Ну и дела… Вот уже минут десять прошло, а Мерген не может сообразить, с чего начать. И тема-то вроде пустячная — «Мой друг».

В классе тишина. Только слышен деловитый скрип перьев. Сидящая перед Мергеном Джерен шепчет что-то. Рядом с ней — Атали. Он строчит что-то, не поднимая головы. Не забывает лишь наматывать на указательный палец левой руки локон своего вьющегося чуба. Это у него закоренелая привычка. Из-за неё он и прозвище получил: «Прилиза». Рядом с Мергеном — Хатыджа. Сколько её помнит Мерген, она поминутно шмыгает носом. Но это не беда, плохо, что Хатыджа тупица, Еле еле переползает из класса в класс. Поэтому её и посадили с Мергеном — он ученик сильный. А Хатыджа сильна в другом — как бы ни следил учитель, она умудряется списать у соседа. А сейчас Ха-тыджа корпит над тетрадкой самостоятельно, время от времени косится на тетрадь Мергена. А там — пусто.

— Хайдаров, ты почему не пишешь? Что, у тебя нет друзей?..

Это голое учительницы Акгуль Искандеровны. Но и полный иронии вопрос не произвёл должного впечатления.

А в самом деле, почему не приходит в голову ничего? Что, разве мало в классе, да и на улице ребят, которых он может назвать друзьями? И они его назовут…

И вдруг Мергеиу вспомнился Акбилек. Это кличка его пса. Мерген даже хмыкнул: не станет же он писать о собаке, хотя Акбилек псина добрая и умная.

Потом вспомнился сторож магазина Базар-ага. Он инвалид, живёт в низенькой хибаре, что рядом с магазином. С тех пор, как Мерген начал ходить в школу, он видит его ежедневно — дорога в школу лежит мимо магазина. У Базара-ага нет ни жены, ни детей. А может быть, и не было? Мертен про это не знает. Он этим не интересовался.

А вот вчера неожиданно вдруг многое узнал о старику Познакомился, так сказать, поближе…

Мерген пришёл в магазин за покупками. Базар-ага длинной метлой из полыни подметал вокруг магазина. Чуть поодаль, за горкой пустых ящиков, «двоили» известные выпивохи Бегмет и Реджеп. Базар-ага изредка бросал на них сердитые взгляды и молча занимался своим делом. «Смести бы вас как вот эти бумажки», — говорил весь его вид.

Когда Мерген вышел из магазина, Бегмет и Реджеп, опорожнив бутылку, стояли у ящиков, поддерживая друг друга.

— Реджеп, ты мой настоящий друг. Не будь тебя, я бы пропал.

— Нет, Бегмет, ты мой друг. Без тебя весь мир — тьфу! — ломаного гроша не стоит, — и Реджеп громко сплюнул.

Собутыльники обнялись, поцеловались и нетвёрдой походкой пошли прочь. Смешно было смотреть на них. Вдруг у Бегмета подвернулась нога, и он, пропахав носом, растянулся на асфальте. Дружок попытался поднять его, но тоже не удержался на ногах. С минуту побарахтавшись, Реджеп кое-как всё же встал, а Бегмет продолжал лежать. Лицо его было залито кровью. Мергену стало жаль его, он подбежал и поднял Бегмета.

— Ах, спасибо, братишка. Ты истинный друг.

Наблюдавший за всем этим Базар-ага, когда пьяницы удалились, сказал Мергену:

— Молодец, сынок, ты хороший парень, только не верь Бегмету, никакой ты ему не друг. Да и друг другу они не друзья. Это не они, а водка болтает.

Помолчав, Базар-ага заговорил. Заговорил так, будто стремился выговориться, излить душу.

— А ты молодчина, что помог подняться Бегмету. Обрадовал меня. Подать руку упавшему — дело мужчины. Был у меня, сынок, хороший друг. Керим. Жил он в соседнем селе Йылгынлы. Хороший, верный товарищ был. Он за меня и в огонь, и в воду мог. А я… Эх-эх, странно устроен мир. Все цепляются за жизнь. Видишь вокруг себя светлый мир, и не хочется уходить из него. В народе говорят: «Друг познаётся в беде». Познаётся-то он в беде, но человеку хороший друг нужен всегда. Говорю это потому, что на себе познал. Не будь Керима, я давным-давно лежал бы в земле. Ох, Керим, Керим…

Война была очень тяжёлой, сынок. Для меня особенно: за восемнадцать дней до её начала я женился. Женился, не женился, надо было защищать Родину. Это хорошо понимал и я, и жена моя Садап, и мама. Отца у меня не было, он умер за год до того от тифа. Короче говоря, пошёл я на фронт. Много нас из нашего села пошло… То, что мы увидели там… Мы вольно росли в селе и даже представить не могли, что это такое — война. Товарищи, с которыми вчера делили солдатский паёк, сегодня падали мёртвыми. Все понимали, что такое же завтра может случиться и с тобою. Но человек всегда полон надежд. Особенно, если рядом с ним — близкий, верный товарищ. Со мною рядом был Керим.

Вспоминаю, сынок, один день. Ровная, как стол, местность. Травы до пояса. А от трав такой пьянящий аромат, что голова кругом идёт. И птицы поют. Лежу я в траве и смотрю в небо. Небо синее-синее. Редкие белёсые облака будто приклеены к нему, не двигаются.

И вспомнилось мне родное село. Весной у нас в Туркмении небо такое же синее и бездонное. И вот в такой тихий, чудесный день…

Враг пошёл в атаку, а мы стали отражать её. Никто не жалел зелёную траву, никто не щадил птиц, а синее небо вскоре заволокло гарью.

В том бою ранило меня. Упал я на траву, потеряв сознание, а когда очнулся, вижу: у моего изголовья сидят Керим и незнакомый человек в белом халате, видимо, врач.

— Я очень боялся за тебя, — заговорил Керим и облегчённо вздохнул. — Теперь всё страшное позади.

Он был очень бледен и через силу улыбался. Поговорив ещё минуты две-три, Керим попрощался со мной. После этого мы долго не виделись.

Лечащий меня врач рассказывал:

— Если бы не твой друг, ты бы погиб. Он тебе три раза давал свою кровь. Три раза, ты понимаешь. Это — не шутка. Вот это настоящий друг…

Базар-ага не торопясь потирает ладонью лицо и о минуту молчит. Молчит и Мерген, надеясь, что старик продолжит рассказ. И он продолжает.

— После поправки я попал в рабочий батальон. Мы прокладывали железную дорогу. Изредка получал письма от Керима. Он писал, как били врага под Курском, в Понырях. Есть там такой городишко. Потом письма перестали приходить. Я переживал, волновался. По ночам меня мучали тяжёлые сны. И тут пришло письмо от Садап. «Вчера пришёл к нам твой фронтовой товарищ, — писала она. — Керим. Бедняге отрезали правую руку выше локтя. И глаз повреждён. Утешал нас. Говорит: «Не беспокойтесь, война теперь скоро кончится, глазом не успеете моргнуть, как вернётся Базар». Ах, если бы она кончилась, эта ненавистная война. Я очень жду тебя.»

Прочитав письмо, я почувствовал вдруг, как по моей щеке скатилась слеза. Мужчине стыдно плакать, я понимаю, но в тот раз… Страдания Керима стали моими. Да и о Садап я думал. Чего таить, в то время в тылу тоже хорошего было мало. Всё было отдано фронту. Ради победы люди соглашались на всё. Ели хлеб из джугары с лебедой, одевались кто во что может, в старьё, лохмотья. Помню, Садап писала как-то: «Днём занимаемся прополкой, а ночью (сейчас ночи стоят лунные) жатвой». Вот так, сынок, жили в тылу.

Старая мать моя тоже не сидела сложа руки. Она была одной из лучших рукодельниц в селе. Так вот она вязала для фронта варежки и носки.

А наш батальон строил железную дорогу. Война не только убивала людей. Она разрушала города, мосты, портила дороги, истребляла сады и огороды, сжигала посевы. Повсюду, где она ни прошла, оставались руины. Наш командир говорил: «Мы в первую очередь должны восстановить железную дорогу. И строительный материал, и хлеб, и оружие, и боеприпасы доставляются по железной дороге. На ней держится всё». И мы трудились не покладая рук.

На войне каждая весточка от родных. — большой праздник. Узнаёшь новости о доме, как будто сам побываешь в селе. Письмо перечитываешь по многу раз. И усталости не чувствуешь, кажется, такой, как всегда.

Но вот следующее письмо Садап меня огорчило. Украли нашего серого ослика. Увели ночью из загона. Жена писала, что слышали шум, но выйти побоялись. Я тогда подумал: выколоть бы глаза тому, кто украл у беспомощных их единственную опору.

Мы купили его когда-то у погонщика верблюдов. Ослик наш был очень выносливым. На нём возили дрога, тяжёлые кувшины с водой из Чонгур-яба, нужен он был и для молотьбы. А в то время в хозяйстве без осла никак нельзя было обойтись. Что же теперь делать? И я написал в письме, чтобы продали корову и купили осла. Однако корову продавать не пришлось. Керим, услышав о несчастье, привёл своего. Сколько его ни убеждали: «Керим, ведь у тебя большая семья, он тебе самому пригодится», не слушал. «Я перебьюсь, а если вернёте, обижусь, — отвечал он. Когда говорят «обижусь», назад подарок возвращать нельзя ведь. Этот обычай существует у нас испокон веков. Так мои домашние вновь приобрели осла. И опять, как видишь, в самую трудную минуту помог Керим.

Письма Садап… Я их берёг в старом потёртом чемодане, как самое большое сокровище. Эти письма я не мог рвать. В них были Садап, мать, Керим, родное седо… В очередном послании из дому я узнал вот о чём.

…Садап с группой женщин в Кяле планировали землю под посевы хлопчатника. Стоял зимний день и сыпал мелкий снег. Вдруг со стороны песков показались две девушки. Одна шла чуть впереди и держала за руку спутницу. Все изумились и слегка растерялись: кто они и откуда идут? Там ведь пустыня!.. Одна из девушек оказалась слепой. Подойдя к колхозницам, незнакомки присели на корточки и стали петь «Ляле», девичьи куплеты. Пели они о трёх журавлях, улетевших в далёкие края, о трёх храбрых джигитах, ускакавших на горячих ахалтекинцах на смертный бой с ненавистным врагом.

Как потом выяснилось, у девушек было три брата. Все они ушли на фронт и погибли. Старшая от горьких слёз и неизбывной печали ослепла. И сёстры пошли по свету, изливая всю свою сердечную боль в песнях. Несмотря на стужу, одеты они были совсем легко. Моя Садат сняла с себя халат и накинула на слепую девушку.

Всё на свете, сынок, и хорошее, и плохое, рано или поздно кончается. Кончилась и война. Мы победили. И я живой-здоровый вернулся домой. Это — праздник, конечно, но праздновать его было некогда. И я трудился. Трудился, как говорится, на совесть. А время было такое, что концы с концами еле-еле сводили. Но одно радовало людей — не было войны.

У нашей старой лачуги обвалилась вся штукатурка, прохудилась крыша. Дров в доме — ни полена. Деревянный загон для домашнего скота за войну сожгли, а овец съели. Теперь надо было заводить скот и строить загон. Да что там перечислять, куда посмотришь — всё требовало труда и рук.

И я принялся за дело. Привёз из песков воз дерезы. Заштукатурил лачугу, сделал новый загон. Мать и Садап только радовались. Но, занятый всем этим, я упустил самое главное: не сходил к Кериму и не поблагодарил его за помощь. Схожу, мол, завтра, схожу через недельку. Всё откладывал да откладывал.

И вот Керим пришёл сам. У него не было правой руки, не видел один глаз. Но Керим улыбался как и прежде:

— Всё прошло, друг. Тяжёлые дни остались позади. Вернулся целый и невредимый. Поздравляю. Изви-ни, что не смог приехать сразу же как ты вернулся. Только вчера из песков от отары.

А я сидел и молчал. Меня бросило в жар. Я чувствовал, как по спине у меня потекли ручейки пота. Керим был солнцем, а я тающим снегом. Оказывается, страшное это дело чувствовать себя виновным перед другом.

— Благодарю, Керим… Спасибо за всё… — пролепетал я через некоторое время.

— Скажешь тоже мне! — с улыбкой махнул он рукой. — Что я такое сделал, чтобы об этом говорить? Жаль, конечно, но я сейчас не полноценный человек, а то бы и лачугу заштукатурил, и дрова привёз бы…

И у меня опять защемило сердце. Даже эту работу, оказывается, он не хотел оставлять мне. Ах, Керим, каким ты был другом! Каким добрым, щедрым человеком!

После визита Керима мне жить как будто легче стало. Да и у домашних моих лица тоже просветлели. Наведя в доме кое-какой порядок, я устроился рабочим на железнодорожную станцию, что была по соседству с нами. Мы убирали старые шпалы и клали новые. Дело это мне было хорошо знакомо.

Жизнь мало-помалу стала налаживаться. Года через полтора у нас родился сын. Оказывается, ребёнок — это украшение дома. Однако беда уже стояла за порогом…

Работал с нами человек по имени Каджар. Кряжистый, розовощёкий здоровяк. Его недолюбливали у нас. Поговаривали, будто он во время войны не пошёл на фронт и скрывался в пустыне. Затем вот устроился на железную дорогу. Работал он хорошо, добросовестно.

Мне он, несмотря на всевозможные слухи, понравился. На станции у Каджара была комнатка. По утрам, когда я шёл на работу, он ждал меня у одинокого тутовника. Остальной путь мы преодолевали вместе.

Как-то он пригласил меня к себе. Кровать, тумбочка и самодельной работы стул… Вот и вся обстановка. Он открыл бутылку водки. Наполнив стаканы, посмотрел на меня, глубоко вздохнул и сказал:

— Базар, я тебя люблю. Жизнь коротка. А у меня нет ни семьи, ни родных. Хоть ты мне будь другом.

Мне стало жаль Каджара. За водкой мы клялись друг другу в вечной дружбе, целовались, обнимались, даже прослезились… Когда я усидел Реджепа и Бегмета, я вспомнил об этом, сынок…

С этого дня мы частенько стали выпивать. Напиваться особенно не напивались, но…

Дома я стал каким-то придирчивым. Чуть остывший чай я называл холодным и приказывал Садап заварить новый; если сын Ениш капризничал и плакал, мне казалось, домочадцы специально, чтобы потрепать мои нервы, расстраивают ребёнка. Чай Каджара казался мне вкуснее, его еду, хоть там и недоставало соли, я ел с большим аппетитом.

Однажды мы с Каджаром вылили две бутылки. В тот вечер дома я устроил целый тарарам. Еду, которую принесла Садап, я опрокинул на кошму, сказав, что она безвкусна, ложку я швырнул к порогу. В конце концов я запустил в жену полный чайник. Она увернулась, и чайник, попав в дверь, разбился вдребезги. Я сопел, как разъярённый бык. Вот тогда впервые я увидел в глазах моей Садап слёзы. Нет, она не плакала, но слёзы застыли в её глазах, и сквозь их пелену она пыталась разглядеть меня, смотрела пристально, будто не узнавая, и губы её дрожали. Мать, сжавшись в комочек, сидела в углу, опустив лицо, и молчала. Маленький Ениш заходился в плаче…

Утром, открыв глаза, я увидел стоявшую у моего изголовья мать.

— Сынок, умоляю, не терзай больше нас так. Разве можно пинать соль, разве можно обижать такую жену, как Садап? Лишь только-только достигли мы мирной, спокойной жизни, сынок. Одумайся. Брось пить эту погань… Брось, молю тебя…

Мать заплакала, а я молча оделся и пошёл на работу. Там ждали меня Каджар и заветная выпивка. Больше для меня уже ничего не существовало.

Вечером, вернувшись, вижу: у нас сидит Керим. Видимо, ему уже рассказали о моих проделках, — после ужина, за чаем, меня взяли в оборот. Керим усердствовал больше всех.

— Дорогой Базар, берегись водки. А таких прохиндеев, как Каджар, остерегайся ещё пуще. Ты плохо знаешь, что он из себя представляет…

Меня обуял гнев.

— Керим, я пью сам. Тебе не предлагаю. А Каджара не трогай!

Керим хотел что-то возразить, гнев, о которым я выкрикнул последнюю фразу, вконец ошарашил его. На какое-то время воцарилась тишина.

— Нет, я отниму тебя у Каджара, — тихо, но твёрдо сказал после долгого молчания Керим.

— Попробуй только!

— Увидим.

— Пока я жив, Каджар — мой товарищ…

Я не посчитался ни с мнением Керима, ни с доводами матери, не послушался и Садап. Ведь они хотели лишить меня самой большой радости в моей жизни…

На следующий день я возненавидел Керима ещё больше. С нами работала пожилая русская женщина тётя Даша. Родом она была из Брянска. Потеряв на войне сына и двух дочерей, переехала на жительство к нам. И вот во время перерыва она подошла ко мне, и, вперив в меня свои огромные голубые глаза, строго проговорила:

— Ой, Базар, Базар, не дружи ты с Каджаром. Плохо будет…

Я ни звука не проронил в ответ. Я решил, что это Керим научил тётю Дашу сказать такое. Тогда я считался только со своим собственным мнением и больше ничего для меня не существовало. Теперь же вижу — ошибался я, виной всему водка…

Керим не оставил меня в покое, продолжал уговаривать:

— Ты уходи с железной дороги, иди ко мне в напарники. Будем вместе подвозить чабанам всё необходимое.

А я ему в ответ:

— Сам вози. Я о железной дороги не уйду.

Керим побагровел:

— Неужели ты не понимаешь, что я тебе добра хочу. Мне неприятно, что твоё доброе имя сейчас у всех на устах. Ты многое пережил, тяготы жизни коснулись тебя и твоей семьи, а когда всё наладилось было, тут…

— Не учи меня! — прервал я его. — У меня есть своя голова на плечах. Жизнь коротка, и я хочу прожить так, как захочется мне, а не кому-то.

На другой день Каджар не ждал меня у одинокого тутовника. Не оказалось его и на работе. «Видно, что-то случилось», — подумал я с тревогой. Часа через два ко мне подошёл бригадир.

— Идём в контору, — угрюмо сказал он.

Я молча последовал за ним.

В конторе сидел какой-то лысый человек в очках я рядом — милиционер. Всё тело моё покрылось вдруг холодным потом, в голове мелькнуло: «Видимо, случилось с Каджаром».

Начались разговоры. Это был настоящий допрос. Лысый задавал вопросы, я отвечал, милиционер записывал.

— Ты знаешь Каджара?

— Знаю.

— Вы дружите?

— Да, он мой друг.

— В каком смысле?

— В каком может быть? Друг и есть друг. Рабочем вместе.

— Пьёте вместе?

— Пьём.

— Почему продали брёвна, сложенные возле старого тутовника?

Я опешил:

— Что-о-о?

— Не притворяйся.

У меня подкосились ноги. Смотри, как обернулось. Оказывается, Каджар продавал сложенные штабелями возле старого тутовника брёвна, каждый день по штуке, а на вырученные деньги покупал водку. Ах, дьявол!.. И на допросе сказал, что мы продавали их вместе и деньги пропивали тоже вместе. Доказать же обратное я не мог.

…В Сибири мы вместе валили деревья… С Каджаром я полгода не разговаривал, но потом стал размышлять: какая разница — самому продавать брёвна или на эти деньги пить. Одно и то же ведь. И мы с Каджаром опять стали друзьями. Снова у нас стало всё общее, никаких тайн друг от друга. Снова он весь сплошное усердие, чтобы угодить мне, вновь я ему «браток», вновь откровенные исповеди о буйно проведённой жизни.

— Ради того, чтобы наскрести на пузырёк, — рассказывал как-то в минуту откровения Каджар, — чего только не сделаешь. Ты знаешь, однажды я забрался в хлев. А было это, Базар, в вашем селе. Забрался… Прислушался, вроде тихо, спокойно, видимо, никто меня не услышал. Только луна спряталась за тучу, я оседлал серого ишака и был таков…

Дальше слушать его я не смог и, размахнувшись, изо всех сил врезал ему в челюсть. Он тотчас выплюнул изо рта два своих зуба.

— Ты что, ты что, браток?

— Пошёл вон, негодяй!

— Разве это твой был ишак?

— Пошёл вон, я тебе сказал!

После, этого случая передо мной постоянно стояло лицо Керима. Днём и ночью. В ушах моих раздавался его голос: «Беги, Базар, от таких негодяев, как Каджар! Я вырву тебя и» его лап». «Ах, Керим, до чего ты был прав, и как был глуп я…»

Я был ещё в заключении, когда умерла мать. Затем от тяжёлой формы кори завял мой нераскрывшийся бутон, маленький сын Ениш. Бедная моя мама, несчастный мой ребёнок! Так и не увидели вы от меня добра!..

Когда я, отбыв наказание, вернулся в село, то на двери нашего дома обнаружил тронутый ржавчиной чёрный замок. У меня закружилась голова. Где Садап? Я стоял оглушённый. Не похоже, что эта дверь недавно открывалась. В хлеву пусто, никаких признаков пребывания скотины… Всё покрыто толстым слоем пыли. Неужели Садап бросила меня и?.. О-о-о! Покрывшись холодным потом, я опустился на корточки.

Таким меня и увидела соседка тётушка Арзыгуль.

— Здравствуй, Базар. С прибытием. Вернулся, значит. А мать и Ениш-джан так и не увидели тебя… — и она зарыдала. В эту минуту она была очень похожа на мою покойную мать. Даже морщинки на её лице и круги под глазами были такими, как у мамы. И на голове была такая же старенькая выцветшая накидка. У меня к горлу подкатил комок и глаза заволокло слезами.

Тётушка Арзыгуль увела меня к себе. Раскрыла передо мной сачак. И таким родным запахом повеяло от простой домотканой скатерти с пахучим, домашней выпечки хлебом.

— Съешь хлеба, помяни свою мать и Ениш-джана, — прервала мои мысли тётушка. И, сложив молитвенно руки, она стала ждать, что же я произнесу в их память. Но я молчал. Молчал в каком-то жутком оцепенении.

Тётушка Арзыгуль поняла моё состояние и посетовала:

— Если не знаешь, что надо говорить в таких случаях, то отведай хлеба и соли, а я сама скажу.

Я отломил кусочек хлеба и положил в рот. Благословенный пшеничный хлеб! Как много о тебе мечтали! Но я в тот миг не почувствовал его вкуса, он становился мне поперёк горла. Тётушка Арзыгуль, опустив лицо, что-то пробормотала, затем, обращаясь ко мне, сказала:

— Пусть память их будет светлой!

Я повторил её слова. Но стены её хибарки давили и жгли меня. Я молча выпил чай. Затем глубоко вздохнул. За мной и тётушка горестно заохала:

— Садап-то, несчастная, горюшка хлебнула… Ей даже дом собственный стал тесным. Иной раз выскочит во двор, бедняжка, и давай голосить. А что ей оставалось делать, если всё здесь напоминало о сыне да о свекрови? — тётушка Арзыгуль всхлипнула и замолила. Ничего больше не добавила.

А моё сердце разрывалось на части. Неужели Садап забыла меня? Чем дольше тянулось молчание, тем больше я чувствовал тяжесть на своих плечах. И спрашивать о жене боялся.

— Садап бы одной так и пропасть, — прервала молчание Арзыгуль, — если бы не друг твой из Йылганлы, Керим, который увёз её к себе домой. Ну и человек, какая душа. Прямо золотой.

Эти слова меня обожгли огнём. Тётушка Арзыгуль, я понимал, говорила обо мне. Мол, Керим золотой человек, а ты… А что, разве не права она? Права, конечно, Абсолютно права.

…Керим принял меня приветливо. Он был простужен и лежал в постели. В честь моего приезда закололи единственного барашка. И Садап ничего плохого не сказала. Моя Садап! Моя Садап! Благородная душа, бесценное моё сокровище! «Ты много терпел, не стану я своими упрёками терзать тебя», — прочёл я в ев глазах.

Жить в чужом доме, пусть это даже дом самого близкого твоего друга, не совсем удобно. В конце концов у нас с Садап был свой дом. Мы решили возвратиться в родное село.

Однажды, это было уже зимой, поехал я в районный центр получить паспорт, по пути зашёл в столовую. Хотел перекусить, но не удержался и хватил стопку для сугрева. Потом ещё одну и ещё.

Домой я шёл уже в приподнятом настроении. Стоял январь, довольно снежный и морозный, но для меня была весна; во всяком случае холода я не ощущал. Уже стемнело, когда я поравнялся с домом Керима. Я прошёл по мосту, перекинутому через овраг, по дну которого протекал не глубокий, но очень бурный ручей. Внутри у меня горело, и очень хотелось пить чего-нибудь холодненького. Я спустился к воде, склонился, опираясь на руки и… От ледяной воды у меня перехватило дыхание. Я попытался встать, но стремительный поток не дал мне сделать этого. Меня обуял ужас.

— К-к-Кери-им! К-К-кери-им-м! Спаси! — закричал во всю мощь своих лёгких. На моё счастье, Керим услышал крик. Прибежав, в чём был, он бросился в воду. С его помощью я ухватился за прибрежные камыши, скользя и спотыкаясь, выкарабкался на берег.

Керим же после этого случая слёг. От высокой температуры у него начался бред: «Нет, я не дам тебя Каджару… Ты ещё не знаешь его… Ты же мой друг, Базар. Я не отдам тебя и воде… Ты должен жить, друг!» Иногда он открывал глаза, но, кажется, ничего не соображал. Затем веки его снова смыкались и опять начинался бред. Ни днём, ни ночью мы с Садап не отходили от него. Не помогли никакие лекарства и средства. Этот страшный беспрерывный жар на протяжении двух суток так и унёс его. Осталось шестеро осиротевших ребятишек…

О-ох! Беда моя, не удивляйся, сынок, моим слезам. Это плач моего сердца. Так я потерял своего лучшего, истинного друга. Крылья мои обломились. А может ли птица с обломленными крыльями летать? Нет, не может. И что мне оставалось делать?

Отметив семь дней, я словно полоумный, пошёл к одинокому тутовнику. Что-то меня туда потянуло. Стоит тутовник, как старый, могучий богатырь. Листья его давно осыпались. «Тутовник, зачем ты обманул меня? — мысленно обратился я к дереву. — Нет, конечно, не ты меня обманул, но ты мог открыть мне глаза? Ведь видел же, как возле тебя Каджар обманывал меня каждодневно. Ведь он мне не был другом, о одинокий тутовник. Знай, что теперь я убедился в этом на собственной шкуре. О, могучее дерево, ты свидетель самых разных моих дней, и печальных, и разудалых, я любил тебя и буду любить!» Так я говорил в тот раз о тутовником, словно с человеком. Он же молчал мне в ответ, только в ветвях его свистел холодный ветер. А может, он осуждал меня? Ну и пусть, значит, так и надо. Он имеет на это право. А мне после такой исповеди стало чуть-чуть легче…

Я не мог пойти дальше старого тутовника, А ведь станция была совсем рядом, вон рабочие кладут новые шпалы. Возможно, это мои товарищи, возможно, среди них и добрая тётя Даша. Вон та женщина в белом платке на неё похожа. Кажется, она даже смотрит сюда. Нет, я не могу подойти к ним. Когда-то я не посчитался о ними, они меня не простят…

На душе у меня было муторно и противно. Неужели я заболел? Или это боль разлуки с Керимом? Только одно меня может сейчас отвлечь от грустных мыслей. Водка. И я опять выпил.

Нельзя сказать, что я был слишком пьян, но идти в тот день в дом Керима, мне, конечно, не следовало. А я пошёл и тем самым оскорбил, осквернил память друга. Разумеется, все собравшиеся на поминки догадались, что я выпил. Я услышал, как снова зашлась в горьких рыданиях жена Керима Оразгуль. Старшие их девочки Бахар и Вегуль хлопотали вокруг неё, как птенцы. «Не плачь, перестань, мама! Перестань, мама. Вдруг дядя Базар обидится. Не надо, мама! Не плачь!»

Вечером я сидел окружённый стеной молчания. Но вот ко мне подошла Садап, в глазах её были гнев и презрение.

— Я вижу, ты не прекратишь позорить нас. Бедняга Керим сгорел, спасая тебя, — тихо сказала она. — Ты явился причиной его смерти…

Я молчал.

Садап распалилась пуще прежнего:

— Ты прекратишь пить или нет?

Я не удержался и вновь заорал как сумасшедший:

— Не прекращу, не прекращу! Когда мы пойдём к себе домой?

— Если не бросишь, я для тебя больше не существую. Я не уйду отсюда. А ты забудь обо мне. Если ты мужчина, то должен встать на место Керима, поднять его детей. Но где такому ничтожеству сделать это. Вон отсюда! Глаза бы мои тебя не видели! Я сама выращу детишек Керима!

Я ушёл. У меня не хватило сил отречься от водки. А ведь Садап совершенно права. Я должен был заменить отца детишкам Керима. Это был мой священный долг. Но, поверишь ли, сынок, мне в тот момент такое и в голову не приходило.

И я запил. Ударившись в дикий разгул, я слышал всякое: и «дорогой Базар-джан», и «облезлый Базар-пьяница». На улице, случалось, ночевал. На чужих пирах опохмелялся незваным гостем. Пока водились деньги, изображал широкую натуру, поил других, потом, оставшись без копейки, клянчил на выпивку. Водка заменяла мне и мать, и ребёнка, и жену. В пьяном бреду вспоминал и Керима…

Я был уже никому не нужен, нигде меня не ждали. Завидев меня, старые товарищи переходили на противоположную сторону улицы. И вот, наконец, мне всё это надоело.

Однажды вечером я побрёл к одинокому тутовнику. Осушив там бутылку водки, я стал плакать пьяными слезами: «Ты свидетель, одинокий тутовник, на этом свете я никому не был верен… Я никому не нужен и не имею права жить. Прощай, одинокий тутовник!» С этими словами я растянулся поперёк железнодорожного полотна. Мне был не мил весь белый свет… Я заснул на рельсах. Вдруг чувствую, меня кто-то трясёт. Нет, думаю, это сотрясается земля от тяжести приближающегося поезда. Подняв голову, я увидел яркий свет фар. Ну вот и всё, думаю, прощай, одинокий тутовник. Прощай, Садап! Вдруг кто-то мощным рывком швырнул меня под откос. Поезд с грохотом пронёсся мимо.

— Ах, ты, негодник. Жить, значит, надоело? И не стыдно такое выкидывать, — раздался голос моего спасителя. — Ну, хватит валяться. Вставай, пойдём.

Я послушно пошёл вслед за пожилым бородатым человеком. Он привёл меня к себе, обмыл и одел, между делом расспрашивал о моей жизни. Несколько дней я жил у него. Бородатый и устроил меня сторожем в магазин, причём накрепко приказал: «Услышу, что пьёшь, добра от меня не жди».

После этого я обрёл какое-то равновесие. Бросил пить. Но стеснялся показываться на людях. Да и сейчас без особой надобности никуда не выхожу. Меня же из-под поезда вытащил твой дед Хадар-ага, сынок. Вот это был настоящий человек, жаль только, умер он рано.

Да, вот что было дальше. Хотя я и перестал пить, Садап не простила меня и не приняла. Домой не вернулась. Усыновила маленького сына Керима и осталась у них жить. Говорят, они там очень ладно живут. Ну, и дай бог. А я вот как старый филин на развалинах, живу один в своей хибаре. А на стене вон фотография Садап и Ениш-джана. Как затоскую, беседую с ними…

…Сынок, у тебя ещё всё впереди. Не досадуй на меня, что разболтался, время отнимаю. Если подлый друг — Каджар, то образец неверного друга — я. Отнявший жизнь у своего верного друга — негодяй. И это — тоже я.

Я не удержался, чтобы не расказать всё это тебе, сынок. Мне даже как-то полегчало. Да и ты теперь поближе узнал истинное лицо Базара-ага!

Но, как ни поносил себя старик, Мерген внутренне не мог с ним согласиться. Отчего? Оттого ли, что тот убелён сединой? Или из жалости, зная, как одинок и покинут Базар-ага? Мерген и сам не может этого объяснить, но в сердце его зародилась жалость и сочувствие.

Он ушёл от старика с тяжёлыми думами. Перед мысленным взором его прошли Керим и Садап, маленький Ениш… Ухмыляющийся Каджар… Разных людей встречал на своём пути Базар-ага.

Интересно, почему он рассказал всё это именно мне? — подумал Мерген и оглянулся.

Базар-ага так и стоял на пороге своей хибары, глядя ему вслед. Мергена снова охватило чувство жалости: «Видимо, не даёт ему покоя мысль о гибели друга, и с годами острей сознаёт он свою вину. Эх, Базар-ага… Если бы ты тогда не напился, не упал в воду… А у меня есть такой близкий и верный друг, как Керим? А Аталы? Когда Мерген заболел и лежал в больнице, тот ни разу не навестил его. Да что там говорить, — попросишь ручку или тетрадь, не даст, даже если есть… А когда Мерген напишет контрольную работу, тот сразу становится «другом». Может ли в таком случае Мерген считать его своим другом, таким же верным, как Керим? И Мерген покачал отрицательно головой. Нет.

А Назар? Назар неплохой парень. Мелким бесом он перед Мергеном не рассыпается, не называет его «другом». Но он по-своему привязан к Мергену. На лице Назара есть шрам. Он остался от следов пожара, вспыхнувшего на пшеничном поле. Назар вместе со взрослыми боролся с огнём. О проявленной в тот раз храбрости он никогда не вспоминает. Но, с другой стороны, он слишком вспыльчив и гневен, по любому поводу, не разобравшись, готов полезть в драку. Мерген однажды почувствовал к нему даже неприязнь. Это когда он дразнил и довёл до слёз соседку по парте Шемшат. Можно ли считать его другом?

А каков Берды? Нет, у Мергена вовсе не лежит к нему сердце. Чтобы дружить с ним, надо вмеоте курить и целыми днями пропадать на реке, ловить рыбу. А зачем всё это Мергену?

Вот одноклассница Гытджа очень симпатична Мергену. Она серьёзная, добродушная девочка. Когда Берды на уборке хлопка положил в свой мешок арбуз, чтобы приписать несколько лишних килограммов хлопка, Гытджа вывела его на чистую воду. Тогда бригадир Гельды-ага сказал ей: «Молодец, дочка. Ты такая же честная и прямодушная, как твой уважаемый всеми отец. А у честных людей всегда много друзей». Да, именно так и сказал. Берды же не знал, куда деваться от стыда. Молодец, Гытджа. И когда Мерген лежал в больнице, она пришла к нему. «Прости, Мерген. Целый день занималась с Хатыджой. Когда тебя нет, ока отстаёт ещё больше», — оправдывалась она. — Не могла не помочь ей».

Вот какая Гытджа. Конечно, с виду она далеко не красавица. Смуглая, большеротая. Она скорее похожа на мальчишку. Но смелая и принципиальная, и потому Мергену она очень нравится.

Акбилек… Акбилек… это собака Мергена. Когда он вспомнил о нём, то невольно улыбнулся. Вспомнился снегопад, когда он учился в четвёртом классе.

…Снег валил всю ночь и целый день. Мерген не мог идти в школу по такому снегу. Отец сам повёл его, А снег всё продолжал идти, а тут ещё ветер кружил и завихрял его.

Возвращался Мерген домой один по едва заметному следу, что проложили они утром с отцом. Он уже видел свой дом. И по привычке не пошёл вдоль улицы, а решил пересечь пустырь по косой, пройти мимо старенького деревца джиды. Мысль о тепле подгоняла его. «Сейчас мама даст мне чаю, приготовит яичницу…»

Погружённый в свои мысли, он совершенно забыл в заброшенном колодце вод джидовым деревцем. Отец как-то собрался было засыпать его, вышел с лопатой я принялся за дело, но помешал Мерген: «Не засыпай совсем, в нём так хорошо прятаться, когда играем».

И вот теперь Мерген угодил в этот колодец. Как не старался он выкарабкаться, ничего не получалось. Напротив, снег оседал, и Мерген опускался всё глубже и глубже.

— Ма-а-ма!..

Почему он тогда позвал мать? Видимо, от того, что человек во всякий трудный час привык ждать помощи и участия именно от матери.

И тут Мерген увидел Акбилека. Пёс, шумно дыша, разрывал лапами снег…

Вспомнился и другой случай. Однажды Акбилек подбежал к Мергену и принялся скулить, то и дело посматривая в сторону сарая. Видимо, он зачем-то звал мальчика туда. Когда Мерген зашёл в сарай, то увидел среди соломы крохотных слепых котят, которые жалобно пищали, а рядом с ними лежала со вздувшим-ся животом мёртвая кошка, их мать. Её, оказывается, ужалила змея. Обычно собаки и кошки не уживаются, Но Акбилек очень привязался к котятам, играл с ними и опекал их. Они тоже к нему привыкли. Акбилек — умный пёс.

…Атали, Назар, Берды, Гытджа, Акбилек… Но мысли Мергена вновь вернулись к Базару-ага, и сердце опять заныло от жалости: чем же утешить старика? Он нуждается в помощи. Раньше Мерген об этом не догадывался. Нельзя оставлять Базар-ага одиноким.

Мерген представил себе его теперешнюю жизнь. Она текла довольно однообразно. Ночью со своей собакой он сторожит магазин.

У Базар-ага такая работа, что помочь ему мудрено. Если бы он вскапывал огород, строил дом, сажал деревья… тогда другое дело. Да и хлопот по хозяйству у старика не так много. И здесь он в помощи не нуждается.

И тут лицо мальчика посветлело.

Рано утром Мерген тихонько постучался к старику:

— Здравствуйте, Базар-ага!

— Здравствуй, сынок! Проходи, рад тебя видеть.

— Я не зайду, в школу тороплюсь. Но вам я принёс вот это. Примите от меня на память.

— Что это?

— А вы сами посмотрите.

Базар-ага развернул свёрток и извлёк оттуда украшенный строгим орнаментом томик стихов великого поэта Махтумкули.

Старик долго стоял в проёме двери, глядя мальчику вслед…

Весь класс пишет сочинение. Только Мерген погружён в свои мысли. От них тесно в голове. На бумаге пока чисто… «Мой друг» называется сегодняшнее сочинение. Друг — слово маленькое, состоит всего лишь из четырёх букв. И выговаривается легко. И пишется красиво на белой бумаге. Однако с ним связаны глубочайшие человеческие чувства, люди ради него идут на смерть. Видишь, как Керим поступил во имя истинной дружбы?

Мергену хотелось сейчас писать это сочинение не только ради отметки — ему не терпелось выразить своё отношение к дружбе.

И мысли свободно потекли, ложась ровными строчками на бумагу:

«Я хочу рассказать о двух друзьях. Один из них был верным, а другой — нет. Один умер за своего любимого друга, а другой продолжает жить… А если бы не было предательства»… Мерген же называл имён. Почему? Потому что это не самое главное. Главное — высказать своё собственное мнение. Удалось ли это ему? Наверное да.

Мерген в своём сочинении не упомянул ни о себе, ни о своём друге. Не писал он ни о Гытдже, ни о Назаре, ни об Акбилеке. А сочинение ведь было о своём друге. Ничего, Акгуль Искандеровна поймёт его. Сочинение поведает ей, как Мерген относится к дружбе, кого можно считать настоящим товарищем и другом. Только тот достоин этого слова, кто до конца стоит за высокие человеческие принципы. В сочинении проскользнёт мысль о любви к истинному другу и сожаление о потерянной дружбе. Этого достаточно…

Да, это было так. Мерген ясно, от чистого сердца выразил своё отношение к дружбе. Это поняла и Акгуль Искандеровна, потому что прочла потом сочинение Мергена перед всем классом. Ребята серьёзно и внимательно слушали. Всех затронула эта история и то, как просто, ясно и горячо передал её в своём сочинении их одноклассник.

На следующий день мальчика ожидало потрясение: по всему селу разнеслась скорбная весть о скоропостижной кончине Базара-аги.

Мерген пошёл проститься. Около дома старика собралось много народа. Здесь же была и его жена Садап, высокая седая женщина. Мерген сразу узнал её. Эта мужественная женщина вынесла на своих плечах все тяготы войны, трудилась за троих, пережила смерть маленького сына и предательство мужа…

Садап наклонилась над телом Базара-ага и произнесла:

— Ты, умер, о, Базар!.. Прощай. Пусть земля тебе будет пухом…

Она горько плакала, содрогаясь всем телом от сдерживаемых рыданий.

А собравшиеся, кто вздыхал тяжко, кто стоял, пощурившись, кто покачивал головой. Все скорбели. У Мергена на глазах появились слёзы. Только теперь он понял, что беззвучный плач может быть горше и страшней всего.

Садап сняла со стены фотографию, на которой была изображена с маленьким сыном. Потом взгляд её, блуждавший по комнате, остановился на раскрытой книге. Женщина полистала её дрожащей рукой. Это было последнее издание стихов Махтумкули.

Садап с тяжёлым вздохом вытерла набежавшие на глаза слёзы. И Мерген вновь не удержался, его слёзы были горячими, как угли..

Садап взяла себе томик Махтумкули в память о муже. Что ж, пусть так и будет. Мергена радовало это.

По желанию Садап похоронили Базара-ага рядом с Керимом. Молчаливая толпа сельчан пошла проводить в последний путь одинокого сторожа, Мерген безотчётно влился в эту толпу.

Перевод Н.Золотарева и С.Чарыяровой