118

Стан, раскинувшийся на берегу Толы, был самым большим, какой Чечек когда-либо видела. Она заблудилась среди множества колец, из которых он состоял. Она ехала мимо табунов и стад целые дни. Пасшиеся возле стана отары овец были похожи на большие облака, опустившиеся отдохнуть на жалкие пастбища.

За восточной оконечностью стана у двух костров сидели часовые. Над станом колыхался нагретый воздух. Горы, окаймлявшие долину с севера, стояли коричнево-черной стеной, испещренной зеленью. Один из мужчин, ехавших с Чечек и другими девушками, помчался вперед галопом, чтобы поприветствовать часовых.

Отобраны, подумала Чечек, отобраны для хана. Каждый год ее родное племя хонхиратов посылало подобную дань Чингисхану, как это делали все племена и роды улуса. В этом году были отобраны девять девушек-хонхираток, и она оказалась среди них, когда ханские солдаты приехали за данью. Ее отец был одновременно вождем и шаманом в их небольшом стане. Во сне он увидел, что его дочь будет женой великого человека. А человека более великого, чем Чингисхан, не существовало.

Артай попридержала свою лошадь возле Чечек.

— У хана уже очень много женщин, — сказала она. — Он принимает нас только потому, что отказаться от нас значит нанести оскорбление.

— Но он указал, чтобы самые красивые девушки доставлялись к нему, — прошептала ей Чечек в ответ.

— Он теперь вряд ли сможет отменить свой указ. Если он это сделает, люди начнут сомневаться, а может ли он вообще спать с женщиной.

Чечек затрясла головой, показывая, что солдаты могут услышать ее. Лучше быть женщиной великого хана, даже вместе со многими, чем выйти замуж за простого солдата или вождя. Мэркитки, кэрэитки и найманки, девушки из Китая, девушки из северных лесов, западных стран и южных оазисов… Самого хана в стане не было сейчас, поскольку он уехал на север, к горе Бурхан Халдун. Прошел слух, что он все еще горюет по старому товарищу Джэбэ-нойону, который недавно скончался. Другие говорили о походе против Си Ся. Хан пребывал в стане у Толы с начала лета, но некоторые говорили, что он, видимо, выступит с армией против тангутов. Пройдет некоторое время, прежде чем хан осчастливит ее, Чечек выпрямилась в седле. С ее отцом говорили духи, они укажут способ, как завоевать расположение хана.

После того, как девушки и их сопровождавшие прошли меж костров, их провели в кольцо шатров в северной части стана. В вечерних сумерках Чечек могла разглядеть ряд больших шатров, каждый из которых был окружен юртами и сотнями повозок. Маленькие юрты были черными, а большие шатры золотыми в сумеречном свете. Туг с девятью хвостами яков, ханский штандарт, колыхался перед самым большим шатром.

Их приветствовала старуха, сказавшая, что ее зовут Керулу, а потом она повела их в одну из юрт. Небольшие деревянные кровати с войлочными подушками стояли в восточной стороне юрты. Девушки положили рядом с кроватями свои мешки. Керулу внимательно посмотрела на каждую девушку, спрашивая при этом, как ее зовут. Они поели сухого творога и попили кумыса, а потом вышли наружу облегчиться. Затем старуха отправила их спать. Чечек спала крепко, устав после путешествия. Когда она проснулась, старая Керулу сидела возле очага. Ее сморщенное лицо осунулось от усталости. Чечек подумала, что она сторожила девушек всю ночь.

— Раздевайтесь догола, — сказала Керулу, когда в юрту вошли две другие женщины. Девушки захихикали и покраснели, а женщины начали проверять зубы, принюхиваться к их дыханию, щупать их и залезать пальцами в половую щель, чтобы убедиться, что они девственницы.

— У тебя воняет кислым изо рта, — сказала пожилая женщина одной из девушек. — Эта ворочается во сне, та слишком высокая, а эта маленькая вообще слабее других. — Она презрительно посмотрела на девушку, стоявшую рядом с Чечек. — А ты, дорогое дитя, почти совсем не храпишь.

Девушки одевались, а женщины вполголоса переговаривались. Когда они оделись, Керулу отделила пятерых и велела им забрать свои мешки. Две другие женщины вывели их наружу.

— Куда они пошли? — спросила Артай.

— Их отвезут в другие станы, — ответила Керулу, — и отдадут за людей, которых великий хан уважает. Хоть они и милы, здесь оставляют только лучших. Вы — счастливицы. Многие девушки ожидают приглашений хана в других станах, где они пасут отары и стада младших жен. Многих никогда не посылают ни к одной из хатун, чтобы обслуживать хозяйство. Вам оказана честь жить в орде Бортэ-хатун, и вы только что прошли первую проверку.

Чечек предположила, что вторая проверка будет заключаться в том, как они поведут себя за завтраком. Она постаралась сесть, как положено, поджав одну ногу под себя, а другую поставив коленом вверх, прихлебывая бульон, не выказывая при этом ни голода, ни отсутствия аппетита.

Они уже опустошили чаши, когда в дверях послышался голос стража. Пожелала войти Хадаган-уджин, одна из младших жен хана. Чечек очень хотелось выйти и пописать, но она ничего не сказала — слабый мочевой пузырь несомненно считался недостатком.

Украшенный перьями головной убор Хадаган-уджин был так высок, что ей пришлось согнуться при входе. Керулу поклонилась, а девушки стали на колени. Уджин была с клюкой, а тело под полотняным халатом казалось стройным для пожилой женщины, но узкое лицо не отличалось красотой.

— Приветствую тебя, уджин, — сказала Керулу. — Пять хонхиратских девушек оказались с недостатками, но эти четыре в порядке. Они хорошо сложены, зубы у них крепкие, косы толстые, дыхание свежее, когда они просыпаются, и они не будут беспокоить великого хана, часто ворочаясь во сне.

Хадаган-уджин повернулась к девушкам.

— Честь вам, юные девы, — сказала она. — Вы будете выполнять то, что вам скажут, и с вами будет жить Керулу-экэ. Если вам повезет, вы можете попасться на сглаза хану и понравиться ему настолько, что он выдаст вас за какого-нибудь из своих сыновей или нойонов. Ну, а самое великое счастье будет для вас, как и для любой другой женщины, если хан возьмет вас к себе в постель.

Уджин нахмурилась.

— Я надеюсь, что вы порядочные девушки, — добавила она, — но предупредить вас должна. И не пытайтесь соблазнить какого-нибудь молодого человека, понравившегося вам. Хан очень ревнует свою собственность.

Чечек не удержалась от вздоха. Хадаган взглянула на нее.

— Ты что-то хотела сказать?

— Только одно, благородная госпожа, — ответила Чечек. — Я не понимаю, как девушка, отданная величайшему из людей, может даже мечтать о любви к другому.

— Не питай слишком больших надежд, дитя. — Маленькие глаза уджин были добрыми. — Нам ты понравилась больше других девушек, но у хана большой выбор. Тех, которые нравятся хану, он часто берет лишь на ночь, а другие берегут свою девственность, пока их хозяин не осчастливит их своей любовью.

Чечек не поддалась разочарованию. Бортэ-хатун была хонхиратка. Наверно, хану суждено влюбиться в еще одну хонхиратскую девушку. С ее отцом разговаривали духи — ее непременно выберут.

 

119

Бортэ взглянула на мужа. Он все еще сидел у постели, хотя гости давно ушли. Хан почти не разговаривал за ужином и не смотрел на хонхираток, которых она пригласила.

Он был зол, это она видела по его глазам. Наверно, это было лучше, чем жить в лапах черного духа, который завладел им после смерти Джэбэ. Джэбэ скончался внезапно, упав возле шатра одной из своих жен. Человек, которого Тэмуджин назвал Копьем, залетел далеко на запад и только там упал на землю.

Бортэ не верила, что человек может так сильно горевать. Даже Субэдэй, сблизившийся с Джэбэ во время их длительного похода на запад, горевал не так сильно.

— Ты ничего не понимаешь, — сказал ей Тэмуджин после возвращения с Бурхан Халдун. — Джэбэ больше не существует.

Мука в его голосе испугала ее. Бортэ боялась, как бы он не расстался с собственной душой.

Теперь он подогревал свой молчаливый гнев, глотая кумыс и уставившись на очаг. Будет война, но Бортэ ждала ее. Тангутский государь обещал Тэмуджину заложника и мир, но никакого заложника не прислали, и вообще никто не собирался приезжать. Ханский посол вернулся из Си Ся с сообщением об этом, и Тэмуджин также узнал, что тангуты ведут переговоры с «Золотым» императором, пытаясь заручиться помощью армии цзиньцев. До того, как окончательно разгромить Цзинь, ему придется нанести удар тангутам, и побыстрей.

Он поклялся отомстить Си Ся лично, и время мести пришло. Его оповестили об этом духи, так что муж будет вынужден сдержать свое обещание.

— Надо созывать военный курултай, — сказал он наконец. — Перед большой охотой.

— Конечно, — сказала Бортэ. — Я полагаю, ты и раньше знал, что войны не миновать.

— Знал. Я не мог бы доверять тангутам, даже если бы их король и сдержал свое обещание. Они заплатят за это.

— Твои генералы непобедимы, — сказала она. — Они привезут тебе голову тангутского государя.

Она села рядом, и он повернулся к ней.

— Я хотел сделать это сам. Я решил возглавить поход на Си Ся. Чагадай останется с тобой, и ты будешь давать ему советы.

Бортэ оцепенела.

— Тэмуджин, умоляю не ехать.

Он сощурил глаза.

— Чтобы мои враги назвали меня трусом?

— Ни один человек не может назвать тебя трусом. Твоя храбрость известна. Теперь пусть за тебя повоюют твои генералы и твои сыновья.

— Такого совета я от тебя не ожидал. Бортэ, ты хочешь, чтобы я вел себя как немощный старик?

«Ты и есть старик», — подумала она.

Она не могла сказать этого или поведать, как она боится за него.

— Пусть другие повоюют за тебя, Тэмуджин. Тебе непременно надо немного отдохнуть.

— Я скоро отдохну. Но сперва увижу, как накажут тангутов.

Он признался, что смерть ожидает даже его, и все же стремился ей навстречу.

— Умоляю тебя, — шептала она. — Я ждала тебя долгие годы — скоро мне будет шестьдесят лет. Сколько лет нам осталось жить? Неужели я не заслужила…

Холодная ярость в его глазах заткнула ей рот.

— Я запрещаю тебе, — сказал он тихо, — говорить об этом раз и навсегда. Чагадай будет защищать границы родины с помощью Тэмугэ и Хасара. Ты стала такой немощной, что не сможешь дать им хорошего совета, поэтому не стой у них на дороге.

— Тэмуджин!

Он встал.

— Когда я вернулся к тебе, — сказал он, — было все равно, что волосы, некогда черные, как вороново крыло, стали белыми, как лебединое. Я мог не обращать внимания на сморщенное темное лицо, а мог представлять себе мою красавицу Бортэ. Но ты говоришь уже не так, как женщина, которую я любил. Ожидай смерти, коли надо, но ожидай одна. Я не буду ждать ее вместе с тобой в страхе.

Он зашагал к выходу и исчез в ночи.

Хан шевельнулся рядом с ней. Есуй прижалась к нему, когда снаружи донесся порыв ветра. Буран едва не сорвал дверь, когда он вошел, его шапка и тулуп поблескивали от облепившего их снега. После большой охоты он часто приезжал в ее орду. В ее постели он был по-прежнему молодым, она умела возбуждать его, как прежде, а ее любовные стоны радовали его. Трое младших детей, как обычно, жили в шатре сестры, а ее глухонемые китаянки не могли услышать, что происходило у них с мужем.

— Дай попить, — сказал Тэмуджин.

Рабыни спали. Она могла бы пинком разбудить одну, чтобы принесла кумысу, но ей легче было подать самой. Она пробежала туда, где на рогах, вделанных в решетку, висели фляги, сняла один, поспешила к постели, попрыскала пол и скользнула под одеяло.

— Я знаю, что тебе нравится видеть меня голой, — сказала она, — но в такую погоду ты бы мог оставить на мне сорочку.

Облокотившись на подушку, он засмеялся.

— Ты взбадриваешь, Есуй.

— Взбадриваю?

— Потому что ты думаешь только о себе, и до другого тебе нет дела. У кошки больше чувств к своим котятам, и ты любишь меня главным образом за то, что я тебе даю, и меня это потешает. Другие говорят о благородных чувствах и уверяют меня в своей любви. С тобой все проще.

Он дразнил ее, как делал это все чаще последнее время.

— Я всегда любила сестру и своих детей, что бы ты там ни говорил.

От двух старших уже некоторое время не было вестей. Наверно, ей надо бы послать им подарки и материнское благословение.

— Не лги, Есуй… это вредит твоему очарованию. — Он поднял кувшин и попил. — Я не сомневаюсь, что ты можешь изобразить любовь к Есуген, но только потому, что она — твое отражение, и еще потому, что она облегчает тебе существование, заботясь о твоих детях.

— Ты меня обижаешь, муж. — Она подтянула одеяло до подбородка. — Разве моя любовь к тебе не видна?

— Твоя любовь ко мне подобна привязанности вороны к блестящим камешкам, которые она притащила в гнездо, или тигрицы во время течки, которая забывает партнера тотчас после совокупления. Не притворяйся обиженной — я отчасти и сам виноват в том, что из тебя получилось. Я могу рассчитывать на твою верность, потому что ты проявляешь большую заботу о самой себе и знаешь, что у нас общие интересы.

Она вглядывалась в его лицо, едва видимое в полутьме. Она не любила его такого, язвительного и чужого.

Он сказал:

— Я нахожу, что ты меня и в самом деле взбадриваешь, и потому не хочу расставаться с тобой. Я собираюсь взять тебя с собой в поход против Си Ся.

Этого она не ожидала, ей показалось, что она ослышалась.

— Спасибо за честь, — медленно произнесла она, — которую ты оказываешь мне, беря меня с собой, но… — Она закусила нижнюю губу. — Есуген, как ты знаешь, уже не такая здоровая, как прежде. О, у нее еще хватает сил для выполнения своих обязанностей, но я боюсь, что походных лишений она не выдержит.

— Я ничего не говорил о Есуген. Она останется и будет присматривать за твоими и собственными детьми. Я уверен, что ты о своих детишках будешь скучать не очень, так как они чаще живут в ее шатре.

Она села.

— Мы с Есуген поклялись никогда не разлучаться.

— Это обещание вы дали друг другу, — сказал он. — Меня оно не касается.

— Я полагала… ты всегда разрешал нам…

— Ты говоришь, что не хочешь ехать?

— Я обязана подчиниться тебе, Тэмуджин. Я только прошу тебя не разлучать нас…

— Ты настолько эгоистична, что используешь ее, как предлог для отказа. — Он попил кумыса. — Я хочу, чтобы со мной поехала одна из моих дражайших четырех хатун. Хулан устала от нашей поездки на запад, а Бортэ должна остаться, чтобы наставлять Чагадая. Есуген, как ты говорила, не такая здоровая, как прежде. Остаешься ты, Есуй, и твое нежелание удивляет меня. У тебя есть свои недостатки, но я никогда не думал, что ты труслива.

— Дай мне лук и копье, — сказала она, — и я поеду в бой рядом с тобой. Только из-за разлуки с сестрой…

— Побереги свои трогательные речи. Ты утверждаешь, что любишь сестру, и поэтому я предлагаю тебе такой выбор. Есуген может остаться, а может и поехать с нами. Решай сама, требует ли твоя любовь к Есуген, чтобы она была рядом с тобой, или ты оставляешь ее.

Слезы побежали из ее глаз.

— Что бы я ни выбрала, и Есуген, и мне будет плохо.

— Судьба твоей сестры будет на твоей совести. Любопытно, что же ты решишь.

— Ты знаешь, как мне быть, — хриплым голосом сказала она. — Я могу проявить свою любовь к сестре лишь расставшись с ней, нарушив свою клятву.

— Укройся, жена. Мы не можем позволить тебе заболеть. — Она вытянулась под одеялами, а он поставил кувшин и обнял ее за талию. — Я ошибался в тебе, Есуй. Ты не так эгоистична, как я думал. Твоей сестре будет жаль расстаться с тобой, но ее жизнь в твое отсутствие будет немного другой. Возможно, она не очень будет скучать по тебе.

— Прекрати, — сказала она.

— У тебя будет время попрощаться. Я знаю, что служить ты мне будешь хорошо, особенно если тебе захочется побыстрей вернуться к Есуген.

— Да, — сказала она.

 

120

Ветер сек лицо Есуй. На берегах реки Онгин низкая трава еще только зазеленела. Ряды повозок остановились у реки. Распряженные верблюды и волы паслись. Хан охотился на лесистых склонах на севере, где водились мускусные олени и дикие ослы.

Небо было еще светлым, но Есуй и сопровождавшие ее решили заночевать здесь. Девушки разожгли костры поблизости от кибиток, мальчики присоединились к взрослым мужчинам из охраны. Если охотники не вернутся к вечеру, на рассвете они тронутся к югу, а охотники их догонят.

Они выехали из стана на Толе месяц тому назад. Река Онгин еще была скована толстым льдом, и женщинам приходилось греть воду на кострах, прежде чем поить ею животных. Тэмуджин не стал дожидаться начала весны и выслал вперед разведчиков, которые надели толстые тулупы и укрыли спины лошадей войлочными попонами, отправляясь на юг, к границам Си Ся. Сообщения их были обнадеживающими. Тангуты, видимо, не ожидали нападения так скоро и рассчитывали также на войска, размещенные в их городах и городках. Монголы собирались дойти до реки Ецин-гол, подкормить там животных и оттуда нанести удар в западном направлении, по Си Ся.

Есуй смотрела на ряды и кольца кибиток и шатров, которые стояли на присыпанной песком каменистой почве с пробивающейся зеленой травой. Женщины чувствовали себя неспокойно во время путешествия. Перед выступлением войска по стану хана прошел слух, что одному шаману приснилось, будто на землю упала звезда и будто солнце затмилось. Есуй на эти слухи не обращала внимания. Елу Цуцай гадал на бараньих лопатках хану и предсказал победу.

Ее больше обеспокоило посещение ее шатра Бортэ, которая заставила Есуй поклясться в том, что она станет тенью хана, если с ним что-нибудь случится.

— Не покидай его, — прошептала Бортэ, признавшись, как она боится за Тэмуджина. Видеть сомневающуюся Бортэ — плохой знак.

Пыльное облачко приближалось к внешнему кольцу повозок. Есуй увидела, как всадник остановил лошадь и к нему бросились два мальчика. Один из мальчиков вдруг подбежал к другой лошади, вскочил на нее и помчался к Есуй.

У нее пересохло во рту, когда она увидела выражение лица мальчика. Он закусил губу, глаза лезли на лоб от страха.

— Великий хан! — крикнул он, приблизившись. — Великий хан упал с коня и сильно ушибся!

Есуй повернулась и позвала служанок.

К тому времени, когда охотники вернулись, Есуй с женщинами поставили юрту и укладывали второй слой войлока на первый, чтобы было потеплее. Борчу держал коня Тэмуджина под уздцы. Субэдэй сидел позади хана и поддерживал его. Тэмуджин стонал, пока Субэдэй спешивался, помогал ему сойти с коня и вел в юрту. Есуй поспешила вслед за Борчу, а за ней — шаман, которого она позвала.

Оба генерала уложили хана на постель из войлочных подушек.

— Лошадь сбросила Тэмуджина, — рассказывал Борчу. — Проклятый конь встал на дыбы, когда люди погнали к нам дичь. Тэмуджин не перестает жаловаться на боль.

Есуй подозвала шамана. Старик стал на колени возле хана и стал щупать у него под тулупом, пока Тэмуджин не оттолкнул его.

— Дай передохнуть!

— Одно ребро, по крайней мере, сломано, — сказал шаман, — и у тебя могут быть и другие повреждения, мой хан. Тебя надо перевязать, а потом привести сюда барана, чтобы…

— Перевязывай, — пробормотал Тэмуджин, — но избавь меня от курдючьего сала. Я его проглотить не смогу. — Он застонал, когда Субэдэй приподнял его и стал снимать тулуп и шапку. Шаман перевязывал ему торс длинной полосой шелка. Лицо хана блестело от пота, дыхание было коротким, лихорадочным. — Оставьте меня… дайте отдохнуть.

Голос у него был слабый.

— Уходи, — прошептала Есуй шаману. — Принеси в жертву барана и притащи мне курдюк.

Старик поспешил из юрты. Тэмуджин поправится, убеждала она себя, сомневаться в этом значило бы верить в то, что солнце на рассвете не взойдет.

Хан закрыл глаза, в горле у него захрипело.

— Нам с ним остаться? — спросил Субэдэй.

— Пусть поспит, — сказала Есуй. — Я присмотрю за ним. Приходите утром, и посмотрим, как он.

Генералы встали.

— Учитель из Китая предупреждал его, чтоб не охотился, — сказал Борчу.

— Муж поправится. — Есуй проводила их к выходу. — Самого могущественного из людей вряд ли может свалить пугливая лошадь.

Она сидела у постели всю ночь. Она укрывала его трясущееся в ознобе тело одеялами, вытирала лицо и приподнимала голову, чтобы напоить кобыльим молоком. Шаман вернулся с бараньим курдюком, она отрезала кусочки жира и проталкивала их мужу в рот.

Он не может умереть. Она скорчилась рядом с ним, прислушиваясь к его затрудненному дыханию, а шаман пел снаружи. Она боялась Тэмуджина и испытывала смешанное чувство гнева и радости, когда они совокуплялись, и это было что-то среднее между ненавистью и любовью, но он оставался средоточием мира и ее, и всего его народа.

На рассвете она вышла из юрты. Борчу и Субэдэй вернулись, но были они не одни. Вокруг костров на корточках сидели мужчины. Среди них был шаман, все они били в бубны и взывали к духам. Угэдэй сидел на корточках рядом с генералом Тулуном Черби, Тулуй стоял вместе с Монкэ и Хубилаем. Сыновья приехали с ним, чтобы присмотреть за лошадьми. Охрана вокруг шатра раздалась перед Есуй, шедшей к мужчинам.

— Успокойтесь, храбрые воины, — сказала она. — Вы не увидите копья перед этой юртой.

— Хану лучше? — спросил Субэдэй.

— Его знобит. Большую часть ночи он спал. Ему не хуже.

Тулуй Черби встал и уставился на нее своими маленькими налитыми кровью глазами.

— Мы должны поговорить с ним, — сказал он.

— Я посмотрю, проснулся ли он.

Когда она вошла в юрту, Тэмуджин поднял голову.

— Кто там, снаружи? — спросил он.

— Угэдэй и Тулуй. Несколько генералов.

— Помоги мне сесть, — попросил он.

— Тэмуджин…

— Помоги мне, Есуй.

Она опустилась на колени рядом с ним, помогла ему сесть и подперла спину подушками. Он стиснул зубы, лицо его осунулось и было мокрым от пота.

— Я встречусь с ними сейчас же.

Она пошла к выходу и закатала вверх полог. Вошли Борчу и Субэдэй, а за ними Тулуй Черби и два ханских сына. Остальные толпились у входа в маленькую юрту.

— Говорите, что хотели сказать, — приказал он, когда Есуй села рядом.

— Кажется, я могу говорить от имени всех, — сказал Тулуй Черби. — Мой хан, нам надо вернуться. Тангуты окружили стенами свои города и лагеря и никуда не денутся. Они не взвалят на себя свои дома и не уйдут. Мы можем вернуться в свой стан на Толе, подождать, пока ты не поправишься, и когда мы вернемся обратно, тангуты все еще будут там, где были.

— Вы все с этим согласны? — спросил хан.

— Тулуй Черби говорит от моего имени, — сказал Тулуй. — Ты меня знаешь, отец… Я никогда не уклоняюсь от сражения без веской причины.

— Перед тем как прийти к тебе в юрту, я говорил со своим сыном Гуюком, — сказал Угэдэй. — Он говорит, что тангутам не устоять против нашей мощи, двинемся ли мы на них сейчас или позже.

Тэмуджин посмотрел в сторону выхода, но толпившиеся там молчали.

— А теперь слушайте, что скажет ваш хан. Правитель Си Ся вскоре узнает, что мы идем на него. Если мы отступим сейчас, он скажет, что мы сделали это из страха. Я поклялся, что тангуты будут наказаны. Они не прислали ко мне солдат, когда я просил их, и с тех пор они у меня, как заноза. Должен ли я откладывать свое мщение?

Субэдэй наклонился к нему.

— Лэ Дэ-ван не был государем Си Ся, когда мы вели войну на западе. Он действительно оскорбил тебя, отказавшись прислать заложника, которого ты требовал, но войска не послал его отец. Этот государь может уклониться от войны, если предоставить ему такую возможность, а у тебя будет время восстановить силы. — Генерал улыбнулся. — У нас, возможно, найдется позже предлог начать боевые действия против Лэ Дэ-вана.

— Превосходно. — Тэмуджин нахмурился. — Даю ему последнюю возможность. Субэдэй, подбери самого надежного сотника из своих тангутов и скажи такое послание государю. — Он помолчал. — «Ты клялся быть моей правой рукой, однако армию не послал, когда я ходил походом на запад. Тогда я тебе не отомстил, но теперь я требую, чтобы ты покорился. Сдавайся и пришли ко мне заложника из своих сыновей вместе с данью, которая мне положена, иначе один Бог знает, что случится с тобой».

Субэдэй кивнул:

— Будет исполнено, Тэмуджин.

Через несколько дней после отъезда посланника армия двинулась на юг вдоль Онгина. Несмотря на свои травмы, хан отказался сесть в кибитку и ехал верхом. Солдаты облегченно вздохнули, увидев, что он не так слаб, как они думали. Женщины перестали шептаться о дурных предзнаменованиях. Только Есуй слышала его стоны по ночам и лихорадочный бред в полусне.

Ханский посланник вернулся через три дня после того, как они снова установили свои юрты. Хотя Тэмуджин отдыхал, он настоял на том, чтобы Есуй усадила его, дабы должным образом приветствовать посланника. Борчу и Субэдэй пришли вместе с гонцом в ханскую юрту. Лица у них были угрюмые, и последняя надежда Есуй улетучилась.

— Докладывай, — приказал Тэмуджин.

— Я доставил твое послание, мой хан, — сказал тангут. — Государь колебался. Я слышал, как он бормотал, что это его отец Ли Цзун-сян несет ответственность за оскорбление, но в конце концов его министр Аша-Гамбу дал ответ.

— И что же он сказал? — спросил хан.

Посланник вздохнул.

— Он сказал так. Если некто по имени Чингисхан хочет воевать, скажи ему, пусть приходит померяться силой. Если нужны сокровища, скажи ему, что он может попытаться добыть их в могучих городах Линчжоу и Чжунсине, — Тангут перевел дух. — Кажется, мне повезло, что я вернулся с головой на плечах.

Лицо Тэмуджина было бледным.

— После такого оскорбления нам отступать нельзя. Я пойду на Си Ся, хотя бы это стоило мне жизни! Даю клятву Коко Монкэ Тэнгри!

— Ни один человек не отступится от такой клятвы, — сказал Субэдэй и дрожащей рукой поднес ко рту кубок с кумысом.

— Они укрепили свою оборону, — проговорил Тэмуджин, — но их силы разбросаны по большим и малым городам. Мы нанесем удар по Эдзине, как и намеревались. После взятия города пойдем долиной реки на юг. — Он с трудом вздохнул. — Мы должны действовать решительно и быстро. Завтра выступаем.

Мужчины допили кумыс и встали.

— Твои люди будут готовы, — сказал Субэдэй.

Когда они ушли, Ёсуй придвинулась к мужу.

— Я могу понадобиться тебе, — сказала она. — Я не могу придумать более безопасного места, чем быть с тобой, пока ты командуешь войсками. — Она ласково коснулась его лица. — Жаль, что ты не повернул обратно и не позволил другим продолжать поход без тебя, но я понимаю также, что твои люди будут сражаться более упорно, если ты останешься с ними. Пусть они видят, как тебе больно… Пусть знают, что и в страданиях ты не теряешь мужества. Они сделают все, чтобы не подвергать опасности жизнь хана. Я тоже. Что бы с нами было без тебя?

Он хрипло вздохнул.

— Смотри, Есуй… Как бы я не поверил, что ты влюбилась в меня.

Она сказала:

— Я клянусь, что буду твоей тенью, пока ты не вернешься на родину, что я буду рядом, если с тобой приключится беда.

— Я разрешаю тебе сдержать свою клятву. — Он изогнул бровь. — Видимо, и мысль о песнях, в которых будут славить храбрость и верность Есуй-хатун, нравится тебе.

Она сдержит свое обещание. Ему не следует знать, что Бортэ, которая боялась, что не увидит его никогда, заставила ее дать клятву.

 

121

Монголы пересекли пустыню, двигаясь на юг в направлении реки Эдзин-гол, и даже духи пустыни, казалось, трепетали перед ханом. От внезапных бурь небеса становились, красными, а солнце скрывалось, заставляя людей льнуть к животным и прижиматься к повозкам. Ветры, нескончаемо дувшие на голой равнине, утихли немного, когда армия одолела ее. В пустыне слышался чей-то шепот; духи, которые могли сбить неуверенных Путников с пути, на сей раз, казалось, звали их в правильном направлении. Смерчи песчаных духов вращались в отдалении, не касаясь поезда. Холодными ночами небо было как черный шелк, звезды горели яркими фонариками на чистом небе, тишина была такая, что даже шепот в отдалении был слышен.

Они торопились, не обращая внимания на озера у горизонта — иллюзии, создаваемые духами пустыни для искушения монголов. Когда они наконец увидели настоящее озеро, им потребовалось три дня, чтобы дойти до него. За песками и болотистой местностью вокруг озера стали видны защитные валы города, осадные башни, катапульты и темная масса солдат.

Город горел. Субэдэй и его передовые части осадили Эдзину, долбя ее стены большими камнями. За валами пламя то вздымалось, то оседало. Тэмуджин наблюдал за этим разрушением с седла, не отрывая взгляда от армии, двигавшейся по каменистой земле к умирающему городу, и Есуй не увидела боли в его глазах. Эдзина была костром, который согревал его и восстанавливал его силы.

Есуй поклялась быть его тенью, так что когда ворота раскрылись и люди вышли сдаваться, она осталась с ханом, а его люди приказали тангутам — защитникам Эдзины, связать друг друга, после чего все они были обезглавлены. В казнях был свой ритм и порядок. Вражеских офицеров и солдат ставили на колени, свистели сабли, тела раздевали и отбрасывали. Кучи отрубленных голов возвышались вокруг монгольских солдат, халаты и доспехи которых были заляпаны кровью.

Вражеские солдаты знали свою судьбу. Но остальных тоже прогнали перед Тэмуджином — женщин, вцепившихся в руки детей, мальчиков и девочек, рыдавших от ужаса, стариков в желтых халатах, младенцев, которые ревели, когда их выдирали из рук матерей.

Есуй знала, что Тэмуджин прикажет перебить их — он поклялся стереть тангутов с лица земли. Навлек на них это зло их государь, как некогда ее отец определил участь своего татарского народа. Ей показалось странным, что она вообще помнит это. Она считала, что все осталось позади, что забыта та жестокая судьба, которую она была не в силах предотвратить.

Ей пришло в голову, что Тэмуджин знает, что умирает, что не переживет этой войны. Этой резней хан не просто избавлялся от врагов, а справлял тризну. Небо предопределило ей пережить это, служа мужу в его последней войне. Ее выхватили из пепла того костра, в котором сгорел ее народ. Теперь она слышит забытые крики людей еще раз, но вырываются они из глоток умирающих тангутов.

Монголы проходили песчаной местностью, где стволы тамарисков были наполовину засыпаны. Солдаты обходили эти песчаные холмики и заросли, пока не вышли к тополям и обработанным полям. Впереди были луга и чистая вода широкой реки. Позади монголов оставалась полоса сожженных городков, разоренные поля и курганы отрубленных голов.

Когда животные подкормились и монголы достигли слияния двух рек, армия разделилась на три части. Субэдэй переправился через Эдзин-гол и направился на восток к Ганьчжоу, другое крыло пошло на запад к городу Сучжоу. К тому времени хан и центр армии пришли в местность, называвшуюся Кансу. Эдзин-гол там был бурным потоком, заваленным булыжниками и обломками скал, так что переправляться через него было опасно.

Ханская армия обогнула стену севернее Кансу, ее валы и сторожевые башни теперь стали для противника бесполезными. На колеях торговых путей, избороздивших желтую землю, не виднелись караваны, а поля у разрушенных городов в оазисах были усеяны трупами и костями. Между рядами тополей и ив паслись кони, сюда добрался авангард.

Началась летняя жара. Ветер вздымал пески Кансу, и они затмевали небо. Высокие снежные пики гор Наньшань звали на юг, где хан мог расположить свою ставку. Он шел туда, и по дороге солдаты добивали кучки беглецов.

Над гранитными глыбами и желтыми лессовыми обрывами хан нашел убежище на широком горном лугу. По берегам быстрого ручья выросли шатры; животные паслись, пощипывая клевер и траву, испещренную голубыми цветочками.

Хан уже не носил на торсе шелковой повязки, но Есуй замечала, как он морщится от боли и стонет по ночам Она всегда была рядом. В шатер к хану часто приходили люди и извещали его, как идет война: Тэмуджин настаивал на том, чтобы лично выслушивать все доклады.

Слушая послания, давая указания об изменениях тактики и решая, какими сигналами обмениваться армиям, Тэмуджин проводил большую часть своего времени. Слишком часто тревожили его приступы боли, чтобы он мог развлечься охотой. Он не приглашал ни одну из своих женщин и слышать не хотел о новых девушках-тангутках. Только Есуй знала, что он больше не занимается любовью, даже это удовольствие у него было отнято.

Она настаивала, чтобы он побольше отдыхал, бывал на свежем воздухе, но война не давала ему передышки. Он дал клятву, и стрела, выпущенная из его лука, должна была вонзиться в сердце врага. Его люди делали все, что им было угодно, с тангутами, разрушали все стены, которые могли бы укрыть их, сравнивали с землей всякий дом, в котором они могли бы найти пристанище. Если ему суждено расстаться с душой, то и тангутам его не пережить.

Вместе со своими женщинами Есуй прибиралась в юрте, готовила, собирала подсохший навоз и сухие тамарисковые ветки для топки, свежевала дичь и выделывала шкуры. Даже ухаживая за мужем, она жалела тангутов. Люди Тэмуджина радовались случаю покуражиться над жертвами, а хан им в этом не препятствовал. Она молилась о скорых победах, зная, какие страдания они принесут, потому что успехи могли бы смягчить сердце Тэмуджина.

Но вести о победах лишь укрепляли решимость хана. Сучжоу пал летом, всех жителей перебили за отказ сдаться. Ганьчжоу был взят генералом Чаханом, который приказал перебить лишь офицеров, настаивавших на сопротивлении. Тэмуджин разрешил проявить милосердие, потому что пришло известие о кончине тангутского государя. Ли Сянь, брат Лэ Дэ-вана, наследовал его трон.

Тэмуджин мог бы отправить послов к новому государю с требованием покориться, но он этого не сделал. В начале осени, когда луг общипали дочиста, он со своей свитой покинул горы.

На смену пропастям и каньонам пришла палящая пустыня. К востоку от нее находилась Желтая река, протекавшая мимо оборонительных земляных валов. Защитники их либо пали, либо бежали. Авангард продвигался по плодородному берегу реки, опустошая все вплоть до крохотной деревеньки. Ветер запорошил захватчиков пылью так, что они стали желтыми — золотистая армия двигалась к сердцу Си Ся.

Западные торговые пути попали теперь в руки монголов, что отрезало города на Желтой реке. Иньли был первым городом на пути захватчиков. Тамошние тангуты, зная, что сдача города откроет монголам путь к Лин-чжоу и Нинься, держались под ударами осадных машин и отражали приступы монголов, штурмовавших стены, пока не наступила зима и укрепления не покрылись снегом.

Когда Иньли в конце концов пал, тангуты послали большую армию, чтобы вступить в сражение с монголами и нанести удар по монгольскому войску, осаждавшему Линчжоу. Хан, предупрежденный своими разведчиками, приказал отступить к западу от Алашанских гор. Тангутская армия преследовала его, не встречая сопротивления в горных проходах. Монголы заманили ее, напали в пустыне за горами и разбили армию Си Ся. Хану преподнесли голову Аша-Гамбу, отрубленную во время резни.

Ирригационные каналы вокруг Линчжоу замерзли, когда монголы возобновили осаду, и реку, которая преграждала им путь прежде, теперь можно было перейти по льду. Линчжоу был обречен, но сдался лишь после гибели большинства защитников. Монголы хлынули в ворота.

Часть армии двинулась на север и окружила тангутскую столицу Нинься. Сам хан отправился на запад, чтобы взять город Иньчуанчжоу. Там, в своей ставке у города, Тэмуджин вместе с Есуй наблюдали, как вдалеке поднимаются к небу клубы дыма.

Хан за зиму ослаб. После падения Иньчуанчжоу у него снова началась лихорадка. Есуй позвала часового и велела ему привести Елу Цуцая.

Еще не стемнело, но в стане было тише, чем в последние дни. До нее больше не доносились крики уцелевших, которых волокли насиловать или давить досками — на них плясали монголы. Большинство монгольских женщин оставили неподалеку от Иньли, так что они были избавлены от зрелищ подобного рода и криков. Есуй, поклявшейся не разлучаться с ханом, приходилось терпеть.

Хан умирает, и боль питает его гнев — так она объясняла себе его состояние. Именно он приказал истреблять тангутов, но его генералы перестарались. День за днем они присылали к хану людей с прошениями, жалуясь на недостаток корма для лошадей во время этого похода, предлагая истребить также уйгуров, которые жили в тангутских городах, китайцев, обрабатывавших землю, и других подданных. Все они не годятся быть солдатами, а землю можно использовать под пастбища.

Есуй вошла в юрту. Тэмуджин сидел на своей постели из подушек, дышал он тяжело.

— Я послала за твоим киданьским канцлером, — сказала она. — Его лекарства могут принести тебе большее облегчение, чем заклинания шамана.

— Он вернулся в стан?

— Ты знаешь, что вернулся, — ответила она. — Он приехал несколько дней тому назад и присылал своего человека спросить, не может ли он прийти к тебе.

Возможно, от лихорадки у него были нелады с памятью, но она сомневалась в этом. Он знал, что Цуцай, видимо, будет говорить о требованиях его генералов о пастбищах, поэтому, наверно, не приглашал киданьца.

Если Цуцай попросит о милосердии, хан может выслушать его. Ей надо устроить так, чтобы киданец высказал Тэмуджину то, что сама она не осмеливалась сказать.

Елу Цуцай пришел с двумя молодыми людьми.

— Добро пожаловать, мой друг и брат, — сказал Тэмуджин. — Моя жена считает, что ты можешь облегчить мои страдания.

Киданец взглянул на Есуй своими большими черными глазами. Тэмуджин выделял ему большую долю добычи, но Цуцай удовлетворялся рукописями, лекарствами и странными приборами, доставляемыми из взятых городов, — куском стекла, который разлагал луч света на разноцветные пятна, бронзовым магическим зеркалом, с помощью которого можно было показывать картинки на стене, металлической иглой, которая указывала на юг, когда ее втыкали в пробку и опускали в сосуд с водой.

— Простите, что не мог прийти раньше, — сказал Цуцай. — Мне пришлось лечить многих солдат в Линчжоу, когда там началась повальная болезнь.

— Мне говорили об этом.

— Я думал, вы отдыхаете, поскольку за мной не посылали. Отдых часто лечит лучше всяких лекарств. А поговорить с вами очень хотелось, мой хан.

Тэмуджин кивнул.

— Всем хочется.

— Я принес вам ма-хвань, — сказал киданец, — от него вам будет легче дышать. Я сам истолок растение и смешал его с известью. — Один из молодых людей вручил Тэмуджину мешочек. Канцлер молчал, пока хан жевал лекарство, а потом добавил: — На небесах я увидел предзнаменование. И я знаю, что хотят ваши генералы сделать с этими землями.

Тэмуджин фыркнул.

— Какое имеет отношение одно к другому?

— Небо, великий хан, предначертало ваше решение.

— Я знаю, что делать. Я сказал, что эти люди должны умереть. Они нам бесполезны.

— Как вы можете говорить, что они бесполезны? Пусть они работают и тем самым принесут пользу вашим войскам. Так вы выиграете больше, чем превратив землю в пастбище.

— Мои желания известны, — сказал Тэмуджин, — и требования моих генералов им не противоречат.

— Само Небо негодует. — Киданец наклонился к хану. — Великий завоеватель, я наблюдал за небесами и увидел, как пять планет сблизились. Теперь они связаны друг с другом. Когда солнце сядет, взгляните на юго-запад, и вы увидите их. Это сигнал, предупреждающий против такого указа.

— Мои шаманы видят те же звезды. — Тэмуджин вытер рот. — Они говорят, что Пять Странниц сошлись, чтобы приветствовать мои победы.

— Они приветствуют вас, мой хан, и в то же время предостерегают. Я прочитал записи людей, которые наблюдали подобные же явления в прошлом, и они всегда предостерегали против резни и жестокостей.

Он сказал то, на что надеялась Есуй, и это предзнаменование придавало его словам большую убедительность.

— В последнее время воля Неба мне неизвестна, — тихо сказал Тэмуджин. — Мои шаманы говорят мне о предзнаменованиях, но я больше не знаю, говорят ли они о воле духов или только то, что я хотел бы услышать.

— Я всегда говорил вам то, что считал истиной, — сказал киданец. — Когда вы выступите против Цзинь, ваши люди будут нуждаться в снабжении. Крестьяне могут платить вам за свои земли, а купцы будут делиться прибылями. Вы можете получать в виде налогов серебро, шелк и зерно, и все это можно использовать. Сотрите этих людей с лица земли, и вы получите лишь очень скверные пастбища.

— Я кое в чем признаюсь тебе, ученый брат, — проговорил Тэмуджин. — В странах, завоеванных мною, я обнаружил много мудрых людей. Некоторые хорошо послужили мне, но я часто задумывался: могу ли я управлять ими на самом деле? — Говорил он невнятно, но дыхание стало легче — ма-хвань подействовал. — А если я к твоему совету не прислушаюсь?

— Это советую не я, а звезды. Я буду скорбеть, если вы отвергнете это предостережение.

— Сделаю я это или нет, конец мой будет один. — Тэмуджин повернулся к Есуй: — Жена, что скажешь? Я бы выслушал твое мнение.

Она пожала плечами, стараясь не выказывать жалости.

— Если ты оставишь побольше этих бедняг в живых, у меня будет больше рабов. Да и неглупо было бы прислушаться к небесным знамениям, верно?

— Неглупо сохранять здравый смысл, слушая их, как бы они ни были неблагоприятны, — ответил он. — Отлично, мой киданьский брат, я прикажу своим генералам ограничиться казнями тех, кто сопротивляется нам, и воздерживаться от чрезмерных грабежей. Подумай, что мы можем потребовать от этих людей. Выслушать мой указ будут приглашены все старшие командиры в этом лагере.

Есуй уловила недовольство и отчаяние в его тихом голосе. Ей пришло в голову, что его гнев по поводу приближающейся смерти прошел и что он примирился с ней. Гнев его не подпускал смерть, желание отомстить сохраняло жизнь. Теперь он думал о том, что случится после его кончины. С тангутами обойдутся милосерднее, но смерть Тэмуджина наступит скорее.

Для того чтобы спасти Нинься, тангутский государь послал против монголов остаток своих полевых войск. Снова монголы отступили за Алашаны, напали на армию и победили противника. Возобновилась осада Нинься, а Угэдэй и Субэдэй направились на юг, к реке Вэй, чтобы захватить долину и двинуться против Цзинь. Хан отправился на запад, чтобы закрепить за собой Кансу и взять несколько оставшихся городов.

Ходили слухи, что с приближением своей окончательной победы хан быстро восстанавливает силы. Другие смотрели на старого согбенного человека, окруженного охраной, и боялись, что эта победа будет последней.

Есуй платила шаманам, чтоб молились, приглашала командиров в шатер Тэмуджина и сплачивала тех, что с беспокойством следили за ханом. Когда он находился среди своих людей, выслушивал доклады о своих успехах, она едва ли не приходила к убеждению, что злой дух может покинуть его. Но по ночам, когда они оставались наедине, она прислушивалась к тому, что он шепчет во сне, и гадала, какие сны насылают на него духи. Тени в шатре казались полчищем призраков. Вскоре может наступить утро, когда он не встанет с постели, когда призраки наконец овладеют им.

 

122

Тэмуджин открыл глаза. Невидимый сокол терзал ему грудь, сжимал в когтях сердце. Он не мог припомнить, как это — чувствовать себя здоровым.

Небо в дымовом отверстии было светлым. Есуй и ее женщины сидели у порога снаружи и тихо разговаривали, склонившись над шитьем. Он вспомнил, что его ставка была переведена в горы Липаншан несколько дней тому назад, дабы избежать летней жары, царившей в низинах. Во время перекочевки он лежал в кибитке, но сумел подъехать верхом к балдахину, под которым приветствовал Субэдэя и встретился с его командирами. Кумыс, выпитый во время встречи, лишил его памяти о том, что там говорилось. Лекарства Елу Цуцая, заклинания шаманов и забота Есуй больше не помогали ему. Только выпивка облегчала боль, но не надолго.

Субэдэй, припомнил он, пригнал ему в дар пять тысяч лошадей и доложил о победах в долине реки Вэй. Угэдэй, продвигаясь вдоль реки, приближался к Кайфыну. Цзиньский император прислал два посольства этой весной и просил о мире. В его лагере сейчас находились другие послы и умоляли принять их. Тэмуджин сомневался, найдет ли он в себе силы, чтобы встать с постели и встретиться с ними.

Его мозг был старчески затуманен. Прежде каждое донесение, каждый сигнал, переданный флажками или фонарями, будил воображение. Он представлял себе движение войск как бы с высоты птичьего полета — солдат, идущих на приступ городских стен, полки, имитирующие отступление, крохотных всадников, обернувшихся в седлах, чтобы выпустить залпом стрелы в противника, и другие полки, которые в это время обрушиваются на врага с холмов.

Но он также видел то, что не могла увидеть никакая птица: возможные перестроения противника и как им противостоять. Его разведчики обрисовывали ему картину местности, в которой ему предстояло действовать, и его шпионы доносили ему о слабостях противника. Страны уже были завоеванными в его воображении, прежде чем его армии покоряли их на самом деле.

А вот эту войну представить себе отчетливо он не мог. Он сосредотачивался на чем-то одном, а передвижения других соединений упускал из виду. Он вспомнил, что Нинься был в осаде всю весну, что его генерал Чахан еще не договорился о сдаче города, но потом позиции его войск вдоль рек Желтой и Вэй, а также у оазисов Кансу ускользнули из его памяти. Вдруг вся война сосредоточилась на осаде Нинься, и это было все, что могло объять затуманенное сознание.

Городу скоро придется сдаться. Болезни и голод в его стенах производили такие же опустошения, как и удары его войск.

Он не любил осады, но если противник не желал сражаться с ним в поле, для взятия городов иного способа не было. Сократить осаду способы были — город у реки с его каналами и плотинами можно было затопить, укрепленный город можно поджечь, забросав его через стены огненными стрелами, или выморить, закидывая трупы умерших от болезней катапультами в его улицы. Он испытал некоторое удовлетворение, овладев искусством осады, зная, что многие из его противников ошибочно надеются на крепость своих стен.

Его враги обладали оружием, которого у него не было, и он понимал, что ему придется изменить способы ведения войны, чтобы противостоять такому оружию. Залпы из арбалетов могут смешать ряды наступающих, огнеметы на оборонительных валах могут поливать огнем идущих на приступ, металлические бомбы, пущенные со стен, могут поражать осколками, увечить, оглушать и устрашать солдат внизу. Он усвоил, что люди, изготавливающие подобное оружие, так же важны для него, как и бесстрашные и дисциплинированные войска, и что их изобретения меняют природу войны.

Невидимые когти снова вонзились в него. Ему бы надо заставить себя встать, добраться до балдахина и вершить суд, выслушивая гонцов и послов, и наблюдать за приближенными, притворяясь, что выздоровел.

Тэмуджину подвели коня. Боль усилилась, пока он доехал до балдахина и спешился. Его сразу окружили люди. Трон его стоял на возвышении под балдахином, обложенный подушками. Когти вонзились сильней, когда он пошел к трону по коврам.

Спектакль начался снова. Его уйгурские и киданьские писцы взялись за кисти. Подали еду и питье мужчинам, сидевшим справа от него, и женщинам во главе с Есуй, сидевшим слева. Судорога боли пробежала по руке, когда он угощал кусочками мяса ближайших мужчин. Внутри все горело. Тэмуджин чувствовал этот жар с тех пор, как его сбросила лошадь. Горело то сильнее, то слабее, но это ощущение никогда не исчезало. Он поднял кубок, и когти сдавили сердце.

Он выпил кумыс, ему налили еще. К тому времени, когда к нему привели цзиньских послов, питье затуманило ему голову, так что он с трудом воспринимал речи, которые переводил Цуцай.

— Дань, которую вы требовали, принесена, — говорил киданец. — Эти слуги его императорского величества просят его брата великого хана принять их серебро и шелк и драгоценные жемчужины, которые украсят его и его любимых, в обмен на мир в их стране.

Тэмуджин пришел в себя. Он взглянул на двух послов и повернулся к своим людям.

— Разве вы не слышали о моих распоряжениях? — спросил он. — Найдется ли среди вас кто-нибудь, кто осмелится не выполнить мой приказ? Когда пять планет соединились, я издал указ, запрещающий чрезмерную резню и грабеж, и этот указ по-прежнему в силе. Я приказываю вам известить о нем всех, чтобы все знали волю Чингисхана. Я сказал.

Тэмуджин поник на троне, а Елу Цуцай перевел эти слова. Его заявление мало к чему его обязывало, но «Золотой» государь воспримет его как обещание мира. Войска, которыми командуют Угэдэй и Тулуй, позже встретятся с менее подготовленным противником.

Он не выступит в поход вместе с сыновьями и не будет руководить сражениями. Возможно, он даже не узнает, Чем они кончатся. Самое трудное — заглянуть в себя и увидеть то, что усиливает мученье: мир, каким он будет, когда сам он больше не будет жить в нем.

Есуй, лежавшая рядом, шевельнулась. Она всегда была рядом, каждую ночь лежала под одним с ним одеялом. Спектакль требовал, чтобы он спал с женщиной.

Она назвала себя его тенью и сама казалась собственной тенью. Уверенность, звучавшая в ее голосе, исчезла, он чувствовал, что она испытывает жалость к его врагам. Жалеть его она не осмелилась бы.

Как же она злила его, когда набиралась храбрости говорить открыто о его кончине и необходимости избрать наследника. Ему особенно горько было сознавать, что она озабочена делами, которым придет черед после его смерти. Теперь же он умирал, и она больше не заводила разговора об этом, будто речь могла зайти о ее собственном отречении.

Как он некогда боялся смерти! Даже теперь все в нем восставало против такой участи, но спасения не было — никакие генералы не отразят ее, никакая охрана не прикроет его своими телами, никакие шаманы не могут прогнать ее, никакой эликсир… никакой Бог. Он отступил от смерти, как, бывало, действовал в сражении с противником. Вскоре ему придется повернуть и пойти на нее лоб в лоб.

Некогда с ним говорило Небо. Голос Тэнгри был такой же четкий, как и у окружавших его людей, а его сны показывали ему волю Неба. Его успехи несомненно доказывают то, что им руководил Бог, и все же он осознал, что великий мир, которого он не может завоевать, видимо, становится все больше. Порой казалось, что он был властелином мира по-настоящему лишь в мальчишеские годы, когда во сне вознесся душой на вершину горы и увидел стан, уходивший за горизонт, а не сейчас, когда все эти покоренные страны платят ему дань.

Вот он снова мальчик, сидящий в юрте Дая Сэчена, рассказывающий Бортэ и Анчару свой сон. Он не ведал, как найдет дорогу на вершину горы, но у него не было ни тени сомнения, что найдет. Небо подвергло его испытанию, выковав из него меч, которому предстояло объединить всех, живущих под Вечным Голубым Небом. Он получил свой первый важный урок после смерти отца: всякий, кто не покоряется ему, становится его потенциальным врагом, и он не будет в безопасности, пока все эти враги не покорятся ему или не будут уничтожены. Он мог бы и не усвоить этого, если бы не стал отверженным.

«Тэмуджин», — сказала Оэлун. Последнее время он все чаще слышал ее голос, звавший его. Из всех женщин, которых он знал, его пугали только мать и Бортэ, потому что, как ему было известно, они любили его по-настоящему. Их советы были весомыми, но он относился неприязненно к власти, которую они имели над ним.

— Бортэ, — прошептал он.

В своей первой важной битве он сражался за нее, но, признав Джучи сыном, он как бы частично расплатился за то, что отбил ее. Он всегда подозревал, что сын человека, умыкнувшего Бортэ, в конце концов может стать его врагом. Когда Нинься будет взят, а цзиньцы усмирены, он накажет Джучи за его оскорбительное поведение, за отказ вернуться к нему в лагерь, за то, что тот воображает, будто может стать таким сильным, что бросит ему вызов.

Но Джучи умер. Он забыл это, как многое забывал последние месяцы. Гонец доставил ему это известие весной. Он справил тогда тризну по Джучи и отправил послание его наследнику Бату. Со смертью Джучи была устранена серьезная угроза единству его улуса, но потеря старшего сына Бортэ приблизила и собственную смерть.

Слишком многих уж нет — Мухали, верного Джэбэ, часто изменявшего Даритая, приемного отца Мунлика, душа которого быстро отлетела вслед за душой Оэлун, генералов и верных сподвижников, сыновей и внуков, которых он едва знал, и Джамухи. Он мог еще погоревать о своем анде, но стать тем, что хотел сделать из него Джамуха, значило бы свернуть с предначертанного пути, стать всего лишь одним из многих вождей. Его народ продолжал бы заниматься сведением старых счетов и никогда бы не познал величия. Джамуха был еще одним испытанием, которое послало ему Небо. Он поверил в это, и теперь Небо молчало.

Жара в шатре угнетала. Он думал, не возвращается ли лихорадка. Его страсть к Хулан тоже была лихорадочной, но, завоевав ее любовь, он бы лишь ослаб. Она бы размягчила его сердце своей жалостью к его врагам. Он понял это, когда его перестало лихорадить из-за нее. Любить какую бы то ни было женщину сильно означает дать ей власть, которой иметь ей нельзя. Доводить женщин до чувства, которое они называют любовью, значит заручаться их верностью, но серьезно разделять такую любовь глупо. Не одна лишь любовь подсказывала ему, что надо выручить Бортэ. Как бы он ни был разъярен ее утратой, в глубине души он рассчитал, как может воспользоваться ее пленением.

Бортэ будет присматривать за его народом, пока курултай не одобрит выбора наследника, но что из этого? Будут ли его потомки помнить легенду о сыновьях Алан Гоа и примут ли близко к сердцу завет предков? Будут ли они держаться вместе или, завоевав мир и победив своих врагов, схватятся друг с другом?

Его цель некогда была совершенно очевидной. Его завоевания будут продолжаться, и если он не доживет до их конца, его сыновья и внуки выполнят его заветы. Они будут продолжать жить так, как всегда жил их народ, но с богатством, которое станет поступать из покоренных стран. Самые меньшие из монголов будут равны прежним вождям. Перед лучшим из народов Небо поставит на колени весь мир. Потомки никогда не забудут того, кто привел их к величию.

В это он верил, пока его не одолели сомнения. Если его потомки научатся образу жизни покоренных, чтобы править ими более мудро, они могут пасть жертвой слабости оседлых народов и стать добычей более сильных людей. И все же, если они будут придерживаться собственных обычаев и оставаться нацеленными на войну, они, скорее всего, начнут сражаться друг с другом, когда уже не останется незавоеванных стран.

Мир не был создан для человека, так ему сказал даосский Учитель. Если бы это было правдой, то все его усилия значили бы не больше, чем старания жеребца привести табун на новое пастбище. Его народ, возможно, проживет лишь славный миг, как это было с киданьцами, цзиньцами и хорезмийцами до него.

Былые мечты обернулись насмешкой. Мир может стряхнуть иго его улуса в мгновение, и потом у его народа не останется ничего, кроме памяти о былом. Наверно, народ потеряет даже эту память. Все его труды окажутся напрасными, его имя забытым, империя пропащей.

Мужчины заполнили шатер. Тэмуджин не покидал постели с тех самых пор, как ставка его перебралась к подножью гор, высившихся над Желтой рекой, но его генералы по-прежнему рвались к нему. Он принимал их теперь в этом большом шатре, а не под балдахином на свежем летнем воздухе. Приходилось затрачивать слишком много усилий для того, чтобы встать с постели. Но поскольку у шатра еще не было воткнуто копье, люди продолжали идти и делать вид, что их хан поправится.

У китайцев выше по реке было устройство для помола зерна, водяная мельница, похожая на судно. Непрерывно вращалось колесо с лопастями, движимое речным течением и приводящее в движение жернова. Пока течет река, колесо вращается, жернова мелют. Его армия похожа на такую мельницу. Он привел в движение войска, и они будут продолжать воевать, если даже ток крови в нем прекратится.

— У твоего стана ждет посол.

Это был голос Тулуна Черби. Есуй бросила подушки рядом с постелью, но у него не было сил поднять голову и посмотреть на генерала.

— Ему сказали, что он не будет иметь чести быть принятым и что великий хан оказал ему любезность, разрешив подождать, пока я не передам его послание. Ли Сянь прекращает сопротивление в своей столице Нинься. В городе не осталось продовольствия, и многие скончались от лихорадки. Посол просит, чтобы ты дал его государю месяц, чтобы собрать подарки. Его величество сам доставит тебе дань.

— Я предоставлю ему этот месяц, — сказал Тэмуджин.

— Ли Сянь также просит пощадить тех, что остались в Нинься, после сдачи города. — Это уже говорил Чахан. — Он знает, что ты поклялся стереть его народ с лица земли, но ему известно также, что звезды предостерегли тебя от таких действий.

— Слушай приказ, — сказал Тэмуджин. — Когда наша армия войдет в город, солдаты пусть берут, что хотят, и поступают с людьми по своему разумению. Милосердие, которое я проявил по отношению к остальным, не распространяется на защитников Нинься. — Ему надо бы заготовить новый указ на случай, если долго не проживет и не даст нужных распоряжений. — Тулун Черби, поручаю тебе это задание. Поедешь в Нинься, встретишься с тангутским государем и привезешь его с данью сюда. Когда я приму ее и он поклонится мне, ты лишишь жизни его и его сыновей. — Он помолчал. — Я пощажу государыню. Говорят, она красавица.

— Так точно, — сказал с усмешкой Чахан.

— Тогда я забираю ее. Она будет приведена ко мне после смерти мужа.

«Опять игра на зрителей», — подумал он, но его люди этого ждали.

Колесо будет продолжать крутиться, он бессилен остановить его. Тангутский государь будет размолот жерновами, которые привел в движение Тэмуджин, а после этого заставят сдаться цзиньцев. Он будет отомщен, но каким-то образом старая ненависть исчезла. Просто он не может остановить мельницу.

Он закрыл глаза. Когда он открыл их, людей в шатре не было. Над ним склонилась Есуй с кубком в руке.

— Пусть государь умрет, — сказала она, — но ты, несомненно, мог бы пощадить его детей и жителей города. Я бы порадовалась, если бы принцы прислуживали нам, а оставшиеся в живых жители Нинься тебе уже не навредят.

Она говорила жалостливым голосом. Он чувствовал, что разочаровывается в ней и в самом себе — ему не удалось справиться с ее слабостью.

— Я дал приказ, — сказал он. — Я не стану отменять его только для того, чтобы доставить тебе удовольствие иметь побольше рабов-тангутов, в то время как я могу получить больше удовольствия от сознания, что они не переживут меня. Теперь у меня осталось мало удовольствий.

— Ты будешь жить вечно, Тэмуджин. Мог бы ты оставить их в живых, чтобы они работали на тебя?

— Помолчи, Есуй. Я оказал милосердие однажды, когда ты попросила меня об этом, и ты нарушаешь соглашение, которое мы потом заключили.

Он закрыл глаза. Удовольствие, о котором он говорил, будет недолгим, пламя, только что трепетавшее, гасло.

Несмотря на всю свою мудрость, Елу Цуцай никогда по-настоящему не понимал его, Тэмуджин всегда это знал. Киданец не мог не только разделить его сомнения, но даже проникнуться их сутью. Какие бы муки ни испытывал Цуцай при виде гибели своего мира, он принял тот, что создал Тэмуджин. Привести в порядок этот мир, содержать его в соразмерности и гармонии, принимать правильные решения — таковы задачи человека. Цуцай сказал бы, что Тэмуджин по природе своей властитель и что он добился осуществления своих склонностей. Человек воздействует на Небо, по убеждениям киданьца, не больше, чем Небо воздействует на Человека. Сама мысль о том, что голос с Неба мог вещать человеку, была бы воспринята Цуцаем и его просвещенными товарищами как безумие. Но киданец никогда не был брошенным мальчиком, оказавшимся в одиночестве на горе, он не слышал голосов духов, принесенных ветром, он не искал поддержки и крепости духа у чего-то, что выше него.

Когда боль, как когтями, терзала его сердце, Тэмуджин размышлял о пустоте, которая может оказаться за смертью. Вечное Небо — всего лишь свод, на котором нет Бога, или Тэнгри просто замолчал? Видимо, легче поверить, что Небо никогда по-настоящему не говорило с ним, чем бояться, что духи его покинули.

Сомнения в конце концов освободили его от страхов, которые использовал шаман Тэб-Тэнгри для того, чтобы удерживать его под своим влиянием, но они также открыли ему глаза на бесцельность сурового мира. Чем большего он добивался, тем более напрасными казались его усилия. Его конец будет все равно таким же — угасанием, которое его буддийские подданные считают высшей целью души, но Божественная воля никакого отношения к этому иметь не будет.

Он бросил думать об этом и предался воспоминаниям о далеком прошлом, когда все казалось более ясным, чем в последнее время. Видимо, духи молчали теперь только потому, что он выполнил свое предназначение. И все же что-то в нем сопротивлялось такому обороту и подсказывало, что он всего лишь умирающий человек, который хватается за любое утешение.

Он смотрел вверх на дымовое отверстие. Есуй была снаружи и разговаривала с караульными, но голос ее, казалось, доносился издалека. Вдруг дымовое отверстие заполнилось светом, словно солнце приблизилось к земле. В луче света что-то трепетало.

Вокруг возникли призраки. Он не представлял себе, сколько их, но и отец, и мать были тут, их сияющие лица были такими, какими он знал их в детстве. Джэбэ был тут с саадаком и колчаном, висевшим на поясе, и Мухали, разодетый в китайские шелка. Поднял голову Джамуха, глядевший черными глазами в душу Тэмуджина. При виде анды когти стиснули сердце.

Не посланы ли эти призраки духами? Нет, говорил он себе, они порождены лишь лихорадочным воображением больного отчаявшегося человека. Вот они уже исчезают, яркий свет тускнеет. Сквозь дымовое отверстие он увидел лишь кусочек голубого неба.

Какова цель его деяний? Его наследники окружат себя роскошью… на время. Они будут властвовать, пока их не превзойдет более сильный человек или не поглотят оседлые народы.

Над ним появилось стариковское лицо. Тэмуджин узнал мудреца Чан-чиня. Губы монаха шевелились, но Тэмуджин не мог расслышать, что он говорил. Даосец дал ему несколько практических советов, предложил, как можно помочь народу Китая, когда он оправится от военной разрухи и попривыкнет к монгольскому правлению. Понадобятся образованные люди для управления китайскими землями, если хан захочет извлечь из них наибольшую выгоду. Его совет перекликался с советом Цуцая, но Тэмуджин разглядел опасность такой политики. Его наследники будут становиться все более зависимыми от подобных людей.

— Рассмотрим тело человека, — сказал Чан-чинь. — Что им правит? В теле сотня органов. Какой вы предпочтете? Разве в разные времена некоторые не становятся слугами, а другие господами, или любой орган не может порой стать властителем? Не может ли быть так, что они просто составляют единое целое, которое растет и изменяется, а это соответствует законам Природы, не нуждающейся во властителе?

Даоский мудрец повторял слова, сказанные им прежде. Тэмуджин тогда понял их с трудом и даже подозревал, а не оспаривает ли Учитель его права на власть. Теперь они подсказывали ответ на его вопросы.

Он знал так мало. Когда-то он верил в мудрость старца. Теперь он сам стал стариком и гадал, сколько стариков просто облекают свое невежество в личину мудрости.

Не успел он задать монаху вопрос, как лицо исчезло.

Когда тангутский государь прибыл с данью, Тэмуджин остался в своем шатре. Ли Сянь был поставлен на колени снаружи и говорил свои речи у входа, а процессия стражей показывала дань хану. Вскоре шатер наполнился золотыми Буддами, нитками жемчуга на серебряных подносах и блестящими кубками и чашами. Люди говорили о других дарах — о большом шелковом шатре, верблюдах и лошадях, о сотнях красивых мальчиков и девушек в одеждах из верблюжьей шерсти.

Тэмуджин разрешал государю приходить к его шатру в течение трех дней, но отказывался принять его. На третий день Тэмуджин дал знак Тулуну Черби. Крики умирающего монарха и его близких облегчили боль. Когда голову государя принесли ему на серебряном блюде, он почувствовал, как злой дух, выкручивавший его сердце, вроде бы покидает его.

Утром боль усилилась. Он поплыл в беспокойный сон и, проснувшись, увидел, что над ним склонилась Есуй.

— Твои люди пришли на пир, — сказала она.

Он попытался сесть, а она поправляла на нем халат. Ее рабыня натягивала ему на ноги сапоги. Люди устремились в шатер, а за ними — рабы с кувшинами и блюдами с едой. Сквозь дверной проем ввели какую-то женщину в красном шелковом халате и высоком золотом головном уборе и ее свиту. Он забыл, что заявил о своем праве на тангутскую государыню.

— Твоя новая жена приветствует тебя, — выкрикнул Тулун Черби. — Ее зовут Гурбелджин Гоа, и, как ты видишь, она соответствует своему имени. Государь Си Ся и его родные больше не существуют, его город теперь наш, а государыня — твоя, мой хан.

Женщина в красном халате подняла голову. Кожа у нее была золотистая, на щеках ни следа слез. Длинные глаза у нее были черные, как у Есуй. Она поклонилась — фигура у нее была изящная и хрупкая, как у китаянок.

Гурбелджин подошла к нему, снова поклонилась и села рядом с ним. Мужчины громко расхохотались.

— Ей не терпится выполнить свой долг! — крикнул один из них.

Есуй наклонилась к государыне, побледневшая, с глазами, широко раскрытыми от жалости. Тэмуджин улыбнулся и схватил кубок, который ему подала рабыня.

Тэмуджин проснулся. Голова кружилась, но боль немного утихла. Он припомнил, что встал с постели, когда люди плясали. Ему удалось проковылять наружу и облегчиться. Кто-то помог ему вернуться. Видимо, смерть его тангутского врага поможет ему выздороветь. Это было трусостью с его стороны — бояться, сомневаться, думать, что злой дух заберет его.

Они с Гурбелджин были наедине. Кто-то снял с него одежду и сапоги и укрыл одеялом. Его товарищи и женщины государыни ушли. Этой ночью Есуй не будет его тенью. Огонь в очаге горел слабо, но и в полутьме он разглядел лицо государыни. Она сняла свой головной убор, ее черные волосы были заплетены во множество косичек. Она повернула к нему голову, и он заглянул ей в глаза, черные и холодные, как у змеи. Он попытался приподняться на постели. Невидимый сокол, воспротивившись, сжал его сердце.

— Я — твоя смерть, — сказала Гурбелджин, и когти вонзились в сердце глубже. Ему послышалось, что она говорит на его родном языке, но ее губы не шевелились. Ее высокие скулы покраснели, на лбу, сверкая словно алмазы, выступили капельки пота.

Холодные пальцы погладили ему руку.

— Я — твоя смерть, — снова сказала Гурбедджин. Губы ее были сжаты, даже когда он весь погрузился в ее голос. Его опутали чарами, от которых избавиться было нельзя.

Она встала. Халат упал с плеч. На фоне света показался ее стройный тонкий силуэт. Она подошла к нему, подняла одеяло и скользнула в постель.

Боль охватила его внутренности, как пламя. Вырываясь у нее из рук, он чувствовал, что цепенеет. Он схватил ее за руки, сердце было готово вот-вот лопнуть. Ее ноги, как тисками, сжали его ребра, когда она втягивала его в себя.

Он сильно ударил ее, сбросив с постели, а потом упал на подушки. Она поднялась и наклонилась над ним.

— Пошла прочь от меня, — сказал он.

Раздался тихий звук — это смеялась она. Гурбелджин прокралась к очагу, соединила ладони и поклонилась в пояс. Он попытался крикнуть, но из горла не вырвалось ни звука. Она подошла к кровати и стала на колени рядом с блюдом, на котором лежала голова Ли Сяна. Тэмуджин услышал всхлип и понял, что она плачет.

Он попытался встать — сокол рванул его сердце. Его затянуло в водоворот и смыло в черный омут, и он не сопротивлялся, окунувшись в боль.

Когда он пришел в себя, то почувствовал, что в шатре никого нет. Он попытался сесть, в руках пульсировала боль. Золотой головной убор Гурбелджин лежал на сундуке возле постели. Сама женщина исчезла.

Тэмуджин выбрался из постели и схватил одежду. Несмотря на боль, он натягивал сапоги, когда один из ночных стражей подал голос. Тэмуджин заковылял к выходу, дежурный офицер бросился к нему. Другие люди бежали к стреноженным лошадям, стоявшим за кибитками.

— Государыня, — задыхаясь, сказал Тэмуджин.

— Это я виноват. — Офицер ударил себя кулаком в грудь. — Я видел, как госпожа вышла и завернула за шатер… я подумал… — Офицер вздрогнул. — Она не вернулась, и я приказал искать.

— Приведите коня.

— Мой хан…

— Давай коня! — заорал Тэмуджин.

Офицер пролаял приказ. Вскоре к нему подбежал мальчик, ведя гнедого мерина. Тэмуджин схватил повод и взгромоздился в седло. Внутри все горело, бешено колотилось сердце.

Его шатер и окружавшие его юрты стояли в северной части стана. Небо было пасмурное, земля вне кругов света факелов — черна. Всадники рассыпались и, наклоняясь, высматривали следы. Тэмуджин поехал на север с одним из поисковых отрядов. Женщина пешком далеко уйти не могла. Он накажет ее за попытку бежать от него, за ее злое колдовство.

Из-за тучи выплыла луна. В короткой траве блеснула матово жемчужина. В серебристом свете видны были неглубокие следы, оставленные на мягкой влажной почве. Она за это заплатит, он сломит остатки ее духа. Он будет жить столько, сколько понадобится, чтобы завоевать ее полностью, и он позаботится, чтобы она прожила остаток жизни в страхе перед ним.

Луна спряталась, а когда ее яркий диск показался снова, Тэмуджин увидел, что Гурбедджин стоит на дальнем холме над рекой. В свете луны ее красный халат казался черным, косицы — массой змеек, облепивших спину.

Он хлестнул лошадь и поскакал впереди всех. Гурбелджин повернулась к нему. Ее глаза казались черными щелками на белом лице. Когда он рванулся к ней, она повернулась и прыгнула с обрыва. Он погнал лошадь вверх, но та попятилась и едва не сбросила его.

Женщину подхватила стремнина. Серебристая вода захлестнула ее, потом вытолкнула и понесла легко, словно листочек. Река бурлила вокруг нее, поглощая темную фигурку, выталкивая на поверхность, пока он не потерял Гурбелджин из виду.

Люди позади Тэмуджина кричали. В ушах колотилась кровь, сердце сдавило. Его терзали когти, и Тэмуджин вскрикнул, прижавшись лицом к лошадиной гриве.

«Я твоя смерть», — сказала Гурбелджин, и он почувствовал, что смерть уже засела у него внутри.

После того, как тело тангутской государыни было найдено в прибрежном тростнике, стан перекочевал в прохладные предгорья у реки Вэй. Тэмуджина доставили в его шатер. Тело его горело в лихорадке.

Окружающие уже не притворялись, что верят в его выздоровление. Ханский шатер был поставлен за пределами лагерных костров, и вокруг не было кибиток. Ухаживать за ним осталась лишь Есуй, прочих женщин отослали.

Ночью ему привиделся сон — люди шли за лошадью без всадника. Перед рассветом он призвал сына Хасара Есунгэ и велел ему доставить Угэдэя и Тулуя. Когда он услышал, как снаружи рокочут бубны шаманов, то понял, что у костра воткнуто в землю копье с войлочными лентами.

Ему надо подождать со смертью до приезда сыновей. Он будет держать с ними совет, но это не простая формальность, а наказ на будущее, которым он не сможет управлять.

Его сыновьям потребовалось три дня для того, чтобы добраться до него. Желтая пыль осыпалась с их шелковых халатов, когда они вошли в шатер и уселись рядом с ним. Руки протянувшей им кубки Есуй дрожали, слезы бежали из глаз. Тэмуджин терпеть не мог, когда она плакала, что теперь она делала открыто, но он испытывал горькую радость от сознания, что она глубоко скорбит о нем.

— Папа, — сказал Тулуй, — я не верил словам Есунгэ, пока не увидел копье. Я и сейчас не могу поверить.

Тэмуджин дрожал под одеялом. Время от времени его бил озноб, но сейчас стало легче. Ему приходилось торопиться с разговором, пока сознание было ясным, пока снова не подступил жар лихорадки.

— Послушайте меня, — сказал Тэмуджин. Усы Угэдэя зашевелились. Тулуй стиснул кубок. — Конец мой близок, и вы должны выслушать мое последнее слово.

Угэдэй сделал знак, отвращающий беду.

— Не говори этого, папа.

— Слушайте, пока я еще могу говорить. Я завоевал для вас так много, что вам потребуется год, чтобы объехать страны, которыми я правлю. Отныне вы должны удерживать завоеванное и расширять границы. Я скажу вам…

Подступила боль. Есуй протянула кубок, но он отвернулся.

— Я многое оставил незаконченным, но я могу сказать вам, как победить Цзинь. Лучшие войска «Золотого» государя находятся в крепости Дункуань, и там их не одолеть. С юга их защищают горы, на севере — Желтая река. И вот что надо сделать.

Боль отпустила, пока он продумывал стратегию, которую надеялся применить сам.

— «Золотой» государь, — продолжал он, — поручит своим людям охранять перевал в Дункуане. Вы должны попросить Сун разрешить пройти по их землям. Поскольку Цзинь — враг Сун, разрешение будет получено. С юга двигайтесь на Кайфын. «Золотому» государю придется призвать на помощь войска из Дункуаня. Длинный переход утомит их, и вы сможете легко разбить их.

— Будет сделано, папа, — сказал Тулуй. — Клянусь.

— А когда государство Цзинь будет сокрушено, между нашими землями и землями Сун не останется никакой преграды. — Тэмуджин перевел дух. — Не теряйте единства, действуйте совместно против своих врагов и вознаграждайте своих верных сподвижников. Вы помните, что я часто говорил о том, как должен вести себя человек.

— Я помню, — сказал глухим голосом Угэдэй. — В повседневной жизни быть веселым, как теленок или резвый олененок, но в битве быть как ястреб. На пиру вести себя, как жеребенок, но в походе налетать на врага, как сокол. Днем быть настороже, как волк, а ночью быть осторожным, как ворон.

Угэдэй прикрыл глаза рукой. Плечи Тулуя тряслись.

— Прибереги слезы до моей смерти, — прошептал Тэмуджин. — Я сказал, что Угэдэй будет моим преемником, и твой брат Чагадай будет относиться с уважением к этому выбору — посмотри, чтобы он не причинил неприятностей. Прислушивайся к советам своей матери, которая будет следить за порядком у меня на родине, пока не соберется курултай. Помни…

Он задыхался.

— Угэдэй, ты возьмешь тех женщин из моих жен и наложниц, которые тебе понравятся, а остальных раздашь по своему усмотрению. Однако моим четырем хатун ты разрешишь оставаться верными мне. Поскольку они были моими, нет нужды выдавать их за других.

Они будут его, пока скорбят по нему.

— Клянусь…

Угэдэй закашлялся. Тулуй взял руку Тэмуджина и прижал к своей щеке.

— Тулуй, — пробормотал Тэмуджин, — ты мой отчигин, принц очага. Следи за тем, чтобы наша родина была защищена и сохранена. Многие наши люди соблазнятся образом жизни завоеванных стран — посмотри, чтобы они не забывали…

Сказать им больше было нечего. Мир будет принадлежать им, и если их преемники потеряют его, единственным убежищем для них будет их древняя родина.

— А теперь вы должны оставить меня, мои сыновья. Я скучаю по своим старым пастбищам — приглядите за тем, чтобы меня отвезли отдыхать на склон великой горы, которая защитила меня. Скрывайте мою смерть от всех, пока не доставите меня домой.

— Прощай, папа, — сказал Угэдэй.

— Прощай.

Лицо его пылало — птица сжала когти. С его наследием им придется поступать сообразно своим способностям. Его дело сделано, но чем все кончится?

Тэмуджин сказал:

— Уходите из шатра.

Есуй стиснула его руку.

— Я не могу.

— Оставь меня, Есуй, — Писцы записали его волю, какие земли и имущество получит каждый из его сыновей и братьев, но он понимал, что обделил одного своего верного сподвижника. — Отдай шатер тангутского государя и всю его дань Тулуну Черби. Он предупреждал меня, что надо отложить этот поход, так что ему положено все это.

— Хорошо, Тэмуджин.

— Посмотри, чтобы за меня отомстили смертью всех в Нинься. Скажешь моим генералам, что приказ не отменен. Поклянись мне.

Режущий звук заполнил его уши, заглушив ее голос и пение шаманов за дверью. Он не услышал ее ответа, но она подчинится. Она будет бояться его призрака так сильно, что не осмелится ослушаться.

— Иди, — сказал он.

Он слышал, как она рыдает, идя к выходу, и почувствовал облегчение, когда она исчезла. Он не может приказать смерти. Бесполезно бороться против того, что в конце концов избавит его от боли, и все же что-то в нем сопротивлялось.

«Дай мне ответ, — подумал он, — скажи мне теперь, что было моей целью».

«Не спрашивай о начале вещей и не распытывай о конце всего сущего». Так говорил Чан-чинь. Мудрец говорил ему что-то еще, что-то еще, содержавшее ответ. Он напрягся, пытаясь вспомнить, что говорил ему Учитель, вообразив, что сможет понять даосскую мудрость и следовать ей, и в этом заключалась его ошибка. Чан-чинь говорил ему, что постижение мудрости в том, чтобы принимать мир таким, каков он есть, знать основы существования мира, не навязывать ему свою волю. Теперь его воля не даст ему ничего. Тэмуджину показалось, что его несет широкая река, протекающая через весь мир. Он закрыл глаза и отдался на волю ее течения.

Он увидел китайский город. Сквозь открытые ворота в зубчатых стенах он смотрел на кривые улочки и башни пагод. На воде колыхались крошечные шаланды, набитые людьми, и большое, похожее на утку судно. В отдалении змеилась Великая стена. Как бесполезна была эта стена против захватчиков! Ее единственное назначение — заставить живущих за ней людей поверить, что она служит им защитой.

Река несла его мимо желтых полей и лессовых обрывов, мимо прячущихся за земляными валами городов, поддерживавших жизнь арыками, мимо рядов зеленых ив и тополей, обозначавших оазисы.

Река вилась в песках пустыни, протекала мимо черной Гоби, громадных скал, на которых не было ни песка, ни пыли. Его пронесло мимо отрезка степи, испещренной юртами, потом — мимо густого соснового и кедрового леса. Его принесло в город с золотыми куполами мечетей и тонкими минаретами, украшенными цветными изразцами. В стороне от города, у холмов, клубилась пыль, поднятая проходящим караваном.

Река несла его. Люди сбегались на берега, и вскоре, казалось, весь мир собрался посмотреть на него. Белокожие и чернокожие, люди с крепким сложением монголов и более тонкими телами китайцев глазели на него, несомого водой. Желтоволосые люди воздевали руки, а черноволосые становились на колени на топких берегах. Он видел черные глаза, карие, желтые глаза с нависшими складками и круглые пронзительные синие глаза чужеземцев.

Его преемники, возможно, потеряют мир, но оставят на нем свой след. Пока они держат мир, караваны будут идти из самых восточных краев в дальние западные страны. Его государство свяжет восток и запад на время, объединяя страны, давно разделенные и не знающие друг дружку, и из всех них вырастет что-то новое. Семя его народа будет рассеяно. Даже если монголов прогонят обратно на родину, и они забудут, чем когда-то были, они оставят свой след в жизни народов других стран. Его государство — тигель, и железная раса, сплавленная в нем, переменит мир.

Река принесла его в неизвестные края, прячущиеся в густом сером тумане. Он не мог разглядеть, что впереди, но понимал уже, что мир стиснула могучая сила. Мелькнула мысль, что она — это Бог, но что бы это ни было, на ней все основывалось и объединялось в целое. Он понял наконец, что цель ее останется непознанной, но природа людей такова, что они стараются понять эту силу, даже когда она уносит их. Природа дала им средство познать ее законы. Они обретут силу стать большим, чем они есть, жить вечно, как он мечтал, или уничтожить себя.

То, что он содеял, было частью этого процесса, и другие воспользуются этим по своему разумению. Когда все народы мира станут одним улусом, они получат свободу для поисков иной цели. Небо дало ему ответ, но как жестоко позволить узнать это лишь теперь, когда некому рядом с ним разделить его понимание. Он прислушался, стараясь услышать чей-нибудь голос, но он был один в нескончаемой реке, а перед ним расстилалась пустыня.

Пустыня стала кроваво-красной и исчезла. Река унесла его в неизвестность.

 

123

Трупы людей и верблюдов лежали возле колодца. Есуй старалась не смотреть на них. На пути процессии она видела много трупов путешественников, которым не повезло, и они пересекли дорогу, по которой хан отправился в последний путь. Купцы со своими караванами, семьи, меняющие место жительства, и пастухи в оазисах — все пали от мечей горюющих солдат. Смерть ее мужа останется в тайне, пока он не достигнет родины.

Он скончался, и все же солнце нещадно палило; по ночам звезды сияли так же ярко, как и прежде. Это казалось невероятным — слава Неба не потускнела с его кончиной.

Человек, правивший кибиткой Есуй, щелкнул верблюда бичом. Впереди среди барханов Кансу медленно ехали всадники. Пески вокруг них двигались, море песчаных волн будоражил ветер. Субэдэй ехал за авангардом, сопровождая вместе с Угэдэем и Тулуем похоронные дроги. За процессией двигалось много войск, женщин, детей, стад и такое число рабов, которое было необходимо для жизнеобеспечения.

Кибитки казались крошечными рядом с похоронными дрогами. Каждое деревянное колесо их было в рост человека, а платформа настолько широкой, что свезти ее могли лишь двести верблюдов. На платформе стояли сундуки, набитые драгоценностями, а над ней трепыхался белый балдахин на золотых шестах. Под балдахином стояла кровать, заваленная подушками. Великого хана везли домой.

Есуй взглянула на тело и сжалась от страха. Спину хана подпирали войлочные валики, на голову ему надели шлем. Под доспехами у него был синий шелковый халат, одна рука сжимала меч, другая — серебристый кубок, а рядом лежали саадак и колчан. Кожа лица, высушенная воздухом пустыни, натянулась так туго, что Есуй различала кости под ней. Она вдруг представила себе, как он пьет, потрясает мечом и выкрикивает команды, гоня смерть, как он это делал при любой неудаче. Его глаза откроются и посмотрят на нее.

Он будет ждать ее. Она с трудом поверила, что он скончался, и когда шаман вышел из его шатра и крикнул, что он улетел на Небо, и когда две шаманки провели ее меж костров. Она все время ощущала его возле себя, ожидая, что он притиснет ее к себе еще раз.

Смерть избавила его от известия о том, что его старый друг Борчу пал, попав в засаду, устроенную цзиньцами, всего несколько дней тому назад. Оба, такие близкие в жизни, останутся товарищами навеки.

Хан также не слышал приказа, который она отдала от его имени. Она сказала его генералам, что оставшихся в живых жителей Нинься следует пощадить, что Тэмуджин распорядился об этом перед тем, как они расстались. На мгновенье ее охватил ужас из-за того, что она противится его воле, зная о его бессилии предотвратить проявление милосердия. Она увидела в глазах людей облегчение — устав от резни, они охотно подчинились. Достаточно смертей. Небо повелело хану проявить милосердие, и она лишь покорилась воле Неба.

Но она не покорилась Тэмуджину. Когда было уже слишком поздно брать свои слова обратно, она поняла, что ей предстоит. Она будет бояться умереть всю оставшуюся жизнь. Смерть придет за ней, и рядом со Смертью будет хан — его дух накажет ее за строптивость. Ее призрак убежит от него, одолеет степь в теле волка, спрячется во тьме северного леса в образе леопарда, будет дрожать при звуках шагов охотника, преследующего ее. Ей никогда не уйти от него.

«Источники пересохли, — подумала она, — самый красивый алмаз разбит вдребезги». Это слова Субэдэя, сказанные после тризны.

«Вчера, о мой хан, ты парил над своим народом как сокол. Сегодня ты споткнулся, словно молодой конь после гонки, о мой хан. — Генерал ударил себя ладонью по лицу. Гортанные вопли едва не заглушили его речь. — Как это могло случиться, о мой хан, чтобы после шестидесяти коротких лет Небо взяло тебя у нас?»

Субэдэй бросился на одно из громадных колес, словно бы желая, чтобы дроги раздавили его.

Есуй стряхнула песок с лица. Рукава сползли, обнажив шрамы на руках. Она так глубоко исполосовала себя ножом, оплакивая Тэмуджина, что пришлось позвать шамана, чтобы полечил ее раны. Если бы дух хана видел ее горе, он, наверно, простил бы ее.

Ось заскрипела, гигантские дроги, вздрогнув, стали. Погонщики с платформы стегали верблюдов, двое соскочили, чтобы взглянуть на колеса. Ветер усилился, и барханы в отдалении двигались, причудливо играя светом и тенью.

Возчик Есуй натянул вожжи. Субэдэй что-то крикнул спутникам. Солдаты попрыгали с коней и уложили их, чтобы защититься от крепчавшего ветра. Другие окружили дроги и зарылись в песок у колес. Тулуй подъехал к дрогам вместе с Хубилаем и Монкэ. В ветре Есуй послышались голоса, духи пустыни звали хана. Если небо потемнеет и духи нашлют бурю, шаманы могут и не справиться.

Субэдэй спешился и подошел к дрогам. Он стал на колени и прижался лбом к земле, потом взглянул вверх, где под балдахином был хан.

— О мой хан, — перекрикивал ветер генерал, — ты желаешь уйти от своего народа? Неужели ты покинешь нас сейчас? Страна, в которой ты родился, твоя благородная и мудрая Бортэ-хатун, твоя Яса, тысячи твоих людей в юртах — все ждут тебя, о мой хан.

Горе сделало Субэдэя красноречивым. Он поднял руки, моля духа того, кому служил так верно, и ветер, казалось, отступал.

— Твои любимые жены, — продолжал он, — твой большой шатер, само государство твое, духи товарищей, которые любили тебя, — все ждут тебя, о мой хан. Не потому ли, что эта страна красива, не потому ли, что тангуты теперь твои подданные, ты желаешь остаться с призраком их красивой государыни и покинуть нас, о мой хан?

Есуй закрыла лицо платком. Говорят, что покойная государыня околдовала хана. Люди желают верить, что лишь всесильное волшебство может отнять у них его могучий дух.

— Мы не можем больше защитить твою жизнь! — Субэдэй распростер руки. Ветер вдруг стих. Люди шестами, как рычагами, стали освобождать колеса. — Я умоляю тебя позволить нам привезти нефритовое тело твое домой к благородной Бортэ-хатун и твоему народу.

Верблюды пошли, дроги тронулись. Субэдэй поднялся на ноги, и к нему подвели коня. Есуй села в своей кибитке. Даже духам пустыни не задержать хана. Его дух остается с его народом, с ней.

Она подумала о Есуген, о которой на время забыла. Когда-то она страстно желала вернуться к сестре, но теперь она уже не испытывала той тоски. Ее любовь к Есуген была лишь глубоким чувством, которое она позволяла себе, пока жалость к тангутам не пронзила ее броню. Путы, связывавшие ее с сестрой, наконец перетерлись, и громадное дерево, под которым они обе нашли убежище, исчезло. Она подумала, что лучше было бы, если бы Есуген забыла о ней, не умоляла хана найти ее. Есуген хотела видеть ее живой и невредимой, но не могла защитить ее от призрака, который будет вечно преследовать ее.

 

124

Осенью, когда Керулен сковало льдом, в орду к Бортэ приехал пастух и сказал ей, что крыло ханской армии с его штандартом видели в нескольких днях пути на юге. Расспросив человека и поняв, что он больше ничего не знает, она отпустила его.

К ней не прибыл гонец с посланием от Тэмуджина. Видимо, он решил опять нагрянуть нежданно. Она выслушала доклады о его победах и ожидала, что он будет настаивать на войне против цзиньцев. А теперь армия возвращается без предупреждения.

Страхи, которые Бортэ испытывала, когда он уезжал, снова завладели ею. Предыдущей ночью ей снилось, что она одна в темном сосновбм бору. Тэмуджин звал ее, крича, как в тот раз, когда мэркиты увозили ее в ночь. Она бежала через бор, крича ему, и проснулась, так и не найдя его.

«Бортэ, Бортэ!»

Голос его слышался в ветре, с шелестом обтекавшем шатер. Она пошла к выходу, едва ли не ожидая увидеть его снаружи. Небо темнело, снег припорошил землю. Лаяли собаки — женщины гнали овец к юртам. Солдаты, сторожившие ее шатер, прислонились к кибиткам и ждали, когда их сменит ночная стража. Дети рыскали, собирая в корзины навоз. В стане у Керулена было шумно, люди и животные готовились к ночи.

«Он нуждается во мне», — подумала она.

Тэмуджин, возможно, ранен или болен, а если это так, он пересечет Гоби тайком, чтобы враги не узнали о его слабости. Она не хотела думать о других причинах такой секретности.

Она сошла вниз и подозвала командира стражей.

— Я видела сон, — сказала она. — Духи велели мне ехать навстречу мужу и приветствовать его с возвращением домой. Пошлите человека в шатер Чагадая и скажите сыну, что я хочу, чтобы он сопровождал меня. Мы отправляемся на рассвете, с нами поедут десять ваших лучших воинов.

— Слушаюсь, благородная госпожа.

Она поднялась по лестнице. В дверях стояла Хадаган. Бортэ схватила ее за руку.

— Побудь со мной, — прошептала Бортэ.

Бортэ выехала из стана вместе с Хадаган в кибитке, запряженной волами. Она отправилась налегке, только с еще двумя кибитками для служанок, провизии и войлока для юрты. За кольцом юрт ее людей мать ожидал Чагадай. Он хмурился.

К краю стана стекался народ, провожавший ее взглядами. Чагадай молча ехал рядом с кибиткой. Он, видимо, думает, что так вот путешествовать недостойно ее, что ей надо было бы взять с собой большой шатер, больше служанок и рабынь, больше охраны, оснаститься попышнее. Она смотрела на юрты, стоявшие вдоль реки, на животных, пасшихся за повозками. Безоблачное голубое небо обещало прекрасную погоду. Если бы с Тэмуджином случилась беда, Небо несомненно потемнело бы и наслало бы резкий ветер, исполненный голосов горюющих духов.

Чагадай наклонился к ней в седле.

— Мама, так не годится.

— Не сердись на меня, Чагадай.

— Ты, по крайней мере, могла взять возничего.

— Я могла управляться с упряжкой из пяти волов, когда ты еще сосал грудь, — сказала она. — С одним я как-нибудь справлюсь. Чем больше людей, тем медленней будем ехать.

— К чему такая поспешность? — Сын покачал головой. — Я было подумал запретить тебе ехать, но неудобно было спорить на людях перед приездом папы. Ты так упряма, что поехала бы все равно, а потом…

— Чагадай. — Она натянула вожжи и смотрела на него, пока он не отвернулся. — Чтоб я больше не слышала от тебя ничего подобного. Ты бываешь упрямым, как осел. Имей уважение к старой матери, которой ты можешь понадобиться.

Они ехали вдоль Керулена на юг три дня. На четвертый день они остановились. На рассвете Бортэ вышла из юрты и посмотрела на далекий скалистый массив, видневшийся на юге. Множество темных фигурок двигалось к ней. Широкая платформа с большим белым балдахином, казалось, плыла в клубах пыли, поднятой процессией.

Зрение ее становилось все менее острым. Она щурилась, и ей показалось, что она видит штандарт мужа среди знамен. Под балдахином она увидела сидящего человека.

К ней подошли другие. Первым закричал Чагадай.

— Папа!

Один из воинов подхватил его.

— Папа!

— Великий орел больше не летает! — крикнул другой воин. — Могучий хан пал!

Хадаган завизжала, сорвала с себя головной убор и впилась себе в лицо ногтями. Люди хватали друг друга, стеная. Бортэ продолжала вглядываться в толпу, двигавшуюся в клубах пыли, желая, чтобы она оказалась миражом, который сейчас исчезнет. Платформа оказалась дрогами, но человек, сидевший под балдахином в позолоченном шлеме Тэмуджина и сжимавший меч костлявыми пальцами, не мог быть ее мужем.

Впереди процессии ехал человек с плечами такими же широкими, как у хана. Но дроги не исчезали, а потом она уввдела, что человек, скакавший к ней, — Угэдэй.

— Он покинул нас, — сказал воин, стоявший радом. — Что с нами будет?

Бортэ прислонилась к кибитке. Сердце продолжало биться. Она рассеянно удивилась, почему оно вообще бьется. Другие станут гадать, почему она не выражает никакого горя, как она может стоять так спокойно, когда исчез смысл ее жизни, но если она даст волю своему горю сейчас, то никогда уже не перестанет рыдать.

Наконец она подошла к Чагадаю и взяла его за руки.

— Мне приснилось, что твой отец зовет меня, — сказала она, — и духи послали меня к нему. Мы должны привести его обратно к народу.

Ряды солдат стояли по обе стороны дрог. Верблюдов, везших дроги, увели. Перед дрогами разожгли два костра, и там сели девять шаманов, колотивших в бубны, а Угэдэй повел Бортэ и Хадаган к платформе.

Хадаган тяжело навалилась на Бортэ, когда они стали на колени. Чагадай всхлипывал позади них. Бортэ взглянула вверх, на исхудавшее костистое тело под балдахином. Эта оболочка с тощей седой бородой и иссохшим лицом не была ее мужем. Его дух все еще жил в его сыновьях, во всем его народе. Он сделал из них то, чем они стали, и будет следить за ними. Потом она сообразила, что он уже никогда ее не обнимет, не взглянет на нее своими светлыми очами, и горе захлестнуло ее.

На нее упала тень. Она подняла голову: Есуй поклонилась и стала на колени рядом. Глаза другой хатун беспокойно бегали, губы были искусаны.

— Я была его тенью. — Есуй вцепилась в рукав Бортэ. — Я не отходила от него, дорогая госпожа, пока смерть не приблизилась к нему и он не отослал меня из шатра.

— Он сказал тебе что-нибудь перед смертью? — прошептала Бортэ.

«Вспомнил ли он меня?» — подумала она.

— Иногда он бормотал что-то, но я не могла разобрать, — сказала Есуй, и Бортэ пожалела, что не была там и не слышала его. — Предсмертная воля его была ясна. К нему пришли твои два младших сына, и писцы смогли записать его повеления.

— Я знаю.

Угэдэй успел сказать ей это. Хан болел во время всего похода, но его люди так привыкли подчиняться ему, что не могли не выполнить его приказов даже ради спасения его жизни. Даже когда он ушел на вечный отдых, свою работу ей нужно выполнять, поскольку ей придется присматривать за его улусом, пока Угэдэй не будет провозглашен ханом.

Но она добросовестно исполняла свой долг, правя его народом, пока он не вернулся к ней. Разница будет небольшая. Ей только придется выждать некоторое время, пока ее стареющее тело не подведет ее и они снова не воссоединятся, чтобы уже никогда не расставаться.

Есуген разбудила тишина. Она думала, что рыдания никогда не прекратятся, но стан был тих.

Дроги с ханом привезли в кольцо юрт Бортэ, а потом доставили в орду Есуй. Нойоны и солдаты, сыновья и дочери младших жен хана, вожди из станов, кочевавших между Алтаем и Хинганами, прибыли сюда сказать прощальные слова. Некоторые карабкались на дроги помянуть хана, наливали его чашу, пели любимые песни и выкрикивали свое горе. Если бы их слезы скатывались в Керулен, река поднялась бы, как в весенний паводок, но они горевали уже больше месяца, и слез стало поменьше. Плакальщицы в ее шатре в тот вечер позволили себе даже немного поулыбаться, когда делились драгоценными воспоминаниями о своем хане.

Есуген не видела, чтобы Бортэ рыдала, но мученические глаза хатун выдавали ее страдания. Порой она думала, что Бортэ и сама бы охотно легла в могилу, но первая жена хана никогда не подводила его и не собиралась делать этого и впредь. Бортэ держалась возле Угэдэя на тризне и была рядом с ним во время встреч с нойонами. Угэдэй будет ханом, потому что его отец так указал, а еще потому, что, следуя советам Бортэ, он завоевал доверие нойонов.

Есуген соскользнула с постели, надела сапоги и набросила соболью шубку. Трое младших детей ее еще спали. Ее старший сын, слишком пьяный, чтобы добраться до собственного шатра, ворочался на подушках.

Она прокралась мимо спящих рабынь к выходу и спустилась по лестнице, махнув рукой стражам, чтоб молчали, когда они стали приветствовать ее. Дроги стояли на широкой площадке перед ее шатром. Над кострами у платформы склонилось несколько человек. Балдахин был посеребрен лунным светом. Тело хана, закутанное в меха, пряталось в темноте.

Она приблизилась к дрогам, поплотнее закуталась в шубку и стала коленями на тонкий слой хрустящего снега. Призрак ее матери послал ее к нему, и мольба Есуген приблизила Есуй к хану.

Она избежала смерти, соединив жизнь свою и Есуй с жизнью Тэмуджина, и годы избавили ее от снов, которые некогда тревожили ее, — о маленьких мальчиках, погибающих от рук его людей, и о безголовых трупах, стоящих на коленях перед ханом. Она спасла сестру и, находясь рядом, помогла ей побороть страх перед человеком, с которым они были связаны. Она прожила жизнь, оставаясь верной старой клятве, данной сестре, пытаясь забыть резню, которая воссоединила их.

Хан скончался, а они с Есуй не расстанутся, и все же казалось, что он унес с собой дух сестры. Во время тризны Есуй смотрела пустыми глазами, как пьют, поют и рыдают. Она выходила из шатра только для того, чтобы посетить жертвоприношение духу хана или посидеть на еще одном прощальном пиру. Есуген ожидала, что сестра обратится к ней за утешением, но Есуй не искала с ней встреч и ничего не сказала о последних днях их мужа. Есуй дрожала и делала знаки, отвращающие зло, когда бы ни проходила мимо дрог. Она окружила себя шаманами и детьми, которых прежде избегала. Она жила в атмосфере молитв и заклинаний, ублаготворения духов и отвращения невидимого зла, которого она боялась.

Есуген посмотрела на хана. Если отчаяние Есуй усугубится, она вскоре последует за ним Хан одержал победу над ними обеими, его смерть разорвала их связь. Она закрыла лицо руками, терзаемая своей потерей.

Сын Хулан последним покинул траурное пиршество, состоявшееся в ее шатре. Кулган обнял ее у выхода и неуклюже сбежал по ступенькам к Наяхе, растиравшему больную ногу. Оба мужчины обнялись и затеяли пьяный разговор.

Хулан наблюдала за ними из дверного проема. Она подражала горю других, рыдала, кружа возле дрог, резала руки ножом, но порезы были не более царапин. Плакала она, не затрудняясь, когда вспоминала, сколько жизней отнял мертвец, какую муку претерпели его жертвы.

Мальчик подал Наяхе факел. Генерал и Кулган, шатаясь, добрались до своих коней. Усилился ветер, и они скрылись в белой метели. Хан постановил, чтобы у нее не было другого мужа, но ее любовь к Наяхе давно прошла, а его любовь к Тэмуджину вела его по жизни до сих пор.

Оба мужчины взобрались на дроги. Один держал факел, а другой подтянул веревки, которыми балдахин был привязан к шестам. На лице трупа играли отблески света. Мороз сохранял тело, но кожа туго натянулась, заставив труп ощериться. Снег пошел погуще, и вскоре Хулан уже не могла разглядеть дроги.

Стражи смотрели на нее снизу, а потом придвинулась к кострам. Хулан опустила за собой полог и смотрела в том направлении, где находился хан.

«Я освободилась от тебя», — думала она и гадала, как он встретил смерть, которой боялся, — храбро или съежился от страха перед забвением.

Она поняла, почему люди так глубоко скорбят о нем. Его железная воля объединяла их и требовала их покорности, а он, в свою очередь, сдерживал свои обещания, данные им. Они будут следовать дорогой, проложенной им для них, некоторое время, несколько поколений, наверно, но сойдут с этого пути без него.

Она освободилась от него и его духа. Его призрак не будет преследовать женщину, которая может думать о нем лишь с холодной и отчужденной жалостью. В рассказах людей о нем не найдется места для человека, чьи страхи, а не только мужество, сделали его завоевателем.

Она прикидывала, что же будет. Угэдэй намеревается обосноваться в Каракоруме, на землях, некогда управляемых кэрэитскими ханами. Из дальних стран станут прибывать путешественники, чтобы приветствовать нового хана, и среди них непременно будут мудрые и ученые люди, наподобие Елу Цуцая и даосского мудреца. Она будет приглашать их в свой шатер, учиться у них и услышит истины, которые будут жить, когда завоевания Тэмуджина останутся лишь в памяти.

 

125

Чечек зевнула, сев и отбросив одеяло. Она устала за два месяца, обслуживая похоронные пиры у старших вдов хана и нойонов, а приходилось выполнять и другие обязанности. Траур вскоре кончится. Хана похоронят до наступления жесточайших морозов.

Ее печаль по поводу его кончины была искренней. И все же в своей печали она надеялась на новую пору цветения. Угэдэй будет ханом. Он был слишком убит горем, чтобы заметить ее, когда она наливала ему чашу, но его печаль пройдет. Ее отец сказал, что она будет принадлежать великому человеку. Может быть, подразумевался Угэдэй.

Овцы у входа блеяли. Старая Керулу присматривала за котлом, висевшим над очагом. Три другие девушки ворчали, вылезая из теплых постелей. Чечек пригладила косы. Она спала в шерстяной сорочке и штанах, но, натягивая войлочные сапоги, дрожала от холода. Юрта выстудилась, несмотря на огонь. Чечек направилась к очагу и взяла у Керулу чашу с похлебкой.

— В моей жизни было много горестей, — пробормотала старуха, когда девушка уселась у очага, — но эта самая большая. Трудно представить себе, чтобы самый могучий из завоевателей расстался с жизнью.

Снаружи донесся мужской голос, выкрикивающий приветствие, и Керулу пошла к выходу. Чечек гадала, уж не шаманы ли пришли за новыми овцами для жертвоприношений во время следования хана к месту успокоения. Уже подобраны были рабы и рабыни, которые будут сопровождать его, — такой великий правитель будет нуждаться в том, чтобы многие обслуживали его дух.

Керулу сделала шаг в сторону, и пятеро солдат в тулупах, подпоясанных синими кушаками, что отличало ханскую гвардию, вошли и поставили большой сундук.

— Приветствую вас, — сказал один, когда девушки встали. — Я пришел сюда, чтобы передать слова Угэдэя, сына величайшего из людей. Угэдэй приказал, чтобы тридцати самым красивым девушкам в этой орде была оказана великая честь, и эти четыре вошли в их число.

— Надеюсь, они этого заслуживают, — сказала Керулу.

Чечек сощурилась — негоже наследнику собирать девушек, которых он возжелал, до похорон отца.

— Эти девушки, — продолжал воин, — облачатся в наряды, которые мы принесли. Когда мы повезем величайшего из воинов к месту его последнего упокоения, они будут сопровождать нас. Сын хана постановил, что они будут подругами великого хана и станут служить ему в мире ином.

Чечек сдавило грудь. Артай вскрикнула и бросилась к ногам солдат.

— Умоляю! — кричала Артай. — Бейте меня, выгоните меня, выгоните, отдайте самому захудалому человеку, но только не это! — Она ухватилась за щиколотку солдата. — Отведите меня к сыну великого хана… Дайте поговорить с ним…

Солдат ногой отшвырнул ее. Керулу наклонилась к девушке и помогла ей стать на ноги.

— Керулу-экэ! — Артай хваталась за старуху. — Помоги мне!

— Я не могу ничего сделать, — сказала Керулу, вырываясь; из маленьких покрасневших глаз старухи текли слезы. — Не позорься.

Сердце Чечек колотилось в груди. Другие девушки рыдали. Раз приходится подчиниться, так, по крайней мере, надо быть смелыми. Ее отец сказал правду, подумала она в отчаянии. Его пророчество сбудется.

Процессия тронулась из стана холодным серым утром, и люди выстроились по сторонам на ее пути. Впереди дрог, запряженных волами, ехала на белой лошади шаманка, ведя на поводу жеребца. Шаманы в масках зверей и шапках, украшенных орлиными перьями, сидели на платформе и били в бубны. По сторонам кибиток с вдовами хана, его сыновьями, их главными женами и их служанками ехали солдаты. За ними следовало много кибиток с сокровищами, рабами и девушками, что лягут в могилу, потом — множество людей со скотом, лошадьми и баранами, которые предназначались в жертву духу хана.

Люди по сторонам кричали и рвали на себе одежды, а процессия медленно двигалась по голой бурой земле. Чечек не плакала и ничего не говорила человеку, который правил кибиткой, везшей ее и трех других девушек-хонхираток. Она не утратила мужества, когда девушек облекли в одежды из шелка и верблюжьей шерсти и даже когда их повели к кибиткам. Их родителей будут почитать за то, что выбраны их дочери, и они получат звания, полагающиеся своякам великого хана. Она и ее подруги не могли бы служить хорошо хану в следующей жизни, если бы они проявили трусость в этой, и они получат почетную смерть, без пролития крови.

Она сказала это Артай, и ее слова немного успокоили девушек. Раз их выбрали, значит, признали их красоту.

Мысли Чечек текли спокойно, пока стан не остался далеко позади, пока плачущих людей по сторонам не стало меньше, пока стада, пасущиеся у склонов холмов, окаймлявших долину, не превратились в далекие темные пятна, и тогда ее охватил ужас. Ей и раньше было страшно, а теперь страх так сковал ее, что трудно было дышать.

Завывал ветер, кибитки, катясь, скрипели, лошади ржали, саадаки всадников постукивали по ножнам мечей. Сердце Чечек отзывалось на далекий рокот шаманских бубнов. Она будет лежать на дне могилы, и ее засыпят землей. Она никогда не увидит возвращения весны, не попробует первого весеннего кумыса, не будет смеяться с подругами, сплетничая, не услышит похвалу Керулу-экэ за удачную вышивку, не подоит еще одну кобылу, не понянчит ягненка. Всю нудную домашнюю работу она теперь выполняла бы охотно. Она никогда не выйдет замуж, не будет иметь юрты и стад, она никогда не родит ребенка.

Их могут пощадить. Ее тешила эта надежда. Говорят, Угэдэй добр, он может сжалиться и пощадить их и зароет с отцом лишь их онгоны. Шаманы могут получить знамение, что великий хан не хочет, чтобы с ним зарывали девушек, что девушки должны остаться в живых и нарожать побольше воинов, которые будут сражаться за его наследников.

Она подумала, что это бесполезные мечты, которые лишь отягчат ее конец. Лучше приготовиться к смерти, а не тешить себя надеждами.

Тусклость раннего утра прошла. Чечек возвела очи к чистому голубому небу. Небо было безбрежным и безжалостным, а великий хан был Сыном Неба.

Тэнгри не обеспокоил ханскую процессию буранами и попридержал страшные ветры, которые могли скинуть всадников с седел. Звезды сияли так ярко, как никогда в жизни Чечек. На рассвете вид горного массива на севере внушил ей благоговейный страх. Странно, что она никогда не замечала, как прекрасна земля, даже теперь, когда сухой морозный воздух обещал суровую зиму. Она больше не боялась огромности степи, необъятных пространств, которые часто заставляли ее чувствовать себя уязвимой и беспомощной, не боялась темных лесов, где духи заставляют плутать. Долины меж холмов представлялись превосходными убежищами, спокойными, как теплая юрта. Духи реки спали подо льдом.

Всякий раз на рассвете шаманы приносили в жертву духу хана барана, и Чечек вдыхала запах горящей плоти. Когда ханши собирали других женщин обугливать кости и молиться, Чечек сидела с девушками, которые больше всех нуждались в утешении. Когда она шепталась с ними, ее собственные страхи отступали. Лишь просыпаясь и вспоминая, на что обречена, словно слыша это в первый раз, она обмирала в страхе, пока он не рассеивался.

Они были в пути уже шесть дней, когда ступили на болотистую почву у подножия Бурхан Халдун. Мужчины поскакали вперед, чтобы прорубить проходы в зарослях и вырыть могилу на лесистом склоне повыше. Болото замерзло на морозе, и дроги с кибитками прошли легко. В предгорьях массива были поставлены юрты, и началась подготовка к прощанию.

Хана похоронили на северном склоне большой горы, где деревья росли гуще и могила заросла бы быстрей. Были вырыты две ямы — одна для хана, а другая для животных, которых оставляли ему. Со склона хан будет смотреть на реку Онон, что текла на северо-востоке, где он провел большую часть детства.

Шаманы обошли широкие и глубокие ямы десять раз, напевая под рокот барабанов. Потом двинулись вокруг ям сыновья хана, братья, генералы, и многие молились сдавленными голосами. Тэмугэ-отчигин и Хасар-нойон рыдали, прильнув друг к другу. Женщины прошли вокруг могилы последними, их высокие головные уборы трепетали, когда они откидывали головы, выкрикивая скорбные слова. От костров возле могилы поднимался дым, наполняя воздух запахом горящего мяса, и Чечек показалось, что она видит духов, пляшущих в дыму и склоняющихся над жертвенной едой. У костров раскачивались шаманы, их руки и белые меховые воротники были забрызганы кровью. По сторонам могилы на шестах висели головы и бока четырех лошадей.

В день, определенный шаманами для похорон хана, Чечек и других девушек привели к шатрам ханш. Четыре любимых жены хана находились в одной большой юрте вместе с главными женами братьев хана и его сыновей. Шаманки в берестяных головных уборах, украшенных ястребиными перьями, сидели позади них.

— Я приветствую вас, — сказала девушкам Бортэ-хатун. — Я хочу, чтобы вы, которые будут иметь честь присоединиться к моему мужу, были на этом пиру вместе с нами.

Чечек вглядывалась в потемневшее лицо хатун. Складки над веками Бортэ почти закрыли глаза, ее сморщенные руки дрожали. Чечек посмотрела на ближайших девушек и поклонилась.

— Мы приветствуем тебя, мудрую и благородную хатун, и вас, почтенные госпожи, — пробормотала Чечек. Другие не говорили ничего. — Хоть мы и недостойны быть среди тех, кого хан любил больше всех, нам оказана честь быть приглашенными к вам.

Девушки уселись полукругом на войлочные ковры лицом к госпожам. Им подали блюда с мясом и кубки с кумысом. В юрте вскоре стало душно. От кумыса стало совсем жарко, и щеки Чечек запылали. Некоторые девушки пили жадно и то и дело подставляли кубки, чтобы служанки наливали еще.

— Я бы не выбрала для вас такую судьбу, — сказала Бортэ, — и мне жаль видеть, как такие молодые прощаются с жизнью, но мне хочется быть среди вас.

Чечек поняла, что она говорит правду. Если бы хан приказал, Бортэ-хатун оказалась бы в могиле, радуясь всем сердцем.

Чечек опустила глаза и взглянула на других знатных женщин. Есуй-хатун смотрела мимо девушек, словно видела что-то за очагом, а ее сестра Есуген прижалась к ней. Лица их были все еще похожи, но глаза Есуген беспокойно бегали, а у Есуй был отсутствующий взгляд. Красивые карие глаза Хулан-хатун блестели от слез. Она смотрела на молодых девушек, и у Чечек мелькнула мысль, что Хулан-хатун может попросить оставить им жизнь. Туракина, жена Угэдэя, подняла свою чашу, ее большие черные глаза были холодными. Только Сорхатани с ее задумчивыми глазами и беспокойным ртом, казалось, горевала так же глубоко, как и Бортэ.

— Вы успокоите дух моего мужа, — сказала Бортэ невнятно, чашу ее наполняли уже несколько раз. — Надо сказать вам, что хан был непохож на других людей.

— Он был величайшим из людей, — добавила Артай.

Чечек коснулась руки подруги.

— Я имею в виду, — продолжала Бортэ, — что он был мужчиной, который желал тела женщины, но и хотел, чтобы его любили.

Хулан-хатун подняла голову. Чечек знала, что хан любил ее больше любой другой из своих женщин. После смерти хана внутренний свет вновь озарил ее лицо, восстановив красоту, пленявшую его.

— Я говорю это, девушки, — продолжала Бортэ, — чтобы вы не боялись, когда ваши духи присоединятся к его духу.

Хатун закрыла лицо руками, потом дотронулась до служанки, которая быстро налила ей в кубок кумысу.

Шаманки тихо стонали. Туракина изящно коснулась пальцами своих век.

— Я была его тенью. — Голос был низкий и хриплый, как у старухи, но это говорила красавица Есуй. — Я оставалась с ним, пока он не велел мне выйти из шатра. Однажды он сказал мне, что если я не покорюсь ему когда-нибудь, то от меня останется мокрое место.

Есуген сжала руку сестры.

— Я до сих пор слышу его голос, — сказала Бортэ. — Когда я думала, что никогда больше не увижу его, он приехал за мной и освободил.

Голова Чечек кружилась от выпитого и жары в юрте. Она подумала, что так будет легче — она почти ничего не почувствует, когда ее уведут. Бортэ бормотала что-то бессвязное о прошлом, о тех временах, когда хан одерживал победы, и о давно прошедших страхах.

«Ты прожила свою жизнь, — нашептывал внутренний голос Чечек. — У тебя был муж, сыновья и внуки, свои радости и печали, а я никогда не познаю этого».

— Вы будете лежать с моим мужем, — говорила Бортэ-хатун, — как приказал мой сын. Я не могу изменить его указ, но когда я зажгу приношение духу хана, вам тоже будут принесены в жертву овцы. Любите моего мужа, как я любила, но и дружите друг с дружкой. Любовь мужчины привязывает к нему женщину и защищает ее, но именно дружба женщин становится отрадой, когда мужа нет в юрте.

Чечек будет присматривать за другими девушками в мире ином, как она пыталась делать это во время путешествия. Следующая жизнь очень похожа на эту. Все ее соплеменники верили в это — значит, так оно и есть. Хан будет охотиться с товарищами, как и в этой жизни, а они будут привязаны к юртам и стадам вместе с другими женщинами, которые будут служить им. Если думать все время о следующей жизни, то можно почти преисполниться желания покончить с этой.

Шаманы пришли за девушками в сумерках. Встав, Чечек покачнулась. Бортэ поднялась и прижала ее к себе.

— Ты храбрая, — бормотала Бортэ. — Мой муж будет доволен тобой.

Хатун отпустила ее и стала обнимать всех девушек подряд. Юная хорезмийка всхлипывала, а одна из киданьских девушек плакала в голос, но они покорно пошли с шаманами.

Они поднялись к могиле. Вокруг ямы трепетал свет факелов. Приблизившись, Чечек увидела, что тело хана поместили в центре могилы. Он сидел за столом с чашей кумыса в одной руке, а вокруг все было уставлено блюдами с мясом. Под спину хану подложили темную подушку. Из-под мехов, на которых сидел хан, торчали ноги убитого раба.

В яму спустились люди, чтобы установить сундуки и золотых идолов поблизости от тела. Другие прилаживали плетеные дуги, чтобы заключить хана в палатку, и привязывали к ним войлок. Ханши и другие знатные женщины окружили открытую могилу, срывали браслеты с запястий и бросали в яму. Под рокот бубнов шаманы запели молитвы.

На морозе голова Чечек стала ясной. Люди вокруг могилы теснились, словно деревья, когда-то росшие здесь. Прощавшиеся покрыли склоны, и их факелы казались столь же многочисленными, как звезды на небе.

— Мой отец и хан! — Угэдэй двинулся к шаманам, Чагадай и Тулуй шли справа от него. — Я не могу вернуть тебе жизнь, но я буду щитом, который обороняет твой великий улус. Я буду стрелой в сердце твоего врага, бичом для любого, кто осмелится бросить нам вызов, мечом, который расширит империю, оставленную нам тобою. — Он остановился на краю могилы и широко развел руки. — Я не могу вернуть тебе эту жизнь, но в следующей ты будешь иметь все, что пожелаешь. Ты будешь жить вечно, о отец и хан, и весь мир покорится твоим потомкам — я клянусь тебе в этом.

Шаманы направились к Чечек. Пришло время, и она будет первой. В ушах у нее стучало в такт бубнам, и она пошла вперед. Когда она подошла к краю могилы, шаман растянул руками шелковый шнур. Она покажет другим, что бояться нечего.

Шаман поднял шнур и вдруг оказался позади нее, захлестнув шнур вокруг ее шеи. Она вспомнила, как выглядело тело до того, как скрылось под палаткой, — скалящееся лицо с нижней челюстью, обтянутой кожей, ногти, сжимающие чашу. Она будет лежать с трупом, засыпанная холодной землей. Мир померк, осталась лишь могила, запах крови и горелой плоти, чернота ямы внизу. Руки Чечек взметнулись к горлу, хватая шнур; борясь, она знала, что ничего не выйдет, что другие увидят лишь ее ужас, а не мужество. Шнур впился шею, и ее захлестнула красная волна, сменившаяся тьмой.

 

126

Под северным склоном Бурхан Халдун на вершине заросшего травой холма стояло обо — неподалеку от того места, где расположились станом Джэлмэ и его урянхайцы. Семь каменных горок возвели на вершине холма, в среднюю было воткнуто копье. Некогда обо возводили в честь духа холма, но урянхайские шаманы уверовали, что они чуют там присутствие хана.

Лошадь Сорхатани замедлила ход, когда она приблизилась к холму. Она приехала в урянхайский стан, чтобы принести жертву духу хана. Она взяла с собой самого младшего сына, несколько служанок, своих шаманов и своих христианских священников. Для Джэлмэ ее приезд был неожиданностью, поскольку он собирался на курултай, но ее стража привезла дощечку с печатью Угэдэя, и он принял ее.

Чуть пониже гробницы стояла квадратная деревянная решетка, украшенная войлочными лентами и тряпицами, оторванными от одежд. Шаманка в шубе из шкуры барса стояла на коленях перед решеткой. Ее стреноженная лошадь паслась у подножья холма.

Сорхатани и Ариг Букэ спешились, сняли мешочки с приношениями с седел и вручили поводья двум мальчикам, которые приехали с ними. Сорхатани посмотрела вверх на обо, трижды низко поклонилась и стала взбираться на холм.

Трава была густой, достигавшей колена. Весенние цветы увядали. Шаманка выкопала яму для костра и под пение молитвы обуглила баранью лопаточную кость. Сорхатани еще трижды поклонилась, стала на колени у деревянной решетки и достала кусок мяса, кувшин и кубок. Она прошептала молитву, налила кумысу, попрыскала им землю, а потом затолкала мясо и кубок под дрова, а ее сын привязал к решетке шелковые ленты.

Шаманка обернулась к ним. Она была почти девочка, но взгляд ее черных глаз был хитер и цепок, как у пожилой женщины.

— Я приветствую тебя, беки, — сказала шаманка.

— Я приветствую тебя, Идухан, — откликнулась Сорхатани.

Ариг Букэ кончил привязывать последнюю тряпку. Они с сыном молча сидели, а шаманка вглядывалась в баранью лопатку.

— Угэдэй будет ханом, — сказала наконец шаманка.

— Никто в этом и не сомневался, — заметила Сорхатани.

— Угэдэй Хахан — Великий Хан. Вот кем его провозгласят, и все же говорят, что среди нойонов могли бы выбрать другого, вопреки желанию его отца.

— Это не так. — Сорхатани села на пятки. — Угэдэй — мудрый человек. Он почувствовал, что нойонам может потребоваться время для того, чтобы определиться с выбором до того, как он созовет курултай.

Туракина сеяла сомнения относительно ума ее мужа, воображая, что некоторые видят в Тулуе возможного преемника. Сорхатани никогда не говорила о словах, сказанных ей ханом, о его предположении, что сыновья Тулуя могут в один прекрасный день стать правителями, но Туракина была способна видеть соперников там, где их вовсе не было. Туракину выводило из себя то, что Угэдэй часто советуется с Тулуем, предельно верным брату. Она знала — Тулуй советуется с Сорхатани.

Когда наконец Угэдэя поднимут на кошме этим летом, Туракина, наверно, научится ценить тех, кто лучше всех служит ее мужу. Если Угэдэй предпочитает прислушиваться к советам Сорхатани и своего брата, а не к советам своей жены и ее любимой рабыни Фатимы, то это забота Туракины. Она пыталась окружить наследника Тэмуджина собственными любимчиками, и это, как и многое другое, насторожило Угэдэя. Туракина зашла так далеко, что высказывалась против Елу Цуцая, когда Угэдэй просил киданьца остаться на посту канцлера. Эта женщина слишком жадна, чтобы понять бескорыстие человека.

К счастью, Угэдэй был так же упрям, как и спокоен. Он наслаждался своей главной женой, осыпал ее сокровищами и не обращал внимания на большинство ее советов. Нойонам больше не приходилось беспокоиться, что с падением Бортэ-хатун он может опираться в основном на любимчиков жены. Споров на курултае не возникнет, говорить о других кандидатах не будут.

Сорхатани приехала сюда, чтобы умилостивить дух хана жертвами и молитвами, сказать ему, что его воля наконец будет исполнена, но в стан Угэдэя на курултай она будет возвращаться с Джэлмэ. Она вздохнула и возвела очи к обо. В этом месте она должна думать о духах, а не о других вещах.

— Все труднее слышать духов, — сказала шаманка. — Когда-то они говорили с нами более ясно — так и старики рассказывают.

Ариг Букэ ерзал.

— Пойди и присмотри за лошадьми с мальчиками, — сказала сыну Сорхатани. — Я спущусь немного погодя.

Мальчик встал, поклонился триады гробнице и побежал вниз.

Она взглянула налево, на далекий склон, где был похоронен хан. Прошло полтора года, на поляне проклюнулись тонкие побеги, и юрта, поставленная над могилой, почти истлела. Урянхайцы, разместившиеся внизу, будут стражей склона, пока поляна не зарастет лесом и деревья не оставят и следов могилы. Отдых великого хана не будет потревожен.

Глаза Сорхатани были мокрыми. До сих пор ей хотелось порой всплакнуть по нему.

— Угэдэй будет хорошим ханом, — сказала шаманка, — но я сомневаюсь, что его сын Гуюк не уступит своим предкам.

— Угэдэй еще далек от того, чтобы назначать преемника, — проговорила Сорхатани.

— Гуюк — его старший сын от главной жены. Не будет причины обращаться к другому, если…

Сорхатани избегала цепкого взгляда шаманки, та и так сказала слишком много. Все они готовы стать ханами, Тэмуджин сам сказал это о ее сыновьях. Ханами они станут, но прежде они будут служить Хахану, пока Небо не пожелает иного. Она не будет подталкивать их к высоким постам, но посмотрит, чтобы они были готовы, если один из них понадобится улусу. Ее уполномочил на это Тэмуджин, он предвидел время, когда одному из ее сыновей придется править. Она не подведет человека, которого любила.

Птица вспорхнула с полуистлевшей юрты на склоне горы. Она взлетела, расправила крылья и воспарила в сторону Сорхатани.

— Орел, — тихо сказала шаманка. — Я часто вижу их в месте упокоения великого хана. — Орел несся в направлении обо. — Обычно они избегают этого холма.

Сорхатани замерла. Черная птица облетела их по дуге и опустилась на обо, приземлившись на каменную горку рядом с копьем. Она взглянула на золотистые глаза и почувствовала присутствие могущественного духа. Только один человек в жизни вызывал у нее подобное благоговение — она каким-то образом привлекла его дух к себе.

Шаманка сделала знак признания духа и поднесла ладони к лицу Сорхатани. Орел распростер крылья, взглянул в необъятное голубое небо, потом подпрыгнул на обо и был подхвачен ветром.