Москва.

— Паш, ты это… не ругайся на него сильно, хорошо? — сегодня с голосе Михаила Илларионовича Кутузова отчётливо слышались нотки Мишки Варзина, который не видел ничего дурного в обращении к императору на «ты». — Медаль ему можно какую-нибудь дать.

Это он про капитана Акимова, привезшего вчера в Москву Наполеона. Лучше бы не привозил, прикопав в снегу где-нибудь по дороге.

— Медаль, говоришь? Хренушки! Поздравь от моего имени майором и отправь подальше. Пусть в Молдавии полком командует.

— Но, Ваше Величество! — ага, это беспардонный Варзин уступает место дипломатичному фельдмаршалу. — Государь, майорский чин слишком мал для смещения с должности смоленского губернатора.

— Уж не в генералы ли его произвести?

— Полковника в самый раз будет.

— А харя не треснет?

— У меня?

— И у тебя тоже.

— Да нормально, чо! — вологодский говор в исполнении Кутузова звучит забавно, и отбивает всякую охоту сердиться.

А на самом деле, ну что такого страшного случилось? Приказ довезти французского императора капитан выполнил. Капитан? Ладно, уговорили, пусть будет полковником. Приказ он выполнил, даже более того… Проявил при сём разумную инициативу при наведении порядка в Смоленской губернии. Слишком жёстко, конечно, со взятием города штурмом и отправкой на работы почти всей губернской полиции… Так кто без греха? А с медалью… так её ещё и придумать нужно. Упустил я как-то этот момент — на настоящее время единственной действующей была всего одна, не привязанная к конкретной баталии, да и так не слушком уж… Знак отличия ордена Святой Анны вручался нижним чинам за двадцать лет беспорочной службы, и полковнику ну никак не подходил. И, согласитесь, императрица, помня о происхождении сего ордена, крепко им недовольна.

— Медали сам изобретать будешь.

— Нарисую, чо!

— Хорошо, будь по-твоему, и никакой Молдавии. Но попроси Акимова Бонапартию на глаза не попадаться.

Сказать, что Наполеон зол на новоиспечённого полковника, это вообще ничего не сказать. Он приходит в бешенство при одном лишь упоминании своего сопровождающего, и вчера при личной встрече потребовал немедленного расстрела обидчика. И где увидел обиду, недомерок корсиканский? Уж не в уничтожении ли собственного конвоя? А кто их просил бунтовать, представляя угрозу для жизни сопровождаемого Акимовым императора? Тем более на территории Российской Империи. Устраивали бы свои революции в странах с более мягкими законами. Нет же, недоволен, сука… А то, что прикрывая собой его задрипанное величество погиб один из лучших моих генералов, уже ничего не значит? Я ведь тоже прощать не умею.

— Миша, к завтрашнему параду всё готово?

Кутузов глумливо ухмыляется и спрашивает преувеличенно заботливым тоном:

— А его точно кондрашка не хватит?

Хороший вопрос, и, главное, своевременный. И что ответить?

— Нам с тобой, Миша, наплевать на его кондрашку.

— Всё же война?

— Ты думал избежать её?

— Надеялся, во всяком случае.

— Так не бывает.

— Так — это как?

— Без войны не бывает. Наполеон кто?

— Корсиканец.

— Да это понятно, я в больших масштабах беру. Он выскочка, случайной прихотью судьбы ухвативший власть. И как всякий выскочка будет доказывать право на неё единственным доступным способом — войной. Всё, что сможем сделать, это оттянуть её на пару лет.

— Мы, как всегда, не готовы?

— Не умничай.

— Я в хорошем смысле.

— Дождёшься от тебя хорошего. Иди лучше, войска проверь ещё раз.

— Да у меня всё готово, чего проверять-то?

— Давай-давай, мотай отсюда, товарищ фельдмаршал.

— Тиран ты, Твоё Императорское Величество, — вздохнул Кутузов, и ушёл, насвистывая марш Будённого.

Утро следующего дня.

Доктора, осматривавшие Наполеона, заверяли в совершеннейшем его здоровье, и не находили никаких препятствий к участию в сегодняшних торжествах. Более того, многие заявляли об ошибочности диагноза, поставленного Ипполитом Станиславовичем Муховецким в дороге. Дескать, французский император не предрасположен к падучей болезни, а случайный приступ обусловлен нервическим напряжением, но никак не природной склонностью. Обильные кровопускания, впрочем, одобрили. Что же, придётся поверить учёным людям на слово. Зато будет с кого спросить, если Бонапартий вдруг хлопнется в обморок прямо на Красной полощади.

Нам сколотили трибуну у кремлёвской стены точно там, где когда-то встанет Мавзолей. Или в моём новом будущем его уже не будет? Кутузов предлагал расположиться на Лобном месте, но Александр Христофорович Бенкендорф настоял на своём варианте, уверяя, что его стрелкам так удобнее работать.

— А без них никак нельзя? Я, признаться, как-то неуютно себя чувствую под прицелом сотни винтовок.

— Четырёх с половиной сотен, Ваше Императорское Величество, — вежливо и тактично поправил министр госбезопасности. — Считаете количество недостаточным?

— На твоё усмотрение, Александр Христофорович. Кстати, что там с австрийскими злоумышленниками? На сколько времени назначено неожиданное покушение?

Мы переговариваемся шёпотом, стараясь не привлекать внимания стоящего рядом Наполеона. Он, конечно, по-русски ни бум-бум, но зачем отвлекать хорошего человека от красочного зрелища проходящих под звуки оркестра полков? Пусть даже плохого — но пусть большой ребёнок потешится большими игрушками. Тем более первыми идут войска в старых, украшенных излишествами мундирах.

— По здравому размышлению, государь, эту часть праздничных мероприятий решено было отменить. Совсем отменить.

На белом рукаве форменного полушубка Бенкендорфа подозрительное пятнышко. Где же твоя хвалёная немецкая аккуратность, генерал? И кёльнская вода не может заглушить запах сгоревшего пороха.

— Павел, улыбайся и маши рукой! — острый локоток императрицы ощутимо достаёт до рёбер. Откуда такая свинская привычка? — Дорогой, на тебя смотрит вся страна!

Громко сказано, но не будем разочаровывать восторженную женщину. Пусть действительно думает, что сегодня на Красной площади собралась вся страна — по европейским меркам тут народу на три не самых маленьких государства. Шучу, конечно… Александр Христофорович не позволит такую вольность, как рассылку приглашений на парад разным там подозрительным немцам.

— Почему они так бедно одеты, Ваше Величество? — Наполеон показывает на проходящих мимо трибуны красногвардейцев полковника Тучкова.

Что ему не понравилось, уроду? Валенки с полушубками или шапки-ушанки? Сам от холода зубом на зуб не попадает, не выговаривая во фразе по половине слов, на кончике носа капля повисла, а нас уязвить пытается? Странно мы, наверное, смотримся со стороны — шубы и меховые шапки, шали и пуховые платки у женщин, а среди этого он единственный в треуголке, ботфортах, белых рейтузах в обтяжку и убогой шинелишке поверх мундира. Ничего себе не отморозит? Немудрено в такую-то погоду… И становятся понятными невероятные амурные успехи князя Кутузова среди прекрасной половины парижского светского общества. При их модах даже в их климате…

— Эти воины дали обет нестяжательства и скромности, Ваше Величество, — объясняет Наполеону Мария Фёдоровна.

— Монашеский орден? — догадывается тот.

— Почти, — улыбается императрица. — Только без целибата.

— Это почему же?

— Сей обычай противоречит самой сути православной веры.

Что за ерунду она городит? Опять пойдёт гулять по миру очередная байка о России, как о стране, где в монастыри уходят целыми семьями, а неженатых монахов отправляют служить в армию.

Следом за красногвардейцами идут гренадеры. И сдаётся мне, что Кутузов для парада подбирал таких, чтоб одним видом своим вызывали у французского императора острое чувство собственной неполноценности. Я даже если на коня заберусь, и то на пару вершков ниже самого маленького из них буду.

Наполеон ощутимо недоволен. Коротышки вообще очень чувствительны к любым насмешкам или даже малейшим намёкам на насмешки над их ростом. Я, пожалуй, являюсь единственным исключением из правила. Но тут-то как раз понятно — получив шанс на новую жизнь, грех роптать на некоторые неудобства.

— И эти в странных мундирах! — французский император скрывает раздражение за наигранной весёлостью.

— У нас очень бедная страна, Ваше Величество, и для содержания трёхмиллионной армии приходится экономить на всём.

— Какой армии?

Что же тебя так перекосило, бедолагу? Ну не три миллиона, а двести пятьдесят тысяч, но тебе же совсем не обязательно об этом знать. Хотя я не так уж и ошибаюсь — в ведомостях военного министерства указывались только прошедшие переформирование дивизии европейской части страны, без учёта ожидающих своей очереди полков за Уралом и в Сибири. Там их не так много, конечно, но… А казаков ещё посчитать?

— Зачем вам такая численность? — продолжал настаивать Наполеон.

— Разве солдат когда-нибудь бывает слишком много?

Откуда у меня привычка отвечать вопросом на вопрос?

— Но три миллиона?

— Вы правы, Ваше Величество, людей не хватает, и приходится брать на службу медведей.

Смотрит с недоверием. А что я такого сказал? Тем более смотреть нужно не на меня, а на площадь, где как раз под восторженный рёв публики появилось воинство генерала Бибикова. Интересно, чем опоили генеральского коня, чтобы он не замечал опасного соседства?

— Этого не может быть! — лицо Бонапарта выражало крайнее изумление. — Так не бывает!

Ну, не знаю… может быть у них в Европах не бывает, а у нас целый батальон медведей с мелкокалиберными пушками на плече вполне себе в порядке вещей. Идут ровными рядами, получив команду изобразить мужика с дубиной, охраняющего от мальчишек гороховое поле. Поравнявшись с трибуной, топтыгины дружно поворачивают морды и громко рявкают нечто приветственное.

— Помашите рукой, Ваше Величество, им будет приятно!

Наполеон послушно машет, получив в ответ ещё более мощный рык, а я тайком наступаю на ногу Бенкендорфу:

— Только попробуй заржать — разжалую.

За остальных не беспокоюсь — стоят с каменными мордами, будто всю жизнь только и делали, что принимали медвежьи парады. Ну и предварительные тренировки, конечно, сделали своё дело. Но всё равно молодцы!

— Летят! Летят!

Восторгу публики нет предела — это мы решили показать новый род войск. Военно-Воздушные Силы! Звучит, а? Два десятка шаров, увлекаемых мощными упряжками, неторопливо плывут над площадью, а корзины с экипажами окутаны дымом холостых выстрелов. Поначалу предполагалось десантирование, но от него отказались, дабы не заронить в голову союзника правильные мысли. Пусть рассматривает это как разновидность пехоты. Или царскую блажь, что более соответствует действительности.

— Сколько человек может одновременно поместиться в корзину?

— Шестеро при полном вооружении.

— Мало, — вздыхает с сожалением и мгновенно теряет всякий интерес к нашей авиации. — Есть менее самоубийственные способы преодоления Канала.

Кто о чём, а вшивый о бане…

— Зато сотня таких пузырей, гружённых порохом, разнесёт половину Вены ко всем чертям собачьим! — последние слова Александр Фёдорович Беляков произнёс по-русски, но общий смысл высказывания Наполеон уловил.

— Вы собираетесь воевать с Австрией, Ваше Высочество?

Министра представили императору как моего родного брата, и тот упорно именовал его Высочеством, игнорируя официально доставшийся от признавшегося в отцовстве Сергея Николаевича Трубецкого княжеский титул.

— Мне никогда не нравились Габсбурги, Ваше Величество, — Александр Фёдорович ненадолго задумался, и выдал заранее отрепетированную фразу. — И моим первым указом будет объявление их вне закона. Не подскажете, в Париже нельзя недорого купить приличную гильотину?

— А-а-а… — начал было французский император, и замолчал, переваривая услышанное. И не произнёс ни единого слова до конца парада, пребывая в глубокой задумчивости.

Ещё чуть позже. Дом генерал-губернатора на Гончарной улице.

— И ты думаешь, будто он поверит вашей клоунаде? — Мария Фёдоровна поправляла причёску перед зеркалом, и чередовала вопросы выбора фасона и цвета шпилек с вопросами большой политики.

— Почему бы не поверить, дорогая? Если у него есть дурная привычка рассаживать родственников на каждый подвернувшийся под руку трон, то такая же может быть у других.

— А что это даёт нам?

— Ещё не знаю.

— Не поняла, — императрица с изумлением повернулась ко мне, оторвавшись от разглядывания себя в зеркале. — Ты затеваешь непонятные игры с неизвестным заранее результатом?

— Ну и что? Если хочешь рассмешить судьбу — расскажи ей о своих планах на будущее.

— Бред.

— Как и любая политика.

— Так нельзя.

— Ну почему же?

Мария Фёдоровна пожала плечами:

— Как знаешь. Но ты не боишься, что Бонапарт заключит союз с австрийцами?

— Даже надеюсь на это.

— Зачем?

— Если твои любимые германские карлики наконец-то решаться объявить Вене войну, как обещали в добром десятке писем, то мы получим замечательную европейскую драку на ближайшую пару-тройку лет. И отсрочку для нас, соответственно.

— Тянешь время?

— И его тоже.

На торжественном приёме, состоявшем из ужина, концерта и танцев, Наполеон несколько раз пытался начать разговор о делах. Я дипломатично увиливал, и, в конце концов, французскому императору пришлось отбросить всяческие уловки и спросить прямо в лоб:

— Что обозначают слова Вашего брата, Ваше Императорское Величество?

— О гильотине и Габсбургах? — недовольно морщусь, всем видом показывая, насколько меня тяготит поднятая тема. — Князь был пьян, потому не стоит принимать его высказывания слишком близко к сердцу.

— И всё же…

— На самом деле я обещал ему шведскую корону. Но пусть это останется между нами, Ваше Величество.

— Можете полагаться на меня.

Поверил? Сомневаюсь. А что он ещё хотел услышать? И, кстати, что сам хотел сказать? Сделать пару намёков? А давайте-ка возьмём корсиканское величество под локоток и доверительно наклонимся к уху. Ну, почти наклонимся, принимая во внимание мой рост.

— Мне хотелось бы принести официальные извинения за недоразумение с Вашим конвоем, Ваше Величество.

— Расстрел безоружных людей можно назвать недоразумением?

— Или подавлением бунта, если так будет угодно. Но, согласитесь, в Европе не слишком хорошо подумают о человеке, приведшем бунтовщиков на территорию союзного государства. И ещё… у нас в стране очень нервно относятся к солдатам иностранных армий. Клинически, так сказать…

И что я тут распинаюсь? Из-за него Багратион погиб, а приходится извиняться. Запомним, и когда-нибудь предъявим счёт к оплате. А проценты пусть копятся.

— Не будем больше об этом, — Наполеон чувствует настроение и идёт на попятную. Ссориться сейчас ему невыгодно.

А когда станет выгодно? Завтра? Послезавтра? Или через пять минут?

— Да. Ваше Императорское Величество, между двумя великими державами не должно быть никаких недомолвок. Не будем радовать наших врагов ссорами из-за пустяков.

Видно, что Бонапарт свой конвой пустяком не считает, но при упоминании общих врагов заметно оживился:

— Лондон, как и Карфаген, должен быть разрушен?

— Приятно видеть единомышленника.

Идиллию нарушила Мария Фёдоровна, вознамерившаяся непременно станцевать с французским императором:

— Ах, Ваше Величество, просто преступно лишать дам Вашего общества!

Избавленный таким образом от Наполеона, я бочком-бочком выскользнул из залы и направился в курительную комнату, где был перехвачен Кутузовым.

— Какие впечатления, государь?

— Знаешь, Миша, он не дурак.

— Догадываюсь.

— А потому ссориться с нами из-за Австрии не будет.

— А мы с ним?

— Из-за Австрии? Это даже не смешно.

— Тогда что ты вообще от него хочешь?

— Денег.

— Жадный?

— Хозяйственный. А война слишком дорогое удовольствие.

— Тебя послушать, так мы вообще не должны воевать.

— В идеале — да. Но разве идеал когда-нибудь достижим?

— Философствуешь. Так мне к чему готовиться?

— К войне, разумеется.

— А сам говоришь…

— И что? Она не зависит он моей говорильни — она будет, Миша.