Евпатий с трудом поднял слипшиеся веки. Звуки молитвы все не смолкали. Он повернул голову. Боль накатила лютая, словно в затылок залили раскаленного свинца. Сквозь выступившие на глазах слезы он разглядел трех монахов, преклонивших колени перед образом Николая Чудотворца в потемневшем от времени окладе.

Рядом с ними истово молился Ингварь Ингваревич, лицо его с закрытыми глазами было сурово и торжественно. Евпатий хотел окликнуть молящихся, выспросить про вести из Рязани. Видение ужасной битвы в Диком поле до сих пор стояло перед взором. Но пересохшее горло не смогло издать ни звука, запекшиеся губы слабо пошевелились. Лихорадка терзала тело, рана на голове отзывалась болью на каждый удар сердца, а в нутре было жарко, как в печи.

Один из монахов, почувствовав взгляд, повернулся на Коловрата и, с великим состраданием поглядев на больного, съедаемого заживо огневицей, перекрестил его. Евпатий с ужасом приметил, что у того на искалеченной руке недостает пальцев, а через все лицо тянется глубокий след от старой раны. Опытный глаз умелого ратника невольно узнал по форме шрама, что монаха рубили с коня, с потягом, скорее всего татарской саблей. Видать, был лихим рубакой старый монах, пока не пошел с черниговской дружиной на реку Калку и не получил свое ужасное увечье. С этой мыслью он вновь медленно погрузился в тревожное забытье и сам не заметил, как померк для него белый свет.

«…И только алые сполохи видны, когда резкий ледяной ветер разрывает плотную пелену черного дыма. И видится совсем чудной кошмар, словно земля рязанская превратилась в геенну огненную. До самого горизонта нет ни избы, ни крепости, ни деревеньки, которая не пылала бы красным пламенем. Все люди окрестные, кто не успел бежать или скрыться за высокими городскими стенами, были согнаны в полон воинами Батыя. Теперь все они, стар и млад, одеты кого в чем схватили, иные босиком, иные ранены, строили укрепления вокруг Рязани. Надсмотрщики нагайками, палками, а иногда и острием копья подгоняли пленных, пока те насыпали высокие валы из мерзлой земли, выкатывали огромные осадные машины, таскали бревна и камни. Если кто, потеряв силы от холода и невыносимой работы, падал на снег, его так и оставляли лежать, не заботясь, и скоро у всех дорог и тропинок по обочинам лежали закоченевшие мертвецы.

Мунгалы взялись за осаду, в которой были известные умельцы, не спеша и с подходом. Сперва окружили город, чтобы никто незамеченным не мог покинуть Рязань. Потом окопали его рвами, воздвигли насыпь, вывезли тяжелые тараны, могучие камнеметные машины – пороки. Под пристальным надзором мастеров осадного дела, специально привезенных из далекого Китая, разливали в большие горшки зелья для непогасимого огня: деготь, земляное масло и зловонную смолу.

За рязанскими стенами стояли плач и звон оружия. Остатки войска, что вернулись с Дикого поля, не залечив раны, без отдыха, поднялись на стены, чтобы держать оборону вместе с городским гарнизоном. Воевода Добромир командовал обороной, где бы ни раздался его зычный голос, там дружинники поднимали головы, а горожане старались помочь с тройной силой. Везде варили на кострах смолу, чинили луки, точили колья. Старики и отроки опоясывались мечами и примеряли кольчуги. Всякий, кто мог держать оружие, был потребен перед лицом страшного врага. Всякий был готов погибнуть, защищая родной город от супостата.

Наконец, тяжелые и великие камнеметные машины были установлены. Батый выслушал донесение темника, распластавшегося перед ним на земле. Все было готово к началу осады. Жестокая усмешка зазмеилась на губах хана. Пришла пора наказать дерзких урусов за их гордыню и непокорность. Всякий, кто встанет на пути у непобедимого Бату, будет растоптан, сожжен, уничтожен. Он коротко отдал приказ к началу обстрела города и устроился поудобнее на своем выстланном мехами троне. Ханский шатер стоял на холме, и из него было прекрасно видно весь город. Батый не хотел пропустить тот любимый им момент, когда послышатся гортанные команды десятников и воины засуетятся вокруг громадин осадных машин, обрубая веревки.

Десятки камнеметов-пороков, взмахнув своими длинными деревянными коромыслами, отправили снаряды в морозный воздух. Со страшным треском и грохотом обрушились они на Рязань. Иные врезались в крепкую деревянную стену, сотрясая ее так, что ратники, стоявшие наверху у бойниц, падали с ног, иные пролетали выше и чинили страшные разрушения внутри города. Помимо камней, в защитников летели горшки со смоляными смесями. Там, где падал такой горшок, немедля разливалась горючая зловонная жижа и начинал бушевать пожар. Загорелись кровли домов, с диким криком метались в огне люди и лошади.

Где бы ни случился пожар – туда спешили люди, в кожаных и деревянных ведрах несущие воду. Ведра, под командой дружинников, по цепочке скоро передавали наверх, на стену, и выливали там, где горючий снаряд попадал в крепкие дубовые бревна укрепления. Огонь тушился плохо, дым и пар объяли город. Весь день и всю ночь рязанцы тушили пожары и разбирали завалы, на морозе, среди падавших с неба огня и камней. Наконец, стих обстрел. Уставшая дружина на стенах собралась, проверяя луки и стрелы, готовя чаны с кипятком и тяжелые камни. Все затаились в ожидании начала приступа.

В тишине ясно прозвучал сигнал, взвились в небо черные флажки, и мунгалское войско пошло на штурм. Впереди, по дикой безбожной привычке, гнали они безоружных пленников, которые должны были мешать стрелкам на стене. Пленные, с плачем и стоном, падая, брели вперед, воздевая руки к защитникам города, но сзади их, не давая остановиться, разили жестокие копья язычников. Волокли по полю к стене огромные тараны и высокие лестницы, а в это время конные лучники скакали вдоль укреплений, непрерывно поливая осажденных ливнем из стрел, не давая тем носа показать из-за деревянных заборов.

Но вот слышен среди ратников громкий приказ воеводы Добромира, и оживает с виду мертвая, закопченная от огней стена. Ощетинивается сотнями стрел и копий, обрушивается на врага градом камней. Визжат мунгалы, ошпаренные кипятком, и сыплются с обледеневших лестниц прямо на острые колья тына. Валятся в ров, придавленные камнями. Скачут кони обратно в лагерь, волоча за собой пронзенных русскими стрелами седоков. Откатилась проклятая рать назад, словно черная волна прибоя. Много мертвых тел и разбитых орудий осталось лежать под крепостной стеной.

Батый хмыкнул, глядя на отступление своих войск. Ничего, это еще только начало. Осада не терпит спешки и суеты, тут нужны выдержка и порядок. Хан отдал новый приказ, и вот уже снова со свистом и хрипом заработали камнеметы, посылая на крепость огромные, в сотни пудов снаряды. Мунгалам торопиться некуда, у них воинов – как песка в реке, и все новые прибывают, закончив грабежи окрестных городов и деревень. Усталых бойцов у осадных машин сменяют свежие, сытые, отдохнувшие. Взамен разбитых лестниц и таранов уже новые волокут.

А рязанцев сменить некому. Против всего татарского полчища и тысячи бойцов не наберется. Да и из тех многие изранены, все который день на ногах, валятся от усталости. Мунгалы же продыху не дают, днем кружат у стен конные стрелки, осыпают защитников стрелами, мешают тушить пожары, не дают ни стену починить, ни раненых вынести. А ночью небо освещается от огненных шаров, которые, как кометы судного дня, пролетают над головами рязанцев. От них везде полыхают пожары, и уже недостает людей, чтобы их тушить. В саже и копоти бродят немногие, кто остался на ногах, поскальзываясь на ледяной корке. День за днем гибнет город, но не сдается на милость поганым пришельцам.

Подходит к концу пятый день осады. Уже нет никого на высоких стенах. Некому пустить стрелу в нападающих, некому тушить пламень, бушующий по всей южной стороне. Некому больше трубить боевой сбор и созывать горожан на укрепления. Без страха выкатывают степняки тяжелые осадные пороки прямо к валам пылающего города, хохочут зло кочевые воины. Давно уже пора раздавить этих урусов, которые, словно острая кость, застряли в зубах у Батыевых полчищ. Не жалеют они снарядов. Со страшным треском пробивают камни брешь в стене. Рушатся сверху горящие бревна, и несметная армия, со страшным криком тысячи глоток, устремляется вверх по валу, прямо в пылающий проем.

Но едва поднялись нападающие в город, как путь им преградила появившаяся из дыма горстка всадников. В княжеских одеждах, с верными гридями выехал Юрий Игоревич дать последний бой нечестивым. С прощальным словом обратился князь к дружинникам своим:

– Нет чести более для русского воина, чем умереть за други своя, за родную землю и за Господа нашего Исуса Христа! Прощайте же, друзья мои верные, пришло нам время для смертной сечи!

И с такими словами ринулись последние защитники Рязани на лютого врага. Кратким был бой, но яростным. Посекли дружину, пронзили стрелами, а князя, оглушив, стащили татары с коня и стали чинить над ним расправу страшную. Привязали его за руки к двум лошадям, чтобы разорвать пополам, по дикому своему языческому обычаю. Такую злобу вызвал он в них своей гордыней и непокорностью. Но едва решили хлестать лошадей, чтобы совершить казнь, как князь с великой силой потянул за веревки и с громким криком поднял лошадей на дыбы. Испугались мунгалы, потому как не видали никогда такой силы в человеке, и пронзили ему грудь острыми стрелами. Так принял смерть князь рязанский Юрий Игоревич.

Мечутся в дыму татарские воины, исполняют приказ хана – никого не щадить, в полон не брать, только лишь смерти предавать всякого жителя непокорного города. Кровь потоками потекла по городским улицам, рубят, жгут, вешают мунгалы стар и млад из людей рязанских. Врываются в дома и грабят, ломают полы в поисках кладов. Секут монахов саблями и срывают с образов драгоценные оклады. Никого в живых не осталось в городе, и жители его, и бояре, и священники, и князь с семьей – все лежат мертвые в догорающих развалинах.

Остатки дружины, забрав с собой кого смогли, покинули Рязань, как только рухнула стена. Добромир провел их к потайному ходу под угловой башней, что вел на крутой берег Оки. Теперь, ночью, пока враг упивается кровью и грабежом, была надежда отступить незамеченными. Не хотели воины уходить, почитая за трусость бросать воеводу, а самим спасаться, но Добромир, залитый кровью, потерявший глаз, силой вышвырнув за дверь самых упрямых, напутствовал ратников:

– Ступайте сыны, поспешайте. Идите на север, навстречу войску владимирскому. Дальше вам защищать земли от нехристи татарской.

И, заперев тайный лаз, взял свою тяжелую палицу и с грозным криком вышел навстречу неприятелям.

Осталось во всей Рязани только одно место, куда не достигли еще поганые полчища. Под белокаменными сводами Спасского храма, за дверями, запертыми на тяжелый засов, несколько монахов укрыли от безбожного нашествия женщин, детей и немощных. Потому как где же искать спасения, как не в доме Господнем. Снаружи степняки уже обложили церковь хворостом и дровами, поливают белые стены вонючей черной смолой, а внутри идет молебен радостный.

Сотня свечей освещает рязанский храм, сотня чистых голосов, младенческих, отроческих и девичьих, поет псалмы и славит Господа. Слезы текут по их лицам, но спокойные, радостные улыбки играют на губах, а глаза полны света, словно видят они Божью славу и спасение для жизнь отдавших за Христа. Громче и громче благое пение, не слышат в церкви треска огня, охватившего храм, не доносятся туда татарские ругательства язычников. Вот и Настя поет среди прочих, стоит, обняв Ваню и Ждану, смотрит с улыбкой на образа. Не замечает, как черный едкий дым лезет сквозь окна, заполняет собой церковь. И чернота эта накрывает все кругом…»

Коловрат медленно приходил в себя. Через высокие окна в покои попадал дневной свет. Монахов не было, только молодой дружинник дремал на лавке у входа. Евпатий медленно сел на полатях, попробовал сжать кулаки и с радостью отметил, что силы вернулись к нему. Он поднял руку и осторожно потрогал затылок. Рана совсем зажила, остался только гладкий шрам, а волосы, на ощупь, были бриты, но уже сызнова отрасли. Мысли путались в голове, цепляясь одна за другую, как бирюльки из детской забавы. Сколько же он пролежал в беспамятстве? Горящая Рязань, Настя, дети. Что с ними? Что за ужасный сон он видел? Неужели это правда? Евпатий тяжело закашлялся, разбудив дружинника. Тот резко поднял голову, с суеверным испугом посмотрел Коловрату в глаза и выскочил за дверь с криком:

– Очнулся боярин рязанский! Князя! Скорее князя зовите!

Не медля ни минуты, Михаил Всеволодович явился в покои. Пару мгновений он молча глядел на Евпатия, теперь уже не было в его взгляде такой заносчивости, уже скорее с опаской смотрит на вещего воина черниговский князь. Наконец молвит он:

– Очнулся, Евпатий Львович? Сильна же твоя хворь оказалась, думали, уж не оправишься.

Евпатий потряс головой, стараясь выгнать из нее остатки кошмара, но видения темных полчищ, надвигающихся на Рязань, никак не хотели уходить. Нужно скорее собрать ратников, сколько сможет, и отправляться на выручку.

– Что, князь, не набралось в Чернигове охотников со мной в Рязанскую землю идти? – сипло спросил Коловрат. Михаил Всеволодович сразу посуровел лицом.

– Отчего же. Сотня с лишком набралась, кто своей волей решился. Да еще сотня, что я даю. Уже несколько дней как готовы. И кони, и припасы. Только тебя дожидались. Да, вот еще… Гонец нынче утром прибыл, из Рязани…

Коловрат разом вскочил на ноги.

– И?! Какие же вести?!

– Недобрые. Вестник только с тобой согласился говорить. Потому я велел, как очнешься, – сразу меня звать. Вот, верно, и он.

В сенях послышались шаги и звон оружия, и в покои вошел Ингварь, а следом за ним – седобородый дружинник, исхудавший, но все еще крепкий, покрытый приметными шрамами.

– Ратмир?!

У Евпатия закружилась голова и почудилось, что он снова в бреду. Старый дружинник радостно заключил Коловрата в объятья.

– Возмужал, соколик! Ай да Коловратушка!

– Как же, Ратмир, ты жив остался, да еще из плена татарского ушел?! – все еще не веря своим глазам, спросил Евпатий, с трудом высвободившись из медвежьей хватки. Ратмир разом помрачнел.

– Об этом после расскажу. Плохие вести принес я тебе, боярин…

– Какие же? Ужасное видение явилось мне, пока терзала меня огневица. Словно горит Рязань, и все жители ее убиенные лежат, а Дикое поле сплошь телами ратников завалено, а первый среди всех княжич Федор пал, от подлой руки… Неужели верно все?

Испугался Евпатий, глядя на то, как побледнел гонец от его слов. Ратмир отвечал ему в большой тревоге:

– Когда князь Юрий меня за тобой посылал, стояли рязанские стены, а войско наше на Дикое поле шло, на брань с Батыем. А вот Федор…

Ярость вновь стала разгораться в сердце Евпатия. Неужели верно, убили подлостью любимого друга псы мунгалские?

– Как молвил он Батыге, мол, сам перед нами на колени встанешь, разъярился, собака. Верно, погиб он. Но о том поговорим в дороге. Князь рязанский велел тебя с собой вести и всех бойцов, что собрать удалось. Кони под седлом ждут нас снаружи, медлить больше нельзя. В большой беде наша земля, выручать надо.

И воины поспешили на двор. Путь снова предстоял тяжелый и неблизкий.