…Эй, ты, срань летучая! Быстро сюда давай! Да-да, Эрос, это я тебе! Я кому сказал, сюда лети! Что у меня с настроением? И ты еще спрашиваешь, тварь голозадая? Ты, когда целишься из лука своего поганого, смотришь хоть иногда? Чего?? Я ору громко?? Ты сказал, что стрела любви слепа и тебе все равно?? Вот ведь упырь… Дразнится еще, сволочь крылатая…

Короче, слушай сюда! Мало того, что по твоей вине все боги перетрахались, так ты еще и в меня угодил! Бывает, говоришь? А ничего, что я из-за стрельбы твоей косорукой по Аиду, как идиот, шлялся? От меня трупаками до сих пор воняет. Что? Эвридика? Знаешь что, заткнулся бы ты лучше… Все! Не надо о ней больше… Женщине ведь что ни скажи, все не так сделает! А я ведь там и корпоратив на халяву отработал, и запрещенку Харону приволок, чтоб пропустил… Но ты ж знаешь, бабы всегда все портят. Не понял? Мужики?? Не смей даже намекать на это! Я не по этой части!! Короче, Эрос! Я тебя как бога прошу: когда стрелять снова задумаешь, посмотри, чтоб меня даже близко не стояло. Чувства, говоришь, страдания? Знаешь чего, снайпер хренов? Я лучше песенки про любовь писать буду, чем из-за нее к мертвякам в гости ходить! Понял меня, стрелок пернатый?

Ну вот и славно, договорились! Я больше не твоя мишень! А с меня – гимн во славу великого бога любви Эроса! Завтра получишь!

Ужасное событие на концерте у Мамина совершенно выбило Ника из колеи. Смерть Севана была настолько неожиданна, что вся группа просто впала в ступор. Шутка ли – без малого пятнадцать лет они провели вместе, пропахали, и не раз, всю страну с запада до востока, пили из одного стакана… Ник отменил все запланированные на ближайшие несколько месяцев концерты, даже не представляя себе, как они смогут выйти без Севана на сцену. После его похорон он сидел целыми днями дома и смотрел до бесконечности канал «2х2», по которому беспрестанно крутили знаменитые американские мультики вроде «Симпсонов» или «Американского папаши». Тупо уставившись в экран, Ник часами следил за дурацкими похождениями мультяшных героев, не испытывая ровным счетом никаких эмоций.

Но вскоре на Ника начали накатывать нехорошие приступы тоски пополам с ужасом. Тело вдруг покрывалось противным масляным потом, который никак не хотел смываться и преследовал его отвратным запахом. Он часто просыпался ночью и не мог заснуть до утра, весь мокрый и обессиленный. Знакомый врач сказал ему, что это похоже на панические атаки, которые лечатся медикаментами и гипнозом. Но Ник постеснялся идти на прием и изливать душу, пусть даже и доктору. Ему было так скверно, что он пожалел о том, что настоящих друзей у него так и не появилось. Хотелось поделиться накопившейся тяжестью, просто выпить с кем-нибудь, но рядом никого не было. Совсем никого. Музыкантов из группы ему абсолютно не хотелось видеть, за годы репетиций и концертов они несколько достали друг друга.

«Роллинги вон вообще друг с другом не общаются уже лет двадцать. Встречаются только на концертах – и ничего, живут ведь! А для своих я что-то вроде начальника, – вяло размышлял он сам с собой. – В Союзе это называлось „художественный руководитель“. А разве с таким будешь откровенным?» Нина тоже была явно не подходящим объектом – изливать душу женщине было, по его мнению, совсем уж последним признанием в собственной слабости.

В одну из таких бессонных ночей, сменив на себе очередную вымокшую футболку, Ник от отчаяния начал листать записную книжку, о существовании которой он основательно подзабыл. Васин не зря дразнил его ретроградом и неандертальцем. В цифровую эпоху это был удивительный раритет – затертый бумажный блокнот с телефонами знакомых, криво вписанными от руки. Конечно же, у Ника в мобильном были забиты все необходимые данные и номера тех, с кем он так или иначе контактировал. Но все деловые разговоры он предпочитал вести через Нину – по сути, его общение с внешним миром всегда было сведено к минимуму. Именно поэтому блокнот, тоскливо зажатый между стопками компакт-дисков King Crimson и Slade, не открывался уже очень давно.

Процесс неторопливого перелистывания клетчатых страничек оказался довольно увлекательным занятием и немного успокоил его. Кого-то он даже и не вспомнил, а некоторые имена, наоборот, вызвали в его душе различные, не всегда приятные, но живые воспоминания.

Увидев крупно написанную печатными буквами звучную фамилию – ЖИВОЕДОВ, Ник вспомнил веселого красномордого дядьку, который приходил к ним настраивать пианино. Он входил в дом, размахивая коричневым докторским саквояжем и звонко грохоча нечищеными штиблетами 46-го размера. Даже дверной звонок подчинялся живоедовской мощи и дребезжал под его пальцем с утроенной силой. В его присутствии окна как будто бы сразу становились меньше, потолки ниже, а воздух квартиры неумолимо наполнялся мощным запахом перегара.

Живоедов был типичным алкоголиком, к счастью, не запойным. Он выпивал постоянно, или, по меткому выражению дедушки Ника, старого коммуниста, – «перманентно, как Марксова теория революции». Видимо, алкоголь был для него неким альтернативным источником энергии, так как это совершенно не сказывалось на качестве его работы. Он даже иногда кокетливо жаловался, что не может обслужить всех своих постоянных клиентов. Нику, правда, казалось, что это связано не с недостатком времени, а с возможностями могучего организма настройщика к поглощению лошадиных доз спиртного.

Активно шуруя настроечным ключом и время от времени дзинькая своим любимым камертоном, похожим на раздвоенный змеиный язык, он травил абсолютно водевильные байки из мира академической музыки. Его истории – а он бывал и у Святослава Рихтера, ездил на дачу к Давиду Ойстраху и в класс к Генриху Нейгаузу – заканчивались, как правило, красочным и аппетитным описанием выпивки.

После окончания работы мастера всегда ждала четвертинка «Столичной» и пара бутербродов с докторской колбасой. Быстро, буквально в два граненых стаканчика, настройщик опустошал емкость и, дожевывая на ходу бутерброд, вываливался наружу.

Как-то Живоедов в очередной свой визит увидел Ника на кухне с гитарой в руках, и они разговорились.

– Саша, скажите, вы давно занялись музыкой?

– Николай Александрович, да ведь разве это настоящая музыка для вас? Вы же консерваторию закончили, Шопена с Чайковским играете. А я…

– Да какой Чайковский к чертовой матери, Саша! – Живоедов перебил Ника, сунув тому почти что в нос левую руку. Кисть ее неестественно уходила куда-то в сторону сразу возле косточки, криво высовываясь из рукава пиджака. – И вообще, Саша, запомните: не бывает музыки настоящей, ненастоящей или какой-то другой, особенной. Она может быть хорошей или плохой – и все! А то, что вы делаете, Саша, неплохо хотя бы потому, что вы искренни.

– Спасибо большое, – Ник был смущен. – А вы действительно что-то мое слушали?

– Конечно. Ваша мама дала мне кассету, – Живоедов широко улыбнулся и опрокинул в себя очередной стаканчик. Аккуратно выдохнув, он ловко подцепил своими длиннющими пальцами консервированный огурец. – Ваши песни серьезны. Не по возрасту, – он помолчал немного и продолжил: – Вам ведь сколько лет – двадцать? А пишете так, как будто уже прожили жизнь! – Живоедов громко захохотал, но быстро посерьезнел: – Скажите, Саша… вернее, Ник – так, кажется, зовут вас обычно? – вам сны снятся?

– Конечно, Николай Александрович. Еще какие!

– А бывает, что вам снится что-то такое, что потом действительно происходит?

Ник задумался. Как раз на прошлой неделе ему приснилось, что его умирающий дед неожиданно открыл глаза и попросил срочно принести ему черного хлеба с чесноком. Когда же Ник на следующий день пришел к нему в больницу, все случилось именно так.

– Откуда вы знаете об этом, Николай Александрович?

– Я чувствую, Саша. Только вот у меня не вышло… не научился я понимать ни себя, ни сны свои. Может, это как-то связано с тем, что пришлось закончить с музыкой, – он помрачнел. Ник подумал, что Живоедова развезло, но тот, словно прочитав эти мысли, живо воскликнул:

– А вот пью я, чтоб унять это! Знаете, Сашенька, как это тяжело – знать и чувствовать, что можешь буквально мир перевернуть, а сделать ничего не можешь, – он долил остатки «Столичной» в стаканчик и быстро выпил. – Ладно, мне пора. Маме вашей привет передавайте, жаль, что не увиделись сегодня.

Живоедов вышел в коридор, начал одеваться и, как всегда, размахивая полами своего длинного черного пальто, произвел небольшой ураган. «Какой же он могучий мужик!» – подумал Ник, неожиданно остро почувствовавший к нему жалость. Живоедов тем временем замотался темно-красным шарфом и, глянув одним глазом в зеркало, тихо произнес:

– Саша, не слушайте никого, кроме себя. Никого. Вы и ваш инструмент – это все, что вам нужно, чтобы творить настоящее… Ну, вы поняли меня! – и с этими словами шумно вышел из квартиры.

Много позже Ник узнал от матери, что Живоедов был подающим огромные надежды талантом, а кое-кто даже называл его исполнение Рахманинова и Метнера гениальным. Его ждала серьезная академическая карьера, но однажды, сдавая в консерватории нормы ГТО на физкультуре, он сломал руку и больше не смог по-настоящему играть на рояле. В последний раз Ник видел его, когда для какой-то песни ему, как в свое время Полу Маккартни, понадобилась фортепианная партия. Живоедов сильно постарел, был совсем не таким шумным и даже не допил до конца свою обычную четвертинку. Вскоре Ник случайно прочел заметку, что он умер в полном одиночестве на своей даче в Малаховке. Самым жутким было то, что тело настройщика было обнаружено сидящим за фортепиано чуть ли не через год после его смерти – оно превратилось в мумию…

В книжке стали попадаться беспорядочно записанные разными почерками телефоны бывших одноклассников и школьных приятелей Ника. Он вспомнил, что все активно обменивались информацией о себе на грандиозном школьном празднике (Ника нашла бывшая учительница химии, ставшая к тому моменту директором, и уговорила прийти на торжественный вечер, посвященный сорокалетнему юбилею заведения). Это было первое и последнее посещение им школы после ее окончания. Ник тогда еще не был широко известен, но кое-какие композиции из его первых альбомов уже стали крутить на радио.

Он пришел с гитарой; зал, как всегда неритмично, но очень громко аплодировал его короткому выступлению, уже совсем седой учитель биологии и директриса хлопали особенно горячо. Его окружили восхищенные бывшие соученики и постаревшие учителя, помнившие Ника волосатым школьным неформалом. Он неосторожно достал из кармана записную книжку, и эта диковатая, но дружелюбная толпа тут же моментально овладела ею. Желающих поблагодарить набирающего популярность артиста набралось немало, потому всевозможные пожелания успеха и телефоны заняли пару десятков страниц. Мобильные в то время были еще в диковинку, поэтому многие писали свои и домашние, и рабочие стационарные номера.

Ник терпеливо кивал головой, поддакивал, косил ртом в подобии улыбки, прекрасно понимая, что никогда и никому из этих чужих ему людей он звонить не будет. С огромным трудом ему удалось освободиться от навязчивых однокашников. Ник тогда, пожалуй, в первый раз остро ощутил вечную проблему любого мало-мальски известного человека – повышенное внимание к его собственной персоне – и понял, что общение с публикой совсем не доставляет ему удовольствия.

Наконец, воспользовавшись удобным моментом, он проскользнул между двумя пышногрудыми одноклассницами. Тихо выдернув у одной из них свой блокнотик, Ник со скоростью лопающейся гитарной струны метнулся за сцену (к счастью, разгоряченные восторгами новоявленные фанаты не заметили его исчезновения). Он быстро убрал гитару в кофр и шагнул с ней в маленькую дверь сбоку от правой кулисы.

В хорошо знакомом тесном коридорчике было неожиданно тихо и пусто, голоса из зала и шум праздника были почти что не слышны. Коридор упирался в небольшое окно, левая створка которого, как и десять лет назад, по-прежнему была закрыта куском коричневого пластика вместо стекла. Справа находилась дверь в бывшую репетиционную комнатенку Ника, над которой тускло светила хилая сорокаваттная лампочка. У окна, спиной к нему, в полутьме стояла женская фигура. Она медленно пускала дым в приоткрытую форточку. «Ничо так фигурка!» – подумал Ник, и в этот момент ее обладательница повернулась к нему.

– Привет, артист!

– Привет, Ши… Света! – она сделала два шага к Нику, и знакомая родинка весело и нагло запрыгала перед его глазами.

– Отлично спето. Да и песни неплохие. Растешь, Ник! – Света подошла к нему совсем близко.

– Спасибо.

В коридоре, как и раньше, запах прелой мокрой тряпки перекрывался табачным дымом. Несмотря на это, Ник почувствовал легкий, спрятавшийся где-то под тоненьким воротом ее водолазки аромат духов. «Синий. Нет, темнее… это фиолетовый запах», – растерянно подумал Ник. Он и раньше слегка тушевался в ее присутствии, а сейчас, когда их встреча произошла так неожиданно, совсем потерялся. Света, как всегда, отлично видела это.

– Да не за что. Как поклонники – одолели?

– Немного. Я и в школе-то не всех знал, а сейчас… Кто все эти люди? – Ник неловко попробовал пошутить. – А ты как тут оказалась?

– Я знала, что ты сюда придешь. Куда ж тебе деваться, – она повернулась и дернула на себя дверь, обитую драным коричневым дерматином. – Помнишь, как мы тут репетировали?

– Конечно. Как такое можно забыть! – он вошел вслед за Светой в полутемное помещение и не глядя, по привычке легко нащупал выключатель. Комната слегка осветилась точно такой же тоскливой лампочкой, что и перед входом. Ник увидел маленький телевизор на ножках и поежился то ли от сырости, то ли от воспоминаний. На самом деле его чуть отпустило, как после первой песни на концерте. Выдохнув, Ник спросил:

– А ты не поешь больше?

– Да нет, что ты. Это ж было так, баловство. – Она села на диванчик и слегка попрыгала на нем. – А помнишь, Ник, как нас тут застукали?

– Помню, – тихо пробормотал Ник. Он почувствовал, что покраснел, но в полутемной комнате разглядеть это было невозможно.

Как-то после репетиции они совершенно случайно остались вдвоем. Все музыканты убежали, а Ник захотел попробовать какую-то новую гитарную примочку. Школа закрывалась через час, но не успел он подключить свой хитроумный прибор, как в комнату влетела Света. Она забыла свою косметичку, в которой находился проездной билет, и вернулась за ней от автобусной остановки, вся запыхавшаяся и румяная. Они заговорили, присели на диванчик и вдруг совершенно неожиданно для обоих начали целоваться. Сладкий от шоколадки «Аленка» вкус Светиных губ жахнул внутрь него, как мощный гитарный рифф. Рука Ника робко скользнула по ее серой кофточке. Ее тонкие пальцы нежно щекотали маленькую сережку в его левом ухе…

– Ах вы безобразники! Репетируете, значит? – дверь в комнату резко отворилась, и на пороге показалась школьная техничка тетя Шура. – В подоле принести хочешь, Шилова? И от кого – от неруси этой?

Ник замер от неожиданности. Больше всего в этот момент ему хотелось тихонечко прошмыгнуть мимо агрессивной уборщицы, сделав вид, что ничего не происходило. Света же абсолютно спокойно сняла свои руки с шеи Ника, медленно повернулась, встала и сделала шаг к тете Шуре.

– Что это ты, тварь вонючая, сказала? – услышал Ник очень тихий и низкий голос Светы. – Ну-ка повтори! – с этими словами она сделала еще один шаг.

– Не, ну а чего, тут вам… это что ваще, – забулькала было тетя Шура, но Света чуть громче продолжила: – Ты, сука в ботах, если еще раз не скажешь, а только подумаешь что-то такое, я тебя лично урою! Поняла, гнида? – с этими словами она отпихнула съежившуюся уборщицу, гордо взяла Ника под руку, и они вышли из комнаты.

На следующий день Света вела себя так, как будто ничего между ними и не было. Ник же, как ни старался, так и не смог побороть стеснение и подойти к ней. Ему очень хотелось продолжения, но пока он собирался с силами и решил пригласить ее в кино, Света внезапно перестала появляться в школе. Оказалось, что ее отца, майора-связиста, перевели куда-то далеко, и их семья последовала за ним к новому месту службы. Так она пропала из его жизни в первый раз.

– Помнишь, вижу, – улыбнулась своей родинкой Света. – А знаешь, я ведь тогда специально вернулась! На отца приказ уже вышел, так что со дня на день могли уехать. Я и подумала: была не была, – Света снова нахально, как умела только она, взглянула на Ника. Тот сидел молча, не зная, что сказать. – Ник, я ведь тебе и тогда нравилась, правда?

– Ну да…

– А сейчас? Мы же уже не школьники?

– Свет, конечно! Я давно хотел… – но она легонько накрыла его рот рукой:

– Тсс… Сейчас все наверстаем, – с этими словами она легко встала, захлопнула хлипкую дверь и закрыла ее на щеколду.

С этого момента и начались их нечастые встречи, которые, наверное, можно было бы даже назвать романом. Ник, будучи лидером по своей природе, никак не мог привыкнуть, что тон в их отношениях задает вовсе не он, а Света. Она всегда появлялась неожиданно, в тот момент, когда ей было это нужно, и снова исчезала через пару дней. Ник никак не мог привыкнуть к тому, что искать ее было бесполезно. Он боязливо гнал от себя мысли о своих чувствах, пытался бороться с навязчивым желанием видеть Свету если не все время, то хотя бы чаще, но из этого ничего не выходило. Более того: совершенно неожиданно для него самого в песнях того периода стала проступать нехарактерная для Ника лирика. Об их отношениях не знал никто, даже музыканты и Нина не были в курсе.

Как-то на репетиции, когда он принес новую песню и спел ее товарищам, Куприянов, жонглируя палочками, нагло вопросил: «Мастер, а ты влюбился, что ли?» Если бы Ник стоял, то эти слова точно сшибли бы его с ног. Но, по счастью, он сидел, и гитара в руках помогла ему сохранить видимость спокойствия и не подать виду, что шутка барабанщика попала точно в цель.

Ник понимал, что совершенно ничего не знает о Свете. В ответ на все его осторожные и не очень вопросы она отшучивалась или просто делала вид, что ничего не слышит. Когда же приставания Ника становились слишком настойчивыми, Света метко закрывала ему рот поцелуем, перераставшим, как правило, в буйный секс. Она никогда не приходила на его концерты, предпочитая слушать новые песни в живом исполнении автора, лежа на диване и потягивая свой любимый мартини.

Ник одновременно и тяготился этими странными встречами, и ждал их с нетерпением, даже не предполагая, когда наступит очередное страстное свидание и состоится ли вообще. Временами он просто тупо ждал ее звонка, представляя себе, как услышит ее низкий голос: «Привет, артист!» Артистом звала его только Света, вернее, только ей он позволял называть себя именно так – с легкой долей иронии, будто бы не всерьез, но очень нежно и эротично. От этих простых слов у Ника по телу начинали бегать колючие, как пузырьки газировки, мурашки, а сердце замирало.

Но через несколько месяцев неожиданно случилось именно то, чего он так боялся. Света внезапно перестала брать трубку, а вскоре телефон ее начал отвечать тошнотворной металлической фразой: «Абонент недоступен или находится вне зоны действия сети». Ник пытался дозвониться ей в течение нескольких недель, но у него ничего не вышло. Он даже нашел номер ее подруги-одноклассницы и, отважно преодолев аллергию на малознакомых или хорошо забытых им людей, бурно прогрессирующую с момента окончания школы, созвонился с ней. Но оказалось, что та не видела Свету уже много лет.

Однажды он даже под каким-то дурацким предлогом отправил Нину на Митинский рынок за покупкой пиратской базы адресов и телефонов. Все было бесполезно: Шизгара исчезла. Единственное, что осталось у него на память, – это маленький пластмассовый брелок в виде фиолетового самолетика. Света подарила его Нику после того, как он написал и спел ей грустную песню «Небо».

Внезапное и от этого очень болезненное исчезновение не прошло для него бесследно. Ник по-настоящему переживал, музыканты видели, что их лидер явно не в порядке, но боялись спрашивать его о чем-либо. Он старался забыть и Свету, и их роман, решив, что работа – лучшее лекарство. Это начало получаться – Нина с радостью заполнила его график гастролями, да так, что ни он, ни группа с полгода почти не появлялись в Москве. Но после всего пережитого Ник решил, что наличие чувств и постоянной подруги, или, упаси господи, жены – ненужная глупость, которой он больше не повторит. Ник не мог себе представить, что кто-то еще будет жить, спать и есть рядом с ним.

Секс, естественно, был нужен ему, как и любому здоровому мужику, но после романа со Светой он принципиально не встречался ни с кем в домашней обстановке. Верная Нина завела для его досуга специальную съемную квартиру, в которой он и проводил свои недолгие встречи с дамами. Кто-то из них надеялся завоевать сердце известного музыканта, кому-то просто хотелось развлечься – словом, они как-то сами появлялись и исчезали из жизни Ника, не оставляя в его душе никаких особенных следов.

Тем временем приступы тоски и паники не утихали. Почти каждую ночь он то задремывал под самое утро, снова видя сквозь сон кровь и смерть Севана, то опять просыпался и мрачно проваливался в липкое забытье. Алкоголь если и помогал, то совсем ненадолго. Попытки расслабиться при помощи секса тоже были неудачны. Он как-то даже договорился о встрече с молодой и привлекательной корреспонденткой, которая уже довольно давно и явно проявляла к нему не совсем журналистский интерес. Но придя на встречу с ней в полутемный бар, Ник почему-то запаниковал и немедленно взмок, как после пробежки. Чтобы не выглядеть в глазах ничего не подозревавшей девушки полным идиотом, он незаметно отправил Нине смс с просьбой срочно перезвонить. Сняв трубку, он с озабоченным видом что-то туда пробурчал и немедленно скрылся, оставив несчастную допивать свою «Маргариту» в полном одиночестве.

Вернувшись домой, Ник долго стоял под душем, пытаясь смыть с себя жирный налет тоски. В комнате ему показалось, что из угла на него кто-то смотрит. Обернувшись, Ник увидел, что там, конечно же, никого нет, кроме уже привычных ему карикатурных персонажей. На стене уже почти год висела картина, подаренная ему знаменитым Васей Ложкиным. Они были неплохо знакомы, и как-то художник подарил ее Нику на Рош-Ашана.

Тот вообще не отмечал никаких праздников, тем более еврейских, но искренне посмеялся над своеобразным ложкинским чувством юмора. Вся картина состояла из двух жутких рож старика и мальчишки, изображенных на зловещем черном фоне. На полотне крупным косоватым Васиным почерком было написано: «ДЕДУШКА НАТАН БОРИСОВИЧ СОСЛЕПУ ПЕРЕПУТАЛ СВОЕГО ВНУКА МИШУ С СОСЕДСКИМ МАЛЬЧИКОМ ВАСЕЙ, И РАССКАЗАЛ ЕМУ СТРАШНУЮ ЕВРЕЙСКУЮ ТАЙНУ». «Эх, Ложкин, грамотей! Запятая ведь тут не нужна», – Ник почему-то только сейчас обратил внимание на явную синтаксическую ошибку.

Прямо под картиной располагалась стойка с гитарой и маленький комбик. «Забыл. Вообще забыл про все, и про тебя тоже», – пробормотал Ник и бережно взял «Орфея» в руки. Он привык к тому, что внутри него все время что-то жило и звучало – слова, ритм, реже – мотив. Он так привык к этому состоянию, что сейчас поразился своей абсолютной внутренней пустоте. Наверное, первый раз в жизни Ник не знал, что делать, держа инструмент в руках. Он понял, что эта страшная тишина поразила его с момента смерти Севана. «А сколько прошло времени? Месяц? Два?» – он сел на любимый диванчик, через силу заставил себя настроить гитару и заиграл вступление к «Wish You Were Here».

Знакомые до боли звуки «Pink Floyd» немного привели его в чувство. Ник, словно стесняясь самого себя, промурлыкал первый куплет. Затем, будто бы для проверки, спел что-то из Кобейна. Потом были «Doors», Дилан и «Slade». Наконец он почувствовал, как страшно соскучился по своему «Орфею». Пальцы снова ощутили дерево грифа и металл струны. Он прибавил громкости. Перед его глазами замелькали слайды концертов, и Ник, наконец, перешел к собственному репертуару.

Несколько часов пролетели незаметно. Неожиданно руки сами заиграли вступление к одной давно забытой песне. Он написал ее во время их недолгих отношений со Светой, но так нигде и не исполнил. Ник не хотел даже думать о том, что эта негромкая песня может причинить ему боль. Но признавать это ему не хотелось, поэтому в качестве собственного оправдания он нафантазировал, что она была в какой-то неудобной тональности. Быстро нацепив на гриф каподастр, он снова сыграл вступление и запел:

Ник не без труда вспомнил слова этой до странности нежной песни. Он совсем успокоился и даже налил себе чаю, чтобы промочить пересохшее горло. За окном начинался поздний зимний рассвет. «Ни фига себе, уже утро? Черт… сколько лет прошло, а ведь до сих пор: волосы, запах, родинка». Он попробовал представить себе хоть кого-нибудь из боевых рок-н-ролльных подружек, но ничего не получилось. «Ну да, одни жопы и сиськи. Это нормально, старик! – он даже произнес это вслух. – А Света – она красивая?»

Ник вдруг понял, что невыносимо хочет ее увидеть. Покурив и пролистав свою записную книжку, в которой он иногда набрасывал обрывки текстов, вдруг наткнулся на аккуратный женский почерк: «ШИЗГАРА» – и далее шел телефонный номер. Господи! Света была левшой, и специфический наклон ее букв Ник узнал сразу. Почему он раньше этого не видел?

Смятение Ника прервал звонок в дверь. Это была Нина. Она время от времени заезжала к нему вместе с маленькой кругленькой филиппинкой, которая буквально за несколько часов возвращала жилище Ника в нормальное состояние, отмывая и убирая его. Нина наполняла холодильник полуфабрикатами и домашней едой, заботливо приготовленной ее мамой в знак благодарности за помощь в лечении внука. Мамин, несмотря на инцидент на концерте и последовавшие за этим проблемы с медиками и полицией, полностью рассчитался за выступление. Ник, как и обещал, отдал Нине всю сумму, и, к ее огромной радости, Мишка уже шел на поправку после тяжелой операции. Она в подробностях начала рассказывать Нику все больничные перипетии и совершенно заболтала его. Он положил блокнот на видное место и решил позвонить позже.

Сразу после ухода Нины и незаметной, словно мадагаскарский хамелеон, уборщицы, он быстро набрал номер.

– Алло, – в трубке после долгих гудков прозвучал спокойный женский голос.

– Здравствуйте! – Ник понял, что он волнуется, как не волновался даже на сцене. – А-а… Я хотел… Скажите, я могу услышать Свету? Свету Шилову?

– Свету?

– Да-да, ее!

В трубке было тихо. Ник тоже молчал, как будто он ляпнул что-то неприличное.

– Алло… вы слышите меня?

– Да. Слышу. А вы кто?

– Я? Ник. Мы учились с ней в школе.

– А, музыкант… Я не люблю разговаривать по телефону. Приезжайте, если хотите.

– Да, конечно! А когда можно?

– В любое время.

– Тогда я приеду прямо сейчас.

– Хорошо, – собеседница продиктовала Нику адрес.

Когда минут через сорок он позвонил в дверь, ему открыла миловидная худощавая женщина в джинсах и серой блузке. Светло-русые волосы были убраны в пучок на затылке. На вид ей было где-то около шестидесяти лет, и Ник даже не смог понять, это седина или ее природный цвет волос.

– Здравствуйте. Проходите, – она пригласила Ника в комнату. Сев на небольшой диван, он вопросительно взглянул на хозяйку.

– Меня зовут Елена Васильевна. Я мама Светы.

– Очень приятно. Я Ник… в школе, правда, меня звали Саша.

– Да. Вы Саша Линник. Света была очень скрытной, но кое-что о ваших отношениях я знала.

– Была?

– Да. Света погибла, – неловко кивнув головой, она встала, подошла к окну и отвернулась.

– Как погибла? Когда?

– Одиннадцать лет назад, – она повернулась назад, и Ник увидел, что в ее глазах стояли слезы. – А вы ничего не знали?

– Да я вообще про нее ничего не знал! Света вечно все скрывала от меня…

– Да, такой уж характер. Вся в отца, – она помолчала немного. – Хотите чаю?

– Нет, спасибо, – Ник был раздавлен страшной новостью, сидел, уставившись куда-то в пол. – Как это случилось?

– Света мечтала стать стюардессой. Мужа моего перевели в Сибирь, вы помните? А сразу после окончания школы Света поступила в Новосибирске на курсы бортпроводников и потом начала летать. Мы вернулись в Москву, но она не захотела менять работу. А однажды их Ту-154 возвращался из Тель-Авива в Новосибирск. Он упал в море. Никто так и не знает, что это было – то ли ракета, то ли теракт. Погибли все.

– Я теперь понял, почему она появлялась у меня так редко и так ненадолго, – Ник облизал пересохший рот. – У меня даже фотографии ее не осталось. Все как-то не до того было. А телефона с камерой, как сейчас, у меня не было, – ему казалось, что он несет какую-то чушь, но корявые и тусклые слова как будто сами выскакивали из его рта.

– Курите, если хотите.

– Нет, спасибо.

Елена Васильевна вышла и через минуту пришла с объемистым кожаным альбомом. Вынув оттуда большую черно-белую фотографию, она протянула ее Нику.

– Возьмите. Пусть и у вас будет.

С фотографии на Ника смотрела Света в лётной пилотке. Лицо ее казалось вполне серьезным, даже строгим и каким-то незнакомым. Он никогда не видел Свету в форме. Только веселая родинка над левой губой напоминала ему о той самой разбитной Шизгаре, которая умела вводить его в ступор одним лишь взглядом. Горло у него перехватило, и, спутано поблагодарив Елену Васильевну, Ник быстро выскочил из квартиры. Он долго шел, вернее, почти бежал по заснеженным улицам, изредка вытирая лицо то ли от тающего на лице снега, то ли от застывающих на февральском морозе слез.