Часть первая
Когда Сапар-ага проснулся, солнце давно уже встало. Справа на стене играли солнечные зайчики: то съёживались, то расплывались в полстены, то вовсе исчезали — это за окном покачивались от ветра ветви старого абрикосового дерева. Не веря глазам, Сапар-ага огляделся: он лежал посреди комнаты на кошме. Один. Дышать сразу стало так легко, словно перед ним было поле без конца и края. Красота! Ни кроватей, скрипящих от малейшего движения, ни больных, стонущих от недугов. Человек проснулся в своём собственном доме. Дай бог всегда теперь просыпаться в своём доме. Да, Сапар, ты дома. И как ты только выдержал — пять месяцев отлежать в больнице?!
Боли в пояснице не чувствовалось. Повернулся — нет, не больно. Ну вот и всё, одну ночь проспал по человечески, и никакой боли. Сколько раз упрашивал он этого парнишку, врача, чтоб разрешил ему лечь на пол, — ни в какую! А что может быть удобнее? Неужели кто-нибудь и вправду способен спокойно спать, когда тело его подвешено на железной сетке? Ведь вся тяжесть давит на поясницу — как же не ломить? Нет, спине нужна твёрдая опора!
Где-то рядом трижды прокукарекал петух. Все три раза он кукарекал так старательно, что казалось, сейчас надорвёт глотку. Проспал негодник рассвет, а теперь наверстать старается. Нет уж, стар, видно, ты, петух, в голосе ни чистоты, ни лихости прежней…
Сапар-ага стал вспоминать сегодняшний сон, но что-то не очень получалось, вроде бы вот только сейчас видел его, а половину забыл… Как будто Гер-оглы ему приснился, ну да, точно — Гер-оглы, а сейчас почему-то кажется, что вовсе не Гер-оглы, а покойный Ямат, да будет земля ему пухом.
Снилось ему такое: холмы, много холмов, а кругом пушки бьют, совсем как в кино. И на вершине одного из холмов сидит… Гер-оглы? Нет, Ямат! Точь-в-точь как живой — и лицо, и глаза, только одет необычно: на голове тельпек роскошный, на плечах шёлковый халат. В общем, Ямат это был, конечно, Ямат, а говорит: «Я — Гер-оглы!» И Сапар ему поверил — это во сне, конечно. Может, потому, что сабля у него на боку, блестящая такая. И рукоять камнями украшена… Рядом с Сапаром Агаджан стоит, сын Ямата, и тоже считает, что это не отец сидит на холме, а Гер-оглы.
А тот смотрит на них и говорит: «Я коня своего потерял, Гырата, давайте поищем». И вот они все втроём бродят по хлопковому полю, только ничего они не ищут, никто уже и не помнит, что конь пропал. Да и Гер-оглы вроде уже не Гер-оглы… Ни сабли ка нем, ни дорогого тельпека, фартук спереди, как у сборщиков хлопка… Всё-таки это Ямат.
Сапар-ага лежал в полузабытьи, дремал, пребывал меж сном и явью. С чего ему такое приснилось? Может, Пигам виноват? Скорей всего он — уж больно странные разговоры вёл. Он вообще какой-то чудной. Под шестьдесят человеку, а послушать, так он за свою жизнь ни единой книги не прочёл, кроме «Гер-оглы».
Да ещё когда читал-то — на старом алфавите. Он и в больницу с книжкой явился. Говорит, и на войну её брал. А чего ему книгу с собой таскать, когда он её назубок знает, от корки до корки? Книжка-то видно, что старая: листочки все пожелтели, пообтрепались, а переплёт новый — три раза, говорит, переплетать отдавал. " Велю, чтоб и в могилу её со мной положили. Она ведь никому не нужна, внуки читать её не станут, в школах теперь другие буквы учат. К тому ж они вместе со мной наизусть всю книгу выучили. Одного опасаюсь: вдруг мулла скажет, грех, мол, книгу в могилу класть? От них, от проходимцев, всего ждать можно. Недавно пристал один, почему, дескать, намаз не читаешь. А я, говорю, своё читаю — про Гер-оглы. Ты, говорю, знаешь Коран наизусть? Не знаешь. И вообще ни черта в нём не смыслишь. А я в своей книге каждое слово постиг! Когда, говорю, было такое, что бы вы, муллы, использовали Коран людям на пользу? Вот, говорю, с немцем мы войну вели, не на жизнь, а на смерть бились, какая народу польза была от Корана? А? Молчит. А что он может сказать, они ж, бессовестные, и понятия не имеют, какой такой фронт. Бывало, стану рассказывать, как нас Гер-оглы на фронте выручал, они только рты нараспашку. Помните, говорю, у Гер-оглы собачий бой? Помнят они, как же! Ничего не помнят, ничего не знают, им только молитвы бубнить!»
А ещё Пигам говорил, что если Гер-оглы на фронт попал, он не то что до генерала, до маршала бы дослужился. И между прочим, Пигам считает, что наши командиры наверняка изучали военное искусство Гер-оглы, доказательство у него есть. На Северном Кавказе дело было. Столкнулись наши с немцами возле ущелья. Узкое такое, глубокое, горы кругом — взглянешь на верхушку, шапка с головы падает… Людей у немцев побольше, да и пулемётов у нас маловато… Командир был русский, молоденький паренёк, беленький такой, стеснительный, словно девушка, чуть что — до ушей краснеет. Вот он и говорит: «Заманим, товарищи, немцев в ущелье, выждем, а дотом навалимся и перебьём!» Так и сделали. Покрошили тогда фашистов, мало кому уйти удалось, Пигам уверяет, что командир наш тактику Гер-оглы применил. «Помнишь, — говорит, — такое место есть, где Гер-оглы «собачью драку» устроил шахским войскам? Я за тот бой медаль получил… Хотел потом прочитать командиру это место, да ведь он, ни словечка по-туркменски. А я тогда по-русски не силён был, потом-то навострился, что хочешь мог объяснить, да только командир наш к тому времени погиб уже. Хороший парень был… Замечательный…
Да, Пигам, много хороших парней полегло от немецких пуль… Вот и Ямат среди них. Ты вчера сына его, Агаджана, видел — из Ашхабада приехал. Узнал, что Сапар-ага в больнице, пришёл навестить. На отца очень похож — прямо одно лицо. А отец на кого? Наверно, на Гер-оглы, иначе с чего бы ему являться в облике Гер-оглы?
Надо будет Пигаму сон рассказать… Через десять дней в больницу идти — провериться врачи велели, заодно и Пигама навестить молено будет. Если, конечно, ещё не выпишется. Дай бог, чтоб выписался! Натерпелся человек лиха… Мало того, что всю войну прошёл, теперь вот на старости лет сердечная болезнь прицепилась…
А рассказчик Пигам замечательный, так бы и слушал его всю ночь, что про войну, что про Гер-оглы… Зайти к нему, посидеть, послушать, а потом сон свой ему рассказать и про Ямата, подробно, обстоятельно… А как выпишется Пигам из больницы, надо пригласить его в гости. Яматов дом ему показать, поле хлопковое, на котором тот трудился, не жалея пота… Да и самому неплохо бы побывать на том поле, давно уж тянет туда, как лёг в больницу, так и начала тоска грызть…
Сапар-ага сел и стал торопливо одеваться. Прямо сейчас и надо идти. Если сразу, с утра, не выбраться, односельчане пойдут один за другим, конца краю им не будет — так до вечера и просидишь в постели. А сиденьем да лежаньем он сыт по горло — худшего наказания не придумаешь.
* * *
Шагая неторопливо и размеренно, человек с посохом вышел из села. Солнце стояло уже высоко и прогревало даже через плотный чекмень, спине было хорошо, приятно. Какой денёк, а? Бывают же такие чудесные дни! Небо ясное, воздух чистый, прозрачный, и кругом тишина удивительная. И ничего не нужно Сапару, кроме этой прозрачной тишины и покоя. Почти целый год провёл он в постели. То сердце мучило, а потом поясница принялась. Как начало прихватывать — сил нет. Боялся, скрючит… И откуда эта болезнь проклятая? Название-то какое — не выговоришь, чтоб оно пропало! Сгорбиться, скрючиться в три погибели — ничего хуже быть не может. Жить-то осталось всего ничего, да ещё и на небо не взглянуть! Нет, уж лучше сразу конец. Хорошо, обошлось — прямой остался. А вот ровесница его Карагыз пятнадцать лет как в дугу согнута. Она, правда, не больно горюет. Чуть не землю пашет носом, а без дела не сидит. Встретишь её: «Куда это ты, Карагыз, направилась?» — «Да у жены племянника Мурада мальчонка занемог, проведать надо». — «Твоё ли это дело, Карагыз? Легко ли тащиться по такой жаре? Понимают, небось, не обидятся». — «Пускай я тащусь, да на своих ногах! Пока жива, на чужом горбу ездить не собираюсь!» Права старая. Пока жизнь теплится, человек жить хочет: ходить, видеть, слышать…
Занятый этими мыслями, Сапар-ага и не заметил, что идёт быстро, совсем как молодой. Что-то ты больно разогнался, Сапар. Замедлил шаг, прислушался — вроде тихо внутри, нигде не болит. Попробовал идти ещё быстрее — появится одышка или нет? Никакой одышки! Вот это да! Если б не борода в полгруди, припустил бы сейчас бегом, как мальчишка!
Сапар-ага шагал быстро, как-то особенно лихо помахивал посохом — всё равно никто не видит. А потом взял да и запел потихоньку. А чего не петь — вокруг ни единой живой души.
Так он дошёл до обсаженного тутовником арыка. Остановился на мостике и, словно разглядывая внутренность только что отстроенного дома, любовным неспешным взглядом окинул лежавшее перед ним поле.
— Ну вот я и пришёл! Вот и довелось нам свидеться!
Старик произнёс это вслух, хрипловатый голос его чуть заметно дрожал. От волненья, от нежности… Как благодарен он был осеннему дню, его безлюдью, его огромной, глубокой тишине: он мог спокойно, один на один беседовать с родными полями.
Сапар-ага перешёл мост и с замиранием сердца вступил в хлопковый разлив. Ветви хлопчатника цеплялись за полы его халата, словно хотели задержать, остановить… Друзья, не торопитесь… Сейчас, сейчас я всё расскажу вам, я объясню, почему так долго не был. Дайте только вдоволь надышаться…
Сапар-ага присел на корточки и с жадностью втянул с себя пряный дух поля — аромат хлопчатника, смешанный с запахом влажной земли. Навечно он с ним, запах хлопка, неповторимый и незабываемый, как аромат только что испечённого чурека. Интересно бы знать, когда его ноздри впервые ощутили этот запах? Пожалуй, не вспомнить. А может, в один и тот же день познал он эти два запаха: запах хлеба и запах хлопка — в тот день, когда родился? В тот день во дворе пекли чуреки, а рядом поспевал хлопок… Ягды-ага, отец Сапара, окучивал кетменём хлопчатник, когда ему сообщили, что родился сын. Хлопок и хлеб, хлеб и хлопок. С тех пор, как Сапар помнит себя, это были главные заботы семьи.
Но как пахнет, а? Другое время, другие люди, и поле теперь выглядит иначе. А вот запахи — хлеба, хлопка — они неизменны.
Сапар-ага набрал полную горсть хлопка, белого, чистого, и молитвенным движением — сверху вниз — провёл им по лицу.
Семечко прилипло к губам, Сапар-ага раскусил его и, когда оно хрустнуло на зубах, сказал негромко;
— Пора собирать. И быстрей, без задержки.
Он поднялся в полный рост, внимательно поглядел вокруг. Поля. Ровные и бесконечные. Хлопок, хлопок и хлопок, ничего, кроме поспевающего хлопка. Но Сапар-ага глядел так пристально, так жадно, словно мог увидеть что-то ещё… И увидел: межи, рассекающие поле на делянки, бесчисленные арычки, бегущие от одной делянки к другой. Дорога. Старая дорога, та, что распахана лет тридцать назад. Скрипят арбы, слышатся голоса. Идёт уборка.
Сапару-ага стало вдруг грустно. Почему-то вновь вспомнился «Гер-оглы», то место, где состарившийся богатырь, готовясь к смерти, прощается с родной землёй. Обходит он поля сражений, где с верными своими джигитами доблестно бил врага, идёт и туда, где вместе со всем народом устраивал великие пиры. Самое печальное место в книге. Пигам всякий раз расстраивался, доходя до этой главы…
Сапар-ага тряхнул головой. Совсем ты очумел, старик. Нашёл с кем себя сравнивать — с Гер-оглы! Ямата — ещё куда ни шло, а себя? Вот уж точно в пословице сказано: кузнец коню подкову куёт, а лягушка тоже лапу суёт.
Сапар-ага усмехнулся. Видение ушло, растаяло. И вроде уж не так грустно. И на душе посветлело. И боли по-прежнему никакой: ни в сердце, ни в пояснице…
Это радость — встретиться с прошлым, с дорогими людьми, которых нет. Он придёт сюда и завтра, и послезавтра, он будет сюда приходить, пока не откажут ноги…
Старик не спеша ступал по мягкой земле междурядий. Она, податливая, оседала под ногами, и он видел на ней следы бесчисленных ног, он даже, ощущал их ступнями…
Вон, видится ему, за парой быков неторопливо вышагивает Овез. Управляться с культиватором он вполне может одной рукой и, чтоб вторая не болталась без дела, всё время помахивает кнутом. Пусть помахивает, беды нет — не больно-то кнут обжигает бычьи спины. Овез — человек сердобольный, скотину зря истязать не станет. Тихий, немногословный, жалостливый. И устали не знает. А лениться — так просто не умеет он этого. Дадут ему поручение, выслушает, кивнёт и пошёл. И можешь не сомневаться: всё будет сделано в лучшем виде.
«Бог в помощь, Овез! Как делишки?» — «Нормально, Сапар-ага». — «Ну и хорошо… А вот на той высокой карте хлопчатник сохнет. Надо бы воды побольше дать»… Овез молчит. — «Мороки нам с этой картой… — не глядя на него, вздыхает Сапар-ага. — С запруды хоть глаз не спускай… Кандыма к поливальщикам пришлось перебросить, у Акмурада, говорят, опять приступ. Сколько ему твердил: чего мучаешься, иди в больницу, пусть врачи живот тебе разрежут. Не соглашается. Ума не приложу, что делать о той картой?.. Слышишь, Овез?» — «Как не слышать — слышу. Я пойду». — «Куда? К запруде? Ты же весь день за культиватором ходил, холка в мыле!» Молчит» улыбается: чего, мол, ты крутишь, Сапар-ага? Брось хитрить! Всё равно тебя насквозь видно. «Хороший ты парень, Овез, — вздыхает Сапар-ага. — Ты вот что… Ты тогда ступай сейчас в село, передохни, поешь. Я пока тут за тебя управлюсь».
Побольше бы таких людей! Не пришлось бы тогда бригадиру то и дело к Овезу приставать то с одним, то с другим… Золото — человек. И отец его Сахет такой же был: дельный, немногословный. Настоящие крестьяне — они все молчуны, болтливых земля на терпит. За тридцать пять лет бригадирства Сапар-ага твёрдо убедился в этом.
Десять лет уже как Овез в городе. На стройку поступил. Замечательный, говорят, каменщик. Возможно вполне. Это ж не кто-нибудь, Овез: такой в любом деле — находка. А всё-таки неправильно это. Овеа для земли рождён, место его здесь, в поле. По зубам бы тех, кто обидел его, уйти заставил! Разве они Озеза? Они землю обидели! Убери их вовремя, не обеднял бы колхоз, не стали бы люди с насиженных мест сниматься. А то уходили один за другим, и что им скажешь? У каждого дома шесть-семь ртов, кормить, одевать надо. На что? На какие доходы? Целый год мозоли натираешь, а от кассы не солоно хлебавши идёшь. Хочешь, чтобы человек работал, хлеба ему сперва дай. А как же иначе? Иначе не выйдет.
Он тогда не раз с начальством толковать пробовал.
«Что ж это ты, председатель, таких людей отпускаешь? Да ещё со спокойной душой?» — «Каких таких людей?» — «Таких, как Овез». — «А кто такой Овез? О ком речь?» — «Эх, председатель!.. Три года людьми командуешь, а Овеза, сына Сахета, не знаешь!» — «Да их у нас полно, Овезов! Всех не упомнишь!» — «Зачем всех! Всех не обязательно, а Овеза, сына Сахета, знать должен. Иначе председатель из тебя, как из…» — «Слушай, яшули, ты брось этот тон! Со мной начальство и то не позволяет! А насчёт твоего Овеза имей в виду: держать не будем. Кто хочет уходить, скатертью дорожка! Только, когда поумнеют, обратно проситься будут, не выйдет номер! Хоть на коленях стой! Нам сейчас немножко потерпеть. Слух идёт, на целину скоро выходить будем. А тогда только не прозевать — засеять побольше! Воды-то будет — залейся! Тем более, приятель у меня при этом деле. Ключ от плотины, считай, в наших руках. Да ты не хмурься, Сапар-ага, я дело говорю. Всё так и будет! И хлопок станем убирать машинами. Увидите, какие доходы пойдут! По радио только о нас разговору будет!» — «Да… Сказки ты хорошо научился рассказывать». — «Это, Сапар-ага, не сказки. Плохой ты бригадир, если перспективы не понимаешь!» — «Перспектива перспективой, а вот сегодня как быть?» — «Сегодня день был и прошёл. Главное — впереди. Нам бы только на целину выйти! Начнём дела проворачивать!»
Не договорились они с председателем, не вышло у них взаимопонимания. А тут как раз сердце стало пошаливать, и ушёл Сапар-ага из бригадиров. А сына в город не отпустил. «Ты знай трактор води, сынок! Как-нибудь перебьёмся, с голоду не помрём. А помрём, так на родной земле!»
Сыну такое можно сказать, а чужому не скажешь…
Сейчас ничего, сейчас всё наладилось. Уж лет пять, как порядок в колхозе. Новый председатель — человек дельный, понимающий. У него главная забота — люди. Кто ушёл, всех вернуть старается. По домам ходил: посидит с людьми, потолкует за чайком… Многих воротил. Ораз в колхоз вернулся. И правильно сделал, не прогадал. В прошлом году трактористам на круг по пятьсот рублей в месяц вышло. Возвращаются люди… Уж на что Байджи Сытдыхов, говорили, совсем пропал, — на рынке торговал, — и тот вернулся, в тракторной бригаде работает, помощник бригадира. Только вот мотоцикл из города привёз, треску от него — житья нет!
Овез так и не вернулся в колхоз. Может, председатель не сумел с ним поговорить? В таком деле подход нужен. А может, вообще забыл про Овеза? Мудрёного ничего нет, вполне мог забыть, дел у председателя по горло. В селе, не сглазить бы, народу несколько тысяч, а он один. Надо помнить. А может, скажет: «Не забыл я про него, Сапар-ага, просто считаю — рано или поздно сам вернётся». Это, конечно, верно. Вернётся Овез, никуда не денется. Некуда ему деваться от земли. Дома научился строить? И слава аллаху, колхозу строители позарез нужны. Южный стан совсем обветшал, давно пора сносить. Вот пусть и займётся. Ты ж свой, вырос тут, на этом поле. Может, конечно, обижен ты сильно, ждёшь, чтоб позвали тебя? Тогда что ж? Тогда я пойду к председателю, с ним к тебе явлюсь — уговаривать, чтоб вернулся. А потом ты будешь новый стан строить, а я тебе помогать… Посидим, потолкуем, прошлое вспомним. Помнишь, возле того заросшего арыка шалаш стоял, мы с тобой там чаёк попивали? Ты, бывало, всё помалкивал. Ну да ничего, опять я буду говорить, ты послушаешь. Нам с тобой есть что вспомнить…
Над головой с рёвом пронёсся самолёт. Сапар-ага вздрогнул и, придерживая рукой тельпек, задрал голову, взглянул на небо. Самолёт уже ушёл далеко на запад, унося с собой свой рёв. Потом развернулся и, снизившись, стал опылять поля.
Забыв обо всём на свете, Сапар-ага загляделся на это зрелище. Самолёт летит низко, его сейчас даже и не видно, только густой пышный серый хвост, словно пыль за идущей по дороге машиной. И вдруг хвост оторвался, самолёт резко взмыл вверх — глаза старика едва различили вдали неясные его очертания.
Да, велики стали колхозные земли… Вот собери попробуй весь этот хлопок руками! Ни за что не собрать. Но человек догадлив. Сначала машину придумали, теперь вот — порошок с самолёта сыплют. Посыплют, и лист опадать начнёт. Конечно, красоты той уж не будет. Не увидишь, как в тёмно-зелёной листве сияют белоснежные комочки хлопка. Что же делать?.. Побитый заморозком хлопчатник тоже грустное зрелище, а ведь если заморозок вовремя листву снимет, для урожая только польза.
Да… Придёшь на рассвете, тронешь рукой листья — мокрые. А потом, как пригреет солнышко, ссохнутся, съёжатся, словно кожа на углях… Теперь заморозков не ждут, не хотят рисковать. Только вот не торопятся ли? Конечно, может, где и не угадают: поля-то вон они — ни конца им, ни края. Да, без техники, без науки теперь не обойтись. Техника, она облегчает крестьянский труд, очень облегчает, тут возражать не приходится, а только и о красоте думать надо — жалко раньше времени поля оголять, лишать их зелёного убора. Можно, наверное, такую машину изобрести, чтоб красота не страдала, чтоб убирать хлопок прямо с зелёных кустов. Сделают такую машину, придумают; учёные — они всё могут. Уж если ворохоочиститель придумали!..
О ворохоочистителе поговаривали давно, хотя пока что никто его в глаза не видел. Машину ждали, очень ждали, надеялись, что избавит она наконец людей от мучений с куреком, повторявшихся каждую осень.
Ноябрь. Побитый морозом хлопчатник. Из раскрывшихся коробочек давно уже выбрали волокно, остались лишь сухие створки с острыми, как шильца, концами. Теперь наступила пора курека — предстояло выбирать хлопок из нераскрывшихся или раскрывшихся наполовину коробочек.
Вечером сборщики клали на весы огромные мешки, доверху набитые этими коробочками, взвешивали их, и каждый нёс свои мешки домой. Утром на тех же весах, в тех же мешках взвешивали уже очищенный хлопок. Ночь лежала между вечерним и утренним взвешиванием, и какая ночь!
Человек намаялся за день, пришёл домой, выпил чаю, поужинал. Теперь бы лечь ему, распрямить натруженную спину. Не тут-то было — на дворе ждут полные мешки курека.
И снова дайханин принимается за работу. В работе участвует вся семья: и старики, и дети. Если у тебя быстрые пальцы и много помощников, тебе, может быть, удастся управиться к полуночи. Если нет, будешь сидеть до рассвета. Руки ничего, руки привыкли — сами собой действуют, а вот глаза подводят — то и дело слипаются. Ткнёшься подбородком в грудь, вздрогнешь, и опять рука привычно тянется к мешку, опять пальцы начинают дёргать волокно из коробочек. Но проходит минута, другая, и снова слипаются глаза и голова падает на грудь…
В такие ночи выручала только бабушка Мамаджан с её сказками.
В каждом туркменском селе была, наверное, в те годы своя старуха-сказочница. Честь и хвала этим добрым волшебницам.
Сапар-ага и сам любил захаживать по вечерам к бабушке Мамаджан. Придумает, будто сыну её задание нужно дать, для вида потолкует с ним, а потом пристроится где-нибудь у двери и сидит — слушает…
Выпил одну пиалу, вторую, третью… Надо приниматься за дело. Горсть за горстью берёт он из ближайшего мешка курек и чистит, чистит — уходить отсюда не хочется.
В комнате полно. Не только все соседские ребятишки — и взрослые явились со своими мешками. Сидят тихо, только руки снуют, — слушают бабушку Мамаджан. А та и рада: то говорит быстро, складно, то петь начинает, если где стихи, да так звонко, чисто… И откуда только силу берёт, такая маленькая, сухонькая, невидная? Личико, словно яблоко печёное, рот провалился, а как заведёт — до утра может сказки говорить, было б только кому слушать.
А где она этому научилась? И сказок она знала бессчётно, и дестаны всякие. Память какая: не то что людей, каждого дэва по имени назовёт — и случая не было, чтоб обмолвилась. Почему за сказки нельзя трудодни начислять? Великая колхозу помощь была от сказок бабушки Мамаджай.
Но вот наконец ворохоочиститель прибыл. Пудак привёл машину на прицепе «Универсала». Как добрались до бригадного хармана, ребятишки машину облепили, словно муравьи кусок сахара. Стоят, смотрят, будто свадьба какая. Да и взрослых собралось немало.
Ждали чего-то необыкновенного, а машина оказалась небольшая (молотилка раза в три больше), и вида особенного нет. Колёса, как у ишачьей арбы, только железные. А куда ж тут курек закладывать? Не видно что-то… Если она по одной коробочке разгрызать будет, не много наработает.
Председатель колхоза приказал с того дня ни одного грамма курека домой не давать — чистить будет машина. Ребятишки-то, конечно, запрыгали от такой новости, а взрослые молчат, переглядываются. Курека навалена целая гора, а машина пока что стоит, не шелохнётся…
Чем выше поднималась гора курека, сваленного на чистой глиняной площадке, тем тревожней становилось на душе у Сапара. Главное, Пудак уж больно ненадёжен — ходит-бродит с ключом в руках, то к трактору подойдёт, то в машине гайку покрутит… Надел, проверил ремень, потом опять снял… Чего он тянет? Если каждое колёсико крутить, до утра прокрутишь…
Болтает он много. У Овеза бы ему поучиться — тот слова лишнего никогда не скажет, а всё сделает в срок. А этот говорит, говорит… Разве можно всем людям объяснить? Любопытным конца не будет. Нет, если так дело пойдёт, работы от него не дождёшься. Ночь проболтает, а завтра, глядишь, изъян какой-нибудь сыщется, в город нужно за частями. А если дождь? Машина эта, говорят, не берёт хлопок, если хоть чуть влажный. Эх, не надо было председателю торопиться! Наладили бы машину, тогда уж и объявлять людям. Пусть бы уж промучались ещё ночку…
Машину наконец запустили. Широкая труба засасывала курек, сзади вываливался хлопок, а измятые, истерзанные створки коробочек отлетали далеко в сторону.
Сапар взял горсть хлопка. Хлопок был тёплый, как мука из-под жерновов, и совсем не похож на очищенный вручную. Мелкий какой-то. Словно пыль.
Сапар обошёл машину, остановился против того места, откуда вылетали пустые коробочки, и замер, потрясённый. Сколько ж тут невыбранного хлопка! Есть даже совсем нетронутые. Нет, так дело не пойдёт! Пускать на ветер добро, чтоб только сказать, что избавились от тяжёлого труда?!
— Выключай машину, Пудак!
— А что такое?
— Ты погляди, что она делает! Хлопок же пропадает!
— Мелочи!
— Ты знаешь что… Ты дома за скатертью щедрость свою проявляй. Останови машину!
— А ты что ж думал, как руками будет? Машина она и есть машина.
— Мне такая машина не нужна!
— Не нужна, иди к председателю, с ним толкуй.
И потом, не разбираешься в механизме, не суйся.
Спросил бы лучше, чем панику поднимать. Мы ж это всё ещё раз через машину прогоним. Шёл бы ты домой, Сапар-ага, чайку бы попил в своё удовольствие…
— Ладно. Я уйду. А ты всё-таки взгляни, Пудак, может, чего не так? Может, не отлажена она?
Пудак укоризненно покачал головой, но всё же остановил машину и, открыв вал, принялся очищать зубцы.
Сапар-ага пошёл домой. Только зря. Всё равно ни от чая, ни от ужина не было ему никакого удовольствия. Он забрался под одеяло, и пока не одолел его сон, перед глазами громоздились измятые, лишь наполовину очищенные коробочки. Потом неопорожненных коробочек стало столько, что Сапар окончательно убедился: один вред от этой машины! И он стал страстно молить аллаха, чтоб она сломалась. Но машина и не думала ломаться, давно уже наступила ночь, а она грохотала всё громче и громче…
Машина и во сне не давала покоя Сапару-ага. Он стоит на огромном хармане. Кругом пусто — в зубах ковырнуть нечем. И посреди этого пустого хармана сидит со своей прялкой бабушка Мамаджан, крошечная — с кулачок. Ни людей, ни трактора, только один этот ворохоочиститель. Старушка так увлечена работой, что даже не замечает Сапара. Подошёл, а она и головы не поднимает, сказала только: «Курека нет, не ищи. Дэвы его унесли.» — «А ты чего тут сидишь?» — «Да стара стала, сил нет подняться». И тут затарахтел мотор. Створки хлопковых коробочек летят прямо на старушку. Они засыпают бабушку Мамаджан, она уже скрылась под ними. Она сейчас погибнет, задохнётся под этим ворохом!.. Обливаясь потом, Сапар бросается на помощь. Он хочет ухватить старушку за руку, но в ворохе курека не может отыскать её руку. Он разгребает ворох — нет. Старушка исчезла. Только бесчисленные, нетронутые, полные хлопка коробочки погребены под отходами.
Сапар проснулся весь в поту, с трудом перевёл дыхание. Потряс головой — мусор, под которым исчезла бабушка Мамаджан, стоял у него перед глазами.
— Слушай, — позвал он жену, — в селе спокойно? Никто не умер?
— Да что ты! С чего ты взял?
— Сон плохой видел…
На харман он пришёл ещё до рассвета. Площадка была пуста, от вчерашних ворохов не осталось и следа. Машина по второму разу прогоняла не полностью очищенные коробочки.
Работа подходила к концу. Пудак и четверо его подручных, с головы до ног обсыпанные хлопковой пылью — даже брови, ресницы были у них в пыли, — молча поглядели на бригадира красными от бессонницы глазами. Сапар подошёл к вороху, покопался в нём — неочищенных коробочек не было. Он успокоился. Увидел набитые хлопком мешки, рядком стоявшие под навесом, и пробормотал невнятно:
— Молодцы, не сглазить бы. Большое дело сделали. Вон сколько наворотили… — Бормоча эти слова, Сапар, сам того не замечая, пересчитывал мешки.
* * *
И это воспоминание ушло. И снова всё вокруг изменило свой облик. Теперь перед мысленным взором Сапара появился большой, с заросшими берегами арык. Чуть поодаль дувал, обветшавший, кое-где обвалившийся. Сапар стоит на краю хлопковой карты, а на бугорке, в двух шагах от него, уронив голову на грудь, сидит Ямат.
Да, так оно и было. День был погожий, ясный, вроде сегодняшнего, и такая же тишина стояла кругом. Только не было в той тишине нынешнего покоя, то была совсем другая тишина.
— Значит, уходишь, Ямат? Дай бог воротиться живым, здоровым… Когда отправляетесь?
— Завтра утром.
— Много вас?
— Из нашего села человек двадцать.
— А из других тоже есть?
— Есть. Много…
— А вот меня не, берут. Говорят, не гожусь;
— Правильно, на фронте тебе делать нечего.
— Да пойми ты, Ямат, добро бы я был хромой или косорукий. А то силищи во мне, как в том дэве, а я с ребятишками оставаться должен! Веришь: каждый раз, как уходят люди на фронт, со стыда готов сгореть. Хоть бы уж вытек он у меня, что ли, глаз этот, когда я его проткнул в детстве-то. А так — и глаз при мне, а не гожусь! До войны меня не брали на службу, но я думал, сейчас время военное, особо разбирать не станут. Толкую военкому: возьмите, а он мне: там, мол, стрелять надо, а не ишаков пасти. Я говорю, не все же стреляют, и других дел на фронте много, а он говорит — других на твою долю и в тылу хватит. Я так думаю, не в глазе причина, просто года уже не те, сорок три — не двадцать…
— Да не мучай ты себя, Сапар! Все знают: ты человек честный, не по своей воле остаёшься.
— Тебе легко говорить. А как я вдовам в глаза буду смотреть? Как я буду смотреть на женщину, когда ей похоронную принесут? Почему муж её погиб, а я живой перед ней торчу? Мука это, казнь!.. Ладно… Возвращайтесь с победой. О семьях не беспокойтесь. Солтанджемал твоей поможем… Хлопок соберём без потерь, весь соберём, до последнего волоконца. Письмо тогда напишу, отчитаюсь. Подумать только: вон, оказывается, какой год потребовался полю, чтоб невиданный урожай выдать. Гляди, какие коробочки! А раскрылись как дружно!..
Они вместе прошли по междурядью, осматривая хлопчатник. Коробочки свисали тяжёлые, полные — каждая с кулак. Многие раскрылись, а остальные треснули, и трещинки были похожи чем-то на улыбающиеся рты. Щедрая эта земля, надо только понять её. Ямат из тех, кто понимает, знает, что ей нужно. Эти полтора гектара Ямат один выходил. Солтанджемал помогала, конечно, но как затяжелела, вся работа легла на его плечи. Ямат выдюжил. Четыре месяца подряд не выпускал из рук кетмень да лопату. Возил из села коровяк, со ржавым ведром в руках ходил по междурядьям — разбрасывал. Когда сын родился, он на радостях заново взрыхлил землю, хотя хлопчатник был уже рослый. Теперь вон он какой стоит — загляденье! Повязывай фартук да выходи в поле. Да мешков побольше запасай.
— Жаль, убрать не успею. Собрать бы да и со спокойной душой…
— Ничего, Ямат, ты молодой, ещё не один урожай уберёшь…
Ямат ушёл. Остались жена, только что родившийся сын и полтора гектара хлопчатника с начавшими раскрываться коробочками.
Через два дня Сапар снова обошёл участок Ямата. Спелые коробочки почти все раскрылись, медлить с уборкой нельзя, пойдут потери.
— Бог в помощь, Бебек!
— Здравствуй, бригадир!
— Как Нурлы, наезжает хоть когда?
— Без трёх дней пять месяцев глаз уже не кажет. Будто на фронте. Пускай ты чабан, в пустыне живёшь, имеешь ты право хоть раз в полгода домой заглянуть?
— Заглянет, Бебек, как будет возможность, так и заглянет. Думаешь, он по тебе не соскучился?
— Очень нужно ему по мне скучать! Ему бы только пески. Я другой раз девочкам своим говорю, как бы наш отец прямо из Каракумов на фронт не утопал…
— Он бы первым ушёл, если б не увечье.
— Увечье! Не увечному бы так с отарой управляться!
— Мужа похвалить решила? Ну давай, а то я человек сторонний, не знаю его… Вот что, Бебек, у Ямата на поле хлопок осыпаться начал. Что делать, а? Солтанджемал пока работать не может.
— Уж не знаю, Сапар, не знаю…
— Не годится так говорить, Бебек. Помочь надо. Дочку пошли. А то и сама сходи, собери немножко…
— Сходить-то можно, о чём разговор. Только ведь неловко как-то…
— Не пойму я тебя, Бебек. Туманно говоришь.
— Да я к тому, Сапар-ага, что как же без хозяина-то? Хоть бы на часок Солтанджемал вышла! Хоть бы самые первые коробочки… А то мало ли что сказать могут…
— Что могут сказать?
— Скажут: люди урожай растили, а Бебек собирает.
— Ну и удумала! Бестолочь ты, выходит! Я считал, ты умнее.
Сапар-ага сокрушённо покачал головой, пошёл дальше. Неподалёку работала жена Ходжи. Подошёл и остановился в растерянности — как с ней толковать, когда у неё яшмак на лице? Хорошо, деверь её, подросток, рядом был.
— Меред, скажи невестке, пусть с обеда переходит на карту Ямата.
— А мне как?
— Если скажет, чтоб с ней шёл, иди.
— Сапар-ага, она говорит, если Солтанджемал в поле выйдет… Что? Да говори ты погромче. Что?. А… Ладно, я ему скажу. Сапар-ага, она говорит, пусть Солтанджемал начинает, тогда и она придёт.
— Солтанджемал не может сейчас выйти, знаете ведь.
— Тогда, говорит, не пойду.
— Ну и не надо! Без вас обойдёмся!
После полудня Сапар повязался фартуком и сам пошёл на карту Ямата. Не разгибаясь, не подняв головы, дошёл до конца ряда. Злость его утихла. Если честно говорить, в чём-то они и правы. Может, и впрямь Ямату не очень приятно было бы видеть, как другие собирают выращенный им хлопок…
Когда второй фартук был наполнен, у Сапара заломило поясницу. Боль всё усиливалась. Он пытался собирать на коленях — легче от этого не стало. Сидя тоже ничего не получалось. Тогда Сапар решил плюнуть на эту боль. Люди от темна до темна не разгибаются, и ты не разломишься, не велик бай!
И боль отступила. Отступила перед его твёрдым решением собрать полный мешок. Вот набьёшь громадный канар, значит, выдержал испытание. Значит, имеешь право ругать тех, кто мало собирает. И никто уже не скажет про тебя: «Командовать да ворчать всякий может, попробовал бы сам с фартуком походить!..» Попробовал.
Первой, ведя с собой дочерей, пришла Бебек.
— Сообразила я, Сапар. Ты уж не сердись, что не сразу. Хлопок соберём и на Солтанджемал запишем. Ты так хотел?
С подростками-деверями пришли жена Ходжи и вдова Джумы, месяц назад получившая похоронку. Словом, вместе с Сапаром работало уже человек десять. Все молча делали своё дело — слышен был лишь шелест раздвигаемых кустов. Собрать бы хоть те, что раскрылись. А когда остальные коробочки пойдут, глядишь, и Солтанджемал окрепнет.
Ты, Ямат, главное — не беспокойся, тут всё будет порядке. И урожай соберём, и проживём как-нибудь. Как сообщишь адрес, бригадир Сапар сразу тебе напишет, отчитается за твой урожай до последнего килограмма. Будешь ты читать его письмо, а перед главами у тебя хлопок, хлопок… Вот этот самый! Разве его забудешь такой, — коробочки-то к земле кусты пригибают!
Три письма отправил Сапар Ямату, писал про дела, про семью его писал. Четвёртое написать не успел…
Выкорчевали сухие стебли, перепахали карту, а когда пришла весна и на пядь поднялась верблюжья колючка, поле снова засеяли. Распланировано оно было немножко иначе, но участок земли возле старого глинобитного забора по-прежнему называли «поле Ямата».
Потом забор срыли, засылали арычки, выкопали новые. На поле пришли новые люди, новое поколение хлопкоробов. Среди них был и сын Ямата — Агаджан.
* * *
Агаджаном Сапар-ага был очень доволен. Ну в самом деле, что, если бы Агаджан, не зайдя к нему в больницу, как ни в чём не бывало преспокойно уехал бы в Ашхабад? Что тогда думать? Уж покрутился бы Сапар с боку на бок длинными больничными ночами! Снова открылась бы старая рана, что осталась в душе с того недоброго лета. Чтоб оно пропало, то лето! Всё чаще вспоминается проклятое, спать не даёт по ночам. И хоть навестил его Агаджан, всё равно всю ночь прокрутился с боку на бок, кляня больничные койки. А койки-то ни при чём. Просто казалось ему, что парень глядит на него а сам думает: «Вот так-то, Сапар-ага, я человек великодушный, зла не помню, пришёл оказать вам внимание». Конечно, Агаджан никогда бы такого не сказал, да скорей всего, и не думал он ничего подобного, но уж такой у Сапара характер беспокойный…
Агаджан молодец, самую большую учёбу закончил. Теперь он учителем там, куда так трудно поступить. Из села, пожалуй, по учёности с ним никто не сравнится, разве только Тырры, сын Гока. Тоже учёный человек, только в последнее время с отравой этой, говорят, связался, потерял доброе имя. Да оно и так ясно было, что не получится из него большой человек, — об отце нисколечко не заботился. Так и умер старик без догляду…
Агаджан не из таких, то и дело мать навещает. Женился он, правда, в городе, по своему выбору, но и мать сумел уважить. Сватать Солтанджемал сама ездила, день свадьбы сама назначила. На всё село была свадьба. Молодые целый месяц здесь жили. А потом уехали и мать с собой увезли. Только она, бедняжка, месяца через два вернулась — говорит, нет ей жизни без родного села. Агаджан не препятствовал, а чтоб не тосковала в одиночестве, навещают её: то сам приедет, то жена. Нелегко это, конечно, люди они занятые, а что поделаешь — мать…
Прекрасный он парень, Агаджан. Может, потому и не попрекнул Сапара ни разу. А ведь как обижен был, не забывается такая обида. А может, и выпустил из памяти, он ведь тогда мальчонкой был. Возможное дело, только Сапару-то до смерти не забыть того случая. Ямат, уходя на фронт, как ему сказал: «Мы доверяем тебе заботу о наших семьях, детей своих малых на тебя оставляем…»
В то лето бригада Сапара засеяла двадцать гектаров целины. Основные земли бригады были поблизости от села, а новые далеко, в десяти километрах от дома. Воды её всегда не хватает, а то лето знойное выдалось — вспомнить страшно. Метался Сапар-ага меж двумя своими участками, с поливальщиками больше старался быть. Задует из пустыни ветер, поникнет, привянет хлопчатник, и Сапар голову опускает. Под вечер чуть прохладнее, расправятся листочки, глядишь, и Сапар ожил, посветлел…
В то время ввели новшество — трактор стали пускать перед поливом. Он бороздки нарезает для воды и одновременно вносятся удобрения. На три бригады один трактор, понятно, каждый бригадир подольше его задержать старался.
Назавтра с утра трактор должен был прийти в бригаду Сапара, на то поле, что возле села. Нужно было назначить двух мальчишек прицепщиками. Сапар-ага выбрал Агаджана и своего Сейитли. Истомившиеся на прополке мальчишки так и запрыгали от радости. Им лишь бы поинтересней, а жара — не беда, нырнул разок-другой в арык, и дело с концом.
Договорились, что до обеда на прицепе работает Агаджан, после обеда — Сейитли. Полдня работают, полдня отдыхают. Иначе нельзя, иначе не выдержать ребёнку. Они, глупые, за счастье считают: полдня свободы, хочешь — купайся, хочешь — гуляй. А каково это — полдня на прицепе высидеть, в жаре, в пыли, в грохоте — и понятия не имеют.
Мерван завёл свой трактор на рассвете. К трактору прицеплен был длинный ящик, наполненный азотом вперемешку с сухим навозом. Из ящика удобрения поступают в воронки, а оттуда по трубкам — в междурядья. Прицепщик должен следить, чтоб воронки не забивались. Если азот будет сыпаться через край и попадёт на листья, они могут сгореть.
Сапар-ага сам всё проверил. Ящик заправлен, Агаджан на положенном месте, в руках — палочка, помешивать в воронках. Всё в порядке, всё как положено, можно ехать на другой участок.
Сапар-ага сидел рядом с арбакешем, свесив ноги, и думал. Небо уже краснеет, скоро солнце взойдёт. Если сегодня оно будет палить так же, как вчера, плохо придётся хлопчатнику. Потому и чувствуется в предутренней тишине такое напряжённое ожидание. Конечно, не для всех так, посторонний, может, ничего и не почувствует, а он прямо кожей ощущает. Постороннему что? Поглядит на этот хлопчатник, порадуется: густой, плотный, словно туча тёмная осела на землю. Какой прекрасный хлопок! Сапар этого не скажет, не может он так сказать, потому что знает он всё доподлинно. Тот клочок и не заметишь, небольшой он, с несколько кибиток всего, а словно парша на голове — всё настроение портит. И как зимой при планировке он прозевал этот клочок? Теперь вот в низинке оказался, вода скапливается. Хлопчатник хоть и не пропал, а хилый стоит. Надо валками огородить — вода не так будет заливать — и подкормить. Догонит, наберёт рост, не будет вид портить.
В тот день Сапар хотел к вечеру вернуться в село, да не получилось, пришлось заночевать с поливальщиками. Вернулся лишь на следующий день под вечер. И сразу новость — Агаджан заболел. Горит весь. Не заходя домой, пошёл в дом Ямата. Мальчик лежал на постели посреди комнаты. У изголовья мать и Гарагыз. Вот, бедняга, она, оказывается, и сидеть по человечески не может, в три погибели скрючилась.
Солтанджемал закрыла лицо руками, всхлипнула. Гарагыз глянула исподлобья, отвернулась. Плохо дело. Сапар молча сел возле мальчика. Весь красный, в поту, Агаджан дышал тяжело, прерывисто. На шее под подбородком быстро-быстро билась тугая синеватая жилка… Сапар молчал, не отрывая глаза от этой жилки, и ему казалось, что она бьётся всё чаще…
— Что с ним?
Солтанджемал не ответила.
— Будто не знаешь… — не глядя на Сапара, пробурчала Гарагыз.
— Знал бы, не спрашивал. Я ж только что оттуда, с новых земель, даже домой не заходил. Тадждурды встретил и сказал — лежит парнишка, горячий, как там дыр…
— А остальное пусть тебе жена расскажет!
— Что это значит, Гарагыз?
Солтанджемал взяла пустой чайник и вышла.
— Совести не имеют люди… — по-прежнему не глядя на Сапара, бормотала старуха. — Над дитём измываются. Отца нет, заступиться некому…
— Да объясни ты, что случилось!
— Что случилось!.. Ребёнок голодный, непоенный весь день на солнце! Прокалило его от макушки до пяток, вот он и сомлел. Удар у него!
— Как — весь день? Я велел, чтоб Сейитли сменил его после полудня!
— Велел… Не явился твой Сейитли. Бибиш, говорят, к сватье его послала. Барана зарезала, надо ж твоей старшенькой мясца отведать. Корчит из себя баба. Муж бригадир, вот она и командует. И хоть бы проведать зашла…
Сапар уже всё понял, сидел, опустив голову. Говори, Гарагыз, говори… Сейчас тебе говорить, мне помалкивать…
Вошла Солтанджемал, поставила перед ним горячий чайник. Гарагыз продолжала честить Сапара и его жену. Хозяйка не остановила её, значит, согласна. Наверное, если бы не старуха, она сама высказала бы всё.
А мальчик не открывает глаза. Жилка прыгает часто-часто… Если он в сознании, то всё слышит. Может, поэтому и глаз не открывает? Хочет, чтоб бригадир скорей ушёл?
Мальчик застонал, заметался в бреду. Словно желая защитить его от опасности, Солтанджемал бросилась к сыну, загородила его своим телом, вытерла ему пот со лба. Не открывая глаз, Агаджан вскрикнул и опять задышал прерывисто…
— Доктора-то хоть вызывали?
— Приходил недавно, — нехотя бросила Гарагыз.
— Что сказал?
— Сказал — обойдётся. Вон, полную горсть лекарств оставил.
— Ну, раз сказал — обойдётся, незачем в панику впадать. Ты не тревожься очень, Солтанджемал…
Выговорить он это выговорил, а вот в глаза взглянуть нету сил. Ещё муторней, ещё тошней стало на душе. Чуть не сгубил ребёнка, а теперь — «не тревожься»! Всё равно что ударить человека ножом, а потом: «Извините за беспокойство!» А что делать-то? И молчать нельзя, и сказать нечего…
— Мать где?
— Корову доит.
— Она вчера посылала тебя к Бостан?
— Да. Я на ишаке ездил.
— В какое время?
— В полдень.
Сейитли посмотрел на отца и стал пятиться от него. Никогда отец его не бил, но сейчас показалось — ударит.
— Вы втоптали меня в грязь, — со сдержанной яростью негромко проговорил Сапар. — Ты и твоя мать. Я не смогу теперь глядеть людям в глаза!
— А я говорил! Я сказал маме, что ты будешь ругаться. А она говорит — не твоё дело, делай, как мать велит.
— Не врёшь?
— Солью клянусь! Я бы, может, успел вернуться, да у меня ишак сбежал, никак поймать не мог. Приехал — уже темнеет…
— Знаешь, что Агаджан заболел?
— Знаю. Я за доктором бегал. А когда он Агаджану таблетку в рот клал, я воду подавал запивать!
С ведром в руках в комнату вошла Бибиш. Сапар кивнул сыну:
— Ступай на улицу.
Сейитли быстро шмыгнул в дверь. Бибиш как ни в чём не бывало начала переливать молоко в стоявший возле двери чёрный казан.
— Ты знаешь, в каком состоянии ребёнок?
— Ещё бы не знать! Сын твой уже все уши прожужжал! Теперь ты начал? Тоже парень называется: сразу у него и удар, и горячка…
— Не стыдно тебе?
— С чего это мне стыдно будет?
— Я разрешал посылать мальчика к Бостаи?
— А когда я у тебя на такое разрешения спрашивала?
— Назавтра не могла послать? Мир рухнул бы?
— Мир-то не рухнул, а вот мясо протухло бы. По-твоему, что ж — единственной дочери тухое мясо посылать?
— Да пойми ты! Он должен был сменить Агаджана. Никто не имел права без разрешения бригадира снимать парня с работы.
— Мальчонка — от горшка два вершка, а без него, видишь, всё дело у них стало! Пускай ты бригадир, а я ему мать. Куда хочу, туда и пошлю.
— Замолчи!
Словно не веря, что её Сапар может так страшно кричать, Бибиш взглянула ему в лицо. Взглянула и испугалась, как давеча Сейитли. Сапар был сам не свой, его колотило от ярости. И чего он так? Подумаешь, преступление — послала сынишку к сватье…
— С завтрашнего… дня… — с трудом выговаривая слова, начал Сапар, — ты… будешь работать… за Солтанджемал, а он — за Агаджана. Не пропустите ни одного дня, слышишь?! Ни одного дня, пока оба не выйдут на работу. Вот так! А сейчас отправляйся к Солтанджемал!
Ни возразить, ни тем более ослушаться Бибиш не посмела. Молча вышла из комнаты. На террасе противно загрохотала какая-то посудина, кажется, она швырнула ведро.
Как же она могла? Ведь она мать, не может она не жалеть ребёнка. Не может не сочувствовать матери. Когда в прошлом году Сейитли простудил лёгкие, она ни днём, ни ночью не отходила от него. Или, может, только своё горе — горе, а чужое — как ветер в поле? Нет, Бибиш не такая, жестокости в ней нет. Просто упряма очень, вину признать не желает. Ничего, придёт сейчас к Солтанджемал, увидит, что мальчик без памяти, — это проймёт её…
Сапар вроде бы сам с собой говорил, но перед глазами у него стоял Ямат, ему пытался он объяснить, как всё получилось, перед ним старался оправдать жену и сынишку. Да сын-то при чём? Раз за врачом послали, значит, на него Солтанджемал зла не держит. Ничего, Ямат, они разберутся. Помирятся. Поймут друг друга и в беде, и в радости…
— Мерван!
— А, бригадир, здравствуй! Заходи, садись.
— Как поживаешь? Детишки как?
— Всё хорошо. Да ты садись, Сапар-ага! — Мерван подвинулся, давая гостю место на деревянном помосте. — Чай будем пить.
— Я не чай пить пришёл, Мерван. Яматов сынишка заболел. Горит весь…
— Слышал.
— Как же так получилось?
— Как получилось? Не пришёл твой парень, вот и получилось.
— Что не пришёл, мне известно. С него свой спрос. Но как ты, взрослый человек, мог допустить, чтоб ребёнка целый день солнцем калило?!
— Ты вот что, бригадир, ты на меня не кричи. Думаешь, я ему не говорил? «Иди, говорю, другого какого-нибудь мальчика приведи, а то устанешь». Он будто и не слышит. Нырнёт в арык прямо в штанах и в рубахе. Мне, говорит, не жарко, дядя Мерван… А ведь сам внаешь, куда это годится, если одежда на теле сохнет?..
— Раз ты знаещь, что не годится, так чего ж ты смотрел? Прогнал бы его, и весь разговор!
— А как прогнать, если замены нет?
Сапар промолчал — крыть нечем. Хотя всё равно до по-человечески это. Если б на месте Агаджана его, Мервана, сынишка был, небось, не рассуждал бы так.
— Жена! Эй, кто там есть. Пиалу принесите!
— Не буду чай я пить. Мотоцикл у тебя на ходу?
— Да, в исправности.
— Давай в город съездим.
— Сейчас? На ночь глядя?
— Сейчас. Плох мальчишка. Говорят, в городе доктор есть, сын мираба Мети. По детским болезням… Нужно его привезти.
— А если не поедет?
— Как это не поедет?
Часа через три сын мираба Мети приехал из города и на собственной машине увёз мальчика в больницу.
Через двадцать дней Агаджана выписали. Всё, вроде бы, обошлось, стало на свои места. Но рубец на душе остался, разгладить не смогли ни месяцы, ни годы. Особенно он давал себя чувствовать, когда Сапар проходил мимо «поля Ямата».
Виноваты мы перед тобой, Ямат, крепко виноваты… Я знаю, ты гневаешься — мёртвые переворачиваются в могилах, когда мы, живые, творим недостойные дела. Но ты уж поверь — Бибиш каялась, кляла себя… Не признавалась, конечно, — упряма очень была, но казнила себя, я видел…
Это место он узнавал сразу, хотя главной приметы — полуразвалившегося глиняного забора — давно уже не было. Люди не раз замечали, что, проходя мимо «поля Ямата», Сапар-ага разговаривает сам с собой. Считали — стариковская причуда. Не понимали люди, что для Сапара Ямат жил, жил в а ом, что сделано было им на земле. И он, как с живым, здоровался с ним, рассказывал ему новости, советовался…
Нарастающий гул моторов оторвал старика от размышлений. Четыре огромные машины, слегка, покачиваясь, не спеша двигались по большаку. Они шли на юг — убирать хлопок.
Вот, Ямат, видишь, какие теперь машины? Нам о тобой и в голову прийти не могло, что такое будет… В прошлом году думаю: ни за что Нурягды не справился с планом. Триста гектаров засеял — представляешь? До войны нам бы всем колхозом не одолеть столько, а то одна бригада… Сказал ему про свои спасения, а он — я, мол, на сборщиков с фартуками не рассчитываю, машинами убирать будем. И что ты думаешь? За пятнадцать дней план дал! Без единого сборщика. Ты только не прими, что это для красного словца, я всерьёз…
Шум моторов постепенно затих. Сапар-ага остановился, прислушался к своему телу. Боли не было. Да и усталости особой — тоже. Хотелось ещё походить, посмотреть. Своими глазами увидеть, изменилось ли что тут за год, что нового на полях. Поглядеть, узнать, а на обратном пути обо всём рассказать Ямату.
* * *
— Здравствуй, Сапар-ага! — ещё издалека приветствовал старика председатель. — Вот ты и на ногах, не сглазить бы! Почаще ходи по полям, никакая болезнь не подступится.
Он наклонился к старику и обеими руками пожал ему руку. Они не виделись давно. Председатель заметно пополнел, появился второй подбородок, и шея стала короткая. До чего ж нынче люди легко полнеют! Другому и сорока нет, а уж отрастил живот. Раньше мучились — как бы пополнеть, а теперь не знают, как от жира избавиться. Вот говорят, толстеют, у кого забот нет, кого чужие беды не трогают. Уж о ком другом, а о председателе этого не скажешь. Может, кто и скажет, если непонимающий, а Сапару достаточна в глаза человеку посмотреть. Вот он улыбается, и слова весёлые говорит, а глаза выдают. Не до веселья председателю, забот да хлопот у него хватит…
— Как посевы находишь, Сапар-ага?
— Надо бы лучше, да некуда. Собрату бы только без потерь.
— Да… С тонковолокнистым трудно придётся. Машиной его не возьмёшь. Попробовали — фабрики не принимают. Говорят, волокно портится.
— Руками придётся. Поаккуратней…
— Руки-то негде брать.
— Ну, уж сейчас грех жаловаться. Если сейчас не управляться…
— Сапар-ага! Это только так кажется, что народу много. Сами посудите: в каждом доме полно детишек. Мне лично совесть не позволяет приставать к многодетным матерям — выходи, мол, на хлопок. У них и так забот по горло. Школьники, конечно, выручают, да больно цена дорогая — учиться им как следует не даём. Мужчинам — сами знаете — и без фартуков дел хватает — на машинах работают, отары пасут. Грузы какие — опять мужчины нужны. Так и получается: нет людей на ручную уборку… Мало людей, очень мало!
— Вот ты, председатель; говоришь, людей мало. А нет разве таких, что живут тут, а работают в городе? Почему бы их не вернуть?
— Да кто же против?! Кто возвращается, мы знаешь, как встречаем — чуть не с музыкой! Однако насильно не имеем права. Я ведь с ними толковал.
— Со всеми говорил?
— Со всеми. Каждого по отдельности приглашал.
— Ну что тебе, к примеру, сказал Овез, сын Сахета?
— Который каменщиком? Сказал, что останется строителем.
— И пусть! Что, в колхозе дома нельзя строить? Ты ему про это говорил?
— Сказал… А он: ничего, мол, колхоз и без меня обойдётся.
— Неужели так и ответил?
— Прямо так! Почему вы удивляетесь?
— Удивляюсь потому, что знаю его. А ты, верно, не очень хорошо знаешь.
— Возможно, Сапар-ага. Пойдёмте на стан, чайку выпьем!
— С удовольствием.
Солнце приближалось к зениту, спина прогрелась, губы запеклись — самое время чай пить.
А всё-таки с Овезом что-то не то. Неспроста он председателю так ответил. Конечно, Овеза Сапар давно не видал — болел, но всё равно: не мог Овез другим человеком стать, скорее председатель подхода к нему не нашёл.
Расспрашивать дальше председателя Сапар-ага счёл неприличным. Решил сходить вечером к Овезу, поглядеть, как он, и поинтересоваться… Едва ли Овез повторит ему те слова.
За чаем Сапар-ага помалкивал, но председатель, видно, догадался, о чём он думает.
— Я, Сапар-ага, не меньше твоего жалею, когда люди из колхоза уходят. А только задерживать их права у нас нет. Строят кругом: тут стройка, там стройка… На юге, говорят, газ нашли, город большой будет. И везде люди нужны. Если каждый только о своём думает, это тоже не дело. Так что, я считаю, нужно по желанию: хочешь в город иди, хочешь в селе оставайся.
Сапар-ага огорчился. И не потому, что неверный это довод, а потому, что на Овеза такие слова вполне могли произвести впечатление: если и намеревался вернуться, не вернётся.