в результате все время принимались половинчатые решения: то Николай здесь кого-то поддержит, потом переиграет эту ситуацию, потом опять о ней вспомнит.
Г. Саралидзе: Возвращаясь к давлению улиц. Это, скажем так, зависимость от общественного мнения. С одной стороны, Николай II – самодержец и единственный настоящий принимающий решения правитель России, с другой стороны – человек, о котором говорят как о мягком, восприимчивом и с какими-то своими представлениями о том, как что должно быть. Но есть же воспоминания, что никогда Николай II не ощущал такого единения со своим народом, как в эти дни. Это же важно?
Д. Куликов: Ну, я тебе хочу напомнить: 1985 год. Михаил Сергеевич Горбачев едет по забытым заводам и городам, жмет всем руки, а Раиса Максимовна заходит в магазины и возмущается недостаточным выбором конфет – это при мне в Днепропетровске было, я это все наблюдал. И было очень трогательное единение с народом, вообще было большое воодушевление перестройкой, 99 % населения поддерживало и перестройку, и Михаила Сергеевича Горбачева. Это отступление для тех, кто не читает и не вникает в суть событий. К соседнему эпизоду можно приспособить – это было очень похоже. Но Армен правильно говорит. Да, было напряжение Русско-японской войны, была непростая ситуация со столыпинскими реформами. К 1913 году терроризм загнали в подпол, он не смог победить власть. Действительно, в 1913-м году сильно оживились промышленность и сельское хозяйство – это же лучший год в истории Российской империи! Недаром большевики с ним все последующие сравнивали, как в известной комедии.
Общественное мнение – вещь конструируемая. Надо было много лет развивать эту веру в панславизм, и до конца, кстати, историография наша и историософия, что мне более всего обидно, так и не разобрались с тем, что это было, начиная со спора западников со славянофилами, заканчивая панславистской истерией. Если не сосредоточиваться лишь на Николае, а искать главную причину, которая нас толкнула в войну, то это – панславистская истерия как конструкция, управляющая обществом, это правда.
А. Гаспарян: Два самых главных певца – Тютчев и Леонтьев, захватившие в буквальном смысле слова умы российской интеллигенции XIX столетия. Это сейчас у нас при слове «Леонтьев» сердце не екнет, а тогда-то каждая его работа – это же просто явление в обществе! Вся печать русская обсуждала, что написал Леонтьев по поводу панславизма. Он, между прочим, дипломат был, он был в курсе всего. У нас многие не знают, но тогда, в 1905 году, некоторые политики вбросили лозунг, что революция сделана врагами панславизма, а тут тебе, вот, пожалуйста, наконец-то представилась возможность: русский человек всех освободит, даже тех, кто не просил об этом. Взять убедительный реванш сразу за все. Конечно, будет истерия в обществе.
Г. Саралидзе: Хорошо. От идеологических построений перейдем к экономике. Считается, что за войну выступали русские заводчики и банкиры, которые, с одной стороны, были тесно связаны с англо-французским капиталом, с другой – понимали, какие экономические выгоды несет для них война, как на этом можно заработать. Насколько этот фактор серьезен?
Д. Куликов: Заработать в каком смысле?
Г. Саралидзе: Да в банальном.
Д. Куликов: Знаешь, если бы в банальном, никакой страсти не было бы. И так наше родное Российское государство характеризовалось словами классика: «Воруют». Этот фактор всегда существовал. А когда ты в это еще допускаешь частные компании, выстраивается система, которую мы в XXI веке называем системой откатов. И когда частная компания ставит цену в три раза больше реальной, а чиновник утверждает, что компания должна отдать ему половину от этой цены, – это все легло на наш бюджет.
Г. Саралидзе: Я помню, когда учился в школе, еще в советской, в нашем учебнике истории было написано, что капиталисты различные, помещики и т. д. наживались на военных заказах. Я тогда не мог понять, что значит «наживались на военных заказах» – это же война? Они получали заказ и должны были произвести что-то для фронта, для победы. Как они наживались? Ребенок, который воспитан на примерах Великой Отечественной войны, когда подростки, как я, 11-летние, стояли за станками и просто за пайку хлеба работали, – я не мог всего этого понять. Осознание того, как зарабатывали на военных заказах, пришло гораздо позже, когда у нас стали строить капитализм.
Д. Куликов: Конечно, для нас это было непонятно.
Г. Саралидзе: Это просто такая ремарка.
Д. Куликов: Мы не отправлялись куда-то мир грабить, но первичное накопление капитала (в капиталистических терминах) как раз строилось через ограбление бюджета государства и формирование частного капитала. Когда я говорю, что мы в 1991 году вернулись в 1916 или 1917 год путем буржуазной контрреволюции, я подразумеваю, что все вот эти проблемы вернулись. В этом смысле считай, что переизбрание Бориса Николаевича Ельцина на второй срок – почти Первая мировая война.
И вот чтобы как-то решить проблему, нужно было заключить политическую сделку. Капиталы восьми крупнейших олигархических кланов у нас в России были сформированы на этом.
А. Гаспарян: Главной пострадавшей-то от этого была армия. У нас вообще очень любят рассуждать об экономике Российской империи того периода, но мало кто хочет вникать в подробности.
Г. Саралидзе: Многие говорят: «Все там было хорошо».
А. Гаспарян: Да ничего подобного! Мы по производству боеприпасов уступали Австро-Венгрии, куда там с Германией сравниваться. Тяжелейшая была ситуация. А самое главное, когда армия изнывала от нехватки чего-либо, разговор сводился к рассуждениям, вроде: «Ну быстро мы это сделать не можем. Идет война. Разрушены торгово-экономические связи между субъектами империй. Давайте попробуем установить эту фабрику где-нибудь в Кзыл-Орде. Может быть, годика через два она заработает». Дальше процесс не шел. Но патроны нужны здесь и сейчас! В результате стоимость всего росла, а нужды армии все равно не могли обеспечить.
Г. Саралидзе: Размещать заказы в той же Англии – мало того что стоили они в четыре раза дороже, так еще не все боеприпасы нам подходили. При этом выполнение заказов затягивалось, сроки наши союзнички срывали.
А. Гаспарян: А посреднические, как бы мы сейчас сказали, структуры ни в чем себе не отказывали все это время. Они же не на фронте сидели, а в глубоком тылу. Ты говоришь про боеприпасы… А потом следующая дура началась: купили боеприпасы, но выяснилось: они не подходят к нашему вооружению. Что делать?
Г. Саралидзе: Надо покупать то, к чему они подходят.
А. Гаспарян: Естественно, и снова в четыре раза дороже заплатить.
Г. Саралидзе: Перед дракой всегда оцениваешь, насколько ты натренирован и вынослив. Когда принимается решение, вступать в войну или нет, происходит примерно то же самое. Но, как я понимаю, этого не было сделано. Все сходятся во мнении, что Россия к большой войне была не готова: она находилась на стадии переоснащения, испытывала нехватку военной техники. По сравнению со странами, с которыми предстояло воевать, техники у нас было мало. Так это или нет, Армен? Кто-то оценивал возможности?
А. Гаспарян: Сразу скажем о том, что не бывает стопроцентной готовности к войне. Это принципиальный момент. Поэтому кричать о том, что мы единственные, кто был не готов, я бы не стал. Да, проблема существовала. Все уперлось в тот самый ура-патриотизм, возведенный в абсолют, когда в середине августа гвардейские офицеры искренне рыдали, что они не успеют к разгрому проклятой немчуры попасть на фронт. Все почему-то считали, что реформы, которые были проведены после Русско-японской войны, если и не сработали в полном объеме, то точно повысили боеспособность армии, и у нас снова все хорошо, а незначительные сложности будут исправлены на поле боя. Результат – за год выкошена вся императорская гвардия в полном составе. Войну заканчивали разночинцы, офицеры военного времени. Это принципиально. Кадровая русская армия перестала существовать – вот итог той готовности к войне. Об этом мы рассуждать не хотим и вдобавок выносим за скобки те военные подвиги, которые совершила русская армия. Их было великое множество, но они не имеют никакого отношения к спору о нашей готовности к войне. Кстати, если открыть немецкие документы того времени, мы с удивлением обнаружим, что германское руководство переживает ровно по тому же поводу: мол, оказались к войне не готовы. Потому что война нам представлялась другой, мы не думали, что она будет происходить так, как происходила. У всех была одна и та же проблема. Просто, объявив эту войну вздорной, ложной, империалистической, мы стали посыпать голову пеплом: мы ни к чему, как всегда, не готовы, все у нас неправильно. Но это только половина правды, на мой взгляд.
Д. Куликов: Соглашусь, пожалуй, с Арменом, здесь важна другая вещь: мы были готовы не больше и не меньше, чем другие участники войны. В чем-то технически мы отставали, зато в каких-то решениях и в моральной готовности воинских частей превосходили других, по крайней мере первые год-полтора точно. Тема тотальной отсталости осталась действительно от советской историографии. Да, где-то было отставание, но где-то было опережение. Погружение в капитализм и запуск частного капитала в военную промышленность сыграли очень серьезную негативную роль. С верой в рынок все делалось: вот рынок придет и наладит, частный интерес наладит, – неповоротливое чиновничество, гражданское и армейское, не годится. Надо изучать, как это все происходило. Это действительно важный фактор. А говорить, что мы отставали…
А. Гаспарян: По поводу готовности или неготовности. Я читал воспоминания австрийского офицера, который описывал, какие у них настроения были накануне войны. Они нас не воспринимали серьезно: «Да кто такие эти русские вообще? Сейчас мы, цивилизованные европейцы, дадим!» А потом – ужас первых дней войны, когда они столкнулись с русской армией. До войны им казалось, что они в несколько раз превосходят противника.
Д. Куликов: Часто звучит вопрос, почему сначала такой высокий патриотизм, а потом к 1915/1916 году депрессия? Откуда? Я скажу так: ничего случайного не бывает. На 90 % это связано с тем, что нам как стране, как государству, как нации эта война была не нужна. В том смысле, что нас ничто не вынуждало воевать. Посмотрите историю нашего народа. В тот момент, когда нам что-то нужно, так берегись любой. А когда мы понимаем, что нас обманули, то говорим: «Да идите вы все!» Не нужна была нам война, понимаешь? Никому, включая и элиту, которая больше всех кричала, а потом вдруг поняла, что никаких перемен не будет. Изменилось только одно – удобнее стало воровать из бюджета. Потом и царь начал мешать воровать, и государственный механизм мешал. Ручеек все сужался, а воровать хотелось все больше. Это, кстати, одна из подлинных причин Февральской революции.
А. Гаспарян: Ну а как, друзья, не впасть в истерику? Вот представьте, вы изо дня в день в газетах читаете, что славная лейб-гвардия штурмует деревню Свинюхи, что там идут кровопролитные бои. Спрашивается: зачем? Что за стратегический объект деревня Свинюхи, которая находится на западе Украины, и почему это надо делать в 1914, в 1915 или в 1916 году? Ради чего гибнут люди? Хорошо, в 1914 году ты понимаешь: это все ради того, чтобы всем принести долгожданную свободу. В 1915 году ты скажешь: «Ребята, ну подождите. А нам никто не хочет помочь с этой свободой? Почему наши братушки болгары оказались на стороне Германии? Ради чего все жертвы?» Вдобавок к этому отсутствие внятной идеи и, самое главное, кризис государственной идеологии. Если посмотреть, как работал военный агитпроп в Первую мировую войну – это обнять и плакать. Это не идет ни в какое сравнение с тем, что было в годы Второй мировой войны. Все эти лубки с богатырями, которые насаживают германцев по семь штук на пику, не отвечали запросу, который был у общества. И постепенно, действительно, ура-патриотический подъем превратился в обиду и разочарование. А потом случился 1917 год, именно на этой волне, когда не было четкой идеологии, когда никто не мог объяснить, что происходит. Больше того, когда весь Петербург болтает о том, что верхушка нашей армии принимает непонятно какие решения, и это все наслаивается на переписку, как мы сейчас бы сказали, посредством социальных сетей (потому что господин Гучков, написав кому-то письмо, тут же рассказывал всем встречным о его содержании), какое общество выдержит это? Если бы подобное происходило в Великобритании, Франции, Германии, результат был бы точно такой же: государственный кризис. Это, кстати, тот урок, который большевики очень четко усвоили. Они сразу, с первого дня Гражданской войны, максимально закрутили гайки. Сравните агитацию времен Гражданской войны с агитацией Первой мировой – это два принципиально разных подхода к проблеме.
Д. Куликов: Очень красочно Армен описывает технику, а я хочу на принципе акцент сделать, потому что успешная машина агитации-пропаганды (ничего ругательного в этих словах не вижу), работая с народом, с армией, зависит от подлинности целей. Если ты действительно преследуешь те цели, которые объявил, и они имеют исторический смысл и значение, тогда ты можешь выстроить пропаганду и агитацию. Неважно, будет она технически лучше или хуже организована. Она будет истинная и будет работать. А если у тебя в самом начале вместо целей «ради чего», была фальшпанель, то, как не организуй, что не делай, будет катастрофа. И, кстати, это действительно так, потому что на самом деле окончательная легитимизация большевистской власти в нашем народе произошла по итогам Второй мировой войны. Когда мы выстояли, когда победили, несмотря ни на что. Это была общенародная точка признания. Признания за правду, потому что действительно боролись за страну. А когда наступили 1990-е и стало непонятно, что защищать, люди не вышли на защиту Советского Союза.
Г. Саралидзе: Потому что целью было построение коммунистического общества, а воспринималось…
Д. Куликов: Это спасибо Хрущеву, уже обещали к 1980 году, а что в 1990-е тогда делать?
Г. Саралидзе: Но об этом мы поговорим отдельно.