THAT SUMMER

 

Зимой я хорошую работу нашел, только все равно знал: долго я на этой ферме не задержусь, потянет куда-нибудь еще. Ну, до конца стрижки все-таки остался, и пока всю шерсть на станцию не доставили, по нескольку тюков за раз. Декабрь только начинался, наличных я поднакопил, дай, думаю, отведу душу в городе, давненько я по городским улицам не ходил. А поиздержусь, так, может, и там работу найду.

Старикан, фермер то есть, отпускать меня не хотел: так и эдак уламывал, чтоб я остался, а я ни в какую. Нет, я с ним ладил, и кормежка была приличная, только он и его хозяйка все время собачились, а народу на ферме — они да я. Спал я в кухне на продавленном диване, потому что в их домишке всего-то две комнаты было и до смерти мне надоело каждый вечер слушать, как они на сон грядущий ругаются. Старикан мне объяснил, что он бы давно приличный дом построил, но его хозяйка сразу на дыбы: дескать, тогда она тут уж навеки жить обречена. И ни в какую. Только жить-то они все равно тут жили.

До станции от них шесть миль, и, чтоб на поезд успеть, я с зарей встал и старикана не видел, но едва с крыльца сошел, как его хозяйка следом выбежала. В руке кошелек, какого я прежде у нее не замечал, а в нем — золотые соверены. Заставила меня взять один, но чтоб я его не разменивал, а хранил и всегда ее вспоминал. Я пошел по дороге, а она вдруг за мной — и поцеловала. А потом стояла там и махала мне вслед. Ну и видик у нее был! Волосы висят космами, а поверх ночной рубашки старый мужнин пиджак. Жалко мне стало, и даже уходить как-то расхотелось. Долина такая тихая, мирная, солнце встает в ясном небе, и только где-то овца блеет да собаки лают. Я их с цепи спускать не стал. Гляжу на склоны и думаю, до чего ж я хороший работник — вон сколько за зиму кустов и папоротников убрал. Только нет, думаю, пора подаваться куда-нибудь еще. Сколько раз я желал, чтоб не тянуло меня никуда, только что толку от пожеланий.

Ну, я и уехал. Только поезда немножко ждать пришлось, и тут со мной носильщик заговорил. Вечером он на танцах был и зевал во весь рот, да и умыться ему не помешало бы.

— Старик погулять тебя отпустил? — спрашивает.

— Нет,— говорю.— Совсем уезжаю.

— Это как же? — До него даже не сразу дошло.— Другой работы ведь не найдешь!

— Ничего,— говорю.— Как-нибудь.

Тут он давай рассказывать, что ему сестра написала: муж у нее без работы и дела в городе — хуже некуда. Только он еще не договорил, как подошел поезд и я влез в вагон. А поезд шел медленно, со всеми остановками, и у меня прямо скулы сводило, когда я около двух добрался наконец до города.

Сумку свою я на вокзале оставил, перекусил и пошел бродить по улицам, смотреть на витрины и на прохожих. Вот, думаю, устрою себе праздник. Может, девочку подцеплю, а о работе еще долго можно не думать. Я прикинул, не сходить ли в киношку, и решил — нет, лучше просто по улице пройтись. Времени впереди полно, чтобы все сделать, чего хочу, так куда торопиться? Ведь всегда все хуже получается, чем ждешь, а потому лучше заранее посмаковать да подольше. Я свернул в парк и сел на скамью. Думаю: пройдет мимо подходящая девочка, а я погляжу, посмотрит она на меня или нет. Идут — и все мимо. Ладно, говорю себе, если такая отошьет — не заплачу. И все-таки в душе надеюсь, что мне повезет. И скоро.

Перекусил еще раз и решил, что пора бы о ночлеге позаботиться. Пошел на вокзал, забрал сумку и отыскал меблирашки какой-то миссис Клегг, вроде бы подходящие. Дом двухэтажный, между мясной лавкой и кирпичным складом. Платишь за кровать, а ешь на стороне. Но на верхней площадке лестницы имелась газовая горелка, и миссис Клегг сказала, что одолжит мне запасной чайничек — захочу заварить себе чашку чаю, так пожалуйста! А я думаю — мне лучше и не требуется. Куплю парочку пышек да и проваляюсь в постели все утро, не до солнца же вскакивать, как на ферме!

Миссис Клегг очень даже к себе располагала, только один глаз у нее был стеклянный и с трещиной прямо посередке. Ну и казалось, будто она за тобой в щелку подглядывает. Муж у нее сидел без работы, потому она комнаты и начала сдавать. Только лишних-то комнат у нее всего три, сказала она, а с этого не очень разбогатеешь.

Застелила она мне кровать и повела вниз в кухню за чайничком, а там ее муж сидел и читал газету, а их дочка говорила попугайчику: «Красавчик, красавчик!», а он ей отвечал. А иногда в колокольчик звонил. Мистер Клегг сообщил мне, что был судовым коком, но никак вот ни на одно судно устроиться не может. И очень ему это тяжело, потому что любит он ходить в море. А я на него поглядел и думаю: разве на каботажной какой посудине, а то и вовсе на барже. С такой физией навряд ему что-нибудь получше перепадало. Да и рассуждал он, как самый отпетый красный. Ну, правда, он сказал, что таким стал только с тех пор, как его на пособие посадили.

Конечно, я таких разговорчиков успел понаслушаться и особого внимания не обращал. Миссис Клегг то и дело встревала, и они шпыняли друг друга, но все-таки полегче, чем старички на ферме. Тут девочка бросила говорить с попугайчиком и стала просить у матери денежку. Раз пятьдесят попросила, пока мать не ответила, чтоб она из головы выбросила — или она думает, что деньги на деревьях растут? Тут девочка стала спрашивать, растут денежки на деревьях или не растут. И когда она это в пятидесятый раз спросила, я тоже рот раскрыл и сказал, что мне надо идти.

Вышел-то я только купить кое-чего на случай, если захочу поваляться в постели, и сразу залег: от прогулочки по городу в хороших своих ботинках устал я так, словно на ферме два дня спину ломал. И думал: уж убаюкивать меня не надо будет, только комната моя оказалась прямо над кухней, и мне слышно было, как они там друг друга поедом едят, а потом девчонку отшлепали, и от ее воя у меня в голове трезвон поднялся. Уж слишком это было похоже на прежнее! И в первый раз стало мне как-то не очень хорошо, что я бросил работу и подался в город. Кой черт, думаю, тебя куда-то еще тянет, если лежишь ты сейчас в паршивых меблирашках, а надежное место — тю-тю! Кончал бы ты с этой тягой, одна у тебя из-за нее морока. Думаю так, думаю, а сам себя спрашиваю: сейчас встать и убраться отсюда или утра дождаться? А сам знаю: как ни решу, назад на ферму не вернусь. Решал я решал, да и заснул, наверное, потому что больше ничего не помню.

Только вышло так, что я остался у миссис Клегг. И надолго. Но об этом — своим порядком.

В то первое утро я лежал-полеживал и думал, что расчудеснее быть не может. Кровать отличная, особенно после того дивана на ферме, деньги мои при мне, а подвернется работа — за любую возьмусь. Только не сразу. Поразвлекаюсь пока, ничего не буду делать. Когда я услышал, как миссис Клегг гонит своего благоверного из дому, меня только смех разобрал: ну, думаю, надо послушать, но тут кто-то завозился на лестничной площадке. Наверху кроме моей были еще только две комнаты, но миссис Клегг не сказала, сданы они или нет. В то первое утро я никого не видел, потому что всякий раз, как я говорил себе, что пора бы встать, мне в голову лезло: а зачем? Чего уж лучше-то? Правда, разок я сел на кровати поглядеть в окно. Погода, вижу, хорошая, а больше смотреть не на что: задний двор мясника с одной стороны, стена склада — с другой, а между ними — стирка миссис Клегг на веревке.

Чай я пил поздно, все уже было прибрано, и в доме никого, кроме девочки, не оставалось, а она снаружи вешала клетку с попугайчиком на гвоздь в стене. Сама заморыш заморышем. Ноги как спички, а лицо совсем старушечье. Сказала мне, что зовут ее Фанни, и спросила, как меня зовут. Я сказал, чтоб называла меня Биллом, а она спрашивает:

— Деньги на деревьях растут, Билл, или не растут?

— Кто их знает,— говорю.— Может, и растут.

— А у нас есть дерево,— говорит.— Ты постереги дом, а я сбегаю посмотрю.

— Нет,— говорю.— Погоди до завтра, и мы вместе сходим. А сейчас,— говорю,— стереги дом, и хорошенько, чтоб в мою комнату никто не влез.

Вышел на улицу, и на тебе — мистер Клегг. Стоит в жилете поверх фланелевой рубахи, привалился к стене пивной и беседует с таксистами. Я купил газету, а один таксист меня спрашивает, не хочу ли я сделать двойную ставку. Ну, я поставил по полдоллара на каждую, хотя всех подходящих уже разобрали. С таксистами лучше по-хорошему: у них всегда есть адресок какого-нибудь дома, если сам ты им еще не обзавелся. Тут я подумал, надо бы угостить мистера Клегга, но с таксистами вокруг это бы накладно вышло. И отложил до другого раза. Тем более что не первым бы он был, да и не третьим.

Пока не подошло время перекусить, делать мне особо нечего было, и я пошел в парк почитать газету. Но только я не читал, а смотрел, как один старикан у фонтана умывался. Умываться он кончил и долго причесывался, глядясь в воду, а потом прошел мимо моей скамьи и спросил, нужна ли мне еще моя газета. Не нужна, говорю. И отдал ему. Тут парень на соседней скамье вскакивает и говорит, что зря я это, он сам хотел попросить у меня газету.

— Не повезло,— говорю.

А он объясняет, что у него в то воскресенье было свидание с одной девушкой, а она не пришла. Вот около этой скамьи и уговорились встретиться, и с тех пор он так тут и сидит в одно и то же время. Но, может, она дала объявление в газете. Я бы сказал ему, чтоб он не брал в голову, только вид у него был очень расстроенный, и я только спросил, не пойти ли нам перекусить: по его одежде судя, ему это кстати пришлось.

Угостил я его шиллинговым обедом, и умял он его лихо: подкрепиться ему давно требовалось, это я сразу увидел, но он так и не сказал, есть у него работа или нет. А просто расписывал мне эту свою девушку, которая его надула, и, чтоб заткнуть ему рот, я сказал, что мы пойдем в киношку. Но тут я дал промах: когда свет погас, рядом со мной села девушка, я к ней ногу придвинул, а она вроде не против. Я толкнул, и она толкнула, а потом я ее руку ухватил. Держу, а сам думаю, как бы мне этого парня, Сэма этого, стряхнуть, если она, когда свет зажгут, ничего себе окажется,— и даже не разобрал толком, что там в первой части программы было.

Ну, свет зажгли, и гляжу, она из себя даже очень ничего. Она по мне глазами шасть-шасть, и, может, я ей тоже пришелся, да только она сообразила, что я с Сэмом, а он выглядел не то чтоб очень. Я ему сую мою жестянку и говорю, чтоб пошел покурил, если ему хочется, а он отвечает, что нет, что он после покурит. А пока ему хотелось поговорить про свою девушку, что она похожа на актрису в этом фильме. Я озлился, но все-таки духу не хватило послать его куда подальше. Пока шел главный фильм, мы с моей соседкой взялись за прежнее, а Сэм этот такой чокнутый, что, ей-богу, и не заметил ничего. Но чуть зажгли свет, как она удрала, потому что вот тут Сэм и сказал, что сейчас, пожалуй, покурил бы. Ну, я дал ему мою жестянку и думаю: все. Как бы не так! Опять он про свою девку заводится. Но тут я сказал: да к черту все это, пойдем выпьем.

Ну, мы и пошли в пивную и к закрытию порядком нализались. А они тогда сказали, что можно подняться наверх. И уж там мы крепко заложили. Сэм говорил про свою девку, а я, как нализался, так ничего против уже не имел. И против того, чтоб за все платить, тоже не имел, хотя просвистел больше, чем собирался. А в десять мы взяли такси и поехали потанцевать в одно знакомое Сэму место. Заведение оказалось шикарное, всякие разноцветные ленточки, воздушные шарики, но Сэм выглядел бродяга бродягой, и оба мы уже крепко заложили, а потому нас туда не пустили. Мы поехали в другое местечко, попроще, и там никто ни слова не сказал, даже когда мы стали к чужим девушкам вязаться. Двоих увели наружу, только они заартачились, когда мы им юбки пивом облили,— ну и конец. Правда, мне до лампочки было, так я заложил, и ни на что другое все равно не годился. И не помню, как я добрался до дома миссис Клегг. Но утром я там проснулся.

День был воскресный, трезвонили колокола, но мне после вчерашнего ни до чего было, пока я не отхлебнул из бутылки, которую нашел в кармане штанов. Тут мне полегчало, и я посмотрел в окно: погода все еще была хорошая, а стирка миссис Клегг все еще висела на веревке. Я прикинул, не поехать ли на пляж пожариться на солнышке, но тут пришла Фанни и спросила, пойду я к дереву посмотреть, есть ли на нем деньги.

Наверху никого не было. Но миссис Клегг возилась на кухне, а ее муж вытащил стул на кирпичное крыльцо и читал газету. Мы с Фанни пошли к забору, где здорово воняло, потому что к той его стороне сваливались опилки из мясной лавки. На дереве деньги не висели, и Фанни скуксилась, но я сказал — может, сейчас не то время года. А Фанни говорит: надо в траве поискать, может, они поспели и упали вниз. И мы начали искать, а я уже в пальцах шестипенсовик зажал, но тут думаю, нет, пусть девочка порадуется. Подброшу ей шиллинг. Подбросил я шиллинг, гляжу — а это золотой, который мне старуха хозяйка на ферме подарила. Я было хотел на него наступить, но Фанни уже углядела. Понять она не поняла, но мне показать не захотела, и я только руку протянул, а она уже летит по кирпичным ступенькам вверх и верещит, что дерево у них денежное. Папаша поглядел поверх газеты и подставил ладонь, но миссис Клегг успела первой и сцапала. И пошло, и пошло. Они орут друг на друга, а Фанни ревет в голос и прыгает на кирпичах.

— Будет, Фанни,— говорю.— Поостерегись, а то ножонки у тебя как пить дать переломятся.

Я повел ее назад, мы еще поискали, и уж тут я позаботился, чтобы нашла она шестипенсовик. Папаша хотел его забрать, но миссис Клегг не позволила, и они опять разорались. А Фанни хотела пойти еще поискать, но папаша сказал, что он с нее всю шкуру спустит, если увидит ее под деревом.

Золотого мне жалко было, но я подумал: если миссис Клегг отложит его на новый глаз, то и ладно. А Фанни меня уже за руку тянула, чтоб я с ней поиграл в мячик, но тут вышла ее мамаша и начала полоть помидоры на грядке у забора, а я ей сказал, что окопаю их как следует, была бы лопата. Фанни пошла за лопатой, но тут явился мистер Клегг и сказал, что, пожалуй, сам покопает немножко.

— Ах, покопаешь! — говорит миссис Клегг, но он ничего не ответил.

А копать он принялся под деревом — покопает и бросит, покопает и бросит. Глядишь, еще неделя прошла, а он опять там возится.

Я пожалел, что не поехал на пляж: солнце вовсю печет, а в небе ни облачка. Весна была сухой, и все говорили: быть лету жарким. Кто-нибудь, уж конечно, своими ушами слышал, как один маори так предсказал. Но теперь ехать было уже поздно, и я пошел играть в мячик с Фанни, но мячик все время попадал по белью на веревке, и миссис Клегг на нас взъелась, а зря: не такое уж оно и чистое было. Ну, я сказал Фанни, что играть больше не могу, что у меня дела. А по правде сказать, я заметил в окошке ванной рядом с моей комнатой какую-то красотку: лицо утирает и за нами подглядывает. По лестнице я взлетел в три прыжка — идет она через площадку, а на самой только кимоно, что ли.

— Привет,— говорю, а она отвечает «здравствуйте», входит к себе и дверью хлопает. Ну да поближе выглядела она не такой уж красоткой, как в окошке,— пигалица, ну прямо кукла детская, совсем не в моем вкусе. Нужна она мне!

У меня засосало под ложечкой, я ушел и пообедал в заведении, где хозяин оказался далматинец. По воскресному времени там никого не было, и он захотел мне показать обоих своих маленьких сыновей, только младший так оробел, что спрятался за отцовскую ногу и только выглядывал из-за нее. А когда его хозяйка принесла жратву, он сказал, что она ни в какую не хочет учиться говорить по-английски. Пришлось ей только улыбаться, зато с малышами я поговорил. Отличные такие ребята, даже как-то жалко стало, что не я им отец.

— Моя жена все время вспоминает нашу родную страну,— говорит Дал.— Она думает, что я ее не увезу назад, если она научится говорить по-здешнему.

— А увезете? — спрашиваю.

— Увезу,— говорит.— Только прежде я должен много денег скопить. Моя жена хочет, чтобы мы сейчас же уехали, а я говорю — нет. Ей, конечно, тоскливо, что даже поговорить не с кем, но ей дела с мальчиками хватает, а скоро они уже смогут ходить с ней за покупками. Пока-то она не ходит, потому что языка не знает.

Ну, он язык знал, и мне нравилось его слушать, а жене я нет-нет да улыбался — вроде бы и она в разговоре участвует. Малыш, который не робел, сел на стул, ноги вытянул и слушал. Приятная такая семья, и я обещал, что еще приду, а когда вышел на улицу, так даже пожалел, что холостой хожу: вот я в городе совсем один и девать мне себя некуда. На ферме днем в воскресенье, если другого дела не находилось, я шел в лес стрелять голубей, и не было мне так одиноко, как сейчас в городе, где полно домов и людей. Поддаваться таким мыслям не след, а потому я вернулся к миссис Клегг, растянулся на кровати и взял почитать «Истинный случай из жизни». Я эти «Истинные случаи» иногда почитываю, хотя, конечно, чушь все это собачья и на настоящую жизнь совсем не похоже. Но тут только я начал, как прибежала Фанни, и я ее выгонять не стал, потому что хотел кое-что выяснить.

— Фанни,— говорю.— Кто тут еще кроме меня живет?

— Терри,— говорит.

— Терри? — говорю.— А я вроде бы даму видел.

— Это миссис Попай,— говорит.

— Ну и имечко! — говорю.

— Мистер Попай тут не живет,— говорит Фанни.— Потому что он моряк. Но он иногда приходит.

— Ага,— говорю. И кое-что я понял. Только дорасспросить мне ее не пришлось: явился мистер Клегг и спросил, не хочу ли я выпить. Он побрился и надел воротничок. Но без галстука.

— Я не прочь,— говорю.— Вы что, знаете где?

— Пошли,— говорит.— А ты убирайся отсюда.— Это он на Фанни.— Вы на ее ноги поглядите! — говорит.

— У меня красивые ноги,— говорит Фанни и задирает юбчонку на живот, чтобы мне виднее было.

— Конечно, красивые,— говорю.— Только поберегись, чтоб они не обломились.

Папаша отругал ее, чтоб она юбок не задирала, и мы ушли, а она осталась разговаривать с попугайчиком: он сам с собой в зеркале перечирикивался. Но всю дорогу мистер Клегг бубнил про ее ноги.

— Вы только на них поглядите! — говорит.— Вот вам еще одно доказательство, что рабочего человека со всех сторон утесняют!

— Да-да,— отвечаю. Но толковать про политику мне совсем не хотелось.

Мы пошли в пивную, где я накануне мистера Клегга видел, и вышибала у дверей велел нам идти наверх, а там уже порядочно всякого народа сидело, и мужчин и женщин. Только мы устроились, как бармена предупредили, и нас всех по какой-то лесенке погнали наверх. Но все обошлось, никого не изловили, и к тому времени, когда стемнело, мы уже хорошо заложили, и каждый раз платил я, потому что мистер Клегг даже вида не делал, что думает заплатить. И я уже подумывал, что, может, хватит, но тут подошел дружок мистера Клегга.

Тоже безработный кок, огромный детина, но одет, как кочегар, в комбинезоне, который еле у него на груди сходился. Майки под комбинезоном никакой, а грудь волосатая, и чуть он немножко заложил, как начал потеть, и видно было, как пот выступает каплями, ползет по волосам вниз и впитывается в штаны. Я поставил ему и мистеру Клеггу, он поставил нам, а потом я разговорился с барменом, а кок все ставил мистеру Клеггу. Толковали они о политике, и кок уже вовсе как большевик рассуждал, еще похлеще мистера Клегга. Тут к ним подсел какой-то верзила. Сидел в стороне и слушал, а теперь начал с того, что он вот ничего плохого в капитализме не усматривает. Тут кок совсем взъярился, уплатил за три виски на всех троих, и пошли они разговаривать и пить: всякий раз кок платил и обзывал мировых заправил всеми словами, какие знал. Мы с барменом только слушали, а когда кок спустил фунт, не меньше, он ушел с мистером Клеггом, а верзила подошел и спросил бармена, как фамилия кока. Но бармен сказал, что не знает.

— Да знаешь ты,— говорит он.

— Не знаю,— говорит бармен.

— Ты слышал, что он тут говорил?

— Конечно,— говорит бармен.

— Большевик он.

— Может быть,— говорит бармен.

— А по-твоему, чем капитализм плох? — спросил верзила, только бармен ничего не сказал. Ну, тот опять: — Как фамилия его дружка?

— Не знаю,— говорит бармен.

Ну, он заткнулся и пошел вниз, а бармен мне подмигнул и сказал, что он легавый. Только я не удивился, потому что сразу что-то в нем такое почувствовал. Тут он назад пришел, и с хозяином.

— Терри,— говорит хозяин,— ты знаешь имя этого дылды?

— Не знаю,— говорит бармен.

— Лучше скажи.

— Да не знаю я,— говорит бармен, и тут они оба так за него взялись, что мне до смерти захотелось обоих разукрасить.

Ну, хозяин увидел, что все без толку, и они ушли, а я пригласил бармена выпить. Видно было, что ему это недешево обошлось. Ну, выпили мы по рюмке джина. Только вокруг пусто было, и он предложил выпить по второй за счет заведения. Ему для кашля полезно, говорит. А кашлял он жуть. Раз начав, мы все продолжали и продолжали. Он был много меня старше, и лицо хмурое, морщинистое, как у солдат, которые в четырнадцатом в Европе воевали, но видно, что человек хороший.

— По твоему лицу не скажешь,— говорю.— А ведь сердце у тебя доброе, хоть об заклад побьюсь.

— А иди ты! — говорит.

— Об заклад побьюсь,— говорю. Но, конечно, я уже крепко заложил.— И вообще,— говорю,— фамилия твоя О’Коннор.

— Да,— говорит.

Ну, я хотел сказать ему, что я с самого начала думал, почему мне его лицо знакомо, и что теперь я вдруг вспомнил. Я тогда на одной ферме работал, а он туда привез выгуливать скаковую лошадь. Это давно было, но я знал, что не ошибаюсь. Только сказать ничего не успел, потому что ввалились люди и ему уже некогда стало. Он придвинул мне еще одну рюмку джина и только вид сделал, что пробил чек, но времени разговаривать у него не было. И я решил, что пойду, пока не переложил, как вчера. Сказал бармену «до свидания» и что мы еще увидимся, и, только уже когда старался шагать по тротуару прямо, чтобы разобраться, много я заложил или все-таки не очень, мне вспомнилось, как хозяин назвал его «Терри». Тут я встал как вкопанный и соображаю: тот он, про кого Фанни говорила, или не тот? Хотел было назад пойти узнать, но пошел прямо вперед, чтобы проверить, перебрал я или не перебрал. Шагал я прямо, но это еще ничего не значило, потому что иногда мозги отнимаются, а иногда — ноги, и это большая разница.

Я решил дать спиртному отдохнуть и всю следующую неделю ездил на пляж. Это же такое удовольствие, тем более что на улицах испечься можно было. Асфальт размягчился, по всей мостовой отпечатки шин, на тротуаре впереди словно вода разлита — так поневоле про пляж вспомнишь. А уж там было здорово. Доеду на трамвае до конца, а потом иду до одного тихого уголка, который сам отыскал.

Там редко кто бывал, но я без компании не оставался, потому что в первый же день еще утром в трамвае познакомился с одним парнем, с Тедом, который, как и я, развлекался. Я с ним встречался каждый день, захватывал пару бутылок пива, а он покупал пышки, и мне с ним приятно было. Говорил он мало, так что про него я почти ничего не узнал, хотя сдавалось мне, что ему пальца в рот не клади. Он был не долговязый, как я, а плотный, и лицо — как будто лепешка к голове прилеплена. Сам смуглый, а потому не обгорал, как я. Мы валяли дурака в воде, и если там никого, кроме нас, не было, так и без плавок обходились. А потом на берегу чего-нибудь затеем, на песке поваляемся, и когда дело доходило до пива и пышек, они очень кстати оказывались. К вечеру мы носами клевали. Отлично время проводили, а в трамвае на обратном пути еле сидеть могли от усталости: когда на солнце поваляешься, потом всегда так. Тед говорил: «Ну пока. До завтрего!» А у меня сил хватало, только чтобы подзакусить и в киношке посидеть. И если фильм был не очень, я там прямо и засыпал. Один раз сосед меня под ребра двинул: я храпеть принялся.

И вот так всю неделю. Иной раз я до того обгорал, что глаз сомкнуть не мог. В субботу решил, что пока хватит, но погода держалась, и я подумал: нет, еще один разок, а уж тогда все.

Тед был на месте, как всегда, но только с подружкой. Я не хотел мешать, но он меня позвал и познакомил нас, а она была красотка, фигурка стройная — умереть, хотя видно было, что характер у нее ой-ой-ой! И не молчала, как Тед, а трещала без умолку все время, пока мы шли по пляжу, о том, какая вода чудесная. И заставляла нас останавливаться, подбирать раковины и смотреть на дно луж — вдруг там что-нибудь такое? Но мы скоро разделись и бултыхнулись в воду и все утро дурака валяли лучше некуда. Мэвис — ее Мэвис звали — захватила с собой термос и кучу бутербродов и мне пару-другую скормила. Я, как всегда, привез пива, но Мэвис даже от глотка отказалась, потому что, говорит, от алкоголя одни несчастья. Тед сказал, что он, пожалуй, рискнет, и мы с ним вдвоем распили обе бутылки, а потом Тед раскинулся на спине, стащил с себя все, что мог, и сказал, что вот такая жизнь — по нему. Мэвис все на него поглядывала, и видно было, что она в него по уши втрескалась, но что-то вроде было не так: при всяком случае она его задирала.

— Да,— говорит,— полеживай себе на пляже хоть каждый день, а я должна в этот чертов магазин идти и работать.

— Брось, малыш,— говорит Тед.

— Слышите, Билл? — говорит она.— Когда мы с ним в первый раз уговорились встретиться, он приехал в такси пьяный, а в карманах ни гроша. Я таксисту пять шиллингов своих заплатила.

А Тед только перекатился на бок и вроде как обвился вокруг нее.

— Не подлизывайся,— говорит она.— Знаю я тебя!

— Ничего на свете нет лучше солнца,— говорит Тед.

— Он холода боится, Билл, как маленький,— говорит Мэвис.— Зимой я ему фуфайку связала, так он в ней спать ложился и в подштанниках. На что, скажите, годен мужик, если он в фуфайках спать ложится?

Тут Тед от нее откатился и лег на бок спиной к нам.

— Лучше на море погляди,— сказал он.

Но Мэвис уже завелась и все ему гадости говорила, а ведь понимала, что только злит его, об заклад побьюсь!

— Да,— говорит она.— Тебе-то хорошо, а ты бы попробовал, каково в этом чертовом магазине в такую жару! Мы, девочки, только и можем что чулки приспустить. А так — тюрьма тюрьмой! Только что на ночь домой отпускают!

— Переможешься, малыш,— говорит Тед.

— Слышите, Билл? — говорит Мэвис.— Сам в году больше трех месяцев не работает, так хотела бы я знать, что бы с ним без меня было?

— Ты за свои деньги свое получаешь, лапочка,— говорит Тед.

— Слышите, Билл? — говорит Мэвис.— Вон он как поет! После того как я связала ему фуфайку, а он в ней спать заваливался.

Тед встал и пошел посмотреть, удастся ли ему забросить камешек на обрыв или нет. А Мэвис все трещала, но я притворился, будто заснул, даже захрапел, и она замолчала. А я приоткрыл глаз — вижу, она плачет, но потом опять приоткрыл, а она читала «Истинный случай из жизни», но потом положила и растянулась на песке. Тед вернулся и тоже лег, а одной рукой обнял Мэвис, и, наверное, мы все заснули, потому что очень долго никто не шевелился и ничего не говорил.

Но когда мы сели и снова начали разговаривать, Мэвис, наверное, весь свой яд уже излила — Теда она больше не подкалывала, а смешила нас рассказами о покупательницах — что они говорят и как чудят — и что бы она купила, если бы выиграла в лотерею. А потом мы пошли еще раз купнуться, и Тед сказал, что мне не оплыть вокруг буйка, до которого от берега было-таки порядком. Ну, я пошел на спор, но, когда уцепился за буек отдохнуть, вижу — они оба уже на берегу и одеваются. Я поплыл назад изо всех сил, но к тому времени, когда почувствовал под ногами дно, они уже почти влезли на обрыв, и я услышал, как Тед честит Мэвис, чтоб она поторопилась. Я крикнул, чтоб они меня подождали, а Тэд крикнул, что подождут на остановке.

Ну, я торопиться не стал. Подождут на остановке — хорошо, не подождут — тоже хорошо. Конечно, Мэвис скоро опять начнет подковыривать Теда, а мне-то что за интерес это слушать? И только когда я совсем оделся, я обнаружил, что все мои деньги пропали.

Конечно, ничего хорошего, я даже ошалел. Но, думаю, ладно. Может, бедной Мэвис ее доля обломится. Но только если Тед такой, каким я его теперь вижу, так навряд ли. И, может, она даже ничего не знает. Да и что такое деньги? Я прожил в городе чуть больше недели, время провел отлично, пусть даже с девочками мне не повезло. К черту Теда вместе с Мэвис, думаю.

И все-таки обидно было. Думаю, обойду все магазины в городе и найду, где Мэвис работает… Только знал, что это я так. Тед, конечно, последняя сволочь, но она-то в него по уши втрескалась, так каково ей будет полицию на него наводить? И вообще, доказать я ничего не могу, а от полицейских лучше держаться подальше, что бы там ни было.

Денежки мои тю-тю, думаю, вот и весь разговор. Теперь надо искать работу.

Мне не впервой было без гроша сидеть, и я знал, что лучше всего сейчас лечь спать, а утром видно будет. Главное было — забыть и не думать. Денег на трамвай у меня не было. Тед даже мелочь из карманов вытряс, а потому я пошел назад в город пешком. Но шел я не торопясь, останавливался и смотрел на все, на что можно было посмотреть, только чтобы голову чем-нибудь занять.

Ну, и скоро я кое-чего придумал. Я прошел мимо дома, совсем спрятанного за деревьями, а прямо за оградой был хороший сад. Ну, я прошелся мимо раз-другой, а когда никого рядом не было, перепрыгнул за ограду и выдернул растеньице, которое смахивало на деревце. Завернул его в газету и прошел улицы три-четыре, как вдруг увидел: навстречу дамочка, и вроде подходящая.

— Извините меня,— говорю,— но, может, вы садоводством интересуетесь?

— Да,— отвечает,— интересуюсь.

— Ну, так я с парохода,— говорю.— И привез с Ямайки вот это.

— Ах,— говорит,— до чего же похоже на…— Уж не помню, на что.

— Названия,— говорю,— я не знаю. Только в наших краях я ничего на них похожего не видел, а цветы — красивей некуда.

А она спрашивает, какие у них лепестки — красные, длинные?

— Нет,— говорю,— цветы голубые и величиной с мою голову. Они и на Ямайке редкость,— говорю,— вот я и подумал, что здесь меньше пяти шиллингов взять за него никак нельзя.

Тут она говорит, что не хотела бы думать, что я ей сказки рассказываю.

— Да что вы, дамочка,— говорю,— разве я себе такое позволю?

Ну, мы еще потолковали, и под конец она взяла его за три с половиной шиллинга, а я как сунул наличность в карман, так не стал там зря прохлаждаться. Но на трамвай не сел, а пошел пешком и скоро торопиться перестал, так что до города добрался поздно и, хотя под ложечкой у меня сосало, пошел прямо домой и лег спать. Тут мне повезло, и я сразу заснул, а думать ни о чем не думал.

Утром проснулся рано и гляжу — погода все еще хорошая, хотя, конечно, она уже мне не показалась такой хорошей, как раньше. Перекусить мне было нечем, но чашку чая я себе заварил, а потом подумал, что надо бы пройтись по городу насчет работы. В библиотеке я просмотрел газету — ничего, а потом все утро обходил бюро по найму, я тоже без толку. И днем никакой разницы. Я опять перепробовал все бюро, а к часу, когда выходит вечерняя газета, зашагал туда, где первую страницу с объявлениями вывешивают. Толпа такая, что и не пробьешься, а когда я все-таки одним глазом поглядел, то решил, что для меня подходящего ничего нет. Тогда я зашел внутрь проглядеть подшивку, потому что даже не знал, как пришли лошади, на которых я у таксиста двойную ставку сделал,— я же всю неделю на пляж ездил, деньги у меня были, так я и не вспомнил ни разу. Так вот: мне достались номера первый и второй, и второй номер победителю всего голову проиграл. В первый раз я чуть было не выиграл, а потом разволновался: если я почти угадал, так уж теперь двух победителей выберу, и решил найти этого таксиста и опять поставить, чем три с половиной шиллинга разбивать, хотя живот у меня совсем подвело.

Сначала я еще немного поболтался по улицам: останавливался на перекрестках, скручивал себе сигареты, на прохожих смотрел, но только, конечно, меня скоро куда-нибудь еще тянуть начинало, особенно потому, что все куда-то спешат. Тогда я пошел на стоянку, но того таксиста там не было. Его приятели сказали, что он скоро подъедет, и я подождал немного, а его все нет, и я пошел в пивную, потому что хотел подзакусить со стойки. Вижу: мистер Клегг сидит с маленькой кружкой и тянет-потягивает, чтобы дольше хватило, но я спрятался за спины, чтоб он меня не заметил, и тоже взял кружечку. Закуску все не ставили, и пришлось мне прихлебывать пореже, зато, когда подносы все-таки вынесли, я уже на месте был и неплохо подзаправился. Бармен взял мою кружечку, чтобы еще налить, но я сказал:

— Погодите, а где Терри?

— Терри? — говорит.— Терри отсюда ушел.

— Ладно — говорю,— налейте. А где он теперь работает? — спрашиваю.

Бармен не знал, так что я допил свое пиво и вышел. Таксист был на стоянке, и я сделал двойную ставку, а он сказал, что мне повезло: сегодня я у него первый. Это было верно, и я выбрал хороший номер, но в последнюю минуту решил деньги пока придержать. Таксист не очень-то обрадовался, но все-таки сказал:

— Ладно, парень, о чем разговор!

А чем дальше заняться, я не знал. То ли выбросить шиллинг на киношку, то ли нет. Подумал-подумал и решил: пойду-ка я домой и лягу. Но Фанни как раз принесла попугайчика в дом и начала мне показывать, как он раскачивает шарик, подвешенный к верхним прутьям клетки. Шарик она купила на денежку с денежного дерева.

— Папаши дома нет, Билл,— говорит она.— Пойдем поглядим?

— Нет,— говорю,— как-нибудь потом.

Но она потянула меня за руку, и я пошел. Мы погуляли по месту, которое мистер Клегг все перекопал, но уронил я только трехпенсовик. Фанни просто заплясала и побежала показать матери, а я пошел наверх, и когда папаша вернулся, то услышал, как они скандалят. Попозже я посмотрел в окно, а он под деревом с лопатой.

Только что-то мне тоскливо стало валяться там одному. А чем заняться, я не знал и все думал, как у меня с работой получится. Начал читать «Невыдуманные истории про любовь», а потом бросил и просто полежал немного, но мне только хуже стало. Вскочил и начал ходить по комнате. Остановлюсь, сверну сигарету и слушаю, как они там внизу орут. Господи, думаю, хоть бы поговорить с кем! И свет погасил, и за ручку двери взялся, а сам повернулся — и хлоп на кровать. А потом опять вскочил, и все сызнова началось. Но когда я в последний раз на кровать хлопнулся, то, наверное, заснул, потому что проснулся, а сам лежу на кровати одетый и не соображу никак, где же это я. Мне сон приснился, и как будто я и не проснулся вовсе — нигде ни звука, как я ни прислушивался. Но тут кто-то закашлялся, и я все вспомнил, но тут мне снова начал сниться сон, и так я то засыпал, то просыпался, пока светать не начало. Ну а в последний раз я надолго заснул, и мне уже ничего не снилось.

Неважно, как ты провел ночь,— утром все кажется другим. Я не стал тянуть время, а сразу вскочил, чтобы ненароком опять не задуматься. Ну да думать мне все равно не пришлось бы. Только я начал застилать постель, как слышу, миссис Клегг поднялась по лестнице и давай кого-то ругмя ругать. И пошло, и пошло! Только провалиться мне на этом месте, если — отвечал ей не Терри О’Коннор! И по-моему, отделывал ее не хуже, чем она его.

— Дверь закройте! — Это он ей напоследок, а она в ответ:

— Сам закроешь!

Я вышел поглядеть — Терри сидит на кровати и читает газету.

— А! — говорю.— Вот вы, значит, где!

— Привет, малыш,— говорит он.

Я вошел, сел рядом с ним и сказал, что вроде бы слышал — он из пивной ушел.

— Верно,— говорит.

— Слушайте, Терри,— говорю,— а я вас знаю. Вы ферму мистера Флетчера помните?

— Конечно,— говорит.

— Ну,— говорю,— я помню, как вы туда лошадь привезли.

— Верно,— говорит. А потом сказал, что день вроде опять будет жаркий, бросил газету, потянулся, и мы начали разговаривать, и я спросил, что за дамочка в третьей комнате живет.

— Наша Мэгги,— говорит.

— Не на мой вкус,— говорю.

— Да,— говорит Терри,— и не на мой! — И он добавил, что не связался бы с ней, будь она с ног до головы брильянтами увешана.— Ну,— говорит,— пора, пожалуй, встать и озарить мир.

— Мне надо идти работу искать,— говорю. А Терри сказал, что ему тоже надо искать работу, и, пока он одевался, я перелистал газету, но с объявлениями о найме там было негусто. Но ушли мы вместе, и я подумал, как все-таки здорово, когда ты не один. Мы проходили мимо бутербродной, и Терри спросил, не хочу ли я перекусить.

— Да нет, не особенно,— говорю.— Ну, один, пожалуй, съем.

Ну, мы взяли кофе с бутербродами, и заплатил я, потому что девушка над душой стояла, а Терри ел себе и ел. А когда вышли, прямо наткнулись на таксиста, который ставки собирает.

— Привет, Терри! — говорит.— Как делишки?

— Лучше некуда,— говорит, и таксист вытащил свою таблицу. Но Терри сказал: не надо — его номер уже кто-то взял.

— Жаль,— говорит таксист, а я сказал Терри, какие два номера выбрал, а он сказал, что я как раз его номер выбрал и, значит, наверняка выиграю, это уж точно.

Так вот все хорошо получилось, и я поверил Терри, что мне повезет, и мы вместе обошли бюро, только без толку. И я спросил Терри, почему он в свой профсоюз не пойдет, а он сказал, что пользы никакой не будет.

— На последнем собрании,— говорит,— я сказал пару слов председателю, вот и граню мостовую. Ну, и этот легаш меня подвел.

— Черт,— говорю,— плохо дело.

Но Терри сказал, что надо просто из головы выкинуть, а я спросил, пойдет ли он к далматинцу перекусить. Мы пошли, а там народу невпроворот, но Дал сидел за кассой, и он меня припомнил.

— Вернулись,— говорит.— Это для меня хорошо.

— И для меня,— говорю,— потому что я хочу есть.

— Хорошо,— говорит он,— хорошо. Есть — это хорошо.

— Верно,— говорю.

Ну, мы съели обед из трех блюд, и вправду стало хорошо. А когда скрутили по сигарете, я сказал Терри, чтоб он обождал — мне надо поговорить с Далом. Терри сказал — ладно, и я ввалился прямо на кухню, и Далли не так чтобы очень обрадовался.

— Что надо? — спрашивает.

— Ну-у…— говорю, а сам вроде смущаюсь.

— Да побыстрее! — говорит.

— Ну,— говорю,— работы, думаю, у вас для меня не найдется?

— Нет,— говорит.— Работы у меня для тебя нет. И так уж лишним плачу. Для работы они не лишние, а как платить им, тут и выходит, что кое-кто лишний.

— Да,— говорю,— только я думал, может, кто уволится.

— Ты думаешь, кто-нибудь уйдет,— говорит он.— Только никто не уйдет. Уйти-то легко, только сейчас время такое, что прийти трудно. Вот никто и не уходит, хоть уйти и очень легко.

Тут его хозяйка всовывает голову в дверь, и он мне говорит, чтоб я обождал минутку. А чуть он вышел, повар, толстенький такой круглячок, и не ходит, а семенит, подкатился ко мне и спрашивает, нужна ли мне работа.

— Завтра приходи,— говорит.

Я спрашиваю, почему завтра, а он говорит, что тип, который у них в чулане посуду моет, завтра к доктору идет.

— А что у него? — спрашиваю.

— Сам знаешь,— отвечает.— Он мне утром показывал, смотреть страшно.

— Отлично,— говорю.— И спасибо.

Тут хозяин вернулся.

— А, ты здесь еще? — говорит.— Работы у меня для тебя нет.

— Ладно,— говорю.

— Можешь сейчас заплатить,— говорит он.— Один обед — один шиллинг.

— Нет,— говорю,— два обеда — два шиллинга, а заплачу я завтра.

Тут уж он и вовсе не обрадовался, но я вышел и позвал Терри, а Дал за нами на улицу вышел, но так ничего и не сказал. Мы с Терри пошли в порт, просто нам улицы надоели, а там на одном причале остановились поглядеть, как гуано разгружают.

— Вот попробуй,— говорит Терри.— За это добро платят надбавку.

— А ты? — спрашиваю.

— Нет,— говорит он.— Мне пыль противопоказана.

Я спросил одного человека, а он сказал, чтоб я пошел на судно и там спросил. Я пошел, но никак не мог найти того, у кого спросить. Заглянул в трюм, а грузчики лопатами эту дрянь в мешки ссыпают, только из-за пыли их толком и не разглядишь. Работают вроде в чем мать родила, все в поту, а пыль к поту липнет, и виден какой-то клубок тел, почти такого же цвета, что и гуано. Только потемнее там, где пот по коже стекал. Воняло, конечно, птичьим дерьмом, а чем оно еще пахнуть может? У меня в носу запершило, гляжу — а я весь уже в пылище этой с головы до ног. И ведь только посмотрел! Ну, я и вернулся к Терри. Сказал, что спросить было не у кого. Но работа вроде не сахар.

— Еще бы! — сказал Терри; мы прошли до конца причала и сели на краю, свесив ноги. И сидеть там было очень здорово. В первый раз за много дней ветер поднялся, и можно было сидеть на солнце и не жариться. По небу плыли большие пушистые облака, ветер дул навстречу отливу, поднимал волну, и я подумал, что жить все-таки хорошо и никто сытый спорить с этим не станет. Я прикинул, как думает Терри, но про такое не спрашивают, и я спросил только, может, он покурить хочет. Он свернул сигарету, но закашлялся, бросил ее, а я сказал, что простуда у него вроде никак не проходит.

— Это, собственно, не простуда,— говорит он.

— А? — говорю я.

— От войны осталось,— говорит он.

Я ничего говорить не стал, но подумал, что это подлость. Вроде бы Терри выглядел крепким и жилистым, но вот щеки у него провалились, да и морщины не очень его красили, а на костях — ничего, кроме кожи. Но когда все так подло, что тут скажешь? Только вот сидеть у конца причала мне вроде уже не так нравилось, и черт, я вдруг начал думать, что остался без гроша, а уж про это думать я не хотел.

— Пошли,— говорю. Я думал опять пройтись по бюро, но Терри сказал, что одного раза в день хватит, и мы заспорили, и я сказал, что все равно их обойду. А потом Терри пошел со мной, но ждал снаружи. И провалиться мне, если во втором же не оказалось предложения работы! На ферме, от города порядочно, и дорогу сам оплачиваешь, но я знал, что доберусь туда, если решу наняться. Только я никак не мог прямо сказать: «Беру!», а все потому, что думал про Терри, как он меня на улице ждет. И упросил регистраторшу, чтоб она на два часа это место для меня задержала. А Терри я ничего не сказал, а когда он перед третьим бюро остановился, вот тогда я сказал: нет, мне надо будет попозже еще раз зайти в то, где мы сейчас были. Ну, чтобы скоротать время, мы завернули в парк и легли на траву. Терри прикрыл лицо шляпой и заснул.

А мне спать не хотелось. Я все смотрел на Терри и думал, что с ним будет, и никак не мог понять, почему он больше с лошадьми не работает. Правда, вид у него теперь был больной, да и место свое он, по-моему, сам бросил. Меня, конечно, все это не касалось, только мне он показался приличным парнем, и компанию с ним водить было приятно. А, думаю, к черту все, меня это не касается! Но ничего так и не решил. А тут, пока я раздумывал, что со мной не так, подходит один тип и садится на траву рядом со мной.

— Друг,— говорит,— ты бы мне шиллинг не одолжил, а?

— Нет,— говорю.— А моего товарища ты не буди.

— Извини, друг,— говорит и пересел в сторонку.

Ну, я подумал, что ведет он себя по-хорошему, и подошел к нему.

— Я сам на мели,— говорю.— Но шиллинг наскребу.

— Ладно, друг. Чего там! — говорит он.

— Да нет,— говорю,— бери!

— Благослови тебя бог,— говорит.

— Не за что,— говорю.

Тут он начал трепаться и сказал, что чуть меня Биллом не назвал, потому что похож я на одного его дружка, которого Биллом зовут. И такую историю сплел! Билл этот, объяснил он, настоящий был друг и, когда им туго приходилось, всегда готов был деньги пополам делить. Правда, потом платил больше тот тип, который мне про все это толковал. Он сказал, что с радостью платил, хотя и прикинул, что в целом своих денег он выложил куда больше, чем Билл. А Билл и не спорил. Билл говорил, не принимай к сердцу, вот придет его корабль в порт, и он за все разочтется. Ну, а потом он бродил по фермам искал работу и вдруг прочел в газете, что Билл выиграл в лотерею. И тут он задумался. Он и раньше думал, как бы разойтись с Биллом, но так, чтобы того не подвести. И вот такой удобный случай. Ему тогда туго приходилось, а Билл обещал рассчитаться, когда его корабль придет в порт. Только он чувствовал, что наговорить человек может что угодно, но, когда у тебя в руках настоящие деньги, все по-другому оборачивается. А потому он придумал одну штуку: решил напоследок еще раз Биллу услужить. Послал ему письмо, что, дескать, он узнал про хорошую работу на юге и отправляется туда, а ему желает всего самого наилучшего. И про лотерею — ни гугу. Но только он отправил свое письмо, как приходит ему письмо от Билла — тот ему всего наилучшего желает, потому что решил навсегда уехать и отплывает в этот самый вечер. И о лотерее тоже ни гугу.

— Вот оно как,— говорит он.

— Да,— говорю.

— Человеку друг нужен, такой, чтоб на него положиться можно было,— говорит.

— Да,— говорю, а сам уже не слушаю, потому что Терри проснулся.

— Ну, мне пора,— говорю.

— Погоди, друг,— говорит он.

— Нет,— говорю.— Мне надо идти.

— Да ты послушай, друг,— говорит.

— Да не могу я,— отвечаю, и пошел к Терри, и мы вместе пошли в бюро, и, пока Терри ждал, я сказал регистраторше, что эта работа мне не годится. Вышел и говорю Терри, что сорвалось, а он сказал, что я невезучий.

— А, ладно! — говорю и хотел было свернуть в первую пивную, но Терри сказал, что знает другую, получше, и так оно и оказалось — в смысле подзакусить. Закуску только что выставили, и за цену маленькой кружки мы навернули сколько смогли. А потом выпили еще по кружечке, так что у меня ни шиша не осталось. Терри сказал: пошли, а делать нам было нечего, только по улицам болтаться. Постоим у магазина, и Терри всех разглядывает, кто входит, кто выходит, а потом к другому пойдем. И перед кинотеатрами останавливались — он мне показывал, кто из автомобилей вылезал.

— Видишь эту старуху герцогиню? — говорит.— Она хочет, чтоб на нее пялились, вон как перышки почистила! А утром проснется — куда все подевалось, и уж тут она не хочет, чтоб на нее смотрели.

— Еще бы! — говорю и даже не помню, что денег у меня ни шиша, а думаю, какой все-таки Терри чудной. Будто ему все до лампочки. Так мы и шутили всю дорогу до миссис Клегг.

Но когда поднялись по лестнице, тут уж не до смеха стало: все вещи Терри свалены в кучу перед дверью, а дверь заперта. И Терри разволновался и сказал, что выломает дверь. А я говорю: не надо, лучше перебирайся ко мне, а утром поговоришь с миссис Клегг. Ну, пока я нам чай готовил, он убрал вещи в мою комнату, а в постели мы удобно устроились, хотя и тесновато было.

Терри времени зря не терял и сразу как провалился, а я все не мог заснуть. Крути не крути, оба мы на мели, а я от работы отказался — вот и попробуй тут не думать! Да и ночь выдалась душная. Я заворочался и разбудил Терри. Попробовал лежать не шевелясь, так у меня судороги начались. Нет, думаю, так не пойдет. Выждал, пока Терри опять не захрапел, и выбрался на пол, а его не разбудил. Подошел к окошку, положил локти на подоконник — вон оно, денежное дерево Фанни, все лунным светом залито. И словно оно мне подсказало, как раздобыть деньжат еще до утра. Я оделся, забрал у Терри пару сандалий — и на улицу. А там тихо так, приятно и даже попрохладней. И где-то часы пробили час.

Я прогулялся до пригорода, а там не стал время зря тратить: забирался на одно заднее крыльцо за другим и брал деньги, оставленные на молоко. Были дома, где бидона не выставили или я его не нашел, а то вдруг собака начинала лаять, так что меня пот прошибал, но я только тогда кончил, когда десять шиллингов набрал. И вот тут длинная прогулка назад некстати оказалась — все-таки немножко меня грызло, что я деньги стащил. Но я подумал, что, уж если человеку туго приходится, тут не до нежностей. Да и нас ведь двое. Когда я вернулся, то еще в комнату не вошел, а сразу почувствовал, что Терри не спит. Ну, когда я забрался назад в постель, то сказал, что надо мне было одним делом заняться, и уже почти заснул, но тут Терри говорит, что на такие дела несколько часов, пожалуй, многовато.

— Ну не знаю,— отвечаю.— Говорят, собака и пять миль пробежит.

— Да,— говорит Терри.— И побольше.

Верьте не верьте, а утром я проснулся — на душе птички поют. И здорово, что есть с кем поговорить. Правда, вид у Терри был квёлый, и я сказал, чтоб он не вставал, а пока чайник закипал, сходил купил газету, и мы просмотрели объявления, но опять — ничего. Терри сел на кровати и, пока мы пили чай, читал всякие новости. А потом я ему сказал, что сейчас вернусь, спустился вниз — и прямо на кухню, а там миссис Клегг завтракать собирает.

— Миссис Клегг,— говорю.— Терри перебрался с вещами ко мне.

— Так пусть выбирается с ними обратно! — говорит она.

— Нет, они там останутся,— говорю.— А лишней кровати у вас, наверное, нет?

— А кто платить будет? — спрашивает она. А я отвечаю, что я.

— Ну, ладно, мистер,— говорит миссис Клегг.— Только за комнату доплачивать придется.

— Ладно,— говорю.— А как насчет кровати?

Ну, с этим мы разобрались: миссис Клегг сказала, чтоб мы взяли кровать Фанни, а Фанни и на полу поспит. И нам же удобнее, потому что это раскладушка и днем мы ее уберем, так что в комнате опять свободно будет. Но я сказал, а как же Фанни? Только Фанни запрыгала и закричала, что очень хочет спать на полу.

Ну, все уладилось, и я пошел наверх, а у Терри на кровати сидит миссис Попай в этом своем кимоно.

— Наша Мэгги пришла нас навестить,— говорит Терри.

— Вот и хорошо,— говорю.— Как поживаете, Мэгги?

— Я в форме,— говорит она и медленно так моргнула, ну точь-в-точь фарфоровая кукла.

— Знаем мы, для чего ты в форме! — говорит Терри.

— Правильно,— отвечает Мэгги и спрашивает, хорошо ли у нее сзади волосы лежат.

— Сучка,— сказал Терри и взял газету.

— Так с дамами не говорят,— сказала Мэгги.— А я ведь замужняя!

Ну, Терри сказал ей что-то не очень-то вежливое, только она не обиделась. С этой своей челкой она очень смахивала на дешевую куклу, но, когда хихикала, видно было, что зубы у нее кроличьи.

— Только подумать, мальчики, что вы тут вдвоем спите! — говорит.

— Правильно, Мэгги,— говорю я.

— Да,— говорит.— Двое всегда лучше одного, если вы тесноты не любите.

— Чего-то я вас, Мэгги, не понимаю,— сказал я, но тут Терри хлопнул ее по голове газетой.

— Пошла вон,— говорит.

Но Мэгги вроде не обиделась. Сказала нам «до скорого» и убралась в свою комнату, а я сказал Терри, что, пожалуй, я бы не прочь, хотя она и не в моем вкусе. А Терри сказал, что она такая же замужняя, как он сам, и вообще он бы с ней не связался, будь она с ног до головы брильянтами увешана.

Я подумал, что мне пора к Далу идти, и сказал Терри, что у меня дело в городе, но ему вставать не обязательно — как сам захочет, и рассказал, как я договорился с миссис Клегг.

— Жду тебя в двенадцать у Дала обедать,— говорю и дал ему полдоллара. А сам ушел, посвистывая, потому что хорошо жить, если есть у тебя товарищ вроде Терри, чтоб вместе время проводить. Но, может, мне и потому хорошо было, что я чувствовал, какой я отличный парень. Правда, если так, то это только одно мое воображение: делал-то я, что мне самому хотелось, для собственного удовольствия, хотя вроде бы и не прямо.

Ну, ладно, отправился я к Далу, а погода все еще лучше некуда,— и я все посвистываю и посвистываю. Дал стоит перед кассой, руки в карманах, и хмурится озабоченно.

— Привет,— говорю.— Это я. Как насчет работы?

Он, как меня увидел, хмуриться перестал, но спрашивает с подковыркой:

— А ты откуда узнал?

— Про что? — говорю, а сам глазами моргаю.

— Ладно,— говорит.— А что ты умеешь? Ты когда-нибудь такую работу делал?

— Само собой,— говорю.— Поварам помогал на фермах.

— Это,— говорит,— совсем другое.— Но все-таки повел меня в заднюю комнату и велел картошку чистить.

— Погодите,— говорю.— А плата какая? И часы? — спрашиваю.

Он поежился и сказал вместо ответа, что без фартука мне и начинать незачем. Но тут повар высунулся из кухни и говорит, что фартук он мне даст. Тогда Дал ответил, какие мои часы и сколько он мне будет платить, и я взялся за картошку. А когда начистил пару-другую бачков из-под бензина, время к двенадцати подошло и надо было раковину освобождать: сейчас народ валом повалит. Когда гудки загудели, я вышел, а Терри уже ждет. Ну, я объяснил ему, что и как, и сказал, чтоб он встретил меня, когда я кончу. Потом вернулся и опять за дело, но я еще толком не приспособился, а потому так до самого конца спины не разгибал, только два раза перекусил — это в плату входило.

Все-таки хорошо, когда работа есть. Вышел я и чувствую, что все отлично, а Терри меня ждет, и мы потратились на киношку, а потом пошли домой — обе кровати расстелены, и Терри комнату прибрал лучше некуда. Места повернуться, правда, не было, только мы и внимания не обращали, а выпили перед сном чаю, и я сказал: после первой моей получки будем пить пиво. Кажется, я тут же и заснул, только Терри меня несколько раз будил кашлем: открою глаза и вижу — в темноте кончик сигареты тлеет, и думаю, может ему так легче, но только кашлял он еще сильнее.

Ну и пошло: утром просыпаюсь, на душе отлично, ставлю чайник, иду покупаю Терри газету, а тут, глядишь, Мэгги заявится, сигарету клянчит, на кровать садится и трещит без умолку. Так бы с ними и остался, но надо к Далу идти, и в то утро, когда я отдал Терри последние полдоллара, мне стало не по себе: до получки еще далеко, а Терри так работы и не нашел. Просто бродил по городу весь день и заглядывал к Далу перекусить, а я и не винил его, что он не особенно ищет: с каждым днем выглядел он все хуже, а кашлял по ночам так просто страшно. Я подумал подстеречь Мэгги и перехватить у нее пару шиллингов, но не стал, потому что мне в голову еще одна штука пришла.

Встал я до света, Терри не разбудил и пошел — только в другой пригород. Добрался я туда, когда заря забрезжила, выбрал улицу, где на углу автобусная остановка, и вижу: газеты уже доставили. Ну, я собрал их, а когда начали ходить автобусы, встал с пачкой под мышкой на остановке и за пять минут почти все продал. Конечно, я понимал, что эта штука рискованнее той, тем более что многие были с улицы, где я поработал, и ругались, что им газету не доставили. А потому, когда автобус ушел, я следующего ждать не стал, а положил оставшиеся газеты в дверях магазина, кроме одной — ее я для Терри приберег, и пошел назад на своих двоих, потому что, думаю, не стоит, чтоб меня в автобусе видели. Шел я долго, все боковыми улочками, а потому дома только и успел наверх подняться, отдать Терри газету и полдоллара — и тут же к Далу. До вечера мне было как-то не по себе, и еще несколько дней. Но ничего не случилось, так уж мне повезло, и Терри ел каждый день — я еще полдоллара у Мэгги перехватил.

Но ко второй моей получке мне здорово надоело работать у Дала. Он только и смотрел, как бы из тебя побольше выжать. На горячую воду скупился, а вы попробуйте мыть посуду, когда раковина полна грязной воды и поверх жир плавает! И такого наглядишься, что потом кусок в рот не идет. Тыква никак не разварится, так повар вываливает ее на блюдо и пропускает сквозь пальцы, пока все комья не выберет. И времени нет даже пот отереть, не то чтоб сигарету выкурить. Я, правда, приспособился выходить через черный ход, будто у меня там дело, но только много так не находишься: если посуды не набралось, то картошку надо наперед начистить. Сваливаешь ее в машину и крутишь ручку, пока почти вся шкурка не слезет, и вовсю потеешь, в такую-то жару.

И с девочками поболтать времени у меня не было, и я очень жалел, потому что некоторые были — картинка и я бы не прочь такой свидание назначить. Ну, они тоже не прохлаждаться туда приходили, так что перекинешься шуткой — и все. Одна, правда, завела манеру щипать меня, только случай подвернись. Я не возражал, хотя, конечно, лучше бы я ее щипнул разок-другой, но только вдруг и повар туда же, а это — ах, извините! Он из этих оказался, а я таких старых тетушек уже навидался. Стоило хозяину выйти, и он уже вокруг меня вьется. Все уговаривал, чтоб я ему позволил как-нибудь мне услужить, и я ему целый узел стирки приволок, и свое белье, и Терри,— пусть, думаю, заткнется, а он, провалиться мне, не послал меня куда подальше, а взял да и перестирал все лучше некуда. И вот тогда-то и начал щипаться, а мне, после того как он белье перестирал, вроде неловко было сразу его на место поставить. Но работаю рядом с ним каждый день, и не нравится мне это, да и работа дрянь, вот и чувствую — тянет меня бросить все, и, значит, у Дала я долго не останусь.

Забыл упомянуть, только дело шло к рождеству и получка пришлась как раз накануне. Ну, вечерком мы с Терри попраздновали у нас в комнате. Мэгги позвали. И как она пиво тянула! А развеселились, то и мистера Клегга пригласили и даже миссис Клегг к нам заглянула и пропустила пару-другую стаканчиков. Так что в этот вечер всем нам было хорошо.

А когда я на следующий день кончил, Терри меня поджидал и сказал, что я выиграл двойную ставку — ну, у таксиста. Повезло, ничего не скажешь. Мы решили еще попраздновать, и в той же компании, и второй раз всем нам было хорошо. А на следующий день я решил кончать у Дала: с получкой и выигрышем нам пока хватало, хоть на два празднования я и поиздержался. А Терри спрашивает, почему бы мне не попытать счастья на скачках. И погода все стоит лучше некуда, ну, я и подумал, что отлично будет провести с Терри день на скачках, и наплел Далу, что должен к матери ехать, заболела она. Он меня в тот же вечер и отпустил, а когда повар узнал, так я еле его унял, чтобы он меня всего не обслюнил, и, хотите верьте, хотите нет, он сбегал и купил мне букет цветов. Я подумал, он слышал, как я про больную мамашу плел, и так ему и сказал, а он, провалиться мне, в голос заплакал. Он мне цветы купил, говорит, и ни для кого другого.

День, когда мы с Терри поехали на скачки, был лучше некуда. Хоть дождей давно не выпадало, каждый новый день наступал лучше предыдущего, если, конечно, вам жара не мешает. Миссис Клегг я уплатил вперед — так, на всякий случай, и мы поехали в трамвае. Народу туда двинулась тьма-тьмущая, все прифрантились, не то что когда домой поперли. Правда, тогда я про это не думал. Мы же с Терри, как все, на целый день выбрались! Знаете, наверное, какое это чувство. Вид у Терри был хороший, он почти не кашлял и здорово так острил про людей вокруг. Прямо ухватил бы его и начал в воздух подбрасывать! До того мне хорошо было, ну прямо не знаю.

Но чуть мы добрались до ипподрома — трава там так повыгорела, что даже лошадей стало жалко,— и стало ясно, что для Терри скачки не баловство, а серьезное дело. Пока он стоял перед тотализатором и решал, какие ставки сделать, чуть я рот открывал, он мне его сразу затыкал и говорил, чтобы я к нему не приставал.

— Ладно,— говорю,— поставь десять шиллингов, и идем к загородке, посмотрим лошадей.

— Нет,— говорит,— иди один.

— Нет,— говорю,— вместе пойдем.

— Нет,— говорит он.

Ладно, говорю, и дал ему пару фунтов. А когда он отошел от кассы, мы нашли хорошее место, и скоро начался заезд. Было на что посмотреть: на повороте цвета жокейские так здорово видны, а они летят, точно птицы, и я только жалел, что Терри не сказал, на кого мы поставили,— да и то не очень, так мне было хорошо. И всего-то десять шиллингов. Нет, я просто так в азарт вошел, а вот Терри и бровью не повел, даже когда они вылетели на прямую. Конечно, я думал, он скажет, выиграли мы или нет, когда они пришли к финишу, но он ничего не сказал, и я решил, что мы нагрелись. Он подождал, пока не вывесили результаты, а потом мы спустились к загородке поглядеть, как выведут лошадей для следующего заезда, и я забыл про все — такие отличные были лошади. На парочку я бы поставил, будь я один, но тут думаю: нет, Терри в этом лучше разбирается, так пусть он. Но когда настал перерыв и мы пошли к тотализатору, тут выяснилось, что Терри четыре ставки сделал — и все мимо.

Черт, говорю, четыре! Но сразу понял, что зря сказал: Терри начал писать в своей карточке, словно ничего не слышал. Ну, я сказал, чего уж там! И дал ему еще два фунта.

И провалиться мне, если на этот раз Терри не угадал. Только мне пришлось пожалеть, что я разинул пасть: он всего десять шиллингов поставил, а платили много. Но мы все равно пошли выпить пива по этому случаю, и до того я на себя озлился, что решил из своих за пиво заплатить. Ну, перед следующим заездом он поставил все, но ему не повезло, а уж дальше так и пошло. Я только смеялся, хотя не очень приятно было смотреть, как люди от кассы отходят, деньги по карманам рассовывают и ухмыляются. Конечно, на их месте и я бы то же делал, а все равно думается: до чего же деньги человека меняют!

Перед последним заездом Терри опять не повезло, и я ему отдал мой последний фунт. То есть что последний, я не сказал, но он все равно брать не хотел, но я его заставил, потому что злился на себя, зачем я пасть разинул.

— Лучше бросим,— говорит он.

— Нет,— говорю.— Давай в последний раз!

— Нет,— говорит Терри,— лучше не надо.

— А, давай же,— говорю,— бери!

Ну, Терри поставил фунт, но на прежнее место мы не вернулись. Терри сказал, что устал, а если встать сбоку от окошек, в которых выигрыши выплачивают, так финиш оттуда очень хорошо виден. Ну, мы влезли на скамью под деревьями и все шутили, как мы первыми к окошку встанем.

Но я за лошадьми почти не следил, а все смотрел на парня, который уже ошивался под окошком. Совсем замухрышка, хотя разоделся в лучший костюм. Сначала я думал, что он нализался: ест бутерброд, а у него все изо рта назад вываливается. Я сказал Терри, чтоб он поглядел, но тут лошади вышли на прямую, а когда я оглянулся, тип этот уже к нам шел.

— Кто первый? — спрашивает, а изо рта у него хлеб непрожеванный валится.

— Чайник первый,— говорит Терри. И, ей-богу, этот тип хлопнулся бы на землю, если бы не уцепился за наши ноги. Ну, мы спрыгнули со скамьи, усадили его, а он еле отдышался.

— Я знал, что он выдержит,— говорит.— Я видел, как он ноги поднимал на разминке,— говорит и показывает нам с Терри пачку билетов.— Я на него десять фунтов поставил,— говорит,— а платить будут десять к одному.

— Может, и так,— отвечает Терри, и тут вывесили цифры. И правда, за Чайника платят десять к одному.

— Десять билетов,— говорит этот тип.— Все мои деньги. Меня уволили,— говорит,— а у меня на руках мать. Только мне понравилось, как он на разминке ноги поднимал!

Ну, мы познакомились, и он сказал, что зовут его Редж, и Терри начал его вроде как обхаживать, а мне, чувствую, что-то не по себе становится. Только я сегодня уже один раз пасть разинул, а потому теперь промолчал.

Терри сказал, что мы проводим Реджа к окошку и надо встать там первыми. Ну, мы и встали — Терри, я, а Редж между нами, и Терри про скаковых лошадей так и сыплет. Прежде он никогда столько не разговаривал, хотя я заметил, что про то, как Редж должен сто фунтов получить, он ни словом не обмолвился.

Ну, окошки открылись, Редж свои деньги взял, и Терри повел нас к калитке, где, он сказал, всегда можно поймать такси. И правда, нам сразу повезло. Редж, чуть увидел пивную, захотел туда нас повести, но Терри сказал, что это он берет на себя, и мы подъехали к самой большой пивной в городе. Редж заплатил таксисту, а внутри было много народу, но Терри протолкался к стойке, и Редж давай нас угощать — бармен еле поспевал наливать, и, хотя до закрытия времени оставалось мало, мы успели порядком заложить.

Но и пока нас не выставили, я не очень-то веселился, потому что Терри один говорил и с этим Реджем ну прямо побратался. Тут мне всякое в голову полезло, хотя честно скажу: что к чему было, я не очень-то понял. Но мешать им я не хотел и, когда мы вышли на улицу, сказал, что иду домой.

— Нет,— говорит Терри,— прежде поешь.

А я отвечаю, что спать хочу.

— Навернуть ты хочешь, и как следует,— говорит Терри.

— Нет,— говорю.— До свидания! — И пошел. Я думал, Терри заспорит, а он больше ни слова не сказал.

Уходить мне не очень-то хотелось, но такое уж настроение у меня было. На углу я обернулся: Терри с Реджем все еще стояли там и вроде говорил один Терри. Мне скверно стало, хоть я толком не разобрался, в чем, собственно, дело. Терри подбирается к его ста фунтам, говорю себе, а сам не верю. Нет, думаю, Терри — он хороший человек и на такое не пойдет. Только что я знаю-то про Терри? Он ведь не из тех, кто про себя рассказывает, и хоть видно, что он все-время о чем-то думает, только как отгадать — о чем? Нет, Терри на такое не пойдет, говорю я себе, а сам чувствую: без толку себя уговариваю. От человека всего ждать можно, думаю, а особенно, если тут деньги замешаны. И я вспомнил, как на скачках думал, что деньги людей меняют.

Но чего я, собственно, на стенку лезу? Терри пусть что хочет делает, я-то кто такой, чтоб ему указывать? Он в таком же положении, как и я, а когда человеку совсем туго приходится, ему не до нежностей. Я ведь это самое себе говорил, когда деньги из молочных бидонов выуживал, так в чем разница? И тут я подумал, что, может, злюсь потому, что приревновал его к Реджу. Я ведь думал, что Терри из тех, кто друга никогда не подведет, и деньги там или не деньги, а только мне очень не понравилось, как он Реджа обхаживает.

Только уговаривать себя — пользы мало, а уж тем более стоять там и следить за ними. Ну, я и завернул за угол — в киношку пойду, думаю, но тут же вспомнил, что в кармане у меня одна мелочь, и давай снова ломать голову. А, черт, говорю я себе, пойду подкреплюсь.

Ну и свернул в закусочную, и, провалиться мне, там Мэгги сидит!

— Привет, Мэгги,— говорю.— Что это ты одна? — И тоже взял себе пирог, как она ела.

— Будто ты не знаешь? — говорит и моргает, как кукла.

— Нет, Мэгги,— говорю,— ничего я не знаю.

— А иди ты! — говорит.

Ну, я ей сказал, чтоб она глупостей не говорила, точно дура моргающая. Я хотел сказать «кукла», но она все равно заткнулась. Ну, тут я начал к ней подъезжать и вижу: она как раз в таком настрое. Я положил ладонь ей на ногу под столиком, а она не вскинулась и без глупостей обошлась, будто и не заметила ничего, а потому, когда мы кончили пирог, я ее спросил, что она думает делать вечером.

— Ничего,— говорит.

— Так, может, сходим куда-нибудь? — говорю.

— Нет,— говорит.— Мне нельзя. Муж вот-вот из плавания придет, и я должна быть умницей.

— К празднику, значит, приберегаешь? — говорю.

— Точно,— отвечает.— Морякам приходится приберегать. Вот и мне тоже.

— А они что — приберегают? — спрашиваю.

— Этого я уж не знаю,— говорит.

— Ну а ты-то сама? — спрашиваю.

— Всяко бывает,— отвечает она.— Это уж как получится. Ну а ты,— говорит,— как?

— Приберегать и надоесть может, Мэгги,— говорю.

— Я знаю,— говорит.— Господи! — говорит.

— Пошли, Мэгги,— говорю и заплатил за нас обоих, так что в кармане у меня совсем пусто стало, но мне уже не до размышлений было: а вдруг выйдет у меня с Мэгги?

— В кино сходить не хочешь? — спросила она.

— Нет,— говорю.— Давай лучше погуляем.

Мы и пошли по улице, а Мэгги сразу серьезная сделалась, я ее такой еще не видел. Словно ничего вокруг не замечала. Я ей так и сказал, а мы все идем и за углы поворачиваем. Но только за какой угол завернуть, она выбирала, а я особого внимания не обращал, а потом гляжу — да мы совсем рядом с домом миссис Клегг! Но Мэгги сказала — нет, пойдем дальше, прежде чем я рот успел открыть. Ну мы и пошли, только я уже понял, чего у нее на уме, и стал, так сказать, примечать, потому больше не удивился, когда мы опять перед домом оказались.

Тут Мэгги говорит: пошли наверх, и бежит впереди, так что я по лестнице еле за ней поспеваю. А на площадке я пошел прямо к ней в комнату, и она закрыла дверь. Гляжу на нее и вижу, как она дышит, и понимаю, что ей с собой не совладать, так что и у меня сердце заколотилось.

— Ты полегче, Мэгги,— говорю. И мы сели на край кровати, а она вся дрожит, но я сказал, чтоб она полегче, и обнял ее за плечи, а она ко мне прижалась, и я ладонью ее по грудям погладил. Только провалиться мне, у нее там всего ничего, будто доску глажу. А я все не знал, про что говорить, ну и сказал про это, а она так и вскипела.

— Держи свои замечания при себе! — говорит. Вскочила и смотрит на меня, а сама красная и взъерошенная.

— Да ну тебя. Мэгги,— говорю.— Иди сюда.

А она стоит и стоит, и я уже задумался, что дальше делать, но только она все за меня уже решила.

— Ты полегче, Мэгги,— говорю я.— Черт! — говорю, но она будто не слышит. А потому я откинулся на спину, пусть, думаю, она пары поспустит. И к лучшему вышло, что я притормозил-то, потому что тут мы слышим, кто-то по лестнице поднимается, и, когда дверь открылась, мы уже сидели на краю кровати, хотя, наверное, оба были красные и взъерошенные, куда деваться-то?

Только оказалось, что это Берт, морячок Мэгги. Дюжий такой детина, но не англичанин, а новозеландец.

— Привет,— говорит он, но видно, что я ему тут вовсе ни к чему, хотя, конечно, Мэгги взвилась и на нем повисла.

— А ты хорошо выглядишь, Берт! — говорит она, а он ответил, что у него все в ажуре, и давай объяснять ей, что в порт они пришли под вечер и он отпуск на берег получил. Но тут она его перебила.

— Берт,— говорит Мэгги,— это Билл.

— Здорово, Билл,— сказал он, и я слез с кровати, но он руки не протянул и вообще ничего, а только продолжал говорить с Мэгги, и я понял, что ей не по себе оттого, как он ко всему этому отнесся.

И для меня ничего тут хорошего не было, так что я подумал: лучше смотаться, и сказал, что мне пора, а Мэгги ответила: «Бывай, Билл!», и я ушел к себе. А Терри не вернулся, и я немножко посидел подумал. Надо было себя в руки взять: сначала Редж на скачках, а теперь вот с Мэгги — ну все наперекосяк пошло. А последние недели такие были хорошие!

Только что толку было там рассиживаться! Лучше уж по улицам пройтись. Но я еще не решил, идти ли, как у Мэгги за дверью поднялся шум, и я свою дверь приоткрыл, чтоб лучше слышать. Только сначала ничего разобрать толком было нельзя, а когда они начали орать во весь голос, мне расхотелось слушать. Особенно потому, что они меня приплели, и вроде дело приняло скверный оборот. И чем дальше, тем хуже. «Ты с ним…» «Да нет же!» — вот так опять и опять, громче и громче, а уж когда началось «Пусти меня!» и «Мне больно!», я понял, что совсем у них до серьезного дошло. Он ее сейчас измордует, подумал я, и еще подумал, что мне пора на улицу смываться. Ведь я-то что мог сделать? Терри всегда говорил, что Мэгги вовсе не замужем, но а вдруг? Нет, сказал я себе, туда я не сунусь. Конечно, Мэгги мне было жалко, но я подумал, что раз все из-за меня, так я только хуже сделаю, если туда сунусь. Ну, вышел я на улицу, а они так орут, что и там слышно, и тут Мэгги как завопит! Черт, думаю. Но я знал, что вмешиваться нельзя, и пошел бродить по улицам, как раньше с Мэгги.

И домой я долго не возвращался. Хотел прийти, чтобы Терри там уже наверняка был, а потому шлялся по улицам до полуночи, и мне полегчало, потому что на улицах есть на что посмотреть, чтоб ни о чем не думать, когда все наперекосяк пошло. Вон сколько еще людей в мире есть, говоришь себе, и начинаешь прикидывать, какие они и как живут. А потом думаешь: наверное, если б можно было проверить, то оказалось бы, что разницы особой нет. Так вот я решил, хотя, конечно, может, и неправильно.

Ходил я, ходил, а потом решил посидеть где-нибудь на набережной. Сижу и гляжу на какие-то белые пятна, которые на волнах покачиваются. Чайки, что ли? И я задумался, почему чайки никогда не сидят на проводах, как всякие другие птицы. А потом решил, что лапы у них, наверное, для этого не годятся. И тут мне вспомнились голуби, которых я стрелял в зарослях на ферме, и обозвал себя дураком за то, что меня в город потянуло. Ничего в городе хорошего нет, сказал я себе. Человек сам ничего сделать не может, а только все им помыкают. Тут я встал и зашагал назад по длинному проспекту, а сам думал, что завтра с утра пойду узнаю насчет работы на ферме. Но тут я вспомнил, как я с Мэгги чуть не влип, а потом у меня все из головы вылетело, потому что я опять начал думать про Терри.

Но тут меня опять ошарашило: я поднялся к нам в комнату, а Терри не вернулся, и меня будто всего выпотрошило. Такая тоска навалилась! Но я подумал: держи голову выше, ерунда все это. Я прислушался, но в комнате у Мэгги было тихо, и мне сразу легче стало. Милые бранятся, думаю. Всего, думаю, им наилучшего. И лег. Боялся, мысли разные полезут, но только я сразу заснул. Против всяких ожиданий.

Проснулся я поздно поутру, а Терри, гляжу, все нет. И очень мне скверно стало, но я подумал: а, ладно, никуда он не денется! Но все равно мне не по себе было. В голову всякая дрянь лезла, мало ли что могло случиться. И у Мэгги тихо, ну, я тоже встревожился, хотя и сказал себе, что, конечно, они еще спят. Или Берт на свое судно вернулся.

Ну, выпил я чашку чаю, а что дальше делать, не знаю. Уйти боюсь — как бы мне с Терри не разминуться, а тут сидеть, так я же скоро на стенку полезу. Ну, я решил, что пойду, а ему записку оставлю. Так и сделал, а на улице нагнал миссис Клегг — идет и катит перед собой детскую коляску. Я пошел рядом и гляжу в коляску, а там полным-полно всякой кухонной посуды и еще инструменты лежат. Ее благоверного.

— Да никак вы свое хозяйство распродаете,— говорю.

— Пока еще нет,— отвечает.— А все эта погода,— говорит.— Человек совсем расслабляется.

— На меня она лень нагоняет,— говорю.— Дождик полил бы, что ли.

— А знаете,— говорит она.— Он ее в первый раз так.

— Мистер Попай? — спрашиваю.

— Если б не деньги, я бы ее сразу вышвырнула,— говорит она.

— Да? — говорю.

Тут она остановилась перед лавкой закладчика. Я эту лавку и раньше замечал.

— Мне сюда,— говорит и вкатывает коляску в дверь.

Дела, видно, плохи, думаю, и тут я повернул за угол, а навстречу мне Терри.

— Привет, малыш,— сказал он. А я не выдержал и тут же выложил, как рад его видеть.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю.

— Отлично,— говорит, но выглядел он не так чтоб очень.

— Ты завтракал? — спрашиваю.

— Нет,— говорит.— Я ничего не ел.

— Пошли,— говорю.

Когда мы проходили мимо лавки закладчика, я увидел, что миссис Клегг еще там, и поторопил Терри, а как только мы вошли в дом, сказал ему, чтоб он наверх шел, и шмыгнул на кухню. Только ничего съестного не нашел. На попугайчика и то не хватило бы. Но Терри сказал, что ничего, он все равно про еду и думать не может. А потому я заварил ему чаю, и он выпил, снял пиджак и лег. Мне все время хотелось спросить его, есть у него деньги или нет, но как-то не получалось.

Все равно я рад был, что он вернулся, только, пока я прикидывал, на какие еще штуки пуститься, чтоб раздобыть наличных, он заснул. И я решил погулять по улицам: может, меня и осенит. Но внизу в двери стучали два типа. Я сразу сообразил, кто они такие, и провалиться мне, они меня ищут! Им, говорят, надо задать мне несколько вопросов. Я говорю: спрашивайте, но сам порядком перетрухнул.

Лучше вам пойти в участок, говорят.

— Ладно,— говорю.— Но в чем дело-то?

А они отвечают, что я скоро узнаю.

— Хорошо,— говорю.— Вот только поднимусь наверх, друга предупрежу.

Но потом подумал, зачем будить Терри, пусть выспится. Я же скоро вернусь, думаю. Ну и сказал им, что наверх не пойду.

Они шагали справа и слева от меня, а когда я с ними заговаривал, ничего не отвечали. Между собой иногда перешучивались, словно меня между ними и нет вовсе, и такое у меня было чувство, будто ведут меня по улице как дикого зверя. Некоторые прохожие распознавали в них легашей, и я чувствовал, что они оборачиваются и глядят нам вслед. Ну, то да это, и, когда мы добрались до участка, на душе у меня было очень скверно.

Там мне лучше не стало: уж очень большое помещение, где себя никак уютно не почувствуешь. Мы лезли и лезли по лестнице, а потом они завели меня в комнату, и мы все сели вокруг стола.

— Ты покушался на женщину,— сказал один.

— Еще чего,— говорю.— Да неужто?

По моим словам догадаться, что я чувствую, было никак нельзя.

— Запираться бессмысленно,— говорит тот же самый и смотрит в какие-то бумаги. Это, говорит, очень серьезное… ну, там что-то такое. Однако, говорит, мы просто хотим задать вам несколько вопросов.

— Ладно,— говорю.— Только сначала объясните, о чем речь. А тогда я вам все расскажу.

Оказывается, накапала на меня Мэгги. Я и сам уже сообразил, но как все получилось, не знал. Думаете, они мне объяснили? Куда там! Сначала ходили вокруг да около, намекали, да с такими подробностями, что я было решил, уж не подглядывал ли кто.

— В том, что произошло, никаких сомнений нет,— твердил один, и они так на меня давили, что я сказал:

— Ну ладно, я скажу вам, как все было.

И рассказал, но только про то, что Берт ее под конец избил, говорить не стал.

А они опять все сначала!

— Вы признаете, что наложили на нее руку? — спрашивает тот, который почти один и говорил.

— Да,— говорю.— Только она не возражала.

— Нет, возражала,— говорит он.

— Ну,— говорю,— может, сначала немножко, но уж потом — нет.

— Нет? — говорит.— Тогда каким же образом ее муж когда вошел, то увидел, что она изо всех сил отбивается, чтобы спастись?

Это было уже что-то новенькое. Что Мэгги им такое наговорила, они мне не сказали.

— Вранье,— говорю.

— Она вся в синяках,— отвечает он.

Тогда я объяснил, как ее Берт отделал, но они сказали, что я это только сейчас придумал, а то почему я им раньше про это ничего не говорил? И сказали, что ложью я себе только наврежу.

Ну, я попробовал объяснить, но без толку, они твердили свое: я признался, что наложил на нее руку, а она возражала. А потом мне надоело спорить и стало все равно, верят они мне или нет. Хотя я сразу встрепенулся, когда они сказали, что сожалеют, но должны будут привлечь меня к суду.

Меня это прямо ошарашило: до этой минуты мне и в голову не приходило, что все это всерьез, а про суд и говорить нечего. Ну и конечно, я испугался за Терри. И не знал, что говорить, а они сказали, что мне еще повезло — обвинение могло быть куда серьезнее. А так как я чистосердечно признался и особенно не запирался, скорее всего приговорят меня условно.

Я еще был так ошарашен, что сказать ничего не мог, но только подумал, что «условно» — это еще не так скверно, и, может, мне легче стало бы, если бы я за Терри не тревожился. Но все равно я не понимал, как они могут что-нибудь доказать, но они сказали, что и доказывать ничего не надо, поскольку я во всем признался. А под конец они сказали, что для меня будет лучше, если они все изложат письменно. Мы еще поспорили, но тут мне все до того обрыдло, что я подумал — пусть пишут, хуже не будет, и повторил сначала, а один из них записывал. И я признал, что наложил на нее руку, и признал, что отпустил ее, когда услышал, как Берт поднимается по лестнице, но я ничего больше не признал и хотел, чтоб он записал, как Берт ее измордовал, но они сказали, что это к делу не относится, и к тому же я ведь своими глазами не видел, чтобы он ее бил. Потом дали мне подписать, и я почувствовал, что они вроде как рады, что обстряпали дельце. Но мне так все обрыдло, что я и думать про это не захотел.

Но только они меня не отпустили. Нет, говорят, они попробуют устроить, чтобы дело сегодня же рассмотрели в полицейском суде, но, может, придется подождать до завтрашнего утра. Тогда я спросил, можно, я своего друга извещу, чтоб он пришел меня повидать, а они сказали: можно, и они приглядят, чтобы Терри это передали. Тут я спросил у них, который час, и вдруг оказалось, что мы тут не один час сидим: гудки в двенадцать давно прогудели, а я даже не заметил.

— Я еще одно хочу признать,— говорю.— У меня живот подвело.

— Это мы устроим,— сказал один, и они отвели меня вниз и передали фараону, а он записал мою фамилию в книгу и сказал, чтоб я отдал ему все мои деньги, только тут у него ничего не вышло, потому что у меня ни гроша не было. Тогда он забрал мой ремень — наверное, чтоб я не повесился,— отвел куда-то по коридору и запер в камере. Я сел, чтобы все время штаны не поддергивать, и начал думать, что вот в первый раз угодил в участок, но тут вошел фараон с подносом, а на нем — целый обед. Настоящий хороший обед — два блюда и порции большие. Я бы все умял и даже больше, но тут я подумал: черт, а со жратвой-то у меня куда лучше, чем у бедняги Терри. Да и вообще, я же не знаю, разжился он чем-нибудь у Реджа или нет. Только мне стало муторно, что Терри сидит голодный, а потому я вырвал пару страниц из ковбойского романчика, который лежал на скамье, сгреб половину с каждой тарелки, завернул и сунул в карман. Все, конечно, здорово перемешалось, но я подумал, если Терри есть хочет, то и так съест.

Ну, когда я подзакусил, мне стало много легче. Я разлегся на скамье — кроме нее, в камере ничего не было — и подумал, что не будь у человека друзей и всякого такого прочего, так в полицию попасть, может, не так уж и плохо, сколько забот сразу с плеч долой!

Наверное, я заснул, потому что словно и минуты не прошло, как фараон отпер дверь и велел мне идти за ним. А в конце коридора, гляжу, меня Терри ждет. До чего же я обрадовался морщинистой его солдатской физии! Дальше некуда. А он мне тоже улыбнулся, а фараон сказал, что мы можем сесть там на скамью, и я спросил Терри, как он себя чувствует, а он сказал, что хорошо.

— Только вид у тебя не очень хороший,— говорю, но он сказал, чтоб я о нем не беспокоился.

— А я попался,— говорю и все ему рассказал, а он давай хохотать, когда я дошел до того, как у нас с Мэгги чуть было все не вышло.

— Но что ты успел?

— А вот,— говорю. И показал.— Да только ничего даже не нащупал,— говорю.

— Еще бы! — говорит он.— Ну а дальше?

Я ему рассказал до конца, а тогда он здорово обругал Мэгги.

— Но ты не беспокойся,— говорит.— Никакого дела не будет.

— Они его в суд хотят передать,— говорю.

— Не беспокойся,— говорит он.

— Мне адвокат понадобится,— говорю.

— Не понадобится,— говорит он.— Слушай, малыш,— говорит,— ты не беспокойся, потому что я тебе обещаю: никакого суда не будет.

— Ладно, Терри,— говорю.— Но это ты точно?

— Будь уверен,— говорит.

— Ну хорошо,— сказал я. И очень ободрился, потому что хоть и не знал, как он думает это устроить, но чувствовал, что могу на него до конца положиться. Даже сам удивился, потому что накануне совсем другое чувствовал.

— Когда дело будут слушать? — спросил Терри, а потом сказал, что есть одна зацепка — ему надо разыскать Мэгги, а если до утра ее не разыщет, то дело могут передать в уголовный суд, а это значит, что меня до разбирательства оставят за решеткой, если только за меня не внесут залога.

— А ты кого-нибудь знаешь? — спросил я, а он сказал, что да, что, может, ему удастся все уладить.

— Ладно,— говорю,— я на тебя полагаюсь. А как у тебя с наличными, Терри? — спрашиваю.

— Обойдусь,— говорит он.

— Да есть они у тебя? — спрашиваю.

— Пара-другая шиллингов,— говорит он.

— Ну а Редж? — говорю. Не сумел удержаться, но, конечно, покраснел.

— С Реджем я встречаться не собираюсь,— сказал он вроде как с досадой, и я не знал, радоваться или жалеть. Все-таки у Реджа можно было бы и призанять.

— Я буду за тебя тревожиться, Терри,— говорю.

— Ни к чему,— говорит он, и я замолчал, потому что вижу, он злиться начинает.

Тогда я сказал: ладно, и попросил его не шевелиться, а сам сунул ему сверток в карман, так, что фараон ничего не заметил. О чем больше говорить, я не знал, и мы просто сидели и молчали. И я бы так хоть до ночи просидел, но фараон сказал, что раз мы обо всем переговорили, так мне пора. Ну, мы пожали друг другу руки, и Терри сказал, что наврет что-нибудь миссис Клегг, если она спросит. Тут мы пожелали друг другу всего наилучшего, и я пошел в камеру. Фараон меня запер, а я только думал, что все будет хорошо.

Днем ничего не произошло. Я опять прилег на скамью и, наверное, заснул, потому что только и помню, как фараон принес еще поднос. И не хуже, чем первый. И я даже подумал: понятно, почему в суде столько дел, раз за решеткой так кормят.

Когда он пришел за подносом, то принес мне одеяло на ночь, и я почитал немножко про ковбоев, а потом решил лечь и хорошо выспался бы, но только кто-то начал кричать в коридоре, и я проснулся. По голосу судя, старуху забрали, пьяную. И потом она меня все время будила, но когда я проснулся на рассвете, все было тихо.

Проснулся я и по-прежнему чувствую, что все будет хорошо, и просто дождаться не мог, чтоб меня в суд повезли,— поскорее, думаю, все кончилось бы. На завтрак дали яичницу с грудинкой, а потом все двери в коридоре отперли и нас собрали в том конце, где мы с Терри разговаривали. Я даже не думал, что такая компания соберется, хотя женщина была одна, и даже не верилось, что это она ночью орала, такой у нее был приличный вид. Словно мать кого-нибудь навестить пришла. Ну да это факт известный: люди, когда трезвые, на себя пьяных не похожи.

Стоим, а нас легаши в штатском окружили, и один в форме выкликает наши фамилии и причину ареста. Для чего, я так и не разобрал, но подумал — чтоб хорошенько к нам приглядеться, а вдруг кто-нибудь тут по другому делу разыскивается. Я, правда, покраснел, когда услышал, за что меня забрали. Паршивые такие словечки, можете мне поверить, и я подумал: черт, почему им это так называть понадобилось? А, ладно, думаю, сами эти легаши, конечно, много чего делали такого, про что не рады были бы услышать, а особенно в таких паршивых словах.

Только сделать я ничего не мог и стоял с остальными, пока они не кончили и не развели нас обратно по камерам. И я уж совсем на стенку лез, так мне надоело там одному сидеть, когда за мной пришли те два легаша, которые меня забрали. Пора ехать в суд, говорят. И спрашивают, есть ли у меня адвокат.

— Нет,— говорю.— Мне никакие адвокаты не нужны.

— Ладно,— говорит один,— только потом не жалуйся, что тебя не предупреждали.

Тут они меня повели, и до полицейского суда идти было недалеко, а я только пожалел, что не дальше. День выдался самый что ни на есть летний (хотя такой же, как все прошлые недели), и шли мы через площадь, всю в деревьях и цветах. Трава от солнца пожухла, но все равно там было красиво и прохладно: ведь поглядишь на струю из шланга — и сразу тебе прохладнее становится. И смотреть, как ребятишки в школу прямиком бегут, тоже приятно было, но я подумал, не веди меня пара легашей в суд, так я, наверное, ничего этого не заметил бы.

Ну да, как я сказал, идти недалеко было, а в приемной суда нам долго пришлось дожидаться моей очереди. Сначала разбирались дорожные происшествия, а потом, после пары-другой пьянчуг, судья задал жару одному старикану, на которого, по правде говоря, смотреть было довольно противно, за то, что он хотел с собой покончить. Повязка на шее его не то чтоб красила, и вид у него был такой скверный, что ни у кого, кроме судьи, наверное, духу не хватило бы так его отчитывать. Но судья, конечно, думал, что обошелся с ним мягко, потому что отпустил, а не засадил за решетку.

Тут после старика подошла моя очередь, меня посадили рядом с легашом, а я все Терри высматривал. Народу собралось немного, и я сразу увидел, что его нет. Потом мне велели встать, пока они сообщали судье обвинения, и тут привели Мэгги. Она только раз на меня посмотрела, а потом все время отводила глаза. И вы даже не поверите, чтоб можно было так гладко врать, а уж понавешивала она на меня всякого. Сама расфуфырилась, и поначалу вроде все это ей очень нравилось. Но под конец что-то с ней случилось: не ответила на вопрос, вся побелела и уцепилась за перила перед собой. А судья сказал, чтоб она успокоилась, и посмотрел на меня так, будто думал, что с меня глаз спускать нельзя или что я вот сейчас на нее брошусь. Только мне все равно было, потому что я как раз увидел Терри. Он стоял впереди всех и ухмылялся до ушей, а когда увидел, что я на него смотрю, подмигнул и кивнул в сторону Мэгги. Мне, конечно, сразу стало легче, что он тут, только в голове у меня все перемешалось и подмигнуть ему в ответ я не сумел.

Мэгги опять замолола языком, а я смотрел на нее. Когда она кончила, к перилам подошел легаш и прочел вслух то, что они написали. Тут заговорили про Берта, что его судно ушло, но судья сказал, что Берт тут ни при чем, ввиду того, что я признал в моих показаниях. А потом забубнил, что он намерен постановить и что будет, если я признаю себя виновным и если не признаю. Только я почти ничего из его слов не разобрал, потому что до меня дошло, как я попался, когда подписал эти самые показания. Тут я все понял, можете мне поверить, и совсем взбесился. Не судью слушаю, а пялюсь на этих двух легашей и думаю: а, черт! Только вот это: черт, черт, черт!

Но я понимал, что волю своим чувствам давать нельзя. И сказал себе: держись! И им сказал: не виновен, а когда судья спросил меня про залог, я ответил, что никакого залога не хочу. Я на Терри посмотрел, но он покачал головой. И я вспомнил, как он сказал, что дело может дойти до уголовного суда, и в глубине души я твердо верил, что Терри меня не подведет, пусть все обернется куда хуже, чем я думал.

Но все равно трудно было справляться со своими чувствами, когда легаши вели меня назад в участок. Ведь я все думал, какую они со мной подлую штуку сыграли. Но промолчал, а спросил только, что будет дальше.

— Не торопись,— сказал один.— Мы за тобой приглядим.

— Да,— говорю,— я на это и рассчитываю.

Только я мог бы свою насмешку при себе оставить: чтобы пронять легаша, язык нужен поострее моего.

В участке опять было ничего — из-за жратвы. Когда фараон пришел за подносом, я спросил, что будет дальше: мне он с самого начала показался приличным человеком, так оно и вышло — он задержался и много мне всякого рассказал и объяснил.

— Тебя туда увезут,— говорит.— Может, на такси, а может, в «черной Марии».

А когда я спросил, как там, он сказал, что толком не знает, но думает, что, пока меня не приговорили, обходиться со мной будут нормально.

— Ну, меня не приговорят,— сказал я, но он только пожелал мне удачи и пожал руку.

«Черная Мария» приехала за мной только под вечер. И сопровождающие больше на солдат смахивали, чем на полицию, а со мной туда еще одного типа запихнули, и даже повернуться негде было, потому что весь фургон они заставили ящиками со всякой всячиной для тюрьмы, и меня посадили прямо позади шофера, где было окошечко, и я видел, по каким мы улицам едем. И нас не прямо в тюрьму повезли, а покатили по проспекту и остановились перед мясной лавкой и загрузили в фургон ящики с мясом, только, на мой взгляд, годилось оно больше для собак. Но пока мы ждали, я поглядывал в окошечко, и, провалиться мне, вдруг прямо на меня Мэгги идет! И остановилась, чтобы через улицу перейти, посмотрела налево, направо — ну прямо в окошечко заглянула! На самом-то деле она, наверное, ничего увидеть не могла и глядела всего секунду, но мне как-то не по себе стало.

Правда, больше мы никуда не заезжали и покатили прямо в тюрьму. А она далеко за городом, и только прибыли на место, как нас поставили выгружать ящики. Потом отвели внутрь, записали фамилии, намазали пальцы какой-то черной дрянью, сняли отпечатки и отослали в большой зал, сплошь в металлических дверях по стенам, где нас обоих заперли, но поодиночке.

Вот так. Только я успел выглянуть сквозь решетку и увидеть, что смотреть там не на что — бетонная стена да полоска неба над ней,— как мне принесли горбушку хлеба и кружку чая. После участка мне это не слишком-то понравилось. Потом зажгли свет, и, чтоб не думать, я взял детективный журнальчик, который там валялся. Но рассказы все были про всяких уголовников и, по-моему, сплошное вранье, а на настоящую жизнь и не похоже вовсе. Я бросил журнальчик и начал ходить по камере. Только я вам сразу скажу: там во всех дверях глазки, чтоб подглядывать. Наружу не посмотришь, но, если не зевать, всегда можно заметить, если кто к глазку с той стороны прилип. И в первую ночь я как раз на дверь уставился, когда кто-то подошел и открыл глазок, а я сразу спросил, нельзя ли мне немножко вазелина геморрой смазать. И легавый у глазка сказал, что выяснит.

Конечно, я больше к случаю придрался, чтоб с кем-то поговорить, но геморрой у меня и правда разболелся. А пока я ждал, то подумал, не почитать ли обрывок Библии, и, черт меня подери, сразу наткнулся на историю про Иосифа и его разноцветную одежду. Отличная, кстати, история, очень она мне понравилась, но я еще не кончил, как свет погас, а я остался в темноте, и вазелина мне, вижу, не дождаться. Ну, я подумал, что пора ложиться, а все, кто по соседству был заперт, то же самое вроде бы подумали, потому что я услышал, как их кровати скрипят.

Может, из-за этого скрипа, но только я не заснул. Скрипят и скрипят, так что я подумал: наверное, они все, как и я, тут в первый раз. И тут я задумался, отчего человек сходит на эту дорожку и попадает за решетку. Ведь все они там, за железными дверьми, были же когда-то, как и я, просто ребятишками. И я начал вспоминать, как я был малышом. И вспомнил, как зарабатывал пинка, потому что залезал в бочку с гнилыми фруктами — стояла такая у ворот рынка в городишке, где мы жили. И еще я вспомнил, как папаша возвращался домой пьяный, а мы, ребятишки, выйдем утром, а он валяется на грядке с луком чуть не нагишом. И много всякого мне вспоминалось, так что про Терри с Мэгги я почти не думал. Никак у меня из головы не шли все, кто был там заперт вместе со мной, потому что их кровати до утра скрипели.

Я обрадовался, когда рассвело, потому что, я уж говорил, какую бы ты ночь ни провел, утром все по-другому выглядит. Тут, слышу, начали двери отпирать, встал и натянул штаны, а когда все двери отопрут, положено из камеры выйти и ждать снаружи, пока мимо целая процессия проходит. Сначала выливаешь горшок в жбан, потом берешь с подноса миски с овсянкой и тушенкой, а под конец кружку тебе дополна наливают чаем из другого жбана. Только в первое утро я и глотка не съел: может, по-их-нему это и овсянка, но только не на вкус. Да и чай по вкусу не очень-то узнаешь, но я не буду подробно про тюрьму рассказывать. Почти ко всему привыкаешь быстро, а если не ешь, то у тебя живот подводит, а потому лучше все-таки есть — и скоро ты уже всю миску выскребаешь. И может, в первое утро у меня кусок в горло не лез потому, что я все думал: а вдруг они меня и на весь день одного запрут? И еще я начал опять беспокоиться за Терри. Очень меня грызло, как у него с наличными, и я только одного хотел: чтоб они отдали мне его письмо, если он напишет. Но вышло, что я зря терзался.

Скоро двери опять отперли, и нас вывели во двор посреди бетонных стен, и я обрадовался, потому что все-таки компания, хотя надзиратель и орал, чтобы про свои дела мы никому ни гугу. Но и без этого у всех хватало про что потолковать, только на солнце стало так жарко, что мы все набились под навес, устроились на асфальте, и пошли разговоры, такие же, какие ведут ребята, которые заросли расчищают или шоссе чинят за пособие по безработице. Ведь все были в нормальной одежде и, как я понял, тоже ждали суда, хотя некоторые были из приговоренных — их переодели, чтоб в фургоне в город отвезти, в больницу.

Ну да я уже говорил, что про тюрьму распространяться не стану: пробыл-то я в ней только пару-другую недель, а про все и не расскажешь.

Ни в первый день, ни во второй письма я от Терри не получил и уже почувствовал, что еще немного, и мне так скверно станет, как еще не бывало. А тут еще по ночам не сплю, все слушаю, как кровати скрипят, и уж бояться начал, что совсем свихнусь и не миновать мне сумасшедшего дома. Но тут пришло письмо. Как гора с плеч! Терри писал, держись, носа не вешай и в голову ничего не бери, потому что он все уже устроил, хотя с залогом ничего не вышло, но еще пробует, и, может, тут ему тоже повезет. А под конец добавил, чтоб я не беспокоился, если он больше писать не будет, потому что все устроено как надо («как надо» он подчеркнул), и о нем я чтоб не беспокоился, у него все будет отлично.

Ну, пока мне полегчало, я сел писать ответ: какой он замечательный друг и как я ему благодарен. А в письмо я вложил записочку для Фанни. Сказал ей, что вот я уехал на пару недель и поручаю ей приглядывать за Терри. «Уговори мамашу, чтоб она ему иногда давала поесть». И добавил еще про денежное дерево — будто я наверняка знаю, что оно любит маленьких девочек, которые помогают другим людям. Особого толка я, правда, не ждал, но почему не попробовать? И еще я приписал в конце вопрос, научила ли она попугайчика новым штукам.

И опять на меня находить начало только через несколько дней, как я отослал письмо. Потому что Терри больше не писал, и хоть он предупреждал, что так может быть, но я не понимал почему. А когда лежал ночью и не спал, тут мне начинало лезть в голову, что, может, он только притворялся, будто мне помогает, а сам ничего и не делал. Я никому про свое дело не рассказывал, но от других про их дела наслушался, и все в одно слово твердили: если подписал, что признаешь что-нибудь, тут тебе и конец. Уж тогда не выпутаешься, говорили. И так были уверены, что им все досконально известно, что меня начал разбирать страх. Лежу по ночам, не сплю и думаю про Терри всякие подлости. Он же меня засадить решил, думаю. Ведь только я один свидетель, как он с Реджем ушел, когда тот свои сто фунтов получил. Стоило мне начать, и я десятки способов придумал, какими он мог у Реджа эти сто фунтов забрать. И говорю себе: он же давно от миссис Клегг съехал, так где же я его отыщу? Вот упекут меня на пять лет, думаю. И сразу меня холодный пот прошибает.

Конечно, думал я так больше по ночам. Днем-то мне чудилось, что просто я заснул, сам того не заметив, и все это мне снилось. Во двор выйду, а сам думаю: все хорошо будет, и сразу на душе легко станет, если, конечно, кто-нибудь не ляпнет такое, от чего меня опять тревога разберет. А они начинали толковать про адвокатов, и каждый своего нахваливал. А у меня адвоката вовсе нет. Закон целиком против меня, а я ничего не делаю — поверил Терри, и конец! И спрашиваю себя, а что Терри-то может один против закона, чего я сам не смог бы? А потом думаю: если я что-нибудь начну, так могу вовсе испортить все, что Терри устроил, о чем он писал! Такое вот чувство меня мучило: куда ни кинь, все клин выходит. И иногда у меня в голове такое кружение начиналось, что я чувствовал — не миновать мне сумасшедшего дома.

В жизни не знал, что время может так тянуться, как в те недели. Некоторые дни до того длинными казались, что я думал, им конца не будет, а ночи — и того хуже. И все-таки вроде бы совсем скоро по утрам начали по нескольку человек в суд увозить. Тут я вроде бы очухался, и мне сразу легче стало. Чувствую, чем бы ни кончилось, разницы для меня никакой. Когда меня спросили, может, я хочу, чтоб меня адвокат защищал — за казенный счет, если у меня нет денег ему заплатить, я все-таки ответил, что мне адвокат не нужен. Просто я уже дошел. Хуже, чем есть, быть не может, думаю, и, если Терри меня надул, пусть так и будет. И все-таки, хоть я себя и убедил, будто мне все равно, как дело ни обернется,— все-таки меня пот прошибал при мысли, что, может быть, сейчас с Терри делается. Пусть, думаю, он и подлец, но он же больной! Я же его сам себе в товарищи выбрал, и нам хорошо вместе было. И чуть подумаю, что ему есть нечего, так меня сразу тревога грызть начинает.

Как только начал фургон по утрам приезжать, все разом переменилось. Одних увезут, а остальные гадают, когда до них самих очередь дойдет, и от этого просто хоть на стенку лезь! Нам, конечно, очень хотелось узнать, что и как, но это не очень получалось. Одних оправдывали, и назад они не возвращались, а те, кого признали виновными, все больше прикидывали, какой срок получат, ну а в такое время расспрашивать человека как-то неловко. А если разбирательство продолжалось, им так скверно было, что они вообще ничего не отвечали.

Ну, пришло утро, когда меня вызвали. Велели побриться и привести себя в приличный вид. И пока я ждал, чтобы меня вывели во двор, так весь просто трясся, но в фургоне еще с двумя ребятами я себя полегче почувствовал. Каждому дали по хлебной горбушке и по фляжке с чаем, чтоб днем перекусить. И мне опять повезло — я рядом с окошком сидел, и очень приятно было смотреть, где мы едем.

Ну, много мы увидеть не успели, потому что фургон подали прямо к дверям и нас сразу заперли в камере, всех троих вместе. А зал суда был прямо наверху — все время подошвы шаркали. Остальных двоих привезли выслушать приговор, и их скоро увели, а я остался один и, чтоб успокоиться, начал расхаживать по камере — жутко грязной, я таких еще не видел. Все стены были разрисованы теми, кто тут ждал, и что ни рисунок — либо человек в петле болтается, либо на спине лежит, а его ножами кромсают. А снизу подпись: «Не давай показаний легашу!» Или: «Это подлюга легаш. Получай!» И всякие слова про легашей, какие вы только знаете.

Ну, скоро одного привели назад, и я так и не узнал, сколько ему дали, только он очень переживал. Сел, зажал голову в ладонях и молчит. Я очень жалел, что он не захотел со мной разговаривать,— очень тяжело было сидеть там и смотреть на него. Мне говорили, что у него есть жена и куча детей. Только терпеть мне пришлось недолго, потому что вернулся второй и вызвали меня. Но я еще к двери не подошел, как первый вскочил и сунул мне лапу.

— Желаю тебе удачи, малыш,— говорит. Вот так вдруг. У меня даже глаза защипало.

Ну, надзиратель повел меня по коридору к узкой лестнице и велел сесть и ждать, а там уже какой-то парень ждал. Провалиться мне — гляжу, а это Тед, ну, тот, который мои деньги на пляже прикарманил.

— Вот черт! — говорю, и мне было показалось, что он хочет притвориться, будто в первый раз меня видит.

— О своих делах не говорить! — сказал надзиратель.

— Ладно,— отвечаю и спросил Теда, как у него дела, хотя, конечно, глупый был вопрос.

— Не очень,— говорит.

— Я вам для вашего же добра советую,— говорит надзиратель.

— Да ладно,— говорю, и сказал Теду, что рад его видеть. Тоже, конечно, глупо вышло, потому что я ничего добавить не успел, как за ним по лестнице спустился еще один надзиратель, и получилось, будто я ехидничаю, что он меня обокрал. А я ничего такого не хотел. Просто увидел знакомого, ну и думал сказать ему по-дружески пару слов.

И пока я ждал там один, то задумался над тем, что сталось с Мэвис, с его девушкой, но тут он сошел вниз, и я ничего не сказал, уж очень у него вид был ошарашенный. Лицо белое как мел. Надзиратель повел его по коридору, и Тед, когда проходил мимо меня, сказал что-то, но вроде он сам с собой разговаривал. А я подумал, почему это я его в тюрьме ни разу не видел, а потом решил, что, наверное, его выпустили под залог, но тут пришла моя очередь подняться по лестнице.

Смотрю — а я в загородочке, где должен был стоять, пока шел разбор моего дела. Стоять там было довольно противно: зал полон народу, всяких людей, которые пришли поглазеть, а еще присяжные, и все судейские, и адвокаты. Но потом я все-таки поглядел в зал, нет ли там Терри. Только скоро опять отвернулся: уж очень много их прямо мне в лицо смотрели, да так, словно никогда никого на меня похожего прежде не видели.

Про присяжных я ни про кого сказать не мог, что знал его раньше, и мне пришлось порядком прождать, пока их всех вызвали. Я думал, суд так никогда и не начнется, но потом прочли обвинение и спросили, признаю я себя виновным или нет. Потом встал какой-то судейский и объяснил, какие против меня есть показания, а потом судья чего-то наговорил, только понять его никакой возможности не было. Тут выкликнули Мэгги, и она вошла, вся расфуфыренная. Ей велели поклясться на Библии, и адвокат спросил, как ее фамилия и имя и еще всякое про то, как мы жили у миссис Клегг. Потом он попросил ее рассказать про вечер такого-то дня и назвал число. Уж не знаю, как его кто запомнил. Я, например, напрочь забыл. И Мэгги рассказала, что я зашел в закусочную и заговорил с ней и как потом мы поднялись к ней в комнату.

— Вы пригласили его в свою комнату? — спрашивает адвокат, а Мэгги отвечает, что не помнит.

— Но я ничего против не имела,— сказал она, и адвокат сказал:

— О! — А потом спросил: — И что же произошло!

— Ничего не произошло,— говорит Мэгги.

— Вы должны сказать суду, что он с вами сделал,— говорит он.

— Ничего он не сделал,— отвечает Мэгги, и адвокат опять — «о!».

— Послушайте,— говорит он потом.— Мы понимаем ваши чувства! — И обводит взглядом всех в зале.— Но вы обязаны сказать суду.

Тут Мэгги давай краснеть, но повторяет, что я ей ничего не сделал. Всех это прямо ошарашило. Так тихо стало, что слышно было только, как люди дышат, а когда адвокат высморкался, все даже подскочили, но тут тишине пришел конец. Все заговорили, так что судья велел им замолчать.

Адвокат еще сильнее Мэгги покраснел, и совсем разъярился, можете мне поверить, но тут влез судья и начал спрашивать Мэгги, а она все одно твердит: нет и нет. Тогда судья сказал что-то адвокату, и тот опять давай задавать ей вопросы. Это вот я делал, спрашивает, и то ведь делал? Мэгги даже растерялась, но стоит на своем: нет и нет.

Ну, под конец судья опять влез, но я не все разобрал, что он говорил, да и никто не разобрал, но только сказал он что-то про напрасную трату времени, а адвокат сказал что-то про то, как я признал все и подписал. Но судья сказал, что только поэтому он передавать дело на рассмотрение присяжных не будет. И потом много еще чего добавил, только я мало что разобрал, но главное понял: привлекать меня не будут.

Едва он договорил, как надзиратель — он на ступеньках сидел, что его из зала видно не было,— велел мне спуститься и еще на ступеньках хвать меня за руку и говорит, что такого везучего человека он в жизни не видывал.

— А на будущее поберегись, парень,— говорит, а я иду по коридору словно в тумане. Надзиратели подходят, жмут мне руку, а у меня коленки подгибаются, я даже сел.

Ну, когда я вышел на улицу, меня еще трясло, но вдохнул пару раз побольше свежего воздуха, и мне полегчало. Да и всякому отдышаться захотелось бы, если бы их судья отпустил на все четыре стороны.

Но я-то, конечно, думал про Терри и сразу побежал к главному входу в суд. Там стояли люди и разговаривали. Некоторые меня узнали, и я заметил, что смотрят они на меня совсем по-другому, не так, как через загородочку, но мне было не до них, потому что я про Терри думал. Заглянул в зал, а там вообще никого, и я припустил к дому миссис Клегг.

Попугайчик висел у дверей, но внутри внизу все было тихо. Я поскакал вверх по лестнице через три ступеньки, но в моей с Терри комнате было пусто: кровать застелена, раскладушка вовсе убрана, и никаких вещей, а в воздухе карболкой попахивает. Сам не знаю зачем, я пошел к комнате Мэгги и открыл дверь, а там на кровати какой-то старикан валяется в одной рубашке.

— Извините,— говорю.— А Терри где? — спрашиваю, а он вместо ответа запустил в меня огрызком яблока. Ну, я захлопнул дверь и крикнул, что извиняюсь, а потом посмотрел в окно из нашей комнаты и вижу: миссис Клегг стоит у конца бельевой веревки, и я тут же к ней.

— Здравствуйте,— говорю и сразу спрашиваю: — А Терри где?

Но она нагнулась и сунула в рот прищепку, так что мне пришлось подождать, пока она всю стирку не развесила.

— В больнице он,— сказала она тогда и спрашивает: — А вы где пропадали?

Ну, я посмотрел ей прямо в глаза, только вот в стеклянный вперился.

— Уезжал,— говорю.

— Видите? — говорит и в простыню тычет.— Это он кровью закашлялся.

— Давно? — спрашиваю. А она отвечает, что два дня назад. Я повернулся, чтоб уйти, но миссис Клегг меня окликнула.

— За комнату заплатить надо, мистер,— говорит.

— Ладно,— отвечаю,— я скоро вернусь.

Бегу в больницу, и опять я как в тумане, только скверно мне.

В больнице они целую историю устроили, никак меня к Терри не пускали.

— Вы родственник? — допытываются.

— Нет,— отвечаю.— Просто я ему друг.

А тип за барьером так на меня посмотрел, будто слышать этого слова не может.

— Приходите,— говорит,— в часы посещений.— И назвал мне номер палаты и сказал, чтоб я спросил у сестры.

Сестра оказалась ничего, улыбнулась мне и повела на веранду, а там эта солдатская физия сидит, откинувшись на кучу подушек. Он мне во весь рот улыбнулся, но вид у него был хуже некуда.

— Привет, Терри,— говорю, а он говорит: «Привет, малыш», а больше нам и сказать вроде нечего. Я просто сел, взял его за руку, а больные на соседних кроватях посмотрели на нас, посмотрели да и отвернулись. Очень это с их стороны прилично, думаю.

— Тебе вроде бы не очень,— сказал я потом, но Терри, как всегда, ответил, что он себя нормально чувствует.

— Я хочу отсюда выбраться,— говорит.

— Может, полежишь, пока тебе худо? — говорю.

— Да не худо мне! — говорит.— Слушай, малыш,— говорит,— меня завтра вон туда переведут.— Приподнялся на подушках повыше и посмотрел через перила на малюсенькие домики в стороне.— Оттуда уйти проще простого,— говорит он.

— Но ходить-то ты можешь, Терри? — спрашиваю.

— Могу,— говорит.— Жду тебя завтра днем. Насильно они меня держать не будут,— говорит.

— Ладно, Терри,— ответил я, но думаю: это надо обмозговать.

— Так ты все сделаешь? — спрашивает он.

— Попробую,— ответил я.— А наличность у тебя есть?

— Нет,— говорит.

— Неважно,— говорю.— Я все сделаю.

— Значит, тебя отпустили? — говорит.

— А как ты это устроил, Терри? — спрашиваю.

— Как видишь, устроил,— отвечает, а больше ничего не объяснил.— Забудь! — только и сказал.

Ну, тут пришла сестра и сказала, что мне пора идти. Я сказал Терри «пока», догнал сестру и начал ее расспрашивать, а она сказала, что Терри в плохом состоянии.

— Что значит «в плохом»? — спрашиваю, но она сказала, чтоб я у доктора спросил, если сумею его найти.

Ну, мне повезло, потому что на лестнице я остановил молодого типа в белом халате, а он и оказался тот самый доктор.

— Он в очень плохом состоянии,— говорит этот самый доктор.

— Худо,— говорю.— Но он поправится?

— Об этом и думать нечего,— говорит.

— Ну а долго он еще протянет? — спрашиваю.

— Трудно сказать,— говорит.— Тут ничего не угадаешь.— И убежал вверх по лестнице.

И трудно сказать, как я себя чувствовал, когда вышел из больницы. Опять у меня коленки подгибаться стали, и я сел на скамейку под козырьком на автобусной остановке и, помню, в таком тумане был, что ни о чем не думал — даже о Терри. И ничего не замечал. Люди мимо шли или заворачивали под козырек, садились на скамейку, разговаривали, а я вроде не видел и не слышал.

Немного я очухался, когда меня стала обнюхивать какая-то собачонка.

— Здорово, пес! — сказал я, а он стоит передо мной и хвостом виляет. А потом у него слюни потекли.— Живот подвело? — спрашиваю, и тут вспомнил про горбушку у себя в кармане и вытащил ее, а он уже всем задом виляет. Не знаю, который час был, наверное, к четырем дело шло, но есть мне не хотелось. Только хлеб мне вкусным показался, и я отламывал кусочки и давал псу, а когда давать больше было нечего, он лег на брюхо, лапы вытянул и хвостом вымел под козырьком чистое место.

А я, поев, решил, что нужно что-то делать, сказал псу еще пару слов, пошел дальше и выбрал случай позвонить из пивной. Нашел в книге телефон священника, который один раз в тюрьму приходил. Трубку он сам снял и сказал, что помнит меня, а когда он наговорился вдоволь, я сказал, что у меня нет денег и мне нужна работа.

— Позвоните вот но такому номеру,— говорит он.— И помните,— говорит он,— каждый из нас может споткнуться, если мы будем полагаться только на собственные силы.

— Верно,— говорю я.

— До свидания,— говорит он.— Да будет над вами милость господня, да ниспошлет он вам силу,— говорит.

— Да,— говорю,— добрый вам день и большое спасибо.

Тогда я позвонил по другому номеру, но какая-то девушка сказала, что этого типа сейчас тут нет, и велела позвонить ему домой вот по такому-то номеру. Я позвонил и нарвался на его хозяйку. А она сказала, что его нет дома, но он будет вечером и, чем звонить, пусть я просто приду.

Я сказал, что так и сделаю, и вошел в бар, но закуску еще не ставили, и я вышел на улицу и подождал, а потом вернулся и наметил прилично одетого типа, который там один пил. Прямо подошел к нему и спросил, не поставит ли он мне кружечку.

— Конечно,— отвечает.— Только, может, лучше большую? — И сказал бармену, чтоб тот налил.

— Дела плохи? — спрашивает.

— Хуже некуда,— говорю, и он начал толковать про экономическую депрессию, а я пью полегонечку, пока не вынесли закуску. Тут мы оба к стойке подошли, и я за пару минут навернул, сколько смог, а он заметил и давай блюда подвигать так, что самые большие куски против меня оказывались.

— Ешьте,— говорит.

Но тут ввалились его дружки. Все тоже франты, и он начал с ними трепаться, а про меня вроде забыл. Я стою, допиваю кружку, и провалиться мне, если они не начали толковать о судебных разбирательствах. Словно они адвокаты. Ну, я немножко занервничал, а вдруг, думаю, они про мое дело заговорят, а потому, когда они заказали себе по второй и мой тип повернулся ко мне спросить, не хочу ли я еще кружку, я сказал: нет, спасибо, и ушел.

Тут я подумал, что надо бы на ночь как-нибудь устроиться. В такую хорошую погоду я бы свободно в парке переночевал, но нужно было о Терри позаботиться, и я подумал: чего откладывать? Пойду и попробую договориться с миссис Клегг.

Но там я сразу налетел на Фанни, и она потащила меня к денежному дереву — еле-еле уговорил ее немножко обождать.

— Ты же обещал, Билл,— говорит.

— Да,— говорю.— А ты за Терри присматривала?

— Ага,— говорит.— Он ведь болел.

— Ты хорошая девочка, Фанни,— говорю и очень обрадовался, что Терри без присмотра не оставался, и с налету посулил ей купить еще одного попугайчика, сколько ни зарекался сначала подумать, а уже потом обещать.

Ну, вошел я на кухню, а миссис Клегг и ее благоверный пьют чай после обеда. Мне тоже чашку налили, я сел, и у нас начался длинный разговор, только говорил больше мистер Клегг — про политику, и ругмя ругал правительство. А сам все время в газету заглядывает, так что меня дрожь пробрала, как бы он на мою фамилию не наткнулся.

— Если лучше не станет,— говорит он,— это им дорого обойдется!

— Может, и так,— говорю.

— Да,— говорит он.— Дайте зиме наступить, тут и начнется.

Ну как в воду глядел, хоть тогда я и понятия не имел.

Потом он ушел, и мы с миссис Клегг остались одни, но уломать ее было трудно.

— Я о деньгах должна думать,— говорит она.

— Это конечно,— отвечаю.— Но у вас же две комнаты пустуют,— говорю.— Кто же будет комнаты снимать, если за пару шиллингов можно устроиться в сарае или в прачечной? Вот и пустили бы нас с Терри.

— А как не заплатите? — говорит она.

— Заплачу,— говорю.— Да вы послушайте,— говорю.— У меня же есть руки. Я могу работать. Не сегодня заплачу, так завтра!

Ну, в конце концов она согласилась, когда я обещал, что завтра с утра дам ей десять шиллингов.

Ну, хоть одной заботой меньше! А тут я поглядел на часы и решил, что пора идти к типу, про которого мне священник сказал.

Шел я туда долго, а дом оказался шикарный — особняк посреди сада. А, ладно, думаю, не съест же он меня! И позвонил в дверь. Но открыла его хозяйка и проводила в большую комнату, ну прямо-таки гимнастический зал! В углу брусья стоят и еще какие-то штуки, а футбольные мячи, мотоциклетные шлемы и клюшки для гольфа уложены кучами. По стенам картинки и подписи из Библии.

Она меня усадила, а потом сказала, что ей очень жаль, но ее муж ушел.

— Он так занят,— говорит она, а потом спросила, бывал ли я тут раньше.

— Нет,— говорю.

— Ну,— говорит,— мой муж очень занятой человек. Мне кажется, вы не захотите еще приходить отнимать у него время,— говорит.

Ну, я ее спросил, о чем это она.

— Мой муж так заботится о своих мальчиках,— говорит она.— Но если он все это не оставит, то заболеет. Я убеждена,— говорит.

Я сказал, что очень сожалею, но на самом-то деле я так только из вежливости сказал, потому что мне ее жалко стало. Вид у нее очень больной был. Я таких черных кругов под глазами ни у кого не видел, да и вообще она мне чокнутой показалась, уж очень волосы у нее во все стороны торчали.

— Я только хотел узнать, не нашел бы он мне работы,— говорю. И объяснил, как меня к нему священник послал.

— Да-да,— говорит она.— Он многих присылает.— А потом улыбнулась и сказала, что, конечно, это не моя вина.

— А вы не могли бы устроиться куда-нибудь на ферму? — спрашивает.

— Да,— говорю,— я бы с удовольствием, но только сейчас у меня за душой ни гроша нет.

— А если я дам вам фунт,— говорит,— вы обещаете, что не потратите его впустую, а особенно на спиртное?

— Да,— отвечаю.— Это я вам обещаю.

— И постараетесь найти место на ферме? — спрашивает.

— Да,— говорю.— Обязательно.

— Ну хорошо,— говорит она.— Здесь даже больше фунта.

Тут она встала и взяла с каминной полки тридцать шиллингов. Но только мне не отдала, пока мы не вышли на веранду, а там сказала, что еще хочет меня об одном попросить.

— Обещайте мне,— говорит,— больше моему мужу не звонить.

— Хорошо,— говорю.— Обещаю.

— Бедняжка,— говорит она.— Он себя просто убивает.

— Вам бы надо повезти его куда-нибудь отдохнуть,— говорю.

Она сказала, что это с моей стороны очень мило, и я пошел к калитке, а сам думаю, что все-таки она немножко чокнутая. И в руке тридцать шиллингов зажимаю.

Ну, когда я до кровати добрался, час был уже поздний, а утром просыпаюсь и чувствую, нет у меня никаких сил. Еще один день, думаю, глаза зажмурил и попробовал опять заснуть — так мне не хотелось ничего начинать. Но, конечно, без толку. Себя же не обманешь! Я знал, что тянуть нечего, спрыгнул с кровати, встряхнулся и увидел в окошко стирку миссис Клегг на веревке, ну точь-в-точь как в первый мой день здесь. И погода такая же жаркая, и хоть не поклянусь, но мне померещилось, будто я унюхал, как воняют опилки во дворе мясника. И такое меня странное чувство вдруг охватило. Словно опять то утро, а я все сначала начинаю, и ничего этого не было.

Вот не случилось бы этого ничего, думаю. Но тут я сообразил, что не одно, так другое бы случилось, так какая разница? И все-таки чувствовал, что разница есть.

Я спустился вниз, забрал у миссис Клегг мои с Терри вещи, опять взял чайничек. А она сразу повеселела, чуть я ей дал полфунта. Договорился с ней о раскладушке и сказал, что привезу своего друга домой попозже. Но о том, как буду его кормить, если он встать не сможет, я говорить не стал. Решил, что лучше этого пока не касаться.

Тут я выпил чаю и ушел, а сам чувствую, что жизнь не так уж и плоха, хотя меня очень тянуло бросить все и прямо отправиться к Терри. Но я заглянул в телефонную книгу, узнал, когда там разрешаются посещения, и отложил до второй половины дня.

А пока пошел посмотреть газету в библиотеке, только без толку. И я не пошел в бюро по найму, а решил попробовать получить пособие по безработице. Выстоял в очереди к окошку, а потом тип в нем мне сразу заявил, что раз я холост, то они ничего для меня сделать не могут — только направить в трудовой лагерь расчищать заросли.

— Да,— говорю.— Но у меня друг болен.

— Нас это не касается,— говорит.

— Да,— говорю,— но я и сам болел.

— Что с вами такое? — спрашивает. А я не знал, что сказать, и сказал, что переутомил сердце.

— Кто ваш врач? — спрашивает он.

— Ну,— говорю,— тут я к врачам не ходил.— И объяснил ему, что работал на ферме, но должен был уйти из-за сердца.

— Хорошо,— говорит.— Проверим, как у вас со здоровьем.

Записал что-то на бланке, а потом дал мне направление и объяснил, куда идти.

— Если пойдете сейчас,— говорит,— может, еще успеете сегодня.

Что мне оставалось делать? Я на сердце сослался, но только я чувствовал себя совсем здоровым. Но, думаю, почему бы не пойти не попробовать? Ну и пошел по адресу. Оказалась какая-то развалюха на задворках, а внутри — большая темная комната и на деревянных скамьях люди сидят. Много людей. И вид у них не очень-то бодрый. Почти все старики, и видно, что пришлось им немало хлебнуть всякого на своем веку.

А пока я стоял, дверь в дальнем конце комнаты открылась, и оттуда вышел старикан, на ходу штаны застегивая. Потом вышел молодой тип и выкрикнул номер, и кто-то встал со скамьи и вошел, а он взял мою бумажку и дал мне картонку с номером.

— Садитесь и ждите своей очереди,— сказал он.

Ну, я пошел и сел на заднюю скамью, а мой сосед сразу пустился в разговоры.

— Ждите своей очереди,— говорит.— Верно сказано. Вот я всю свою жизнь и жду.

— Ничего хорошего,— говорю.

— Вот так-то: ждите,— говорит.— Можно здесь, а можно домой пойти и там ждать, разницы никакой. Все одно собственных похорон ждем.

— Да уж, ничего хорошего,— говорю.

— Ждите,— говорит.— Ждите, пока пушки не загремят. Ты жди, парень,— говорит.— Увидишь, что в самый раз родился.

Но я успел таких разговоров наслушаться, а потому спросил, долго ли тут ждать надо.

— А это уж как выйдет,— говорит.— Заранее не угадаешь. Может, завтра велят прийти, если он не кончит к тому времени, когда ему пообедать захочется. И обедает-то небось по-настоящему!

— Наверное,— говорю. А потом сказал, что выйду подышать, а он сказал, чтобы я недолго, а то и опоздать могу.

— Тут ведь не угадаешь,— говорит.

Я все равно вышел, а через дорогу там стоянка для машин и к стене велосипеды прислонены. И провалиться мне, если меня не осенило!

Я вспрыгнул на велосипед и укатил, а потом свернул на улицу, которую проложили прямо через парк, и давай во всю мочь крутить педали вверх по склону. Наверху я совсем язык высунул, повернул и покатил вниз. Прислонил велосипед у двери и заглянул внутрь, а там, может, всего один номер и вызвали, а народу даже больше стало — еще какие-то подошли. Ну, я опять прокатился вверх по холму, и так раз за разом, пока не прикинул, что пора кончать, и до того вымотался, что еле через дорогу перешел поставить велосипед на прежнее место.

Ну, рассчитал я правильно: только-только успел поостыть и задышать поспокойнее, как меня вызвали, а лекарь, не успел я войти, уже спрашивает, на что я жалуюсь.

У меня плохое сердце, говорю. А он сует крючки в уши и давай меня выслушивать. Долго выслушивал, а потом отступил на шаг и смотрит на меня.

— Кто ваш лечащий врач? — спрашивает.

— Вы,— говорю.

— У вас как будто все в порядке,— говорит он.

— Чувствую я себя скверно,— говорю.

А он давай опять меня слушать.

— Дышите нормально,— говорит.

— Так я же стараюсь,— говорю.

Ну, он сел и начал писать, а сам мне говорит, чтобы утром я шел опять в управление.

— Следующий,— говорит он, и парень, который вызывал, выставил меня вон, и я ушел, так и не разобрав, как оно получилось.

Только все уже позади было, а тут загудели гудки, и я решил потратить шиллинг на обед. Подлость, конечно, если подумать, что нас с Терри впереди ждало, но, с другой стороны, подкрепить свои силы мне тоже не мешало. Я рискнул пойти к Далу, и, как обычно, в это время он стоял за кассой и словно бы обрадовался, когда увидел меня.

— Вашей мамаше получше? — спрашивает.

А я уже забыл, что ему тогда наврал, и не сразу понял.

— Совсем выздоровела,— говорю.

— Хорошо,— говорит он.— И для вас хорошо, и для меня, раз вы опять пришли у меня пообедать.

— Да,— говорю, и тут только до меня дошло, что так он, наверное, всем клиентам говорит — и вам хорошо, и мне хорошо. И еще я подумал, раз сам он ничего не сказал, про работу его спрашивать не стоит.

Я поел и медленно пошел в больницу. Посетителей еще не пускали, но я обогнул главный корпус, заглянул в полдесятка домиков и отыскал Терри. Он был там совсем один, но рядом стояла еще кровать, и он сказал, что утром к нему положат второго. Только он сразу же добавил, что его-то здесь завтра не будет.

— Я ничем не болен,— сказал он.

— А ты идти сможешь? — спрашиваю я.

— Смогу,— говорит.

— А ты пробовал? — говорю.

— Слушай, малыш,— говорит он,— я ничем не болен, а просто немножко подустал.

— Ладно,— говорю. Что толку было доказывать, что выглядит он хуже некуда? Я же знал, что только разозлю его.

— Я еще мальчишкой терпеть не мог, когда меня в школе оставляли,— сказал он.

— Да,— говорю.— Я тоже.

— А как миссис Клегг к этому отнеслась? — спросил он.

— По-хорошему,— говорю.— Она же очень приличная женщина,— говорю.

— Неплохая,— сказал Терри.

— Слушай,— говорю я.— У меня наличных хватит на такси. Так давай сейчас?

— Нет,— говорит.— Я не хочу лишнего шума. А наличность побереги.— говорит он.

Ну, я сказал: ладно, а он заговорил про лошадей, а я слушал, какие будут побеждать на осенних скачках, а сам думал, лучше бы он мне про Мэгги объяснил, потому что это дело никак у меня из ума не шло. Но Терри все еще говорил про лошадей, когда зазвонили, и сестра сказала, что посетителям пора уходить. А Терри шепнул, чтоб я пришел за ним в девять, когда погасят свет.

— Если ты с той стороны на холм поднимешься, тебя никто не увидит,— сказал он.

Я подумал, что это он хорошо придумал, а потому попрощался и пошел по траве по склону вниз, чтоб в темноте легче было отыскать дорогу. И убедился, что это будет легче легкого, потому что почти до самого низа я оборачивался и махал Терри.

И вообще вышло очень удачно, потому что внизу шла починка мостовой, и безработные на пособии, которые ее ремонтировали, как раз на сегодня кончили и запирали свои лопаты, а тачки все в одно место свезли. И мне пришло в голову, что тачка нам может очень даже пригодиться.

Ну, я шлялся по улицам, пока не подошло время, когда в пивных закуску выставляют, а потом зашел к миссис Клегг и попросил у нее немножко топленого сала — вдруг, думаю, тачка скрипеть начнет? И я сдернул одеяло с моей раскладушки, сложил и перекинул через руку, хотя не думал, что Терри оно в такую теплую ночь понадобится.

Время тянулось до того медленно, что я не выдержал и пошел выпить чашку кофе в закусочной, и ко мне за столик подсела старая баба в пляжных сандалиях. Ну, из тех, которые заходят в пивные с сумками для покупок и держат их открытыми. Она все норовила положить ладонь мне на локоть, ну, я и взял ей чашку кофе, а она говорит: хорошо бы прокатиться в такси.

— Извините,— говорю,— ничего не получится.— А сам подумал, что дело до крайности дошло и я бы, пожалуй, поехал, если бы она платила.

В девять я уже был на улице под больничным холмом. Вокруг — ни души, и я перепробовал все тачки, пока не выбрал самую легкую. Потом смазал ее, подкатил к забору, перелез и пошел вверх по склону, а Терри уже меня высматривал и чиркнул спичкой, чтоб я его домик не спутал.

И все сошло отлично, хотя нам немножко не по себе было: а вдруг какой-нибудь тип в другом домике зазвонит в свой колокольчик — и пиши пропало! Терри добился, чтоб его одежду при нем оставили, и она лежала в тумбочке. Стоять он не мог, но я его одел, а он положил на видное место записку, которую уже приготовил. Потом я посадил его на закорки и понес вниз — совсем нетрудно это было, такой он оказался легкий.

— Нас такси дожидается,— говорю. И он сказал «а!», но, когда увидел тачку, сказал, что это я здорово придумал.

Одеяло ему не понадобилось, но он на него сел, и поначалу было легко, потому что мы еще спускались с холма, но вот когда надо было катить тачку вверх по склону, пришлось мне останавливаться, чтоб перевести дух, а Терри шутил, что у меня бензину маловато, и говорил: держи хвост пистолетом, лошадка. Иногда навстречу попадались прохожие, но ни одного полицейского мы не видели, а чуть замечали, что кто-то навстречу идет, я останавливался передохнуть, Терри вылезал и присаживался на на борт тачки, чтоб особого внимания к себе не привлекать.

Только нам надо было переехать через проспект, и я очень тревожился. Но мы остановились у края тротуара, Терри вылез, я его подхватил, и очень медленно мы перешли на ту сторону. Я прислонил его к загородке, на которой он мог полуприсесть, пока я бегал за тачкой. Ну а пустая тачка — кто на нее обратит внимание? И нам повезло, что полицейским мы на глаза не попались.

Мы добрались до дома миссис Клегг, я опять посадил Терри на закорки и втащил его вверх по лестнице, но, правда, когда уложил его на кровать, сам просто рухнул — у меня уже никаких сил не осталось.

Может, мне помогла отдышаться шуточка насчет моего плохого сердца, а отдышаться мне надо было, потому что Терри остался лежать, как я его свалил на постель, и я подумал, что наверняка он выглядит хуже, чем я, пусть вся работа досталась на мою долю. Ну, я перегнул его подушку пополам, подложил свою, раздел его и вдруг в первый раз заметил, что на шее у него шнурок с какой-то медалькой. А на медальке надпись: «Я католик, в случае необходимости пошлите за католическим священником».

А я и не знал ничего, но я спросил у него, может, он хочет, чтоб я сходил за священником.

— Как хочешь,— сказал он и опять закрыл глаза, и мне пришлось самому его поворачивать то так, то эдак, пока я не устроил его поудобнее.

— Ну как ты? — спрашиваю.

— Отлично, малыш,— говорит он, и я погасил свет, а сам пошел откатить тачку на место, хоть мне и хотелось отложить это дело до утра.

Ох, до чего же вымотанным я себя почувствовал на следующее утро! Просто головы от подушки отлепить не мог, а веки точно клеем залило. Но у Терри глаза были широко открыты, а как бы скверно ему ни было, они у него всегда блестели и смотрели весело и зорко, как у птицы.

Я сперва просто лежал, старался одолеть эту чертову усталость, а потом мы с Терри начали перешучиваться: дескать, вот сейчас позвоним, и нам завтрак подадут прямо в постель, и тут я вскочил совсем даже бодро.

— А ты сегодня не вставай,— говорю я ему.

— Хорошо, встану завтра,— говорит он.

Ну, я заварил две чашки чаю, а Терри спрашивает, как насчет газетки. Я вышел, купил ему газету, а заодно булку и четверть фунта масла, только он сказал, что завтракать не хочет, но все-таки немножко поел. А пока он ел, я попросил его проглядеть объявления про работу, но он сказал, что ничего подходящего нет.

Ну, я привел себя в порядок и сказал ему, что пойду, но днем обязательно забегу, и отдал ему весь табак, который у меня оставался. И он сидел с газетой, будто у него никаких забот нет. Только выглядел он хуже некуда.

А я прямо пошел в бюро по безработице и встал в очередь, а когда подошел к окошечку, тип за ним проглядел мои бумаги и послал меня за барьер, к какому-то другому типу. А тот сказал, что расчищать заросли они меня не пошлют, но трудоустроят на полтора дня в неделю и получать я буду четырнадцать шиллингов. Отлично, думаю, и за комнату платить хватит, и кое-что сверх останется, но, когда я заполнил все бумаги, он сказал, что мне придется обождать две недели. Я было заспорил, да что толку? Он сказал, что меня никто не заставляет соглашаться. Сделать я ничего не мог, но ушел злой, потому что мне надо было ждать две недели.

А в карманах у меня — бумажка десятишиллинговая и мелочи чуть-чуть, а потому я пошел на набережную посидеть и подумать, что делать дальше. Хотя больше смотрел на всякие суда там, на суету у причалов, и о себе в голову ну ничего не шло. И я уже собрался встать, чтоб опять шляться по улицам, но тут подошел какой-то молодой парень и сел рядом со мной. Мы разговорились, и он сказал, что работы сейчас у него нет, но что он скоро опять на ферму устроится. Он там прежде работал, говорит, так фермер ему письмо прислал — зовет назад, если он согласен поднять двадцать пять акров целины, а потом арендовать этот участок за сходную плату. Он мне все это рассказал, и выходило очень неплохо, если, конечно, не было тут какой-нибудь хитрости. А потому я ему сказал, что много работал на фермах.

— Так, может,— говорит он,— вместе поедем, а? Будем товарищами.

Он мне понравился, и я с ходу ответил — по рукам, и как подумал, что опять буду на земле работать, так во мне все взыграло. Но тут я вспомнил и сказал, чтоб он обождал: так прямо я решить не могу.

— Где мне тебя вечером найти? — спрашиваю.

— Ну,— отвечает,— только пораньше.— И объяснил, что ночует на путях в вагонах, но туда надо пораньше залезать, не то удобных мест не останется. Так что мы уговорились встретиться еще засветло.

— А ешь ты где? — спрашиваю.

Он сказал, что на причалах толкается,— всегда найдется морячок, который тебя прилично накормит.

— Я как раз туда шел,— говорит.— Пошли вместе?

— Давай,— говорю, и мы уже на причал спустились, как тут я опять вспомнил остановился и сказал, что передумал. Он, наверное, решил, что я чокнутый, и даже не обернулся. И, думаю, сообразил, что на условленное место я не приду.

Но я все это выкинул из головы, пошел по улице и потратил мелочь на пару пирожков — уговорил буфетчицу смазать их для вкуса томатным соусом. Выхожу — и натыкаюсь на Мэгги. Она вся покраснела, но остановилась и сказала, что очень хотела меня увидеть.

— Ну, как ты вообще? — спрашиваю.

— Чувствую себя очень хорошо,— говорит.

— А на скамье свидетелей ты вроде не так уж себя хорошо чувствовала,— говорю.

А она отвела глаза и сказала, что ей очень жалко и она давно хотела передо мной извиниться.

— Он меня чуть до смерти не убил,— говорит.

— Да уж! — говорю.

— Совсем взъярился,— говорит.— Я бежать — и прямо на полицейского наткнулась, а он меня остановил, ну, я и говорю: ко мне один тип приставал.

— Жаль, жаль,— говорю.

— Да пойми ты, Билл, я сама не знала, что бормочу,— говорит она.— А он в меня вцепился, повел в участок, а там эти два жутких типа.

— Легаши,— сказал я.

— Ну да,— говорит она.— Все допрашивали, допрашивали, вот и пришлось сказать, что это ты.

— Ну уж и пришлось! — говорю.

— Да, пришлось,— говорит она и опять вся покраснела.— Не то Берту плохо было бы. А Берт — он ничего,— говорит.— Мне Берт нравится. И он мне много хорошего сделал.

Ну, я сказал что потому-то он, наверное, и мордует ее.

— А что я могу, Билл, если он мне нравится? — говорит она.

— Ладно, Мэгги,— говорю.— Забыли. Ты же все поправила.

— Так пришлось,— говорит.— Терри сказал, что засадит меня, если я буду против тебя показывать.— Терри у меня из головы вылетел.

— Я что-то не понимаю, Мэгги,— говорю я.

— Врешь,— говорит.— Так я и поверю, что ты не знаешь!

— Да ладно, Мэгги,— говорю.

— Конечно, знаешь! — говорит она.

— Хватит, Мэгги,— говорю и чувствую, что злюсь.

— Хорошо,— говорит она.— Но все равно ты меня не обманешь.

Ну, я не разобрал, к чему она клонит, и подумал, что пирожки совсем остынут. А потом сказал, что мне пора, а Мэгги спросила про Терри, и я ей рассказал как обстоят дела.

— Бедный Терри! — говорит.— Надо будет к нему заглянуть. Мы с Бертом придем,— говорит она.— Пива захватим.

— Пиво ему, может, вредно, Мэгги,— говорю.

— Да ну тебя, Билл,— говорит.— Пиво всегда и всем полезно.

— Ладно, Мэгги,— говорю,— может, еще встретимся.

Сказал ей «пока» и побежал домой. Терри дремал, но лежал поверх одеяла. Сказал, что под одеялом слишком жарко. А вид у него был такой, словно ему очень жарко, и я встревожился, потому что не знал, будет ли ему от пирожка толк. Но он съел, и еще хлеба с маслом поел, а потом выпил две чашки чаю.

Я боялся опять его одного оставить, и ему не хотелось, чтоб я уходил. Велел мне достать колоду карт из его чемодана, и мы стали играть в покер на спички. Немножко поиграли, и он сказал, что хочет еще подремать, а потому лег поудобнее, а я его накрыл своей курткой, чтоб он не простудился,— он сначала сказал «нет», а потом позволил.

Только ушел я ненадолго, потому что, пока я ходил по улицам, мне ничего в голову не лезло. Под конец я совсем ошалел и решил спустить чуть не все последние мои десять шиллингов. Прошел по дешевым лавочкам в переулках, купил баранью отбивную и всякой всячины. И кое-чего вкусненького для Терри. А когда ввалился к миссис Клегг с охапкой пакетов, она не так чтоб очень обрадовалась, но я сказал, что это и ей, а не только для нас с Терри, и под конец она сказала, что ладно, что она надеется, что Терри скоро встанет.

Я решил, что это я очень ловко придумал, и почистил овощи, а потом поднялся наверх, растянулся на раскладушке, и мы с Терри начали разговаривать. И пока ждали, чтоб миссис Клегг меня позвала, все шутили, что нам тут живется не хуже, чем в самом шикарном отеле.

Ну, только мы кончили есть, как слышим — на лестнице какой-то шум и вроде бы кто-то упал. Я выглянул, а это Берт и Мэгги — Берт поскользнулся на ступеньке, а теперь старался встать и к груди бутылки прижимает. Я спустился, забрал у него пиво, Мэгги сзади его подпирает, и мы поднялись на площадку. Там он сразу твердо зашагал. Конечно, он уже пропустил пару-другую, и Мэгги тоже, но, в общем-то, особо пьяны они не были. Бутылок приволокли много, и я встревожился, потому что Терри, думаю, пиво, наверное, вредно. Только что я мог сделать? Он, чуть их увидел, сразу повеселел. И тут же сказал, что у него в горле совсем пересохло.

Я смотрел, как он пьет, и мне скверно было, а потом сам отхлебнул и начал по-другому думать. Вроде бы вспомнил, что мне этот молодой врач толковал в больнице, и спросил себя: да кто я такой, чтоб лишать человека радости в таком вот мире? Только вспоминать было хуже некуда, и я сказал себе, что чем скорее я налижусь, тем мне спокойней будет. И правда, скоро я уже говорил себе, что приятно видеть, как у Терри щеки порозовели.

Так что вечерок мы провели весело, хоть по мне было бы лучше, если бы эта парочка убралась пораньше. Вчетвером пиво мы вылакали довольно скоро, и Берт сразу помрачнел и начал цепляться к Мэгги — ну совсем как Тэд с Мэвис, только наоборот. Да и Мэгги тоже была хороша: он ей слово — она ему два, и Берт совсем разозлился.

— Ну, теперь,— говорит он,— я тебя как следует распишу, дай только начать!

— Лучше не начинай,— говорит Мэгги, а Берт говорит: ах, лучше?

— Только попробуй,— говорит Мэгги,— и я тебя засажу.

Тут, наверное, Берт начал бы, но Терри его схватил за локти.

— Без рук,— говорит Терри.

— Да,— говорю я.— Хватит с нас судов.

Только Мэгги уже остановиться не могла.

— И вообще,— говорит,— надоело мне в юбках путаться.

— Мэгги, заткнись! — сказал Терри. Ну как отрезал.

— Не заткнусь,— говорит она.— Плевать мне,— говорит.— Я вас обоих засажу.

Тут Берт хотел дать ей раза, но мы с Терри в него вцепились, и Мэгги уже с лестницы сбежала, когда он вырвался.

Мы с Терри легли поудобнее, и так хорошо было лежать в тишине после всего этого шума. А мне говорить не хотелось, потому что вдруг до меня доперло насчет Мэгги. Лежал я, вспоминал, одно к другому прибавлял. А потом задремал, потому что подумал: прибавлять только на бумаге легко, а в уме даже два и два складываешь — и все равно ошибка выходит.

Я мог бы еще много чего рассказать, но что толку? Терри после этой вечерушки не полегчало, а только все хуже и хуже становилось. А я ничего ни сказать, ни сделать не мог, хотя еда у него всегда была, если ему только есть хотелось.

Я погляжу, а он лежит в кровати.

— Терри,— скажу.

— Что, малыш? — он скажет.

— Ничего,— говорю.

А потом опять скажу:

— Терри.

А он не ответит, а вроде чуть улыбнется.

— Терри,— скажу.

А больше так ничего и не смог сказать, только «Терри».

Я хотел сказать что-то, только не знал что и не мог сказать.

— Терри,— говорю.

А он вроде как улыбнется. А иногда я брал его руку и сжимал крепко-крепко. А он не отнимал и чуть-чуть улыбался.

— Терри,— скажу.

— Слышу, малыш,— отвечает.

Иногда я не выдерживал, убегал, а его одного оставлял.

А как-то вечером вернулся, поглядел на него и понял — все.

— Терри,— говорю, а он не ответил.

— Терри,— сказал я, и сказал, что сбегаю за священником.

А он вроде бы ответил: «Веселей, малыш», и я убежал. Не попрощался даже.

Я отыскал католическую церковь, и священник обещал прийти. Я подождал, проводил его до дверей миссис Клегг и сказал, чтоб он поднялся наверх. А сам пошел по улице, и таксист, у которого я выиграл двойную ставку, был на стоянке.

— Хочешь поставить? — спрашивает.

— Нет,— говорю. И всего-то у меня была пара шиллингов, но я спросил его, не знает ли он каких-нибудь хороших девочек.

Он ухмыльнулся до ушей, отложил газету и сказал:

— Влезай-ка.— А потом сказал: — Ну ты даешь!

А вечер был теплый и хороший, словно нарочно, чтоб в такси кататься. И я еще, помню, подумал: хоть бы дождь пошел, что ли…