Земля, раскинувшаяся от Рязанских стен до татарского стана, будто вымерла. Ни травинка не шелохнется, ни листочек. Даже птиц не видно, попрятались, напугавшись невесть чего. И словно бы идет жизнь своим чередом, только повисла над лесом и степью плита гранитная, неподъемная – вместо неба. Вот-вот упадет. Лишь мелкий ноябрьский снежок сыплет, укрывает землю тонким саваном. Знает природа, что нависла над русской землей великая беда. Хлопает черными крыльями ордынское воронье, разевает железные ненасытные клювы, учуяв добычу, высматривает недобрым глазом, чем бы поживиться.

Гурт из всадников, лошадей и обозов растянулся в длинную широкую цепь. Посольство везло Батыю подарки – самое дорогое и лучшее, что нашлось в княжеских сокровищницах и конюшнях. Оставалось надеяться, что Афанасий Прокшич Нездила прав, и мунгалы падки на богатства. Ну а кони… Таких сказочных красавцев не постыдился бы иметь в своем табуне и сам великий хан Чагониз.

Федор ехал во главе посольства молчаливый и хмурый. Богатый наряд, который заставил его надеть Нездила, словно цепями, сковывал движения. Поначалу княжич наотрез отказывался одеваться в меха и парчу, но толмач прицепился, как пиявка, и все уговаривал, мол, перед ханом надо предстать в роскоши, дабы не усомнился он, что говорит с рязанским правителем. Для мунгалов злато-каменья – признак власти, богатства и положения. Они даже с самим царьградским басилевсом говорить не станут, ежели тот не при параде будет. Дикари, что с них возьмешь? В конце концов, княжич сдался и теперь казался себе заморской павлин-птицей, которую, как и другой скарб, везут в подарок Бату-хану.

Впрочем, такие мысли только добавляли горечи мрачному настроению Федора. Он был молод и горяч, но умел мыслить широко и хорошо понимал, какую ответственность возложил на него отец. Родному городу нужно время, чтобы собраться с силами и дать отпор несметным татарским полчищам. А значит, молодой задор и горячность должны уступить место выдержке, мудрости и холодному расчету.

Несколько лет назад князь Юрий поставил сына править в Красном городке – приграничном форпосте, где сходились земли Рязанского, Черниговского и Владимирского княжеств и через который пролегал оживленный торговый путь по Остеру от верховий Дона до Волги и Москвы-реки. Сохранять мир и покой в таком месте было непросто, но Федор справлялся. И научился главному – думать интересами не своими, а государственными.

Нынче задача у него была, наверное, самая сложная за всю жизнь, и княжич был настроен во что бы то ни стало с ней справиться. Шумно втянув воздух, Федор резко выдохнул, морщинки на широком лбу расправились, а взгляд посветлел и устремился вперед – туда, где маячили первые палатки татарского лагеря. Вверх поднималось несметное число столбов дыма от костров, и мелкие, едва различимые с такого расстояния, фигурки сновали туда-сюда как муравьи.

– Тьма-тьмущая, – хрипло выдохнул Апоница и зашелся в надсадном старческом кашле.

– Оставался бы ты дома, дед. Куда тебя понесло в ноябрьские морозы? На костях уж и мяса нет, чтоб согреть.

Федор про себя посетовал, что не оставил дряхлого дядьку дома. Он так привык видеть Апоницу рядом, что даже не подумал взять с собой кого-то другого. А стоило бы.

– Может, прибавим шагу, княжич? – послышался сбоку вкрадчивый голос.

Нездила.

Князь Юрий доверял этому лощеному щеголю. «С личиком, будто белый снег, очами ясна сокола и бровями черна соболя» – точно Чурила Пленкович.

Ну, как же, столько языков знает, обычаи-традиции других народов, да и вообще весьма премудр, учтив и смекалист. Но Федор черниговского боярина недолюбливал – видел, как тот горящим взором на Евпраксию смотрит. Такой взгляд не солжет.

Княжич готов был руку на отсечение дать, что и в Рязань Афанасий Прокшич поехал за его, Федора, красавицей-женой, а не в услужение к Юрию. Будь его воля, он бы взял с собой другого толмача, но в преддверии войны, которая уже вставала дымом костров за рекой, спорить с отцовским приказом не пристало. Однако и выказывать Нездиле свое расположение Федор был не обязан.

– Негоже посольству от рязанского князя нестись сломя голову на поклон к хану, – бросил он через плечо. – Сам говорил – степняки только силу уважают. А на бегу ее и растерять недолго.

Сзади раздались басовитые смешки бояр, которых Юрий Ингваревич отправил вместе с сыном, и в конец посольского обоза понеслись шепотки и нестройный гогот. Дружинники тоже оценили отповедь княжича.

Нездила опустил глаза, пряча под густыми, почти девичьими ресницами, гневные искры, и смиренно произнес:

– Ты прав, Федор Юрьевич.

Лицо Афанасия Прокшича осталось спокойным, и княжич подивился выдержке этого человека. У черниговского боярина были красивое, не лишенное мужественности, лицо, статная фигура и достойная манера держаться. И если б он не заглядывался на Евпраксию, возможно, Федор видел бы в нем больше достоинств, а так…

Княжич покосился в сторону толмача, но оглядываться не стал – пускай себе кипит.

Авангард рязанского посольства пересек границу лагеря татарских язычников и словно попал в другой мир, где все было чуждым, странным и враждебным. Пахло пригоревшим мясом, шкурами, кислым молоком и конским потом. Мунгалы, мимо которых проезжало посольство, не стесняясь, тыкали в «урусов» пальцами, что-то выкрикивали и хохотали. Костры и палатки тянулись до горизонта сплошным ковром, только в центре виднелось несколько построек больше и выше остальных.

– Ханские палаты, – послышалось откуда-то сзади, и Федор непроизвольно кивнул. Голос принадлежал, кажется, тому силачу из дружины Евпатия, которого все звали Каркуном. Смешное прозвище. И голос подходящий.

Княжич приосанился – должно выглядеть достойно в глазах псов-сыроядцев – и направил коня в сторону самого большого шатра.

Когда княжич с боярами подъехал к огромной палатке предводителя Орды, охранники хана, приветствуя высокого гостя, выстроились в живой коридор.

– Добрый знак, – негромко сказал Афанасий Прокшич, и Федор кивнул. Может, еще есть надежда, что Батый удовольствуется богатыми дарами. Главное, правильно разговор повести. И с Божьей помощью они спасут Рязань от языческих полчищ.

Княжич спрыгнул с коня, отдал поводья одному из дружинников и окинул острым взглядом свой небольшой отряд. Лица русичей были спокойными и суровыми, как перед битвой.

– Ну, с Богом!

Изнутри палатка Батыя казалась еще больше, чем снаружи. Неяркий свет, исходивший от курильниц и жаровен, подрагивал и колебался. Все пространство шатра было застелено коврами и шкурами, на полу валялись шелковые подушки. Части помещения разделяли шторы из газовой ткани, которые шевелились в потоках горячего воздуха, словно живые. Из-за неверного света создавалось впечатление, что границ у помещения нет – там огромные черные провалы, которые простираются во все стороны на многие версты.

Было жарко, душно и сильно пахло благовониями. Одетые в шубы и тулупы русичи сразу покрылись потом, но никто старался виду не выказывать, не тешить узкоглазых нехристей.

Посреди шатра стоял большой низкий стол, уставленный яствами. Возле него на подушках сидели мунгалы. Их было много, но княжич сразу понял, кто из них Бату-хан.

Он был молодой, вряд ли старше самого Федора, но все в его осанке, взгляде, выражении лица говорило о привычке повелевать. Одно то, что он дышит, должно уже было вызывать благоговение и покорность. И вызывало, судя по тому, как вели себя приближенные хана.

Наверное, по степным меркам, Батый был красив – резкие черты лица, острый взгляд, приковывающий внимание, угольные, как крыло ворона, глаза и волосы. Доходили слухи, что у него несметное число жен. Впрочем, немудрено, хан брал все, что хотел.

Долгую минуту рязанский княжич и внук Чагониза смотрели друг на друга. Затем Батый слабо усмехнулся и сделал знак, что послы могут говорить. В палатке наступила гробовая тишина.

Русичи чинно поклонились.

– Здрав будь, Великий хан великой Орды, Батыга Джучиевич! – обратился Федор к Батыю, и Афанасий Прокшич стал торопливо переводить. – Князь Рязанский Юрий Игоревич повелел нам передать Сыну Неба низкий поклон и просить принять эти скромные дары.

Дружинники вынесли вперед сундуки с дарами и по знаку княжича откинули крышки. Яркие искры заплясали на драгоценных каменьях и золоте, пушистые меха колыхнулись мягкой волной, пестрые ткани и богато украшенные доспехи вызвали вздох восхищения у всех присутствующих… У всех, кроме Батыя.

Хан даже не взглянул на содержимое сундуков. Он с любопытством смотрел на рязанских гостей и в особенности на Федора. Казалось, мунгалский правитель чего-то ждет от княжича, но тот никак не мог понять – чего именно.

Из-за занавесей послышались какие-то шепотки и хихиканье. Батый что-то негромко сказал одному из прислужников, и через секунду в помещении стало шумно, как на восточном базаре – здесь появились женщины. Они тут же кинулись к сундукам и стали перебирать драгоценности и меха. Некоторые из советников хана встали из-за стола, подошли оценить оружие.

Батый продолжал безучастно наблюдать за урусами, и Федор вспомнил:

– Это не все дары, великий хан, – заговорил он зычным голосом, перекрикивая болтовню жен, челяди и приближенных мунгалского правителя. – Рязанский князь прислал тебе лучших коней.

Когда Нездила перевел эти слова, лицо Батыя тут же оживилось. Он резко поднялся и вышел из шатра. Рязанские послы вышли следом, с облегчением вдыхая холодный ноябрьский воздух и вытирая потные лица.

Хан придирчиво осматривал лошадей, водил руками по бархатным спинам и шеям, оглядывал богато разукрашенные седла. Кривоногий прислужник подскочил к нему, заботливо накинул на плечи лохматую шубу, но Батый на него и не взглянул. Хан выбрал себе норовистого вороного жеребца, а остальных повелел отдать своим братьям. С его лица не сходила улыбка. Похоже, правду говорили, что Батый ничего в этом мире не любит, кроме власти и лошадей.

Возвращаясь в шатер, хан сделал приглашающий жест:

– Пусть гости сядут и утолят свой голод.

Прислужники, которые постоянно окружали Батыя, как рой беспокойных мух, тут же стали кланяться и что-то лопотать, раздвинув ковры, закрывающие вход.

– Что он хочет? – спросил Федор у толмача.

– Садитесь, говорит, за стол, поешьте с дороги.

Афанасий Прокшич улыбнулся, и княжич улыбнулся в ответ. Раз хан зовет к столу, значит хочет с послами говорить. Еще один добрый знак.

Снова оказавшись в шатре, послы заметили разительную перемену в отношении. Слуги Батыя с подобострастными поклонами помогли русичам раздеться, разложили у ближнего края стола вороха подушек, расставили на столе кубки. По всему было видно, что теперь рязанцев принимают как высоких гостей.

И на одну недолгую минуту Федор с облегчением поверил, что посольство удалось и у него выйдет спасти Рязань. Однако витал в воздухе едва различимый запах неправды, от которого у княжича покалывало в затылке. Чересчур улыбчивыми стали приближенные Батыя. Даже Субудай – первейший военачальник Золотой Орды, служивший еще Чагонизу, – расплылся в масляной усмешке. Имя этого багатура гремело от Империи Цзынь до земель волжских булгар, и не узнать его было мудрено – круглый живот и единственный глаз Субудая славились не меньше своего хозяина. Но каким бы приветливым ни казалось круглое лицо военачальника, его цепкий взгляд оставался холодным. То же самое читалось во взглядах других мунгалов.

Федор стерелял глазами с лица на лицо и чем дольше смотрел, тем больше уверялся, что не от щедрот душевных затеял Батый приветить рязанских гостей. Было на уме у хана что-то недоброе. Ну что ж, поглядим, куда кривая вывезет.

В Орде строго соблюдались традиции, иерархия и дисциплина. По тому, что и как подается за трапезой, несложно было определить, какое положение занимает каждый из гостей и как к нему относится Бату-хан. Дав знак своим товарищам, княжич уселся за стол, спустив ноги в яму, которая была под ним вырыта.

Цогт хлопнул в ладоши, и слуги тут же наполнили кубки гостей мутной белесой жидкостью. Батый, его братья, жены, полководцы и советники повернулись к русичам и стали с любопытством следить за их реакцией.

Деваться было некуда, Федор поднял кубок, с тревогой глянул на странную жидкость и перевел взгляд сначала на Апоницу, будто ища совета у пестовавшего его с младенчества дядьки, а затем повернул голову и тяжко посмотрел на Афанасия Прокшича. Тот понял этот взгляд без слов и сжал зубы. Нездила знал, что им налили хмельной кумыс, который мунгалы пьют вместо вина, но напиток мог быть отравлен. В посольстве сидело с десяток безродных дружинников, но Федор в качестве отведывателя выбрал именно его. Если я выживу, княжич…

Улыбнувшись в бороду, черниговский боярин выпил содержимое своего кубка до дна и в знак благодарности кивнул Бату-хану. Кумыс был кислый, но, похоже, безвредный.

– Молоко кобылье. Пейте, только не плюйтесь, а то обидятся, – не поворачивая головы, тихо сказал Нездила.

Со вздохом облегчения рязанцы пригубили незнакомый напиток. Мунгалы одобрительно зашумели, а Цогт снова хлопнул в ладоши, и в шатер вереницей стали входить слуги, неся золотые и серебряные блюда с мясом.

Скоро весь стол был уставлен блюдами с ароматной бараниной.

Федор посмотрел на своих соратников, взглядом приказывая сохранять спокойствие. Некоторые из бояр заерзали, но подчинились. Русичи сидели за столом с потемневшими лицами, свирепо глядя на то, как мунгалы, чавкая и обливаясь жиром, поедают мясо.

– Почему вы не едите, дорогие гости? – крикнул один из братьев Батыя и нагло улыбнулся, показав щербатые зубы.

Афанасий Прокшич перевел и добавил от себя, хватая рукой кусок:

– Надо есть, обиду нанесем!

Федор же с вежливым кивком ответил:

– Благодарим хозяина за щедрое угощение, но мы сыты. Дозволь узнать, чего хочет великий хан от рязанцев?

Батый долго молчал, переводя равнодушный взгляд с одного русича на другого. Затем вытер измазанные мясным соком пальцы о расшитые шелком штаны и глянул прямо в глаза княжичу:

– Мне интересно посмотреть на вас. Ведь Резан первый урусский город, который будет моим.

С этими словами молодой хан поднялся и подошел к прямоугольнику полированного металла, висящему на задней стене шатра и ярко освещенному несколькими жаровнями. На листе была выбита карта, где обозначались все передвижения мунгалского войска в предстоящей кампании. И первой целью похода значилась Рязань.

Слова упали каменными глыбами и развеяли все сомнения – прибывшее в лагерь Батыги посольство уже ничего не могло изменить. Батый пришел на Дикое поле, чтобы захватить город князя Юрия, а дары его принял только, чтоб лишний раз плюнуть врагу в лицо.

Внук Чингисхана положил руку на карту и любовно ее погладил:

– Этой земле нужен хозяин, – неискренняя улыбка растянула губы хана. – А вы ешьте, ешьте. Те, кто стоит передо мной на коленях, будут сыты.

Федор задохнулся от неслыханного вероломства. Кровь отлила от лица, а горло забил удушающий колючий комок ненависти, ярости и непреодолимого желания разорвать узкоглазого нехристя на куски. Княжич не первый раз ездил договариваться с захватчиками, но даже половцы никогда не вели себя так подло. Вцепившись в край стола, он наклонился вперед, прожигая мунгалского хана горящим взором, и процедил сквозь зубы:

– Гляди, как бы сам на колени не встал.

Батый посмотрел на Афанасия Прокшича, но черниговский боярин онемел от страха.

– Переведи! – резкого бросил внук Чингизхана, и толмач вздрогнул, как от удара кнутом. – Ну, что замолчал?

Духу у толмача повторить именно то, что сказал княжич, у него не хватило, однако молчать было нельзя. Обливаясь потом, Нездила выдавил:

– На Руси есть такая поговорка, княжич говорит. Прежде чем закончишь дело, нельзя говорить «готово!» – такой смысл.

Сказав последнее слово, Афанасий оглянулся на Федора – в этот миг он так ненавидел его, как никогда и никого дотоле. Сцепив зубы, Нездила налил себе полный кубок кумыса и осушил одним глотком. Поганые татары запросто могли вырвать язык за дерзкое слово именно ему – толмачу!

Железная рука страха слегка разжалась, но злость, стыд и обида продолжали душить боярина. Еще никогда он не злился на Федора с такой неукротимой силой.

Хотя ненавидел его он столько, сколько знал. У дерзкого мальчишки было все, чего неистово желал Афанасий Прокшич, – власть, доблесть, смелость… и, конечно, Евпраксия. В будущем этот счастливчик будет править Рязанским княжеством, а возможно, не только им. За ним идут люди, а на что надеяться самому Нездиле? На нелюбимую жену и прозябание в княжеских советниках?

Когда он узнал, что Евпраксия родила Федору сына, он три дня пил фряжское вино, закрывшись от всех. Это ему – Афанасию, красавцу и ученому мужу, послу черниговского князя при дворе никейского царя, она должна была достаться. Это он ее заслужил своей беззаветной любовью и почитанием. Но все досталось невеже, единственная заслуга которого – высокородный отец. Но если Федор домой не вернется…

Нездила содрогнулся и быстро глянул по сторонам – не догадался ли кто о его крамольных мыслях? Но всем было сейчас не до страстей толмача. Тяжелые взгляды русичей прикипели к Батыю, который отошел от карты и с прищуром смотрел на Федора. Ноздри мунгала раздувались, а желваки ходили ходуном.

– Думаешь, я встану на колени перед кем-то из вас? – холодно бросил он, снова сел за стол и, оторвав большой кусок мяса, впился в него зубами.

Цогт хлопнул в ладоши, из темных углов шатра послышалась музыка и на свет выступили танцовщицы. Их тонкие гибкие тела прикрывали цветастые полупрозрачные шелка, на шеях, бедрах, запястьях и щиколотках звенели бессчётные украшения. Девушки сверкали подведенными сурьмой глазами и извивались, будто змеи.

Мунгалы одобрительно зашумели, а некоторые даже встали из-за стола и отошли, чтобы понаблюдать за танцем.

Музыка заглушала голоса, позволяя рязанским послам обсудить дальнейшие планы. Нужно было возвращаться домой как можно быстрее и предупредить Юрия Ингваревича о том, что Батый собирается идти на город.

Нездила в разговоре участия не принимал. Он сидел с мрачным видом, предаваясь тяжелым думам. Будущее представлялось безрадостным – Рязань не выстоит. По сравнению с бесчисленными татарскими полчищами, княжеская дружина выглядела просто смехотворно. А умирать за город, который так и не стал ему домом, Афанасий Прокшич не имел никакого желания. Любимая женщина здесь принадлежала другому, а в глазах всего княжеского двора он – высокородный боярин – оставался всего лишь черниговским выскочкой. Так за что же кровь проливать?

Горше всего становилось от мысли, что нет от этой подлой судьбы исхода. Некуда было податься, негде найти спасения.

– Доблестный Субудай-багатур хочет поговорить с досточтимым советником коназа Федора, – раздался возле самого уха негромкий голос. Нездила вздрогнул и оглянулся. Позади стоял, согнувшись в уважительном поклоне, слуга-мунгал. Боярин перевел взгляд на тучного военачальника, восседавшего по правую руку от своего господина, и тот приветственно кивнул.

Рязанские послы все еще оживленно обсуждали дальнейшие планы, а потому никто не обратил внимания, когда Нездила встал и пошел за прислужником.

– Садись, ильчи-нойон, – пригласил Субудай после того, как гость поклонился Батыю, – хан сидел совсем рядом и сдержанно кивнул на вежливое приветствие.

– Ты слишком высоко величаешь меня, тумэнбаши. Я лишь скромный толмач при коназе Федоре.

Когда Афанасий Прокшич опустился рядом с военачальником, расторопный служка тут же поставил перед ним кубок и налил его до краев.

– А что ж так? – поднял свою чашу Субудай и пригубил, всем своим видом показывая, что ждет от собеседника того же. – Ты похож на человека высокородного, на славного багатура, которому должно командовать тысячей, а не только чужие слова переводить.

Нездила с горечью усмехнулся – ханский советник высказал именно то, о чем и сам он не раз думал, проклиная несправедливость судьбы.

– Я родом из Смоленска. А батюшка мой, Прокша, служил пронскому коназу Глебу Владимировичу. Был его правой рукой и сподвижником.

– Слышал про коназа Глеба, – кивнул Субудай, буравя Афанасия Прокшича внимательным взглядом.

Тот усмехнулся:

– Конечно. Его еще отступником кличут за то, что перебил своих братьев в Исадах. После этого много крови было пролито, Глеб бежал к половцам, а отца моего лишили всех почестей и должностей, а мне пришлось уехать из города, чтобы не прозябать всю жизнь с клеймом сына отступнического прислужника. Теперь я при дворе рязанского князя подвизаюсь. И хорошо, хоть так.

Толстые щеки мунгалского военачальника затряслись, когда он покачал головой. Всем своим видом Субудай-багатур выражал сочувствие и одновременно несогласие со скорбным жребием, который достался достойному черниговскому боярину.

– Сын не должен отвечать за поступки хозяина, которому служил его отец. Я вижу, ты человек благородного происхождения, сведущий в науках и сметливый, – на последнем слове советник сделал особое ударение. – Переходи на службу к Саин Бату, хан сделает тебя тумэнбаши, и ты займешь достойное положение, которое приличествует потомку знатного рода.

Глаза Афанасия Прокшича сверкнули – Субудай предлагал стать у правителя Золотой Орды темником. Под его началом будет десять тысяч воинов, к его слову будут прислушиваться при ханском дворе, золото потечет рекой в его сундуки – ведь поход на Русь только начался. Нездила своими глазами видел карту наступления. У Батыя несметные полчища вышколенных, дисциплинированных и беспощадных воинов, которые легко одолеют урусских князей. Можно считать, что война монгольским улусом уже выиграна, так стоит ли оставаться на стороне проигравших?

– Что от меня потребуется? – спросил Афанасий Прокшич, хотя и так знал ответ.

– Помоги взять Рязань, и благодарность Бату-хана обеспечит тебе, твоим детям и внукам великое будущее.

Черниговский боярин посмотрел долгим взглядом на сидящего неподалеку Батыя, – тот будто и не слышал разговора своего советника с одним из урусских послов. Хан следил за танцовщицами, переговаривался с приближенными и нарочито не смотрел в сторону рязанцев, которые все так же сидели на противоположном конце стола и напряженно ждали окончания пира. Всем своим видом сын Джучи показывал, что ему и дела нет до беседы Афанасия Прокшича и Субудая, однако боярин мог поклясться, что Батый все слышит. А раз слышит, значит молчаливо поддерживает все обещания.

Перспектива перед Нездилой открывалась сказочная… Только нужны ли ему все эти золотые горы, если любимая Евпраксия останется в загребущих руках княжича?

– Соглашусь помочь вам, – начал Афанасий Прокшич, осторожно подбирая слова. – Но не за чины и богатства. Мне одно нужно – Евпраксия, жена молодого коназа Федора. Нет прекраснее на свете женщины. Коли отдадите ее мне, Рязань будет вашей.

Ничего не успел ответить Субудай-багатур – перекрывая музыку, в шатре раздался голос Бату-хана:

– А ты, оказывается, жадный, коназ Федор. Говорят, у тебя жена красавица, каких свет не видел, но ты ее прячешь. Езжай назад, привези мне свою жену. Я возьму ее себе в наложницы и обойду стороной твой город.

Узкоглазые язычники хором загоготали, стали наперебой что-то выкрикивать, показывая непристойные жесты.

Внутри у Нездилы все помертвело. Он в ужасе глянул на княжича и напоролся на тяжелый, как пудовая гиря, взгляд.

– Переводи, толмач, – с ехидной улыбкой бросил мунгалский хан. Сомнений не оставалось, он слышал весь разговор и, улучив удачный момент, предал самого предателя. Может, он вовсе и не собирался переманивать к себе Афанасия Прокшича, может, все, что Батыю было нужно, это зацепка, повод оскорбить Федора так, чтобы никакие переговоры стали невозможны.

И Нездила дал ему этот повод.

Бесцветным голосом, еле ворочая языком, Афанасий перевел:

– Хан говорит, если отдашь свою жену ему в наложницы, он обойдет Рязань стороной.

Федор медленно повернул голову и с такой яростью посмотрел на Батыя, что издевательская улыбка на скуластом лице тут же погасла.

– Скажи этому поганому псу, – молвил княжич, и в шатре повисла звенящая от напряжения тишина, даже музыканты перестали играть. – Не годится нам, христианам, водить к тебе, нечестивому царю, жен своих на блуд. Когда нас одолеешь, тогда и женами нашими владеть будешь.

Долгую минуту все сидели молча и неподвижно, и хотя Нездила все еще не перевел отповедь Федора, мунгалы и так поняли, что их великого хана только что смертельно оскорбили.

– Переведи, – с нажимом повторил княжич.

Афанасий Прокшич стал медленно и сбивчиво подбирать мунгалские слова.

Но Федор уже не смотрел на Батыя и не ждал его реакции – из-под стола чья-то грязная рука тронула его за край кафтана, и тихий голос по-русски прошептал:

– Бегите!

От неожиданности княжич вздрогнул и в недоумении посмотрел вниз. А в следующий миг уже задохнулся от представшей перед ним картины: в яме стояли на коленях грязные и оборванные люди, держа на плечах столешницу. Однако не это оказалось самым невероятным. В человеке, подавшем сигнал, Федор узнал Ратмира – отцовского сотника, много лет назад возглавлявшего лучшую рязанскую дружину. Мунгалы напали на его отряд из засады и всех перебили, кроме Евпатия… Теперь выходит, что не всех. Некогда статный плечистый воин теперь походил на собственную тень. Торчащие во все стороны седые волосы сбились в колтуны, кожу покрывала корка грязи, а уж как он исхудал – смотреть было больно.

Княжич выпрямился, знаком указал остальным рязанцам заглянуть под стол и вновь взглянул на Батыя. Тот с самодовольной усмешкой сделал знак Цогту. Слуга снова громко хлопнул в ладоши, и в шатер опять зашли люди. Только в этот раз на прислужников они не походили и блюд с яствами у них не было. Вместо угощения мунгалские воины держали в руках ошейники и цепи, с которыми и пошли к послам.

– Обмолот! – гаркнул Федор, вскакивая на ноги и поминая про себя добрым словом друга-Евпатия. Повторять сигнальное слово не потребовалось – русичи рванулись из-за стола, хватая мечи из корзин и сундуков, привезенных в подарок Батыю. Крики, звон металла и завывания женщин наполнили ханский шатер.

Нездила замешкался и подняться у него уже не вышло – желтолицый язычник одним змеиным движением нацепил на него кованый ошейник. Афанасий Прокшич схватился руками за железную удавку, захрипел, забился, но тщетно – мунгал перетянул ему горло цепью, повалил на пол и сильно прижал острым коленом.

В безумной сумятице остальные рязанцы сумели образовать круг, став спинами друг к другу. Помогло то, что многих из дружинников, которые отправились с посольством к Батыю, обучал Коловрат. Они знали, что означают сигнальные слова, и быстро строились нужным порядком. Бояре же и те из ратников, кто в науке Евпатия Львовича были не сильны, все же разумели воинское дело и в переделку попадали не первый раз. А потому шестым чувством поняли, что по команде Федора нужно повторять слаженные действия соратников.

Сорвав ковры со входа, внутрь шатра вбежал Хоставрул, скалясь и выкрикивая приказы. Вслед за ним повалили воины. Они попытались разбить плотное кольцо урусов, но напоролись на безжалостные смертоносные клинки и отступили. Несколько узкоглазых безбожников осталось лежать на полу, заливая шелковые подушки темным багрянцем.

Хоставрул, сверкнув изумрудной серьгой в ухе, снова прокричал команду, и мунгалы резко опустили мечи.

В тот же миг грязные рабы из ямы вскочили, выставляя между рязанскими воинами и их палачами толстую деревянную столешницу. Вовремя! В доски тут же ударил град стрел – мунгалы не хотели рисковать и терять своих бойцов. Они стремились отделаться малой кровью – просто расстрелять русичей из луков.

Но ханский стол не смог укрыть всех рязанских воинов. Уж слишком много луков оказалось у врага. Рядом с Федором захрипел Петр Рыбак – бравый дружинник, с которым княжич не раз ходил на мордву и оборонял границы княжества. Из его груди торчало две стрелы с черным оперением. Медлить было нельзя.

– Уходим! – скомандовал Федор и рубанул мечом ковровую стену шатра. Через секунду от нее не осталось и следа – беглецы иссекли плотную кошму в мелкие клочья.

Оказавшись под открытым небом, русичи побежали через вражеский лагерь. Мунгалы не сразу сообразили, в чем дело, провожая удивленными взглядами несущихся мимо послов рязанского князя. Но не стоило недооценивать воинов Батыя – опыта и жестокости им было не занимать.

– Журавли! – бросил на бегу Федор, и дружинники выстроились в клин, внутри которого оказались бояре, освободившиеся рабы и дряхлый слуга княжича. Апоница бежал изо всех сил, но стариковское тело не слушалось. Каркун, ругнувшись, подхватил деда, закинул через плечо и, снова заняв свое место в клине, побежал вперед.

Благо лошадей у мунгалов было не счесть, и бежать пришлось недалеко. Русичи повскакивали в седла и, рванув поводья, понеслись вперед, не разбирая дороги.

Перед тем как сесть на лошадь, Федор оглянулся – Хоставрул со своими воинами был уже совсем близко. Лучники натянули тетивы, и в воздухе зажужжали стрелы.

Княжич успел сесть в седло, когда почувствовал, что спину пронзила нестерпимая боль. Он удивленно моргнул, ощутил вкус крови во рту, и тут же вторая раскаленная молния вонзилась прямо под лопатку.

– Держись! – откуда-то издалека послышался хриплый крик. Каркун с перекошенным от волнения лицом протягивал Федору руку, чтобы тот не упал с коня на землю.

– Богатырь раз бьет – пятерых мнет! – усмехнулся сын рязанского князя, не к месту вспомнив слова, которые говорил Коловрату. Из уголка его рта потекла теплая струйка крови, а через миг твердая как камень земля больно ударила в плечо.

С трудом поднявшись, Федор вытащил меч, сильно ударил по крупу коня, на котором сидел Каркун – скачи! – и повернулся навстречу мунгалам. Рядом свистели стрелы, кричали и падали на землю русичи. Федору казалось, что земля содрогается в ужасе от творящегося кругом смертоубийства.

За спиной раздался голос Ратмира:

– К лесу давай! Там нас не ждут! Кругом обойдем.

…Слава Богу, не все полегли. Уходят. Давайте, родные, скачите. Я прикрою.

На ватных ногах княжич пошел вперед. Но дойти до лучников Хоставрула ему не дали. Мунгалы наваливались на него со всех сторон. Федор рубил и колол, не останавливаясь, не давая себе и врагам передышки. Меч свистел в его руках не хуже вражеских стрел, рассекая воздух, мясо и кости. Но на месте каждого мертвого татарина вставало еще двое. И силы у раненого княжича стали иссякать. Боль все сильнее сковывала тело, страшный холод и усталость не давали поднять руку. Наконец один из узкоглазых воинов выбил у него меч и уже замахнулся, чтобы нанести последний удар, как из-за его спины раздался резкий окрик.

Перед глазами Федора все плыло, превращаясь в цветной водоворот. Ноздри разъедал удушающий запах крови и железа. Звуки слышались глухо, будто издалека… Зашатавшись, княжич упал, и сознание стало затухать, отпуская его грешную душу на покой. Однако спокойно испустить дух ему не позволили.

С двух сторон Федора подхватили под руки, резко тряхнув, поставили на колени. Чья-то пятерня вцепилась ему в волосы и заставила поднять голову. Княжич увидел Батыя, гордо восседающего на черном жеребце, которого он отобрал из коней, присланных Юрием. У ног своего повелителя стоял Хоставрул – изумрудная серьга в его ухе поблескивала, будто радуясь унижению уруса.

Хан смотрел на княжича сверху вниз и презрительно улыбался.

Федор попытался плюнуть ему в лицо, но потрескавшиеся губы только слегка шевельнулись. Внезапно мир заслонила худая согбенная годами спина.

– Меня, меня рубите! Княжича не троньте! Дитё ж еще малое…

Апоница.

Княжич зажмурился, как от страшной боли. Ну что же ты, дядька? Зачем?

Апоница ухаживал за Федором, сколько тот себя помнил. Вытирал нос, учил уму-разуму, опекал и заботился чуть ли не лучше родной матери. Учил драться, держать строй, рубить мечом и пускать стрелы в цель.

И даже когда княжеский сын вошел в возраст, побывал в баталиях, женился и обзавелся собственным чадом, старик не оставил воспитанника. Сил у него теперь было немного, и хватало их лишь на малую толику полезных дел, но уходить на покой Апоница отказывался. Вот и теперь верный слуга заслонял своего хозяина от напастей. Вдруг проклятые татары возьмут его никчемную жизнь, которой и осталось-то на три вздоха, а Федору, дитятке дорогому, оставят.

Свистнул аркан, и Апоница рухнул лицом вниз. Один из подручных Хоставрула подтянул худое тело к своей лошади, приподнял, заставил встать на ноги и достал нож. Батый посмотрел на старика, и в глазах у него мелькнула тень уважения. Хан сделал знак. Нож исчез в ножнах, а конец аркана воин намотал на луку седла. Апоница вцепился трясущимися руками в петлю, стянувшую горло, посмотрел на княжича и заплакал.

Хоставрул подошел к Федору и под пристальным взглядом Батыя одним движением отсек ему голову. Когда бездыханное тело уруса упало на землю, хан безучастно посмотрел на него, потом в ту сторону, куда ускакали выжившие рязанцы, и бросил:

– Погони не надо. У них одна дорога – в лес. Сами околеют…

Хоставрул, все еще держа в руке голову Федора, склонился перед своим повелителем и доложил:

– Орда готова.

Батый коротко кивнул.

– Отдайте тело этому старику. Пусть несет его в Резан, чтобы вселить ужас в урусские сердца!

Рядом с трупом княжича ударил барабан, а через несколько минут барабаны били уже по всему необъятному лагерю мунгалов. Орда строилась в боевые порядки.