Дружинники сидели вокруг костра, жадными глазами следя за Ратмиром. Тот снимал жареных птиц с вертела и резал, придирчиво осматривая каждый кусок.

– Эх, Господь наш пятью хлебами и двумя рыбами пять тысяч мужей накормил. Долго ты еще там? – подал голос один из ратников. Он был остроносый и худой и больше напоминал сучковатое дерево, чем княжеского гридя. Однако Ратмир помнил, что из лука этот молодец бьет птицу на лету да и мечом владеет изрядно. Добрый витязь, только в горячей воде купаный – все норовит впереди остальных свой длинный нос высунуть.

– Тебе лишь бы в три горла жрать, – беззлобно осадил тощего Каркун. Он сидел, расслабленно привалившись к стволу давно упавшей сосны, с прикрытыми веками и как будто дремал. – Потерпишь.

Со всех сторон раздались басовитые смешки, а сосед длинноносого ратника по-дружески ткнул его локтем под ребра. Усталые воины радовались короткой передышке, и жизнь в этом крохотном уголке мира и покоя, потерявшемся в заснеженном лесу, ощущалась как никогда остро.

Снег продолжал падать белым крошевом, оседая на ветках, камнях и шапках, заворачивая мир в холодное покрывало. И можно было бы подумать, что это саван, потому как воинство, пришедшее на родную землю, казалось бесчисленным, а надежда на победу – слишком призрачной. Но маленькая дружина Коловрата относилась к смерти до оскорбительного спокойно, и последнее одеяние земной жизни снова превращалось в пушистый снег, радуя глаз и навевая мысли о доме, отдыхе и безопасности.

Дорезав глухарей, Ратмир раздал каждому по куску и жадно втянул ноздрями воздух, пахнущий смолой, снегом и дымом.

– Эх, воля-волюшка!

Пожилой дружинник лучше остальных понимал, что несет с собой нашествие степной орды. Почти пятнадцать лет в рабстве не сломили его дух, однако научили ценить свободу выше любых земных благ. Смерть – не самое страшное, неволя куда хуже. И если уж выбирать судьбу, то умереть с мечом в руках куда как лучше, чем остаться живым, но до конца своих дней плясать под писклявую дуду узкоглазых язычников.

Глянув в ту сторону, куда дружинники стащили мертвых татар, Ратмир сжал челюсти и нахмурился. Следующая битва может стать для всех них последней. Но коли с собой удастся забрать хотя бы сотню врагов, то лучшего исхода и желать нельзя. Останется только поблагодарить Господа за доброту и щедрость.

– Лада! – позвал бывший воевода, отодвигая свои мысли в сторону. Пока они живы, есть дела поважнее раздумий о грядущих напастях. Девка возле Коловрата уже несколько часов сидит. Изголодалась, небось. Да и Евпатию поснедать не помешает.

Когда Лада подошла к Ратмиру, отсветы костра заиграли на ее лице и светлых волосах. Хороша! Только глаза от слез совсем опухли. Эх, не место девке на войне… да еще не в чистом поле, а там, где смертушка-матушка за каждым кустом дожидается. Но, похоже, красавица эта себе другого выбора тоже не видит. Упрямая.

– На, – пожилой воин протянул на куске бересты мясистую ножку глухаря и по-отечески улыбнулся. – А это Евпатию отнеси. Будить его пора.

На «тарелку» из коры лег второй ломоть, и Лада тут же заспешила назад в землянку. Ратмир печально посмотрел ей вслед. Не нужно было иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться, что у девки на сердце. Вздохнув, бывший командир княжеской дружины взял оставшуюся часть глухаря и с наслаждением откусил большой кусок. Темное мясо было сочным, с горьковатым привкусом хвои. Воля.

Лада, неслышно ступая, вошла в землянку, постояла минуту, чтоб глаза привыкли к тусклому свету лучины, и в три шага оказалась возле постели Евпатия. Присев на корточки, она несколько долгих минут смотрела на его лицо. Такое напряженное и суровое. Даже во сне. Но какое красивое. Как бы она хотела помочь своему хозяину, облегчить страдания, стать опорой. Лада была готова для него на все.

Когда Коловрат с княжичем спас ее от ушкуйников, она была еще маленькой и плохо понимала, что произошло. Но со временем все стало на свои места: пришли понимание того, от какой напасти Евпатий Львович ее спас, и благодарность за стол, кров и занятие, и неизмеримое восхищение его силой, добротой, пригожим лицом, статью… Сколько раз она засматривалась на молодого боярина, когда тот шел через двор, обедал, сосредоточенно чертил остро заточенным костяным писалом что-то в свою берестяную книжицу.

От одного взгляда на него у Лады сжималось сердце, а по телу разливалась сладкая истома. Сколько раз, когда Настасья с детьми оставалась у родителей или ездила на Красный, ключница мечтала о том, как нырнет к Коловрату под одеяло, прижмется к горячему, твердому, как камень, телу… От этих мыслей кровь бросилась в лицо. Нехорошо это! Грех. Евпатий Львович всего несколько дней как жену схоронил, а тут она со своими срамными мечтами. Но ведь раньше она и не помышляла наяву их осуществить. Всевышний все видит, он не позволил бы так опозорить себя, своего спасителя… и так бессовестно предать Настасью Родионовну.

Но та все знала. Видела, какими блестящими, переполненными восхищением глазами смотрит Лада на боярина. Видела, страдала от этого, но не прогнала, не опорочила перед мужем, даже сама старалась виду не подавать. От такой доброты было еще стократ стыднее и горше. Много раз Лада порывалась поговорить с хозяйкой, попросить найти для нее другой дом, повиниться в греховной страсти … Но так и не набралась сил. От мысли, что Евпатия Львовича можно будет встречать только изредка, а то и не видеть вовсе, у Лады так болело в груди, что становилось трудно дышать. Нет! Лучше уж молча, сцепив зубы и мучаясь, чем вдали.

А теперь все переменилось…

Лада поставила берестяную тарелку, аккуратно убрала со вспотевшего лба спящего непослушную прядь, провела кончиками пальцев по крепко сжатым губам. Воспоминания о прошлом истончились и пропали, внутри осталось только щемящее, трепетное тепло.

Евпатий беспокойно засопел. Девушка от неожиданности вздрогнула, покачнулась и шлепнулась на пол. Вот же неуклюжая! Нечего витать в небесах, не до того нынче.

Земляной пол был холодный и сырой, и сидеть на нем даже в тулупе совсем не доставляло удовольствия. Лада оперлась на руку, чтоб поскорее встать, но почувствовала под пальцами что-то сухое и шершавое. Подняв находку, она присмотрелась повнимательнее. Берестяная книжица Евпатия Львовича. Видать, выпала, когда дружинники заносили его в землянку.

Девушка поправила выбившиеся волосы, одернула тулуп и, прижимая бесценные записки Коловрата к груди, тихонько зашептала ему на ухо:

– Ты был ранен. Но рана зажила. Видишь? Тринадцать лет назад… Я твоя ключница Лада…

Она старалась говорить все так, как учила Настя (прости, боярыня! И да упокоится душа твоя вместе с детками в Господних вертоградах). От волнения голос подрагивал, глаза жадно всматривались в напряженное лицо богатыря.

Евпатий заворочался, промычал что-то невнятное и снова затих. Лада уже собралась потрясти его за плечо, но в последний момент не решилась. Он такой красивый, такой мужественный и сильный, а сейчас лежит на старых шкурах связанный, будто дикий зверь. Девушка с грустью посмотрела на своего героя, отерла испарину с его нахмуренного лба. Коловрат дернулся, напряг плечи, силясь пошевелить руками, но путы держали крепко.

Нельзя так, это неверно. Сердце Лады переполнилось печалью и жалостью, пальцы сами собой потянулись к веревкам. Узлы развязались без всяких усилий, и девушка улыбнулась. Она взяла ладонь Евпатия и легонько сжала. Пора его будить…

Коловрат вырвал руку, и в тот же миг его твердые пальцы, сдавили горло Лады, как тиски.

– Стой! Пересвет, стой! Строй держать! Ни шагу назад! (Автор обращает внимание, что это, конечно, цитата не из плакатов Второй мировой, а из русского стеношного боя.) Что, боитесь?! Руби!! Давай! – осипший со сна голос наполнил землянку. Евпатий резко сел, вглядываясь широко раскрытыми глазами куда-то вдаль. Он тяжело дышал, словно после долгого бега, а ладонь все сильнее сдавливала горло онемевшей от ужаса девушки. – Что?! Где я?

Пустое, а от того еще более страшное, лицо обратились к Ладе. Коловрат прищурился.

– Тебя ранили, но рана зажила… – прохрипела Лада, чувствуя, что теряет сознание. – Тринадцать лет назад… Крови нет. Мы за ордынцами идем…

– Татары! Где татары?!

Безумец отшвырнул девушку в сторону с такой силой, что она ударилась спиной о стену землянки и осела на пол, не в силах пошевелиться. Полными слез глазами Лада смотрела, как Евпатий хватает меч и бежит к выходу.

– Ты боярин рязанский, служишь в дружине князя Юрия! У тебя жена Настасья! – задыхаясь, крикнула она и зашлась в приступе кашля. Боже, Боже мой! Спаси и сохрани!

Кое-как поднявшись, девушка на трясущихся ногах бросилась вслед за Коловратом, рыдая и выкрикивая заученные фразы.

Каркун проснулся одним рывком, будто из-под воды вынырнул. Не пошевелившись, он окинул поляну настороженным взглядом – старая привычка воина – сначала оценить положение дел, а уж потом рваться в бой.

Дела были плохи. На спящих дружинников летел смертоносный ураган, раскручивая меч сверкающей молнией. Лицо Евпатия исказила гримаса ярости. Совсем как тогда, в Рязани. И совсем как тогда, он с утробным рыком, бежал вперед, чтобы рубить, колоть, резать… Он шел убивать, не признавая ни своих, ни чужих.

Следом ковыляла зареванная Лада. Ох, дуреха! Прячься! Прячься от неминуемой гибели, которая несется с пустыми глазами, не разбирая дороги.

Каркун подобрался, напряг все мышцы, прикипел взглядом к Коловрату. Нужно выбрать правильный момент. Ошибиться нельзя, иначе никто с этой глухой полянки живым не уйдет.

– Евпатий, ты… – послышался голос Ратмира. Пожилой воин хлопал глазами спросонья и, видать, еще не понял, что происходит.

Безумный вихрь тут же рванулся на звук. Высверк меча резанул по глазам наотмашь. И лезвие уже нависло над изумленным лицом Ратмира, когда Каркун прыгнул. Каменным снарядом врезался он в Коловрата, повалил на землю, стараясь вырвать из руки оружие. Но ослепленный боевым неистовством Евпатий отбросил противника, как пушинку, и вскочил на ноги. Этой короткой заминки хватило, чтобы в лагере проснулись уже все. Ближайшие ратники, не раздумывая, накинулись на воеводу, повалили на землю, заломили руки, отнимая меч. Он рычал и вырывался, но ничего не мог поделать.

Каркун поднялся, вытирая кровь, стекаюшую из разбитой губы на подбородок, снял свою опояску и крепко-накрепко связал руки Коловрата за спиной.

– Святые угодники! – выдохнул один из дружинников. Евпатий продолжал извиваться и хрипеть, держать его, даже связанного, было непросто.

Откуда ни возьмись появилась Лада – всю короткую битву она простояла возле землянки, судорожно прижимая к груди берестяную книжечку хозяина. Лицо у ключницы было белее снега, губы дрожали, и, похоже, она не помнила себя от ужаса.

Бухнувшись на колени перед Коловратом, девушка срывающимся голосом затараторила:

– Ты сотню учишь слажено биться. Двое детей у тебя…

– Шла б ты отсюда! – со злостью бросил Каркун. Он все еще сидел на ногах пленника, а сердце от напряжения колотилось в груди с такой силой, что вот-вот должно было проломить ребра.

Над поляной повисла тяжелая пауза. Лада уставилась на Каркуна огромными заплаканными глазами и минуту не шевелилась, словно не услышала или не поняла того, что тот ей сказал. Заодно и Евпатий перестал брыкаться и затих, уткнувшись лицом в снег. Стало слышно, как где-то вдалеке завыл волк.

– А у меня вот… – тихо сказала девушка, протягивая Каркуну книжечку из бересты. Ратник взял ее, сунул за пазуху и покачал головой:

– Хороша ты, девка. Одна беда – дура.

Лада вытерла слезы с заплаканного лица и протянула руку, чтобы погладить связанного Коловрата.

– Иди, говорю, отсюда! – вспылил Каркун. Еще не хватало, чтобы Евпатий в приступе безумия ей какой-нибудь вред причинил. Одна беда с этими бабами.

Когда Лада убежала в землянку и оттуда послышались ее сдавленные рыдания, Каркун тяжело вздохнул. Девка и так натерпелась за последнее время, а тут еще и ты на нее огнем пышешь.

– Увязалась на нашу голову… – буркнул он и внимательно посмотрел на притихшего пленника. Коловрат лежал неподвижно, вырваться не пытался, а дыхание из надсадного стало почти нормальным.

– Батый Рязань разорил. Мы за ним идем, на себя повернуть хотим, – начал говорить Каркун как можно более спокойным голосом.

– Развяжи, – раздался глухой ответ Евпатия. Звучал он хоть и хрипло, но вполне здраво.

Воевода маленького отряда приподнял голову, силясь увидеть сидящего у него на ногах Каркуна. Тот неуверенно посмотрел на него, потом на двух дружинников, прижимающих плечи Коловрата к земле, и кивнул. Дюжие руки отпустили пленника, а сам Каркун встал и развязал свою опояску.

Евпатий сел, обвел сумрачным взглядом поляну – все смотрели на него. Зачерпнув пригоршню снега, он с силой потер лицо, чтобы прийти в себя, а заодно избавиться на мгновение от этих пытливых взглядов. На душе было тяжело и гадко. Кровь на подбородке у Каркуна Коловрат заметил, как и бледное, напряженное лицо Ратмира. Да и остальные смотрели на него с плохо скрываемой опаской. Но деваться было некуда…

– Помню я, – сказал он, поднимаясь на ноги и растирая затекшие от пут запястья.

Каркун кивнул. Над одинокой охотничьей заимкой пронесся едва слышный вздох облегчения. Дружинники стали собирать вещи, а Евпатий, постояв минуту, чтобы окончательно прийти в себя, направился в землянку, в которой спал. Оттуда все еще слышались сдавленные всхлипы Лады.

Дрожащий огонек лучины высветил сидящую на полу девушку. Она уткнулась головой в колени, а плечи тряслись от рыданий.

Коловрат поднял ее, заглянул в припухшие газа.

– Я же хотела… Я… А они…

Уткнувшись в широкую грудь Евпатия, Лада расплакалась еще сильнее, а он гладил ее по голове и приговаривал шепотом:

– Ты молодец! Все хорошо сделала.

Девушка подняла голову и пытливо заглянула Коловрату в глаза. На ее лице было написано такое мучительное страдание, что у закаленного в боях витязя сжалось сердце.

– Я знаю, как правильно!.. – между тем всхлипывала Лада. – А они говорят, что увязалась… Нет, я правда дура!

– Не слушай никого. Без тебя мы пропали бы.

– Да? – преданный взгляд прожег Евпатия насквозь.

– Конечно!

Лада робко улыбнулась, и он улыбнулся ей в ответ. Через минуту-другую деятельная натура девушки взяла верх. Слезы высохли, ключница подняла оставленную на полу берестяную тарелку и протянула Коловрату:

– Это тебе.

Есть совершенно не хотелось, но отказать он не мог:

– Давай-ка пополам.

Усадив Ладу на ворох старых шкур, которые раньше служили ему кроватью, Евпатий опустился рядом и взял остывший кусок мяса.

Охотничья заимка казалась пустой, только небольшой костер горел и потрескивал посреди поляны. Подле него одиноко сидела хрупкая фигурка, и беспокойные рыжие язычки пламени отражались в ее широко распахнутых серых глазах.

Когда малая дружина Коловрата ушла, Лада долго не могла найти себе места. Она сделала все, что было в ее силах: сварила похлебку из свежепойманных глухарей, которых приволок Каркун, насобирала целую гору хвороста для костра, подсобила ратникам подготовиться к вылазке. Если бы Евпатий Львович разрешил ей пойти вместе со всеми в татарский стан, она бы побежала не задумываясь. Но он запретил. Строго-настрого. А когда она спросила, еще и посмотрел так, что у ключницы душа в пятки ушла.

«Мужеское дело – воевать, а бабье – ждать», – хохотнул Ратмир, похлопав расстроенную девушку по плечу, и она показала ему язык. Ишь, какой умудренный опытом умник нашелся. Поди, в скоморошьи наряды кто угодно рядиться горазд, и коли боярин бы захотел, так и для девки бы на боевой вылазке дело нашлось.

Лада знала, что несправедлива к старому воеводе да и себя обманывает – никогда бы Коловрат не взял на ратное дело женщину. Ей жить должно, детей растить, суженого лаской встречать, за хозяйством следить. А смертоубийство – забава для мужей, на то им и земная жизнь дадена.

Все верно, такой уклад испокон веку. Но как же тяжко ждать, лелея робкую надежду на то, что все будет хорошо, что защитят Господь и Божья Матерь Заступница, что не позволят они умереть смелым витязям… И Евпатию Львовичу… Ему умирать вообще никак нельзя, потому что, если его не станет, то у белобрысой непутевой девки сердце тотчас разорвется на маленькие кусочки. А в раю Коловрата жена поджидает с детками. Там уж всяко не будет места в его душе для какой-то ключницы. Так что вся надежда на земную юдоль. Здесь у Лады еще есть маленький, почти призрачный шанс завоевать сердце Евпатия.

Девушка схватилась ладонями за внезапно ставшее горячим лицо. Стыдоба какая! Но видения сами лезли в голову. Ярче всего Ладе вспоминалось, как боярин ее обнимал после того, как от сонного наваждения очнулся. Его сильные руки прижимали ее к широкой груди, а голос был такой ласковый, что она бы разрыдалась еще сильнее, если бы могла.

Как же тогда хотелось, чтобы Евпатий Львович ее поцеловал. Его губы были совсем рядом. Когда она поднимала голову и смотрела ему в лицо, то почти касалась их, и от этого все естество ее бросало то в жар, то в холод. Казалось, она могла бы простоять так вечно, лишь бы он рук не разжимал, лишь бы гладил ее по волосам, шептал успокаивающие слова.

Ключница в очередной раз подошла к краю поляны и долго всматривалась в лесную чащу, в которой скрылась маленькая дружина Коловрата. Все ли у них хорошо? Живы ли? Не разгадали ли проклятые нехристи хитроумный план Евпатия Львовича? Да нет, быть такого не может. Надо верить. Верить и молиться. И тогда напасти обойдут стороной.

Перед глазами снова встал образ Евпатия. Лада не помнила времени, когда бы у нее душа в пятки не уходила от одного его взгляда. Она краснела и терялась всякий раз, как он возвращался домой с княжеской службы. Всеми силами девушка старалась не показывать, что ее сердце изнывает от тоски – боярин был женат, и негоже было расстраивать его жену неуместными чувствами. Настасья Родионовна всегда была доброй, ласковой и держалась с ключницей как с равной. От этого стыд жег Ладу еще сильнее. Грешно ведь чужого мужа желать! Только сердцу не прикажешь. И остается одно – реветь по ночам, каяться да просить у Всевышнего прощения.

Давным-давно она поклялась себе, что ни словом, ни делом никогда не раскроет своей любви Евпатию Львовичу. Пусть он живет в покое и счастье с женщиной, которую даровал ему Господь. Всякому видно, что они любят друг друга – вон, какие у них детки красивые, – и встать между ними все равно что плюнуть в лицо за все, что они для нее сделали.

…Но татары сожгли Рязань. Настя погибла вместе с Ваней и Жданой, и остался Коловрат на земле один, как перст. Лада все глаза выплакала, молясь за усопших. Они не заслужили такой участи. Никто не заслужил. И глядя на барина, из которого будто душу вынули, она видела, что горе гнетет его страшным грузом. Хотелось помочь, как-нибудь облегчить его страдания, но все, что девушка могла придумать, – это согреть Евпатия своей беззаветной любовью.

Только взглянет ли он на нее? Захочет ли принять чувства от той, кто выжил, когда вся его семья сгорела в мучениях? Эти мысли нередко заставляли Ладу плакать от страха… А еще от воспоминаний. Она и хотела бы забыть, что творилось в Рязани, когда пришла Орда, да не выходило. И снова кругом стояли крики и мольбы о помощи, и снова реками текла кровь, и снова она задыхалась от дыма и жара, скрючившись в печи, без надежды на спасение. Воспоминания рвали сердце на части, и временами казалось, что лучше бы тогда, в пылающем городе, все и закончилось. Однако Лада гнала такие мысли. У Иоанна Златоуста сказано: «Не так губит грех, как отчаяние». А ей нынче отчаиваться вдвойне не пристало – Евпатий Львович рядом, и она может ему помогать.

Дни бежали, Рязань оставалась все дальше позади, а ее витязь ехал на коне всего в паре шагов. И крепла в душе надежда, что все еще может быть хорошо. Война кончится, Коловрат заметит, наконец, чувства скромной ключницы, а мунгалы провалятся в преисподнюю и больше никогда не посмеют приходить на русскую землю.

Уже который раз за последние часы Лада пошла к краю полянки поглядеть, не возвращается ли отряд Евпатия. Она понимала, что дело это пустое, но усидеть на месте не могла. Сердце колотилось сильно-сильно, и хотелось бежать, искать, встречать, только бы увериться, что все живы. Но в глухом лесу нетерпеливой девчонке бежать некуда – только заплутаешь в заснеженной чаще да замерзнешь волкам на радость. К тому же боярин запретил с заимки уходить.

Лада тяжело вздохнула и вернулась к костру. Сев на кучу хвороста, она сжала маленькие кулачки у самого рта, набрала полную грудь морозного воздуха и тихонько зашептала:

– Пресвятая Богородица, я знаю, ты меня всегда слышишь. Сделай меня попригожей, чтобы я понравилась рабу твоему Евпатию. И чтобы он на меня смотрел и смотрел… И чтобы он победил. А лучше, чтобы нехристи сами ушли. И наши все тогда по домам вернутся. И чтобы войны больше совсем не было… Не нужно её. Ты уж попроси там Боженьку, ладно? Аминь.

На небе загорались звезды. В морозном воздухе они были такими яркими, какими, наверное, должны быть глаза Всевышнего. Лада подняла голову, поглядела в эти всевидящие очи и зажмурилась. Как же тяжко бывает просто сидеть и ждать.

Метель разгулялась не на шутку, поэтому костер для ночлега развели прямо в землянке. Дым от сырых дров поднимался к потолку и уходил в небольшую дыру, пробитую в крыше из дерна и деревянных бревен. Пахло старыми шкурами, гарью и потом. Но Ладе казалось, что лучше этого запаха она в жизни не вдыхала. Все вернулись живыми и здоровыми. Даже Евпатий Львович казался довольным. Сегодня, впервые за многие дни, она увидела на его лице улыбку, и на душе сразу посветлело.

Усталые воины быстро позасыпали, и теперь слышалось только их мерное дыхание. Девушка, осторожно ступая, ходила между ними, всматривалась в суровые лица. Кого рогожей, служившей одеялом, накрывала, кого успокаивала тихоньким «чш-ш-ш», если ратника дурной сон беспокоил. Сейчас все эти закаленные в битвах воины казались беззащитными как дети. И Лада с нежностью глядела на них, гоня от себя дурные предчувствия. Коловрат не позволит, чтобы с ними что-то случилось, отведет беду, защитит.

Евпатий Львович спал чуть в стороне. Он приказал, как всегда, связать себе на ночь руки, а мечи положил так, чтобы достать было сложно. Если только всех перебудить.

Девушка с грустью посмотрела на своего хозяина, помедлила и подошла ближе. Он спал на боку, неудобно выгнувшись из-за стянутых веревкой рук. Бедный, даже отдохнуть ему по-человечески нельзя.

Наклонившись вперед, Лада заглянула через плечо Евпатия. Глаза вроде закрыты – в неверном свете маленького костра не понятно, – дыхание ровное, глубокое. Долгую минуту она смотрела и колебалась, но горячее желание все больше брало верх. В конце концов девушка поддалась. «Я же не задумала ничего дурного, – успокаивала она себя, быстро сбрасывая одежду. – Только полежу рядом. Согрею».

Все мысли, все чаяния, которые мучили ее долгие годы, нахлынули разом. Может, и не представится больше случая прижаться вот так, всем телом, ощутить близость, вдохнуть этот родной и до умопомрачения любимый запах. Смерть поджидает за каждым деревом, за каждым поворотом. И если не сейчас быть смелой и бесстыдной, то когда?

Лада осталась в одной сорочке, и холод тут же окатил ее своим студеным дыханием. Девушка задрожала всем телом, приподняла тулуп, под которым спал Коловрат, и нырнула в спасительное тепло. Она тесно прижалась к нему и почувствовала, как связанные руки уперлись ей в живот. От этого прикосновения перехватило дыхание. Не понимая, что делает, Лада потянула за конец веревки, стягивающей запястья Евпатия, и как только путы ослабли, он повернулся.

Блестящие глаза в неверных отсветах тусклого костерка казались черными. Они смотрели на нее с удивлением, и от этого взгляда становилось жарко и страшно одновременно.

– Т-с-с. Тихо. – шепотом затараторила девушка, захлебываясь воздухом, который внезапно стал густым и тяжелым. – Тебя ранили. Но рана зажила. Видишь, крови нет. Это было давно. Тринадцать лет назад. Ты был сотником у князя Юрия. А сейчас мы в лесу. Мы бьемся с ханом Батыем, что сжег Рязань.

Коловрат, не отрывая от нее взгляда, приподнялся на локте:

– Ты что?

На его лице была написана такая растерянность, что Лада почувствовала себя немного увереннее. Судорожно сглотнув, она встала на колени. В голове забилась мысль, от которой внутри все сжалось. Он ничего не помнит, не знает, кто она. А раз так, то можно стать для него кем угодно… Господи, прости мне мои прегрешения! Люблю его, люблю так, что нет мочи терпеть.

Девушка подняла руки к волосам и расплела косу. Шелковистые пряди рассыпались по плечам белым золотом. Не отрывая глаз от лица Евпатия, Лада потянула завязку на сорочке и, схватившись за ворот, спустила ее вниз, обнажая грудь. Округлые девичьи перси высоко вздымались от сбивчивого дыхания, а щеки пылали сильнее язычков пламени в костре.

– Я твоя жена Лада, – хрипло прошептала девушка, наклоняясь к губам Коловрата. Но вместо горячего поцелуя услышала:

– Холодно здесь.

Евпатий отстранился, взял тулуп, который служил ему одеялом, и накинул на голые плечи Лады.

– Озябнешь. Простынешь.

Он печально посмотрел в ее расширенные от стыда и ужаса глаза и добавил:

– Мою жену Настей зовут. Звали.

Если бы в этот миг под Ладой разверзлась земля и поглотила ее, сбросив в самые глубины преисподней, она была бы только рада. Девушка вцепилась в воротник тулупа с такой силой, что даже пальцы побелели. Ей хотелось бежать, бежать куда глаза глядят… И замерзнуть где-нибудь в лесу, чтобы никто не нашел и снова не посмотрел на нее таким же печальным взглядом, как сейчас смотрел Коловрат.

Судорожно всхлипнув, Лада попыталась вскочить, но сильные руки удержали ее на месте. Евпатий Львович сел рядом, обнял одной рукой за плечи и прижал к себе.

– Погоди! Ты ничего плохого не хотела, я знаю.

Слезы полились из девичьих глаз двумя ручьями. Продолжая сжимать спасительный тулуп, Лада уткнулась в плечо боярина и только мелко вздрагивала. Ей было так плохо и стыдно, как не бывало никогда в жизни. Даже у ушуйников в плену она не чувствовала себя такой униженной, несчастной и одновременно такой недостойной сочувствия. Как она могла так подло поступить? Как могла попытаться обмануть того, кто ей дороже всех людей на свете? А он даже не злится, не упрекает.

Евпатий тем временем гладил Ладу по волосам, смотрел в огонь невидящим взором и приговаривал:

– Ты молодец. Не плачь, славная моя, не плачь! Посиди тут, погрейся.

Ему было жаль эту преданную и достойную самых горячих чувств девушку. За что же Господь так несправедлив к ней, раз заставил влюбиться в того, у кого от сердца осталась одна зола? Значит, не напрасно Настя кидала на Ладу косые взгляды. Женщины такие вещи нутром чуют, каждый невольный вздох примечают. Как говаривала ему в детстве матушка, «сердцем видят».

И усмехнуться бы этой мысли, кивнуть с пониманием, да сил нет. Черно на душе. Как давно все это было! И детский смех на всю горницу, и Настины заботливые руки, и любовь, от которой весь мир казался светлее и ярче. Будто в другой жизни. Не с ним даже, а с другим кем-то. У кого душу не затянуло пеплом, не опалило ненавистью. Теперь внутри только холод да скрежет зубовный. И одно осталось, что заставляет открывать глаза по утрам, – ярость.

Настя, Настенька… Что бы я только не отдал, лишь бы сейчас, вместо Лады, рядом со мной ты сидела. Смотрела своими васильковыми глазами, улыбалась… А может, и к лучшему, что тебя нет. Ты со Жданой и Ванюшкой уже в лучшем мире, где озверевшие язычники не врываются в дома, где не льется кровь, не слышно стонов отчаяния. И, дай Бог, когда-нибудь мы там свидимся… Совсем скоро.

Погрузившись в свои невеселые думы, Коловрат не заметил, что Лада перестала всхлипывать и затихла. Ее голова все так же лежала у него на плече, и только редкие тихие всхлипы говорили о том, что девица не спит.

Когда через несколько долгих минут Евпатий очнулся, он подумал было повернуться, сказать Ладе что-нибудь теплое, ободряющее, но слова не шли. Он просто погладил еще раз ее по плечу и вздохнул.

Так они и сидели, прижавшись друг к другу, почти до самого рассвета. Молчали и смотрели в затухающий посреди землянки огонь.