Главная площадь Рязани походила на кладбище. Мертвые тела усеивали каждую пядь. Искорёженные трупы, казалось, прорастали прямо из-под земли, аки трава. Пахло гарью, кровью и жареным мясом. Сладковатый запах обожженной плоти витал в воздухе, попадал с пеплом в рот и нос, и хотелось зажмуриться, спрятать лицо в руках, чтобы не вдыхать эту чудовищную смесь. Сердце каждого, кто пришел с маленьким отрядом в Рязань, обливалось кровью. Живые содрогались и плакали, глядя на смерть и запустение, кружащие между застывшими в вечной агонии телами, сгоревшими остовами разоренных домов, пустыми, залитыми кровью улицами.

От цветущей столицы Рязанского княжества не осталось почти ничего. Тлеющее пожарище.

Успенский собор, где совсем недавно Евпатий держал на руках Иванушку, сына княжича Федора, и слушал чистые голоса хора, лежал в руинах. Колокол сорвался с прогоревшей колокольни, упал вниз и теперь валялся в снегу безгласным куском бронзы. Та же участь постигла и два других храма – Спас и Борисоглебский. Некогда белые стены под золочеными маковками теперь походили на обгоревшие ребра чудовищ, торчащие из земли. От светлых божьих домов осталось лишь скорбное пепелище, где все было разорено и загажено.

Над княжеским теремом продолжал куриться дым, и редкие языки пламени облизывали почерневший камень. Во всем остальном городе огонь давно погас, превратив большинство домов в уродливые обугленные скелеты.

Дружинники княжича Ингваря оглядывались по сторонам, ежась от мороза и ужаса. Ноябрь в этом году выдался таким холодным, какого не бывало уже давно, и, казалось, они попали в ледяной ад. Дыхание густым паром вырывалось изо рта, студеный воздух обжигал лица, колючими пальцами проникая под одежду. Людей била дрожь, и трудно было сказать, отчего – от мороза или от горя.

Никто не произнес ни слова с той минуты, как маленький отряд вступил в разрушенную Рязань. Говорить было страшно, потому что первое же слово могло превратить творящийся кругом кошмар в реальность.

А еще всех снедал непереносимый стыд за то, что по счастливой случайности удалось выжить. В такой бойне до́лжно умирать рядом с семьей, земляками и братьями… Чтобы потом не приходить на пепелище, захлебываясь горем. Чтобы собственное бессилие не придавливало к булыжникам мостовой непосильной ношей. И не закрадывалась в голову страшная мысль остаться рядом с погибшими родичами. Навсегда.

Коловрат смотрел по сторонам и чувствовал, как внутри все обращается в камень и пепел. Он вглядывался в каждого убитого, встречавшегося по дороге. Многие тела были изуродованы. Обгоревшие, изрубленные в куски, растоптанные. И все равно Евпатий узнавал их.

Дышать становилось тяжело. Не из-за едкого дыма, черным саваном укрывшего Рязань, а из-за того, что горло все сильнее сдавливали рыдания. Только слез не было. Глаза оставались сухими, лишь блестели лихорадочно, когда задерживались на трупах друзей, знакомых, товарищей.

Евпатий разглядывал умерших с болезненным тщанием, силясь оттянуть момент, когда доведется подойти к своему собственному дому и посмотреть, что стало с… Нет! Об этом даже думать нельзя.

– Надо отыскать выживших, – раздался откуда-то из далекого далека хриплый голос Ингваря. – И похоронить павших.

Коловрат оглянулся на княжича – тот был белее снега. Бесцветные, остановившиеся глаза неотрывно смотрели на черные руины, которые некогда были хоромами его дяди и в котором жила вся его семья.

Боярин кивнул и поворотил коня, направившись к сбившимся в кучу дружинникам. Рязанцев среди них было всего человек тридцать-сорок – те, кого Юрий отрядил с Ингварем в Чернигов. Еще сотню дал черниговский князь. Добрые воины, но сейчас они больше походили на тени, чем на живых людей. Это понятно, он и сам чувствовал себя так же, – в безмолвном, воняющем гарью и смертью аду не было места ничему живому. Но оплакивать павших будем потом, сейчас нужно найти тех, кому посчастливилось спастись… Если такие остались.

Евпатий боялся признаться самому себе, что в сердце тлеет едва различимый огонек надежды. «Господи, сотвори чудо. Пускай Настя и дети будут живы».

Напрягая все душевные силы, чтоб не выказать обуревающих его чувств, Коловрат подъехал к дружинникам. Большинство остались сидеть в седлах, будто страшились ступить на укрытую золой и снегом землю. Только Ратмир стоял в стороне, запрокинув голову. Он смотрел в небо, растирал руками пепел и судорожно втягивал воздух. Плакать старый воин не умел, хотя сейчас слезы могли бы принести хоть малую толику облегчения, и никто не осудил бы его за слабость. Пробыв столько лет в плену у мунгалов, Ратмир не успел вернуться домой, как тот превратился в мертвое пепелище. Проклятый пес Бату-хан сжег все, что заставляло командира лучшей рязанской дружины бороться, верить и жить. Не осталось ничего, кроме немощного тела и пепла на сухой ладони.

Евпатий, глядя на застывшее лицо наставника, сцепил зубы и набрал полную грудь воздуха:

– Братья, в лихой час пришли мы к рязанским стенам, – начал он, заглядывая в глаза каждому из стоящих перед ним мужчин. – Пришли слишком поздно. Но пускай отдать свои жизни, чтобы город спасти, мы уже не можем, наша служба не окончена.

Понемногу Коловрат стал замечать, как обращенные к нему взгляды оживают, как из них уходит леденящая пустота. Отправляя дружинников осматривать город и искать выживших, он и сам почувствовал, что железный обруч, сковывающий грудь, чуть-чуть ослабел. От его слова зависели люди, и времени на собственную слабость не оставалось.

– Поезжай к своему дому, Евпатий, – сказал Ингварь Ингваревич, когда первые отряды ушли на поиски. Его лицо немного «оттаяло», но все так же оставалось серовато-бледным. Было похоже, словно Господь вылепил это лицо из снега и пепла, укрывших развалины Рязани плотной коркой. Но у княжича тоже были обязанности – он собирался скакать с десятком дружинников ко дворцу. Кому, как не ему, искать и оказывать последние почести княжеской семье? А в том, что все его родные мертвы, Ингварь, похоже, не сомневался. Это был страшный долг, однако племянник рязанского правителя, не колеблясь, собирался его выполнить. Да и не мог он по-другому, потому что, как и самого Коловрата, изнутри его жгла надежда, не давала покоя, рвала душу. А может, выжили? Ну, ведь может же!

– Я думал дождаться первых вестников… – начал Евпатий, хмуря брови.

– Поезжай.

Княжич тронул каблуками бока лошади и поскакал к тлеющему дворцу, а сотник еще минуту оставался на месте, глядя ему вслед.

Конь фыркал, идя шагом по разрушенным улицам. Пускать его рысью Коловрат не стал – слишком много трупов и обгоревших головешек мусора встречалось по дороге.

Свой дом Евпатий заприметил еще издалека – немудрено, от всей улицы остались одни угли. Обгорелый его скелет возвышался над черным двором, и только облупившаяся печь торчала из его изодранного чрева. С тяжелым сердцем Коловрат спешился, осторожно протиснулся между створками перекошенных ворот и зашагал по остывшим углям.

Все укрывали зола и снег. В ноздри ударил нестерпимо сильный запах гари. Закашлявшись, сотник сделал несколько шагов вперед и увидел перевернутый сундук, вокруг которого были рассыпаны по земле свистульки. Те самые, что он вырезал для Насти. Многие из них огонь не тронул.

Мир накрыла дрожащая пелена. Евпатий рванулся сквозь нее вперед и стал лихорадочно собирать деревянных птичек. Он хватал и хватал их, роняя и подбирая снова, а из горла вырывался судорожный хрип, похожий на всхлипывания. Перед глазами все плыло, и хотелось одного – упасть и умереть среди этих свистулек, которые не тронул даже огонь. Забрал его семью, а свистульки не тронул. Но смерть, подло усмехаясь из-за плеча, не спешила исполнить желание теряющего рассудок человека. Сердце продолжало биться, хоть и обжигало изнутри нестерпимой болью.

– Настя, Настенька… – шептал Коловрат, и перед глазами вставало улыбающееся лицо жены. Нет, нет, разве могла она умереть? А дети? Как же? Они же такие маленькие, им еще жить и жить…

Рядом кто-то всхлипнул, и Евпатий резко оглянулся, рассыпав свистульки. Там, где раньше было крыльцо, стояла Настя, смотрела на него огромными, полными ужаса глазами. К ногам матери жались плачущие Ваня и Ждана, и она прикрывала их руками, будто от великой опасности.

– Настя, что ты? Это же я, – срывающимся голосом прохрипел Коловрат и шагнул к жене.

Фигуры колыхнулись и пропали.

– Нет, нет, ради Бога! – закричал Евпатий.

Он метался по двору, заглядывая в каждую щелку между обгоревшими бревнами, за остатки конюшни, в заваленный головешками подпол сарая. Тщетно. Его семья пропала без следа.

В доме тоже не уцелело ни единого закутка, где можно было спрятаться, но Коловрат, как одержимый, продолжал кружить и кружить загнанным волком.

В голове мутилось, но это только злило. Он видел, видел Настю с детьми, значит, они где-то здесь. Нужно только хорошенько поискать. Они так спрятались, что даже мунгалы поганые их не нашли. Молодец, Настенька. Умница. И себя спасла, и деток наших. А что страшно, так я уже рядом. Я уже…

Снова откуда-то послышался всхлип. Коловрат замер.

– Настя, – позвал он. – Настя!

Еще один всхлип. Совсем близко. Из печи! Как же он, дурень, не догадался? Ведь и заслонка закрыта.

Резко выдернув застрявшую от жара и копоти заслонку, Евпатий увидел спутанные светлые волосы. Все еще не веря, кое-как ухватил скрючившуюся на поде фигуру и потянул на себя. Через мгновение он аккуратно усадил на землю перемазанную сажей девушку и снова полез в печь. Но больше там никого не было.

Коловрат присел на корточки, попытался стереть с грязного лица черные разводы. Девушка вздрогнула и открыла глаза, уставившись на него таким же перепуганным взглядом, каким смотрела Настя у сгоревшего крыльца.

– Лада. Живая! Слава Богу! – прижал к себе Евпатий ключницу. – А где Настя и дети?

Девушка замерла, уткнувшись лицом в толстый кожух хозяина, а потом затряслась в рыданиях.

– В храм побежали… А я испугалась…

Дружинники нашли Евпатия только через несколько часов – он сидел неподвижно, привалившись спиной к обгорелой печи, и смотрел перед собой невидящим взглядом. Лада сидела рядом с ним и что-то тихонько напевала, дрожа всем телом.

Забрать Коловрата получилось не сразу, он сопротивлялся и твердил что-то бессвязное про жену и детей, которые спрятались от татар. Чтобы утихомирить его, ратники тщательно обыскали весь двор и то, что осталось от дома, но так никого и не нашли. Не нашли даже намека на то, что в сгоревшей усадьбе кто-то прятался, кроме Лады. В конце концов, Евпатия вывели со двора. А когда отряд стал отъезжать, ворота скрипнули и с оглушительным грохотом рухнули на землю.

Коловрат вздрогнул, оглянулся и долго смотрел на упавшие створки ворот своего дома. Вместе с ними рухнуло все, ради чего он жил. Вся прошлая жизнь до этой минуты оборвалась, заставляя его сжать кулаки и сцепить зубы. От боли хотелось выть. Но в тот же миг Евпатий Львович с кристальной ясностью осознал, что его семью убили. А виноваты в этом поганые нехристи. С глаз будто пелена спала. Душу все так же разъедала горечь утраты, но одновременно с ней внутри загорелся и другой огонь – решимость. Проклятые язычники дорого заплатят. За все.

На площадь Коловрат выехал уже внешне спокойным и сосредоточенным. От давешнего безумия не осталось и следа, только глаза боярина потемнели, а в углах рта залегли горькие складки.

На площади его встретили многоголосый плач и стенания. В сгоревшем городе все-таки были те, кому удалось выжить. Дружинники отыскивали их и приводили или приносили на площадь. Но слишком многих Рязань потеряла, слишком велика была скорбь. Боярин смотрел на жалкие крохи, оставшиеся от населения княжеской столицы, и молил Господа даровать ему силы. Чтобы хватило вбить золу, толстым слоем покрывшую рязанские улицы, поглубже в глотку и самому Батыю, и всей его Орде. Чтобы наелись они от земли русской на веки вечные. И пусть не выйти ему живым из этой битвы, но нет богоугодней смерти, чем смерть за свою землю.

– Евпатий! – окрикнул кто-то Коловрата. Тот оглянулся и увидел спешащего к нему Каркуна. Ратник хромал, голова у него была перевязана, но тонкие губы все так же кривила усмешка.

– Здрав будь, боярин, – выдохнул Каркун и крепко обнял друга.

– Рад, что ты жив.

– Хотел бы и я этому порадоваться, да не выходит, – взгляд ратника потемнел. – Если б не треснуло меня горящим бревном по башке, я б тут с тобой не беседовал, а лежал вместе с нашей дружиной у княжьего дворца и знал бы, что выполнил свой долг, как полагается. А так…

– А так ты сможешь еще своей родине послужить, – перебил Каркуна Евпатий Львович. – Татарский нехристь на Владимир идет, и я хочу, чтобы весь путь был усеян их трупами. Господь не допустит, чтоб эти нехристи безнаказанно русскую землю топтали.

Каркун внимательно посмотрел в глаза Коловрату и кивнул.

Выживших набралось уже несколько сотен, и хотя многие среди них были немощными стариками, детьми и слабыми женщинами, многие страдали от ран, – все пытались помочь, кто чем может.

Первым делом вытащили из-под обломков соборной церкви колокол и повесили его на специально сбитых козлах.

– Нужно в набат ударить, чтоб все, кто спасся и кого дружина не нашла, поняли, что мунгалы оставили Рязань. Потом разошлем дозоры, узнаем, есть ли живые в соседних городах и селах, – сказал, подходя к Евпатию, княжич Ингварь. – Раньше всего снарядим отряды в Красный и Пронск. В Красном же Евпраксия с сыном Федора…

– Они пали, – мрачно ответил Коловрат.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю. Господь показал.

Ингварь Ингваревич посмотрел на боярина долгим взглядом.

– Евпатий, я понимаю. Мы все родных потеряли, но нам нужно собраться с силами, похоронить мертвых, отстроить Рязань.

– Для чего? – Коловрат резко повернулся и тяжело взглянул в глаза княжичу. – Все умерли, и нам жить незачем.

– Ты что говоришь?

– Погляди вокруг, княжич. У нас ничего не осталось, только пепелище да горы трупов. Мертвым уже не поможешь, зато мы можем зайти Батыю в тыл – он уж точно не ждет этого. Из сожженного-то города. Атакуем его и сколько сможем с собой мунгал заберем.

– Да ты рехнулся, Коловрат! Это же верная смерть, да и людей у нас почти нет. Кого ты собираешься в дружину взять – стариков, детей и баб?

– Мужей у нас сотен пять наберется…

– Против бесчисленного сонмища мунгалов? Ты хочешь забрать всех, в ком есть силы, чтобы с собой покончить?

Но Евпатий Львович словно и не слышал собеседника. На его лице была написана такая неколебимая решимость, что Ингварь поспешил отвести взгляд.

– Сказано – пусть мертвые сами хоронят своих мертвецов, вы же идите за Мной, – тихо отчеканил Коловрат.

– Куда «за Мной»?

– Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя. У меня ничего не осталось, кроме собственной жизни, но я готов отдать ее, чтоб наказать супостата. А ты, княжич?

– Рехнулся ты, Евпатий. Делай, что хочешь, а я выполню свой долг. И перед павшими, и перед живыми.

Ингварь Ингваревич отвернулся и зашагал прочь. Из княжеского рода он единственный остался в живых, и теперь ему одному осталось отвечать перед людьми и Господом за возрождение Рязанской земли. И даже если он хотел, как Коловрат, броситься вслед за Батыем-душегубцем, княжеский долг вменял ему совсем иное.

– Звони! – скомандовал он дружиннику, стоявшему у колокола.

Низкий напевный звук разлился над погибшим городом, вселяя в израненные сердца надежду. Густой тяжелый звон плыл над выжженной землей, над лесом и степью, над Диким полем и рекой Воронеж, распространяясь все дальше, призывая живых выбираться из своих схронов. На площадь с разных концов города стали сходиться люди, тонкими ручейками стекаясь к колоколу. Рязань пала. Но еще не умерла.