Отправившись искать царство своего отца, Субетай уже не поворачивал назад. Духи запретили ему возвращаться. Духи говорили ему, что он возвращается в свои земли. Духи были бы довольны, если бы он сделал это раньше, еще в детстве.

Субетай ехал, прикрыв глаза, слыша привычные звуки: бряцанье драгоценной сбруи, привезенной отцом из походов, негромкий разговор приближенных.

Он сделал то, что не удалось его матери. Тогда, когда она носила его под сердцем.

Ему снились иногда те места и то, как они — мать, отец и друг отца — едут по степи. Они ехали в северные земли, в холодную страну, где земля не терпит людей, и она поднимается вверх, вверх, и надо идти несколько дней, чтобы увидеть равнину с другой стороны.

Там живут золотые звери, сказочные звери. И орлы там размером с оленя.

Когда Субетай был маленьким, он спрашивал мать: как же в той стране можно жить, если так холодно, да и сама земля не любит людей. А мать отвечала, что те края, которые называются Золотыми, — это земля великих царей. Великие цари в той стране не умирают, они живут вечно, под землей. Идет время, а они со своими женами, в прекрасных подземных покоях пируют и наблюдают за бесконечной битвой сказочных зверей.

Итак, когда Субетай еще не родился, его семья ехала на север. Шаман сказал матери, что если сын появится на свет в северных землях, то его ждет великое будущее. Он станет царем. В то время его отец, Темучжин, еще не был Чингис-ханом.

Никто, кроме матери, не знал, о каких северных землях говорил шаман. Мать беспокоилась, что она не успеет доехать до северных гор, и сын увидит солнце в степи, а ему суждено было стать великим бессмертным царем, таким же, как вечно пирующие в холодных подземных юртах.

Отец, Темучжин, не знал об этом желании матери. Он считал, что сын должен родиться как можно севернее, и только. Он считал, что этого достаточно, чтобы великая судьба нашла его.

Субетай помнил эти места. Короткую жесткую черно-зеленую траву, пятна голой земли с проступившей солью. Он видел их во сне. Матери не удалось тогда доехать до Северного царства. Отец приказал ехать медленнее, чем она хотела, и Субетай появился на свет здесь, в степи, не доезжая до Золотых гор.

Был ли шаман прав? В любом случае северная земля встретила бы Субетая благосклонно. Потому что предки его отца — его настоящего отца — были родом отсюда.

Духи сказали, что это царство — его наследство, и эта земля ждет его. Субетай усмехнулся. Амулет, золотой зверь — вот его единственное наследство. То, что осталось от его настоящего деда.

Отец, Темучжин, не верил людям. У него было много преданных и мудрых советников, но не было друга, никого, кому бы он доверял по-настоящему.

Темучжин не был уверен, что Субетай его сын. Поэтому рождение первенца не было отпраздновано, как положено. Темучжин объяснил это нездоровьем матери. Он присматривался к жене, будет ли она огорчена. Если да — то это его сын, и он напрасно обидел ее. Но жена была спокойна, счастлива. Может быть, так счастлива любая мать, думал Темучжин. Но она никогда не заговаривала с ним о почестях, которые не додали ей и их — или только ее? — сыну. Поэтому своим настоящим сыном он считал другого, рожденного ею позже.

Субетай дремал, слышал знакомое бряцанье драгоценной (золото с бирюзой) сбруи, думал о Чингис-хане и своей матери. И во сне, наконец, понял, как все было.

 

ПЛЕН

— Бегите, бегите! — Темучжин кричал это, уже повернув коня. Он скакал прочь, а Борте, его жена, испуганная, вслушивалась в его слова.

— Давай, дочка, давай, — у служанки, Хоахчин, тряслись руки, но она все делала быстро. — Полезай! — Пока Борте смотрела, как уезжает ее новая семья, пока она стояла, растерявшись — да времени-то всего ничего на это ушло — Хоахчин уже все приготовила — запрягла возок, накидала в него овечьей шерсти, всяких тряпок. — Полезай, дочка, давай, в эту шерсть. Никто тебя не найдет, поехали.

Даже когда они отъехали на порядочное расстояние, Борте все еще не могла прийти в себя. Рано утром, небо еще только-только начало желтеть — совсем недавно — служанка, Хоахчин, разбудила всю семью: Темучжина, Борте, Оэлун (мать Темучжина), других ее детей. Служанка услышала, что кто-то едет. Ничего хорошего ждать не приходилось, никто к ним не поехал бы в такую рань. Кроме недоброжелателей. Мать и детей рассадили по коням и ускакали.

Борте со служанкой остались одни. Им коней не хватило. Борте не хотела думать о том, что Темучжин мог бы остаться, а ее посадить на коня. Даже для работника конь нашелся, и вьючную лошадь взяли. Почему ее оставили? Потому, что чужая? Она им не родная, то есть, не по крови. Она — молодая жена старшего сына. Выходит, ее ценность для семьи равна ценности служанки?

Светало, но тени все еще были резкие. На северных склонах, куда пока не попали солнечные лучи, была совсем ночь. Борте плохо понимала происходящее. Хоахчин втолкнула ее в возок, закрыла дверцу, и они поехали. Если повезет, они смогут укрыться в ильмовой роще. Те, кто спасся верхом на конях, направились дальше, к горе Бурхан-халдун. Заросли начинались у его подножия, там спрятаться было легче.

Скоро Борте услышала другие звуки, кроме скрипа колес. К ним подъехали всадники. Борте замерла. Всадники спросили у Хоахчин, где Темучжин.

— Откуда мне знать? Я ведь к ним только шерсть езжу стричь, так, бываю иногда.

— Так он дома или нет?

— А может, и дома, — призадумалась Хоахчин. — А может, и уехал. Я с заднего двора выехала, кто там его знает. А зачем он вам нужен-то?

Главный не ответил. Всадники отправились дальше.

Хоахчин поехала своим путем. Борте сидела ни жива, ни мертва, когда вдруг услышала треск, и возок остановился, накренясь. Ильмовая роща была по-прежнему далеко.

— Ну что ты будешь делать! А? Что ж это такое? — Борте услышала бормотанье Хоахчин. Служанка слезла с возка и обошла его. — Ось сломалась, — сообщила она, открыв дверцу. Борте испуганно смотрела на нее. — Ну что теперь делать, а? — Хоахчин кусала губы. — Убежим? Успеем? Эти-то ведь сейчас вернутся. Никого не найдут, так и вернутся. Это меркиты, ты поняла? Вот напасть… — Борте слышала, как Хоахчин разговаривала с всадниками, но только сейчас сообразила, что это, правда, были меркиты — у этого племени были давние счеты с семьей Темучжина.

Но они не успели решить, что лучше — попытаться бежать или остаться на милость победителей. Меркиты вернулись.

— А я, ребята, вот, застряла. Ось сломалась. Как быть теперь, не знаю. Ну да как-нибудь. А вы поезжайте себе, что вам со мной возиться. Я уж что-нибудь придумаю, — Хоахчин, смущенно улыбаясь, рассматривала отряд. Она заметила, что вернулись меркиты все-таки с добычей: один из них вез мать Бельгутая, вторую жену покойного отца Темучжина.

— Что-то ты разговорчивая, старуха, — заметил главный, внимательно разглядывая возок. — Шерсть, говоришь, стрижешь?

— Да, господин, я же сказала — я Темучжиновская, шерсть овечью к ним езжу стричь, — закивала Хоахчин.

— И много настригла? Посмотрите, что там, — меркит кивнул своим.

— Ого! Хороший подарок Чильгиру, — рассмеялся он, увидев перепуганную Борте. — Самих не поймали, зато жены их у нас. Ты ведь жена Темучжина, так?

Борте молчала.

— Так. Удачный день. Поехали.

Борте казалось, что она слышит какие-то колокольчики, позвякивания, и приглушенные удары, как будто били в бубен. Все было как во сне.

Служанка быстро говорила:

— Ничего, дочка, ничего. Чильгир — знатный человек, не проходимец, не пастух какой-нибудь. Ничего, тоже человек. Везде люди живут. Значит, приходится смириться. Ничего. Нашу хозяйку тоже ведь отбили у молодого мужа. У меркита. А Чильгир его брат. Вот эти теперь и напали на нас. Отомстить решили, ты посмотри. Долго ждали! Ничего, видишь — пятеро детей, живет, как все. И не такое бывает. Главное — живы все остались. А там — как Небо захочет. Может, и увидим когда еще наших. А ты будь ласкова с этим-то. Ничего, не бойся. Живи себе. Может, все еще и хорошо будет, кто знает? Мы этого не можем знать.

Борте и не боялась. Ей было все равно.

Пока они ехали до селения меркитов, Борте надеялась, что она умрет по дороге. Или они передумают и убьют ее. Дорога была бесконечной. Она не вслушивалась в слова Хоахчин. Весело переговаривались враги, что-то бормотала служанка. Называла ее дочкой. Борте подумала, что больше не увидит свою мать, но ничего не почувствовала. Она сидела, опустив голову, глядя на рукав. Зачем эта вышивка? Это все было из жизни другого человека. В той жизни надо было, чтобы рукав был вышит тем узором, который должен быть на рукаве, а на сапогах полагалось вышивать другой. Это все имело какой-то смысл…

— Приехали, — сказал им улыбающийся меркит.

Борте оглянулась. Был теплый солнечный день. «Как странно, — подумала она. — Солнце светит».

— Ты слышала, что они говорили? — тихо сказала Хоахчин. — У этого Чильгира жена умерла. Болела долго. Так что ты будешь не вторая жена, это хорошо. Говорили, он с ней лет пятнадцать, что ли, прожил. Не молоденький… Да и не старик. Ничего, ничего…

К ним подходили люди.

— Эй, Чильгир! Это тебе! — крикнул предводитель отряда — Бери подарок!

Чильгир обернулся на оклик. Он искал глазами говорившего, когда у него, непонятно почему, мелькнула мысль о смерти. Тогда он не придал этому значения.

Он увидел Борте, и у него сжалось сердце. И сразу стало ясно, что им счастья не будет, и что он пропал.

— Иди, красавица. Не бойся. Иди с ней, старая, тебе покажут. Успокой свою госпожу.

— Моя госпожа — всем госпожам госпожа, — сварливо откликнулась Хоахчин, увидев, что хан не злой.

— Иди, иди, — усмехнулся Чильгир. — Разговорчивая.

— А что мне молчать? — бормотала Хоахчин. — Что нам молчать, когда такая красота наша к вам попала? Вы таких и не видели. У вас-то нет таких. А наша Борте — унгиратка. А вы, господин, об унгиратках-то слышали?

Племя унгиратов славилось красотой своих женщин. Унгираты жили в мире с соседями, потому что у всех местных владык в женах были унгиратки. «Мы своих прекрасных девиц — нет им соперниц! — везем к вам в крытом возке, запряженном верблюдом, и доставляем вам на ханское ложе. В этом наша слава», — пелось в их песне.

— О да, — кивнул Чильгир.

— Вот она, наша красавица. Вы уж не обижайте ее, господин, — со слезами в голосе взмолилась служанка — так, на всякий случай, потому что не похоже было, что хан собирался причинять зло Борте. «Добрый, — шепнула она ей. — Ты ему понравилась».

 

ТЕМУЧЖИН

До Бурхан-халдуна вся семья добралась очень быстро. Ехали молча. Мать Темучжина, Оэлун, даже не решалась оглядываться. Что толку. Обо всем позаботятся сыновья, а она ехала с десятилетней дочкой, Темулун. Оэлун молилась, а дочке сказала: будем молчать и не тратить силы понапрасну. Сейчас мы спрячемся, а потом еще спускаться назад придется. Откуда силы взять? Так что помолчим.

Она ехала и гадала, кто бы это мог быть, кто к ним пожаловал? О Вечное Небо, как быть, когда одна, а старший сын во вражде с соседями? Но почему, с чего бы они решили напасть на них сейчас? Правда и то, что для разбойников не надо повода. Ничего-ничего, повторяла она. Все образуется. Вернемся. Ох, да когда же оно все образуется-то… Вся жизнь так и проходит в тревогах. Ну, что толку вздыхать…

Семья подъехала к подножью Бурхан-халдуна, стали подниматься по склону. Потом, когда все закончилось, Оэлун не могла понять, как они всемером смогли пробраться по такой чаще. Она ехала за сыновьями — Темучжином, первым, за ним ехал Хасар. Как они пробрались через эти заросли мелких кустов, ив? Только Небо им помогало, потому что там, как говорят, и сытому змею не проползти, так густо разросся подлесок.

— Немало нам работы будет дома, — пошутила Оэлун, чтобы ободрить притихшую Темулун. — Ты посмотри, разорвали мы с тобой халаты. Да и ребята тоже. Будет чем заняться, когда вернемся.

* * *

День клонился к вечеру. Темучжин с матерью, братьями и сестрой оставались на холме, по-прежнему остерегаясь выходить из зарослей. Они уже увидели, кто напал на них: меркиты, племя, кочующее неподалеку. Опасаясь засады, беглецы решили переждать.

Мать сидела, прислонившись спиной к дереву, обнимая задремавшую дочку. Мальчишки затеяли на поляне шумную игру. Темучжина, старшего, среди них не было.

Оэлун думала о том, что все повторяется. Отец Темучжина, Есугай, отбил ее у первого мужа, меркита Чиледу. Он и мужем-то был всего ничего: они ехали к нему со свадьбы, когда Есугай, увидев в степи возок с красавицей Оэлун, решил, что она должна принадлежать ему. Он быстро съездил за своими братьями. Оэлун увидела, что три всадника, не отставая, гонятся за ними. Она уговорила Чиледу бежать: его убьют, а она все равно им достанется. А так хоть он будет жив.

Первое время Оэлун ждала, что ее отобьют, что приедет Чиледу. Но надежды было мало. Племя меркитов было слабым.

Время шло. Оэлун смотрела на облака. Она видела, как они оставляют тени на невысокой цепи холмов вдалеке, как эти тени, застывают неподвижно — как ее жизнь, которая будто остановилась после этого похищения. Или это плен? Захватили-то ее как добычу, думала она. И ничего-то теперь не поделаешь, ничегошеньки теперь не исправишь. Помоги, помоги мне, о Вечное Небо, молилась она первые дни, сжав зубы, помоги мне. Помоги мне. Ей казалось, что постоянная молитва, заклинание, должна быть услышана. Оэлун вглядывалась в ясное, равнодушное, всевидящее небо. Что со мной происходит, зачем? Зачем ты это допускаешь? Разве это мой дом? Разве я должна здесь жить? Разве этот разбойник — тот, кто должен быть моим мужем? И она продолжала вглядываться в облака, ползущие медленно, очень медленно. И в тень, которую они отбрасывали, которой покрывали холмы под ними.

Облаков становилось больше, они становились серыми, холодало. Настало время отправляться на зимнее кочевье. Вся семья, весь клан Есугая кочевал вместе, как и положено. Жены его братьев хорошо относились к молодой родственнице. Оэлун не спрашивала, как они сами-то оказались в этой семье. Ей думалось, что по-другому и быть не может, что все здесь — злодеи. Все мужчины, а женщины — жертвы. Но со временем она заметила, что жены братьев приветливы и ласковы, ведут себя подобающе, вежливы. Они хотели подбодрить ее, подсказать, что если ничего не изменить, то надо смириться, вот и весь секрет. А как же иначе?

Оэлун и сама это знала. Только первые месяцы она все время плакала. Она и не заметила бы, как прошли они, эти самые первые месяцы жизни с Есугаем, если бы не ее постоянные горячие мольбы, обращенные к Небу. Только так, глядя на небо, она замечала, что время года меняется.

Наступила бесконечная зима. В юрте было тепло и уютно, а снаружи то бушевал буран, то выл и свистел ветер, то наступала тишина. Морозы были такие, что несколько лошадей замерзли.

Потом потеплело. Стаял снег. Сурки-тарбаганы повылезали из своих нор после спячки. Солнце стало вставать пораньше, а заходить попозже. Чтобы порадовать Оэлун, решила она. Чтобы посмотреть на меня подольше. И опять она обращалась к Небу с просьбой. Небо не отвечало. Ничего не происходило такого, чтобы Оэлун обрадовалась. Да, это наша доля, наш удел, думала она.

Оэлун занималась хозяйством: готовила сыры, шила одежду, выделывала кожу, ездила с Есугаем к его родным, принимала у себя его братьев с женами. И весь первый год ждала, что ее навестят ее родные. Родителей своих она не помнила, ее воспитала тетка, сестра матери, взяв к себе шестым ребенком. Тетка хворала. Отдавая Оэлун замуж, она приговаривала: может, ей доведется увидеть внуков — она считала Оэлун дочкой — а может, не успеет, но главное — у Оэлун теперь свой дом, свой очаг.

Оэлун страшно было представить, как известие о ее похищении перенесет любимая матушка-тетушка. Может, как-нибудь обойдется, может, ей не скажут? И она надеялась, и усердно молила Небо дать здоровья матушке.

Пока год спустя не узнала, что матушка скончалась через два дня после похищения. Когда матушке сообщили о том, что случилось, она, ничего не сказав, вошла в свою юрту и больше уже не выходила.

Итак, судьба Оэлун изменилась, чтобы остановиться в этих степях, в белой юрте, с решительным, бесстрашным и нелюбимым Есугаем.

Оэлун не сразу поняла, что Есугай считался здесь каким-то особенным. Его род, род Борджигинов, вел происхождение от легендарного богатыря, Бартан-баатура.

Вот как, думала она. Я попала к богатырю. Теперь, выходит, я знаю, как эти богатыри выглядят: как разбойники.

Но чем больше проходило времени, чем больше Оэлун слышала об особом происхождении Есугая, тем спокойнее она думала о своей судьбе. Несчастная судьба? Да как сказать, бывает и хуже. Но, значит, ее первое замужество не удалось потому, что она должна была стать женой Есугая и продлить его легендарный род, именно она. Значит, и она избранница. Она тоже особенная. И о ней когда-нибудь сложат легенды.

Оэлун усмехнулась. Легенды. О том, как прекрасный как заря Есугай-баатур полюбил прекрасную, как луна, Оэлун, и отбил ее у злого великана. В одиночку. И что она была ему давно обещана, но злые силы не давали им встретиться. И он их победил. Сам, один.

И никто не будет петь песню, которую Оэлун привыкла напевать за работой, когда рядом никого не было: «Была-жила птичка, невеличка, а всем мила. И жила она одна-одинешенька, без отца и без матери. И пожалели ее добрые люди, и взяли ее жить к себе. Так она жила, пела и радовалась и никому ничего плохого не делала. И полюбила она сокола. И сокол полюбил птичку, и взял ее к себе. И летели они вместе, летели, купались в ветре, и перья их переливались в лучах прекрасной зари. И налетели откуда ни возьмись три коршуна, и погнались за соколом и птичкой. И птичка закричала-заплакала, упросила сокола улетать прочь, чтобы птичке не видеть, как его коршуны растерзают. И улетел сокол, и следа его не осталось в синем-синем небе, и негде теперь искать его.

А птичка досталась самому большому коршуну и живет теперь в его юрте, как ханша. Только плачет иногда птичка, когда видит зарю и небо синее-синее, в котором она когда-то летела с соколом…»

Песня получилась невеселой и очень длинной — ее хватало на много дел.

Когда нежданный путник, случайно заехавший к Есугаю, рассказал о год назад случившейся смерти ее матери, Оэлун ждала ребенка. Все ее горе вылилось в песнях.

— Как жена моя поет! — хвалился Есугай. Он не вслушивался в напевы Оэлун.

* * *

…Меркиты сегодня напали на них в отместку за то ее похищение. Что за судьба — стать жертвой тех, кто за тебя мстит…

Но что же за сын родился от Есугая? Темучжин, старший сын. Бросил жену и спасся сам. Даже волки не бросают свою самку, когда ее ранят охотники. Поэтому и сами погибают. Волки, дикие звери, которые плодятся изволением Неба и Земли…

Оэлун увидела, что Борте нет с ними только когда опасность миновала, и они остановились, оказавшись довольно глубоко в лесу. «Борте отстала!» — тревожно сказала она Темучжину. «Нет, — сказал он сухо, — не отстала». Сын своего отца. Тем владела жажда обладания. А этим что? Трусость?

Они медленно поднялись на вершину холма, чтобы видеть долину. Они увидели, как едет возок Хоахчин, как он останавливается, — что у них случилось? — как показался отряд меркитов, а Хоахчин еще разговаривала со спрятанной Борте — молодец, сообразила. Оэлун поняла, что две женщины думают, как им быть, но от их решения уже ничего не зависело: отряд, пока невидимый для них, возвращался этой же дорогой. Все. Теперь Борте, Хоахчин и кто-то еще, кажется, вторая жена Есугая, останутся у меркитов. Темучжин трусоват, да и в одиночку он не пойдет же на целое племя. А кто им будет помогать, кому они нужны? Только что род знатный. А так — ни власти, ни богатства, ничего нет. Да откуда им и взяться у вдовы с пятью детьми. Старший, хоть и взрослый, да что толку. Жену, и ту не смог защитить. Оэлун сплюнула от досады.

— Посмотрите там, уехали они? — кивнул Темучжин братьям, Хосару и Бельгутаю. — Давайте, спускайтесь! — Братья не двигались с места. — Чего стоите? Меркиты уехали или нас ждут, возвращаться нам, нет?

Хасар хмыкнул.

- Что, уже можно?

Он с вызовом смотрел на Темучжина. Солнце садилось. Они стояли на поляне.

В глазах братьев была насмешка. Оэлун поняла, что сейчас будут сказаны слова, которые все изменят.

— Помолимся, — спокойно сказал Темучжин.

От неожиданности никто не ответил. Темучжин начал молитву. Он молился Бурхан-халдуну, на котором они нашли свое спасение. Этот холм приютил их, защитил, видел их в минуты величайшей беды.

— Так пусть Бурхан-халдун хранит нас всегда, пусть он будет свидетелем наших лучших минут. Пусть он видит, как нами гордятся наши дети и внуки…

Темучжин говорил, и братья слушали его, повторяя его слова. Оэлун не слышала ничего прекраснее этой неожиданной молитвы. Она даже забыла, что совсем недавно думала о Темучжине. Она следовала за ним, за его мыслями.

Договорив, Темучжин трижды три раза поклонился горе. Оэлун посмотрела на младших сыновей. Они не отрывали глаз от Темучжина. Они ловили каждое его движение. Они готовы были слушать его и идти за ним.

«Что же это, — изумленно думала Оэлун. — Я его совсем не знаю».

Собрать подмогу для похода на меркитов оказалось проще, чем вновь завоевать доверие братьев. Темучжин знал, что он это сделает.

К Ван-хану, побратиму своего покойного отца он пришел с такой уверенностью в его согласии, что тот не смог отказать. Самое важное было заручиться его поддержкой.

Темучжин не мог предвидеть теперешних событий, но сейчас он понимал, зачем в свое время преподнес Ван-хану соболью доху — бесценный дар матери Борте его матери. Борте тогда была немного обижена, Оэлун тоже не слишком радовалась, но обе они понимали, что расположение влиятельного человека важнее, чем самая прекрасная одежда на свете.

За несколько дней, каких-нибудь две недели, все изменилось. Вдруг все начали говорить, что Темучжин далеко пойдет. Что таких бы побольше. Оказалось, что все так всегда и думали. Теперь многие считали необходимым помочь ему — ведь это Темучжин, не кто-нибудь. Кое-кто предполагал, что когда-нибудь он будет им за это благодарен, причем в этом отдаленном времени Темучжин виделся человеком, имеющим власть. Оэлун только качала головой и вспоминала совсем недавние события, когда нечем было хвалиться Темучжину, когда ему оставалось только умереть от стыда и не позорить свой род. И не могла поверить, что этот решительный молодой воин, умеющий ладить с пожилыми, пользующийся уважением заслуженных, что это просто мальчишка, каким он казался ей совсем недавно.

Переговорив с Ван-ханом, Темучжин попросил помощи у родственников и послал за Чжамухой, своим побратимом. Они дружили с детства. И хотя они давно не виделись, Темучжин знал, что по первому зову он приедет.

И действительно, Чжамуха со своими людьми приехал сразу же. Он был очень взволнован.

— Здравствуй, брат, — они обнялись. Чжамуха тяжело дышал. — Мне как сказали, что с тобой стряслось, у меня все внутри перевернулось. Ну ничего, мы все наше вернем, а им отплатим. Вот увидишь.

Темучжину не нужны были утешения. Он делал то, что должен был сделать. Хотя бы для того, чтобы изменить представление о себе, возникшее в утро нападения меркитов. Он, конечно, не от страха убежал тогда. Он и сам не знал, почему он так поступил. Просто делал, что должен. Просто вскочил на коня, проверил, готова ли мать и младшие братья, и все. Может быть, дело в том, что их бы всех поубивали тогда. Его и братьев, во всяком случае. А плен — это все-таки жизнь. Лучше Борте в плену, чем он в земле. Если бы он не бежал тогда, теперь мать не знала бы, где его могила. Странно, но с этого случая Темучжин понял, что все, что он делает — даже если это кажется ошибкой — это всегда ведет его к цели. Тогда он не знал, к какой.

Так что он не нуждался в утешениях. Но все равно хорошо, что Чжамуха сочувствует ему. Темучжин знал, что Чжамуха никогда не усомнился бы в нем, как братья. Он всегда верил, что Темучжин прав.

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Чильгир тосковал, как будто ему предстояло расстаться с Борте. У него были плохие предчувствия.

— Я буду помнить тебя и там. И ты будешь помнить меня, — говорил Чильгир Борте. — Тебе будет тяжело без меня, а я буду скучать по тебе.

Ей казалось, что ему нравится пугать ее. Она не понимала, зачем он говорит так серьезно, как будто сам в это верит.

Борте как-то очень быстро привязалась к Чильгиру. Она сама себе удивлялась. Но этот человек относился к ней так… она почувствовала себя настоящей ханшей. Она легко последовала советам Хоахчин и смирилась с тем, чего нельзя изменить. И хорошо, что нельзя, думала она. Но Хоахчин об этом знать не обязательно. Борте хотела рассказать Чильгиру, что муж бросил ее, оставил врагам. Ей казалось, что ей будет легче, но она не могла об этом говорить, ей было трудно даже начать, она не могла подобрать слова. Ей казалось, что он бы понял ее, пожалел бы ее, и все бы забылось. Чильгир видел, что ее что-то мучает. Чтобы она не вспоминала о плохом, он провел рукой по ее волосам и шепнул: «Теперь все будет хорошо, девочка».

Но все равно продолжал говорить о своей смерти, о том, что она его переживет. И о том, что теперь с ней все, все будет хорошо, ничего плохого уже не случиться. «Как же так? А ты?» — «Нам не дано избежать смерти, девочка, — грустно улыбнулся он. — Тебе придется это пережить. Но потом все будет хорошо, вот увидишь».

Чильгир дал ей странную золотую бляху. На ней едва можно было различить какое-то изображение. «Всмотрись, Борте. Смотри внимательно. Это талисман моего рода. Никто не помнит, когда мы жили там, где были выбиты на камнях такие звери. Никто не помнит, когда мы пришли сюда. Возьми. Теперь он будет охранять тебя».

Как-то Чильгиру приснилось огромное высохшее соленое озеро. Воды в нем не было. Дно было покрыто толстой коркой соли, под которой не осталось ничего живого, ни растений, ни рыб. Дохлые рыбы валялись на берегу. Еще во сне он понял, что это значит. Уже скоро.

О том бое, когда монголы разгромили меркитов, потом сложили легенды. Монголы напали ночью, несколько больших отрядов. Подходя, обернули копыта коням, люди взяли войлок в рот. Меркиты спали. «А вот у нашей старой Хоахчин уши-то получше будут», — усмехнулся Темучжин.

Не все меркиты были застигнуты врасплох. Чильгир услышал, как к поселению подошел большой отряд. Он разбудил Борте и почти вытолкнул ее за порог.

— А ты? — прошептала она.

— Я догоню, беги.

Борте была у соседней юрты, когда монголы напали. Послышались крики, вопли, гиканье. Она вдруг оказалась среди людей, выбежавших из жилищ.

Все бежали, не разбирая дороги, вдоль Селенги, не понимая, что им не спастись. Нападавшие преследовали меркитов и безжалостно убивали их.

Темучжин не хотел еще раз потерять Борте. Он забежал навстречу убегавшим и стал звать ее.

Борте бежала вместе со всеми, постанывая от страха, когда услышала свое имя. Темучжин стоял у нее на пути, она почти натолкнулась на него.

— Борте! — он схватил ее за руку, обнял, и она заплакала, поняв, что произошло.

— Эй! — Темучжин крикнул своим. — Я нашел! Все! Я ухожу! Все, Борте, все, — шепнул он ей, — идем домой, все закончилось.

Только Бельгутай так и не нашел свою мать. Ее отдали в соседнее селение, тамошнему бедному князьку. Местные жители уверяли, что она только что вот была, вот только вышла. Пусть подождет ее, пусть. Она ушла, говорили они, заикаясь, как раз, когда он входил в селение. — И где же она? — спрашивал Бельгутай. — Там, там — пожилая меркитка махала рукой в сторону леса. Там, убежала. Убежала. Мы же люди небогатые. Мы-то люди здесь все простые. Сам видишь, господин, как приходится жить. Твоей матери это недостойно, нет, кто спорит. А она, бедная, так вдруг застеснялась. Как услышала, что ты идешь. Что живет в простоте такой, в бедности. Ты-то знатный хан, услада для матери. А она застеснялась, загоревала — и выпорхнула. — Выпорхнула? — переспросил Бельгутай. — Прыг — и нет ее. Только люди видели, что в лес побежала. Лес-то недалеко у нас. Ты, господин, если гневаешься на нас — гневайся, мы в твоей воле. В твоей власти. Накажи нас, заслужили. Такую ханшу держали в нищем нашем стойбище. Не место ей здесь. Она у нас как солнышко была. Из соседних стойбищ. приходили на нее посмотреть. Вот как. А ты, господин, в лес пошли людей, пока она не ушла далеко. Покричат пусть, глядишь — и найдут. Так далеко-то не убежала еще. Да и что, может, она и не от вас бежала. Может, ей показалось что другое. — Так когда она убежала? — А вот как ты приехал. Как показался твой отряд прекрасный. А как мы увидели твое лицо — грозное, а щеки — что заря — так ее уже здесь и не было.

— Куда ее дели?

— Так в лесу же она, — меркитка была бледна, но говорила толково, не путалась.

— Ну, ты живи пока, — бросил Бельгутай.

Посланные люди вернулись ни с чем. Стемнело. Пока их не было, Бельгутай перебил все поселение, триста человек. В живых оставили только пожилую меркитку и ее семью. Меркитка прожила еще несколько дней, пока мать Бельгутая пытались найти. Это было бессмысленно.

— Как ее убили? — спросил он у меркитки.

— Что ты говоришь, господин, жива твоя мать, не говори так о живых, — забормотала, отмахиваясь, меркитка. Это были ее последние слова.

Вечером, когда все, кроме Бельгутая, вернулись к себе, был устроен пир. Участники похода хвастались подвигами и добычей. То и дело слышалось: «…я смотрю… а он-то… ну, тогда я его…».

Борте улыбалась, глядя в огонь. Она думала: что хуже — бросить ее тогда или вернуть сейчас?

— Послушай-ка, Борте, — сказал Темучжин. — Послушай, что тебе споют.

Он позвал двух участников набега, которые успели сложить песенку о бесславном бегстве Чильгира:

— Как пес, скулил! Бежал, куда глаза глядят. Он и не рад был, что на свет родился.

— Куда таким нашу Борте завоевывать!

— Подавился таким куском!

Борте еще по дороге домой слышала, как Темучжину доложили, что Чильгир убит, и что перед смертью он убил нескольких монголов. Она тогда сделала вид, что дремлет. Не хотела, чтобы видели ее глаза.

Темучжин думал порадовать Борте песней, но заметил, что ей это не нравится. Чтобы не напоминать жене лишний раз о неприятностях, он отослал певцов.

— Вот как все хорошо получилось, да? Как хорошо! — говорила Хоахчин Борте. Она предпочитала никак не оценивать произошедшее между Чильгиром и молодой госпожой. Ну и что, мужчина и женщина, подумаешь. Что удивляться, весь мир на этом держится. Хоахчин никогда потом не говорила об этом, ни с Оэлун, ни с кем-либо еще. Не злой был Чильгир. Если уж попадать в плен, то к таким. Нет, плохого ничего не скажешь. Что делать, это не в нашей власти. Захватили, и все. Наша судьба такая. А так — нет, не злой.

 

ОЭЛУН, МАТЬ ТЕМУЧЖИНА

Пока Темучжин был в походе, Оэлун все время вспоминала смерть Есугая. Она гнала эти мысли, но перед глазами у нее была его смерть, неожиданное возвращение и смерть.

Говорят, его отравили татары. Привело же Небо встретить их по дороге от родных! У них был какой-то праздник, отказаться было нельзя. А может, это только разговоры…

Как доехал до дому, как еще в седле держался все эти дни? Знал, что если упадет, то уже не поднимется, ехал в забытьи, и все мерещилась ему звездная дорога впереди, та, по которой он ехал, она одновременно была и степью, его родными местами, и дорогой среди звезд. Только перед ним было светло (но и звезды почему-то тоже пробивались), а по краям дорога темнела, клубилась, и раздавался тонкий еле слышный звон. Но не было бубенчиков ни на сбруе, ни на одежде Есугая. Он все пытался понять, откуда этот звук, старался вслушаться, ему казалось, что это сейчас самое главное. Он так и не смог объяснить этого Оэлун, она так и не разобрала его слова — там… что это… откуда… — О чем это он? О чем шепчет посеревший Есугай, куда собирается он уйти, зачем он от нее уходит? У нас еще дети не выросли, эй, Есугай, у нас еще старший не женился. И прибежала вторая жена Есугая, и давай кричать — что ты делаешь, Есугай-баатур, духи не ждут тебя, ты им не нужен, ты нам нужен, твоей семье, тебя ждет наш сын, маленький Бельгутай. Но Есугай больше никого не слышал. Все более четким становилось позвякивание непонятно откуда взявшихся бубенчиков. Он разбирал звуки все лучше и лучше, пока не ушел туда, куда они звали.

Оэлун довелось узнать, что в настоящей беде, в настоящем горе люди обязательно бросят. Помогут, когда все неплохо, и то — в какой-нибудь мелочи помогут. Юрту поставить. Займут овцу, инструмент — да. Принять странника — примут, накормят, в дорогу дадут коня, еды, вещи, какие нужны. Святое дело.

Но у вдовы с пятью детьми, только мужа схоронившей, скот угнать — это то, что случится обязательно, это уж само собой.

Оэлун иногда думала — а если бы у нее был один сын, они тоже так поступили бы? Ей казалось, что нет. Что с одним ребенком она как бы человек, как бы живая, и ей положено помогать. А с пятью — понятно, что не вытянет; сегодня они перемрут или через год, конец один, так почему не взять, что плохо лежит?

И когда в день поминовения родных люди ее улуса, собранного покойным Есугаем, не дождались Оэлун, без нее справили все положенные ритуалы, она только от усталости не смогла сдержать слова укора. Ну, и не удивилась тому, что ей ответили — ей, мол, и того не положено, что с земли подберет. Так, все так — молчать надо, да жить как-нибудь. Вот только сыновья подрастут, да все как-нибудь и сложится. Когда-нибудь обязательно отомстят за эту обиду. В конце концов, разве не знатного рода был ее муж Есугай? Разве судьба не привела ее к нему? И дети, значит, вырастут, пусть и без отца. Небо не может оставить их. Поэтому не надо вспоминать обиды сейчас, когда ничем горю не поможешь. Будет время и об обидах вспомнить, только это будет время сытое, спокойное, славное время сыновей Есугая. Тогда и поговорим. А сейчас — нет, все правда, не надо было ей обижаться. Сейчас еще рано. Сейчас пока просто будем жить: есть, что сможем найти, быть приветливыми со всеми, как и полагается. И будем любить друг друга и заботиться друг о друге. Ведь у нас сейчас одни друзья остались — наши тени.

Поэтому Оэлун перестала ждать помощи. Что есть — тем и проживем.

Она не держала зла ни на кого, просто сил на это не было. Да и глупо это — думать о том, что уже совершилось, когда есть столько необходимого, что надо переделать. Теперь, оглядываясь назад, она и сама не понимала, как ей удалось выжить, перетерпеть все это. Небо помогало, это так. Иначе как удалось вырастить детей почти на одной траве, как прямо коней каких-то. И корни сараны годились, и черемуха, и дикие яблоки. Только будешь ли этим сыт… Нет, мясо тоже было — все, какое можно добыть в степи: суслики, сурки-тарбаганы, все в дело шло. Жаворонки. Рыбу мальчишки ловили.

Она должна была вырастить их. Да и сама не хотела умирать раньше срока, раньше, чем поставит их на ноги.

…Вот она и увидела своего старшего в славе. Увидела, как спешат помочь ему сильные соседи, которые совсем недавно и не вспомнили бы, кто такой Темучжин, сын Есугая. Увидела, как он вернул свою красавицу Борте. Вот Небо и смилостивилось над ней, наконец.

Поэтому она не могла не принять сироту, которого ей привезли из похода на меркитов. Через несколько лет еще и еще. Матушке Оэлун привозили оборванных мальчуганов лет пяти, испуганных, чумазых, в изодранной богатой одежде. Они должны были вырасти, чтобы славить ее имя, а не проклинать имя ее сына, который оставил их без родителей. Таких приемных сыновей у нее было пятеро.

 

ЧЖАМУХА

Темучжин после возвращения Борте думал только о ней. Когда они отправились кочевать, он постоянно подъезжал к ее повозке, о чем-то говорил с ней, шутил, смеялся. Он совсем не замечал, как смотрит на него Чжамуха. Как он отводит глаза, когда Темучжин заговаривает о том бое и о том, что Борте, к счастью, не пострадала. Чжамуха не хотел терять друга из-за женщины. Он видел, как она смотрела на Темучжина той ночью: испуганно. Чего она боялась? Он помнил, как она вздрогнула, когда сказали, что меркит убит. Он понимал, что если он расскажет, что он видел, его дружба с Темучжином закончится.

А Борте была спокойна. Она вернулась свой дом. Она ехала со своей свекровью. Свекровь улыбалась ей и поглядывала на нее, когда Борте этого не видела. Она плакала от счастья, когда Борте вернулась. И от того, конечно, что ее сын не пострадал.

Борте понимала, что все эти косые взгляды начнутся позже, потом, когда они все успокоятся. Когда отъедут далеко от мест, напоминающих о том ночном бое. Борте понимала это и плакала сейчас. Сейчас, когда можно было объяснить эти слезы пережитым страхом, счастьем от возвращения. Она понимала, что уже скоро, через несколько дней, ее слезы будут удивлять и наводить на ненужные мысли.

Поэтому, позже, когда Борте поняла, что беременна, она запретила себе плакать. Она должна была быть счастливой. Она и была счастлива от того, что хотя бы ребенок останется от Чильгира. Она успокоилась. Темучжин был счастлив. Свекровь тоже была довольна. Эта мудрая женщина понимала, конечно, что никто и никогда не сможет доказать, что это ребенок — ее внук, как невозможно будет доказать и обратное. Но сколько такого бывало и еще будет. И если Небо позволит, у его сына и Борте будут еще сыновья, в которых никто не усомнится.

Только Чжамуха, когда улыбался Борте, смотрел на нее холодными глазами. Он не верил ей, и было ясно, что он недолго сможет это скрывать. Скоро Чжамуха начал позволять себе какие-то намеки в разговорах с ней, когда свекровь не могла слышать. Борте улыбалась и делала вид, что не поняла, не расслышала, но не переспрашивала. Ей нужно было время. Она не знала, как это произойдет, но Чжамуха не нужен ни ей, ни ее сыну.

— Почему, Борте, шаман велел ехать нам в северные земли, как ты думаешь? — спрашивал Чжамуха. — Что такого может ждать сына Темучжина в этих северных землях? Никогда не слышал ничего подобного. Скажи, Борте, может, ты что-то знаешь? Борте? — и он смеялся, обращая вопрос в шутку.

Свекровь обернулась на эти слова. Ни она, ни он, конечно, не могли знать правды. Но намек, скрытый в словах Чжамухи, обеспокоил свекровь. Всю жизнь противостоять слухам, мыслимо ли это? Борте ей нравилась, но если у них с Темучжином больше не будет мальчика — а что сейчас будет мальчик, это она знала — что ж, он найдет себе другую жену.

— Знаешь, мне приснился странный сон, — сказала как-то Борте Темучжину. — Он не дает мне покоя. Я даже рассказала его шаману, он сказал, что ничего страшного, но меня это тревожит. Глупости, наверное, так у всех бывает.

— Если шаман сказал, то и не думай больше об этом сне, — улыбнулся Темучжин.

Конечно, он спросил у шамана, что за сон приснился Борте. Конечно, шаман рассказал ему, что сон говорит о предательстве.

— Я не хочу видеть Чжамуху, — сказала Борте через несколько дней. — Не спрашивай, почему.

— Почему?

— Потому, что мне не хочется его видеть, — она отвернулась.

Чжамуха не заметил, что отношение к нему Темучжина изменилось. Чжамуха понимал, что нельзя, не будет он говорить о Борте со своим другом, но понимал также, что уже ничего не может с этим поделать. Он не мог позволить ей обмануть своего друга, который ее спас. Да спас ли? Так ли ей было плохо в плену? В сладком плену? Он хотел, чтобы она знала, что он, Чжамуха, всегда будет готов рассказать Темучжину, что было на самом деле. Ничего, что он — и никто — никогда не сможет это доказать. Она должна понимать, что обман не останется безнаказанным.

И ему казалось, что Темучжин уже все понял и так. Но Чжамуха не мог ему рассказывать о своих мыслях. Темучжин сам должен догадаться. А если он решит заговорить об этом с Чжамухой, то Чжамуха, наверное, будет защищать Борте. Как друг. Тогда подозрения Темучжина усилятся, он и сам все поймет. А Чжамуха останется его другом. Так будет лучше всего.

Было самое начало осени. День был солнечный, безветренный. Борте смотрела, как Темучжин едет к ней, поговорив с Чжамухой. Когда он подъехал, она заметила, что он чем-то удивлен.

— Что случилось?

— Не знаю. Он сказал что-то вроде того, что трава зеленая, а небо голубое. Задаешь человеку вопрос, а он говорит в ответ, что вода мокрая.

Борте засмеялась.

— А о чем ты спрашивал?

— Да какая разница? Ты говоришь об одном, а человек говорит какую-то ерунду. Да еще так, как будто он пророк.

— Да, он в последнее время изменился, — нехотя согласилась Борте. — Наверное, любой бы потерял голову на его месте. Все-таки, участвовать в этом твоем знаменитом походе…

— Да… — согласился Темучжин, хотя ему это и в голову не пришло бы. — А что ты говорила, что не хочешь его видеть?

Борте потупилась.

— Ну… Наверное, он действительно имеет право перемениться. Ведь он же меня спас… если бы не он…

— Что? — засмеялся Темучжин. — Он? Он тебя спас?

— Он так говорит.

— И ты поэтому не хотела его видеть?

— Ну… в общем… неважно.

Темучжин наклонился и посмотрел ей в глаза:

— Говори.

— Наверное, мне показалось. Мне сейчас все не так кажется… Мне не нравится, как он на меня смотрит.

— И ты видела сон, — пробормотал Темучжин.

— Я не хотела тебе говорить. — Борте умоляюще взглянула на него. — Мало ли что померещится беременной женщине. Я не хочу, чтобы ты из-за меня потерял друга.

Темучжин невесело рассмеялся.

— С чего ты взяла, что я потеряю друга… — «Это друг меня потеряет, — подумал он. — И для него лучше, если бы этого не случилось».

Очевидное очевидно, что об этом говорить. Чжамуха сказал это, чтобы Темучжин задумался. Когда говоришь не так, как от тебя ждут, человек задумывается: а что за этим стоит? Пусть Темучжин задумается, пусть поймет, что простые вещи не так просты. Впрочем, Чжамуха был уверен, что Темучжин спросил о том, куда лучше ехать, имея в виду что-то совсем другое. Потому что зачем спрашивать очевидное? Чтобы просто поговорить? А что другое он мог иметь в виду, когда уже видно, что и сам обо всем догадался.

Чжамуха даже не оглядываясь, знал, что Темучжин поехал к Борте. И что они говорят о нем. И что он спрашивает, что происходит. Спрашивает так, как это он умеет. И не захочешь, а расскажешь. «Не знаю, как она выкрутится», — подумал Чжамуха. Ему даже стало ее немного жаль. Но это чувство мелькнуло и пропало. Интересно, все сегодня закончится, или еще надо будет терпеть это дурацкое двойное положение, когда ты друг и не друг. Не друг — потому, что не можешь рассказать правду. Но потому и не можешь, что именно друг. «Как все запуталось, как все запуталось. Эти женщины… Лучше бы нам оставить ее тогда у меркитов. Да пропади она пропадом совсем». Чжамуха хлестнул коня и поскакал быстрее. Скачка отвлекла его. Когда он немного успокоился, то почувствовал, что что-то изменилось. Еще не понимая, он оглянулся.

Он был один в степи. Темучжин повернул в другую сторону, и уже давно, судя по всему.

Чжамуха смотрел ему вслед и никак не мог поверить, что Борте его обыграла.

Следующие несколько дней Чжамуха никогда не вспоминал. Он берег покой друга. Скрывал от него правду. И вот теперь он смотрел на степь перед собой и пытался понять, как это произошло. Его охватило бешенство.

Его люди устроили стоянку у ручья. Чжамуху они видели редко. Он все время пропадал, далеко уезжая от своих. Тогда он нашел озеро, к которому приезжал каждый день.

С одной стороны у озера был небольшой холм, поросший короткой рыжеватой травой. Эта трава росла только здесь. В тот год не было засухи, и трава в степи была зеленая, сочная. Но это место было как будто выжжено.

Озеро всегда было ровным и спокойным. По небу плыли облака. Чжамухе казалось, что облака отражались в воде более четкими, чем были на небе. В те дни он стал как будто острее видеть. Он впервые заметил, что каждая травинка под ветром качается отдельно. Когда дует ветер, только издалека кажется, что вся трава склоняется в одну сторону. Но Чжамуха видел, что каждая травинка — как дерево, раскачивается обособленно, не так, как соседние. Для этого ему даже не пришлось всматриваться, он стал замечать это сразу.

Он видел, что травинки, по которым он шел, сухие, пожелтевшие на концах, что трава не равномерно зеленая, а состоит из множества таких четко очерченных травинок. Что с каждым днем листья на кустарниках немного меняют цвет. Он не помнил, чтобы когда-нибудь все так быстро изменялось осенью. Осень всегда наступала постепенно, неделя за неделей зеленое понемногу становилось желтым, желтое — красным. Теперь же он замечал, как все становится другим с каждым часом, на протяжении дня. Все менялось, все умирало, чтобы никогда не стать тем, что было.

Чжамуха часами смотрел в неподвижные воды озера. Если бы Темучжин позвал его сейчас, просто вернулся бы за ним и сказал: прости, брат, что было, то было, поехали, — Чжамуха, не колеблясь, поехал бы с ним опять. И ненавидел себя за это. Темучжин никогда не вернется, как он решил, так теперь и будет. «Так бывает, — подумал Чжамуха, сжав зубы. Он не заметил, что уже давно идет по степи, жуя травинку. Скачка недостаточно его изматывала. — Да, так случается. Теперь как будет, так и будет».

Темучжин видел, что с Чжамухой что-то происходит. И все это вместе: беременность Борте сейчас, сразу после плена, ее сон. Потом она не захотела видеть Чжамуху.

А этот поход… Друг или не друг, а такого свидетельства простить нельзя. И при этом он засматривался на Борте. Темучжин замечал, что он подъезжает к ней, говорит о чем-то. Раньше он с ней так часто не беседовал. А теперь? Почему теперь?

Этого Темучжин не забыл и много лет спустя, когда он уже был Чингис-ханом. Когда он казнил нукеров, предавших Чжамуху, и его самого. Нукеров он казнил бы в любом случае, предателям нельзя доверять. Но дело было не только в этом. Он хотел, чтобы Чжамуха ушел с лица земли, чтобы и память о нем пропала. О нем, который не только знал о тех событиях, — знали многие, с этим ничего нельзя было поделать — но теперь оставался единственным их участником. «Одни предатели кругом, одни предатели», — вздохнул Чингис-хан, когда ему доложили, что Чжамуха после долгих часов казни все еще жив.