Какая буря поднялась сегодня в сердце Гуйчгельды Джумаевича! Казалось, самые глубокие тайники самого сокровенного затопила всё разъедающая горько-солёная влага.
Сейчас Гуйчгельды Джумаевич с опущенной головой стоял в толпе пришедших на кладбище людей. Его переживания не были связаны с человеком, которого предстояло предать земле. Нет, нет, тысячу рае нет. Он не только не был родственником покойного, но даже никогда не слышал его имени и не знал в лицо. Покойный доводился дядей уважаемому министру, и Гуйчгельды Джумаевич посчитал, что в этот печальный ему день нельзя быть в стороне, надо побывать на кладбище. Иначе разве он оказался бы здесь в такой морозный день. Ведь каждая выбоинка на дороге застыла, закаменела, и оставалось только сожалеть, что отправился сюда на собственной машине. Такая дорога стирает колёсную резину, словно луковицу. Каждый раз, когда «Волгу» подбрасывало, он ворчал про себя: «Надо же, выходной день… И шофёру не сказал, чтобы заглянул… Кто же мог подумать… Ведь как было бы хорошо на казённой машине… Шофёр тоже — пока скажешь, сам ни за что не додумается».
Земля, не поддаваясь, звенела под лопатами, копать предстояло ещё много. От холода многие люди начали разбредаться — останавливались подолгу возле могил, читали надписи надгробных камней.
Сделал несколько шагов и Гуйчгельды Джумаевич. И вдруг что-то резко и горячо сдавило его сердце. Перед ним стоял чёрный, в пояс человеку, камень.
Где-то должна быть могила и Джума-ага, бедного его отца… Тогда он цепко запомнил чёрный камень… где-то здесь, совсем рядом… Что ж, раз уж оказался тут, надо найти.
…Джума-ага скончался на восьмом десятке, хотя почти до самого последнего был крепким стариком. Лишь за двадцать дней до смерти перестал ходить в свою кузницу.
«В семидесятом или в семьдесят первом?..» — Гуйчгельды Джумаевич зашевелил губами, стараясь вспомнить скорбную дату. — «В семидесятом, да, в семидесятом…»
Все любят своих детей, но любовь Джума-ага к Гуйчгельды была ни с чем не сравнимой. Он сам нарёк его Гуйчгельды, что означает — сила пришла. Объяснив при этом: «Знания принесли силу, а к тому же отца моего так звали».
В трудные годы, когда они с женой перебивались жмыхом, для мальчика в специальном сундучке всегда находился хлеб: этого Гуйчгельды никогда не забывал. Однажды отец пошутил за чаем: «Сынок, дай-ка и мне кусочек хлебца». Мальчик замотал головой и спрятал руки за спину. Тогда мать — она и сейчас живёт у Гуйчгельды — сказала: «Эх, отец, разве не знаешь пословицы, что, мол, родители пускай будут, только рты им не нужны?.. И у него к тому же идёт. Ешь, сынок, сам ешь. Вырастай побыстрее. Примешь из отцовских рук работу, ношу его облегчишь. А там и у самого дети появятся. Тогда поймёшь».
Мать Дурдыгуль как в зеркало смотрела. Всё так и произошло. Недавно Гуйчгельды Джумаевич ездил в аэропорт провожать приятеля. Как раз в это время из Алма-Аты прилетел другой знакомый. Он нёс сетку, полную красных яблок, каждое из которых было размером с чайник. Знакомый дал два яблока Гуйчгельды Джумаевичу, и он, вернувшись домой, отдал их выбежавшему навстречу Сердару. Дурдыгуль-эдже видела это. «Когда ты был маленьким, сынок, я тебе говорила, мол, пусть у самого появятся дети. Вот, видишь, тебе и в горло не полезло. Так же и с отцом твоим, беднягой. Сам недоедал-недопивал, а тебе с каждого базара гостинцы привозил», — печально сказала Дурдыгуль-эдже и, постукивая палочкой, ушла в свою комнату.
Все дни между базарами Джума-ага работал в своей кузнице до первых петухов. А потом складывал в мешок лопаты, серпы, ножницы для стрижки овец, ножи, щипчики, для подправки бород, грузил мешок на ишака и ещё затемно отправлялся на толкучку. Там он раскладывал перед собой свой товар и, расстелив мешок, удобно на нём усаживался. Люди, знавшие Джума-ага, даже и не смотрели на лопаты других мастеров, а покупали сразу у него. Незнакомые иногда замечали: «Уж больно дороги ваши лопаты, яшули. Там вон за десять рублей отдают». На это Джума-ага непременно отвечал: «У каждой вещи, братишка, есть своя цена. Эти лопаты имеют вот эту цену. Лопата лопате — рознь, — он брал в руки одну из них и внимательно оглядывал. — Возьми её и долби мёрзлую землю. Если зазубрится, в следующий базар я буду на этом же месте, вернёшь. У того, кто будет работать этой лопатой, ни руки не устанут, ни поясница».
Получалось так, что пока Джума-ага не распродаст свой товар, остальным кузнецам оставалось только дремать.
Глядя на черноусого парня, выбрасывающего из могилы по горстке земли, Гуйчгельды Джумаевич невольно подумал: «Сейчас бы сюда отцовские лопаты».
У него замёрзли уши, и он поглубже нахлобучил ондатровую шапку. Затем расправил на груди шерстяной шарф, достал из кармана подбитого шерстью пальто перчатки и надел их.
На большинстве могил есть надписи. Мраморные плиты с выбитыми буквами. Каменные изваяния. Металлические оградки. Ничего этого Гуйчгельды Джумаевич не сделал на могиле отца. «Эх, уж это бездушие, — посетовал Гуйчгельды Джумаевич. — А ведь собирался же какой ни на есть памятничек поставить… Да, но мать-то нашла, когда в пятницу ходила. Пришла домой со слезами. Дескать, могилка бедняги отца осела. Вообще-то должно быть где-то здесь…»
В политехнический институт Гуйчгельды поступил в год окончания школы. Своими ли силами поступил, отец ли помог — неизвестно. Только накануне вступительных экзаменов отец пару вечеров куда-то молчаливо отлучался. А в год, когда сын заканчивал институт, отец пошёл в министерство: «Мы с женой два старика, не отправляйте никуда моего парнишку». То ли слова старика возымели действие, то ли действительно специалисты требовались в Ашхабаде — словом, его оставили здесь работать.
Везло Гуйчгельды Джумаевичу. Каждый год он одолевал очередную ступеньку служебной лестницы и вот уже полтора года работает начальником большого строительного управления. Делу предан, как говорится, душой и телом. Он не признаёт девяти утра и шести вечера, отдаёт работе столько времени, сколько она требует. Потому-то его и уважают в управлении, ценят в министерстве.
Но сегодня отцовская могила расстроила его. Что Же это получается? Выходит, не окажись теперь он случайно на кладбище, то и про отца бы не вспомнил?.. Кто виноват в этом? Работа? Семейные заботы? Ведь было же такое. Как-то утром, когда он собирался на работу, жена его Шекер сказала:
— Гуйч, знаешь какой сегодня день?
Гуйчгельды задумался. «Чтобы это могло быть? День рождения детей или Шекер? День свадьбы?» Не вспомнил.
— Не знаю. А что за день?
— День смерти отца. Ты сегодня не задерживайся, Приходи, помянем.
— Ладно, — сказал, уходя, Гуйчгельды Джумаевич и почти до полудня помнил об этом. А потом…
Потом работа заставила его забыть обо всём. Домой он вернулся, когда уже изрядно стемнело. Погладил по головке старшую дочку, встретившую его у порога. Та тоненьким голоском сказала:
— Тебя бабушка ждёт. Почему ты опоздал? Сегодня ведь дедушкины поминки.
Только тут он вспомнил. Шекер обиженно глянула на Гуйчгельды и ушла на кухню. Дурдыгуль-эдже ничего не сказала сыну, даже не посмотрела на него, только вытерла уголком головного платка глаза и глубоко вздохнула…
Когда оно началось, это остывание, и почему началось? Ведь не отчим же. Нет, здесь что-то другое. Такое, что не увидишь глазом, непреднамеренное, неизвестное, пускающее свои корни. Вот что надо найти и вытравить.
Гуйчгельды Джумаевич посмотрел в сторону города. С этого холма Ашхабад просматривался как на ладони. Верхушки зелёных можжевельников и обнажённых лиственных деревьев подёрнуты дымкой. По Фирюзинскому шоссе одна за другой несутся машины, напоминающие спешащих муравьёв. Вероятно, седоки куда-то торопятся. Потому и садятся в машины. Те, у кого дело ещё срочнее, ездят на поездах. Ну, а уж коли приспичит, есть на то самолёты…
На площадке перед дорогой стоят другие машины. Среди них резко выделяется сияющая белая «Волга» Гуйчгельды Джумаевича. Она — словно откормленная возле домашних дверей овца, оказавшаяся среди своих сородичей из сельского стада. Узоры туркменского ковра, расстеленного на сидении, радуют глаз, они красны, как петушиный гребень.
Тогда отец бедняга был ещё жив. Однажды за чаем Гуйчгельды назвал имя одного из соседей и с нескрываемой завистью сказал: «Силён, машину купил». Джума-ага в тот момент не произнёс ни слова. Неторопливо опустошил до последней капли цветастый чайник. Потом достал из-за кушака платок с белой наёмной, снял и положил рядом с собою франтоватую папаху, надел на согнутое колено тюбетейку и тщательно вытер корни коротких седых волос, морщинистую шею. Несколько поостынув, он надел тюбетейку, а за ней папаху, предварительно подправив ладонью шерстяные висюльки. Посмотрев в лицо Гуйчгельды, он сказал:
— Ступай за мной.
Отец остановился перед тяжёлой, из тутовника, изукрашенной резьбой дверью кузницы… Повернул ключ в огромном замке. Едва распахнулась солидная дверь, в нос Гуйчгельды ударили запахи железа, меди, угля и золы. Джума-ага подошёл к старому сундуку, стоявшему в глубине помещения. Можно было не сомневаться, что это добротное сооружение, оплетённое металлическими лентами, даже не дрогнет, хоть руби его топором. Открыв еле умещавшийся на ладони замок, Джума-ага обеими руками поднял крышку. Потом вытащил откуда-то со дна узелок и протянул сыну.
— Возьми, до сих пор я старался, чтобы ты ни в чём не уступал другим. И теперь не будь в обиде. Поезжай, куда хочешь, и привези машину. Только не нужно никаких жигули-мигули. Купи «Волгу». Эти деньги чище материнского молока, они родились здесь, от горького пота, который капал ка чёрные железки.
Джума-ага подтолкнул толстыми пальцами узелок к Гуйчгельды, а сам, усевшись на покрытом овчиной возвышении перед горном, принялся нарезать зубья на новенький серп. Не успел ещё Гуйчгельды с узелком в руке выйти из кузницы, как там уже привычно зазвенел молоток.
И сейчас, кажется, слышался этот звон. Гуйчгельды резко обернулся к участникам похорон. Звук повторился. Но это звенели лопаты, на пути которых попадались камни…
Через две недели во дворе кузнеца Джумы появилась «Волга» молочного цвета. Обмывать её собрались друзья и сослуживцы Гуйчгельды. Старик не выказывал свою радость по поводу этой прекрасной машины сына, он лишь вскользь обронил перед женой:
— Как, старуха, тебе конь сына?
— Вах, слов нет, хорошая вещь, пусть пойдёт ему на пользу.
— Сказала — слов нет, и достаточно. Наравне де сяти «жигулей» стоит. Да, ей-богу, когда государство решает что-нибудь сделать, то делает на удивление. Слов нет, не сглазить, отменный коняга…
Звон молотка кузнеца Джумы беспрерывно стоял в мозгу Гуйчгельды, а вот найти могилу так и не удалось.
Он остановился возле одной могилы. Крашеная её оградка так сверкала, что глазам стало больно. В изголовье стоял полированный, в человеческий рост, мрамор, на котором были выбиты имя и даты рождения и смерти.
Вспомнился приятель, похвалявшийся надгробием, которое он сделал на могиле отца. Камень, мол, привёз оттуда-то, мастера выписал из такого-то города. Но однажды, зайдя за чем-то к нему, Гуйчгельды Джумаевич неожиданно повстречал его отца. Старик, млея на солнышке, прислонился сгорбленной спиной к стене ветхой мазанки, задвинутой в самый дальний угол двора. Гуйчгельды Джумаевич поздоровался с ним. О том, что это отец приятеля, никого спрашивать не требовалось: старик и молодой были похожи друг на друга, как две половинки яблока. Жиденькая дверь мазанки была распахнута, и Гуйчгельды Джумаевич успел схватить взглядом голую кровать, неопределённого цвета кошму, закопчённые керогаз и чайник. Пока они шли к дому из жжёного кирпича, где приятель жил с женой и детишками, хозяин похвалялся виноградником, фруктовыми деревьями, псом на цепи, горделиво разгуливающим петухом.
Красивое надгробие напомнило Гуйчгельды Джумаевичу о том приятеле.
«Почему это так? Некоторые сыновья при жизни и в грош не ставят родителей, но стоит тем умереть — и начинается, сыновья из кожи лезут, чтобы показать людям свою горячую любовь к родителям. Если дело сводится только к этому, если только в этом и заключается сыновний долг, то разве я не в состоянии поставить у изголовья отца небольшую горку из бетона? Пока ведь это в моих силах…»
Размышляя таким образом, Гуйчгельды Джумаевич вздрогнул и вытер носовым платком захолодевшие от слёз ресницы. Возможно, кто-то и подумал: слёзы его пролиты по дяде министра. Кому было дано знать, что в этот момент происходило в его душе? Да никому. Это знали только его собственное сердце, его честь и совесть.
Голова освободилась от всех мыслей, статуей застыло тело. Оно застыло не от холода, а от запоздалого пронзительного чувства к человеку, который лежал где-то рядом.
И снова в мозгу Гуйчгельды зазвенел молот кузнеца Джумы. Почему же так получается? Все в конце концов должны оказаться здесь. Но неужели сын Сердар, которого Гуйчгельды Джумаевич любит больше всего на свете, когда-нибудь не сможет отыскать могилу своего отца и будет беспомощно озираться по сторонам?
Ужасно! От этой мысли у него потемнело в глазах, закружилась голова.
Когда маленький Сердар плакал по ночам, не давая ему спать, голосок ребёнка казался Гуйчгельды Джумаевичу куда приятнее соловьиных трелей. Смешно, однако ему нравится даже запах пелёнок. И неужели когда-то всё сведётся вот к такому? Теперь молот кузнеца Джумы звучал не только в мозгу, но и в груди, заставляя содрогаться всё тело… И вдруг знакомый шёпот, ровный, мелодичный, словно ветерок, прошёлся по обледенелым кустикам: «Да я ведь здесь, сынок… здесь…» Гуйчгельды Джумаевич вздрогнул: голос отца доносился не из заброшенного холмика, а из другой могилки, на которой не было ни надгробья, ни насыпи: лишь сверкающий холодными бриллиантами кустик верблюжьей колючки. Казалось, что старый Джума заглядывает в дырочку старой могилы и говорит: «Да я ведь здесь, сынок… здесь…»
«Может быть, на самом деле эта могила кузнеца Джумы», — подумал Гуйчгельды Джумаевич, и в его памяти отчётливо выплыли сказанные как-то отцом слова: «Над хорошим человеком могильный холмик осядет, и его могила не будет возвышаться над землёй. Не смерть должна напоминать живым о человеке, а дела его, и дети его, которым он дал жизнь. Отцы не умирают, если о них помнят сыновья».
Перевод С.Шевелева