Прошла неделя после того, как было объявлено о гибели Насти, затем другая. Алекс не могла объяснить даже себе, почему она не уезжает. Наверное, она лишилась последних сил; ее словно парализовало, как человека, потерявшего смысл жизни. Кроме того, она чувствовала Настю в этих женщинах, которые были для летчицы семьей, и сама пока не могла от них оторваться.

В ноябре, когда дожди сменились снегопадом, Алекс все же задумалась о возвращении в Нью-Йорк, где было центральное отопление, хорошая еда, а также возможность уединиться. Но, представив, как она вернется в свою квартиру на 112-й улице, Алекс не ощутила энтузиазма. У нее не было даже кошки.

Инна тоже перевелась обратно к ночным бомбардировщицам, и порой они вместе сидели в землянке рядом с приспособленной под печку бочкой из-под топлива, как осиротевшие сестры. Но во время вылетов, продолжавшихся всю ночь, женщин охватывал дух товарищества, который Алекс так любила, и который поддерживал ее на плаву.

Однажды ветреным декабрьским днем, когда Алекс вышла из землянки, направляясь на завтрак, ее остановила майор Бершанская.

– Я слышала, вы умеете летать на У-2, – сказала она.

– Летела один раз, над Сталинградом. Это был не лучший день в моей жизни. Я приземлилась в сугроб.

Бершанская сморщила нос.

– Не слишком блестящая рекомендация, не правда ли? Но все же, есть работа, которую нужно сделать, а у нас не хватает рук.

– Что?! Вы хотите, чтобы я вылетела с бомбами? – Алекс пришла в ужас.

– Нет, ничего столь рискованного. Есть партизанские отряды, действующие в тылу врага, и они более или менее находятся под командованием Красной армии. Нам достался отряд Ковича – мы будем доставлять им продовольствие и боеприпасы. У нас есть и самолеты, и штурманы, и даже припасы, но не хватает пилотов. Все летчицы распределены на ночные вылеты.

– Доставить припасы? На вражескую территорию?

– Да, но немцев там мало. Вы просто все сбросите, даже не сажая самолет, и вернетесь на базу. В темноте это довольно безопасно. Мы дадим вам пару дней на то, чтобы вы потренировались летать на У-2. Что скажете?

Алекс все взвесила. Она никогда не летала в темноте и понятия не имела, как приземляться без освещения. Более того, поскольку она была иностранным журналистом, подобный полет, возможно, стал бы нарушением международных законов. Безумие чистой воды.

– Конечно, я это сделаю. Но вам придется снабдить меня летной формой. В последний раз в воздухе я чуть не замерзла до смерти.

– Загляните ко мне в штаб после завтрака, познакомитесь со своим штурманом Валентиной. А я подыщу вам форму.

* * *

Солнце садилось за редкие деревья на горизонте, когда Алекс вышла на летное поле. Она разминала руки и ноги, проверяя, как двигается тело под толстыми ватными курткой и штанами. Сменить свои меховые ботинки на шнуровке, купленные в «Мэйси», на непромокаемые сапоги, которые выдавались советским пилотам, она не согласилась.

В последнем свете угасающего зимнего дня журналистка опустила уши шапки-ушанки, наблюдая, как наземная команда заканчивает крепить специальные цилиндры вместо бомб под крыльями. К ней приблизилась Валентина, и они вместе пошли к биплану.

– Я полагаю, вы знаете, куда лететь, – сказала Алекс, похлопав по фюзеляжу самолета, словно по лошадиному боку.

– Конечно, знаю. Сейчас я вам покажу. – Валентина расстелила карту на хвостовом крыле самолета. – Мы вылетаем вот отсюда, – штурман постучала пальцем в перчатке по углу карты. – Потом в основном летим на юго-запад над Володаркой, – девушка прочертила пальцем линию по диагонали. – Зона сброса вот здесь, к востоку от Винницы. – Валентина сложила карту. – Нам не нужно приземляться, мы просто опустимся как можно ниже и сбросим контейнеры, как бомбы. Люди Ковича все заберут.

– Вы уверены, что сможете провести нас в темноте?

– Штурманы как раз для этого и нужны. Вдобавок я довольно хорошо знаю этот район. Вы просто ведите самолет, а я буду следить за маршрутом по карте и компасу. У нас теперь есть радио для внутренних переговоров, так что я скажу вам, когда сменить курс и сбросить груз. Когда мы будем на подлете, партизаны услышат звук двигателя и обозначат место сброса сигнальными огнями.

– Ну что ж, как скажете. – Взволнованная и перепуганная одновременно, Алекс забралась в кабину пилота, пристегнулась и надела наушники. Позади нее Валентина проделала то же самое.

Маленький У-2 слегка вильнул, разгоняясь на короткой взлетной полосе, но сразу взлетел и стал набирать высоту. Алекс следила за высотометром, пока они поднимались, оставляя внизу припорошенную снегом землю.

В наушниках раздался голос Валентины:

– Когда поднимемся на тысячу метров, возьмите курс на юго-запад. Мы полетим над Володаркой, она прямо рядом с речкой. Я буду следить за полетом по часам, но в целом вам нужно лететь над рекой на юго-запад. Это еще около ста километров до Винницы.

Алекс повиновалась. Она сосредоточилась на том, чтобы держать самолет ровно и не опускаться. Ночь стояла ясная, и было довольно легко следовать речным руслам, где вода серебрилась от лунного света.

– Как-то спокойно. Это потому, что немцы не могут нас засечь, или у них пушек не осталось? – спросила Алекс.

– Я бы не стала на это рассчитывать. В этой части Украины продолжаются тяжелые бои, в том числе с использованием артиллерии. Вот почему партизанам нужны наши припасы. Но мы уже должны быть над местом сброса. Снижайтесь до пятисот метров и начинайте кружить. Мы поймем, что партизаны пришли, когда увидим огни.

Алекс стала летать кругами, как ей велели.

– На четыре часа, видите? – услышала она голос Валентины в наушниках. – В форме латинской буквы «L». Развернитесь и летите вдоль длинной палочки буквы, а над короткой попробуйте снизиться до ста метров.

– До ста метров? Почему сразу не до двадцати?

– А вы сможете? Было бы чудесно.

– Это был сарказм.

Алекс нацелилась на основание буквы «L», следя за высотометром. Двести метров, сто пятьдесят, сто. Но до цели еще оставалось достаточное расстояние. Алекс решилась и стала считать вслух: «Девяносто… восемьдесят… семьдесят… шестьдесят пять. Груз пошел!»

Одной рукой журналистка дернула проволоку, чтобы сбросить контейнеры, а другой потянула ручку управления на себя. Самолет, внезапно полегчав, взмыл над деревьями.

– Ты молодец, Алекс, отличная работа. Теперь, когда наберешь высоту, разворачивайся. Мы полетим назад над теми же речками.

Алекс продолжала подниматься, держа курс на запад. Выровняв самолет, она высунулась из кабины.

– А что это там, внизу? Все кругом темным-темно, а там что-то светится. Неужели они не боятся ночных бомбежек?

– Думаю, это концентрационный лагерь в Виннице, и немцам известно, что мы не станем его бомбить, потому что там находятся наши военнопленные.

– Лагерь для военнопленных, здесь, на Украине? Конечно, в этом есть смысл. У нас есть их военнопленные, у них – наши. Как вы думаете, можно как-то узнать, есть ли там наши пропавшие пилоты? Я хочу сказать, ведут ли немцы учет и записывают ли имена?

– Я понимаю, о чем вы думаете. Мы все об этом уже подумали. Но она погибла, Алекс. Надо просто отпустить.

* * *

Алекс не уезжала из полка, потому что ничего не чувствовала и пребывала в апатии. Тяжелая физическая работа и дружба помогли ей пережить горе, но теперь она должна была уехать. Она поедет в Москву, а потом, может, и домой.

Журналистка вышла из столовой, пригнувшись от декабрьской метели, и уже собиралась пойти в свою землянку поспать, как перед ней появился какой-то человек.

– Майор Бершанская, доброе утро.

Вместо ответного приветствия Бершанская лишь сказала:

– Будьте добры, пойдемте ко мне в штаб. Кое-кто хочет с вами поговорить.

– Да, конечно. – Майор была слишком серьезна, и это был дурной знак. Тем не менее, Алекс отправилась следом за командиром полка в двухкомнатный сарай, служивший майору и штабом, и спальней.

Их поджидали три офицера, одетые в тяжелые овчинные полушубки. Ярко-синие фуражки с темно-красными околышами выдавали в них сотрудников НКВД. У Алекс заколотилось сердце.

Один из офицеров выступил вперед.

– Алекс Престон?

– Да? – тихо произнесла журналистка.

– Пожалуйста, пройдемте с нами. – Другой мужчина слегка стиснул предплечье Алекс и повел ее к двери.

– Могу я забрать свои вещи из землянки? Одежду и документы.

– Мы уже забрали ваши документы, а одежда вам не понадобится, – сообщил ей офицер, и после этого Алекс сразу вывели на улицу.

Снаружи стояла группа из шести женщин, и они – похоже, озадаченные не меньше журналистки – наблюдали, как энкавэдэшники заталкивают Алекс на заднее сиденье машины. Между прочим, американский джип, полученный по ленд-лизу, мельком подумалось Алекс, как тот, который она видела в Архангельске.

Во время долгого пути до железнодорожной станции офицеры хранили молчание. Толку спрашивать, почему ее арестовали, не было. В отличие от Виктора, которого Алекс еще могла разговорить, эти сотрудники НКВД были похожи на роботов.

Поездка на поезде тоже прошла в молчании, хотя мужчины курили и изредка переговаривались между собой. Американка сидела у прохода и была без наручников, но пытаться сбежать было бесполезно. Немцы их не бомбили. Алекс почти захотелось, чтобы это произошло, хотя, что бы она стала делать? Бросилась бы по снегу к лесу, чтобы умереть там от холода?

На вокзале в Москве их ждал служебный автомобиль. Когда машина завернула за угол, Алекс узнала наводящее страх здание в конце переулка.

Тюрьма на Лубянке.

Штаб-квартира НКВД на самом деле располагалась в парадном дореволюционном здании, но из-за слухов о том, что происходило в его подвалах и допросных, здание было окружено аурой, излучавшей смертельную угрозу. У Алекс стиснуло грудь.

* * *

Журналистка на собственном опыте убедилась, что сначала заключенного лучше подержать в неведении. За три дня, пока она томилась в подвальной камере, девушка чуть не сошла с ума. Она всегда рассчитывала на то, что могущественные мужчины помогут ей в случае необходимости, но что делать, если они даже не подозревали, что ей нужна помощь?

Алекс почувствовала облегчение, и в то же время леденящий ужас, когда охранник, наконец, вывел ее из камеры. Куда ее ведут – на свободу или на допрос? Когда они прошли по коридору к темной комнате, Алекс поняла, что второе. Наводящая животный страх комната была пустой, за исключением пары стульев и лампочки на потолке, вся комната пропиталась старым потом и сигаретным дымом. Не подгибайся у нее колени от страха, Алекс, может быть, даже рассмеялась бы оттого, что обстановка слишком уж походила на декорации к фильму.

Только вот люди, появившиеся в допросной следом, не были актерами. Журналистка узнала всех. Во-первых, безымянный мужчина, которого она иногда замечала в «Метрополе» – очевидно, замена Виктору. Затем Лаврентий Берия, глава НКВД, у которого крови на руках было не меньше, чем у самого Сталина. Затем в комнату зашел Иван Осипенко и – вот так сюрприз! – Тамара Казар. Пухлость и расслабленность генерала еще больше подчеркивали худощавость и напряженность Казар.

Алекс чувствовала себя газелью, окруженной голодными львами.

Первым заговорил Берия. Маленький и лысый, он щурился сквозь очки без оправы. Слегка похожий на директора школы, в то же время он имел зловещее сходство с Генрихом Гиммлером. Когда Берия шагнул к ней, зажав между пальцами какой-то листок бумаги, Алекс инстинктивно дернулась в сторону.

– Какие отношения связывали вас с пилотом Настей Дьяченко? – спросил Берия.

Этого вопроса Алекс страшилась больше всего. Стараясь успокоиться, она ответила:

– Мы с ней сдружились, когда она узнала, что я тоже была пилотом, хотя я с ней почти не виделась после того, как ее перевели из ночных бомбардировщиков.

– Я полагаю, вы имеете в виду 588-й полк. Что вы там делали?

– Да, 588-й. Я фотографировала летчиц для журнала, в котором работаю. – Голос Алекс звучал сдавленно и резко. Покажутся ли ее слова ложью? – С разрешения Сталина, – добавила девушка.

На Берию это не произвело никакого впечатления.

– Дьяченко снабжала вас военными сведениями?

– Нет. Она лишь вкратце рассказала, как пилотировать У-2, чтобы я смогла полететь на этом самолете в случае необходимости. Именно это мне и пришлось сделать в Сталинграде. Когда пилота Катерину Буданову тяжело ранили, я сама долетела обратно до базы. – Упоминание Сталинграда должно было помочь.

Но невозмутимый Берия сунул под нос девушке листок и спросил:

– Узнаете?

Обычно на такой бумаге Настя писала письма своей матери. Алекс стала читать – девушку обуял такой страх, что ее затошнило.

Моя дорогая Алекс,

я не переставая думаю о нашей последней встрече, удивляясь, как же все с тех пор для меня изменилось. Ты так уверена в себе, благодаря тебе я нашла в себе смелость заглянуть за пределы границ и представить, как все могло бы у нас быть. Я люблю свою Родину, но теперь я могу представить себе жизнь, не зависимую от наших правительств и национальностей.

Я продолжаю выполнять свой долг и очень устала, но, как обещала, я добуду ту информацию, о которой ты просила. Есть столько всего о нас, о чем ты не знаешь, мне так много нужно тебе сказать. И я ненавижу, что нам всегда приходится встречаться тайно.

Когда война закончится…

Письмо резко обрывалось, по всей видимости, его не дописали. Какая досада, что оно оказалось в грязных руках НКВД.

– Я впервые вижу это письмо.

– Я спрашиваю вас не об этом. Вы его узнаете? – По сигналу Берии один из мужчин, крепкий и зверский на вид, встал рядом с ним.

Алекс не видела причин строить из себя дурочку. Лучше всего сказать почти правду.

– Оно адресовано мне, так что, похоже, это от Насти Дьяченко, но я это письмо никогда не видела. Где вы его взяли?

– Мы нашли его в вещах Дьяченко, – произнес генерал Осипенко. – Что это за секретная информация, о которой она упомянула?

– Не знаю, о чем вы говорите.

Берия кивнул, и крепыш ударил Алекс сбоку по лицу. Девушка оглохла, в ухе у нее зазвенело. Теплая струйка потекла у нее из носа по губам. Алекс поняла, что это кровь.

– Вам придется предложить нам кое-что получше. В этом письме говорится об обмене секретными сведениями. Также здесь присутствует подстрекательство к государственной измене. Не стоит с нами играть, мисс Престон, и думать, будто ваше гражданство вас защитит. Вы не первый американский подданный, оказавшийся в тюрьме на Лубянке.

Как ни старалась Алекс сохранять спокойствие и тем самым не давать им повода для подозрений, она задрожала.

– Нет никакой секретной информации. Раньше я летала на самолетах, и я просто попросила ее узнать, можно ли мне будет полетать на Яке. Она обещала все выяснить. А в остальном – я просто фотограф. Я отправляла все свои снимки вашим цензорам, и никогда не склоняла Настю Дьяченко к чему бы то ни было.

Голова Алекс дернулась в сторону от второго удара. Ей разбили губу – кровь попала на рубашку.

– Уверяю вас, у нас есть куда более неприятные способы разговорить человека, нежели просто избить его. – Берия снял очки и протер их носовым платком.

Алекс слизала кровь со своих губ.

– Я не понимаю, чего вы от меня хотите. У меня нет никаких секретных сведений, только интерес к полетам на самолетах. Клянусь.

Третий удар опрокинул Алекс вместе со стулом. Она ударилась головой о бетонный пол. Несколько секунд она была без сознания. Очнувшись, девушка обнаружила, что по-прежнему лежит на полу, а в голове у нее сильно шумит.

– Отведите ее обратно в камеру. Дадим ей ночь на раздумья. – С этими словами Берия вышел из допросной.

* * *

Алекс лежала, сжавшись в комок, на полу в камере. Что она могла сказать, чтобы выбраться из застенков Лубянки? Признай она, что это было всего-навсего любовное письмо, спасло бы это ее? Но ей была известна кремлевская паранойя. Для НКВД их с Настей любовь – если они в принципе потрудятся назвать это любовью – стала бы дополнительным доказательством шпионажа и государственной измены с оттенком сексуального извращения. Журналистка чуть не зарыдала от отчаяния.

Предупреждение Терри всплывало у нее в памяти и мучило ее. Это ничем хорошим не кончится; у тебя не получится уйти с ней в закат. Вместо этого ее жизнь закончится на полу в тюремной камере.

Алекс снова впала в беспамятство. Девушка не поняла, как долго она так пролежала, но, судя по сильной жажде, прошло довольно много времени, прежде чем дверь камеры отворилась. Вздрогнув, Алекс зажмурилась от резкого света, который зажегся у нее над головой.

Продолжая щуриться, журналистка попыталась сесть, опершись на стену. В камеру вошла Тамара Казар – грациозная, но словно высеченная из камня. Из-за смены положения у Алекс снова невыносимо разболелась голова, но по крайней мере она не будет беспомощно валяться у ног Казар.

– До чего же вы все довели, а? – заговорила майор нейтральным тоном, без подчеркнутого сарказма. Эта фраза не заслуживала ответа.

– Какая жалость. – Казар возвышалась над Алекс, сцепив руки за спиной в офицерской манере. – Я сразу поняла, что вы интеллигентная женщина, и надеялась, что мы лучше узнаем друг друга. Как по мне, так вам и надо. Не смогли устоять и стали играть с этим глупым юным созданием. А теперь посмотрите, чем все это закончилось.

– Это глупое юное создание была одним из лучших ваших пилотов, и героически пожертвовала собой в этой войне. – Алекс было трудно говорить из-за опухших губ.

Казар оперлась на свою здоровую ногу и тихонько постучала рукой в перчатке по другой ноге.

– Да, она была хорошим пилотом, но насчет героической жертвы вы преувеличиваете. Как оказалось, она отнюдь не погибла.

– О чем вы? Ее тело было обнаружено рядом с самолетом. Чего вам еще надо?

Казар снова постучала по ноге – видимо, для пущего эффекта.

– Был найден ее самолет, а не она. Рядом с ним действительно нашли обгоревшее тело, что и дало основание считать, что это была Дьяченко. Но… – Наклонившись, Казар приблизила свое лицо прямо к лицу американки. От нее слабо пахло алкоголем.

– Но? – Алекс раздражали игры в кошки-мышки.

– На той девушке были сандалии.

Смысл этих слов дошел до Алекс не сразу. Не успела она заговорить, как Казар сама все уточнила.

– Ни один пилот не наденет в полет сандалии, если у него есть пара хороших сапог. Это не может быть Дьяченко.

– Значит, она жива. – Алекс едва осмелилась произнести это вслух.

Казар пожала плечами.

– Возможно. Впрочем, если ее взяли в плен, это не лучше.

– Вы же ненавидели ее, так ведь? Вы ненавидели их всех за то, что они ставили под сомнение ваш авторитет.

– За это, а также за то, что они дискредитировали меня перед моим начальством. Я столько лет потом и кровью строила свою военную карьеру, а из-за кучки испорченных девчонок все пошло прахом.

– Что ж, вам удалось им отомстить. Вы посылали их на «особые задания», в ходе которых почти все из них погибли. Все, кроме Насти.

– Это была идея генерала Осипенко. Не убивать же их было. Он не настолько мстителен, да и я тоже. Нужно было лишь отправлять их туда, где они не смогли бы подорвать дух полка. Большинство из них радовались славе, которую принесли им эти задания.

– Тогда почему вы прицепились к письму? Неужели вы и впрямь думаете, что Настя Дьяченко была готова предать Родину, а я виновна в шпионаже?

Алекс с трудом поднялась на ноги и теперь стояла лицом к лицу с майором, не желая становиться просителем.

– Вы сказали, что я похожа на интеллигентную женщину, вы тоже. Мне кажется, вы понимаете, что это всего лишь любовное послание, а не свидетельство заговора, и вы сделали так, чтобы меня арестовали, лишь потому, что хотели отомстить. – Девушка набрала в грудь воздуха. – Вы сама женщина-офицер и наверняка знаете, как сложно подниматься наверх. Как вы можете так поступать по отношению к другой женщине?!

Казар выпрямилась, ее тело одеревенело до предела.

– Что ты знаешь о продвижении наверх, щенок, выросший в тепличных капиталистических условиях? Дай-ка, я расскажу тебе одну историю.

Майор выдержала паузу.

– Жила-была крестьянская девочка. У ее отца был небольшой кусок земли, и он продавал часть своего урожая. Из-за этого его приравняли к кулакам и убили как врага народа. Его землю конфисковали, а дом разрушили. Теперь представь эту девочку, которой пришлось жить в руинах с матерью и голодать каждый день. Ей даже не разрешалось ходить в школу. Когда же ее матери все же удалось пристроить девочку в школу, на ней висел ярлык дочери кулака. Все это продолжалось до тех пор, пока девочка не сообщила куда надо о людях, распространяющих анти-сталинские слухи.

Казар снова помолчала.

– Как быстро после этого перед ней стали открываться двери – и в Комсомол, и в летную школу, куда она мечтала попасть, и в военное училище. Каждый раз всего-то требовалось написать маленький донос, упомянув несколько имен. А потом, двадцать лет спустя – представьте себе восторг этой девочки – она не только была награждена Орденом Ленина, но и стала командовать полком, создание которого одобрил сам Сталин. – Казар приблизилась к Алекс. – И тут кучка расхорохорившихся девчонок поставила под угрозу все. Что бы ты сделала на месте той девочки?

Во время этой тирады, больше напоминавшей признание, американка не проронила ни слова.

– Я… я не знаю, – искренне сказала она. Этот рассказ походил на историю ужасов, как ни посмотри. – Почему вы мне это рассказываете?

– Потому что я хочу, чтобы ты знала, почему твоя жизнь закончится на Лубянке. Ты интеллигентная женщина, совершившая неверный выбор, и ты сама предопределила свою судьбу, встав на их сторону.

– На их сторону? На сторону пилотов, погибших в Сталинграде?

– Да, – вздохнула Казар. Ее печаль не казалась наигранной. – Все могло кончиться иначе. – Шагнув вперед, майор неожиданно поцеловала Алекс в губы. Потом она сразу развернулась и ушла. Стальная дверь камеры захлопнулась за ней с пугающей бесповоротностью.

* * *

По ощущениям Алекс прошло примерно десять суток, хотя сказать наверняка было трудно: в ее камере не было окон. Надсмотрщик приносил ей хлеб, но девушка не понимала, сколько раз в день – один или два.

И все это время Алекс терзали ужас и чувство вины. В голове у нее творилась полная сумятица. Она жутко боялась НКВД, опасаясь, что следующий человек, который заглянет к ней в камеру, заберет ее в допросную и станет пытать. Из-за мыслей о попавшей в плен к немцам Насте сердце Алекс разрывалось от боли. В моменты, когда ее сознание прояснялось, журналистка размышляла об общей трагедии этих двух женщин, ненавидевших друг друга. Они потеряли отцов, убитых из-за идеологии, и обе пытались смыть этот позор своим патриотизмом. Только Тамара Казар стала доносчицей. Алекс спрашивала себя, как бы она сама поступила на их месте, и не находила ответа.

Когда Алекс почти потеряла надежду, металлическая дверь открылась, и на пороге камеры, словно рыцарь в сверкающих доспехах, возник Терри Шеридан.

К девушке подошли два охранника, подняли ее на ноги и протолкнули мимо американца к двери. Алекс молча оглянулась на Терри, чтобы убедиться в том, что он идет за ними по коридору в комнату, где стоял стол, на котором лежали какие-то документы.

По-прежнему не произнеся ни слова, Терри подписал бумаги, отдал несколько блоков сигарет охранникам и дождался, пока с девушки снимут наручники. Затем он повел Алекс по другому коридору к главному выходу из здания.

– Ну как ты, старушка? – спросил Терри, ласково прикоснувшись к спине Алекс, когда они оказались на улице.

– Бывало и лучше, – сказала журналистка, безучастно ожидая, пока Терри откроет перед ней дверцу машины. Похоже, это был служебный автомобиль Управления стратегических служб.

Внутри машины Терри повернулся к девушке.

– Боже мой, Алекс! Как ты до такого дошла? Разве ты не видела опасность?

– Ты можешь опустить вступительную речь на тему «Я же тебя предупреждал» и сразу объяснить, как тебе удалось меня вытащить. Как ты вообще узнал, где я?

– Это наша работа – знать, где находятся люди. Кроме того, НКВД не осмелились бы слишком долго держать в тюрьме иностранного журналиста. Думаю, командир того женского авиаполка начала задавать вопросы, и в конце концов обо всем узнал Госдеп. Хорошо, что ты нравишься Гарри Хопкинсу.

– Что это значит?

– Лишь у советника Рузвельта есть эффективный рычаг влияния на Советский Союз. Узнав о твоем аресте, он намекнул, что очередная отправка военного снаряжения по ленд-лизу может быть задержана, если президенту США станет известно, что Сталин держит взаперти американских журналистов. Это был блеф, но он сработал.

– Другими словами, мое освобождение никак не связано с тем, что я невиновна, а объясняется лишь чистым шантажом.

– Так устроен мир, Алекс. И если ты будешь помнить, что рассчитывать на помощь власти можно лишь один-единственный раз, ты будешь вести себя хорошо хотя бы какое-то время, я надеюсь.

Алекс замолчала, пока они ехали по бездушным улицам Москвы, где обессиленные и измученные войной люди по-прежнему тащили за собой санки, груженые дровами.

– Она жива, Терри. Я уверена – она жива. Тело, найденное рядом с самолетом – не ее.

– Алекс, ради всего святого, тебе нужно забыть про эту девушку! Ты ведь чуть не погибла из-за этой одержимости.

Но Алекс проигнорировала эти слова.

– Если она попала в лагерь для военнопленных, я ведь могу это выяснить, да? Через Красный Крест или что-нибудь в этом роде?

– Все не так просто. Во-первых, и немцам, и русским наплевать на военнопленных, а, во-вторых, сейчас зима. Если она попала в плен, то считай, она обречена.

– Мне нужно это выяснить. Любым способом.

– Что ж, забудь о том, чтобы искать ее, находясь здесь. Берия поставил условие: ты покидаешь страну. У тебя есть сорок восемь часов, при этом тебе нельзя покидать гостиницу.

Алекс выдохнула, безропотно соглашаясь.

– Нужно отправить телеграмму Джорджу в редакцию «Сенчери». Он придумает, что со мной делать. Я понятия не имею.

– Не волнуйся, я с ним уже поговорил.

– Ты поговорил с моим боссом? Как? Когда?

– Как – не твое дело, у нас свои способы. Когда Гарри согласился тебя вытащить с Лубянки, нам пришлось придумывать, куда тебя отправить. План был такой – посадить тебя на самолет до Нью-Йорка, так что я позвонил Джорджу Манковицу. Он был шокирован. Но ты же знаешь Джорджа. Этот журнал – его детище, а ты его лучший фотограф.

– Да-а-а? Продолжай.

– Так вот, он спросил, согласна ли ты поехать в Великобританию, чтобы поснимать подготовку к высадке в Европе.

– Господи, Терри! Я только из тюрьмы. Мне нужно подумать.

– Нет, не нужно. Ты просто туда поедешь. Я сказал ему «да», так что он уже раздобыл тебе местечко в пресс-центре американской армии в Лондоне. Билеты мы тебе тоже уже купили. Москва – Тегеран – Лондон.

Минуту ошарашенная Алекс просто сидела на месте, но мысли быстро крутились у нее в голове. В Нью-Йорке ее никто не ждал. В Лондоне, впрочем, тоже, но она хотя бы снова поработает корреспондентом. Более того, оттуда будет проще искать информацию о лагерях для военнопленных, чем из Нью-Йорка.

– Ясно. Ну хорошо. Мне нужно помыться и забрать фотоаппараты.

– Рад, что ты согласилась. Когда все сделаешь, я отведу тебя на ужин в посольство. Похоже, хорошая еда тебе не помешает. Да, кстати, с Новым 1944-м годом!