Это случилось августовским вечером. Я сидел за столом с друзьями и родными и пытался объяснить деду и дядьям – за обедом я сообщил им о своем отъезде в Гамбург, – что никак не могу согласиться на их настойчивые уговоры остаться в Казамарине.

Мое решение стало для них настоящим ударом. Они ведь уже решили за меня, что мне делать в будущем, и вот теперь целый день отказывались даже разговаривать.

Я знал, они волновались за меня, желали мне добра, но я и слышать не хотел о том, чтобы остаться.

– Ты не прав, – не сдавались они.

Часть родственников даже поссорилась с тем моим дядей, который, по их мнению, надоумил меня ехать в “проклятый Гамбург”, город развратный и порочный. Все семейство предрекало мне скорую и ужасную смерть: “Тебя, точно, прибьет какой-нибудь сутенер, или станешь наркоманом, или подцепишь страшную болезнь”.

Возражать было бесполезно, они слушать ничего не желали. Нашелся даже родственник, который без лишних слов приказал мне остаться.

– Непременно останусь, – ответил я. – Если только вы меня свяжете.

Я был непреклонен. “Завтра вечером буду ужинать в Санкт-Паули, в китайском ресторане, с Чикси, красоткой с миндалевидными глазами и нежным взглядом”, – думал я, пока их слова сотрясали воздух жаркого летнего вечера.

Тем временем мимо прошла Кончетта, подруга детства. Она прогуливалась с другими девушками. Глазами она дала мне знак следовать за ней. Я встал из-за стола, поцеловал только деда и сказал ему, что отлучусь на несколько минут. Он попытался изобразить суровость, но глаза его смеялись: как всегда, дед на моей стороне, подумал я…

Я последовал за Кончеттой, стараясь смешаться с толпой. Было восемь вечера, и по главной улице совершался обычный вечерний променад. Я заметил, как Кончетта остановилась купить сладостей своему ребенку, и тоже подошел к тому лотку. Кончетте хватило полминуты, чтобы шепнуть мне:

– Сегодня вечером, после одиннадцати, моего мужа не будет дома. Приходи, я скажу тебе кое-что важное.

Я попытался отказаться, но ее умоляющий взгляд смягчил меня.

Я хотел уже пообещать Кончетте, что приду ее навестить, как вдруг прогремела череда выстрелов, заставившая нас вздрогнуть. Народ в смятении кинулся врассыпную. Почти животный инстинкт заставил меня побежать в сторону выстрелов. А слышались они явно из бара.

“Мои!” – леденея от ужаса, подумал я.

Я чувствовал, что произошло страшное. Сцена, представшая моим глазам, ужасала: люди в красных капюшонах носились, как дикие звери в поисках добычи, с остервенением стреляя из пистолетов в уже обездвиженные тела на полу. Один из них заметил меня и принялся палить по мне. Я застыл, пораженный, и не сразу почувствовал задевавшие меня пули. Но спустя несколько секунд очнулся и понял, что стал мишенью!

Я оцепенел, но сработал инстинкт самосохранения, и я бросился наутек.

Свернул в первый попавшийся переулок, но одна нога внезапно потеряла чувствительность. Меня ранили. Стиснув зубы, я отползал дальше. Они хотели меня убить! Несколько раз я падал. Наконец удалось спрятаться за машиной. Один из убийц преследовал меня, я слышал его шаги очень близко. Он принялся искать меня среди припаркованных машин. Я подумал, что наверняка он будет заглядывать под машины, поэтому спрятался позади колеса.

Я чувствовал, что он не успокоится, пока не отыщет меня. Я слышал его тяжелое дыхание. Еще немного, и я увидел бы его лицо.

“Мне конец”, – думал я, а мое сердце готово было выпрыгнуть из груди. Внезапно приехали его сообщники. “Шевелись! Валим!” – крикнул тот, что был за рулем. Мой преследователь выпустил на всякий случай очередь из винтовки. Искры блеснули на всех стоящих в ряд машинах. Мне показалось, автомобили вот-вот взорвутся. Убийце достаточно было сделать еще несколько шагов, чтобы наткнуться на меня, свернувшегося клубочком у колеса.

Водитель продолжал орать, чтобы тот немедленно заскакивал в машину. Наконец у него вырвалось имя.

Этот голос и имя отпечатались у меня в памяти навсегда; каждую ночь, вот уже много лет подряд, в голове звучит тот окрик. Звучит, как эхо.

Автомобильные шины взвизгнули где-то рядом со мной, и машина уехала. “Спасен”, – выдохнул я с облегчением. За этим последовала странная, звенящая в ушах тишина. Я будто потерял способность слышать. Имя, которое я успел уловить, и настойчивость, с какой меня искал убийца, подсказали мне, что тот человек хорошо меня знает и желает прикончить. Но почему, черт побери, за что?

Нога была вся в крови, но в тот момент меня это не заботило. Я вернулся в кафе, где осталась моя семья. Много людей недвижно лежало на полу в изломанных позах. Все это казалось сценой из военного фильма. Затем взгляд упал на разбитые очки: дед. Мой дед был распростерт на брусчатке, глаза широко открыты, неподвижный взгляд устремлен к небу. Я склонился, закрыл ему глаза, крепко обнял и стал укачивать. Тела разметались повсюду. Присмотревшись, я заметил в одном из проулков своего дядю. Осторожно опустив на землю тело деда, я подошел к нему, спотыкаясь о трупы.

Дядя скончался на моих руках. Сначала казалось, что пули задели только плечи. Я снял с него рубашку и осмотрел все тело, пока не обнаружил маленькую рану под мышкой. И понял, что именно этот выстрел стал смертельным. Позднее я узнал, что дядя, спасаясь от выстрелов, спрятался в проулке – там его и настигла пуля, которая вошла через подмышку и задела сердце. Пройди пуля парой миллиметров выше или ниже, он бы не погиб.

Затем я увидел своего кузена. Его лицо было изрешечено пулями: я узнал его только по часам, которые я сам ему недавно подарил.

Я не знал, кого первым поднимать с земли, и от безнадежности и отчаяния закричал, как безумный. Я плакал над их телами, пока не приехал мой родственник. Я погрузил тело дяди к нему в машину, в то время как другой мой дядя, также прибывший на машине, нес тело деда. Я побежал помочь ему. Взяв деда на руки, я заплакал, точно ребенок, – а его лицо было таким спокойным, нежным и трогательным… По дороге в больницу я понял, что больше всех любил деда. Никто из тех, кто был в баре, не выжил после этой бойни.

Никогда не смогу вычеркнуть из памяти эту картину: тела любимых людей на холодном мраморе морга. Помню каждую мельчайшую деталь.

Но это происшествие не сломило меня. Более того, оно придало мне мужества и решительности, которых я сам не ожидал обнаружить в себе, испытав подобную боль. Отец и его братья, напротив, предались какой-то нечеловеческой скорби.

Я подождал, пока все выйдут из морга, и в последний раз обнял тела моих близких, поклявшись отомстить за каждого из них.

У меня дома в тот вечер плакали все – мужчины, женщины, дети. Случилась трагедия.

До сих пор, как в кошмарном сне, перед глазами стоит сцена бойни. Эту душевную рану не залечить. Похоже на фильм, который я смотрю снова и снова, замечая новые кадры, подробности, движения.

Каждая деталь того жуткого вечера выкристаллизовалась в моей памяти. Прошло много лет, прежде чем я научился – нет, не вспоминать, – жить с той болью, которая медленно, но верно разъедает душу. Я помню убийц в красных масках, которые стреляли в обездвиженные тела моих близких.

Мой дед, бедный дед… Он был для меня больше, чем дед. Самые счастливые моменты моего детства связаны именно с ним. Он был моим учителем по жизни. Именно он преподал мне уроки добра и мудрости. При этом он не сосредоточивался на религии – исключительно светский человек. Именно дед подарил мне первые игрушки, научил плавать, и не только. Я очень многим обязан ему, лишь ему.

Говорят, он был мафиози. На следующий день после убийства газеты назвали его главой мафиозной организации. Мой дед – глава мафиози? Нет! Только не мой дед.

Сейчас по прошествии лет я могу сказать, что термин “мафиози” стали применять к ко всем подряд, без разбора. Истинного мафиози способны распознать лишь сотрудники соответствующих органов: полицейские, прокуроры. Но для обывателя мафиози – это тот, кто погибает так, как погиб мой дед или дядя. То есть тот, на кого напали из засады. Мафиози – это якобы тот, у кого есть оружие и кто совершает преступления.

Однако на самом деле это не так. Моя семья не имела никакого отношения к мафии. За двадцать лет заключения меня спрашивали об этом тысячу раз даже мои сокамерники. Сначала, при знакомстве, они не осмеливались интересоваться моим прошлым. Ведь в тюрьме не принято докучать вопросами: “Как ты здесь очутился? Что ты натворил?” и так далее. Но потом мало-помалу устанавливаются доверительные отношения, и люди неизбежно начинают любопытствовать. Однажды я пытался объяснить здешнему приятелю, что человек, втянутый в кровную месть, не всегда знает причину, по которой все началось. Я, например, не знал, почему “Коза Ностра” хотела избавиться от моей семьи. Точнее, в то время я не знал и не понимал этого. Но и сейчас, спустя столько лет, я не могу с точностью назвать причину. Скорее, было несколько причин, нанизанных одна на другую. Я знаю, что в моих рассуждениях мало толку. И прекрасно понимаю: попытайся я объяснить какому-нибудь судье, что моя семья и клан Резина не ладили в силу банальной человеческой антипатии, судья счел бы меня сумасшедшим.

Нужно вернуться в далекое прошлое, чтобы установить причину этой кровавой вражды. Необходимо изучить историю провинции Агридженто с начала восемнадцатого века – именно к этому периоду восходят первые упоминания о кровной мести.

Но подобными вещами должны заниматься судьи. Они обязаны провести историческое исследование, чтобы ответить на вопрос, принадлежала ли моя семья к мафии или нет. Был ли мой дед мафиози или нет.