Весной сорок восьмого года мы переехали в новый посёлок. Больших домов, правда, никто не строил, не собрались ещё о силами — так, одну-две комнаты, иногда из кирпича, чаще глинобитные. У нас с мамой была мазанка, как и в старом селе, но попросторней благодаря прихожей.

Весь наш порядок и тут поместился на одной улице. Специально просили об этом председателя: привыкли друг к другу, не хотели разлучаться. Но затесалось, конечно, и новые жильцы, не без того. Нашей соседкой, к великой моей досаде, стала глухонемая Кекилик. И откуда только она взялась, эта Кекилик!

От мамы я узнала, что привёз из Чарджоу один бесчестный человек. В жёны взял, а потом бросил. Сошёлся с другой и уехал в город, а Кекилик осталась.

— Не могла получше место выбрать для нашего дома? — стала я брюзжать. — Обязательно, что ли, рядом с какой-то немой. Только и может: э-э, ме-э… Противная.

Эх как мама возмутилась!

— Еле научилась сопли вытирать, а уж цену людям назначаешь? Подожди, жизнь большая, встретишь ещё языкастых, которые мизинца этой немой не стоят. А будешь над её бедой смеяться — смотри!

Больше я не смела вслух выражать недовольство соседством Кекилик, но неприязнь к ней долго во мне держалась.

И не только во мне. Детвора наша почитала за удовольствие дразнить эту женщину. Проходу ей не давала. А Кекилик сердилась, нелепо жестикулировала, издавала противные резкие звуки… Мучителям того ж надо, вопят, рожи строят. Я не принимала участия в подобных забавах. Не только потому, что боялась маминого гнева, — самой неприятно было. Даже стыдно за сверстников. Но и того стыдилась, что живу рядом — стена к стене — с глухонемой. Будто тень какая-то на меня ложилась…

Впрочем, иные взрослые вели себя не лучше нас, дурных детей. Я слышала не раз, как мамаша какая-нибудь, стараясь успокоить ревущего малыша, говорит: «Замолчи, а то отдам тебя Кекилик!»

Между тем в колхозе наша соседка была на лучшем счету. Не случалось собрания, чтобы о ней не упомянули с похвалой, и праздника, чтоб её не премировали. Прополка ли, чеканка, уборка ли хлопка — Кекилик успевала за двоих. А в лунные ночи обрабатывала свой приусадебный участок. Всходы у неё на меллеке были ранние, дружные, и урожай — соответственно. «Бог справедлив, — говорили старики. — Языка лишил, зато руки дал ей золотые».

Мы жили с мамой вдвоём, отец без вести пропал на войне, поэтому Кекилик приходила к нам запросто, почти каждый вечер. Принесёт какое-нибудь рукоделье и сидит допоздна.

Вышивала она отменно. Даже в наших краях, богатых искусницами, говорили: «Таких поискать!» Мама без конца ею восхищалась, но я была упорна в нелюбви. Кекилик подарила мне тюбетейку своей работы. Стоило появиться где-нибудь в этой тюбетейке — все взоры обращались к ней. Стащат с головы, передают из рук в руки, ах, ох! В чужое село приедешь — то же самое. Я и не заметила, как нос задрала. Но если спрашивали, кто вышивал, отвечала: мама. Или: тётя. Услышала мама и выругала меня: «Хэй, бессовестная!» Потом всегда торопилась сказать, что вышивала Кекилик, и при малейшей возможности расхваливала её.

А возможностей было, что камней в горах. Если какая-нибудь женщина с нашей улицы ждёт ребёнка, Кекилик без всяких просьб шьёт приданое будущему младенцу — пелёнки, рубашонки, вьёт прочную шерстяную верёвку для колыбели и тесьму, чтоб колыбель качать. Если кто-нибудь затеет той, Кекилик с рассвета на ногах — варит, печёт, подаёт, убирает, и так до тех пор, пока последние гости не разойдутся по домам.

Если же кто-нибудь, не приведи аллах, захворает, Кекилик тревожится чуть ли не больше родных. Травы всякие таскает больному — лекарства, вкусненькое что-нибудь стряпает каждый день и всё подбодрить старается, улыбается, машет рукой, тянет: «Э-ээ!» И всем понятно, что она хочет сказать — не горюй, мол, скоро будешь здоровей здорового. Ну как тут не похвалить её.

Впрочем, мои односельчане, кажется, склонны были рассматривать бескорыстное усердие Кекилик как некий дар природы. Кому в голову придёт благодарить колодец с прозрачной водой. Он есть, и все черпают из него сколько хотят.

Незаметно у нас с Кекилик сделался общий стол. Пока съешь целую выпечку хлеба — неделя пройдёт, хлеб под конец разгрызть невозможно — такой он становится сухой и жёсткий. Печь ежедневно или хотя бы через день — топлива много уходит да и времени, а мама от зари до зари в поле. То же и с обедом. Словом, готовить сразу на два дома выгоднее. К тому же чурек у Кекилик получался вкуснее, чем у мамы, — даже мне пришлось это признать, а маминым восторгам конца не было: «Какое пышное лёгкое тесто — во рту тает. И на вид приятное, жёлтое, как абрикос, посмотришь — слюнки текут». Что верно, то верно. Но всё равно. Не хочу я, чтобы эта мычащая, кряхтящая Кекилик, посмешище всеобщее, стала лучшей подругой моей мамы! А дело явно к тому идёт.

И вдруг Кекилик надумала съездить в Чарджоу. Если брат согласится, она переберётся к нему жить. Нехорошо всё-таки одной, без родни, на чужбине…

Услышав об этом, я чуть не запрыгала — так была довольна. Но прошло несколько дней после отъезда Кекилик, и мне стало казаться, что в доме у нас не хватает чего-то, пусто как-то стало. «Кекилик нет, вот и пусто», — незамедлительно откликнулась мама, откровенно скучавшая без соседки. И я с удивлением обнаружила, что мама права: именно Кекилик не хватает. Это мне-то!

Кекилик вернулась. Сидим мы с мамой и чай пьём в обеденный перерыв. Вдруг открывается дверь и появляется Кекилик. Видно, что прямо с дороги, даже к себе не заходила. Мама вскочила, давай её обнимать, по плечам хлопать. И та сияет. Потом долго руками размахивала и мычала: «М-м-м-м», — что-то рассказывала. Мама как всегда её прекрасно поняла. «Я бы всё равно тебя не отпустила», — говорит. Позже объяснила мне: Кекилик не переедет в Чарджоу. Брат её — под башмаком у жены, а та не хочет, чтобы Кекилик жила с ними. «Ну и хорошо», — обрадовалась я. И наверное, это у меня на лице было написано, потому что мама вдруг лукаво усмехнулась. Конечно, она видела мою неприязнь к немой соседке, но поскольку я боялась её выказать, ничего не говорила мне. И вот вышло как она хотела — сама того не замечая, я привязалась к Кекилик.

В те времена появился шёлк-кетени фабричной выработки. Нам он казался гораздо красивее домотканого. После того как две-три мои одноклассницы стали щеголять в платьях из «русского кетени» — так мы называли фабричный шёлк, — я потеряла покой. День и ночь канючила у мамы: «Купи мне русский кетени!» — «Потерпи, — увещевала она, — куплю, как только получу на трудодни». Но я не хотела, не могла ждать. Блеск этой ткани затмевал в моих глазах солнечный свет, обладательниц платьев из «русского кетени» я считала самыми счастливыми людьми на земле. И едва усталая мама переступала порог, как я заводила свою бесконечную песню. В конце концов терпенье у мамы лопнуло.

— Если ты ещё хоть раз откроешь рот из-за этого кетени, — сказала она, — я не куплю его тебе никогда. Все деньги, какие получу, истрачу на новую постель. Недаром ещё предки наши говорили: сначала дом приведи в порядок, а потом уже себя.

Со злости я заревела. Кекилик по обыкновению сидела у нас, она знаками спросила у мамы, отчего я плачу. Мама отмахнулась, но Кекилик настаивала.

— Да из-за этого «русского кетенибудь он неладен! — сердито блеснув на меня глазами, сказала мама. — Голову уже мне продырявила своим нытьём.

Соседка поднялась и вышла. И тут же возвратилась со свёртком. Это был отрез «русского кетени», предмет моих вожделений. Шёлк пламенел, как раскалённые угли в очаге, шуршание его звучало сладчайшей музыкой для моих ушей, две золотисто-жёлтые полосы по краям полотнища сверкали как рельсы железной дороги, и, ей-богу, рельсы эти пролегли через моё Сердце, потому что я чуть не лишилась сознания. Кекилик подвинула отрез к маме: мол, крои. Растерянная мама оттолкнула его назад к соседке: что ты, как можно?! Кекилик опять бросила шёлк маме, и он раскрутился волнами. «Я ей куплю, — знаками говорит мама, — а из этого ты сшей себе». Но Кекилик ответила: «Если ты не хочешь, то я сама раскрою и сошью ей». И стала снимать с меня мерку. Моё лицо пылало от безумной радости, мамино — от смущения, а Кекилик проворно скроила платье и, не теряя времени, принялась вышивать ворот.

В тот вечер она засиделась у нас допоздна, я не могла оторвать взгляда от её быстрых умелых рук. Наконец она смотала нитки, сложила их в мешочек и, попрощавшись, пошла к себе спать. Мы тоже стали укладываться, но послышался её голос, громкий, тревожный.

— Что там случилось? — Мама поспешила к двери. — Животина какая-нибудь к ней в дом забралась?

Я выскочила из-под одеяла и тоже на улицу. Кекилик, выкрикивая что-то ещё более невнятное, чем всегда, палкой гнала какого-то мужика. Пригляделись — это Худайкули-пьяница с соседней улицы. Мама попыталась остановить Кекилик, но та вырвалась, догнала Худайкули, ковылявшего прочь, и снова принялась лупить его изо всех сил, А мужик был до того пьян — не мог ни удрать, ни оказать ей сопротивление. На шум собрались ещё люди, увели Худайкули, а мы о трудом утихомирили свою соседку, Дрожа от гнева и волнения, она поведала маме о том, что произошло. Вышла от нас, видит — возле её двери кто-то стоит. Подошла поближе — Худайкули. «Что тебе нужно?» — спрашивает у него на своём языке, а он хватает её за руки и тянет к себе. Кекилик оттолкнула Худайкули — тот упал. Рядом валялась увесистая палка. Этой палкой Кекилик и отходила пьяного нахала.

Надо сказать, что все свидетели ночного происшествия были довольны его исходом: поделом досталось Худайкули, дрянной человечишка. Ни к какому делу не приладится, скачет с места на место как блоха — к проку от него не больше. К тому же пьян вечно и имеет гадкую привычку приставать к девушкам и молодым женщинам.

Кекилик долго не могла успокоиться, плакала, что-то говорила, стучала себе кулаком в лоб. Возможно, она в тот раз жаловалась на свою судьбу. Мама старалась утешить её — поглаживала по плечу, холодной водой поила и со всей скоростью, на какую был способен её язык, проклинала Худайкули. Кончилось тем, что Кекилик рассмеялась сквозь слёзы и стала показывать, как она лупила мерзавца. Мама тоже смеялась и всячески выражала одобрение её действиям, «Переночуй сегодня у нас», — предложила она потом соседке.

Я в ту ночь долго не могла уснуть, вертелась с боку на бок, вздыхала.

— Ты чего это не спишь? — спросила мама. — Скандал тебя напугал? Или от радости, что получила новое платье?

Платье из «русского кетени» — это замечательно. Но я о нём как-то забыла, вспомнила только после маминых слов. А скандала чего пугаться, это уже скорее смешно, чем страшно. Задала Кекилик трёпку пьянице Худайкули! Вот почему я уснуть не могла — о Кекилик думала. Какая она хорошая! Лежу и твержу себе! Кекилик сильный человек! Кекилик смелый человек!

Кекилик добрый человек! (Подумать только — отдала мне «русский кетени»!) Надо быть такой, как Кекилик, решила я и с этим наконец заснула. На другой день я стремглав бросалась выполнять всякое мамино поручение, шагать старалась шире, ногу ставить твёрже. Мама конечно заметила небывалое моё усердие и вообще перемену во мне и поглядывала на меня с улыбкой.

Худайкули несколько дней провалялся в постели, не только ходить — сидеть, говорят, не мог. Заметили, что с той поры он перестал задевать чужих жён и девушек. А в селе появилось новое присловье. Если кто-то грозил кому, хоть в шутку, хоть всерьёз, то обещал: «Изобью, как Кекилик Худайкули избила».

Зимою мама расхворалась. Она и прежде нет-нет да покряхтит: «Ох, косточки мои!» Ревматизм у неё был. А в ту зиму совсем ей плохо стало. «Того и гляди раскрошатся», — говорила она о своих костях. Сельский врач велел в город ехать. Не сразу, но всё-таки решилась мама лечь в городскую больницу. А меня — я тогда училась в четвёртом классе — оставила на попечение Кекилик.

Целый месяц продержали маму в больнице. Бедняжка Кекилик за этот месяц не знала ни минуты отдыха. Кроме обычных дел, она должна была смотреть за нашим домом и нашей скотиной, да ещё, приготовив что-нибудь особенное, по её мнению, питательное, через день, а то и каждый день ездила в город навестить маму. А я до того обленилась и обнаглела, что и половины своих обязанностей по дому не выполняла — всё играла с подружками. Но Кекилик и не думала меня бранить или хотя бы выражать недовольство. Она всё успевала сама, и всё у неё было, лучше, чем у других. Помню, как восхищал меня запах свежести, исходящий от её чистой постели.

Однажды, возвращаясь из школы, я повздорила со своим одноклассником. Стараясь задеть меня побольнее, он спросил с издёвкой:

— Ты, кажется, дочь Кекилик?

В прежние времена я бы взбесилась от такого вопроса, а теперь ответила:

— Чего мне ещё и желать, если я дочь Кекилик!

— Смотри, как бы немая не задушила тебя ночью, — не унимался мальчишка. — Они такие. Злюки. Из-за того, что языка нету.

— У тебя язык без привязи болтается, но ты и ногтя той немой не стоишь! — отбрила я, вспомнив мамины слова.

Ввязались в нашу перепалку ещё балбесы.

— Ве, в доме у немой живёт!

— Не подходите к ней, она кусается, как та немая!

— Скоро сама немая станет. Вызовут её к доске, а она будет мычать вместо слов: ме-е-е!

— Ишаки вонючие! — негодовала я.

В ответ прокричали:

— Кекилик — тюйкулик!

Лишь один голосок меня поддержал. Малышка Хурма сказала:

— А у Кекилик ордена есть. Попробуйте-ка получите.

Но её тихий голос потонул в их ослиных воплях. Вне себя от злости я стукнула кого-то по башке сумкой с книгами и помчалась домой. Но и там места не находила от обиды за Кекилик. Даже играть не пошла, как меня ни звали. Кекилик недоумевала: в чём дело? Решила, что у меня голова болит, всё прикладывала ладонь ко лбу — нет ли жара.

На следующий день я пожаловалась учителю, мне хотелось, чтобы он пристыдил, отругал мальчишек. Но он не стал вникать в происшедшее.

— Что вы пристаёте ко мне со всякой чепухой! Готовьте лучше классное задание.

На перемене мой вчерашний противник поддел меня:

— Думала, учитель заступится за тебя и твою немую, да? Ну, как, заступился?

— Кекилик хороший человек! Очень хороший человек! — Я опять мгновенно взъярилась. — Но такому ишаку, как ты, никогда этого не понять!

Наконец-то вернулась из больницы мама. Радости моей не было предела, потому что, сколько бы я ни восхищалась Кекилик, маму заменить она мне не могла, даже и сравнивать нечего.

Мы опять зажили втроём дружно и весело. Но однажды, забежав за чем-то в дом Кекилик, я увидела там гостью — белолицую пригожую молодую гелин.

— У Кекелик какая-то женщина сидит, не наша, — немедленно доложила я маме.

Мама, сунув ноги в туфли, поспешила к соседке. Поприветствовала незнакомку, как положено, спросила у неё:

— Вы родственница Кекилик?

— Нет. Просто я несчастный человек, обиженный судьбой. — Незнакомка вздохнула и горестно сдвинула тонкие, как нарисованные, брови. — Мой муж погиб на войне, и я вернулась к отцу. Недавно снова вышла замуж… Ах, знать бы, какой он негодяй! Поссорились мы, а он взял да выгнал меня. Стыдно было мне опять к отцу возвращаться, вот я и ушла из села…

Джейраньи глаза незнакомки заволокло слезами. Кекилик прижала руки к груди и застонала словно от боли. Мама покивала, повздыхала сочувственно, потом исподволь выспросила у пришелицы, чья она родом. «А-а знаю, знаю!» И Огульшекер осталась жить у Кекилик.

Чего-чего, а услужить Кекилик умела как никто, но тут, кажется, она сама себя превзошла. Так и крутится возле Огульшекер. Чуть ли не с ложечки её кормит. А приданое будущему ребёнку справила прямо ханское. Со счёту собьёшься, сколько всего понашила. Мама посмеивалась: «Ну, она нашла себе заботу по душе».

Месяца через два Огульшекер разрешилась мальчиком. Что тут сделалось с Кекилик! И рассмеётся, и прослезится, и вся сияет от радости. Тех, кто пришёл навестить новорождённого, не знала куда посадить, чем угостить. Пока Огульшекер не окрепла, ни на шаг не отходила, даже в колхозе не работала в те дни. И всё нянчилась о Батыром — так назвали мальчонку — купала его, стирала пелёнки.

— Почему она любит чужого ребёнка? — спрашивала я.

— Потому что сердце у неё из одной доброты сделано, — отвечала мама.

Когда Огульшекер оправилась от родов, Кекилик снова стала ходить на работу. Но в обеденный перерыв спешила домой, к Батыру. Умоется, вынет малыша из люльки и глядит, глядит на него, и целует, и бормочет что-то нежное.

Однажды, придя вот так в полдень, она не застала Огульшекер дома, один Батыр плакал в люльке. Кекилик взяла мальчика, перепеленала, стала укачивать на руках, но он продолжал кричать, просто уже захлёбывался от плача. А мать всё не возвращалась. Долго ждала её Кекилик, потом пошла к соседке, у которой недавно родился ребёнок, и та покормила Батыра. Он сразу успокоился и заснул, видно, плакал от голода.

Не пришла Огульшекер ни к вечеру, ни к ночи, ни наутро. И стала Кекилик бегать по селу, искать, кто покормит брошенного мальчонку. Благо наши женщины рожают часто.

Мама смотрела, смотрела на хлопоты Кекилик и говорит:

— Попробуй дать ему свою грудь. Может быть, оттого, что он станет сосать, молоко придёт.

Кекилик так и сделала, и — о чудо! — дня через два у неё появилось молоко! Плача от радости, она долго обнимала маму, благодаря за хороший совет.

С великой нежностью и заботой растила Кекилик нечаянно обретённого сына. Так холила его и баловала, так радовалась его лепету, первым шагам, шалостям, что у меня где-то в груди начинало щемить, когда я смотрела на Кекилик, занятую ребёнком. Тогда я не могла объяснить ни маме, ни себе, в чём дело. Теперь понимают счастье материнского самозабвения может восхищать до боли.

Батыру исполнилось два года, когда в село неожиданно заявилась Огульшекер, сопровождаемая каким-то мужчиной. Ох, как не понравился этот визит Кекилик. Прибежала к нам с мальчонкой на руках и сразу в слёзы: «Она отнимет у меня Батыра!»

Мама и сама так думала. Нечем ей было утешить бедняжку.

Покинув два года тому назад новорождённого ребёнка, Огульшекер отправилась в город, без труда устроилась там на работу, а вскоре подвернулся ей подходящий человек, и она в третий раз вышла замуж.

Когда призналась, что у неё есть сын, муж сказал: «Твой ребёнок не будет мне в тягость». И вот они приехали, чтобы забрать мальчика.

Ни за что не хотела Кекилик отдавать Батыра. Все доступные средства убеждения пустила она в ход. Полсела собралось у наших домов, все уговаривали, умоляли Огульшекер оставить ребёнка несчастной немой. «Вы же молодые оба, у вас ещё будут дети, общие дети, много детей, оставьте ей мальчика!» — твердили женщины, но Огульшекер была непреклонна. «Я заберу своего ребёнка через суд!» — сказала она в конце концов, и пришлось Кекилик уступить. Отдав мальчика, бедная лишилась чувства и упала бы, если б соседки не подхватили. А Батыр, когда его уносили, отчаянно ревел и тянул к ней руки: «Мама! Мама!» Хорошо, что Кекилик уже не видела этого.

Больше недели пролежала она пластом. Потом поднялась, пошла на работу. Но никто не узнавал Кекилик. Такая энергичная прежде, она сделалась вялой, странно замедлились все её движения. Непреодолимое безразличие ко всему на свете овладело ею. Ни во что она больше не вмешивалась, ни на что не реагировала. И часто прикладывала руку к левой стороне груди.

— Сердце у неё надорвалось, вот что, — говорила мама и настойчиво советовала Кекилик: — Поезжай в город, подружка, к доктору надо тебе!

Кекилик отмахивалась. Но однажды мама к ней пристала с уговорами и не отступилась до тех пор, пока не вырвала согласия назавтра с утра ехать к врачу. Сама она вызвалась сопровождать её. Встала чуть свет и начала собираться: надела что поновее, завязала в платок деньги, мне дала сто наказов. А Кекилик всё не шла. Мы отправились за ней. Дверь оказалась приотворённой. Вошли и видим — посреди комнаты на разобранной постели сидит Кекилик. Левая рука на колене, ладонью кверху, правая — локтем в ладонь — подпирает подбородок.

— О чём задумалась, подружка? — спросила мама и вдруг дико вскрикнула: — Хай!

Вот так, сидя в печальной задумчивости, Кекилик скончалась. Позже мама сказала, что пришлось и хоронить сидящей, закоченела она.

Года два домик Кекилик стоял целый и невредимый. Время от времени мама убирала в нём, встряхивала кошмы и одеяла. Но потом меллек Кекилик отдали другому, и новый хозяин участка сломал мазанку.

С обидой и горечью думала я, что теперь все скоро забудут Кекилик, потому что исчезло последнее вещественное напоминание о ней. Однако этого не произошло. Наоборот, имя Кекилик было у всех на устах. Родины, свадьба иль поминки — всё село дружно соглашается, что Кекилик недостаёт, что она лучше умела принять гостей и проводить, и всё устроить. Если кто-то отличался в поле или на ферме — говорили с почтеньем: «Как Кекилик работает!» Но часто поправлялись: «Почти». И каялись те, кто был с ней груб и несправедлив.

Недавно, после двадцати лет отсутствия, мне довелось снова побывать в нашем селе: получила приглашение на свадьбу к дальней родственнице. Каковы же были мои изумление и радость, когда от первой женщины, с которой я заговорила у свадебного дастархана (кстати, совсем молодой женщины), я услышала: «Вот если бы жива была бедняжка Кекилик…»

Перевод Н.Желниной