Это случилось в один из вечеров, когда мы с Фофо решили переключиться на другой ресторан, чтобы обирать владельцев по очереди. Мы выбрали португальский ресторан Мануэля, нашего “дорогого клиента”, приносившего около десяти тысяч марок в месяц.

Мануэль встретил нас с горящими глазами: в тот вечер он собирался разорить нас, представив в конце вечера внушительный счет. Мы заказали ужин с рыбными блюдами, спрыснув все дорогим вином, которым мы угощали гостей ресторана, выбирая из них самых “дорогих”, – в тот вечер в глазах рестораторов мы наверняка казались знатной добычей.

Именно так следовало обращаться с клиентами: сначала они злились от проигрышей, потом забывали о неудачах и снова шли к нам.

Игра – это болезнь. Клиенты, завидев нас, начинали кружить у нашего стола, борясь с искушением присесть и поговорить о ставках на лошадей, собак, при игре в кости. А у того, кто спустил изрядную сумму, желание отыграться непреодолимо; впрочем, игра манит любого человека.

Для многих наших клиентов это было началом конца.

Впрочем, в Гамбурге часто рассказывали о случаях, когда простой официант за один вечер становился владельцем ресторана, а хозяин, наоборот, превращался в официанта. Я знавал людей из нашего круга, которые очень быстро богатели, но попадались и те, кто стремительно переходил в разряд бедняков.

Ночной Гамбург был городом, где сбывались самые невероятные мечты. Днем его праздничные огни гасли, а иллюзии рассеивались. Именно иллюзии мы и дарили своим клиентам.

Каждое утро, собираясь идти домой, я наблюдал, как уборщики очищали квартал от ночного мусора. Я думал об их жизни, приносимых жертвах, маленькой зарплате и чувствовал себя ничтожеством.

Иногда приходилось вести партию с охотниками отыграться. Мы не отказывали людям в этом удовольствии, ведь для некоторых наших клиентов был важен не выигрыш, а сама игра.

В тот вечер мы отказались играть с нашим португальским другом. Мы призвали в свидетели многих знакомых, объясняя Мануэлю, что все его проблемы происходят из-за одержимости игрой. Мы также намекнули ему, что он должен прекратить искать с нами встречи и думать только о работе. Но подобные увещевания для азартного игрока – лишь призыв поступить ровно наоборот. Игрок убежден, что вообще он силен, просто ему не повезло именно сегодня, а мы призываем его держаться подальше от карт, якобы опасаясь его мастерства. Какая чепуха!

После ужина мы направились в “Каламбо”.

У входа я увидел своего приятеля Бисмарка. Мы прозвали его так, потому что своими висячими усами он напоминал немецкого “железного канцлера”. Услышав это прозвище, он рассмеялся, но ему понравилось.

Бисмарк подыскивал клиентов. Он решал, кому играть, а кому нет. Ему достаточно было бросить один взгляд на человека, чтобы понять, есть ли у того деньги в кармане; потом он провожал денежных клиентов к лучшим столикам ресторана. Прежде Бисмарк служил мажордомом в семье старинных немецких аристократов, вслед за своим отцом и дедом. Но в один прекрасный момент он бросил все и принял предложение Бальбо работать у него управляющим: Бисмарк знал свое дело и слыл истинным знатоком вин.

Прежде чем усесться за свой столик, я заметил новую барменшу. Ее волосы были стянуты резинкой в хвост. Возможно, из-за освещения ее лицо показалось мне фарфоровым. Оно поразило меня, хотя красавиц я успел повидать немало, и редкая женщина производила на меня впечатление. Я уже не мальчик, зачарованный красотой немок. Но в той девушке было что-то колдовское.

Подобно всем девушкам, работавшим в баре, она одевалась достаточно строго: белая блузка с коротким рукавом, наглухо застегнутая, черный галстук-бант, черная мини-юбка и ослепительно белый фартучек. Как она выдерживала столько времени в туфлях на высоких каблуках, оставалось для меня загадкой.

Я подозвал Бисмарка и спросил его о новой барменше. Рассказывая, он напустил на себя такой таинственный вид, словно раскрывал мне великий секрет. Девушка оказалась из Сербии, с высшим образованием, говорила на четырех языках и крайне нуждалась в деньгах. Бисмарк добавил, что она серьезная и добросовестная, особенно в том, что касается работы.

Потом он подмигнул мне и, разгадав мои намерения, предупредил:

– Видишь ли, эта Лидия – крепкий орешек. Она не дает кому попало, да и скора на расправу. Вот вчера она поколотила двух здешних девиц. Девицы теперь уважают ее.

В течение вечера, потягивая вино, я безуспешно пытался поймать взгляд Лидии. Скоро я потерял девушку из виду и почти забыл о ней, пока вдруг не почувствовал, как кто-то легко коснулся моего плеча:

– Синьор Антонио, синьор Антонио…

Я обернулся и увидел ее.

– Бальбо сказал вам немедленно идти к игорному столу.

Бальбо заманил клиента, и настал мой черед действовать. Я сразу подозвал Фофо и попросил у него пачку крупных банкнот, чтобы их видом раззадорить клиента. Нет лучшей наживки: желание проглотить такую сумму возникло бы у каждого.

Я начал плавно и осторожно, как хищный зверь, караулящий добычу, – я наблюдал, слушал, принюхивался, всегда готовый к прыжку. Необходимо разобщить игроков, которые следили за моими перемещениями и ступали за мной по пятам, точно гиены, вынюхивающие падаль, которой они могут поживиться.

– Освободился стол! – закричал, бросая кости, мой клиент.

Я внимательно изучил его: добротная одежда, тщательно подобранные по цвету галстук и рубашка, дорогая обувь. На запястье часы “Франк Мюллер Вегас”.

По его акценту я понял, что он француз или бельгиец. Он пил, но в меру. Что-то меня в нем настораживало.

Я начал подбираться к нему, пока он кричал:

– Свободный стол – играем в кости!

С нашими костями! Или он чересчур наивен, или притворяется таковым.

Завидев нового игрока, профессионалы ведут себя очень осторожно. Никто пока не откликался на его призывы и не делал ставок.

Бальбо, подмигнув мне, предложил сыграть в рамс или покер. Проходя мимо, он шепнул мне, что, по словам одной девушки, клиент солидный, но нужно торопиться, пока он не надумал вернуться в свое посольство. Речь шла об иностранном чиновнике высокого ранга, вот почему он был так хорошо одет.

Иностранец и сам был не прочь поиграть в покер, хотя бы часок. Времени маловато, подумал я, для того чтобы провернуть с ним обычный фокус.

Я начал тасовать колоду, а он даже не стал проверять меня. Что же, или он слишком глуп, или настоящий жулик.

Он оказался глупцом, я смекнул сразу. Менее чем за час я выудил у него все наличные, тридцать две тысячи марок, но мне не удалось развести его на часы: чиновник предпочел занять у Бальбо еще восемь тысяч марок, но остаться при часах. Он дал нам “слово джентльмена”, пообещав вернуться: типичный придурок буржуа, подумал я.

Выйдя из зала для игр, я сунул две банкноты по сто марок в карман фартучка Лидии, которая шла мне навстречу.

– Ты принесла мне удачу, – сказал я ей.

Она улыбнулась в ответ. Ровный ряд красивых белоснежных зубов. Чувственные, накрашенные лишь слегка губы. Вылитая Мишель Пфайффер, подумал я, такое же резко очерченное лицо с высокими скулами, только волосы черные.

Несколько минут я молча смотрел на нее, а она, покраснев, старалась уклониться от моего пристального взгляда. Да, определенно, Лидия была красива. Наконец я попрощался с ней и заметил у нее на предплечье темное пятно. Я не стал любопытствовать и вышел из клуба.

В те дни я охотился за деньгами. Я сильно в них нуждался: наша затяжная война требовала больших расходов, и я не мог идти на риск, грозивший тюрьмой. Следовало соблюдать осторожность, особенно в приобретении оружия – враги быстро догадались бы, против кого оно будет использовано.

Я начал понимать, что играю в очень опасную игру. Я сильно изменился: стал настороженным, сдержанным, задумчивым. Избегал ссор, не вел себя, как неразумный мальчишка, которому все нипочем, и старался не мелькать напрасно в людных местах. После убийства родных я стал другим человеком. Я даже не слишком доверялся Фофо.

“Спокойно, Фофо, не волнуйся, у меня все в порядке. Я иду к Микеле или еще к кому-нибудь…” – говорил я ему всегда. Я любил Фофо и не хотел втягивать его в войну: я едва избежал покушения в Дюссельдорфе, и Фофо лучше держаться подальше от меня. Если бы он попал в беду, я не простил бы себе этого.

С гневом и ужасом вспоминаю тот день вскоре после бойни, я тогда жил у своих родных в Дюссельдорфе.

Возвращаясь с прогулки, я заметил странное оживление возле дома: полиция досматривала двух человек в машине, припаркованной в неположенном месте. Чуть поодаль я увидел коренастого бородача – казалось, он прятался за рекламным щитом. Я мгновенно свернул на платную парковку, быстро взобрался на площадку верхнего этажа и сверху смог лучше рассмотреть, что происходит.

Полицейский, закончив досмотр, ограничился тем, что пожурил водителя за нарушение правил, вернул ему документы и пошел прочь. Когда полицейская машина уехала, бородач сразу же подошел к машине нарушителя и что-то сказал ему: я распознал сицилийский говор.

– Пора убираться отсюда! – почти крича, ответил тип за рулем, добавив, что у полиции уже есть некоторые сведения. Бородач пробурчал что-то вроде: “Хорошо, хорошо”.

Я мигом вспомнил, что в отдел регистрации иммигрантов на Сицилии я сообщил все данные о своей родне в Дюссельдорфе. И догадывался, кто мог разболтать эти сведения. Со стукачом я еще расквитаюсь, но сначала должен выяснить, кто эти люди из машины. Я узнал это несколько лет спустя из уст того самого типа за рулем – тогда я не знал его, а впоследствии он стал моим союзником. Он рассказал, что бородач был его земляком, по имени Миртилло. Они с братьями наводили страх на всю деревню. Безжалостные преступники, хладнокровные убийцы. Возможно, мне самому пришлось бы разделаться с ними.

Я не стал возвращаться к родственникам домой и сел на первый поезд до Гамбурга, стараясь успокоиться и не терять головы.

В Дюссельдорфе, убеждал я себя, опасность мне больше не угрожает, ведь убийцы поняли, что их опознали бы, попытайся они свести со мной счеты. Полиции известны их имена и внешность, и, если бы меня убили, их вычислили бы мигом. Это верно, как дважды два. Я мог не тревожиться.

Но, в любом случае, мне следовало уехать, я и так потерял много времени на подготовку к мести. Мои основные враги находились за решеткой, но скоро их освободят, и нужно встретить их в полной боевой готовности.

Есть фотография, которая служит мне закладкой в книге. Время идет, цвета на снимке тускнеют, но все равно эта фотография останется моей любимой и всегда будет лежать между страниц моих любимых книг, пусть даже совсем поблекшая.

Я помню момент, когда она была сделана. Мы только что пообедали, дед сидит во главе стола: очки на переносице, футболка, добродушное лицо. Я стою рядом, держа деда за руку. Я был счастлив и вовсе не подозревал, что несколько часов спустя, тем же вечером, деда пристрелят, как собаку.

Сегодня ночью я снова видел его во сне. Он чаще других снится мне. Чаще отца и матери. И я всегда вижу его живым, хотя потом особенно остро осознаю, что дед мертв. Это всегда простые, бесхитростные сны, которые переносят меня в дни отрочества.

Не проходит и дня, чтобы я не вспоминал деда. Его лицо с широкой улыбкой постоянно всплывает в памяти, сопровождая каждую мою мысль. И каждое мое действие – читаю ли я, умываюсь ли, ем, пью, бегаю, качаю пресс, пишу, учусь. Он всегда там, в уголке памяти. Иногда дед так добр, что приходит пожелать мне спокойной ночи.

А я все более убеждаюсь, что мой дед был особым человеком, настоящим мудрецом. Он передал мне настоящую свободу мысли, редкий дар в мире старых ханжей.

В семь лет дед подарил мне первый кожаный мяч. Мяч был таким красивым, таким тяжелым для моих маленьких ручек, таким блестящим. Я не мог на него налюбоваться. Некоторое время я даже не осмеливался с ним играть.

В восемь лет дед подарил мне первый велосипед и научил быстро крутить педали.

А однажды без предупреждения выбросил меня из лодки в море, чтобы я научился плавать. Я быстро превратился в настоящего ныряльщика. Страх глубины был мне неведом, и я мгновенно выучился разным техникам погружения. В итоге я мог находиться под водой дольше всех своих товарищей.

На ум приходят маленькие и великие истории, рассказанные дедом, – в том числе истории времен Второй мировой войны, в которой он участвовал в качестве добровольца и служил на английской подводной лодке, обладавшей мощным оружием – радаром. Я размышлял о многих вещах, которым дед меня обучил: от рыбной ловли до принятого у моряков способа ориентироваться по звездам, распознавать направление ветра и характер течений, вязать морские узлы. Он научил меня относиться к морю с почтением. “Это чуждая нам стихия”, – повторял дед.

Другой его страстью была политика. Портреты Маркса и Ленина висели в каждой комнате его большого дома. Ленина он мог цитировать по памяти: “Раб, сознающий свое рабское положение и борющийся против него, есть революционер. Раб, не сознающий своего рабства и прозябающий в молчаливой, бессознательной и бессловесной рабской жизни, есть просто раб”.

В восьмидесятые годы дед поддерживал Энрико Берлингуэра, чьи политические взгляды он всегда разделял. Помню, как он сердился на своих земляков и убеждал их голосовать за коммунистов ради освобождения страны от губительной и коррумпированной власти Демократической Партии, которая опиралась на священников, продажных политиканов и мафию. Дед говорил это в те времена, когда официально отрицалось существование мафии.

Но история показала, что он был прав. “Внучек, – наставлял он меня, – помни, что моральные нормы существуют и без Бога; Бог нужен властям, а не свободомыслящему человеку”.

Ошибался ли он? Не думаю.

Но дед ошибался – я должен признать и это – во многих других вопросах.

У него было довольно романтичное и наивное видение политики: если бы он стал свидетелем падения Берлинской стены, развала Советского Союза, конституцию которого знал наизусть – особенно статьи, утверждавшие, что советская экономическая система лучшая, а в социалистических странах не существует бедности, – правления Путина и прочих событий, он умер бы от разрыва сердца.

Поддерживая коммунистов, он тем не менее не одобрял советского вторжения в Венгрию в 1956 году. Дед всегда старался придумать оправдание для русских и не мог поверить в преступления Сталина, разоблаченные Хрущевым. “Быть не может, чтобы Усатый сотворил все эти безобразия, – изумлялся он. – Это пропаганда капиталистических газет”.

Подобные ошибки в восприятии событий случаются, когда добро слепо. Когда все ценности сосредоточены в духовном мире. Чувства, как я узнал позднее от великого философа, служат препятствием для социальной жизни и политики. Если бы мой дед умел слушать, он бы увидел, что Сталин гораздо хуже американцев.

Но я понимаю его. Он не видел, потому что не располагал фактами.

Ах, дорогой дедушка, как мне тебя не хватает. Да будут прокляты его убийцы.