Алекс проснулась оттого, что кто-то тронул ее за руку, и поняла, что рядом с ее кроватью на ящике из-под боеприпасов сидит Настя. Журналистке удалось слабо улыбнуться.

– А я гадала, куда ты запропастилась.

– Я была на дежурстве, когда ты приехала. А когда я приземлилась, мне сказали, что медсестры увезли тебя на западный берег, я волновалась за тебя всю ночь. А потом тебя принесли без сознания, и я ужасно боялась потерять тебя. Врачи сказали, что ты потеряла много крови, и сделали тебе переливание. Похоже, теперь все будет в порядке. – Настин голос странно осип, а ее глаза опухли и покраснели.

Алекс посмотрела по сторонам.

– Я в госпитале?

– Да, это 833-й советский военно-полевой госпиталь. Ты помнишь, что произошло?

– Я летела на авиабазу вместе с Катей, нас атаковал Ме-109. Катя! Как она?!

Настя сжала задрожавшие губы.

– Ее тоже привезли в этот госпиталь, и мы сказали ей, что ты посадила самолет на аэродроме. Она велела поблагодарить тебя за то, что ты привезла ее на родину.

– Так с ней все в порядке?

– Она умерла сразу после этого. – Теперь Алекс поняла причину опухших глаз Насти. – Но она знала, что была на родной земле с нами, – добавила летчица и вытерла свою щеку тыльной стороной ладони. – Мы похоронили ее рядом с летным полем.

– Господи, – прошептала потрясенная Алекс. – Катя умерла. Это все из-за меня. Она прилетела за мной в Сталинград.

– Не говори так. Она летала в «котел» каждый день. Мы все летаем туда. Просто настал день, когда ее подбили. Ты тут ни при чем.

– Да, но…

Алекс прервал голос врача, изможденной седовласой женщины. Замусоленный халат плохо сидел на ней, как и белый камуфляж на молодых солдатах-пехотинцах. Судя по ее красным полуприкрытым глазам, женщина уже давно не спала. Американка недоуменно посмотрела на врача.

– Я спросила, как вы себя чувствуете, – повторила женщина.

– Жить буду.

– Вот и хорошо, потому что вам придется уйти. Нам нужна койка для более тяжелых случаев. Вам повезло: на улице стоит ГАЗ-55, который сейчас поедет в Ахтубу. У нас тут умирающие от тифа больные, поэтому вам будет лучше вернуться к себе на базу.

– Тиф, – Настя повторила это страшное слово. – Спасибо, что сказали, доктор. Вы могли бы кого-нибудь позвать, чтобы помочь мне нести носилки? – Девушка взяла куртку Алекс, лежавшую в ногах койки. Потом она повернулась к журналистке. – Ты можешь сесть?

– Хм, кажется, да. – Алекс подняла голову, а Настя стала ее поднимать. – Меня тошнит, дай мне минутку. – Американка немного приподнялась, покачиваясь, после чего с трудом, застонав, просунула здоровую руку в рукав своей куртки, почувствовав засохшую внутри кровь.

Вскоре пришла молоденькая медсестра со сложенными холщовыми носилками. Она положила их поперек кровати и раскрыла. Носилки были в зловещих бурых пятнах.

– Не вставайте, просто ложитесь вот сюда, – велела медсестра, и Алекс, повиновавшись, со сдавленным стоном легла на здоровый бок.

– Моя камера. Где моя камера? – всполошилась журналистка.

– Она здесь. – Настя подняла с пола потертый футляр с фотоаппаратом и повесила его себе на плечо. Летчица взялась за носилки спереди, а медсестра – сзади, и они быстро прошли в коридор. Алекс сразу поняла, почему ей пришлось освободить место: по всему коридору на одеялах лежали наспех перевязанные раненые. Некоторые были без сознания, другие скулили от боли.

На улице бушевала метель, но им нужно было пройти каких-то метров шесть до «скорой». После того, как Алекс занесли в автомобиль, Настя, поблагодарив медсестру, закрыла дверь. В машине было темно, но спустя несколько мгновений глаза журналистки привыкли к серому свету, падавшему через заледеневшие окна, и она смогла рассмотреть громоздившиеся вокруг ящики.

– Здесь есть еще кто-нибудь? – спросила американка. Машина подпрыгивала на ухабах и заваливалась из стороны в сторону.

– Похоже, только мы, – ответила Настя, присаживаясь на пол рядом с Алекс. – Как ты себя чувствуешь? Не замерзла?

– Все хорошо. Вдобавок мы снова одни в темноте. Помнишь, что было в последний раз? – сказала Алекс, пытаясь подбодрить их обеих.

– Мои самые приятные воспоминания, – хихикнула Настя.

– Это хорошо, потому что я хочу сказать, что люблю тебя, и хочу, чтобы ты поехала со мной в Нью-Йорк.

– Я тоже тебя люблю, но как я могу уехать? Это моя земля, мой язык, мой народ. – Настя схватила Алекс за руку, в ее голосе чувствовалась тревога. – А ты собираешься возвращаться в Нью-Йорк?

– Не прямо сейчас. Я останусь здесь как можно дольше. Но когда война закончится, если мы обе останемся живы… Пожалуйста, подумай об этом. Я понимаю, это твой народ, но Сталин – тиран. Он уже стольких людей убил: кулаков, офицеров, таких, как твой отец.

Настя убрала руку.

– Ты ничего не понимаешь насчет моего отца и насчет того, насколько важна победа коммунизма. Его убил не Сталин. Он был врагом народа.

– Милая, ты действительно в это веришь? Ты правда считаешь, что Сталин не устраивал репрессий и показательных процессов, не создавал ГУЛАГ и другие лагеря, не приказывал пытать людей в застенках Лубянки? Разве тебе не приходится тайно передавать письма своей матери рискуя попасть под арест? И почему мы должны говорить шепотом? Не потому ли, что опасаемся, что тебя могут лишить жизни только за то, что мы ведем этот разговор?

– Перестань, пожалуйста. Мне сейчас не до этого. Я чуть было не потеряла тебя, и все, чего я хочу для нас, – это быть вместе и в безопасности.

Алекс потянулась к девушке в темноте, но остановилась от боли, пронзившей ее плечо.

– Возьми меня за руку, будь добра.

– Конечно. – Настя взяла ладонь Алекс обеими руками и стала целовать ее холодные пальцы. – Нам нужно столько всего обсудить, я знаю. Но только не сейчас, когда мы обе боремся за выживание.

– Ты права. Мы едва знаем друг друга, и я хочу столько всего узнать о тебе. Я даже не знаю, любишь ли ты собак, и какая музыка тебе нравится.

Настя прижала руку Алекс к своей груди.

– Я люблю собак, и больших, и маленьких, хотя собаки у меня никогда не было. Мне нравятся народные песни и Мусоргский.

– У тебя был парень? Ты когда-нибудь влюблялась?

– В школе я однажды целовалась с мальчиком. Его звали Дмитрий. Нам было по двенадцать лет. Первым человеком, которого я по-настоящему обожала, была Марина Раскова, но ее любили все. Нет, раньше не влюблялась, только в тебя, в твои губы, в те невероятные вещи, которые ты делаешь со мной своими руками.

Здоровой рукой Алекс притянула Настю к себе и нежно поцеловала.

– Как жаль, что я не могу удержать тебя подальше от твоего самолета.

– Ты не можешь. Но ты всегда будешь со мной в кабине. Я постоянно ношу твой шарф. Но что будет с тобой? Ты потеряла столько крови, и не можешь двигать раненой рукой. Я не могу о тебе позаботиться. Где же ты будешь выздоравливать?

– В гостинице «Метрополь». Воздушные налеты в Москве почти прекратились, и я до сих пор могу позволить себе покупать еду. Со мной все будет в порядке.

Настя поцеловала ладонь Алекс.

– Я так рада, это хорошее решение. Там у тебя знакомые журналисты. Вдобавок я буду знать, где ты, по крайней мере следующие несколько недель.

Алекс вздохнула и тут же закряхтела от боли в плече.

– Хотелось бы и мне знать, где будешь ты.

* * *

«Метрополь» был совсем не похож на госпиталь, хотя надо отдать должное, во всем остальном он был лучше. Никто не присматривал за Алекс, пока она лежала с температурой, страдая от боли. У девушки не было других лекарств, кроме аспирина, который она привезла с собой из Нью-Йорка. Но, в отличие от тысячи раненых советских солдат, у нее была настоящая постель. За дополнительную плату ей приносили еду прямо в номер. Больше всего она изнывала от скуки.

Спустя несколько дней, когда Алекс дрожала в недостаточно прогретой комнате, кто-то постучал в дверь.

– Входите! – крикнула она. – Не заперто.

Дверь приоткрылась, и в комнату медленно вошла одетая во все черное фигура, неуклюже державшая кастрюлю, замотанную в полотенца.

Анна Дьяченко робко улыбнулась.

– На кухне мне сказали, что вы ранены, так что я принесла вам борща. Сама его сварила.

Алекс лишилась дара речи, потом махнула рукой, приглашая женщину подойти ближе.

– Вам опасно приходить ко мне. То есть вся эта дружба…

– По субботам я работаю в прачечной отеля, поэтому риск невелик. В любом случае, я знала, что вы будете одна. – Анна Дьяченко стояла посреди номера, продолжая держать кастрюлю. – У вас есть чашки?

– Есть гостиничные миски и ложки, остались после завтрака. – Алекс дернула подбородком в сторону тумбочки. Анна поставила туда кастрюлю и отправилась мыть грязные миски к раковине в углу комнаты.

– Вы принесли кастрюлю горячего супа прямо из дома?

Анна придвинула стул к кровати и поставила миски рядом с кастрюлей.

– Конечно, нет. Я принесла борщ в банке, и мне разрешили его разогреть здесь на кухне. Вообще это запрещено, но у меня здесь есть друзья. – Женщина разлила аппетитно-пахнущий теплый борщ по мискам.

Они молча ели. Борщ оказался неожиданно вкусным. Анна, наверное, использовала свой недельный паек овощей и жира, чтобы его приготовить. Плечо у Алекс продолжало болеть, но сам факт того, что кто-то позаботился о ней, благотворно подействовал на девушку.

Закончив есть первой, Анна поставила миску на тумбочку.

– Как вы себя чувствуете?

– Мне не на что жаловаться. Мне все еще ужасно больно, но лихорадка прошла, и, похоже, удалось избежать инфекции. Еще пару недель и я поправлюсь.

– За вами кто-нибудь присматривает?

– Не то чтобы присматривает. Но если мне действительно кто-то понадобится, я могу позвать кого-нибудь из журналистов.

– Это хорошо.

В воздухе повисла неловкая тишина, пока Анна собирала пустые миски и ложки и снова понесла их к маленькой раковине в углу. Занятая мытьем посуды, мать Насти заговорила, не оборачиваясь.

– Только не подумайте, что я хочу что-то выведать, но как-то вы обмолвились, что учились в школе в Ленинграде. Вы там родились?

У Алекс не было причин что-то скрывать.

– Да, я там родилась и жила до десяти лет. Мой отец работал в царских конюшнях, так что можно представить, как это не понравилось большевикам. Впрочем, революцию я не помню. Только лошадей.

– Интересно, почему дети запоминают лишь то, что для них важно. Мой отец был машинистом. Это он отвез семью Романовых в Екатеринбург, где их расстреляли. Но, разумеется, я ничего этого не помню, одни поезда. У вас остались там родственники?

– Ни одного знакомого. И мне не приходится слишком сильно переживать из-за блокады. И без того становится плохо при мысли о том, сколько ленинградцев умирает от голода. Но было бы куда хуже, будь у меня там близкие люди.

– Да, в этом все дело.

– До моего приезда в СССР все русские были для меня безликим народом. Они олицетворяли систему, от которой моим родителям пришлось спасаться бегством. Мать с отцом даже отказались от своих русских имен. Но теперь, когда я знаю вас, летчиц и Настю, все изменилось!

– Она вам небезразлична? – Взгляд Анны, казалось, прожигал Алекс насквозь.

– Очень. Я хочу для нее всего самого лучшего, как и вы, я уверена. Я не имею в виду славу – это у нее уже есть – но какого-то счастья после войны.

Анна сцепила свои длинные мозолистые пальцы.

– Я тоже хочу, чтобы она была счастлива, но НКВД всегда будет следить за ней из-за ее отца.

– А если бы она могла жить в безопасности где-нибудь в другой стране, что бы вы сказали об этом? – пробуя почву, спросила Алекс.

– Вы говорите о том… чтобы сбежать на сторону врага? – Анна выглядела встревоженной.

– Только гипотетически. Вы бы в ней разочаровались?

Анна задумалась, а потом покачала головой.

– Что бы Настя ни сделала, меня ничто не разочарует. Я буду страшно скучать по ней, но буду довольна, зная, что она счастлива. – Анна встала и надела пальто. – Но этого разговора не было, вы же понимаете?

– Конечно.

– Я загляну к вам снова на следующей неделе, перед работой.

Анна наклонилась и быстро поцеловала Алекс в лоб. Держа в одной руке кастрюлю и полотенца, женщина открыла дверь.

Алекс улеглась и уставилась в потолок, осоловевшая после теплого борща. Ей нравилась эта интеллигентная женщина. Смогла бы Анна когда-нибудь понять ее любовь к своей дочери? Алекс задремала, решив, что, пожалуй, нет. Она сама едва ли понимала это чувство.

* * *

Ее разбудил очередной стук в дверь. Кто на этот раз? Для завтрака слишком рано. Алекс еще с трудом вставала с постели и предпочитала делать это лишь в случае, когда ей требовалось в туалет.

– Кто там? Открыто.

Генри Шапиро просунул голову в приоткрытую дверь.

– У вас открыта дверь? Разве это безопасно?

– Лучше, чем вставать с раненым плечом. Привет, Генри. Что новенького у вас там внизу?

Мужчина вошел в комнату.

– Только посмотрите, что вы натворили! – воскликнул Шапиро и притворно воздел руки. – Отправились куда-то без нас, в одиночку, и вот тебе на – сразу заработали ранение. Что с вами случилось?

– Самое настоящее военное ранение, полученное в Сталинграде.

– Так вы теперь настоящий фронтовик, отличная работа.

– Я бы предпочла обойтись без этого знака отличия. А где пропадали вы? Я валяюсь тут уже пять дней.

Генри взял единственный в комнате стул и поставил его рядом с кроватью.

– Я и сам побывал на фронте, только в Ленинграде.

– А, родной город моего отца. Там все действительно так плохо, как я слышала?

– Что бы вы ни слышали, там еще хуже. Дворцы и знаменитые дома пострадали от бомбардировок. Но самое худшее – голодная смерть. В прошлую зиму погибли тысячи местных жителей. У них не было ни дров, ни света, ни еды. В этом году ситуация улучшилась: припасы доставляются в город по замерзшему Ладожскому озеру. Мы тоже попали в город по этой дороге. У меня вышел отличный репортаж – если цензоры его пропустят.

– Если там про голод и смерть, конечно, нет. Почему бы вам не отправить этот репортаж в обход цензуры через посольство?

– Это слишком опасно. Советский Отдел печати просматривает все газеты и журналы, для которых мы готовим материалы. Если они заметят подобную статью с моей подписью, меня немедленно вышлют отсюда.

– Ну и что! Порой, вспоминая свою роскошную жизнь в Нью-Йорке, я думаю, что, если меня вышлют из СССР, это будет не так уж плохо.

– Для меня это будет настоящая трагедия: у меня русская жена и двое детей.

– Что? У вас есть семья? Почему же тогда вы живете в «Метрополе»?

– Это гораздо удобнее, ведь мы живем в Подмосковье. Там безопаснее, чем в самом городе, но оттуда слишком далеко добираться сюда каждый день. Я навещаю семью по выходным.

– Я думала, советским гражданам запрещено вступать в тесные отношения с иностранцами.

– Не то чтобы явно запрещено, но риск того, что оба человека могут быть обвинены в шпионаже, становится больше. За публикацию статьи о блокадном Ленинграде меня могут выслать из страны, но мою жену могут и вовсе арестовать, а детей – забрать. Любить русскую женщину – не для малодушных.

Алекс потерла занывшее снова плечо.

– Я это запомню.

– Так вы побывали в Сталинграде. Я слышал про сталинградскую битву ужасные вещи.

– Так и есть. Я оказалась в гуще сражений лишь на один день, но мне хватило с лихвой. Вдобавок погиб мой близкий друг. Она вывозила меня на самолете и лишилась жизни из-за меня, и это убивает меня больше, чем раненое плечо.

Генри покачал головой.

– Это опасно – начинать переживать. Насчет бойцов, я имею в виду. Гибель этих людей может разорвать вам сердце, и вы уже не сможете делать свою работу.

Алекс мрачно кивнула.

– Когда я плыла сюда на судне из Исландии, то познакомилась с радистом, и он сказал мне почти то же самое: когда вокруг тебя слишком много смертей, твоя душа умирает и победа теряет значение. Война заканчивается, когда враг сдается, но ты уже не можешь плыть навстречу закату.

– Он был прав. Я уже давно перестал верить в счастливые закаты.

* * *

Благодаря регулярному питанию и своей хорошей конституции Алекс постепенно поправлялась, разрабатывая правую руку. Она проявила сталинградские снимки и отправила их цензорам в Отдел печати, радуясь, что снова занялась делом. К ее удивлению, почти все фотографии были одобрены. Пока снимки доберутся до Нью-Йорка, пройдет еще немало времени, поэтому Алекс поспешила в посольство, чтобы отправить их дипломатической почтой. Заместитель посла, как всегда, был радушен и, впечатленный боевым ранением журналистки, разрешил ей позвонить в редакцию «Сенчери» по посольскому телефону.

На звонок ответил Джордж Манковиц.

– Прости, что так долго молчала. Меня ранили, точнее, подстрелили, – сразу сказала Алекс.

– Что?! Где это случилось?

– В Сталинграде. Когда я летела над городом на самолете У-2… в общем, это долгая история. Но я отправила тебе несколько отличных снимков сегодня утром.

– Господи, Алекс! Я так и знал, что ты угодишь в какую-нибудь передрягу. Мы только что узнали от службы новостей, что русские взяли Сталинград. Ты хочешь вернуться домой? Ты проделала замечательную работу, но задержалась там гораздо дольше, чем можно было ожидать.

– Нет, пока не хочу, со мной все в порядке. Впрочем, можешь перевести мне еще денег. В гостинице выдают мало свежих овощей, а я не хочу заработать цингу.

– Без проблем, детка. Все, что пожелаешь. И что же за фотографии ты мне пришлешь?

– Пару снимков Сталинграда с воздуха, но они не очень. Фотографии медиков получились получше. То, что они делают, – просто поразительно, они вытаскивают раненых под обстрелом и голодают.

– Отлично! Обожаю материалы «про жизнь»: одни люди спасают других людей, едят из котелков, начищают кожаные сапоги и т. п.

– Это женщины, Джордж. Медсестры. И у них нет кожаных сапог, зимой они носят валенки, они из войлока.

– Так я про это и говорю! Читатели обожают такие детали. Там были беременные?

– Ага, а еще – котята.

– Ладно-ладно, не умничай. Ты же понимаешь, о чем я. Между прочим, твой дружок Терри в Нью-Йорке. Он звонил вчера, спрашивал, нет ли у меня вестей от тебя.

– Он собирается возвращаться в Москву? Отлично. Позвони ему и скажи, чтобы привез мне носки. Только не капроновые, а толстые шерстяные носки. И четыре блока сигарет. Я серьезно. Сама я не курю, зато русские – да, и ты удивишься, узнав, как много можно получить благодаря пачке «Лаки Страйк».

– Хорошо, детка. Я обо всем позабочусь. Ты продолжаешь присылать мне отличные снимки, а я – деньги и сигареты. И носки.

– Договорились. Передавай остальным ребятам в редакции привет от меня. Через неделю пришлю тебе телеграмму.

* * *

Алекс шла по Красной площади мимо завезенных в Москву штабелей дров. Сообщалось, что союзники стали поставлять в город больше угля, но москвичи по-прежнему стояли в очередях с санками, чтобы получить полагавшиеся им по карточкам дрова.

В начале февраля над городом нависало темное небо, снова шел снег. Алекс была одета довольно тепло, но ее длинная куртка уже порядком износилась. Вдобавок правый рукав был испачкан засохшей кровью изнутри. Надо было попросить Джорджа прислать ей новое пальто.

Алекс вошла в гостиницу и спросила у администратора, нет ли для нее почты. Тот лишь покачал головой. Где же была Настя, черт подери? Если советские войска взяли Сталинград, ее должны были перебросить в другое место. Почему она ничего не пишет? Несмотря на то, что теперь она снова могла нормально ходить и прекрасно поговорила с Джорджем, Алекс почувствовала, как на нее наваливается тоска.

Поднявшись в свой номер, девушка встала у окна и наблюдала за крупными снежинками, кружившими снаружи. Она лишь слегка преувеличила, рассказывая Джорджу о своем здоровье. В целом она поправилась, лишь быстро уставала и чувствовала боль в плече, когда пыталась поднять что-то тяжелое. А еще она умирала от скуки. Лишь бы только получить какую-нибудь весточку от Насти.

Алекс смотрела в окно. Мимо Большого театра, пригибаясь от ветра, шли люди. В пальто и надвинутых на глаза ушанках все они выглядели на одно лицо. Две женщины, дежурившие у редко использовавшейся зенитки, казались несчастными. Они жались к маленькому костерку, который развели рядом с колесами пушки. Алекс заметила, что после взятия Сталинграда на улицах Москвы стало больше людей в форме. Наверное, они получали увольнительную на несколько часов в качестве награды за то, что им удалось уцелеть, в то время как миллионам других – нет.

Журналистка несколько раз прошлась по комнате. До нее вдруг дошло, что лучшим средством борьбы со скукой будет работа. Пришла пора позвонить в Отдел печати и узнать, куда ее могли направить.

Раздавшийся стук в дверь заставил ее вздрогнуть. Неужели ей снова принесли еду в номер? Она же попросила больше этого не делать. Испытывая легкое раздражение, Алекс резко открыла дверь.

Перед дверью стоял какой-то солдат в полушубке и надвинутой по самые брови ушанке. На его плечах и шапке лежал еще не растаявший снег. А потом человек поднял голову.

– Настя! – вскрикнула Алекс и, схватив девушку за рукав, втащила ее в комнату. Алекс немедленно прижала Настю к себе, и ее подбородок стал мокрым от снега на полушубке.

– Как тебе удалось вернуться в Москву? Как ты? Почему ты мне не писала?

Настя сняла с себя полушубок и ушанку и бросила их на пол. В гимнастерке и летных брюках-галифе она выглядела просто чудесно. Судя по блестевшим новеньким погонам, девушка получила новое звание.

– Тебя повысили! – Алекс снова обняла Настю и поцеловала, взяв ее лицо в свои ладони. – Сколько у тебя времени? – Это был очень важный вопрос.

– Не слишком много, – вздохнула Настя. – Мне дали лишь сорок восемь часов, и я сразу поехала к маме. Пока я ела борщ, я сказала, что хочу тебя увидеть. Похоже, она не удивилась. Мне кажется, она понимает, как много ты значишь для меня. Но мне нужно вернуться к ней через пару часов, а завтра на рассвете сесть на первый поезд.

– Так у нас всего два часа? Тогда проведем их в постели. – Алекс расстегнула Настин ремень и бросила его на полушубок.

– Мне нравится эта идея, но, честно говоря, сначала мне нужно помыться. Мне не хотелось терять на это время дома, к тому же у тебя своя ванная, ведь так?

– Да, я проявляю там свои снимки. Но к счастью, на данный момент я все закончила. – Алекс схватила Настину гимнастерку и задрала ее наверх. – Мне хотелось сделать это с того самого момента, когда я увидела тебя, идущую по летному полю, – сказала журналистка и стянула гимнастерку через Настину голову. Волосы у девушки растрепались из-за ушанки.

– Прямо с того момента, как мы познакомились? – рассмеялась Настя, снимая сапоги и расстегивая брюки. – Ну ты и хищница.

– Я?! И это говорит мне девушка, которая охотится за немецкими летчиками и убивает их?

– Хорошо, хорошо. А теперь хватит острить, лучше поцелуй меня.

– Сначала ты снимешь эти ужасные трусы. Пойдем, я включу тебе воду. Тебе повезло, в гостинице еще есть теплая вода, но только до пяти часов вечера. – Алекс пошла в ванную и открыла кран, откуда потекла тонкая струйка теплой воды.

Настя последовала за ней.

– Ужасные? Ничего не ужасные. Я только вчера постирала их в снегу. – Стянув с себя последний предмет одежды, Настя встала перед Алекс, скрестив руки на груди.

Алекс, проверявшая воду, выпрямилась и улыбнулась.

– Какая же ты красивая. Я помню, как однажды ты показала мне свою прекрасную грудь, безжалостная распутница. Потом я много дней не могла успокоиться. – Алекс положила руки на талию Насти и притянула девушку к себе.

– И я. – Настя прижалась к американке, быстро поцеловала ее в губы и забралась в ванну. Со вздохом удовольствия девушка прикрыла глаза. – Ты залезешь ко мне?

– На двоих воды не хватит. Но я помогу тебе. – Алекс присела на корточки и стала поливать теплой водой Настины ноги.

Летчица провела мочалкой по лицу и горлу.

– Помощь мне понадобится, я всегда забываю, где нужно мыться.

– Вот здесь очень важно. – Взяв маленькое гостиничное мыло, Алекс провела им по внутренней стороне сначала левого, а потом правого бедра Насти.

Девушка откинулась на край ванны.

– О да. Я вечно забываю о своих ногах. Хорошо, что ты вспомнила.

Алекс продвинула свою мыльную руку вперед, и Настя села, схватившись мокрой ладонью за плечо Алекс, и пройдясь скользкими губами по щеке и уху американки.

– Да, это место тоже помой, и подольше. Как в прошлый раз в планере.

Журналистка стала намыливать курчавившиеся на Настином холмике волосы, а затем начала массировать нежные складочки внизу. Алекс ласково водила пальцами вдоль гладкой поверхности, чувствуя, нарастающее удовольствие девушки. Продолжая массировать ладонью, она позволила двум пальцам обогнуть небольшой изгиб и скользнуть в жаркую глубину.

– Да, вот так. Обожаю это, – простонала Настя в ухо Алекс и накрыла ее губы своими, запустив язык в рот американки. Теперь они обе проникали друг в друга. Пальцы Алекс двигались нежно и ритмично до тех пор, пока у Насти не сбилось дыхание. Тогда журналистка отстранилась.

– Я придумала кое-что получше, дорогая. Давай вытрем тебя и переместимся в кровать. – Алекс встала и сняла с себя рубашку с брюками, представ обнаженной перед слегка ошеломленной Настей.

– Нет, забудь о полотенце, – сказала американка и, взяв девушку за руку, потянула ее из ванной к постели. Они снова стали целоваться, прижимаясь друг к другу обнаженными мокрыми телами пока не упали на кровать. Алекс взяла инициативу на себя, и летчица, безжалостно расправлявшаяся с немецкими пилотами, сдалась ей на милость.

Алекс страстно целовала губы, шею и грудь девушки, скользя руками по ее крепкому молодому телу, переполняемая желанием. Настя отдавала ей свою невинность, редкий и драгоценный дар. В нетерпении Алекс раздвинула Настины ноги, чувствуя сильное волнение от оказанной чести быть первой, кто дарит девушке это наслаждение.

Настя схватила американку за плечи, пытаясь вернуть ее обратно в свои объятия. Но Алекс была непреклонна и продолжала спускаться вниз по мокрому Настиному телу, покрывая легкими укусами низ живота девушки. Крепко обхватив Настю за бедра, журналистка исследовала ее самый укромный уголок, познавая его и в то же время, открывая девушке восхитительное удовольствие. Ее язык танцевал вокруг заповедного местечка несколько долгих и мучительных для Насти минут, пока девушка не взмолилась о пощаде. Алекс взяла на себя смелость еще немного растянуть золотую нить наслаждения, затем провела языком в финальный раз, и Настя унеслась в небеса.

Алекс положила голову девушке на живот и довольно долго так лежала, после чего, перебравшись выше, обняла Настю, чувствуя, как поднимается и опадает ее грудь в такт дыханию.

Настя провела губами по волосам возлюбленной и вздохнула.

– Я так счастлива, что мы выжили в Сталинграде. Ради этого момента стоило уцелеть.

Алекс приподнялась, опершись на здоровую руку.

– Я тоже рада, дорогая. Жаль только Кате это не удалось. Она тоже заслуживала вернуться домой к кому-то, кто ее любит.

– Валерия и Рая тоже не вернулись, как и все остальные, кто остался там.

– Их лишили не только любви, но ты это знаешь лучше меня. Я пробыла там лишь несколько часов, и мне казалось, что наступил конец света.

– Мне тоже казалось, что это конец света, когда я пролетала над Сталинградом после того, как немцы сдались. Я могла различить улицы лишь по неровным бетонным выступам, которые раньше были стенами домов. Даже высоко в воздухе стоял запах пороха и пепла.

Настя уставилась в потолок, вспоминая.

– Должна признаться, что чувствовала какое-то горькое удовлетворение, когда смотрела вниз и видела, как поверженные немцы ползут на восток нескончаемым потоком, словно насекомые. Наверное, так шли и наши солдаты, захваченные в плен.

– Это какое-то безумие, да? – Алекс погладила девушку по щеке. – Целые армии, попавшие в плен, перемещаются в противоположных направлениях: одна на восток, другая – на запад. Вожди похожи на сумасшедших шахматистов, и вся Европа служит им шахматной доской.

Они снова замолчали. Алекс обняла девушку.

– Я так не хочу, чтобы ты уезжала. Ты хотя бы знаешь, куда тебя отправляют?

– Меня прикрепили к 73-му гвардейскому полку, который базируется в Ростове. Ты могла бы приехать туда в качестве журналиста?

– Это невозможно. Я попала в полк ночных бомбардировщиков лишь по личному приглашению майора Бершанской. Потом майор Казар по каким-то непонятным личным мотивам позвала меня в полк истребителей, но, очевидно, я лишилась этой привилегии. И уж точно я не смогу поехать за тобой сама по себе, хотя именно этого мне бы хотелось больше всего.

Настя тихонько хихикнула.

– По типу, как женатые пары делают, да?

Алекс не рассмеялась.

– Я бы женилась на тебе, если бы могла.

Летчица снова хихикнула.

– А ты бы взяла мою русскую фамилию, или мне бы пришлось стать Престон?

– У меня когда-то было русское имя. При рождении меня назвали Александрой Васильевной Петровой.

Настя повторила прежнее имя Алекс вслух.

– Чудесное имя, я его запомню. – Теперь в ее голосе сквозила печаль. Девушка бросила взгляд в окно: на улице по-прежнему шел снег, но уже стемнело. На лице у Насти отразилась настоящая мука, когда она, выбравшись из рук Алекс, отодвинулась на край кровати.

– Прости, любимая, но я обещала матери вернуться и провести с ней последние часы перед отъездом. – Девушка встала и взяла свое белье.

Подавленная Алекс стала одеваться рядом с ней.

– Кажется, это смешно – просить тебя быть осторожной. Но хотя бы надевай мой шарф. Он еще у тебя?

– Конечно, у меня. – Настя вытащила шарф из кармана брюк. – Он всегда на мне, когда я в воздухе.

– Если бы я только могла превратить этот шарф в настоящий талисман, способный уберечь тебя! – Алекс повязала шарф на шею Насти и помогла ей надеть гимнастерку, мрачно наблюдая, как девушка вновь превращается в солдата. Наконец, американка подала Насте полушубок и ушанку, а затем надела свою куртку. – Я провожу тебя на улицу.

Настя кивнула, и они молча спустились вниз. Не говоря ни слова, они вышли на Театральный проезд. С неба продолжали падать крупные мокрые снежинки, уже засыпав ледяную корку на дороге толстым слоем снега. Алекс едва сдерживала слезы, когда с нежностью прикоснулась к Настиному лицу.

– Прощай, моя ведьма Сталинграда.

Настя, на которой были рукавицы, взяла руку Алекс и прижала ее ладонь к своей щеке.

– Спокойной ночи, Александра Васильевна Петрова. – С этими словами летчица исчезла в снежной пелене.