Великое войско Батыя наконец выстроилось, окружив холм с крохотной деревянной крепостью, словно стальное море, ощетинившееся копьями и саблями. Когда шла конница степняков, тумен за туменом, словно огромные черно-желтые волны, сама земля содрогалась от топота сотни тысяч копыт, снег сыпался с темных еловых лап, а звери и птицы уходили в страхе за многие версты от этой страшной смертельной силы. Но вот всякий отряд, конный или пеший, подчиняясь окрикам сотников, занял свое место на заснеженном поле, и вокруг воцарилась тишина. Над войском, растянувшимся до самого горизонта, изредка проносились лошадиное ржание или краткий грубый приказ. Все ждали.

Но вот пологи белой юрты, которую на огромной повозке тащили за собой десять пар лошадей, раздвинулись и на приготовленную площадку вышел молодой и грозный любимый внук старого Чингисхана, сокрушитель народов и повелитель великого воинства, Бату-хан. Даже могущественные мурзы и великие багатуры, иссеченные шрамами, почтительно склонились под взглядом его внимательных и жестоких обсидиановых глаз. Батый с интересом поглядел на крошечную деревянную заставу, над которой курился сизый дымок и упрямо торчал оборванный и обгорелый стяг Рязанского княжества с диким неоседланным конем на красном поле.

Значит, там, в этой ничтожной крепости сидит этот самый заколдованный Евпатий, ради которого хану пришлось развернуть все войско на полпути к Коломне. Что же, сегодня урусу предстоит узнать настоящую силу степных полчищ, если, конечно, он не воспользуется защитной пайцзой и не перейдет на сторону Батыя. Это было бы весьма разумно с его стороны. Молодой хан уселся на резной трон, откинулся поудобней на широкую золоченую спинку и вопросительно поглядел на стоящего по правую руку Субудая.

Полководец почтительно кивнул своему могущественному ученику и еще раз оглядел войска перед приказом к атаке – обманчиво спокойно и лениво, из-под полуприкрытых век. Несмотря на преклонные годы и тучность, он по-прежнему хитер как лисица и отважен как барс, и тяжелая сабля у него на боку вовсе не была церемониальным украшением. Субудая тоже тревожил этот рязанский воевода с его неугомонными витязями, он знал: матерый лютый волк, которого со всех сторон обложили охотники и травят собачьей сворой, дерется с удвоенной силой и яростью. Этому заносчивому хвастуну Хоставрулу недоставало спокойствия и выдержки, поэтому он и угодил зверю прямо в пасть. Старый воин, переживший десятки походов, не допустит его ошибки и раздавит наглецов стальными тисками своих лучших полков. Субудай привычным властным голосом отдал команду, и над ставкой Батыя взмыл в небо маленький черный флажок.

С высоты холма защитники крепости хорошо видели, как над Батыевой ставкой взмыл прапор, и сразу дружно грянули боевые барабаны, отбивающие грозный ритм. Всадники расступились в стороны, пропуская вперед стрелков, тяжело шагая вверх по заснеженному склону, они заняли позицию в сотне саженей от стены и, наполнив воздух зловонным черным дымом, выпустили в сторону крепости тысячи стрел с горящими смоляными наконечниками. Огненный град обрушился на заставу, но стрелы, втыкаясь в покрытые толстой коркой блестящего льда бревна частокола, лишь шипели и гасли. Внутри стен кое- где занялся пожар, но ведра с водой были наготове, и огню не дали разойтись. Евпатий осторожно разогнулся и, выглянув в бойницу, дал отмашку лучникам. Повсюду раздался звон спускаемых тетив, и внизу на склоне послышались крики раненых и умирающих.

Подчиняясь приказу, мунгалские лучники отступили назад за щиты тяжелой пехоты, оставив на снегу несколько десятков мертвых тел. Над заставой раздался боевой клич рязанцев, грозным эхом пронесшийся над руслом реки. В ответ ему над войском кочевников поднялся новый флажок и боевые барабаны ускорили темп. С воинственным кличем, выставив наверх круглые, окованные железом щиты, пошла на штурм степная пехота. Лучники дали несколько залпов через бойницы, но защищенных доспехами бойцов было не остановить. Защитники крепости, крестясь и читая молитвы, приготовились отражать атаку врукопашную.

За десять саженей до стены, где склон холма, облитый водой, делался совсем крутым и похожим на детскую горку, татары остановились, и первые ряды достали длинные веревки с крюками. Немедленно тучи стрел полетели в защитников с флангов, где легкая конница кочевников скакала хороводом, не давая высунуть носа за частокол. Внизу раздалась команда, и крючья полетели наверх, цепляясь за щели между бревнами. Воины заложили щиты за спины и ловко принялись карабкаться вверх по склону, и через несколько мгновений, когда они достигли подножия частокола, обстрел прекратился. Емеля опустил щит и вопросительно поглядел на Коловрата, подняв боевой топор, но воевода отрицательно помотал головой и скомандовал:

– Десять шагов назад!

Дружинники с ропотом отступили от натянутых веревок, которые уже были готовы рубить. Все взгляды впились в зубчатый край частокола, мечи и топоры были готовы обрушиться на врага, тетивы луков натянуты до звона. Но вот одновременно дюжина степных пехотинцев показалась на стене, в тяжелых доспехах неловко перелезая через острые колья. Евпатий выждал еще миг и махнул мечом:

– Руби поганых!

Ратники разом метнулись вперед, сметая тех, кто уже успел спрыгнуть на деревянные мостки, и сбрасывая вниз беспомощно повисших на частоколе татар. Мертвые и раненые воины посыпались на головы своих товарищей, сбивая их с ног, под стенами началась сумятица, и в этот момент наверху принялись рубить веревки.

Нападавшие с криками катились по склону, строй щитов внизу сломал свою линию и смешался, в образовавшиеся бреши со стены немедля принялись стрелять лучники-охотники, умевшие убить белку в глаз с двадцати саженей, без труда отыскивали уязвимые места в доспехах, метили между латных пластин, били по плохо защищенным ногам. Татары пятились, закрываясь щитами, никто не решался помочь раненым, которые десятками остались лежать на снегу, истекая кровью.

Наконец, над ставкой Батыя поднялся новый флажок, и барабаны, изменив ритм, начали бить отступление. Дружинники в крепости переводили дух, умываясь снегом и оттаскивая своих погибших. Всего в первой атаке пало меньше десятка русичей, в основном пронзенных стрелами, нападавшие же потеряли почти две сотни убитыми, трупы лежали кучей у подножия холма, напоминая, что у витязей Евпатия Неистового есть чем проучить поганых псов. Ратмир, разглядывая усталых бойцов, многие из которых были ранены, подошел к Коловрату и сказал негромко:

– Долго не продержимся, Батый не дурак, это он примерялся только, а сейчас всей силой ударит.

Евпатий указал окровавленным клинком на видневшуюся вдали излучину реки:

– Пока Каркун парус не поднимет, будем держаться. Нужно дать детям уйти подальше. Надо будет – мертвые будем стоять и биться!

Ратмир усмехнулся, поигрывая своей тяжелой палицей:

– Можем и мертвые, нам не впервой. А ты, чернец, как считаешь, продержимся? – обратился он к Нестору, который отдыхал поблизости, опершись спиной на обледенелый сугроб. Монах кротко улыбнулся и ответил, глядя куда-то в небо, словно читая там разгадку:

– С Божьей помощью все преодолеем, если будем друг за друга стоять. А за сиротами приглядеть я Мишку своего отправил, он их до излучины проводит, чтобы добрались спокойно, а то мало ли кто в лесу бродит, – добавил он, посмотрев Ратмиру в глаза, и покрепче взялся за тяжелый посох, который служил ему оружием. Тот хотел спросить еще что-то, но из-за стены вновь оглушительно загрохотали барабаны, и воздух потемнел от тучи стрел. Коловрат, пригнувшись, подобрался к бойнице и осторожно выглянул наружу. В этот раз Субудай направил войска одновременно с двух сторон, выбирая места, где холм был более пологий. Теперь, помимо крюков, кочевники несли с собой лестницы и огромные щиты, сплетенные из ивовых прутьев, которые защищали нападавших от стрел. Защитникам пришлось разделить силы: правый фланг взял на себя Евпатий, левым, прилегающим к лесу, командовал Ратмир.

Несмотря на смертоносный град, которым их осыпали степняки, обороняющиеся не отходили от бойниц, не давая поставить лестницы и забросить крючья. Почти каждая стрела валила с ног одного из язычников, но через мгновение на его месте появлялись двое других, русичи же страдали от постоянного обстрела. На фланге Коловрата крепко держала оборону кучка стрелков в новых добротных доспехах, это было все, что осталось от сотни черниговских храбрецов, отправленных на подмогу князем Михаилом. Остальных же, в основном охотников, не носивших даже кольчуг, отогнали от стены залпами арбалетных болтов, и теперь, установив лестницы, кривоногие низкорослые степняки лезли наверх, уже сжимая в руках кривые острые сабли.

– Татары в крепости! – раздался крик из дальнего угла заставы.

Там воинам Батыя удалось беспрепятственно поставить лестницу и пробраться вовнутрь. Теперь пехотинцы с булавами и саблями сыпались с частокола как горох, немедленно бросаясь в атаку с воинственным криком. Но Евпатий уже построил дружину в глубине заставы, и нападающих встретила стена щитов, острые мечи и грозный клич рязанцев. Сам воевода Коловрат вел их, и стояли они крепче камня, не страшась ничего.

Налетела черная волна на строй витязей, словно на скалу, и разбившись, откатилась обратно. Дружина пошла следом, прижимая дрогнувших татар к частоколу, слаженно работая мечами, тем временем все новые воины лезли через стену, напирая на отступающих с другой стороны.

Началось кровавое побоище, в котором уже ничего нельзя было разобрать, ратники рубили и кололи без устали, ступая прямо по мертвым телам и поскальзываясь в крови, и впереди всех сверкали молниями клинки Коловрата. Там, где бился рязанский воевода, слышались только звон мечей, крики ужаса и треск разрубаемых доспехов. Первым прорвался Евпатий к стене, скинул вниз дико орущего пехотинца, перелезавшего через стену, и принялся рубить веревки и лестницы, обрушивая целые грозди воинов на головы их товарищей, бесконечной волной идущих на штурм. Наконец, все лестницы были сброшены на толпу, сгрудившуюся у подножья заставы, и дружинники принялись истреблять тех, кто еще оставался внутри стен. Евпатий отер пот и кровь с лица и огляделся.

На фланге Ратмира дела шли куда хуже. На его участке стены кочевникам удалось расшатать и вырвать крюками несколько бревен из частокола, и теперь в образовавшуюся дыру сплошным потоком лезли темнолицые пехотинцы в доспехах и кольчугах.

Сам старый ратник с кучкой уцелевших оборонял пролом, орудуя своей тяжелой палицей. Гора трупов вокруг него доходила почти до пояса, а новые нападавшие кружили рядом с большой опаской. Неподалеку среди сражавшихся была видна высокая черная фигура Нестора. Монах умело бился длинным крепким посохом, разбивая шеломы и опрокидывая врагов навзничь. Всего защитников на той части стены оставалось не более дюжины.

Коловрат с яростным криком бросился на помощь товарищам, расшвыривая всех, кто попадался на пути. Увидев рядом своего бывшего ученика, Ратмир улыбнулся и принялся с удвоенной силой крушить кочевников, но в этот момент стрела пронзила его ногу выше колена, где кончалась длинная кольчуга, старый ратник с рычанием обломал торчащее древко и попятился назад.

Евпатий немедля загородил его грудью и, запрыгнув на гору мертвых тел, разил направо и налево. Вдруг он замер на мгновение, вглядываясь вдаль. Там, на излучине реки, маленький, словно детская берестяная игрушка, поднимался парус, стремительно тащивший по заснеженному льду крохотные сани. Воевода улыбнулся, просветлев лицом, и крикнул:

– Ратмир! Гляди-ка, все-таки сработала затея Каркуна! Значит, спаслись сироты! Продержались мы!

Старый ратник ответил белозубой улыбкой и, превозмогая боль, выпрямился на обеих ногах.

– Вот и славно, Евпатий Львович, стало быть, нечего больше тут делать, надобно к лесу прорываться, а там…

Его речь оборвала стрела, вонзившаяся в грудь между пластин, а через мгновение другая пробила кольчугу рядом с шеей. Ратмир, словно удивившись, поглядел на черное оперение, попытался вырвать досадную помеху из груди, но вместо этого лишь охнул, споткнулся и медленно сполз наземь.

Красная пелена заволокла Коловрату взор, а кровь оглушительным барабаном застучала в голове. С бешеным криком обрушился он на нападавших, двумя мечами пробивая себе дорогу к погибающему товарищу. Подступив, он встал на одно колено и наклонился, снимая со старого товарища шелом, закрывавший лицо. Ратмир кашлял кровью и все порывался что-то сказать:

– Детишки… Детишки-то все же будут жить, славно… Внучки мои хорошие…

Евпатий, стараясь не дать воли слезам, придерживал его голову:

– Самые лучшие, старик! Самые лучшие.

Ратмир улыбнулся и, поглядев в морозное ясное небо, прошептал еще всего одно слово:

– Воля…

И глаза его остановились. Коловрат бережно закрыл ему глаза и сказал тихо сам себе:

– Ничего, старый друг, скоро свидимся, скоро…

Евпатий разом встал, рыча как дикий зверь, и кинулся к пролому в стене. Нестор и немногие уцелевшие дружинники, ободрившись, направились за ним. Татары, видя могучего витязя, опьяненного диким гневом и яростью, в ужасе бежали прочь, Коловрат же преследовал их и на склоне, кромсая врага, отсекая руки и головы, сталкивал поганых вниз. И словно в ответ на его ярость из леса раздался звериный рев, и на опушку леса тяжелыми прыжками выскочил громадный медведь и обрушился на татар. Одним ударом могучей лапы он сгребал сразу троих, одним прыжком давил десяток. Кочевники пытались совладать с ним, но зверь, казалось, не замечал ни стрел, вонзавшихся в его шкуру, ни копий, которые он ломал, как тростинки. Пехотинцы окружили медведя, выставив пики, но сами дрожали от страха перед мощью зверя, который пришел из лесов, чтобы сражаться за этих проклятых заколдованных урусов.

В стане Батыя царила нехорошая тишина. Мурзы и темники переговаривались шепотом, испуганно косясь на золоченый трон, а больше вовсе молчали, с тревогой глядя на вершину холма, где уже несколько часов, отряд за отрядом, гибли лучшие воины степных туменов. Сам великий хан тоже пребывал в молчании, уже долгое время не сводя глаз с обгорелого стяга, украшающего деревянный острог крепости. Словно издеваясь над Батыем, стяг весело плясал на солнце и вовсе не собирался превращаться в белую тряпку, означающую, что осажденные просят о пощаде.

Хан встал на ноги и с досадой швырнул наземь драгоценный кубок, привезенный из золотого Хорезма. Военоначальники и нукеры, стоявшие поблизости, побледнели от ужаса, не смея вымолвить и слова, первый раз они видели своего молодого господина в таком недовольстве и ярости. Батый, однако, быстро вернул себе самообладание и через мгновение заговорил своим привычным твердым и повелительным тоном:

– Дальше так продолжать нельзя. Я не могу больше терять своих лучших людей, еще немного – и следующий отряд не пойдет на штурм, даже если их гнать плетками. Это все равно что заставлять воинов прыгать в бушующий огонь. Довольно. Это ведь крепость, верно? Так разворачивайте же осадные орудия! Мы сотрем упрямцев с лица земли! Живо, живо!

Сотники и тысячники со всех ног кинулись исполнять приказ, грубо подгоняя китайских мастеров и монголов из осадной команды. Не прошло и десяти минут, как в тяжелые пороки были заложены огромные камни, ремни и веревки гудели от напряжения, а воины застыли в ожидании команды, зажав в руках стальные крюки на длинных древках.

Темник, отвечавший за камнеметы, тихим голосом доложил хану, что все готово для залпа. Батый медленно кивнул, не отводя взгляда от крепости, нахмурился и коротко махнул рукой, отдавая сигнал. С треском и свистом взмыли в воздух тяжелые снаряды и, пролетев по широкой дуге, обрушились на крошечную крепость. Затем еще залп и еще. Камни сыпались, разбивая в щепки утлый частокол, рухнул деревянный острог, украшенный стягом, весь склон превратился в месиво из ледяной крошки, камней и крови, а осадные орудия все давали залп за залпом, уничтожая все живое в маленькой упрямой крепости.

Коловрат шел вперед, медленно ступая по скользкому склону, он уже ничего не видел вокруг, кроме мелькания и блеска клинков, кровавых брызг и перекошенных от ужаса лиц врагов. Он не видел, как погибли последние из черниговских воинов, как упал могучий десятник Емеля, пронзенный копьем, как улыбался своей кроткой улыбкой Нестор, зажимая смертельную рану в груди. Яростный витязь не чувствовал боли от ран, покрывавших его тело, и не слышал грохота, когда татары принялись обстреливать крепость из камнеметов, уничтожая все живое, что там было. Тяжелые камни падали вокруг, вдавливая в снег мертвые тела и поднимая острые ледяные брызги, но Евпатий больше ничего не видел и не слышал. Пред глазами у него стоял один лишь запечатленный образ – его жена Настя, прижимающая к себе его детей, и улыбка на ее лице.

Батый, с потемневшим от гнева лицом, сидел на троне, ухватив себя за бороду, и безотрывно наблюдал, как осадные машины рушат маленькую крепость. Этот день он запомнит навсегда, этот день станет ему хорошим уроком, что никогда нельзя недооценивать противника, его силу и ярость. Великий хан раздраженно посмотрел на своего полководца, который, мрачнее тучи, стоял рядом.

– Ну что, многомудрый и многоопытный Субудай? Что же случилось с твоими солдатами? Неужели их на моих глазах разбили две сотни урусов? Против десяти туменов великого войска! Или, может, это злые духи перебили наши лучшие полки? Отвечай!

Толстые щеки Субудая нервно задергались, и он, не найдя сил, чтобы посмотреть своему хану в глаза, с трудом выдавил:

– Они все мертвы, великий хан, мы не проиграли этот бой.

Батый злобно рассмеялся, ударив кулаком по золоченому подлокотнику трона.

– Не проиграли!? Да уж, победой я это точно не назову! Коня мне! Живо! Я сам хочу посмотреть на них вблизи.

На склоне холма Батый слез со своего прекрасного арабского скакуна и в окружении нукеров поднялся к подножию крепости. Весь склон был багровым от пролитой крови, стоны и крики умирающих, раздавленных камнями, звучали везде. Хан остановился и с интересом оглядел огромного медведя, утыканного стрелами и копьями. Вокруг зверя кругом лежали несколько десятков изувеченных пехотинцев со следами страшных когтей на телах и доспехах. Батый изумленно покачал головой и прошел мимо, через следы побоища, переступая сапогами из мягкой кожи через трупы своих солдат. Особенно внимательно он оглядывал мертвых противников. Хан ожидал увидеть бравых гридей в сияющих латах, хорошо вооруженных сильных воинов, от которых не стыдно терпеть такие потери, но каково же было его удивление, когда он увидел, что оборонявшиеся были одеты по большей части в крестьянские тулупы, охотничьи шубы и вооружены кое-как, по большей части тем, что добыли в бою у самих татар. Выходит, его чуть не победила кучка оборванцев? Батый мрачно усмехнулся и остановился, разглядывая труп урусского монаха в черной рясе, уставившегося в небо ясными, широко открытыми глазами. Даже после смерти он продолжал крепко сжимать свой боевой посох, облепленный кровью и осколками костей.

Внезапно нукеры всполошились и, достав оружие, обступили хана. Среди горы мертвых тел, раздавленных огромным камнем, виднелось какое-то движение. С трудом выбираясь из-под чужих трупов, показался рослый витязь с ясными голубыми глазами. Сначала он с трудом встал на одно колено, потом, опираясь на обломок меча, поднялся во весь немалый рост и сделал пару неуверенных шагов. Доспехи витязя были разрублены во многих местах, алая кровь сочилась из десятка глубоких ран, но взгляд был яростен и непреклонен. Витязь усмехнулся, глядя на перепуганных нукеров, и, пошарив за пазухой, вытащил и поднял над головой маленький футляр, скрепленный сургучной печатью. Телохранители, увидев это, ахнули и сделали пару шагов назад. Батый жестом приказал им разойтись в стороны, чтобы лучше рассмотреть, и с изумлением узнал свои собственные охранные таблички, выданные его послами горделивому князю Юрию. Израненный воин сделал еще несколько неверных шагов, держа футляр высоко над головой, словно оберег. Все в молчании завороженно следили за его движениями. Батый подозвал к себе толмача и тихо приказал:

– Спроси, кто он.

Тощий испуганный толмач послушно задал вопрос, коверкая русские слова. Раненый воин, с трудом стоя на ногах, выслушал вопрос и хрипло ответил, через силу шевеля спекшимися губами:

– Я – русский воин. Звать меня Евпатий Коловрат. Скажи ему, – кивнул он на Батыя, – скажи ему, что настанет день, и наша возьмет. Переведи.

Толмач, испуганно склонившись, перевел его слова. Витязь, глядя прямо в глаза великому хану, улыбнулся, заметив удивление и испуг, промелькнувшие у него в глазах, когда он услышал знакомое имя. Он сделал еще пару неуверенных шагов и, под удивленный вздох телохранителей, бросил футляр под ноги Батыю. Сургучная печать треснула, и на снег выпали серебряные таблички с именем великого хана.

– На, забери. Не пригодилась.

Коловрат еще раз усмехнулся и как подкошенный рухнул на спину. Глаза его смотрели вверх, а губы шевелились, силясь сказать еще что-то. Хан подошел и опустился перед поверженным богатырем на одно колено, пытаясь расслышать слова. Тот заглянул своими голубыми глазами в черные глаза Батыя и тихо произнес:

– Ну вот, все же ты преклонил перед русскими колени.

Глубоко вздохнул и затих с широко раскрытыми глазами и улыбкой на лице. Толмач хотел было перевести и вдруг замялся, голос его дрожал, не в силах донести такую дерзкую речь, но Батый уже и сам понял смысл слов.

Субудай поцокал языком, указывая на поле битвы:

– Мы со многими царями, во многих землях, на многих битвах бывали, а таких удальцов и резвецов не видали, и отцы наши не рассказывали нам. Это люди крылатые, не знают они смерти и так крепко и мужественно на конях бьются – один с тысячею, а два – с десятью тысячами. Ни один из них не съедет живым с побоища.

Под камнями и бревнами что-то зашевелилось. Совсем юный урусский ратник с окровавленным лицом выполз из-под дымящегося завала. И еще вдали кто-то звонко запел:

Батый резко выпрямился, с новым, доселе невиданным выражением на лице, и оглядел свои войска.

– Слушайте все!

Раздался над полем брани его властный и твердый голос:

– Если бы этот воин был моим, я бы держал его у самого сердца! Отдайте его тело тем храбрецам, вручите каждому золотую пайцзу как падишахам и не делайте им никакого вреда! Пусть они возведут ему курган и справят богатую тризну!

Батый повел рукой, указывая на склон, усыпанный снарядами от осадных машин и мертвыми телами, и, развернувшись, зашагал вниз по склону, погруженный в глубокое раздумье.

– Что дальше, хан? – спросил Субудай, отдавая жестами приказы.

– Ответ уже дан моим дедом – великим Темуджином! – ответил Бату, садясь на коня. – Мы идем до самого конца земли и моря! И даже таким храбрым багатурам не удастся заставить нас остановиться или отступить!