I

По-видимому, он появился на свет в один из тех не любимых туркменами дней, когда ветер со свистом сотрясал кибитки, угрожая сорвать их и опрокинуть, и потому его назвали Елли, что значит «Ветреный». Прозвище это соединили потом с именем отца, да так и вписали в паспорт — «Елли Оде».

Нам неизвестно, какой собой был бедняга Оде, а сын его Елли до того был невзрачен и мал ростом, что, какую бы одежду ни надел, всё болталось на нём, как на мальчишке, нарядившемся в отцовский костюм. Он то и дело поддёргивал рукава пиджака, спадавшие до самых ногтей.

К тому же он был некрасив, даже уродлив: голова вытянута как дыня, большой длинный нос торчал над лихо закрученными усами и мясистыми толстыми губами, а глаза до того были малы, что их почти и не видно было под густыми нависшими бровями.

Но всё это нисколько не мешало Елли носить великолепную белую папаху и чувствовать себя настоящем красавцем.

Но он не был глупцом. Нет, он был и умён, и хитёр и стал бы дельным работником, если бы не славился своим легкомыслием. Таким образом, хотя имя Елли ему дали совершенно случайно, но оно вполне соответствовало его характеру.

Однажды вечером Елли, откинув тяжёлые портьеры, важно вошёл в один из лучших ашхабадских ресторанов, остановился на минуту, окинул взглядом огромный зал с ярко горевшими люстрами, посмотрел на шумные компании за белыми столами, под пальмами, на музыкантов, усердно пиликавших что-то на эстраде, и так же важно направился к ещё не занятым столам в самом центре зала.

За ним почтительно следовала его свита — пятнадцать друзей и приятелей.

Молча, величественным жестом Елли Оде приказал официантке сдвинуть два стола, сел на почётное место и пригласил всех к столу.

Официантка, в лёгком белом фартуке, в белой кружевной повязке, стягивавшей пышные волосы, с карандашом и блокнотом в руках, почтительно склонилась к нему и ждала, что он прикажет подать.

Но Елли не торопился. Он щурился и смотрел по сторонам на весёлые компании, звеневшие бокалами.

— Ну, Елли, что же мы закажем? — сказал плотный мужчина из его свиты, большой любитель покушать.

Елли заморгал своими маленькими поросячьими глазами.

— Да всё, что полагается. Прежде всего хорошего коньячку, водочки. Ну, и шашлык, конечно. А пока он жарится, принесите что-нибудь… Что у вас есть готового?.. Что вы хотите, друзья? Не стесняйтесь, заказывайте сами кто что любит.

Друзья Елли оживились и наперебой стали заказывать самые разнообразные блюда и вина. Официантка едва успевала записывать.

Через четверть часа, когда оба сдвинутых стола были почти сплошь покрыты тарелками со всевозможными закусками и целой батареей бутылок, плотный мужчина, любитель покушать, налил в бокалы прозрачный золотистый коньяк, потом высоко поднял свой бокал и торжественно провозгласил тост:

— За здоровье нашего Елли Оде!

— Ну что ты, что ты!.. Не с этого надо бы начинать, — нахмурясь, с притворной скромностью запротестовал Елли, но всё же звонко чокнулся со всеми и выпил за своё здоровье.

Потом пили за здоровье всей компании и каждого в отдельности. Наконец все раскраснелись, залоснились, засверкали глазами, и началась весёлая беседа.

— Эх, друзья, как бы там ни было, — поддёргивая рукава, говорил Елли, — а самое главное в жизни — это счастье. И если ты — родился счастливым, то будь ты хоть нищий, а всё-таки рано или поздно птица богатства и счастья спустится с неба на твою голову. Конечно, надо трудиться, работать. Если ты будешь лежать, никакое богатство не залетит к тебе, как мошкара сове в рот. Ну, а вот я, например? Разве я не тружусь, не работаю день и ночь? Честное слово, глаз не смыкаю! Зайдите посмотрите на мой колхоз, всё — в образцовом порядке. А другие председатели — лежебоки, лентяи — и ногтя моего не стоят, и колхозы-то у них еле дышат, а их премируют. Почему? Да потому, что это дело счастья.

Часть захмелевших друзей Елли усердно поддакивала ему:

— Да, да, всё дело счастья!..

Эти люди были из тех, которым покажи цветок персика и скажи: «Вот цветок инжира», — и они не станут спорить, чтоб не обидеть друга.

А другие, отлично знавшие, что за председатель Елли, только улыбались, слушая его хвастовство.

Наконец были и такие, которые улыбались и вместе с тем усердно поддакивали Елли:

— Да, дело счастья…

— Счастье-то счастьем, — продолжал Елли, горячась всё больше и больше, — а между нами говоря, наши районные руководители плохо ещё разбираются в людях. Честное слово! Ну что это? Последнее время чуть не каждую неделю вызывают меня в район, отрывают от работы и ругают. И за что же? За то, что будто бы ничего не делаю, всё взвалил на секретаря да членов правления. Обидно же это слушать! Я говорю: «Да вы видели моего секретаришку и всех этих бородачей, членов правления? Да разве они сделают что-нибудь, если я не подстегну их и не укажу, что надо делать? Это же лодыри!..»

Нынче опять вызвали и опять же ругать: «Ты неправильно распределяешь работы! Не так учитываешь трудодни!» Это я-то неправильно! Ну что с ними поделаешь? И ругают, и премируют — всё невпопад! И понимаете, до чего договорились, будто бы мой колхоз — это мой-то «Новый аул»! — уж чуть ли не образец отсталости и позорит весь район. Тут уж я не выдержал. «А-а, так! — говорю. — Тогда вы скажите это колхозникам. Пусть они выберут и посадят на моё место секретаришку или кого там хотят. Увидите, какие у вас пойдут образцы! Вспомните ещё Елли!..»

Так они сразу притихли и на попятную: «Нет, зачем же тебя снимать? Ты можешь работать, если захочешь…»

«Ага, думаю, не так-то просто вытолкать Елли за дверь. Вытолкаешь, да потом уж не вернёшь и другого Елли не найдёшь. Поняли всё-таки..» А вот Сахату счастье! Честное слово. Премировали ни за что ни про что…

И опять друзья Елли — одни переглянулись и заулыбались лукаво, а другие забормотали, как попугаи:

— Да, ни за что ни про что…

Елли чокнулся с ними, выпил стакан вина и задумался. Но сейчас же вскинул голову и заговорил:

— Да, друзья, если ты родился счастливым, так найдутся и девушки, райские пери. Они сложат перед тобою крылья и скажут: «Я тебя слушаю. Что тебе угодно?..» И они есть, есть эти пери!

Он улыбнулся широкой пьяной улыбкой и самодовольно погладил грозно торчащие усы.

— Я ведь влюбился, братья мои! И в кого?.. В настоящую райскую пери. И она умирает от страсти ко мне! Если бы вы её видели! Но… у неё такой отец и такая мать — жестокие люди! Мы с ней, как Зохре и Тахир, а отец её настоящий Бабахай. Честное слово!

Друзья весело засверкали глазами, уставились на Елли и не знали, что делать. Им хотелось смеяться, но они боялись обидеть Елли. Но все думали: «Да какая же это дура умирает от страсти к такому красавцу? К тому же он не молод. Ему уже за сорок…»

А Елли крутил усы и говорил:

— Если дело пойдёт на лад, приглашу всех на свадьбу. И на какую свадьбу! Какой во всём мире ещё не бывало. У меня широкая натура! Вот увидите… Только теперь буду умнее. Видите ли, когда я раньше женился, я на свадьбу резал всегда чётное число баранов: четыре, шесть, восемь, — оттого-то я и не уживался со своими жёнами, пришлось с ними расстаться. Чётные числа, видно, к несчастью. А нечётные числа — три, семь, девять, — говорят, священные числа. Вот я и зарежу теперь на свадьбу семь баранов и буду самым счастливым мужем.

— Да, да, это хорошее число! — поддакивали Елли его друзья, хотя давно уже не верили ни в чёт, ни в нечет. Но им хотелось подзадорить Елли и послушать его болтовню о красавице пери.

— И вот всегда у меня так: счастье вот оно, уж в руках, а всё-таки что-то мешает, какой-то пустяк. Эх, если бы мне уломать этого старого Бабахана!..

Елли облокотился на стол, опустил голову на руки и трагически затряс головой.

— Да у тебя же весь колхоз в руках, — сказал один из них, — а ты горюешь! Неужели тебе нечем смягчить сердце этого Бабахана? Ты же богатый человек.

— Э, — крякнул с досадой Елли, — если б он был один! Хуже всего то, что есть ещё и Кара Чомак. Я вот сейчас покажу вам.

И он стал шарить в кожаной сумке, висевшей у него на боку.

— Вы не думайте, что я такой уж простак, Я очень бдительный человек! За всем и та всеми присматриваю. Вот как-то в правление приходит письмо, и кому же? Моей пери. «Э, думаю, это нельзя пропустить мимо рук». Распечатал конверт, а в письме-то ещё и карточка этого негодяя Кара-Чомака. Вот полюбуйтесь! И прочитайте, что пишет… Только одну минуту…

Елли, надо полагать, не был лишён благородства. Он вынул карандаш, старательно зачеркнул в письме имя девушки и подпись таинственного Кара-Чомака и пустил по рукам письмо и карточку.

Письмо не пошло дальше третьего человека, а карточка быстро облетела всех.

А Елли, гневно вытаращив глаза и весь напыжась, говорил:

— Видите, видите, каков этот Кара-Чомак?

А Кара-Чомак на карточке вовсе не был похож на злодея. Красивый юноша в чине сержанта, в пилотке, сдвинутой набок, с двумя орденами на груди, сидел в кресле и улыбался самой простодушной улыбкой. Ему было не больше двадцати трёх лет, и зубы у него были как бисер.

В письме он писал:

«Моя любимая… (Имя девушки Елли так затёр карандашом, что его уж невозможно было разобрать.) Если б ты знала, как я соскучился по тебе, по родному селу! Сейчас весна, и я так живо представляю, как цветут сады и под твоим окном стоит молодая айва в белых крупных цветах, как невеста. На полях народ, гудят тракторы!.. Чувствую я себя хорошо. От ран моих остались только небольшие шрамы. Так что напрасно ты беспокоишься о моём здоровье. Я скоро демобилизуюсь, приеду домой, и наконец придёт то счастье, ради которого я проливал кровь на фронте. И так хочется работать в родном селе рядом с тобой! Только вот пишут ребята, что Елли ваш задурил чего-то, стал плохо работать, и колхоз пошатнулся. Но ничего, мы его возьмём в оборот. Народ у нас хороший, трудолюбивый и никогда не допустит, чтоб колхоз покатился под гору. Я в этом уверен. С нетерпеньем жду дня, когда увижусь с тобою. Не забывай меня! Будь счастлива!»

Письмо это прочитали только двое самых любопытных, а карточку посмотрели все.

— А парень-то, видно, хороший, настоящий джигит, — сказал один из друзей Елли.

— Хорош джигит!.. — закричал Елли и заёрзал на стуле. — Говорю тебе — негодяй! Настоящий Кара-Чомак! Собирает всякие сплетни про меня и строчит Моей пери, хочет, чтобы она отвернулась от меня. А она плюёт на него и на все эти сплетни!

— Э, да он это писал ещё весной, — сказал один из тех, кто читал письмо, — а теперь уж лето. Смотри, Елли, не зевай! Он может вот-вот приехать и отбить у тебя красавицу. Всё-таки он моложе тебя, и у него вон два ордена…

— Да пусть приезжает! — усмехнулся Елли.

Мы ему покажем.

И он энергично потряс кулаком.

— Конечно, покажем! — заголосили хором уже сильно захмелевшие друзья Елли. — Подумаешь, какой-то сержантишка!.. За твоё счастье, Елли!

Дружно зазвенели бокалы. Все выпили.

— Э, вы ещё увидите моё счастье! — самодовольно улыбаясь, сказал Елли. — Приглашу вас всех на свадьбу и покажу вам девушку с лицом прекрасным, как луна…

Друзья пировали. Время шло. Троим уже надоела болтовня Елли, и они незаметно ушли из ресторана. Но их места не остались пустыми. Их заняли другие, завернувшие в ресторан выпить кружку пива, потом, гремя стульями, к шумной весёлой компании пересели от соседних столов какие-то пьяные, совсем уж незнакомые люди. А Елли всех радушно угощал и болтал без умолку.

Наконец подошла официантка и сказала, что ресторан закрывается, и положила перед Елли счёт.

— Сколько там? — спросил Елли, ткнув пальцем в счёт.

— Девятьсот семьдесят пять рублей тридцать четыре копейки.

Друзья Елли, услышав эту цифру, на минуту протрезвели, заморгали глазами и стали рыться в карманах. Одни вынули по пятьдесят рублей, другие по сотне, а третьи сделали вид, что они совершенно пьяны и ничего не слышат.

— Вот, Елли, расплатись за нас, — говорили друзья, протягивая деньги.

Но Елли величественным жестом отстранил их руки и сказал с укоризной:

— Да что вы, не туркмены, что ли? Не знаете нашего обычая? Я вас пригласил, я и плачу. Уберите свои гроши! Спрячьте поглубже в карман.

И, вынув из кожаной сумки пачку денег, перехваченную крест-накрест узкими полосками серой бумаги с надписью «1000», с величавой небрежностью протянул официантке.

— Вот вам… В расчёте?

— Да, в расчёте, спасибо! — сказала та и стала убирать посуду со стола.

Все встали, и малорослый Елли сразу затерялся среди них, как в дремучем лесу. Так показалось официантке, и она подумала: «И весь-то с ноготок, а богатый…»

Елли протиснулся вперёд и, важно покачиваясь, вышел из зала. Следом за ним шла его свита, но не так уж почтительно и не так бодро, как раньше.

II

В колхозе «Новый аул» на самом краю, возле мельницы, стоял дом, а за ним шелестел садик старика Ханкули. Впрочем, его не следовало бы называть стариком. Хотя ему и было уж под шестьдесят, но выглядел он ещё молодцом. Высокий, прямой, с чёрными густыми бровями, с пушистой, уже начавшей седеть бородой, он казался значительно моложе своих лет и не утратил ещё своей красоты.

Зато жена его Тяджгуль, хотя и было ей всего-то сорок пять лет, уже увяла от забот и выглядела старше своего мужа.

Ханкули не любил утруждать себя и устроился сторожем на мельнице, а Тяджгуль усердно работала в поле, а дома разводила шелковичных червей, готовила обед, ухаживала за скотиной. Всё это, конечно, не молодило её.

У них были сын и две дочери. Сын обзавёлся семьёй и отделился от них. Старшую дочь они давно уже выдали замуж. Осталась у них в доме одна младшая дочка Бахар.

Бахар вместе с матерью разводила шелковичных червей, ткала ковры. И они вдвоём зарабатывали гораздо больше, чем ленивый Ханкули.

Ханкули, надо сказать, был очень скупой человек.

Когда Тяджгуль и Бахар сдавали коконы в городе или продавали ковры и привозили домой деньги, шёлк, ситец на платья, они должны были все — и деньги, и покупки — сейчас же сдать Ханкули для учёта дохода и расходов. Такой уж закон был установлен.

Он садился, раскладывал перед собой деньги и покупки и начинал считать и, если они потратили в городе полтора-два рубля на мороженое или на два чайника зелёного чая в чайхане, то поднимал такой крик, как будто они промотали всё его состояние.

В тот день, когда Елли Оде пировал с друзьями в ресторане, в доме Ханкули произошло такое событие.

Рано утром Бахар и Тяджгуль аккуратно сложили в корзины голубоватые, жёлтые первосортные коконы, и, надо сказать, сложили их немалое количество, так они умело и старательно выкармливали своих шелковичных червей.

Потом они сняли со станка только что сотканный превосходный текинский ковёр, всё это вынесли во двор, положили на колхозный фургон и поехали в город.

К вечеру они вернулись из города с пустыми корзинами и с мешком, туго набитым шёлком-сырцом, четырьмя кусками красной домотканой шёлковой материи на платье и ситцевыми тканями с яркими пёстрыми цветами. В руке Тяджгуль держала платок, в котором были завязаны деньги.

Обе вернулись усталые, пыльные, но очень довольные и даже весёлые.

Как только Тяджгуль переступила через порог дома, муж сейчас же выхватил у неё из рук платок с деньгами и стал спрашивать, почём сдали коконы, сколько получили за ковёр, сколько заплатили за материю.

При этом он проявил такую жадность и такую подозрительность, что даже Тяджгуль и та удивилась, хотя давно уже привыкла к таким допросам.

Когда жена сказала ему, сколько они получили за коконы, Ханкули закричал:

— Да разве по такой цене сдают коконы?

— А по какой же? — закричала и Тяджгуль. — Сходи сам в город и спроси!

— Сходи!.. Чего теперь ходить, когда весовщик-то вас наверняка обвесил! А вы, дуры, поленились, конечно, пересчитать деньги! Дал вам кассир, а вы и поверили, завязали в платок… Он всех обсчитывает!

— Вот уж верно говорит пословица, — сказала Тяджгуль, — «Вору и развратнику кажется, что все вокруг воры и развратники». Так и ты, Ханкули. Да что мы, ослицы, что ли, с Бахар, и у нас ни глаз, ни ума нет? Весовщик правильно свесил… На наших глазах. Деньги и кассир считал, и я считала. Да никто и не зарится на нашу копейку! Кому она нужна? Все своим трудом зарабатывают.

Ханкули сел ка кошму, расстелил перед собой платок с деньгами, нахмурился, надул губы и, поплёвывая на пальцы, стал считать. И это занятие целиком поглотило его всего.

Ханкули сосчитал деньги и вдруг, испуганно вытаращив глаза на жену, закричал так, как будто его обокрали:

— А где же, где же ещё пять рублей? Куда ты их дела?

— Ай, Ханкули, да как тебе не стыдно? — сказала Тяджгуль. — Если б ты видел, сколько народу собралось сдавать коконы! Мы ждали-ждали своей очереди, жара, духота. А тут рядом открылась новая чайхана. Мы с Вахар выпили по чайнику чаю и съели по две пышечки. Потом дочке захотелось мороженого, и она купила себе…

— Да вы что, умерли бы без мороженого? — кричал Ханкули. — Чаю-то и дома могли бы напиться! Мотаете деньги зря! А к чему это все накупили? Зачем эти шелка и ситцы?

— Ну а как же, Ханкули, — старалась успокоить его Тяджгуль, — дочка наша уже невеста. Сколько приходило сватов-то! А у неё нет ничего. Надо же ей одеться. Вот я завтра скрою к сошью ей шёлковое платье… Ведь она это сама заработала, своим трудом.

— Посмотрите, посмотрите на них! — не унимался Ханкули. — Мать и дочка сговорились по дороге, придумали себе оправданье! Тоже захотели в шелка наряжаться! Надо бы покупать что-нибудь подешевле. Нечего зря мотать!

— Как это подешевле? — от души возмутилась Тяджгуль. Она давно уже мечтала увидеть в нарядном шёлковом платье свою красавицу дочку. — Мы-то с тобой уже прожили своё. На нас хоть мешок надень, никто не удивится. А у Бахар молодое сердце бьётся. Ей замуж пора…

Ханкули весь передёрнулся, как будто его хлестнули кнутом.

— Замуж!.. Да что я, шёлковое платье, что ли, замуж выдаю? Дочь выдаю!.. Кто собирается жениться не на ней, а на платье, тот пусть и к дверям не подходит!

Он запер деньги в сундук, сердито хлопнув крышкой, и вышел из дома.

Бахар слушала всё это, но, по древнему обычаю, не проронила ни слова, хотя вся дрожала от гнева. И только когда вышел отец, она сказала матери:

— Когда же он наконец перестанет быть таким скрягой?

Тяджгуль горько усмехнулась:

— Э, дочка, он не перестанет скряжничать и не расстанется со своим сундуком, пока его не сунут в могилу. Я никому не говорю… Зачем его позорить? А сколько я от него вытерпела…

И она вытерла ладонью две крупные слезы, покатившиеся по морщинистым щекам.

Да, Тяджгуль никогда не жаловалась на мужа и всячески старалась скрыть от чужих людей его чрезмерную скупость.

Но можно ли было скрыть то, что каждую минуту бросалось всем в глаза? Если у Ханкули в тыквенной табакерке был жевательный табак, он всё равно тянул свои толстые пальцы к табакерке других людей. А его табак высыхал, терял свою силу, и его приходилось выбрасывать.

Соседи не раз говорили ему:

— Ну чего ты жадничаешь, Ханкули? Ведь у тебя денег полон сундук, а ты живёшь, как дервиш. Не пьёшь, не ешь, ходишь в каком-то старье. Или ты думаешь, что деньги тебе пригодятся в могиле? Чудак! Ешь, пей, одевайся! Живи, как люди живут!

— Э, что вы понимаете! — презрительно усмехался Ханкули. — Мудрость жизни — не ослиный помёт. Её надо понимать…

А потом от души смеялся над ними и говорил жене:

— Ты только посмотри на этих мудрецов! Они учат меня уму-разуму!..

Его единственный сын не вынес жадности отца и отделился. А когда уходил на фронт, строго сказал жене:

— Если тебе туго придётся, нечем будет кормить детей, проси помощи у кого хочешь, но только не у отца. Не ходи к нему. Он всё равно и корки не даст. Слышишь? Умирать будешь, а всё-таки не ходи!

К счастью, жена у него была работящая, и ей ни к кому не пришлось обращаться за помощью.

Вот эта-то жадность Ханкули и постоянные семейные разлады и состарили Тяджгуль раньше времени. И больше всего она беспокоилась за судьбу своей младшей дочки Бахар. Многие хорошие люди не раз присылали сватов, но Ханкули каждый раз говорил им:

— Э, какая там свадьба, когда война ещё не кончилась и сын у нас на фронте! Вот вернётся сын, наладится жизнь, тогда и будем говорить об этом. А сейчас не время.

Простодушная Тяджгуль сначала верила, что он так и думает, а потом, когда уж и сын вернулся с фронта, а муж всё отказывал сватам под разными предлогами, она поняла, что он ждёт, когда за Бахар посватается какой-нибудь выгодный человек — или заведующий кооперативом, или кто-нибудь из районных властей. Он и в этом деле боялся продешевить.

Но вот после того дня, когда Тяджгуль и Бахар ездили в город сдавать свои коконы, к Ханкули всё чаще и чаще стал забегать человек особой профессии — «чакылыкчи».

Если кому-нибудь понадобится пригласить в гости почтенного человека, то зовут «чакылыкчи» и поручают ему это дело.

И вот Ханкули каждый день стал уходить куда-то и возвращаться домой поздним вечером. Наконец однажды в сумерки Тяджгуль увидела, что колхозный сторож гонит во двор к ней семь баранов, а за ним шагает верблюд, нагруженный какой-то поклажей.

Тяджгуль удивилась:

«Что это значит? Зачем это он к нам гонит баранов?..»

А сторож молча загнал скотину в угол двора, снял с верблюда и положил у порога дома два мешка с рисом, масло в кувшинах и ещё какие-то узлы, и она догадалась, что всё это богатство прислал какой-то неведомый жених Бахар для свадебного пиршества.

Из дома вышел Ханкули и вместе со сторожем торопливо перетащил мешки в дом; проводив его, запер ворота и сказал жене:

— Я нашёл Бахар жениха, лучше и быть не может. Правда, он любит выпить, но это ничего, не дам с тобой отвечать на том свете за его грехи. Зато богатый. И нам от него большая будет выгода… Только пока никому не говори об этом. А то набежит народ, угощай всех!.. Завтра зарежем двух баранов, придёт кое-кто… Ты одна-то не справишься… Возьми себе двух помощниц, и я позову кого-нибудь себе на помощь. Вот тут в платке наряды всякие. Отдай Бахар, пускай принарядится! Видишь, какой жених-то щедрый! Ничего не жалеет для нашей дочери…

Сжалось, заныло сердце Тяджгуль. Она не очень-то верила, что Ханкули нашёл для Бахар хорошего жениха, она знала, что им руководила при этом не любовь к дочери, а одна только жадность. Но она ни слова не сказала мужу и отдала узел с подарками Бахар, которая как раз в это время вернулась с работы.

Девушка удивилась, но не нахмурилась и не заплакала, чего с болью в сердце ожидала Тяджгуль, а, наоборот, очень весело зажгла лампу, развязала узел и стала примерять дорогое шёлковое платье, красное, как пламя.

Крутясь перед зеркалом, она одёрнула платье, поправила шнуры у воротника, надела на голову шитую серебром тюбетейку, на пальцы золотые кольца, навесила под самую шею большую брошь из позолоченного серебра с красными дорогими каменьями, перекинула густые чёрные косы на грудь и лукаво заиграла глазами, засверкала, как жемчугом, белыми зубами.

— Ах, Бахар! — с восторгом и умиленьем сказала мать, покачивая головой. — Ты и в самом деле Бахар . Расцвела, как яблоня… Будь счастлива, моя милая!..

На другой день рано утром Тяджгуль видела, как дочь опять крутилась перед зеркалом в новом платье, а потом почему-то порывисто сдёрнула его с себя и бросила в угол. Тяджгуль не обратила на это внимания, потому что была очень озабочена.

Она и Ханкули ещё на рассвете тайком от людей позвали себе помощников, зарезали двух баранов и готовили теперь шашлыки, плов, пекли хлеб, кипятили чай для всадников и молодых женщин, которые должны были приехать за невестой.

Они с головой ушли в эти хлопоты. А время шло. Солнце поднялось уже на высоту птичьего полёта. Ханкули и Тяджгуль приоделись, то и дело посматривая за ворота на улицу — не едут ли всадники. Но их всё ещё не было видно, и это уже начинало беспокоить Тяджгуль.

— Что ж это такое? Давно всё готово, а они почему-то не едут, — недоумевала она.

— Э, что ты понимаешь! — сказал Ханкули. — Они ждут гостей из района, а может быть, даже из Ашхабада. Нельзя же без них…

И в самом деле, в это время по улице, поднимая пыль, проехала потрёпанная легковая машина, в которой сидели какие-то незнакомые городские люди.

— Ну вот, я тебе говорил! — почёсывая бороду, сказал Ханкули. — Сейчас приедут.

Тяджгуль заволновалась и побежала в дом, чтобы предупредить Бахар. Но, переступив порог, она вдруг застыла в недоумении. Свадебное платье, тюбетейка и драгоценные украшения в беспорядке валялись в углу, а девушки не было.

— Ой! — дико закричала Тяджгуль, схватилась за голову. — Эта бесстыдница сбежала!.. Она опозорила нас на весь свет!

— Да что ты, дура, глотку дерёшь! — закричал Ханкули. — Куда она могла сбежать? Наверное, побежала на минутку к невестке.

— Да как же не сбежала? Ты посмотри только… Она ничего не надела, всё побросала.

Ханкули заглянул в дом и, нахмурясь, затеребил седую бороду.

— И давно её нет?

— Да не знаю… Не видела, как она прошмыгнула. Утром она надевала платье, и вот оно тут, а её нет…

— Эх, старая дура! Тебе бы верблюдов пасти, а не дочь растить!

Ханкули разразился было страшной бранью, но вдруг посмотрел на ворота и замолк. Приосанился и закашлял в ладонь.

Во двор вошёл секретарь правления колхоза и двое незнакомых городских людей. Один из них, толстый, в очках, с портфелем, вежливо поздоровался с Ханкули. Хозяин засуетился:

— Добро пожаловать! Заходите, заходите в дом! Эй, жена, постели-ка скорее ковёр!

Во двор въехал колхозный фургон, на котором сидел конюх Махмуд, и остановился возле дома.

«Ой, Бахар! — подумала Тяджгуль, торопливо расстилая ковёр. — Вот уж и гости пришли… Где теперь её искать?..»

— Нет, нет! — сказал человек в очках. — Не беспокойтесь! Мы на минутку, по делу. Это вы Ханкули Байрам-оглы?

Ханкули беспокойно кашлянул в ладонь и сказал:

— Да, я Ханкули…

— Так вот мы из прокуратуры. Скажите, пожалуйста, председатель колхоза Елли Оде-оглы вчера вечером присылал вам баранов и кое-какие вещи?

Человек в очках открыл портфель, вынул бумажку и стал перечислять:

— Семь баранов, пять пудов рису, пять пудов муки, полпуда топлёного масла, три пуда кунжутного масла. Правильно?

— Да, как будто так… — подтвердил Ханкули и, поперхнувшись, опять закашлял.

— Видите ли, — всё так же спокойно и вежливо продолжал человек в очках, — всё это принадлежит колхозу, а вовсе не Елли Оде. Он украл это самым бессовестным образом.

— Как украл? — удивился Ханкули. — Он же мне сказал, что всё это его, он сам заработал. Как же так?

— А так! Он не только это украл. Он присвоил себе немало того, что должен был раздать колхозникам по трудодням. Он, конечно, ответит за это. А сейчас разрешите взять всё, что он прислал вам.

— Да берите, берите! — замахал руками Ханкули, перепугавшись, как бы и его не притянули к ответу. — На что мне ворованное!.. Только я ничего этого не знал. Честное слово!

И вместе с конюхом стал складывать в фургон все дары щедрого Елли Оде.

Тяджгуль, бормоча себе под нос: «Ай, боже мой, какой позор!», тоже поспешно связала в платок шёлковое платье, тюбетейку, шитую серебром, дорогие украшения и сунула в фургон.

Затем все сели на повозку и поехали.

А конюх следом за ними погнал пять баранов.

— А где же ещё два барана? — вдруг строго спросил человек в очках.

«Да вот они, в казанах!.. Всё ещё целы…» — хотел сказать Ханкули, но постыдился и только виновато почесал переносицу.

— Так я вас, Ханкули-ага, попрошу сейчас же следом за нами прийти в правление колхоза.

И Ханкули поник, ссутулился и уныло побрёл за ворота. Тяджгуль стояла у порога, смотрела ему в спину и дрожала от страха, как в лихорадке.

Муж вернулся уже после обеда сильно расстроенный.

— Ну как, Ханкули? — робко спросила Тяджгуль. — Всё ли благополучно?

— Э! — махнул рукой Ханкули. — Я всегда говорил: все эти моты — подлецы и негодяи! Кто не бережёт копейку, обязательно сядет за решётку. Хорошо, что я ещё выпутался…

— Ну, слава богу! — с глубоким вздохом облегченья сказала Тяджгуль. — Но где же Бахар? Куда она делась?

— Э, Бахар!.. Бахар твоя замуж вышла! — закричал Ханкули.

— Как замуж? — всплеснула руками Тяджгуль. — Что ты болтаешь?.. Как же так? Ни отцу, ни матери ничего не сказала!..

— Теперь не сказывают, сами замуж выходят…

— Да за кого же?

— Да за этого… сына Акмамеда, Мурада, что недавно из армии вернулся.

— О! — вдруг вся посветлела Тяджгуль. — Ну что ж, это хорошо. Он хороший человек!

— Хороший, — заворчал Ханкули. — А я из-за него чуть не сел за решётку вместе с этим негодяем Елли. Ведь это он и Бахар всё подстроили.

— Как он?.. Как они?.. Ничего не понимаю! — заволновалась Тяджгуль.

— Очень просто. Поехали нынче утром в район и рассказали всё про Елли прокурору, а заодно и расписались там в районе. Ну что же теперь с этими казанами делать? Наварили без толку…

Ханкули уставился на казаны с жирным пловом и задумчиво почесал затылок.

— Хуже всего то, что своих двух баранов, придётся отдать в колхоз. Вот что сделал с нами этот негодяй Елли!

— Ну что ж, и отдай! — сказала Тяджгуль. — А что наварили — не пропадёт. Даже и хорошо, что наварили. Ведь надо же справить свадьбу Бахар.

— Справить! — закричал Ханкули. — Я, что ль, буду справлять своими баранами? Жених должен справлять!

— О, да он отдаст! Он не поскупится. Он любит Бахар. Я-то уж знаю! Он и стадо баранов для неё не пожалеет!

— Ну?.. Разве он такой? — удивился Ханкули. — Тогда я сейчас отведу двух баранов в правление…

Он вошёл в хлев, долго приглядывался к животным, наконец выбрал двух самых тощих и погнал за ворота.

Перевод Б.Шатилова