Хештек был сыном Тёке-бахши, знаменитого дутариста, без участия которого не обходился ни один сколько-нибудь стоящий той.
Сын, которому по традиции предстояло унаследовать отцовское искусство и отцовский дутар, на праздниках всегда был возле отца, чтоб было кому сменить его, если устанет. Хештек преуспел немало и, случалось, послушав его игру, кто-нибудь в восторге хлопал себя по коленям и просил: «Сыграй ещё, Хештек-джан! Будь добр, сыграй эту вещь ещё раз!» Пряча довольную улыбку, молодой музыкант низко опускал голову, брал отцовский дутар, и снова лилась мелодия, покоряя сердца слушателей. День ото дня росло искусство Хештека, и день ото дня росла в народе слава юного дутариста.
И вот однажды старый бахши пригласил к себе гостей — знатоков и ценителей музыки. Зарезал барана, угостил их честь по чести, а когда гости насытились и выпито было несколько огромных чайников чая, он велел постелить рядом два коврика и с дутаром в руках уселся напротив сына; молодой и старый бахши сидели лицом к лицу и играли: согласно, в едином ритме поднимались и ударяли по струнам их руки, и, сливаясь в единой мелодии, дутары пели о радости и горе, о любви и разлуке, о кровавых битвах и о весёлых пирах. И, замерев от восторга, слушали их счастливцы, коим даровано было судьбой присутствовать на этом удивительном состязании.
И когда последний аккорд растворился в ночной тишине, старый бахши обратился к почтенным слушателям с такими словами:
— Да пошлёт вам аллах бесчисленное множество дней, и пусть каждый из них проходит в радости и веселье! Я стар. Пусть с этого дня сын мой Хештек-бахши займёт моё место, пусть он веселит игрой ваши сердца. Прими, сынок! — Старик протянул сыну старинный, украшенный перламутром дутар. — Много лет назад этот дутар вручил мне мой отец. Я спокоен — искусство не оскудеет — дутар Тёке-бахши в надёжных руках!
И с того дня Хештек заменил отца, и ни один той в наших краях не обходился без участия молодого бахши.
Когда стало известно, что Хештек женится, на свадьбу явились гости из самых отдалённых селений. И едва закончился обряд бракосочетания, молодого усадили на ковёр. Всю ночь Хештек услаждал музыкой своих гостей, а рядом, за свадебным пологом, ожидая его, томилась невеста…
Но недолго играл Хештек-бахши на отцовском дутаре. Началась война, и он ушёл на фронт. Тёке-бахши умер, не дождавшись сына. И, умирая, горевал об одном: не услышит он перед смертью игру своего Хештека!
Хештек вернулся домой задолго до окончания войны. И непохоже было, что он с фронта: не раненый, руки-ноги целы… Но привёз его какой-то военный человек и, говорят, наказал Огулсанды хорошенько присматривать за мужем.
А Хештек-бахши и правда вёл себя как-то странно. Когда приехали родственники со всей округи, те, что год назад провожали его на фронт, Хештек не проявил к родичам ни малейшего интереса — словно только вчера их видел. Когда же гости начали, расспрашивать про войну, он помолчал застенчиво и, опустив голову, сказал:
— Да я ничего и не помню… Только вот танк… с крестом на боку… — Он закусил нижнюю губу, покачал головой. — Какой парень был, а!.. Алёшей звали… Молоденький, неженатый даже… Такой был парень!..
Это было всё, что Хештек рассказал про войну. Гостям не терпелось послушать музыку, но Хештек ни разу даже и не глянул на дутар: сидел и широко раскрытыми глазами смотрел прямо перед собой.
Прошёл месяц. И вот как-то вечером к Хештеку явились несколько человек, истосковавшихся по хорошей музыке. На этот раз бахши встретил гостей приветливо. Напоил чаем, а потом, словно угадав их желание, протянул руку к дутару. «Какой парень был…» — пробормотал он и вынул из пропылённого бархатного чехла украшенный перламутром дутар.
Гости придвинулись ближе. Не настраивая инструмент, даже не подтянув струны, бахши начал бренчать на дутаре. Слушатели решили, что он только пробует, но Хештек, закрыв глаза, всё бренчал и бренчал… Сообразив наконец, что музыки им сегодня не услышать, гости, не выказывая неудовольствия, встали и, поблагодарив хозяина, стали прощаться. Хештек подозвал двоюродного брата.
— Селим! Не зашёл бы ты ко мне завтра?
— Что за разговор — приду! Играть будешь?
— Нет, — ответил Хештек. — Не играть. К отцу надумал сходить. На могилу.
…Когда на другое утро они встретились возле моста, в руках у Хештека был дутар.
— Я ведь не просто на кладбище, — объяснил он, заметив удивлённый взгляд брата. — Я иду навестить Тёке-бахши. Потому и дутар со мной.
Селим молча пошёл вперёд. Худой, длинноногий бахши, ссутулившись, шагал следом.
Когда Селим привёл Хештека к могиле, тот вынул дутар из чехла и, подобрав под себя ноги, уселся в изголовье могилы.
— Покойный отец больше всего любил две мелодии — «Капдери» и «Дурды-бахши», — сказал он, ударил по деке дутара и начал играть. Мелодии не получалось. Побренчав тягуче и однообразно, он уже сказал было «Хватит!» и потянулся к чехлу, но вдруг вспомнил, что отец любил ещё одну мелодию.
— А может, не надо? — сказал Селим, беря его за плечо. — Нехорошо, всё-таки кладбище…
Хештек покачал головой, он упивался, он играл одну из лучших своих мелодий, а Селим слушал тягучие, выматывающие душу звуки и не понимал, что происходит.
Когда они возвращались с кладбища, Хештек несколько раз принимался рассказывать о том, сколько труда положил покойный отец на его обучение, и радовался, что труды Тёке-бахши, слава богу, не пропали даром.
У самой околицы их догнала пожилая женщина, ехавшая верхом на осле. Женщина была нездешняя. Она бросила взгляд на дутар в руках Хештека, поздоровалась и спросила:
— Сынок, а ведь не иначе как ты Хештек-бахши?
— Точно, тётушка! — отозвался Хештек. — Я.
— Ты? — старуха обрадованно улыбнулась. — С благополучным возвращением тебя, дай тебе бог здоровья! Мой тоже в понедельник дома будет — сам в письме отписал! Все глаза проглядела, жду, жду, да теперь уж скоро: две ночки переспим, а там и понедельник! Я к тебе с просьбой, Хештек-джан. Сынок наказал, съезди, мол, к Хештеку-бахши, упроси, чтоб на той приехал. Уж так он у меня музыку любит!..
Селим начал было говорить, что бахши не может, занят в понедельник, но Хештек взглядом остановил его.
— Какой может быть разговор! — удивлённо сказал он. — Покойный Тёке-бахши, — да будет земля ему пухом, — никогда бы не отказался от такого приглашения. Скажи только, как село называется? И кого спросить?
— Село Самыкяб. А спросишь Хораза. Любой скажет — сына моего все знают. Только, может, я на арбе за тобой приеду?
— Не надо, тётушка, не хлопочи. Фронтовик вернулся домой, наш долг — приветствовать его!
В ту ночь Хештек долго не мог заснуть. Жена уже давно посапывала, а он всё лежал да смотрел в окно — на круглую светлую луну. Среди ночи он вдруг разбудил Огулсанды.
— Проснись-ка! Проснись, Огулсанды! К кому мне завтра ехать, а? Запамятовал!
Жена промычала что-то неопределённое, но Хештек не отставал.
— Забыл я! Понимаешь, забыл, куда ехать! И кто меня звал, забыл. Проснись, ради бога!
— Да откуда мне знать? — хрипловатым спросонья голосом сказала Огулсанды, приподнимая голову с подушки. — Тебя звали, не меня. Не то Петух, не то Курица, что-то вроде этого…
— А, правильно — Хораз! Ну всё! Спи, Огулсанды, спи!
Хештек лёг на спину и принялся осторожно разминать и массировать пальцы. Потом тихонько вылез из-под одеяла и снял со стены дутар.
— Поупражняться надо, — сказал он сам себе, — руки-то отвыкли. Отец перед тоем всегда заранее пальцы разминал.
Сквозь треньканье и бренчанье дутара Огулсанды слышала голос мужа, громко произносившего название очередной мелодии. Но, какое бы ни было название, дутар бренчал одинаково бессмысленно. Слишком хорошо знала Огулсанды язык дутара, чтобы не понять: это заунывное, назойливое треньканье — не музыка. И Селим сказал, что не стоило бы Хештеку ехать на этот той. Странно как-то сказал…
Огулсанды села.
— Пальцы-то не болят? Я смотрю, всё играешь да играешь…
— А ты разве не спишь? — обрадовался Хештек. — Не бойся, Огулсанды, силы у меня в руках хватит. А пальцы не размять — игры не будет. Отец покойный, да будет земля ему пухом, никогда, бывало, не поедет без этого.
— А может, не ездить тебе? Ещё и не отдохнул как следует.
— Не ездить? Ты что? Как можно не ехать?
Огулсанды отвернулась к стене, укутала халатом голову. Но резкие, отрывистые звуки проникали под толстый халат: женщине казалось, что её больно дёргают за волосы; боль эта, начинаясь в висках, разливалась по всей голове…
До самого его отъезда Огулсанды так ничего и не придумала. Когда муж уже обулся и снял со стены дутар, она подошла к нему:
— Хештек-джан! Не ездил бы ты… Такая дорога дальняя…
— Что ты, Огулсанды? — Хештек так удивился, что даже перестал завязывать чехол. — Разве мыслимо — меня люди ждут!
— Да ведь кошму надо валять… Для того ль я тебя ждала, чтоб самой за мужика ворочать?!
— Кошму? — растерянно моргая, Хештек молча глядел на жену. Вздохнул, бросил взгляд на дорогу… И вдруг крикнул: — Куле! Иди-ка сюда, Куле!
Подошёл молодой, дюжий парень.
— Такое дело, браток… — виновато улыбаясь, Хештек тронул парня за рукав. — Меня на той пригласили, а жена, как на грех, кошму валять затеяла. Может, подсобил бы?..
— А где кошма-то? — удивился парень, глядя на сложенную в углу шерсть. — Ещё и шерсть не разобрана, и узоры не выложены. Тут хозяйке на три дня работы!
Хештек посмотрел на сваленную в углу шерсть и вопросительно взглянул на жену.
— Кому, может, и на три дня, — сердито бросила Огулсанды, — а у меня через час готово будет!
— Ну, если будет… — Куле недоумённо пожал плечами. — Мне что, я могу…
— Ну и слава богу! — Хештек просветлел. — Теперь с лёгким сердцем поеду. Сама подумай, Огулсанды: люди собрались, ждут. Столько лет музыки настоящей не слышали!..
И так Хештек это сказал, так верил, что игрой своей доставит людям счастье, что Огулсанды вдруг успокоилась. Всё наладится, всё будет хорошо. Такое искусство, такое великое мастерство — не может оно сгинуть бесследно!
…Весть о том, что к Хоразам приедет сам Хештек-бахши, распространилась по соседним сёлам: гости валили валом. Пожав хозяину левую руку — правый пустой рукав засунут был в карман, — люди сразу обращали взоры к Хештеку: «Наслышаны-то мы о нём немало, а вот игру послушать не доводилось!»
Рядом с Хештеком пристроился худощавый мужчина, он был уже в годах и, похоже, злоупотреблял терьяком — кожа у него была тёмная и сухая.
— Ты, браток, не садись на переднее место, — сказал он хозяину, — располагайся ближе к дверям. Станут подходить, так чтобы и с тобой могли поздороваться и чтоб бахши не мешали.
Хораз пересел ближе к двери, а Хештек, оглядев собравшихся, вынул из чехла свой дутар. Наступила такая тишина, словно, кроме бахши с его дутаром, в кибитке никого больше нет. Хештек засучил рукава, откашлялся…
— Люди! — сказал он. — Тысячу тысяч тоев видел этот дутар, Тёке-бахши получил его от своего отца и играл на нём с юных лет до глубокой старости. Теперь дутар моего отца Тёке-бахши в моих руках. Если ученик не превосходит учителя, искусство идёт на убыль, скудеет. Слава богу, этого не случилось.
Речь бахши гостям не очень понравилась. Впрочем, некоторые сочли, что ничего тут особенного нет: просто цену человек себе знает.
Хештек несколько раз стукнул ладонью по дутару, тряхнул головой и начал. Слушали его молча. Переглядывались.
— А чего это он играет? — не выдержал наконец один из гостей, немного понимающий в музыке. — Вроде и нет такой мелодии…
— Сам не пойму! — озадаченно прошептал его сосед. — Ни складу, ни ладу… Спросить бы…
Но тут Хештек громко выкрикнул: «Шадилли!» — и быстро-быстро замолотил по корпусу — дутар дрожал под его ударами. В ритме ударов, пожалуй, и было что-то похожее на «Шадилли», но мелодии уловить никто не мог…
А Хештек ничего не замечал, не видел. Он видел танк. Огромный танк с чёрным крестом на боку. Танк разворачивался, оглушительно лязгая гусеницами. И вдруг что-то грохнуло, ухнуло, словно выстрелили из пушки. Хештек последний раз стукнул рукой по дутару и очнулся.
…До войны, уезжая на той, Хештек каждый раз обещал назавтра быть дома, но возвращался лишь дня через четыре. На этот раз вышло наоборот. Когда он, держа под мышкой свой дутар, отворил дверь кибитки, ещё не начало темнеть. Огулсанды сразу поняла, что случилось, и тайком вытерла слёзы.
— Порадовал сегодня людей дутар Тёке бахши, — сказал Хештек, бережно вешая на стену своё сокровище. — Но знаешь, Огулсанды, думается мне, разучились люди слушать дутар… Видно, те, кто по-настоящему понимал музыку, на войне полегли, бедняги…
— Твоя правда, Хештек-джан. — Огулсанды вздохнула. — Перевелись знатоки. Многие на войне, а которые и не были там, им тоже не до музыки было. Отвыкли люди…
— Вот я и гляжу — нет ценителей. «Дурды-бахши» играю, а у них ни единой слезинки, даже переговариваются…
Хештек поудобнее положил подушку, облокотился на неё и задумался. Глаза его, не мигая, смотрели куда-то вдаль…
Чтоб человек не болтался без дела и чтоб семье была от него хоть какая-то помощь, Хештека поставили сторожем при колхозной конюшне. Вскоре после этого назначения приехал военный, тот самый, что полгода назад привёз Хештека, и вручил ему медаль «За отвагу».
Как-то вечером Хештек стоял возле конюшни, задумчиво глядя на закат. Пришли мальчишки, окружили его.
— Хештек-бахши, покажи свою медаль! Покажи!
Бахши посмотрел на них, подумал, расстегнул карман выгоревшей гимнастёрки и достал завязанный узелком платок. Выпростал из узелка другой, поменьше, тоже развязал. Блеснула медаль. Хештек поглядел на неё, шёпотом прочёл: «За отвагу» — и хотел было снова завернуть медаль в платок, но мальчишки не дали. Только обойдя круг, медаль возвратилась к хозяину.
— А чего ты её не носишь, Хештек-бахши?
Хештек ответил не сразу. Он думал так долго, словно решал важный вопрос с серьёзными и уважаемыми людьми. Потом вздохнул и сказал:
— Стесняюсь.
Мальчишки зафыркали, подталкивая друг друга.
— Живым эти медали ни к чему, — задумчиво сказал Хештек. — Награду заслужили те, кто там, на войне, остался… Какой парень был, а!.. Какой был парень!..
— Горит! — завопил вдруг один из мальчишек.
Из-за конюшни, где стояла большая скирда, валил дым. Скирда занялась сразу. Колхозное сено, запасённое на целый год, чёрным дымом уходило в небо. А Хештек, окружённый мальчишками, стоял, заложив руки за спину, и невозмутимо смотрел на огонь.
Когда прискакал председатель, скирда уже полыхала. Он спрыгнул с коня, раза два хлестнул себя нагайкой по голенищу, молча обошёл скирду и только тогда подошёл к Хештеку. Он не кричал, он спросил совсем тихо:
— Как же это ты, Хештек-бахши?
Бахши даже не обернулся, он стоял и спокойно глядел в огонь, словно не годовой запас сена, а охапка верблюжьей колючки догорала сейчас перед ним.
— На войне тоже… так вот горело… — задумчиво сказал он.
И снова наследник Тёке-бахши ни днём, ни ночью не расставался со своим дутаром. Он играл потому, что должен был играть, потому, что Тёке-бахши завещал ему свой дутар и своё искусство. И хотя звуки, которые он извлекал из инструмента, мало были похожи на музыку, Огулсанды не теряла надежды. Всё ещё наладится, люди будут смеяться и плакать, слушая дутар Тёке-бахши. Нужно только терпение, надо ждать. Никто, даже сам Хештек, не должен знать, что сын Тёке-бахши, его ученик и наследник, разучился играть на дутаре.
…Когда Огулсанды вбежала в кибитку, где сидели одни мужчины, все обомлели. Женщина запыхалась, яшмак съехал ей на шею, видны были бледные дрожащие губы.
Перестав настраивать дутар, Хештек-бахши отложил его в сторону и изумлённо уставился на жену.
— Отец мой умирает… Змея ужалила… Проститься хочет…
Слова эти Огулсанды произнесла шёпотом, но в кибитке было так тихо, что их услышали все. Сыновья хозяина, дерзкие парни, что бесцеремонно ввалились утром в кибитку и увезли Хештека, многозначительно переглянулись, а сам хозяин в досаде хлопнул себя руками по коленям — ведь бахши даже не успел настроить дутар.
— Чего-то я не понимаю, жена… — Хештек удивлённо взглянул на спокойное, даже довольное лицо жены. — Зачем мы домой пришли? К твоим надо… Отец твой…
— Отец мой здоров как бык!
— Здоров? Не понимаю я…
— Да чего ж не понимать, милый ты мой?! Обманула тебя жена! Обманула, чтоб домой привести! Скажи лучше, любишь меня?
— Ясно, люблю. Чего б тогда с тобой жил?
— А раз любишь, играй для меня — нечего тебе только чужих тешить! Ты у меня в долгу. Помнишь, первую ночь до утра гостей забавлял, а я ждала… Теперь для меня играй. Для меня одной! Всю ночь буду слушать!
— Так что ж ты?.. Что ж ты никогда не скажешь? — широкое лицо Хештека ещё шире расплылось в улыбке. Он уже забыл, что жена обманула его, что он вроде бы обижен. Сразу поверил ей, радостный и немножко смущённый, он уселся, поджал ноги. Если б он знал, что жена так стосковалась по его музыке!.. Сейчас он будет играть ей. Сколько захочет, столько и будет играть.
— «Шадилли»!
— Замечательно, Хештек-джан! Играй ещё!
— «Бабаджиклар»!
— Как ты играешь, Хештек! Нет больше на свете такого музыканта!
— «Айна»!
— Замечательно! Дай бог тебе силы, Хештек!
Огулсанды не давала ему передохнуть, выпить чаю, отереть пот. Дутар скрежетал и визжал, мурашки бегали у неё по спине, ломило виски, но она твердила: «Ещё, Хештек-джан! Ещё!» Теперь она точно знала: Хештек обречён, он никогда больше не будет играть, никто, кроме неё, не сможет его слушать!
— Всё переиграл, Огулсанды!
— Снова играй! Всё сначала! Играй!
— Не могу, — Хештек виновато улыбнулся. — Пальцы замлели…
— Пальцы! — воскликнула она. — Пальцы!
Она схватила его руки, зарыдала, обливая пальцы слезами.
На этот раз той устраивал председатель колхоза. Вечером он сам явился к ним.
— Что это за новости, Огулсанды? — голос председателя звучал сердито. — У соседа свадьба, а вы и носа не кажете?
— Так ведь… Свадьба… Свадьба не на один день, — пробормотала Огулсанды, привычно закрывая собой вход в кибитку. — Успеем ещё…
— Ну ты как знаешь, — председатель смерил её суровым взглядом и отворил дверь. — Хештека я забираю!
Со слезами на глазах смотрела Огулсанды, как Хештек одевается. Безжалостные люди! Пускай бы дальний какой, а то ведь свой, знает, что не может Хештек играть! Позабавиться, видно, решили!
— Не бери дутар, Хештек, — спокойно, как бы между прочим заметил председатель, у видов, что Хештек потянулся за инструментом, — есть там два дутариста — пусть стараются. А ты присмотри за ними, поучи…
— Что вы, Мамет-ага! — Хештек даже смутился. — Я ещё не гожусь в наставники.
— Брось, Хештек, не скромничай! Если знаменитый Хештек-бахши, сын великого Тёке-бахши, не годится в наставники музыкантам, кто же тогда годится? — И председатель, словно не находя больше слов, укоризненно покачал головой.
Они ушли, а Огулсанды сидела возле очага, закрыв глаза, обхватив руками голову, и тихонько стонала, раскачиваясь из стороны в сторону. Всё. Он больше не музыкант. И люди знают это, знают. Хештека-бахши, сына знаменитого Тёке-бахши, приглашают на той без дутара!..
Проснулась Огусанды оттого, что рухнуло что-то тяжёлое. Она вскочила и дрожащими руками зажгла керосиновую лампу. Хештек сидел на полу и, морщась от боли, потирал ушибленную ногу.
— Упал я, — виновато сказал он. — Струны куда-то подевались. Хотел другие достать — в торбочке, положил подушки одну на другую, а они… Упал.
— Господи! Да зачем тебе ночью струны?!
— Как зачем? Сыграть хотел… Слышала бы ты, как они «Дурды-бахши» исполнили!.. Разве это игра! Нет, жена, зря я не захватил с собой дутар. В музыке на словах не объяснишь — сыграть надо…
Струны она ему отдала, но, когда Хештек переиграл всё, когда сон наконец сморил его, Огулсанды сняла дутар со стены, не скрипнув, отворила дверь и побежала к реке; большая и полноводная, она текла рядом, за бахчой. Ярко светила луна, всё вокруг залито было её холодным неверным светом…
Огулсанды уже размахнулась, чтобы подальше закинуть дутар, но что-то заставило её обернуться: прямо по бахче, цепляясь за плети дынь длинными босыми ногами, во весь дух мчался Хештек. И она поняла: если швырнуть дутар в воду, за ним, ни минуты не раздумывая, бросится с обрыва Хештек…
Огулсанды лежала, укрывшись с головой, слушала жалобное дребезжанье струн и вспоминала, как под зелёным халатом сидела она за свадебным пологом и в дырочку поглядывала на жениха, одну за другой игравшего гостям лучшие свои мелодии. Он так и не пришёл к ней в ту ночь…
Огулсанды открыла глаза, приподнялась, Хештек играл. Играл упоённо, страстно, совсем, как в свадебную ночь, только музыка теперь была не та. И вдруг он запел. Хештек ударял по струнам и монотонно, на одной ноте, повторял начальные слова песни:
Это было уже слишком. Этого она не могла вынести.
— Хватит! — закричала Огулсанды. — Хватит, Хештек! Оставь ради бога свою музыку!
С дутаром в руках Хештек подсел к ней, заглянул в глаза.
— Тебе не нравится? — удивлённо спросил он. — Не нравится, как звучит дутар Тёке-бахши?
— Не очень, Хештек… Какой-то он стал не такой…
— Не такой?.. Хештек озадаченно поглядел на жену. — Почему же? Я ведь играю, как прежде, и руки вроде бы прежние… Значит, Гамбар-Баба виноват, забыл нас святой покровитель песен!
— Нет, Хештек! Нет! — Огулсанды с криком бросилась к мужу. — Не вини его! Ни в чём он не виноват. Его убили! Убили покровителя песен!
Дутар выскользнул из рук бахши. Струны звякнули, и короткий звук их замер…
Перевод Т.Калякиной