Сентябрь 1942 г.

«Тур», в который попала Алекс, продлился дольше, чем ожидали его участники. Воронеж, Ростов, Ставрополь, Краснодар. Раньше это были просто буквы на карте. Теперь эти названия отпечатались в памяти Алекс кровью и дымом. В одни города журналисты попадали до начала военных действий, другие уже были разрушены, а бывало и так, что в городе шли бои. Алекс фотографировала солдат, согнувшихся за грохотавшими пушками, или их силуэты на фоне пламени с длинными, как копья, штыками.

Чем дальше они продвигались на юго-запад, тем чаще над ними появлялись истребители. Генри научил Алекс различать советские и немецкие самолеты. И теперь, как только американка видела в небе советский истребитель или штурмовик, она невольно спрашивала себя, не сидит ли за штурвалом женщина. Особенно девушка с белокурыми кудряшками, торчащими из-под шлема.

Вместе с остальными журналистами Алекс дважды возвращалась в Москву, передавала снимки советским цензорам и отправляла прошедшие проверку фотографии в «Сенчери» дипломатической почтой. Ее компаньоны тоже отдавали цензорам свои статьи, ворчали каждый раз, когда они что-то удаляли, но добросовестно отправляли «подчищенные» истории с Центрального телеграфа в свои редакции. Приезжая в Москву Алекс сразу уведомляла Джорджа Манковица телеграммой, что жива-здорова и что фотографии скоро будут. Потом она отправлялась в гостиницу, где стирала руками свою одежду.

Алекс вернулась на линию фронта в третий раз. Девушка чистила объективы фотоаппаратов, готовясь к очередной вылазке, когда в журналистскую землянку вошел Паркер.

– Послушай, эта новость тебя наверняка заинтересует. Я был в штабе дивизии, пытаясь взять интервью, и там узнал, что только что разбилась одна из известных советских летчиц.

– Кто именно? – вскричала Алекс. Пожалуйста, только не кто-нибудь, с кем я знакома, мысленно взмолилась она.

– Я точно не запомнил. Роскова, Косова – что-то такое.

– Марина Раскова? – сердце Алекс сжалось от этого удара.

– Да, она. Я не понимаю по-русски, но ты можешь прочесть сама. Вот, взгляни, – Паркер протянул ей экземпляр фронтовой газеты «Красная звезда». – Судя по всему, это событие большой значимости.

Алекс вспомнила выдающуюся целеустремленную преданную делу майора Раскову. Быть может, в мирное время они бы даже стали друзьями. Мать-настоятельница для сотен женщин-пилотов, штурманов и механиков. Все они наверняка убиты горем.

Американка быстро пробежалась по статье, до последнего надеясь, что Паркер что-то напутал, но в газете действительно сообщалось о трагической гибели Расковой. Среди соболезнующих значился сам Сталин.

– Будут проведены государственные похороны, – произнесла Алекс. – Церемония назначена на воскресенье.

– Думаешь, это хорошая история? – Лицо Паркера засияло от предвкушения.

Он не знал Марину Раскову и не переживал, и это раздражало Алекс. Она поумерила пыл Паркера.

– Трудно сказать. В любом случае я была с ней знакома и собираюсь почтить ее память. Когда я могу отправиться в Москву?

– Поговори с командиром дивизии. Он узнает, собирается ли кто-то в Кремль.

Алекс, не дослушав, вышла из землянки.

* * *

У нее ушло два дня на то, чтобы добраться до Москвы на военном самолете, предназначенном для эвакуации раненых. Но спешить не было нужды. Останки Марины Расковой везли в Москву на специальном поезде. После этого закрытый гроб с телом на три дня поставили в Доме Союзов, куда потянулась мрачная очередь из тысяч скорбящих.

Алекс присоединилась к ним в день похорон. Она подошла к гробу, окруженному красными знаменами, а потом вышла из очереди и стала ждать прибытия почетного караула. Шестеро мужчин в форме подняли гроб на плечи и вынесли его наружу, поставив на лафет орудия, который был прицеплен к джипу. За гробом с венками по Красной площади медленно шли представители правительства, офицеры и солдаты. Один из них нес красную подушечку, на которой были выложены медали погибшей. Алекс тоже дошла вместе с процессией до Кремлевской стены, где был проведен короткий похоронный ритуал. Рядом с гробом теперь стояла пожилая женщина, державшая за руку девочку. Должно быть, осиротевшие мать и дочь Марины Расковой, подумала Алекс.

К присутствующим с речью обратился генерал Осипенко и другие кремлевские лица, которых американка не знала, после чего почетный караул дал ружейный залп. Из громкоговорителей, установленных на стене, зазвучал гимн СССР, и гроб увезли. Алекс было известно, что это лишь церемония. Тело Марины Расковой затем будет кремировано, а урна с прахом захоронена в Кремлевской стене.

Журналистка старалась фотографировать происходящее как можно аккуратнее. Вокруг нее плакали люди, и она разделяла с ними эту тяжелую утрату. Алекс не верила в жизнь после смерти и посмеялась бы, если бы её стали уверять в том, что дух Расковой знал, что она пришла на похороны. Но ей все равно казалось важным быть здесь, у гроба, отдать дань уважения этой необыкновенной женщине, трагически ушедшей из жизни.

Толпа стала расходиться, и Алекс тоже побрела в сторону «Метрополя», размышляя о том, как ей теперь вернуться на Южный фронт. Впрочем, она чувствовала усталость от одной этой мысли. Вдруг кто-то возник на пути у журналистки, вынуждая её остановиться.

– Анна Дьяченко… – тихо сказала Алекс, узнав женщину.

– Здравствуйте, мисс Престон. Я надеялась, что вы придете сюда фотографировать, и мне удастся вас отыскать. Я побоялась спрашивать вас в гостинице.

– Как вы узнали, что я Москве?

– Я не знала этого, конечно же. Настя отправила меня сюда. Она подумала, что вы, скорее всего, приедете на это печальное мероприятие, чтобы сделать снимки.

– Настя? – выпалила внезапно обрадовавшаяся Алекс, пытаясь разобраться в ситуации. – Вас послала Настя? Но как?

Анна взяла журналистку под руку и повела ее в сторону метро.

– Две недели назад она была ранена. Госпитали переполнены, и она попросилась ко мне. Сейчас она дома и хочет вас увидеть.

– Ее ранили? Насколько серьезно? – В голове у Алекс была полная каша и множество вопросов. – Вы не боитесь, что вас заметят в компании со мной?

Анна сначала ответила на последний вопрос.

– Навестите нас не сегодня, а в какой-нибудь другой день. Сейчас мы просто два пассажира метро, – Анна ускорила шаг, потянув за собой Алекс. – Ее ранило в ногу, но лучше пусть она сама все вам расскажет.

* * *

Соседи у подъезда и в коридоре коммуналки увидели Алекс. Но даже если среди них и были стукачи, мать Насти явно решилась пойти на риск. Огорошенные соседки в коридоре воззрились на незнакомку. Анна Дьяченко указала на Алекс, одетую в форму летчицы, и сказала нарочитым тоном: «Это американский лейтенант. Она была другом Марины Расковой». После этих слов выражение подозрительности на лицах соседок сменилось благоговением. Анна открыла дверь в свою комнату и впустила Алекс.

Настя Дьяченко сидела, вытянув ноги и опираясь на подушки, на лавке, которая, как верно догадалась журналистка еще в первый раз, служила ей постелью. Лицо девушки просто сияло.

– Проходите, присаживайтесь, – пригласила мать Насти, и Алекс поняла, что стоит не шелохнувшись.

Не отрывая глаз от лица Насти, Алекс подошла к ней и поцеловала девушку в лоб.

– Я… так рада снова видеть тебя.

Пальцы Насти скользнули по подбородку Алекс.

– Я не была уверена, что ты в Москве, но очень на это надеялась.

– Узнав о гибели майора Расковой, я вернулась сюда, как только смогла, чтобы попрощаться с ней. Если б я знала, что ты здесь, я бы приехала раньше, гораздо раньше, – Почувствовав, как Анна придвинула ей стул, американка села.

– Я не могу унять слезы с тех пор, как узнала об этом. Я любила ее. Мы все любили ее. Ты фотографировала на похоронах?

– Да, я сделала несколько снимков. Отправлю их через посольство без цензуры. Может, у меня и будут с этим проблемы, только мне все равно. Хочу, чтобы американцы увидели эти фотографии и узнали про Марину Раскову.

– Хорошо, мне нравится. Я тоже хочу, чтобы они про нее узнали. Где тебя застало это известие?

– В Каменске. Я была там вместе с другими журналистами. Мы ездим в те места, куда нам разрешает Кремль.

На Настином лице появилась вымученная улыбка.

– Какая ирония судьбы. Я как раз вылетала с аэродрома в Каменске, когда меня подбили.

Алекс нахмурилась.

– Подбили… звучит просто ужасно.

– Да уж, – согласилась Анна, стоявшая позади Алекс, – я чуть в обморок не упала, когда получила это известие.

Когда тема сменилась и речь зашла о воздушном бое, глаза Насти засверкали.

– Ты бы видела нас, Алекс! Шесть советских Яков против шести Мессершмиттов. Думаешь, равный бой? Ничего подобного. Я откололась от своей группы, и у меня было такое чувство, что все шесть Ме-109 сели мне на хвост. Сбежать бы не вышло, так что я полетела им навстречу и сбила одного из них. Но его напарник вернулся и задел мой самолет и мою ногу в придачу пулеметной очередью.

– Не могу про это слушать, – призналась Анна. – Вы тут поговорите, а я пойду собираться на работу. – Мать Насти достала с полки полотенце и отправилась в общую ванну, закрыв за собой дверь.

Настя всё так же увлеченно рассказывала:

– Сначала я даже не почувствовала боли, просто стало мокро. Я наклонилась, чтобы взглянуть на ногу, и тут еще одна пуля попала в кабину – прямо туда, где секунду назад была моя голова. Похоже, раненая нога спасла мне жизнь.

– И ты все-таки смогла приземлиться? – не веря своим ушам, спросила Алекс.

– Да. Я дотянула до аэродрома, благо, до него было недалеко. Посадила самолет на взлетную полосу и катилась, пока он не остановился. Потом я просто отключилась. Я пришла в себя, когда однополчане вытаскивали меня из кабины, словно мешок с углем. Меня отправили в госпиталь. Врачи сказали, что пуля чиркнула по кости, но не раздробила ее. Меня продержали там несколько дней, а потом отпустили домой, потому что нужно было освободить место для солдат с более тяжелыми ранениями.

Алекс приподняла одеяло, чтобы посмотреть на ранение: на ногу была наложена шина, и она была до колена забинтована.

– Сколько дней ты пробудешь дома?

– Я уже здесь десять дней. Как только снова смогу нормально ходить, сразу вернусь обратно. Сколько еще немецких самолетов не сбито!

– Это уже совсем другое, чем быть Ночной ведьмой. Я хочу сказать, что теперь ты бьешься с врагом лицом к лицу и при свете дня.

– Так и есть. И самолеты совсем другие! Я обожаю Як, хотя учиться на нем летать было чертовски трудно. Там лишь одно кресло пилота – инструкторы летать с нами вместе не могли. Во время первых полетов у меня волосы шевелились от страха.

Настя уставилась в пространство, вспоминая.

– Это что-то невероятное. На этом самолете можно уходить в пике, делать всевозможные петли, зигзаги и входить в штопор с такой скоростью, что просто голова идет кругом. – Глаза Насти сияли восторгом.

– Как думаешь, ты скоро снова начнешь ходить?

– Я и сейчас уже хожу на костылях и с каждым днем становлюсь всё сильнее.

Алекс с трудом подавила желание погладить девушку по волосам.

– Ты… чудесно выглядишь.

Настя помрачнела.

– Тебе обязательно возвращаться немедленно? Я имею в виду на фронт. Ты можешь задержаться в Москве на несколько дней? Когда мама уходит на работу, здесь так тихо. Я просто с ума схожу.

Алекс на мгновение задумалась.

– Все не так уж просто: журналистам разрешение для поездок на фронт выдает Сталин, и мне придется снова подавать заявку в Отдел печати. Но, да, я останусь.

Настя посмотрела на Алекс таким взглядом, что американка замерла.

– Ты удивительная, – восторженно прошептала Настя. – Приехала сюда с другого конца света. Когда я рядом с тобой, у меня такое чувство, что открывается какая-то дверь, через которую видно совсем другой мир.

– Там и есть целый другой мир. Надеюсь, когда-нибудь я смогу тебе его показать.

Настя по-прежнему сжимала руку Алекс.

– Ты говоришь, как моя мать. Она постоянно твердит мне про все эти возможности. Она, конечно, коммунистка, но не любит Сталина.

– У нее есть на то причины. Она рассказала мне про арест твоего отца. Мне очень жаль. Советский режим очень жесток, разве не так?

Лицо Насти исказилось, словно от пощечины.

– Я не хочу говорить о моем отце. Вдобавок мы воюем не ради Сталина. Мы сражаемся за Родину и ради друг друга.

Заводить разговор про отца девушки явно было ошибкой. Алекс покраснела, почувствовав, что совершила промах. Она прикоснулась к щеке девушки.

– Мне бы очень хотелось, чтобы тебе не нужно было воевать. У тебя вся жизнь впереди! Дети, внуки, дача где-нибудь на Украине.

Настя схватила ладонь Алекс и прижала к своей щеке.

– Я никогда не мечтала об этом, мне хотелось только летать. Пролететь над всем миром… – Настя вдруг резко сменила тему: – Расскажи мне про Нью-Йорк!

Алекс услышала, как открылась дверь, и обернулась. В комнату вошла Анна в рабочей одежде.

– Мама, Алекс собирается рассказывать про Нью-Йорк.

– Как интересно. Мне бы тоже хотелось послушать, – сказала Анна, снимая домашние тапки и надевая поношенные ботинки.

– Это правда, что богатые капиталисты живут в высотках, а рабочие и чернокожие прозябают в нищете? – спросила Настя.

Алекс на мгновение задумалась, прежде чем ответить.

– Да, разница между богатыми и бедными действительно есть. Очень богатые люди живут в пентхаусах на последних этажах домов. Зато у нас можно выбиться наверх из самых низов. По крайней мере, у кого-то это получается. Мой отец приехал в США ни с чем. Но он разбирался в лошадях и получил хорошую работу: заботился о лошадях в одном из отделений полиции.

– А чернокожие? – спросила Анна. В ее голосе прозвучал искренний интерес, безо всякого сарказма.

– Это больной вопрос для американцев. Большинство чернокожих бедны и проживают в худших городских районах. Многие из них безработные или выполняют самую тяжелую и грязную работу. Я… даже не знаю, почему так.

– При коммунизме хотя бы никто не сидит без работы, – заметила Анна, завязывая ботинок.

– Я никогда особо не интересовалась политикой, – призналась Алекс, – но мне кажется, везде есть свои плюсы и минусы. В условиях сурового капитализма в США каждый человек обладает свободой, но у него нет защиты. Президент Рузвельт, конечно, ввел программу социального страхования, но она распространяется прежде всего на тех, у кого есть работа. Каждому приходится бороться за себя, и, если ситуация против него, он падает на самое дно. У вас у каждого есть и работа, и еда, и здравоохранение, но всем нужно делать то, что велит правительство, и никто не смеет выступать против коммунистической партии.

– У каждой нации – своя догма, – подытожила Анна. – Тьмы низких истин мне дороже…

– Нас возвышающий обман, – закончила вместо нее Настя. – У моей мамы это самая любимая строчка из Пушкина. Пожалуйста, не подумай, что мы всегда такие циничные.

– Быть может, однажды, после войны, вы обе приедете в мою страну и увидите своими глазами, каково это – жить по нашим догмам. – Хотя Алекс и сказала «обе», смотрела она на Настю.

– О, это было бы забавно. Интересно, ваша Таймс-сквер похожа на Красную площадь?

– Уверяю тебя, ни капельки. Там много магазинов, и вообще это даже не площадь, а, скорее, пересечение двух главных улиц. Но если ты приедешь, я обещаю, что отведу тебя туда и в универмаг «Мэйси», где куплю тебе все шарфы, какие ты только пожелаешь.

Анна бросила взгляд на маленькие часы на полке и встала.

– Жаль, но мне пора: смена начнется через пятнадцать минут. Пожалуйста, останьтесь, мисс Престон. Моей дочери так одиноко, а вы, как я вижу, хорошо на нее влияете, – женщина быстро поцеловала обеих девушек и вышла из комнаты.

Когда дверь за ней закрылась, Алекс осознала, что осталась наедине с Настей впервые с той ночи на летном поле, когда Настя ее поцеловала. Американка немного поерзала на месте, пытаясь вспомнить, о чем же они говорили.

– Я скучала по тебе, – вдруг произнесла Настя.

– Правда? Мне казалось, ты думала о других вещах.

– А ты по мне скучала? – спросила Настя. Взгляд ее голубых глаз был очень серьезен.

– Да, скучала. И я всегда боялась, что твой самолет собьют.

– Меня и впрямь подбили, так что можешь перестать волноваться на этот счет.

– Пожалуйста, не допускай этого больше.

– Я постараюсь, но немцы, ты знаешь… они такие тупые. Мы всё просим и просим их уйти, но они никак не уходят. Это страшно раздражает.

– Я рада, что ты способна шутить на эту тему, но то, что ты выжила, – чистое везение.

– Это ты принесла мне удачу. Я надела подаренный тобой шарф. Он до сих пор немного пахнет тобой.

– Пахнет мной? О боже! Должно быть, это не слишком приятно.

– Вовсе нет! Он пахнет, даже не знаю… теплой картошкой или чем-то таким, гостеприимным. Тот же самый запах, когда мы прощались на летном поле. Ты помнишь? Я тогда тебя поцеловала.

Щеки Алекс зарделись румянцем.

– Конечно, помню. Но я не поняла, что все это значило. Я до сих пор не знаю.

– Может, мне нужно продемонстрировать это еще раз, и тогда ты все поймешь.

Сердце Алекс забилось как бешеное. Настя играла с ней, и она была во власти этой советской девушки. Алекс пристально посмотрела в Настины глаза – такие же голубые, как русское небо.

– Может.

– Я не могу встать. Тебе придется подойти ко мне.

– Подойти к тебе, – глупо повторила Алекс, – хорошо. – Она присела на краешек узкой кровати, на которой полулежала девушка. Когда Алекс наклонилась над ней, полные губы Насти медленно растянулись в улыбке.

Но тут кто-то стал громко и настойчиво колотить в дверь – Алекс отпрянула от девушки.

– Анастасия Григорьевна! – донесся голос с той стороны. – Кое-кто хочет с вами поговорить. Это официально.

Настя с тревогой посмотрела на Алекс.

Официальное лицо. Значит, добра не жди, подумала Алекс, приоткрывая дверь. Каково же было ее изумление, когда за дверью она обнаружила знакомого шпика из «Метрополя»! Низенький толстячок с проплешиной на голове в мятом костюме. Человек из НКВД.

– Пройдемте со мной, пожалуйста, – сказал он.

* * *

Алекс затопили страх, сожаление и чувство вины. Спускаясь вслед за шпиком по грязным ступенькам, она никак не могла сосредоточиться. Неужели она подвергла семью Дьяченко смертельной опасности? Угрожало ли что-нибудь ей самой? Боже, что же она натворила?!

Энкавэдэшник подвел американку к машине, стоявшей рядом с домом.

– Садитесь, – велел он, открывая пассажирскую дверь. Алекс немного успокоилась. Во всех известных ей фильмах жертву похищения всегда заталкивали на заднее сидение машины или вообще в багажник. С тяжелым выражением лица человек из органов обошел автомобиль, сел за руль и завел двигатель. Алекс снова охватил страх.

– Кто вы такой и куда вы меня везете?

Он заговорил, глядя перед собой и не переводя взгляда на девушку.

– Не важно, кто я. Гораздо важнее, куда я вас не везу, а именно – в штаб-квартиру НКВД.

От слов «штаб-квартира НКВД» у Алекс похолодело сердце.

– Я приписана к военно-воздушным силам США, и меня будут искать, – заявила девушка. Но она блефовала.

Шпик не обратил на эту угрозу никакого внимания.

– Вы создаете проблемы, – резко произнес он. – Семья Дьяченко и без того была под подозрением из-за отца, и ваше присутствие снова разжигает это недоверие.

На мгновение Алекс лишилась дара речи. Он не собирался её арестовывать. Похоже, энкавэдэшник хотел ее урезонить. Это не укладывалось у американки в голове.

Приободрившись, она сказала тоном, граничившим с грубостью:

– Она советский герой, гордость своего полка. Почему журналисту нельзя с ней побеседовать?

– Не глупите, – рявкнул шпик. – Ваша встреча носила совсем иной характер. Это был частный визит американской гражданки в политически неблагонадежную советскую семью.

– К чему вы клоните? Мне нельзя навещать Дьяченко?

– Да, нельзя, если вы хотите их уберечь.

Алекс не мигая посмотрела в заляпанное лобовое стекло, заметив, что они уже второй раз поворачивают за тот же угол.

– Почему вы мне это говорите?

– Потому что НКВД не хочет арестовывать героя.

– НКВД или вы? Я ни разу не слышала о пощаде со стороны НКВД.

– Вы задаете слишком много вопросов. Просто поверьте мне на слово: вам туда нельзя. За вами слежу не я один, – мужчина остановил машину перед «Метрополем».

Наклонившись над Алекс, он потянул ручку и толкнул дверцу.

– Теперь можете выходить.