Главный стан пастухов колхоза «Коммунист» приютился в Орта-чоль среди цепи песчаных холмов в пологой впадине. Во время дождей и таянья снегов сюда со всех сторон сбегают мутные потоки и сливаются в небольшое озерцо. Потому-то здесь и приютился пастушеский стан.

Издали, среди необозримой пустыни, постройки стана — жилой дом, навес для ягнят, склад и квадратный загон для овец, ограждённый высокими валами сена, — казались не больше спичечных коробок. Но по мере того, как вы подходили или подъезжали к этому месту, постройки вырастали у вас на глазах, и пастушеский стан превращался в небольшой посёлок, где шла своя жизнь.

Мотор с однообразным звуком «пыт-пыт» качал воду из колодца глубиною в сто с лишним метров. Вода журчащим потоком бежала в длинные колоды, из которых пили овцы. Возле дома, почти у самых дверей, стоял старенький «газик», накрытый брезентом, а за углом в тени дремала серая верблюдица и жевала жвачку. Неподалёку поблёскивал оцементированный ховуз, окружённый карагачами с пышными кронами, — единственное украшение этой голой пустыни. Над карагачами сияло солнце и синело бескрайнее чистое небо.

Обычно в посёлке царила глубокая тишина. И только когда пригоняли отары на водопой, он наполнялся движением и шумом. Овцы, нетерпеливо тряся курдюками, рвались к колодам у колодца, бестолково напирали, теснили друг друга, блеяли. Подпаски с криком метались из стороны в сторону, размахивая кривыми палками. Помогая им, с лаем носились грудастые огромные овчарки.

Но вот овцы напивались, и пастухи с подпасками угоняли их в степь на пастбище. Мотор прекращал своё «пыт-пыт», журчанье воды замирало, и стан снова погружался в тишину.

Однажды в конце января, когда пастухи напоили овец и погнали их в степь, старший пастух Ораз Гельдыев, широкоплечий рослый человек лет под сорок, со строгим, бронзовым от солнца и ветра лицом, проводил их внимательным взглядом и долго смотрел на небо. Оно заволакивалось тяжёлыми сизыми тучами. Ораз вошёл в дом.

На кухне худощавый парень-подпасок в ватной телогрейке и каракулевой ушанке готовил обед. Он усердно раздувал огонь в плите. Большой медный котёл клокотал, распространяя запах баранины, лука и риса.

— Лучше топи, Меред! Должно быть, снег пойдёт, — хмуро сказал ему Ораз и прошёл во вторую комнату.

Здесь пастухи и подпаски обычно обедали и отдыхали: читали газеты, журналы, играли в шахматы и слушали радио. Ораз остановился на минуту, озабоченно глянул в окно вслед овечьей отаре, уходившей в степь чёрной полоской, и прошёл в третью комнату, где стояли кровати.

Ораз сбросил рыжую шубу и хотел было прилечь отдохнуть, но передумал, вернулся в столовую, включил радиоприёмник, стоявший в углу, и присел послушать последние известия. Его больше всего интересовала сводка погоды, потому что с погодой тесно связана жизнь каракумских пастухов, все их огорчения и радости.

Он слушал сообщения о работе на заводах и в колхозах, а сам посматривал в окно, за которым уже мелькали крупные снежинки. Сводку погоды почему-то не передавали.

— Э! — крикнул с досадой Ораз и опять о тревогой посмотрел в окно.

Снег пошёл уже большими хлопьями и застилал даль белёсой крутящейся мутью.

Ораз накинул на плечи шубу, вышел из дома и, неторопливо шагая, поднялся на гребень песчаного холма, закурил и присел на корточки, пристально вглядываясь в мятущуюся мутную даль. Курил и думал: надолго ли этот снег? Конечно, он завтра же может растаять. А ну, как хватят морозы и такая погода затянется на две, на три недели? Вот тебе и «год с двойной весной»! Понадеялся на этого дурня Бакыева!..

В Туркменистане бывают годы, которые народ называет годами «с двойной весной». Осенью в такие годы обычно льют дожди, а зимой снег едва выпадает и тут же тает под жарким солнцем. Степь, напоенная обильной влагой, покрывается густым ярким покровом травы, как весной. Овцы и не замечают, как сменяется одно время года другим, и на тучных пастбищах так жиреют, что еле носят свои круглые курдюки.

Но бывают и такие годы, когда среди зимы выпадает глубокий снег и сразу же начинаются морозы о резким ветром. В степи всё леденеет. Трава покрывается толстым слоем плотного, смёрзшегося снега. Правда, морозы тянутся недолго — дней десять-двенадцать, но для отар, которым беспечные хозяева не позаботились вовремя запасти сена, эти немногие дни приносят страдания, болезни, а часто и гибель.

Ораз Гельдыев отлично это знал. Он был опытным пастухом. Прошло уже пятнадцать лет с тех пор, как он взял в руки кривую пастушескую палку из корня кандыма. Когда он впервые пришёл в эту степь, у колхоза «Коммунист» было всего две отары овец, а пастухов и подпасков пять человек. А теперь под началом Ораза уже четырнадцать отар, а пастухов и подпасков целая бригада.

За пятнадцать лет Ораз отлично научился узнавать, какая завтра будет погода, по восходу солнца, по движению облаков, по ветру, по тому, как ведут себя птицы и овцы. Но какая будет погода через два-три дня, он не мог предугадать, и это его беспокоило.

Он встал, отряхнул шубу от снега и, оставляя на чистом снегу большие тёмные отпечатки сапог, пошёл назад, к дому. Он увидел Мереда, тащившего в кухню большую охапку саксаула, и крикнул:

— Брось, Меред, дрова! И поезжай скорее к Эсену. Скажи, чтоб сейчас же пригнал сюда отару и поставил в загон.

— Хорошо! — отозвался Меред, втащил дрова я дом, сложил их и тут же повернул за угол, где, поджав под себя ноги, лежала запорошенная снегом верблюдица и лениво жевала жвачку.

Меред проворно отвязал недоуздок и сел на верблюдицу. Та, как будто только этого и ждала, издала своеобразный горловой звук «кыйк», вскочила и побежала иноходью в степь, куда направлял её Меред.

Ораз посмотрел ей вслед и пошёл к загону, обошёл ограду, сложенную из сена, внимательно прикинул её высоту, ширину. Сена было много, но и овец столько, что запаса этих высоких душистых валов едва могло хватить всего ка пять дней. А дальше что?

«Хорошо, если снег послезавтра растает. А ну, кая ночью переменится ветер и подует из Сибири, с северо-востока?.. Не понимаю, о чём только думает этот Бакыев? Поди, сидит себе возле железной печи и греет спину и сосёт чилим…»

Ораз вышел из загона. Снег валил и валил.

«Дрянь, дрянь погода! — думал он с нарастающей тревогой. — Надо наведаться к пастухам. А то понадеются: авось растает, — и таких дел наделают…»

И он торопливо направился к «газику», накрытому брезентом и пухлым снегом.

Ораз стащил с него брезент, проверил, есть ли горючее, налил воду в радиатор.

Как раз в это время вдали в мутной мгле показалась качающаяся чёрная точка. Она быстро росла. Это скакал Меред на верблюде. Подъехав, он легко спрыгнул на землю, и, привязывая верблюдицу к колу, сказал:

— Эсен повернул уже стадо, сюда гонит. А вы что, ехать собрались?

— Да, надо же узнать, как дела у других пастухов, — хмуро ответил Ораз.

Меред вспомнил, что у него варится обед, вбежал в дом, заглянул в бурно кипящий котёл и, приоткрыв на улицу дверь, крикнул:

— Ораз-ага, идите пообедайте, потом поедете. В такую погоду нельзя натощак выезжать, замёрзнешь.

— Э, какой там обед! — проворчал Ораз, закуривая и протягивая папиросу Мереду. — Не ждите меня. Загоните овец и обедайте спокойно.

— Да ждать-то не надо. Обед уж готов, — уговаривал Меред. — Ну, выедете на пять минут позже, что от этого случится?

— Э, пять минут!.. Сейчас каждая минута дорога. Видишь, что делается?

Он сел за руль, включил мотор и быстро исчез за зыблющейся пеленой снега.

Меред посмотрел ему вслед и пожал плечами.

— Чего это он? Ну, пошёл снег… Что тут такого? А ему и еда на ум нейдёт. И всегда он так: всё об овцах, а о себе и не думает…

Старший пастух гнал машину, то лавируя между побелевшими холмами, то перекатываясь через них. Снег крутился у него перед глазами, застилая даль.

«Эка валит! — думал он. — Да и ветер никак начинается. Наметёт во впадины — и застрянешь в степи, никуда не доедешь.

Уже вечерело, когда он подъехал к стану второй отары. Большая пёстрая овчарка с подстриженными ушами, взметая снег ногами, с грозным лаем кинулась ему навстречу, но, услышав знакомый голос Ораза: «Пошёл ты, бестолковый!» — завиляла куцым хвостом и повернула к дому.

Из дома в облаке пара поспешно вышел чернобровый паренёк-подпасок и встретил Ораза обычными приветствиями. Ораз вылез из машины и направился прямо к вагону. В вагоне было пусто и тихо, весь он был покрыт чистым, пухлым снегом.

— Ну вот, я так и знал! — сердито проворчал Ораз и повернул к дому.

— Ораз-ага, спустить воду? — спросил подпасок, большой любитель машин.

— Э, спустить!.. Да что я, ночевать, что ли, к вам приехал? — хмуро сказал Ораз и вошёл в дом, где пастух второй отары и его подпаски уютно сидели и ужинали на кошме возле железной печи, в которой гудело пламя.

Увидев Ораза, все задвигались, освобождая ему место.

— Заходи, заходи, Ораз! Садись ужинать!..

Ораз посмотрел на всех и остановил хмурый взгляд на круглолицем человеке с лёгкой проседью на висках, обгладывавшем баранье рёбрышко. Ораз покачал головой:

— Эх, Овез! Да как же у тебя еда идёт в горло, когда овцы в степи в такую погоду?

Овез был пастухом второй отары. Он спокойно положил обглоданное рёбрышко в миску и, добродушно улыбаясь, сказал:

— А какая такая погода? Зимой снег идёт. Это уж так полагается. И ты не сердись, не раздувайся от злости, как хум, а садись-ка лучше ужинать с нами. Такие сладкие рёбрышки! Попробуй-ка!

Беспечность Овеза рассердила и даже как бы оскорбила Ораза. Он сдвинул брови и сухо сказал:

— От твоих шуток овцам теплее не станет, Овез. И ты, я вижу, забыл, что было в позапрошлом году? Сколько у тебя погибло овец? Сколько заболело воспалением лёгких? И разве не ты стоял тогда перед колхозниками на общем собрании бледный и клялся, что больше этого не будет? «Виноват, виноват, конечно, но это по неопытности. Вы уж простите меня». Не ты ли лепетал это? Забыл? А теперь опять за старое?.. Ты что же, ждёшь, когда набьётся снег в загон и всё заледенеет? Тогда ты пригонишь овец, и они будут летать на льду? А сам ты будешь сидеть вот тут и глодать бараньи рёбрышки? Да как же тебе не стыдно? А вы, — крикнул он на подпасков, — малые дети, что ли, не знаете, что надо делать в такую погоду? А ну бросайте ложки и сейчас же загоните отару в загон. Да берегите корм, зря не разбрасывайте! Ещё неизвестно, когда кончится снег и когда вам привезут ещё сена.

Все, кроме самого младшего подпаска, вскочили, оделись и вышли за дверь.

Ораз почувствовал вдруг большую усталость, присел на кошму и задумался.

«Неужели и в других отарах так же?.. Вот беда-то! Хорошо, что я сразу поехал..»

Подпасок поставил перед ним пиалу, чайник и большую миску с жирным бараньим супом. Ораз наспех выпил пиалу крепкого зелёного чая, сел в машину и поехал проверять другие отары.

Только пастух, исходивший эту пустыню вдоль и поперёк, знавший каждый холм и каждый кустик, мог в темноте, в снежной сумятице найти отары овец.

Всю ночь Ораз колесил по пустыне от одного стана к другому и успокоился только тогда, когда увидел своими глазами, что все отары в загонах. Но все пастухи говорили, что запас кормов у них небольшой, что товарищ Бакыев их нормами не балует, и это продолжало сильно тревожить Ораза.

Уже на рассвете машина увязла в снегу, во впадине, почти при самом въезде в главный стан, и он пришёл домой измученный, почерневший, осунувшийся от бессонницы, приказал подпаскам отрыть машину, подкатить к дому, а сам скинул с себя шубу, лёг на кровать и сразу же крепко заснул.

Снег шёл весь день, но к вечеру немного затих. На горизонте среди разорванных туч показалось багровое солнце.

Подпаски повеселели, проворно дали корм овцам, поужинали, поиграли в шахматы, послушали радио и легли спать. Лёг было и Ораз и стал уже задрёмывать, как вдруг послышалось мелкое постукивание по стёклам окна. Он поднял голову. За окном опять шёл мокрый снег.

Ораз закурил папиросу. Ему уже не спалось. Он встал, зажёг лампу и стал читать книгу. Но и чтение как-то не шло, потому что мысли его летали по пустыне от стана к стану, от загона к загону.

«Ведь знают же, что мало у нас сена. Почему же не шлют? Или ждут, чтоб я сам приехал? А как мне уехать? На Овеза, что ли, оставить отары?

В полночь он потушил лампу, лёг на кровать и заснул. Но незадолго до рассвета проснулся, накинул на плечи шубу и вышел из дома. К нему подбежали овчарки.

Небо прояснилось. Среди облаков мерцали звёзды, но с востока тянул сухой, резкий ветер. Ораз постоял с минуту и покачал головой:

— Ну, теперь всё скуёт!

И он не ошибся. В тот же день глубокий снег в степи сковало морозом, и обледенелые кустарники Я травы зазвенели под капором ветра.

Прошло ещё два дня, а снег не таял. Валы снега, ограждавшие загон, сильно понизились, и ветер уже свободно врывался туда. Овцы зябли, жались друг к другу и ели значительно больше, чем прежде.

На четвёртый день потеплело. Солнце пригревало, и снег начинал таять. А ночью небо опять задёрнулось и на прежний, уже заледеневший снег посыпался новый — сухой и лёгкий.

Ораз с нарастающей тревогой видел, что запас сена идёт к концу. Ещё день — и овцы останутся без корма, в открытом, не защищённом от ветра загоне. Ораз курил, хмурился, посылал подпасков то в одну, то в другую отару узнать, как там дело. Подпаски скакали по снежной пустыне, возвращались и говорили одно и то же:

— Кончается корм. И овцы стоят ка ветру. Люда ругаются, не знают, что делать…

На пятый день, перед рассветом, Ораз вышел на дома. Овчарки было кинулись к нему, но вдруг остановились и с лаем бросились прочь. Ораз увидел вдали, в предрассветной мгле, верблюда, а на нём Овеза, Вот он подскакал, спрыгнул на землю, привязал верблюда и торопливо сказал:

— Ораз, да что же это за порядок? Кормить-то уже нечем, овцы остатки доедают. А снег идёт и идёт. Что прикажешь делать? Опять я буду виноват?

— Что тут прикажешь! — с досадой махнул рукой Ораз. — Придётся, видно, мне ехать в колхоз. Больше нечего делать.

— Ты вот ругаешь меня, — взволновался Овез, — думаешь, что я только у печки сижу, а об овцах не думаю. Ну, верно, сидел я, ужинал. А после ужина-то всё равно и без тебя поставил бы их в загон. Что я, не человек, что ли? Или у меня совести нет? Да мне сейчас овцам-то в глаза стыдно глядеть. А чем я виноват? Ведь заведующий фермой был у меня, сам видел, что корма в обрез. И постановление правления было, чтоб он немедля перевёз всю траву к нам в степь.

Овез торопливо сунул руку за пазуху, вытащил смятую бумажку и сунул Оразу:

— Вот читай! Тут прямо сказано: «Немедля перебросить сено к отарам, в степь». А он что? Он даже за ухом не почесал. Так зачем же тогда приняли постановление?

Ораз не сводил глаз с овец в загоне, которые отталкивали друг друга, выдёргивая пряди сена из снега.

— Ах ты, Овез! — с досадой проговорил он. — Всё твердишь: «Заведующий, заведующий, товарищ Бакыев», как будто действительно говоришь о дельном человеке. А по-моему, уж лучше бы разводил, как раньше, огурцы и помидоры и не лез бы в животноводство, Нам лучше было бы. Пустой он человек! Байбак! Ты видел, как он ухаживает за своей бородой? Ведь у него вся забота — мыть бороду кислым молоком, подстригать да расчёсывать. Э, да это-то ещё ничего бы! Пусть моет, какое нам дело! А вот что в нём хуже всего! Ты слышал от него когда-нибудь слово «нет»? Не слышал? Ну вот, и я тоже не слышал. Что ни скажешь ему, он всё одно: «Ладно, ладно!» Всё готов сделать и непременно обманет, ничего не сделает. Такой пустобрёх!.. Честное слово, уж лучше нашего подпаска Мереда поставили бы заведовать фермой, больше толку было бы. Ведь вот сейчас, в такую погоду, настоящий-то заведующий уж тут был бы, возле скота, и нас тормошил. Как бывало Ачилов. Помнишь? Вот это был человек! Оттого-то и взяли его в район на большую работу. Такие люди везде нужны.

Уже рассвело. Сквозь мутную пелену снега виднелись тёмные силуэты загона, склада, карагачей над ховузом. Ораз посмотрел на свой старенький «газик» и сказал:

— В колхоз надо ехать, да боюсь, подведёт меня эта машина, застрянет где-нибудь.

— А ты вот садись, — живо сказал Ораз, кивнув на своего инера, который бил себя хвостом по ляжкам и рвался к серой верблюдице, — садись на него! Он доставит, не застрянет в степи.

В это время издали донёсся приглушённый стук моторов. Далеко в снежной мгле шли три машины, высоко нагруженные сеном. Пастухи взбежали на ближайший холм и уставились вдаль. Машины приближались к ним.

— Ну вот, ругаешь Бакыева, а он — видишь… — обрадовался простодушный Овез.

Ораза тоже охватило нетерпеливое, радостное волнение. Он вытащил портсигар и закурил.

Машины подъехали к высокому бархану, поросшему саксаулом, и должны были круто повернуть к стану, но они не повернули, а стали удаляться.

— Эх, не наши! Это из «Искры», — вздохнул Овез.

А Ораз смял папиросу и пошёл к «газику». Он нетерпеливо сорвал брезент и стал заправлять машину.

— Приеду и этого Бакыева прямо за бороду! Только бы мне доехать! — сердито ворчал он.

— А ну как не доедешь? — заволновался Овез. — Ведь этак, друг, весь скот погибнет. Давай-ка уж лучше я на инере поеду. Дело-то вернее будет.

— Э, триста километров! Когда ты на нём допрыгаешь? Ты уж тут будь, присматривай за скотом, а я как-нибудь доберусь, не в первый раз. Вот прошли же машины, да ещё с грузом. Снег, видно, промёрз, твёрдый.

Он заправил «газик», заглянул в дом, строго наказал подпаскам, чтобы они бережно расходовали корм, выпил наспех крепкого чая и уехал.

В этот день вечером в колхозе «Коммунист» было назначено партийное собрание.

Все коммунисты колхоза знали, что на собрании вуду: обсуждаться два вопроса — о подготовке к окотной кампании и о снабжении кормами тех отар, которые пасутся в степи, и что докладчиком по этим вопросам будет заведующий фермой Бакыев.

Узнал об атом Бакыев ещё два дня назад. Ему лестно было, что он, беспартийный человек, будет докладывать на партийном собрании о важных делах. А вместе с тем и побаивался: а ну как коммунисты будут его ругать? Ведь это такой народ, не спустят и никого не постесняются.

Так как Бакыев не любил делать ничего заранее, подготовку к докладу он оттягивал до самого последнего дня. Только в день собрания он спохватился, прибежал в правление колхоза и стал упрашивать счетовода помочь ему написать доклад. У счетовода была своя спешная работа, к тому же у него сильно болел зуб, и он сначала только отмахивался от Бакыева, как от назойливой мухи.

— Ну, хорошо же! Я это попомню! — с угрозой протянул Бакыев.

И счетовод одумался. Он отодвинул в сторону свои дела, взял лист бумаги, обмакнул перо, повернул мученическое лицо к Бакыеву и с раздражением сказал!

— Ну, говори, что писать?

Бакыев повеселел, проворно развязал старый, по-рыжевший портфель, вытащил какие-то обрывки бумаг и начал диктовать.

Он чувствовал себя теперь важной персоной и диктовал с удовольствием, но не совсем ладно. Надиктовав полстраницы и поворошив свои бумажки, он находил вдруг такую, которая неожиданно меняла всё дело. Он виновато почёсывал переносицу и говорил счетоводу:

— Э, да я никак напутал, не так тебе сказал. Это у Овеза девятьсот восемьдесят девять голов, а у Ораза-то больше. Стало быть, и кормов ему надо больше.

— Ну вот!.. И у тебя одна голова, и та, вижу, не работает… — зло взглянув на Бакыева, ворчал счетовод. Он зачёркивал и начинал строчить заново.

Так проработали они до самого вечера, когда солнце уже село и до собрания оставался всего час.

Бакыев проголодался и решил пообедать перед собранием. Он аккуратно сложил доклад, написанный счетоводом, и, приговаривая: «Ну, вот и спасибо тебе! А я, брат, такой человек, что ни у кого ещё в долгу не оставался, и у тебя не останусь», — сунул доклад вместе с бумажками в портфель и пошёл домой.

Жена его, Сонагюль-эдже, уже начинавшая седеть, но ещё здоровая и быстрая, встретила мужа в дверях и с укоризной сказала:

— И что это за дела у тебя сегодня? Не пил, на ел до сих пор.

— Э, да разве ты знаешь, что творится на свете! — пренебрежительно ответил Бакыев, протягивая жене свой толстый портфель, перевязанный шпагатом. — Через час буду делать доклад на партийном собрании о своей работе. Надо же было подготовиться… Что у тебя на обед? Давай скорей!

Не снимая шапки и ватника, он прошёл в комнату и сел на кошму.

— Подготовиться!.. Люди-то заранее готовятся, а ты всё до последней минуты доводишь, — проговорила Сонагюль-эдже и поставила перед мужем большую деревянную миску с жирным «белке». Проголодавшийся Бакыев с наслаждением ел хорошо сваренные квадратики тонко раскатанного теста, начинённые сочным жирным мясом и залитые кислым молоком.

Хлопотливая Сонагюль-эдже принесла пиалу и чайник с душистым зелёным чаем и поставила перед мужем. Но тот вытащил из кармана часы в чехле, посмотрел на них и вскочил.

— О!.. Некогда чаи распивать! После собрания приду и спокойно попью.

Даже не вымыв жирные руки, он схватил портфель, сунул под мышку и вышел.

Все коммунисты были уже в сборе, когда он торопливо вошёл в парткабинет и, робко посмотрев на всех, спросил секретаря партийной организации:

— Я ведь не опоздал, Курбангозель?

Курбангозель, молодая женщина, закрыла блокнот, в который записывала что-то, посмотрела на Бакыева, на его толстый портфель, чуть улыбнулась и сказала:

— Нет. Почти вовремя.

Потом встала, объявила партийное собрание открытым и предоставила слово Бакыеву.

Бакыев снял большую коричневую, запорошенную снегом папаху и прислонил её к стоявшему на столе графину с водой. А широкий хивинский халат, надетый поверх ватного пиджака, он в волнении забыл снять, и ему никто не напомнил об этом.

Вот он развязал портфель, вынул доклад, написанный счетоводом, надел очки с ослабевшей оправой, кашлянул, погладил густую, хорошо расчёсанную бороду и стал читать.

Первую страницу он прочёл без запинки, а на второй странице чуть не на каждом слове стал спотыкаться, как старый конь на кочковатой дороге.

Сначала досаду он обратил на себя: «Эх, взялся чужое читать! Когда и сам-то напишешь, так не сможешь гладко прочесть!» А потом перенёс досаду на счетовода: «Ведь говорил же ему: пиши ясно, разборчиво, — нет, так настрочил, будто мураш по бумаге прошёл…»

Бакыев так мучительно запинался, что один из бригадиров не выдержал:

— Бакы-ага, да брось ты свои бумаги, сними очки и расскажи попросту, как у тебя дела!

— И то правда! — согласился Бакыев. Он бросил свои бумаги на стол и начал доклад сызнова.

Он говорил теперь бодро и уверенно о достижениях животноводов, о том, насколько увеличится к лету поголовье, сколько все отары дадут колхозу каракулевых шкурок, шерсти и сыра. Но когда он заговорил о недостатках, его ораторское искусство несколько снизилось, в речи его всё чаще стали звучать такие пустые слова, как «так сказать», «то есть», «как говорится», и наконец он стал так запинаться, будто опять читал по бумаге счетовода.

— Э, да что тут говорить? Вы сами знаете, какие у нас недостатки, — вдруг решительно закончил он свою речь и сел к столу.

— Хочешь, чтобы за тебя другие сказали? — крикнул с места агроном.

Коммунисты переглянулись, одни улыбнулись, другие покачали головами.

— Так, Бакы-ага, — спокойно сказала Курбанго-вель, — подготовку к окотной кампании можно считать удовлетворительной. И тут у нас время есть, мы можем ещё собраться и поговорить, а вот по другому-то вопросу — о снабжении отар кормами — ты говорил очень много, а сказал очень мало. В каком положении сейчас овцы в степи? И почему ты не выполнил до сих пор постановление правления колхоза о переброске оставшихся кормов в степь отарам? Ты ничего об этом не сказал. А это самое главное. Из-за этого-то мы и собрались сейчас. Видишь, снег тает на столе, на твоей папахе, а в степи-то он идёт и идёт. Хватит ли корма отарам? Как ты думаешь? Ведь каждая овца на твоей ответственности.

— Да должно хватить, — сказал Бакыев, бросив в пепельницу папиросу. — Ведь им сколько туда кормов-то завезено! Возили-возили… И чего зря панику поднимать? Если б совсем не завозили, другое дело… И что из того, что снег и мороз? В первый раз, что ли? Так было и при наших дедах и прадедах. И я не слышал, что в старину когда-нибудь возили траву в степь. Я хотя пастухом и не был, а подпаском был, знаю.

— Когда ты был подпаском-то? — сердито сказал старик-бригадир. — Тогда у нас овец по пальцам можно было пересчитать. На двух верблюдах бывало отправишь селина, так им на пять дней хватало. А сейчас сколько селина надо? Пойми ты это!

— А я понимаю! — рассердился Бакыев. — Потому-то мы и завезли туда сена не на двух верблюдах, а возили-возили…

— А ты хорошо подсчитал, — перебила его Курбангозель, — сколько у тебя овец в степи и сколько им нужно корма в такую погоду?

— А чего считать? В старину, говорю, не считали, сколько чего надо, и траву не возили туда, где она растёт. И ничего не случалось.

— Как не случалось? Забыл, сколько овец погибло? — закричали со всех сторон.

— Э, сколько там гибло! — отмахнулся Бакыев. — Тогда, по-моему, уж лучше сюда пригнать все отары, чем канителиться, возить траву в степь за триста километров. Выдумали тоже!.. Всё равно, как наш агроном, только и твердит: «Не заливайте хлоп-ковые поля, как в старину, а поливайте по бороздкам». А что, в старину-то глупее его, что ли, были?

Колхозный агроном порывисто вскочил с дивана а запальчиво заговорил:

— Товарищи, я слышу от него это уже не в первый раз! Он то и дело попрекает меня бороздковым поливом, а сам ни черта не понимает… И надо же, наконец, вытряхнуть из него старину и доказать ему, какое важное государственное значение имеет бороздковый полив и своевременное снабжение кормами отар в степи в зимнее время. Он не хочет расставаться со стариной, как со своим халатом и старомодной папахой. Если он не понимает значения бороздкового полива, так пусть спросит наших хлопкоробов! Они ему скажут, на сколько повысился урожай хлопка в последние два года.

Агроном увлёкся и начал было читать лекцию о значении бороздкового полива, но хлопкороб-бригадир дёрнул его за рукав.

— Да сядь ты, агроном! Он сам это знает, дурака валяет. И разговор-то сейчас не о поливе, а о корме для отар. Скажи по совести, Бакы-ага, почему ты не выполнил постановление правления и не отправил в степь оставшийся корм? — спросил он строго Бакыева.

— А на чём бы я его отправил? — опять вскинулся Бакыев. — Сам захватил все машины, возил на них свой хлопок, а я на чём должен возить? На себе, что ли?

— Так этот вопрос надо было поставить перед правлением, — сказала Курбангозель. — Надо было добиваться, чтоб дали машины. Настойчиво добиваться!

— Я думал — ему нужнее. А как он кончит возить, так и перевезу. И я думал, он спасибо за это скажет мне, а он на меня же…

Бакыев произнёс это с такой наивной обидой, что все засмеялись.

— Не только он, но и я, и все здесь присутствующие будут ругать тебя, Бакы-ага, — сказала Курбангозель, — за твою беспечность, за твоё легкомыслие. Ведь ты понадеялся, что будет год с «двойной весной», оттого и не беспокоился об отарах, не требовал машин.

Так это или не так? Так! Все мы это теперь видим. И агроном правильно ругал тебя за привязанность к старине. А что старина? Ты вспомни, как жил в старину твой дед, твой отец, как они батрачили у Ата-бая, как он издевался над ними, как ты сам в детстве бегал голодный, оборванный? Разве не помнишь этого!

— Да что говорить! — махнул рукой Бакыев. — Что я, не знаю, что ли?..

Он зажёг спичку и закурил. Руки у него дрожала.

— Так зачем же ты болтал о старине? «В старину не возили траву в степь…»

— Припёрли его к стенке, надо ему было оправдаться, вот он и вспомнил старину, — засмеялся старик бригадир.

— Дело не в оправдании, — сказала Курбангозель, — а в том, чтобы спасти сейчас отары овец…

— Да если б у них не было корма, — перебил Бакыев, — Ораз дал бы знать или сам приехал бы. Не задавило же их всех снегом!

— А если Оразу нельзя сейчас отлучиться от отар? Или машина у него не в порядке? Он ждёт от нас помощи, а мы болтаем о старине! Ты, Бакы-ага, не успокаивай нас. Тебе первому надо бить тревогу, Понимаешь?

Она подошла к окну, приоткрыла занавеску и покачала головой:

— Снег всё идёт и идёт… Надо немедленно перебросить корма в степь.

— Надо! Нечего ждать! — поддержали её все.

— Бакы-ага, слышишь, что говорят коммунисты? Сейчас же организуй это дело, — сказала Курбангозель. — Требуй от нас, что нужно, но сделай как можно скорее. Так, товарищи?

— Конечно! Конечно! — дружно ответили коммунисты.

— Ну что ж, если такое постановление партсобрания, я готов выполнить. Только дорога-то сейчас… По такому снегу разве пройдут машины с грузом? Застрянут, да ещё ночью… Переждать бы до завтра. Завтра снег кончится.

— Ты что, слышал сводку погоды? — обрадовалась было Курбангозель.

— Нет, спина у меня весь день чешется, — это к теплу, — простодушно ответил Бакыев под общий смех.

Как на грех, в этот момент Бакыев потянулся и ожесточённо поскрёб спину. Смех перешёл в хохот, А Бакыев, всё ещё не понимая, смущённо оглядывал собравшихся и густо краснел.

Как раз в это время открылась дверь и вошёл здоровенный детина, весь запорошенный снегом. За густой завесой табачного дыма не сразу разглядели, что это за человек, и узнали его только тогда, когда он снял о головы ушанку.

Это был Ораз Гельдыев, исхудалый, измученный долгим путешествием по бездорожной, холодной пустыне. Он молча снял шубу, повесил на вешалку и сел на пододвинутый ему кем-то стул. Потом расстегнул меховую куртку, вынул платок, вытер быстро таявший снег на бровях и усах и стал закуривать.

Курбангозель хорошо знала Ораза и сразу поняла, что он не только устал, но и очень сердит.

— Ораз-ага, ты даже не поздоровался с нами! Что с тобой? — спросила она.

— А что с вами здороваться? — глухо произнёс Ораз. — От ваших дел онемеешь… Я вижу, у вас тут весело. Скот на ветру, в снегу, без корма, а вы тут сидите спокойно! Да как вы можете? Эх вы, хозяева! Никто даже не приехал, не посмотрел, что там у нас делается…

Он с сердцем бросил потухшую папиросу и закурил другую.

— Ведь снег-то пятый день идёт, его по колено в степи навалило. Разве усидел бы тут хороший хозяин? Корм у нас кончается, овцы зябнут. Это вам тут тепло, а в степь выйдете — ветер, как ножом, режет лицо. Через день, знаете, что будет?

Бакыев заёрзал на стуле и спросил:

— Ещё не падают овцы?

— Ну вот, он ждёт, когда овцы все подохнут, тогда он привезёт им корм! Эх, Бакы-ага, не будь тут Курбангозель, сказал бы я тебе словечко… Все соседи давно уже на ногах. Утром нынче три машины из «Искры» прошло мимо. А у нас только слюнки потекли. И по дороге сюда мне встречались машины с сеном, всё думал — наши. Нет! Все чужие. Ведь какая обида-то! А пастухи я подпаски наши так и глядят на дорогу, днём и ночью прислушиваются: но стучит ли мотор, не везут ли корм? И я прямо вам говорю: если вы сейчас же не отправите корм, возьмите мою палку и пасите сами… Овезу и то уже стыдно глядеть в глаза овцам! Пойми ты! — круто повернулся он опять к Бакыеву. — Я не только пастух, я коммунист и не могу равнодушно смотреть на ото безобразие! На что ты годишься после этого? Партия и правительство заботятся о нас, а мы не можем уберечь своих овец из-за твоей лени, из-за того, что наш заведующий фермой всё откладывает на завтра то, что надо сделать сегодня, а может быть и вчера. Это позор для нас, а не заведующий! Вот что!..

Бакыев сидел красный и, как пришибленный, бессмысленно моргал глазами.

Курбангозель спокойно выслушала горячую речь Ораза и встала. Она сказала Оразу, что партсобрание только что постановило немедленно перебросить оставшийся корм в степь к отарам и мобилизовать всех, кто нужен для этого дела.

— Пораньше бы это постановили! — проворчал Ораз и первый стал одеваться.

— Ораз-ага, а ты был дома? Обедал? — заботливо спросила Курбангозель, тоже торопливо одеваясь.

— Нет ещё! — хмуро ответил Ораз. — Из степи прямо к вам.

— Так иди домой, отдыхай! И не беспокойтесь. Я сама посмотрю за всем.

— Тебе-то я верю, — сказал Ораз.

Он сел в свой «газик» и поехал домой.

К двум часам ночи всё было готово. Как раз к этому времени ветер немного утих, и в разорванных тучах показалась луна.

Длинный караван гружёных машин и верблюдов, напутствуемый добрыми пожеланиями колхозников, выехал из села в степь.

Курбангозель, проводив караван, пошла домой вместе с Бакыевым. Оба они устали и шли молча. Только снег под ногами звонко поскрипывал в ночной тишине и ветер шумел в голых чёрных садах.

— Оразу бы заведовать фермой… Он ведь член партии… — вдруг, как бы размышляя вслух, проговорил Бакыев.

— Да, Бакы-ага, — сказала Курбангозель, — Ораз — добросовестный коммунист и отличный работник. Он мог бы заведовать фермой, мы думали об этом. Но решили, что в степи он нужнее: ведь главная и самая трудная работа с овцами у нас там. А ты не обижайся на то, что говорили на собрании коммунисты. Они ругали тебя за дело и говорили правду. Ты хоть и беспартийный, Бакы-ага, но колхозники доверили тебе ферму, и ты должен брать с передовиков пример. Мы тебе поможем, если ты теперь понял, что нельзя работать по старинке. Ну, а если не хочешь понять, тогда не обессудь… поищем другого. Вот бери пример с твоего пастуха Ораза, учись у него, как надо работать. Видишь, я думала, что он ещё спит и хотела разбудить его, а он уже заводит свой «газик».

И в самом деле, Ораз уже не спал. Как только он услышал рокот моторов отъезжающих машин, так сразу вскочил с постели, надел шубу и шапку и сел за руль своего «газика».

— Едешь? — ласково спросила Курбангозель, подходя к нему.

— Да, надо, — заспанным голосом сказал Ораз. — Я-то дорогу лучше их знаю. А то заедут, засадят машины…

— Ну, счастливого пути! И ты уж не сердись на нас…

«Газик» затарахтел и двинулся в путь.

Ораз догнал караван и поехал впереди. До песков дорога была ровная и плотная. Машины шли гладко.

Но вот въехали в пески, и дорога стала значительно труднее. Моторы то и дело завывали на подъёмах.

Ораз с тревогой оглядывался назад.

Когда рассвело и из-за горизонта показалось багровое солнце, он начал тревожиться: а ну, как снег размякнет? Тогда уж совсем не доедешь!

Ветер усилился и обжигал лицо. Он дул о северо-востока, с холодной стороны, сильно продувал открытый «газик», но Ораз не чувствовал холода. Его то и дело бросало в жар, когда за спиной у него вдруг усиленно начинали завывать моторы, преодолевая препятствия.

Обычно Ораз, когда ездил по степи, зорко высматривал по сторонам, не бежит ли лиса или заяц, редко возвращался домой без добычи. А тут он только оглядывался на машины, и охотничья страсть даже не шелохнулась в нём, когда он увидел перед собой двух зайцев. Они подпустили его к себе так близко, что можно было палку добросить, прижали уши и, подпрыгивая на пружинистых ножках, скрылись за холмом.

Когда доехали до Маябатан, до самого тяжёлого места, машина, ехавшая последней, вдруг крепко завязла в снегу. Шофёр Сары, молодой парень, пытался вывести её то вперёд, то назад и не мог. Другой шофёр хотел взять на буксир, подъехал и сам завяз в снегу.

Ораз и все шофёры бросились им на помощь, дружно толкали машины, подбрасывали под колёса ветки саксаула.

— Надо разгружать, — сказал Ораз, — так мы не вытащим.

Шофёрам не хотелось сбрасывать, а потом опять накладывать по три тонны груза на каждую машину, но другого выхода не было.

Ораз усердно работал сам и подбадривал шофёров:

— Ничего! Это такое уж место… А выедем, всё будет хорошо. Солнце пойдёт на закат, снег подмёрзнет, доберёмся до Оджарли-ой, там уж пойдут кустарники — черкез, кандым, там не страшно. Считай, что дома!..

Машины вытащили, нагрузили и снова двинулись в путь. И тут опять солнце задёрнулось тучами и пошёл сухой снег. Когда доехали до Оджарли-ой, густо покрытого кустами саксаула, Ораз остановил машину и предложил шофёрам отдохнуть и пообедать.

Быстро свалили несколько сухих стволов саксаула, развели большой костёр, вскипятили чай, закусили, погрелись.

Ораз всё время посматривал вдаль, где нетерпеливо поджидали его пастухи и подпаски, а главное, овцы. Корм у них, должно быть, уже кончился. Они стоят на ледяном ветру и уже не в силах блеять, а только молча кроткими глазами смотрят, не несут ли им корм.

Он видел, что шофёрам не хочется вставать и уходить от костра, особенно худенькому пареньку Сары.

«Но надо же ехать! Время не терпит», — подумал он и хотел сначала строго сказать: «Ну, попили чайку, погрелись, и довольно! Овцы тоже есть хотят», но сердце ему подсказало другое. Ораз ласково хлопнул Сары по плечу и сказал:

— Устал, бедняга!.. Ну, ничего, доедем до стана, там отдохнём, мой ини.

Опять двинулись в путь. К ночи мороз крепче сковал старый заледеневший снег. Ехать стало легче, и только во впадинах, занесённых рыхлым снегом, машины пробивались с большим трудом. Две уже старые, потрёпанные машины Сары и Мергена дважды увязали в снегу, и дважды пришлось их разгружать и нагружать.

Бедняга Сары так измучился, что, когда последний раз перегружали его машину, он в изнеможении упал на снег и закрыл глаза.

Ораз бросил сено, подбежал к Сары, посадил его и сказал:

— А ты лучше в кабину… Полежи, отдохни. Мы и без тебя управимся. Теперь уж недалеко до стана… Нам тяжело, а овцам-то, мой ини, ещё тяжелее. Они уж на ногах еле держатся и ждут нас, как голодные дети свою мать. Ведь скот-то наш, колхозный. Четырнадцать отар, и в каждой по тысяче голов, Скоро весна придёт, и они принесут нам много хороших ягнят. Спасти их надо. Ведь это большое богатство всего нашего народа. Да, мой ини, сядь в кабину, отдохни, на снегу-то простудишься. А мы мигом, сейчас!..

Ораз метнулся к машине Сары. Сары встал, вытер рукавом пот со лба, посмотрел на Ораза и тоже стал грузить машину.

На рассвете, когда солнце мутно забагровело в снежной дымке, все семь машин подъезжали к главному стану. Навстречу им с радостным криком бежали подпаски. Огромные овчарки с лаем заметались вокруг машин. Запорошенные снегом овцы в загоне, почуяв корм, нетерпеливо заблеяли.

— Ну как, все овцы целы? — высунувшись из кабины, ещё издали крикнул Ораз.

— Все целы! — закричали подпаски. — Вчера вечером последний корм раздали! Как раз вовремя подоспели!

— Ну и хорошо! — повеселевшим голосом сказал Ораз, подъезжая к подпаскам. — Меред, готовь скорей обед! Видишь, гости приехали!..

* * *

Бакыев, пока нагружал машины, так устал, что едва добрёл до кровати, лёг, накрылся халатом и сразу же крепко заснул. Проснулся он, когда уже рассвело, сразу посмотрел в окно и покачал головой. Хоть и чесалась у него вчера поясница, а всё-таки снег шёл, и дул резкий ветер.

«А ну как они не доедут, вастрянут в степи? — подумал он и живо представил себе, как бранят его уже не на партийном собрании, а на общем собрании колхозников. — Вот дело-то будет! Хоть из аула беги!»

Он наскоро позавтракал и ушёл на ферму. Весь день он ходил понурый, озабоченный.

Среди дня он зашёл в правление колхоза, хотел сказать счетоводу: «Ну и удружил ты мне! Так настрочил!» Но счетовод, поддерживая ладонью распухшую щеку, так мрачно буркнул ему: «Овец, что ли, списывать пришёл?», что он только махнул рукой и вышел.

Бакыев вернулся с фермы поздним вечером, когда Сонагюль-эдже уже переделала все свои дела и собиралась спать. Она молча поставила перед мужем обед, чай и, пока он ел, что-то шила и протяжно зевала. Потом убрала посуду и легла спать.

Лёг и Бакыев, но ему не спалось в эту ночь. Он прислушивался к свисту ветра в саду, и его всё больше одолевала тоска и тревога. Он привставал, спускал ноги с кровати, нащупывал в темноте папиросы, чиркал спичкой и закуривал. Опять ложился и опять вставал и закуривал.

— И чего тебе не спится! — ворчала Сонагюль-эдже, переворачиваясь с боку на бок. — Раньше надо было беспокоиться, а теперь чего уж…

— Э, много ты понимаешь! — с раздражением ворчал Бакыев. — Не суйся не в свои дела! Без тебя тошно.

Так они проворчали всю ночь, и оба встали сердитые, хмурые.

А после завтрака, как только Бакыев вышел на улицу, ему встретилась старая бабка, мать бригадира-хлопковода, и спросила:

— Что слышно, Бакы? Как в степи? Доехали наши?

— Не знаю. Должно быть, доехали, — задумчиво ответил Бакыев и пошёл на ферму.

И весь этот день, с кем бы он ни встречался, все его только и спрашивали: «Что слышно? Доехали наши?» У всех одна печаль, одна забота.

Сначала он отвечал спокойно, так же как и старой бабке, а потом уж так его доняли, что он только отмахивался и с раздражением говорил:

— Да я-то откуда знаю? Вот приедут, тогда и узнаете.

Перед заходом солнца он обошёл хлев, конюшни, осмотрел всё, разругал конюхов за то, что они плохо убирают навоз в стойлах, и направился домой.

Снег крутился в полосах света, отбрасываемых окнами домов.

Бакыев еле брёл. Он устал за день, и ему мучительно хотелось спать.

Возле правления он встретил агронома.

— Ну как, Бакы-ага, спина всё чешется? — насмешливо спросил агроном.

— Тебе-то что? Если и чешется, так не твоя, а моя, — с раздражением ответил Бакыев и прошёл мимо.

— Да ты не сердись, чудак! — крикнул ему вслед агроном. — Уж и пошутить нельзя… Не знаешь, доехали наши?

Бакыев не оглянулся и ничего не ответил, только ускорил шаги.

Домой он пришёл злой, снял шапку, халат, бросил на диван и сел на пол, на кошму, ужинать.

Сонагюль-эдже поставила перед ним пиалу, чайник и заботливо спросила:

— Что слышно? Доехали наши?

— Фу ты! — уже в ярости закричал Бакыев, стукнув чайником по кошме. — Тебе мало того, что другие весь день меня донимают? Кого не встретишь — все! «Доехали? Доехали?» И ты тоже. Сговорились, что ли? Дурацкий вопрос! Всё с меня спрашивают! Я-то откуда знаю? Хоть из дому не выходи!..

— Ну, пусть будет так, как будто я и не спрашивала, — успокаивала его добрая Сонагюль-эдже, вполне понимавшая положение мужа. — Не сердись, сиди себе и пей чай, а я сейчас обед принесу.

И ушла подогревать обед.

Вернувшись, она покачала головой, увидев, что муж уже спит.

В это время пришёл с работы сын-тракторист и, стряхнув с себя снег, сказала:

— Мама, есть хочу!

— Тише, тише! — замахала руками Сонагюль-эдже. — Видишь, заснул, и пусть спит! Две ночи не спал.

И на цыпочках пошла за одеялом, чтобы накрыть мужа. Предосторожность была напрасной. Бакыев так спал, что у него под самым ухом можно было палить из пушки, и это его не потревожило бы.

Сонагюль-эдже накормила сына, постелила ему постель, убрала посуду, потушила огонь и легла спать.

Когда в полночь запели петухи, она проснулась и увидела в окне свет фар. Тут же подбежала к мужу ж стала трясти за плечо:

— Вставай, вставай! Едут!..

Бакыев открыл глаза, сел и, ничего не понимая, спросил:

— Что такое? Что случилось?

— Да из степи машины едут!

— Да что ты говоришь!.. Машины?.. Ах, ты!

Бакыев вскочил, надел халат, папаху и выбежал на улицу. Как раз мимо его дома проезжала последняя машина. Он кинулся к ней с криком:

— Стой!

Машина остановилась. Шофёр приоткрыл кабину.

— Сары, это ты? Ну как, отвезли?

— Да, хорошо, вовремя доставили, И верблюды ночью пришли. Ещё день-другой, пропали бы наши овцы.

Бакыев вздохнул с облегчением.

Подросток-шофёр хмуро смотрел из своей кабины на стоявшего в снегу заведующего фермой.

— Молодцы! А я-то за вас беспокоился! Ночь не спал, честное слово! Все меня спрашивают: доехали или нет? А я знаю?..

Бакыев с виноватым видом разводил руками, И этот безусый парнишка Сары наставительно сказал ему с высоты своего сидения:

— Ну ещё бы! Только знаешь, Бакы-ага, раньше надо было беспокоиться. Ты слыхал пословицу: «У того зимой котёл не закипит, у кого летом котелок не сварит»? — И Сары выразительно похлопал себя по макушке.

Бакыев хотел рассердиться, — мол, яйца курицу не учат, — но передумал. Он только усмехнулся и сказал этому юнцу:

— Ну вот, и ты уже меня учишь! Ладно, езжай отдыхай!

Перевод Б.Шатилова