Давным-давно в городе С. на берегу Черного м., в глубине Стрелецкой б., словно священный город инков Мачу-Пикчу в горах Перу, затерялся рыбацкий Причал. Отгороженный от остального мира невысоким худым забором и мощной стеной положительной энергетики, он был доступен только для посвященных. У случайно попавшего на Причал человека было только два варианта – уйти и больше никогда не появляться или остаться навсегда. Это был затерянный рай. Изрядно потрепанные мостки с основательно привязанными яликами, скромные халабуды и совершенно особенные, замечательные люди. Во главе стояли Председатель и Старшина причала, с нынешней светской властью аналогии провести невозможно – это были скорее Верховный жрец и Вождь. Стоило пересечь ворота, и ты попадал в другой мир, как будто пройдя через очищающий портал, все проблемы ты оставлял за воротами, а там, в затерянном раю, люди жили по своим законам, все друг друга знали, приветливо общались, помогали друг другу, с почтением относились к старикам и прислушивались к их советам. Туда не водили женщин легкого поведения, туда не заглядывала милиция, а если на Причале появлялся человек без выхлопа, местная свора, возглавляемая рыжим кобелем-переростком Мишкой, могла и покусать. Там все было другим, и мысли, и запахи, и язык, и время там текло по-иному, даже бабочки-однодневки жили там по три дня. На Причале царила атмосфера благодушия и всеобщей любви, любви к рыбалке!

 

Бытие

Есть ли жизнь после смерти? А жизнь после службы? Если в первом случае это вопрос веры и все зависит от Бога, то во втором это вопрос желания и все зависит от личных способностей.

Жизнь на пенсии устаканилась, отпали тревоги о хлебе насущном, появилась уверенность в будущем, более того, появилось свободное время. Естественно, нужно было подумать о том, как его занять. Дача была не в счет, там господствовал принудительный труд и теща с мотыгой. Понятно, что ни о каком отдыхе и тем более душевном равновесии и речи не было. Хотелось чего-то другого, у англичан это называют хобби, а у нас – «хватит ерундой заниматься, лучше что-нибудь по дому сделай». Особого выбора не было, если ты мужчина и живешь у моря, если у тебя нормальная ориентация, ты азартен, доктора не запрещают тебе выпивать и вдобавок ты не филателист, твой выбор – рыбалка! Ну не макраме же плести, честное слово.

Вначале был ялик…

Чтобы заниматься рыбалкой всерьез, нужно было иметь плавсредство. Морев обложился местными городскими газетами и внимательно изучал разделы частных объявлений. Через час усердных поисков, на последней странице газеты «Слава Севастополя» Бог знает за какое число, между объявлениями «Потомственный нарколог, сниму запой любой тяжести» и «Супружеская пара с высшим музыкальным образованием организует свадьбы, похороны и юбилеи» показался нужный текст – «Ял-6, в хорошем состоянии, дорого». Вот так, лаконично и исчерпывающе. Продавец, старик Пухов, цену озвучил просто неприличную, в конце концов договорились посмотреть ялик в ближайшую субботу. Решив, что финансовую нагрузку нужно снизить, Морев позвал в концессионеры Сашу Качалова. Саша, закончив карьеру корабельного доктора и выйдя в отставку, активно занялся грузоперевозками, но, ностальгируя по своему медицинскому прошлому, компанию назвал «Аппендикс». Он даже завел себе визитные карточки – «Грузоперевозки любой сложности. АТП «Аппендикс», Качалов Александр Александрович. Тел. 46–40–20». Морев позвонил доктору, в случае с Качаловым это была не принадлежность к профессии, а кличка.

– Здорово, док, есть предложение.

– Извини, я временно в завязке.

– Это не то, о чем ты подумал.

Морев подробно объяснил Качалову ситуацию.

– Многовато хочет, будем торговаться, – со скрытой угрозой подытожил доктор, авансом давая понять, что он согласен.

В субботу ровно в 8.00, как и договаривались, под балконом у Морева стоял сильно поживший мерседес красного цвета, напоминающий большой дорожный чемодан со сломанными замками и оторванной ручкой. Доктор искренне считал, что старое значит надежное. Почухивая, попердывая и подергиваясь, мерседес выехал со двора. Добираться до Причала было недолго – минут пятнадцать, но в машине Качалова год шел за три, как на войне, и время тянулось невыносимо долго. Наконец закончился асфальт, еще метров триста по грунтовке, потом круто вправо и вниз. Машина остановилась перед высокими воротами, выкрашенными в голубой цвет, узкую пыльную дорогу с обеих сторон накрывали огромные кусты ежевики. Калитка оказалась открытой, и они вошли. Рядом с домиком дежурного под навесом, сидя за столом, скучал дежурный по Причалу, мужик лет шестидесяти. Лениво перебирая кости домино, он демонстративно не замечал чужаков.

– Извините, нам нужен Пухов. Не подскажете, как его найти?

Дежурный махнул рукой.

– А вон туда идите, в конец Причала, халабуда номер 1011.

На полпути их остановил здоровый рыжий кобель в сопровождении разнокалиберной и разноцветной своры. Он зло смотрел на чужаков и молча скалился. Качалов с Моревым инстинктивно прижались друг к другу. Рядом ни палки, ни камня. Спасение пришло неожиданно, из домика с открытой настежь дверью, проем которой был завешен старой рыбацкой сетью, строгим голосом прозвучала команда:

– Мишка, мать твою, отстань от людей!

Кобель перестал злиться и буднично засеменил по своим делам.

У халабуды с табличкой на двери «1011» их встретил пожилой мужчина в коротком пиджачке и засаленной кепке.

– Это вы по поводу покупки ялика?

– Мы.

– Ну идемте, посмотрите.

Пока шли к ялику, старик Пухов расхваливал его достоинства. У ближайшего мостка было привязано яликов двадцать, и Морев все пытался угадать, который из них пуховский. Ялик был привязан почти на самом конце мостка. Старик ткнул пальцем и с гордостью произнес:

– Вот моя ласточка!

Морев растерялся, это было не плавсредство, а натуральный копролит, это подтверждало и то, что он до сих пор не утонул. В прогнозах он не ошибся, Ял-6 был изготовлен в 1956 году, а двигатель Л-6 был 1960 года. У Качалова реакция была иной, увидев перед собой ископаемое в его первозданной прелести, он залез вовнутрь и, загадочно улыбаясь, оглаживал планширь.

– А двигатель работает? – Уже без всякой надежды спросил Морев.

– Еще бы, как часы.

Старик проворно заскочил в ялик, вытащил из какого-то закутка веревку с рукояткой и большим узлом на конце, аккуратно обернул вокруг маховика и резко дернул, раскручивая двигатель. С пятого раза двигатель начал оживать, глухо застучал и наконец вышел на рабочий режим. Как бы оправдываясь, Пухов пояснил:

– Видать, магнето отсырело.

Морева разбирало любопытство.

– А чего вы его продаете, если он такой хороший?

– Сроду не продал бы, на операцию надо.

Талантливо врал старик.

Для серьезного разговора они направились в домик. По дороге доктор шепнул:

– Про операцию врет, с такой рожей больных не бывает. На жалость давит, хочет, чтоб не торговались.

Халабуда у Пухова была барской – 3×4, из инкерманского камня, с подвалом и сараем вдоль всего строения. Мебель была сборная – кушетка, маленький столик и две разнокалиберные табуретки. На стене висела большая картина неизвестного художника в золотом багете и с дыркой посередине. Торг шел долго и шумно. Нужно было отдать должное Качалову, при всей его доктороватости, когда речь заходила о деньгах, в особенности о его личных, он становился беспощадным к оппоненту. Старик взмолился:

– Ялик на воде, сухой, двигатель в строю, ну что вам еще нужно?

В домике напротив обитал Старшина Причала, он среагировал на шум, его голова показалась в дверном проеме. Расстроенный Пухов решил найти поддержку у него.

– Николаич, ну хоть ты им скажи.

Лучше бы он к нему не обращался. Николаич знал на Причале всех и все и, заранее не предупрежденный Пуховым, вывалил все как есть.

– Ну что вы, ребята, надо деду помочь. Ялик нужно капитально ремонтировать, а у деда ни сил, ни денег. Один у него выход – продать. Зато какая вам халабуда достанется!

Покупатели поняли, что «домик пана Тыквы» – это принадлежность к ялику и пуховские здесь только табуретки с картиной, и их настроение улучшилось. Получив бесценную информацию от Старшины Причала, Качалов нанес сокрушающий удар и опустил цену вполовину. Старик запричитал:

– Да у меня в сарае добра на три ялика хватит, накиньте хоть сто долларов.

Мелочиться уже не было смысла, накинули. Быстро на тетрадных листках написали договор, расплатились, а Николаич это все удостоверил подписью и печатью. Пухов поставил на стол бутылку и четыре пыльных граненых стакана, видимо, хитрый старик получил все, что хотел. Сославшись на руль, доктор отказался. Выпили за удачную сделку, закусывали семечками, идя вдоль Причала. Вокруг была благодать, у мостков мирно покачивались ялики, друзья не могли оторваться и как в ступоре стояли посреди Причала, рядом лежал остов старого яла, похожий на скелет огромной рыбы, он как бы напоминал, что нет ничего вечного и жить нужно сегодня, сейчас, ничего не откладывая на потом. Откуда ни возьмись появился Мишка, внимательно обнюхав штанину, он дружелюбно потерся своей здоровущей башкой о ногу нетрезвого Морева. Огляделись они вокруг и решили, что это хорошо, день первый.

Стало абсолютно ясно, что с яликом придется повозиться всерьез, и ребята призвали на помощь старых проверенных друзей – Голика с Бубликом. В воскресенье ближе к обеду собирались у высокого крыльца домика номер 1011. Последним подошел Анатолий Алексеевич Бублик, которого звали просто Дед, в руке он держал холщовую сумку, сумка эта всегда была при нем, и в ней всегда было. Свою службу в гидрографии он начал с отдела материально-технического обеспечения Совгаванского района. Дед и в молодости был человеком хозяйственным и запасливым, а потому его карьера в МТО была гармоничной. Дослужившись до капитана II ранга, он перевелся в Севастополь, где и вышел на пенсию с должности зам. начальника экспедиции по МТО.

– Ну наконец все собрались.

Настрой был решительным. Зашли в домик, расселись вокруг стола, и Морев объявил повестку.

– Мужики, есть ялик, его надо привести в порядок, желательно успеть за месяц. Предлагаю написать план ремонта ялика.

Мудрый Дед, опираясь на богатый флотский опыт, возразил:

– Если план написать – точно не выполним.

Серега Голик, более известный как Шпак, единственный из всех, кто еще трудился на гидрографическом судне, откровенно зевал. Шпак находился в состоянии свежеразведенности. Очередного длительного ремонта в Польше его жена не выдержала и забрала детей. Заселившись после размена в однокомнатную квартиру, он оттягивался по полной, за все годы верного супружества оттягивался!

– Шпак, может, ты чего предложишь?

– Ой, вот только не надо. Скажите, чего делать, я сделаю.

Посовещавшись, пришли к единому мнению чтобы понять, чего делать, ялик нужно из воды вытащить. Ялик отвязали от мостка и подтащили к берегу, что делать дальше, было непонятно, ял уперся носом в берег. Рядом из кунга раздался голос:

– Ну народ, двигатель сначала снимите!

Из дверей показалась добродушная взъерошенная голова, это был их годок Вовка Семин по прозвищу Гросс-адмирал. На Причале он был старожилом, шикарный пластиковый ялик с мачтой достался ему по наследству от покойного тестя. Давать советы имел полное право.

– Инструмент у вас есть?

Только теперь они начали понимать, как далеки от того, что им предстояло. Гросс-адмирал смотрел на них как на убогих.

– А вы хоть выпили за то, чтоб ялик вытащить?

Друзья смущенно переглядывались.

– Так, с вами все ясно. Заходите ко мне.

Кое-как разместились в тесном кунге, хозяин разлил по рюмкам водку и вывалил на стол вяленую ставридку. Все, кроме доктора, выпили и смачно занюхали ставридой. Гросс-адмирал с интересом рассматривал доктора:

– Слышь, ты так здесь долго не протянешь.

Он вытащил ящик с инструментом и рассказал, что предстоит сделать. Работа началась, ялик постепенно обрастал людьми, кто-то давал советы, кто-то помогал делом, в общем, через час двигатель отсоединили от вала и открутили от станины. Его бережно, как раненого бойца, перенесли на берег. Это действительно был ветеран, замызганный, припорошенный ржой, переживший Хрущева, Брежнева и некачественное ворованное топливо, он внушал неподдельное уважение.

Теперь пришел черед ялика, откуда ни возьмись появились два бомжеватого вида близнеца – три зуба на двоих и притащили катки из сосновых поленьев. Человек десять облепили осиротевший без двигателя ялик, с громким выдохом взяли на рывок и по каткам вытащили на берег. Старшина Причала показал, где взять старые покрышки, на них ялик и перевернули вверх дном. Ял был сильно обросший водорослями и ракушками, видно, старик Пухов давненько им не занимался. Николаич обошел вокруг и проверил, правильно ли подложены покрышки.

– Ну, чего встали? Очищай давай, пока не засохло!

Работа кипела, кто скребком, кто циклей очищали днище. После окатили водой и прошлись щеткой. Народ постепенно рассосался, рыбаки люди занятые. Шпак запоздало спохватился:

– Неудобно, нужно бы людей отблагодарить. Я сбегаю.

Дед обиженно отреагировал:

– Зачем бегать, я что, умер?

В домике накрыли стол – водка, колбаска, огурчики, помидорчики, вареные яйца и хлебушек. Дедова сумка была самобранкой. Пригласили Николаича и Гросс-адмирала. Первый принес сало, второй – плавленый сырок «Дружба». Утомленные работой, выпивали с удовольствием, гости поучали новичков. Временно непьющий Качалов залез в сарай, это была пещера Алладина. Из сарая периодически доносилось – «Ничего себе!», «Что я нашел!», «Тут еще на верхней полке добра полно!» Наконец счастливый перепачкавшийся доктор вылез из сарая, к груди он прижимал какую-то старую, ржавую попиздрукцию, глаза его горели.

– Вы только посмотрите!

– Док, а что это такое?

– Какая разница, ей же лет сто, не меньше!

Водку допили, гости разошлись, Причал окутали вечерние сумерки. И был день, и был вечер, день второй.

Наступили чудные времена, каждый день после работы «бригада ух» собиралась на Причале, ну а в выходные они торчали там с утра до вечера, иногда оставаясь на ночь. В отличие от дачной барщины, это был труд в радость. Моряки знают, что Ял-6 – это главная флотская единица, можно сказать, культовая, и для моряка является партой.

Ялик просушили, очистили от старой краски и конопатки. Встал вопрос с материалами для ремонта, неожиданно выручил сосед Вася Крысюк. У Васи были серьезные семейные проблемы, от которых он скрывался на Причале. Его жена, урожденная Трубецкая, от большой бабской любви и не меньшей бабской дурости взяла фамилию мужа и через пятнадцать лет совместной жизни была на грани сумасшествия. Мало того что она была Крысючкой, так еще и дети были Крысюками. Вася служил мичманом на шкиперских складах и нужд флота со своими личными не различал. Сам того не ведая, он претворял в жизнь интерпретированный принцип Генри Форда: «Что выгодно Крысюку, то выгодно флоту». Дом – полная чаша, жена всегда в обновах, но ей никто не завидовал, потому что Крысючка!

Вася снабжал всем, и краской, и олифой, и суриком, даже принес дубовые заготовки для ремонта шпангоутов. Делал он это не потому, что был добрым, добрых на склады не берут, а потому что девать некуда.

Через пару недель ударного труда к ним прибился кот. Понятное дело, люди работают, выпивают, закусывают, и, естественно, появляются объедки, и вот тут уж без кота никак. Дед чесал за ухом рыжего бродягу.

– Нужно кота назвать, а то не по-людски как-то.

Морев внес предложение:

– Давайте назовем Чебурек, чтоб знал, сволочь, что с ним будет, если воровать начнет.

Кот оказался сообразительный и на Чебурека стал отзываться сразу.

Месяц пролетел незаметно, ялик сиял, как пасхальное яичко, почти готовый к спуску на воду. Оставалось покрасить днище необрастайкой и обозначить ватерлинию. Доктор перебрал двигатель и заменил на поршнях кольца, благо в сарае имелся запасец. Гросс-адмирал подарил новое магнето, и теперь ветеран заводился с полоборота. Шпак под грудой барахла нашел в сарае мачту, это был настоящий праздник, потому что Ял-6 с мотором и без мачты – это уже что-то совсем огражданившееся. Вообще мачта на яле не просто рангоут – это тотемный столб военно-морского флота! Циклевали ее бережно, битым стеклом, снимая темно-серый налет неухоженного старого дерева. Дважды покрыли дефицитнейшим яхтеным лаком, закрепили новые ванты и поставили сушиться. В ожидании Крысюка с краской-необрастайкой отдыхали рядом с яликом. Вдыхая ароматы краски, дерева и олифы со скипидаром, Морев рассматривал друзей – уставшие, небритые, перепачканные краской, руки в ссадинах… Ему подумалось: что именно имел в виду Белинский, утверждая, что труд облагораживает человека? Чебурек свернулся калачиком на коленях у Деда и сыто спал, кот безошибочно определил ответственного за кормежку и не отходил от него ни на шаг. Наконец появился Вася с трехлитровым бутылем необрастайки.

– Принимай, мужики, для вас специально новую бочку открыли!

Дружно растирая кистями жутко вонючую краску, за полчаса днище выкрасили. На запах вылез из своего убежища Гросс-адмирал.

– Во блин! А я, честно говоря, думал, что у вас энтузиазма не хватит.

Оттирая щедро смоченной в растворителе тряпкой засохшую на руках краску, Дед ответил ему философски:

– Энтузиазм, Вова, продукт скоропортящийся, а это совсем другое, это просто жизнь, в которой даже работа в удовольствие.

Его поддержал Морев:

– Это, Дед, ты точно сказал, мне жена уже побаивается ультиматумы ставить – «Или я, или Причал», знает, что выбор может оказаться неожиданным.

У доктора душа рвалась наружу, во-первых, потому что трезвый, во-вторых, потому что очень впечатлительный:

– А давайте завтра утром устроим торжественный спуск на воду!

Как и положено на флоте, кто инициативу проявил, тот ее в жизнь и воплощает.

– Принято! Док, будешь проводить торжественный митинг.

Качалов подошел к предстоящей процедуре серьезно.

– А речь длинную готовить?

– Это насколько у тебя совести хватит.

Утром следующего дня на мостке рядом с домиком Гросс-адмирала стоял строй из трех человек и кота. Чебурек с большим синим бантом на шее важно сидел рядом с Дедом. Торжественно вышагивая, перед строем появился Качалов. На нем были надеты высокие черные носки и сандалии детского покроя, отутюженные шорты со стрелками и белая рубашка с длинным рукавом, застегнутая на все пуговицы, в руке он держал мелко исписанный тетрадный листок.

– Товарищи! Торжественный митинг, посвященный спуску ялика на воду, считаю открытым!

От неожиданности у Шпака изо рта выпала папироса, а наблюдавший за происходящим со стороны не успевший с утра похмелиться Гросс-адмирал со страху громко икнул, вскинул руку в пионерском салюте и застыл.

Если бы великие кутюрье увидели этот ранее не известный стиль в одежде, то Дольче наверняка свалился бы с инфарктом, а Габбану скосил бы инсульт. После длинной, невнятной, но очень торжественной речи ялик поставили на ровный киль, подложили катки и столкнули на воду. Шпак залез в ялик и, отталкиваясь от дна свежевыкрашенным веслом, подогнал его к месту стоянки. Ял раскрепили за нос и корму и для надежности пристегнули к мостку цепью. Осталось поставить мачту и принести якорь. С мачтой провозились долго, никак она не хотела встать на место. Наконец, намертво прижатая наметкой и растянутая вантами, отциклеванная и отлаченная, она янтарем заиграла на солнце. Притащили якорь, кошка из хлипких металлических прутьев, которой пользовался старик Пухов, была несолидной. Якорь был настоящий, с рымом, штоком и лапами, прям как на корабле, только маленький. Такие якоря, обильно вымазанные чернью, обычно ставят у входа в организации, где служат моряки, далекие от моря. Причем чем вшивей организация, тем больше якоря. Морев приволок уложенный в бухту канат, просто привязать его к якорю было бы неэстетично, да и нарушало бы общий блеск и красоту яла. Заведя канат через скобу, Морев с Дедом делали сплесень. Как и положено, один раздвигал пряди, другой пробивал расплетенные концы настоящей боцманской свайкой. Сплесень получился надежный и красивый, осталось убрать торчащие пряди. Тут появился доктор со скальпелем в руке и выступил с авраамической инициативой – обрезал концы. Стол накрыли прямо на тамбучине, закрывающей двигатель. Она была плоской и ровной, и с нее ничего не падало. Дед накрыл ее скатеркой и начал манипуляции с сумкой. Стол получился богатый, гости тянулись весь день. Друзья сидели в ялике пьяные и счастливые, и увидели они все, что создали, и было это хорошо. День тридцатый.

Как и полагается, со сменой владельца выдали новый судовой билет, и у ялика, и, соответственно, у халабуды, появился новый номер. На белоснежном борту красовался набитый через трафарет черной краской номер – «КСМ 2408 ПП 45». И на двери домика теперь была новая табличка – «2408». Судовой билет выписали на Доктора, и он, распираемый гордостью, завел себе новые визитки – «Качалов Александр Александрович, судовладелец. Тел. 46–40–20».

Годы шли, они освоились и стали на Причале своими, и Чебурек прижился, у него была своя территория, на которую чужаки не допускались. Даже Мишка со своей лихой ватагой, регулярно совершающий рэкетирские рейды вдоль Причала, Чебурека почтительно обходил, понимал, кот чейный. В домике появился старый громко ворчащий холодильник, электроплитка и кровать с панцирной сеткой. Рыбу теперь ловили не только спиннингами, но и на более серьезную снасть, которую тщательно прятали в сарае. И уловы теперь состояли не только из ставриды, окуня да луфаря, иногда в ухе плавали аппетитные куски осетра, а на сковороде шкварчели зажаренные с корочкой куски камбалы. Серьезной рыбалке нехотя, не сразу обучил Петрович. Павел Петрович Бах был человеком не простым, и хотя никакой должности на Причале не занимал, фигурой был культовой. Его можно было позиционировать как Шамана. Он напоминал скелет, обтянутый кожей на пару размеров больше нужного. Она морщилась, отвисала на локтях, коленях и ненавязчивой обвислостью повторяла рисунок ребер на боках. Курил он как паровоз, ругался по поводу и без повода и принципиально не стриг ногти на руках: какая серьезная рыбалка без ногтей? В отличие от большинства людей, на Причал приходящих, он иногда с Причала выходил, то за хлебом, то за пенсией. Жил он, сам того не подозревая, по заветам библейским – «Воззрите на птицы небесныя, яко не сеют, ни жнут, ни собирают в житницы, и Отец ваш Небесный питает их…» (Мф. 6: 26). Одно слово – дитя природы, про море и рыбу он знал все, он даже думал как рыба, но знаниями своими делиться не любил. Питался исключительно тем, что поймает, даже печь топил найденным в море топляком.

Народ на Причале обитал разный, и начальный люд, и работяги, и полубомжи, но на Причале все они были просто рыбаками. И заняты они были исключительно рыбалкой, потому что в этой причальской атмосфере ни о чем больше и не думалось. Даже Шпак, избалованный дамским вниманием, начал мечтать о русалочке.

Появилось понимание того, что рыбацкое счастье не в улове, а в процессе. А процесс, как выяснилось, оказался бесконечным – круглый год из года в год. Ну где еще человек может быть бесконечно счастлив?! Все делалось здесь, на Причале, от подготовки ялика и снастей, самой рыбалки до приготовления рыбы. И главный секрет приготовления рыбы теперь был доступен – правило трех «П» – почистить, посолить, подкислить. Дурные вопросы типа «Где сегодня лучше будет брать?» уже не задавались, потому как знали, что у рыбы есть хвост. Морев даже вывел несколько законов Причала – крутизна снасти обратно пропорциональна умению ловить; чем выше зарплата, тем скромнее улов; последний заброс всегда лишний.

Непересыхающий водопад блаженства накрывал без перебоев, пока не произошел неприятный случай. Как-то осенью Дед с Моревым решили сходить на ласкиря под Качу. Заночевали на Причале и рано утром, в половине шестого стали собираться. На Причале еще все спали, птички не чирикали, Мишка с подельниками дрых у будки дежурного, Чебурек во сне подергивал лапой, наверное, ему снилась жирная мышь, а то все рыба да рыба. И Причал спал, его спокойное ровное дыхание сопровождалось шорохом еле заметных волн. Загрузили спиннинги, проверили наживку, сумку Дед положил рядом с собой. Оттолкнулись от мостка, сонная потревоженная пара нырков и лысуха нехотя отгребли в сторону. Дед, когда только успел, протягивал Мореву рюмку и соленый помидорчик.

– Давай, чтоб завелся.

Была у Деда одна слабость, в которой он был силен, – умел он в любой обстановке красиво накрыть стол.

– Ну давай.

Движок затарахтел с полоборота, шли долго, на Качу пришли только часов в семь. Повезло, сразу попали на клевое место. Выпили за первую рыбку, и понеслось, азартно наполняя садок отборным ласкирем, не забывали закреплять успех рюмочкой. На обратном пути попали в шквал, еле выбрались. Спокойней стало лишь когда вошли в бухту, слева у мыса, как рыба, выброшенная на берег, лежала на борту яхта, добиваемая волнами. Кому-то повезло меньше. К мостку привязались молча, откатали воду, Дед налил в ультимативной форме, выпили. Дед поскреб затылок:

– А ведь могли и потонуть.

Возразить было нечего, стало очевидно, чтобы рыбалка была не только в радость, но и безопасной, нужно искать надежное плавсредство. Начинался новый этап жизни на Причале.

 

Паралипоменон

Причал был всегда, люди помирали, и их сменяли друзья или родственники, ялики, отходив сверх всякой нормы, заменялись новыми, а Причал оставался, и вневременность его была в памяти. Каждый знал предшественников своего плавсредства, его хозяев и истории с ними связанные, и передавал эти знания следующему поколению.

– Слышь, ты не знаешь, чья это халабуда?

– Вон та? Это Витьки шибзданутого, а до него были братья Пименовы, а до них дядя Коля, а до дяди Коли его Петр Иванович Кных занимал, серьезный был мужчина, еще при немцах на тузике браконьерил.

– А ялик у этого вашего шибзданутого есть?

– Нет, его уже года три как на дрова разобрали.

– А как Витю найти?

– Да запросто, на кладбище, адрес постоянный. Помер он в прошлом годе, так халабуда закрытая и стоит.

Ялику активно искали замену, хотелось чего-нибудь побольше, и обязательно чтоб непотопляемое. Советовались со стариками, но, как ни крути, выходило или безопасно, или для рыбалки. Задействовали всех – знакомых друзей и друзей знакомых, искали по всему Крыму. В Донузлаве военные предложили пластиковый ялик недорого, но без документов, поди, ворованный, в Черноморске нашли списанный баркас с документами, однако очень дорого. Но сказано было: «Ищите, и обрящете; стучите, и отворят вам» (от Матфея, 7:7) – и свершилось, под большим секретом пришла информация, что в Камышовой бухте на складах бербазы «Атлантики» есть списанные спасательные вельботы немецкой постройки. Дальше все шло как в шпионском романе, с тайными встречами и паролями. Через неделю хождения вокруг да около Морев вышел на финишную прямую, наконец была назначена встреча на складах для осмотра вельботов. Пройдя вдоль забора, он остановился у глухих железных ворот, огляделся, нет ли хвоста, и постучал условным стуком. Через пару минут ворота со скрипом приоткрылись, и наружу выглянула вороватая рожа кладовщика.

– Здравствуйте, вам привет от Ильи Семеновича.

Пароль был верный, кладовщик удовлетворенно кивнул головой и пропустил Морева вовнутрь. Территория была ухожена, нигде ничего не валялось, дорожки подметены, крытые склады опечатаны, на пандусах ни окурка тебе, ни бумажки, на каждом углу пожарные щиты, во всем чувствовалась серьезная хозяйская рука. Морев расстроился – эти дешево не отдадут. Вельботы стояли в закутке за дальним складом, скрытые от посторонних глаз. Это было великолепие, о котором невозможно было и мечтать. Практически новые корпуса, скорее всего, ни разу на воду не спущенные, семь с половиной метров в длину, под три метра в ширину, качественный немецкий пластик, и конструкция такова, что если полностью залить водой-то не утонет. Единственный недостаток – это отсутствие двигателя, видимо, их продали раньше, ну да и Бог с ним. Морев расплатился не торгуясь, но проблемы с доставкой возложил на продавца.

На следующий день рано утром состоялся триумфальный въезд вельбота на Причал. Краном корпус поставили на заранее подготовленные кильблоки и, естественно, отметили приобретение.

Через неделю из Феодосии привезли новенький дизелек 4ЧСП, наш родной, советского производства, морского исполнения, способный выдержать ядерный удар. Солидная вещь, его если сам не упорешь, то будет тарахтеть вечно.

Устанавливали всем миром, мучились с центровкой, а за забором бушевала перестройка. На жизни Причала, слава Богу, это никак не отразилось, потому как рыба газет не читала, «Прожектор перестройки» не смотрела и ловилась как обычно. Борьба с пьянством и тотальное отсутствие в продаже спиртного тоже никого на Причале не озадачили, там давно перешли на свой экологически чистый продукт двойной перегонки. А что касаемо гласности, то на Причале люди говорили немного и негромко и только по делу, так уж было заведено. К первому сентября вельбот полностью подготовили к эксплуатации и заказали подъемный кран. Солнечная погода, легкий северный ветерок, дети в школу, а вельбот в море, одно слово – праздник! На приемку плавсредства пригласили Пал Петровича Баха, тот к вопросу подошел серьезно и притащил с собой пятидесятиметровую сетку и емкость с набранным коротеньким переметом на пятьдесят крючков, видимо, решил всерьез проверить вельбот на пригодность к рыбалке. Прогревали дизель и ждали опаздывающего Шпака. Стуча башмаками по деревянному настилу мостка, торопливо семенил Шпак, над головой на вытянутых руках он держал икону Николая Чудотворца. В своей безотказности бабскому племени он здорово похудал и пообтрепался и в последнее время стал своих многочисленных подруг избегать и в церковь захаживать.

– Вот, у соседки еле выпросил на первый выход. Как-никак покровитель моряков.

Икону поставили на приборную доску и отчалили. В море провели целый день, Петрович извел всех, и рулишь не туда, и якорь говно, с сеткой ничего не получилось, да и с переметом намучались. Возвратились вечером, Петрович спрыгнул на мосток, громыхнул костями и подвел итог:

– Не будет здесь рыбалки, если только палками махать. Одним словом – лоханка.

Палками он пренебрежительно называл спиннинги. Забрав свое барахло, он разочарованно побрел на берег.

Вот так, прослужив долгие годы верой и правдой, ялик родил лоханку.

Не тормознула в эволюции и халабуда. Появилась сауна и небольшой итальянский дворик с тыльной стороны. В сауне хозяйничал Шпак, превратив ее в логово бабы Яги, а дворик был душевный. Стены были увиты каприфолью и розами, а посередине росла вишня, накрывая дворик и защищая от солнца и дождя. Стали всерьез задумываться о втором этаже, но дело это было серьезное, и без специалиста тут не обойтись. Для консультаций позвали Мишу Смушкевича, тот был главным по стройке в отделе гидрографии. Он осмечивал строительство и ремонт всех объектов гидрографии на Черном море, да и руки у него были на месте, так что лучше кандидатуры было не найти.

Миша был человеком обстоятельным и к делу подошел соответственно. Он несколько раз обошел халабуду и простучал стены, проверил подвал и залез на крышу.

– Ну что, второй этаж ставить можно, только перекрытия у вас дерьмовые, нужно будет усилить. Крышу сделаем плоской, подобьем деревом – греться не будет. Стены сложим из ракушечника и оштукатурим, сто лет простоят. Да, и еще, сверху вид на бухту открывается шикарный, так что предлагаю строить с эркером.

Шпак возмутился:

– Миша, мы что, сами не справимся?

Доктору понадобилось время, чтоб разъяснить Шпаку, что эркер – это не фамилия.

Дело спорилось, неделю завозили стройматериалы и разбирали старую крышу. Возникла проблема с шифером, как обычно, выручил Вася Крысюк, где-то добыл по дешевке двенадцать листов. Дед с Васей разгружали шифер, и Дед полюбопытствовал:

– Вась, а ты чего пацана своего на Причал не водишь? К рыбалке бы пристрастил, все лучше, чем в подъездах со шпаной отираться.

– Рано ему еще.

– Чего рано-то?

– Побойся Бога, парень только восьмой класс окончил, куда ему пить?

Через месяц закончили, получилось здорово. Новоселье справили как положено, и на Причале еще долго вспоминали это событие. Вот такие пироги, простояв Бог весть сколько лет, халабуда родила второй этаж.

Второй этаж оказался бесплоден.

Шло времечко, его ведь не остановишь, часы остановить можно, а время никак. Не заметили, как оказались в другой стране, распад Союза на Причале приняли спокойно – сменой флагов и перерегистрацией плавсредств. И если раньше в бухте стояли корабли под военно-морскими флагами Советского Союза, то теперь полбухты под украинскими флагами, полбухты под российскими. Флот делился, как инфузория-туфелька, – простым делением, но флот не инфузория и общего с видом парамеций хвостатых имеет только водную среду обитания.

Постепенно освоили второй этаж и попривыкли к лоханке. Как и предсказывал мудрый Бах, рыбачок получился не ахти, зато в море спокойно, никакой шторм не страшен. Устоявшееся благостное причальское бытие расшевелил звонок из Одессы. Это был старый друг Виктор Абдурахманов, зная моревское пристрастие, он звонил сообщить, что Черноморское пароходство продает какое-то большое пассажирское судно, а все спасательные катера списаны и ждут реализации. Но соль в том, что катера эти не простые, а изготовлены на известной голландской верфи Mulder Yachts, основанной в 30-е годы прошлого века, и установлены на них шведские тридцативосьмисильные дизеля Volvo Penta, и он, Виктор, может помочь в приобретении.

Билеты на фирменный поезд «Таврия», следующий из Симферополя в Одессу, были куплены в тот же день. Морев с Доктором под крики: «Семечки! Беляши! Водичка!»: подошли к своему вагону. Поезд обслуживала одесская бригада, поэтому, зайдя в вагон, они сразу попали в Одессу. Перекрыв толстым задом проход, дородная проводница отчитывала старичка, который, неловко раскорячась пытался пропихнуть в купе огромную сумку.

– Ну и шо вы мне тута краба демонстрируете? Давайте уже убирайте свои бебехи, не видите, пассажиры делают себе нервы.

С усилием пропихнув в купе старика вместе с сумкой, она прислонилась спиной к перегородке.

– Проходим, проходим, аккуратненько, на ковер не трусим!

Морев бочком протиснулся мимо проводницы, почувствовав на себе все выпирающие части ее тела, а Доктор застрял.

– Ну и шо мы стали? Понравилося?

Доктор совсем растерялся, покраснел и обмяк.

– Таки вы остаетесь или все-таки пойдете?

Морев отвесил Доктору леща, и тот с трудом оторвался от выдающихся прелестей.

Доехали без происшествий. В Одессе на вокзале их встретил Абдурахманов, сразу поехали смотреть катер.

В Одессе Виктор был уважаемым человеком, мало того что он был коренным одесситом, он еще и работал в инспекции по безопасности судоходства, а это было вторым по доходности местом после Привоза. В Одессе он знал почти всех и почти все, когда он делал променад по Дерибасовской, он здоровался чаще, чем шагал.

– Ребята, не волнуйтесь, начальник службы хранения – мой друг детства Толя Коцюба. Так что вас не обманут, несмотря на то, что вы в Одессе.

Территория склада была огромной и совершенно заброшенной, заросшей бурьяном. Кругом нагромождение каких-то ящиков, беспорядочно расставленных контейнеров. Добро пропадало. Морев вспомнил склады в Севастополе.

– Витя, ты ничего не перепутал? Что это за бардак?

– Послушай, это не просто бардак, это бардак рукотворный, он годами создавался. Представь, если какая ревизия заглянет, так они наизнанку вывернутся, а ничего здесь проверить не смогут.

Подошел Абдурахмановский кореш.

– Здравствуйте, меня зовут Анатолий, фамилия Коцюба. Что вы имеете насчет посмотреть?

Абсолютно новый девятиметровый красавец, даже не верилось, что его могут продать чужим. Доктор залез вовнутрь проверить дизель, Морев обошел вокруг, осмотрел корпус. Коцюба снисходительно улыбался:

– Будьте спокойны, все по описи до последнего винтика. Лучше поговорим за цену.

И назвал неприлично малую сумму. Морев растерялся и потерял бдительность:

– А почему так мало?

– Витя, что-то я не понял, твоему другу нужен катер или дорого?

Обговорили детали, деньги оставили Абдурахманову и на катер, и на транспортировку в Севастополь. Нужно было спешить на вокзал, в машине Доктор поинтересовался:

– Виктор, объясни, почему твой друг детства – Коцюба, а говорит как Мандельштам?

– Что тебе сказать, в Одессе каждый Коцюба немножко Мандельштам.

Через две недели специализированный трейлер, предназначенный для перевозки негабаритных грузов, прибыл в Севастополь. Катер выгрузили в порту и на Причал перешли своим ходом. Пару недель провозились с подготовкой катера к рыбалке. Больше всех радовался Дед, теперь у него было свое заведование – мини-камбуз и обеденный стол. На ходовые испытания, как и положено, позвали Петровича. Свое пренебрежение к новому приобретению он выказывал всем своим видом. В море он даже не собрал спиннинг, сидел в кокпите и презрительно курил. По возвращении он вылез на мосток, обреченно махнул рукой и вынес решение:

– Жоповоз!

Одновременно это был и приговор, и прозвище. Было обидно, ведь это то же самое, если переспать с Мерилин Монро и после этого вспоминать только прыщик на ее заднице. Но тут уж ничего не попишешь, жоповоз так жоповоз.

Честно проработав четыре года, лоханка родила жоповоза.

Жоповоз оказался бесплоден.

 

Притчи

 

Человек предполагает, а Бог распологает

Чем занимается увлеченный рыбалкой человек в пятницу вечером? Готовит снасти? Проверяет наживку? Прячет от жены припасенную бутылку водки? Изучает прогноз погоды? Нет, нет и еще раз нет – он мечтает.

Мечтает, чтобы в море стало больше рыбы, чтоб ловилась она лучше, чтоб рыбнадзор исчез навсегда, а вместе с ним и пограничники, конечно же, мечтает поймать самую большую рыбу, какая ни на есть, и о том, как сварит из нее уху и с друзьями ее под водочку и разговоры. А вот о золотой рыбке не мечтает, потому как если она и попадется, то непонятно, что с ней делать, – завялить к пивку как-то не очень, пожарить невозможно – она же говорящая, орать будет, ну а желание будет только одно – «Сделай так, чтоб клевало».

Вот так лежал Морев на диване, полон ожиданий от завтрашней рыбалки. Из сладостного полуобморочного состояния его вывел телефонный звонок. С досадой, нехотя он встал с дивана и прошел в прихожую к телефону.

– Говорите.

– Дядька, привет, ты что такой строгий?

Звонил его друг Игорь Бутриков.

– Да не строгий я, к рыбалке готовлюсь.

– А я с охоты вернулся, перепелок набил.

– Далеко был?

– Нет, в Балаклаве, поднялся на Кефало Вриси, а там перелетной птицы тьма, ну я душу и отвел. Бери жену и приезжай, поужинаем.

– Ну не совращай, завтра с утра пораньше сбор на Причале.

– Да мы недолго, приезжай давай, я уже готовить начал.

Трудно от перепелок отказаться, да еще в бутриковском исполнении. Морев торопил жену, хотя по опыту знал – дело бесполезное, все равно она свое положенное время высидит. Добирались недолго, в подъезде стоял густой аппетитный запах жаркого. Встретил Игорь в трусах и фартуке, в одной руке кухонное полотенце, в другой большая двузубая вилка. Аромат дичи вызывал слюноотделение, скоренько расселись вокруг стола, Игорь вытащил из духовки противень с жареными перепелками, и к органам обоняния присоединились органы зрения, слюноотделение стало неконтролируемым. Он красиво выложил перепелок на большое блюдо, на отдельную тарелку положил потрошки и слил из противня в чашку аппетитную, дымящуюся юшку.

– Ну, давай по первой!

Выпили и закусили помидорчиками. Помидорчики, надо сказать, были особые, солила их его мама и вкладывала в процесс всю свою материнскую любовь. С непривычки от первого укуса глаза выпадали, как у вареной креветки, ну а потом было не оторвать. Перепелок жевали с аппетитом, жены трещали о своем, а Морев с хозяином строили планы на завтрашнюю рыбалку. Потрошки женам не давали, ели сами и запивали юшкой. Часа через два, сытые и почти трезвые, распрощались.

Спать легли пораньше, утром вставать ни свет ни заря. Среди ночи организм начал подавать тревожные сигналы, сначала неярко выраженные, еще не болезненные, но уже беспокойные. Морев проснулся, рядом сладко посапывала жена, он перевернулся на другой бок и попытался заснуть. Ничего не вышло, беспокойство не прошло, и появилась жгучая боль под левой лопаткой. Морев сел на кровати в надежде, что боль отступит, но боль усиливалась. Появился страх, и он растолкал жену, терпеть уже не было сил, и он себя больше не сдерживал, активно реагировал на происходящее голосовыми связками. Жена поняла, что дело серьезное, и вызвала скорую. Приехали быстро, Морева от боли выгибало до хруста в суставах. Доктор, пожилая полная женщина с добрыми глазами, больше напоминала заботливую бабушку, и казалось, что из своего медицинского ридикюля она вытащит не лекарство, а пирожки.

– Успокойтесь, успокойтесь, молодой человек. Что у нас случилось?

Белый халат и спокойный голос немного уменьшили боль, но только немного.

– Не знаю, боль сильная, как будто под левую лопатку раскаленный лом вогнали.

Бабулька для порядку поелозила по нему фонендоскопом и вынесла вердикт:

– Будем забирать, давайте носилки.

При слове «носилки» боль обрушилась с новой силой. До больницы долетели за считаные минуты, сдали задком к входу в приемный покой, носилки аккуратно вытащили из машины. Облезлый кривой козырек над крыльцом, громко хлопающая обшарпанная дверь с толстой ржавой пружиной уверенности в том, что выйдешь отсюда через парадный вход, не прибавляли. Да уж, последствия гласности и перестройки не миновали и медицину. Нехватку врачей, лекарств и медицинского оборудования щедро компенсировали наглядной агитацией, прямо над входом висел новенький плакат «Милости просим!». Знакомый с творчеством Ильфа и Петрова, Морев попытался протестовать, но сил уже не было. В приемном покое рулила медсестра – бой-баба, просто боцман в юбке. Увидев санитаров с носилками, она сделала страшное лицо и заорала:

– Дурни безмозглые, кто ж вперед ногами несет?!!!

В общем, с самого начала как-то не заладилось. Морева положили на кушетку, облепили датчиками и пытались снять кардиограмму, прямо перед ним за спинами копошащихся врачей на облупившейся стене красовался плакат «Больница – от слова боль», сразу настраивающий пациента на конструктив. Дежурный доктор внимательно изучал ленту с кардиограммой, видимо, не удовлетворившись, приподнял очки, наклонил по-птичьи голову, выпучил правый глаз и еще раз просмотрел ленту.

– Не пойму, вроде никакого криминала нет, а боли сильные. Давай-ка его в кардиологию, пусть понаблюдают.

Морева переложили на каталку и повезли на третий этаж, по пути чуть не опрокинув, зацепившись колесом за порванный линолеум. В отделении кардиологии мудрствовать лукаво не стали и определили его в реанимацию. Реанимация в больнице место почти святое, к нему и относились соответственно – чистота, тишина, притушенное дежурное освещение. В углу на койке сопел старичок, Морева положили рядом и сразу поставили капельницу.

Дежурная медсестра молча, по-деловому задрала ему футболку, сделала укол в живот и протерла проспиртованной ваткой.

– Ну все, миленький, успокаиваемся и засыпаем.

Боль постепенно отступала, и он провалился в сон.

Проспал часов до одиннадцати, открыл глаза, огляделся, старушка-санитарка в белом халате и платке, завязанном по-комиссарски, согнувшись пополам, усердно терла пол. Соседа на месте не было, его койка была показательно заправлена.

– Добрый день, бабуля.

– И тебе, сынок, не хворать.

– А куда сосед делся? В другую палату перевели?

– Перевели, сынок, перевели, откуда уже не выписывают.

Санитарка закончила мыть полы, собрала свой нехитрый инструмент и вышла. Морев проводил ее взглядом, над дверью висел плакат, исполненный красивой прописью: «Смерть для умершего – не трагедия». Морев прочел несколько раз, пока не понял смысл, и почему-то порадовался за своего бывшего соседа.

Вскоре посмотреть на странного пациента пришел завотделением, докторишка так себе, но он никогда не состоял в рядах КПСС и потому в смутные перестроечные времена был выдвинут в заведующие. Бегло глянул на кардиограмму, постучал, послушал.

– Жалобы есть?

– Да вроде нет, боли прошли.

– Значится, так, сегодня еще полежите здесь, а завтра переведем вас в общую палату.

День пролетел быстро, капельницы сменялись одна за другой, не давая отдохнуть руке, от бесконечных уколов гепарина живот стал походить на огромных размеров синяк.

Утром следующего дня его растолкала медсестра.

– Так, быстренько встаем, берем свои вещи и за мной.

Морев натянул спортивные штаны, взял пакет с туалетными принадлежностями и вышел следом за сестричкой. В коридоре он обратил внимание на красочную стенгазету, на ней было крупно нарисовано сердце в разрезе и много мелкого текста, газета называлась «Дефибриллятор». Интересно, как называлась стенгазета в инфекционном отделении?

Медсестра завела его в палату № 6, это было символично.

– Занимайте любую свободную койку.

Сделав свое дело, она удалилась. В палате лежало четверо больных, трое старики и один нестарый, здорово смахивающий на бомжа. Свободных коек было две, и Морев выбирал, какую из них занять. Старик, тот, что лежал у окна, приподнялся на локте, тыкнул указательным пальцем и с трудом, шумно втягивая воздух после каждого слова, произнес:

– Вон на ту ложись.

Сам не зная почему, Морев подчинился. Вообще общественно-социальный уклад в больнице сильно напоминал тюремный. Старик у окна имел за плечами два инфаркта и инсульт, и в палате он был за пахана. Трое других – инфарктники, эти были вроде как блатные, ну а Морев, не имевший даже диагноза, как ни обидно, но был за шныря. Он ходил с графином за водой, бегал звать медсестру и стоял на шухере, когда пахан потихоньку покуривал в окно. Лечащего врача больные воспринимали как «гражданина начальника» и на контакт не шли, а медсестры, ни дать ни взять вертухаи, постоянно шмонали тумбочки и изымали курево.

Вечером в палате произошло ЧП. Бомжеватый стал фиолетовеньким и перестал дышать. Пахан сделал непонятное движение рукой, и блатные заголосили:

– Врача давай!

Морев выскочил в коридор и заорал что есть мочи:

– Доктора в шестую срочно!

Из ординаторской выскочил сонный дежурный врач и рванул в палату. Морев забежал следом. Доктор глянул на больного и, произнеся про себя известный монолог Тараса Бульбы, размахнулся и долбанул со всей силы по груди бомжеватого. Тот неожиданно для зрителей икнул, захрипел и начал приходить в себя. Его положили на каталку и увезли.

Ночь прошла беспокойно, снились кошмары. Утром после завтрака Морева увели делать ЭКГ под нагрузкой. Честно открутив педали на тренажере, он лежал в палате в ожидании результатов. В голове жужжало от дум, а думы были о жизни. Раньше такого не было, жил себе не тужил и на темы такие не задумывался. Здесь, в кардиологии, он вдруг отчетливо ощутил рядом с собой смерть и неожиданно обнаружил в себе мощное, ни с чем не сравнимое желание жить.

Дверь скрипнула и приоткрылась, в проеме появилась круглая голова с коротким рыжим бобриком, это был Игорь Бутриков.

– Дядька, а ты чего тут развалился? Давай вставай, пойдем пивка дернем.

– С ума сошел? У меня подозрение на инфаркт.

– Брось, не парься, отравились мы с тобой. Меня тоже ночью скорая увезла, только в травму, меня от боли так ломало, что выскочил позвонок. Там мне быстро диагноз поставили, промыли с двух сторон и утром выгнали. Я узнал, что ты здесь, и сразу к тебе.

– А чем это мы могли отравиться?

– Потрошками. Оказывается, эти маленькие пернатые твари перед длинным перелетом жрут белену, им под кайфом лететь веселее, а накапливается вся эта гадость в потрошках. Сколько охочусь, первый раз так попал.

Морев внимательно выслушал, встал, молча собрался и двинул на выход. Вышли через парадный вход. Птички щебечут, людишки суетятся, солнышко пригревает, до чего же жизнь штука приятная.

– Игореша, слушай, пивом душу не обманешь, а мне жена из Праги бутылку абсента привезла, так что пошли ко мне.

Дома никого не было, сели на кухне, собрали нехитрую закусь и разлили по рюмкам непривычного зеленого цвета алкоголь.

– Ну, давай за здоровье!

Выпили, Игорь встряхнулся и крякнул.

– Да, абсент не пиво, а рыбалку-то мы просрали. На Причале говорят, луфарь пер как сумасшедший.

– Так всегда бывает, лучший клев, когда тебя нет. Ничего, в субботу пойдем наловим.

– Лучше не загадывай.

– Это точно, говорят же: «Человек предполагает…»

 

Не согрешишь – не покаешься

Лучшее время для рыбалки на море – это поздняя осень, правда, тут есть одна проблема – в это время года штормит. Приходится ловить «окошки» с хорошей погодой, а они с выходными совпадают не часто. Но если есть желание, то все получается, а желание выйти в море на рыбалку было неудержимым. Вот наконец и дождались, совпала суббота с полным штилем, утром раненько на Причале в домике копошились, собираясь на рыбалку, Шпак, Доктор, Морев и Дед. Оделись потеплей, загрузили в катер снасти, прогрели дизелек и потихоньку почапали на выход из бухты. Слева нависали новостройки, справа – уныло ржавел флот. Погода была чудная, ни ветерка тебе, ни волны, море, гладкое, как стол, слегка парило. Морев стоял на руле, Дед колдовал над сумой-самобранкой, Шпак готовил снасти, а Доктор развалился на баке и с блуждающей улыбкой изучал облака через толстые линзы очков. Далеко не пошли, сразу за зеленой вехой, сбившись в плотную белую стаю, лежали в дрейфе ялики. Было видно, как на крючках рассыпалась серебром ставридка, да и доносившиеся комментарии говорили о том, что рыба есть, на воде вообще далеко слыхать. Подошли поближе и легли в дрейф. Шпак закинул первым, за ним и остальные. Самодурили увлеченно, с азартом, правда, получалось как-то не очень – по одной, две рыбки, и то не часто, а Дед вообще не вытащил ни одной. Соседи таскали полными самодурами. Время шло, настроение портилось, а ситуация не менялась. Шпак озвучил состояние общей растерянности:

– Что-то мне это не нравится. Может, мы чего-то не того, а?

Дед вытащил из сумки мокрый, дурно пахнущий газетный кулек.

– Может, на наживку попробуем? Я усиков прихватил.

Морев отреагировал нервно:

– Убери, не позорься! Мужики, а мы случайно ничего не нарушили?

А нарушить было чего, на причале с незапамятных времен существовали заповеди, скрижалей не было, а заповеди были. Обитатели Причала предпочитали устную традицию, и неписаный свод законов передавался из уст в уста от поколения к поколению.

– За то, что собрались, пили?

– Пили.

– За то, что дизель завелся?

– Угу.

– А за первую рыбку?

– Да пили, пили!

Проверяли все скрупулезно, как взлетный чек-лист на самолете.

– Никто не «кудыкал»?

– Нет.

– Рыбные консервы с собой не брали?

– Да что мы, совсем уже, что ли?

– Никто не брился?

Дурной вопрос, на катере сидели четыре небритые рожи.

– Зайца не поминали?

– Да ну тебя, придумаешь тоже.

Анализ ситуации длился довольно долго, проверили практически все, оставалась одна заповедь, но ее упомянули чисто для пропорции, потому что и в голову не могло прийти, что кто-то мог ее нарушить.

– Супружеский долг никто не исполнял?

Трое уверенно промычали «нет», а Дед, плутовато озираясь, начал краснеть. Три пары глаз, как пистолетные стволы, уперлись в Деда. Шпак зло сощурился, скривил в презрении губы, демонстративно вытащил снасть и разобрал спиннинг. Морев махнул рукой:

– Лучше бы Доктор все снасти перепутал, не так обидно бы было.

А Доктор опять лег на баке и уставился на небо, ему было пофиг, не эта конкретная ситуация, ему в принципе было пофиг.

Дед хотя и был человеком условно верующим, но осознав всю пагубность содеянного, вдруг вспомнил, что путь к спасению лежит через покаяние.

– Мужики, простите вы меня, старого, черт попутал. Главное же, раз в год бывает, не чаще, и на тебе…

Обхватив голову руками, Дед отчаянно каялся. От души каялся, со слезой, чувствовалась и степень и глубина, неожиданно для себя он начал цитировать ни разу не читанный Псалтырь.

– Беззаконие мое я сознаю, сокрушаюсь о грехе своем…

И, чтобы не было сомнений в его искренности, взял в руку нож, которым только что резал колбасу, с ненавистью посмотрел на свою промежность и добавил:

– Отрежу гада к едрене фене!

Тут вмешался Доктор:

– Ты его сначала водкой промой, а то заражение будет.

Шпак оказался более милосердным:

– Ну не убивайся ты так, хрен с ней, с рыбой. Хотя…

Дед в отчаянии наживил на три нижних крючка нечищенных усиков и забросил. Тут на него благодать и снизошла – спиннинг согнулся колесом. Забыв про обиду, все сгрудились вокруг Деда, тот отчаянно вращал катушку.

– Осторожней крути, оборвешь!

Дед вываживал рыбу по всем правилам рыбацкого искусства, за ним наблюдали, затаив дыхание, наконец показалась рыжая морда морского петуха с растопыренными в разные стороны пальцами-плавниками. Это была редкая удача.

Прощенный, счастливый Дед под завистливыми взглядами с соседних яликов прижимал к груди рыбину, слезы умиления стояли в глазах. Да, покаяние страшная сила!

 

На Бога положишься, не обложишься

В конце сентября подошла селедка, на Причале царил ажиотаж. Все старались пораньше выскочить в море и отвести душу. Что ни говори, а селедка в улове – праздник!

У Морева были проблемы, на хваленом шведском дизеле вышла из строя система охлаждения, будь он проклят. Уже в который раз он с тоской в сердце вспоминал ялик, двигатель на котором можно было заставить работать, просто поговорив с ним по душам. Он слонялся по Причалу в поисках, с кем бы можно было выйти на рыбалку. Вариантов не было, люди грузились большими компаниями, некоторые даже с семьями, а чего, погода хорошая, селедка опять же. Возвращаясь в халабуду, он заметил причальского ветерана Семеныча, тот, скрипя ключом в замочной скважине, пытался открыть дверь в домик. Наконец дверь поддалась, Морев зашел в домик следом за хозяином.

– Привет, Семеныч, в море идешь?

Семенычу было за семьдесят, и он имел полный набор сердечно-сосудистых гадостей, соответствовавших возрасту. Высокий сухопарый старик с желтыми от курева усами, не обращая на Морева внимания, вытащил из тумбочки чекушку водки, скинул зубом пробку, ловко налил в стакан и без паузы и закуски водочку в себя опрокинул. Лицо Семеныча начало розоветь, он махнул рукой Мореву, мол, присядь. Сев рядом с ветераном, он с интересом за ним наблюдал. Наконец на лбу Семеныча выступила испарина, взгляд стал осмысленным, и он посмотрел на Морева.

– Погоди, сейчас мотор запущу.

И хлопнул остаток из чекушки. Потер ладонью впалую грудь и закурил.

– Ты чего хотел-то?

– Если на рыбалку соберешься, возьми с собой, а то я на ремонте.

– Какие проблемы, давай грузись, только скоренько.

Семеныч пришел в норму, и настроение у него было отменное. Морев быстро сгонял за спиннингом и садком, ялик у Семеныча стоял у самого дальнего мостка, рядом с берегом. Загрузились быстро, принесли весла, спасательный круг, жилеты и якорь, без этого в море никак нельзя. Ялик был рабочим, все в нем было устроено для удобства рыбалки, и двигатель работал исправно. Вышли из бухты, огляделись, большая группа яликов стояла по Толстому мысу, туда и направились. Семеныч сидел на руле, Морев готовил снасти. Вытащил из кармана новый самодур на тринадцать крючков с черной собачьей шерстью, собрал спиннинг и пропустил через кольца основную леску с катушки. Прицепил к вертлюжку верхнюю петельку самодура и аккуратно его размотал. За нижнюю петельку зацепил стограммовое грузило и подобрал леску катушкой, все, он был готов к забросу. Вскоре подошли к месту, Семеныч выключил двигатель и занялся снастью, Морев забросил и начал самодурить, приговаривая:

– Спасибо тебе, Господи, за этот день, за погоду, дай, Господи, селедочки, помоги.

Принципиальный атеист Семеныч смотрел на него как на малахольного. Он, передовой рабочий Севморзавода, и в партию-то не вступил, сколько ни звали, потому что считал коммунизм разновидностью религии.

Удар Морев почувствовал практически сразу и начал выбирать снасть, уже были видны извивающиеся в воде серебристые рыбины, спиннинг гнулся не по-детски. Вытащив из воды, Морев осторожно перекинул их в ялик. Приладил к уключине садок и бросил в него две красавицы селедки. Рыба билась в садке и теряла чешую, играя перламутром, она медленно уходила на глубину, образуя морской Млечный Путь. Семеныч на правах хозяина предложил выпить за первую рыбку, достал из-под сидушки фляжку, налил в колпачок и протянул Мореву.

– Ну, за первую рыбку!

Закусывать не стали, жег азарт. Семеныч забросил и вытащил несколько ставридок, а Морев самодурил, продолжая приговаривать:

– Спасибо тебе, Боже, помог, дай еще селедочки, не оставь.

Неожиданно провисла леска, он быстро выбрал слабину катушкой и дернул спиннинг вверх, тот свернулся в колесо. Осторожно, чтобы не оборвать подвеску, Морев тащил рыбу. Это была не просто селедка, это была черноспинка грамм на шестьсот, такую он поймал впервые. Семеныч нервно подергивал снастью и старательно делал вид, что не замечает. Наконец он не выдержал:

– Покажи, что у тебя за самодур?

– Да обыкновенный, Черныша на Причале поймал и выстриг клочок шерсти на загривке.

Семеныч внимательно рассматривал моревскую подвеску.

– У меня такой же, когда селедка идет, все у Черныша отстригают. Не пойму почему у тебя берет, а у меня нет?

Морев не удержался и подколол ветерана:

– Все просто, я в Бога верую и прошу, чтоб он мне помог. А вот вам, неверующим, только на себя и надежда.

– Да иди ты со своей верой сам знаешь куда!

Часа через полтора садок у Морева был полным, немного ставриды-глазатки, пара луфариков и селедка, полный садок селедки. В садке у Семеныча было от силы пара килограмм ставриды и ни одной селедки. Ну не везло ветерану, хоть ты лопни, не везло! Настроение у него было отвратное, выпить больше не предлагал, отпивал из фляжки и злился. На себя злился, на фортуну злился и, конечно, на удачливого Морева злился. Тот, видя состояние Семеныча, решил сделать ему приятное.

– Семеныч, ты что на меня так матерно смотришь? А ну держи садок.

Семеныч придержал садок, а Морев пересыпал ему половину содержимого из своего садка. Настроение у Семеныча улучшилось.

– Вот спасибо, порадую старуху! А давай выпьем за удачную рыбалку.

Выпили, Семеныч с удовлетворением крякнул и внес предложение:

– Слушай, рыбы мы наловили, может, двинем домой?

– А чего нет, пойдем.

Морев поднял садок, дал стечь воде и осторожно положил его в ялик. Ту же операцию проделывал и Семеныч, он держал садок над водой, ожидая, пока стечет, и тут дно у садка раскрылось, видать, совсем сгнили старые нитки, и вся рыба вывалилась в море.

Видок у Семеныча был еще тот, ни дать ни взять погорелец на пепелище. Уставившись под ноги, он негромко, обреченно произнес:

– За что?

– Ну что тебе сказать, Семеныч, веры в тебе мало, вот и получается, Бог дал – Бог взял.

До Причала добрались молча и разошлись так же, Семеныч был темнее тучи.

В домике Морева уже ждали Шпак с Гросс-адмиралом, вместе занялись уловом. Первым делом поставили уху, после засолили рыбу, а ту, что помельче, почистили и приготовились жарить. Пока работали, Морев в красках живописал, как старый атеист остался без улова, хохотали до слез. Неожиданно раздался стук в дверь.

– Заходи, если свой!

На пороге понуро топтался Семеныч.

– Заходи, Семеныч, может, рюмочку с ушицей?

– Нет, ребята, спасибо, я на минутку.

Он вытащил из нагрудного кармана огрызок карандаша, обрывок газеты с чистым полем, присел к столу и приготовился писать.

– Слышь, ты мне это, продиктуй, что ты там бормотал на рыбалке.

Морев, Шпак и Гросс-адмирал взорвались смехом, ничего не понявший Семеныч так и сидел с карандашом в руке, занесенным над газетным обрывком, а по Причалу бегал, радостно размахивая хвостом, подстриженный лесенкой молодой кобель Черныш.

 

Песни песней

Ноябрь в 2003 году выдался обычным. Ноябрь как ноябрь, ничего особенного, такой же, как был в прошлом году, и такой, как будет в следующем. Погода дрянь, повальная депрессия, в Грузии скинули Шеварднадзе, правда, это событие выпадало из ряда привычных. На фоне всей этой ноябрьской безнадеги ярким событием выглядел юбилей Вовки Семина. Гросс-адмирал дожил до пятидесяти, был в здравом уме и еще мог. На Причале это воспринималось примерно как День Победы или, на худой конец, как Новый год, к юбилею готовились. А что дарить? – Вот в чем вопрос! Сначала думали скинуться и купить что-нибудь значимое, ну например эхолот. «На хрена козе баян» – это как раз про этот случай. Стоило Гросс-адмиралу глянуть за борт налитым красным глазом, и он называл глубину с погрешностью меньшей, чем у промерного эхолота. Ему не нужна была и радиолокация, своим дельфиньим мозгом он прекрасно ориентировался в тумане, не говоря уже о навигаторе и часах. Последние он в жизни не носил, а время определял своими внутренними часами, которые корректировал по полуденному выстрелу с Константиновского равелина.

В конце концов от коллективного творчества перешли к индивидуальному, Морев подготовил упаковку норвежских кованых крючков и сто метров новомодной карбоновой лески, сделанной в Японии. Утром в субботу, одевшись потеплей, он завернул подарки в пакет и двинул на остановку. Автобуса второго маршрута ждал недолго. Транспорт оказался веселым, на заднем сиденье, основательно устроившись, лабал слепой баянист. Мужик в возрасте, явно не бомж, в очках сварщика с наглухо закрытыми боковинами, напоминал крота-неудачника, изменившего семейному ремеслу. На конечной Морев сделал ему предложение.

– Слышь, мужик, тебя как зовут?

– Петр Сергеич.

– Петр Сергеич, чего ты здесь за копейки пальцы надрываешь? Давай со мной, у друга юбилей, и выпить будет, и закусить, и заплатим – не обидим.

Баянист ломался недолго, уложил баян в футляр и уцепился за хлястик моревской куртки. Таким вот живописным тандемом они вошли на Причал, Морев ощущал себя мальчиком-поводырем с картины Василия Перова. В халабуде Гросс-адмирала уже было весело, Дед со Шпаком разминались красненьким. Морев поздравил старого друга и представил лабуха. Идея провести застолье под баян понравилась всем, особенно Деду, который солировал в ансамбле «Морская душа» при доме офицеров.

Дни рождения всегда праздновали на воде, и, чтоб не терять время, начали грузиться в Вовкин ялик. Под завывание ветра процессия двигалась по мостку, впереди шел Дед с полной сумкой закуси, следом Шпак с канистрочкой самогона двойной выгонки, далее Морев в связке с Петром Сергеичем, замыкал шествие Гросс-адмирал в видавшей виды соломенной шляпе, доставшейся ему от покойного тестя вместе с яликом. Бережно загрузили баяниста, надели на него спасательный жилет и усадили на баке, подложив под зад мягкую сидушку. Все было готово к отходу, задерживался только Доктор, которого послали за свежим хлебом. Когда народ уже начал нервничать и пару раз Доктор был помянут недобрым словом, на мостке показалась нескладуха, изображающая бег и размахивающая над головой нарезным батоном. Он с разбегу плюхнулся в ялик, чуть не свалив Петра Сергеича.

Чтобы праздник не превратился в борьбу за живучесть, решили из бухты не выходить, а спрятаться от ветра и волны за старыми ржавыми плавучими мишенями рядом с берегом. Дед накрыл по-праздничному – со скатеркой. Доктор сразу взял шефство над Петром Сергеичем, он помог вытащить из футляра баян и просунуть руки в ремни. Инструмент впечатлял – сиял черным лаком, блестками искрили никелированные уголки мехов, а загадочная надпись «SCANDALLI» на решетке у грифа сияла серебром и завораживала. Интересно, как слепой мог содержать инструмент в таком состоянии?

Баянист сложил пальцы рук в замок, вытянул руки перед собой и хрустнул костяшками, поправил ремень на правом плече, поелозил задом по сидушке, положил руки на клавиатуры, раздвинул меха и вжарил песню крокодила Гены «С днем рождения». Последний аккорд был встречен громким «Ураааа!». Гросс-адмирал прослезился:

– Ну спасибо, Сергеич, уважил.

Доктор вложил слепому в правую руку рюмку, а в левую бутерброд с салом и маринованным огурчиком. Выпив и закусив, маэстро, с учетом интересов собравшихся, сыграл газмановскую «Ты морячка, я моряк, ты рыбачка, я рыбак». После аплодисментов снова выпили и закусили.

Через час концерта на воде репертуар баяниста приблизился к репертуару ансамбля «Морская душа», и Дед запел – «Растаял в далеком тумане Рыбачий…». Постепенно на берегу собралась группа зрителей, активно участвовавших в происходящем. С берега доносилось:

– Про Севастополь давай!

Петр Сергеич летал пальцами по кнопочкам, как будто они были без костей, изрядно поддавший Дед старательно выводил – «…Севастополь, Севастополь, город русских моряков…». Шпак, Морев и Доктор пытались подпевать нестройным хором.

Доктор пил мало и хмелел быстро, во время очередного перерыва на тост он попросил сыграть народную песню «У церкви стояла карета». Кроме Доктора слов никто не знал, и он звездил, пел старательно, с подвыванием, так пел, что очки запотели, – «…Горели венчальные свечи, невеста печальна была…» Исполнение было встречено бурными аплодисментами и на берегу, и на ялике.

Потом были «Яблочко», «Белый пароход», «Морская душа», «Раскинулось море широко» и много других красивых песен о море и моряках, пока Дед не осип. Отдыхали душевно – и напелись, и напились, нахохотались и наговорились на год вперед.

Напоследок спели «Варяга», как водится, хором и стоя.

Баянисту дали передых, Дед с жалостью, от сердца спросил:

– Хороший ты человек, Сергеич, жаль, что слепой. Как ты, бедолага, с этим живешь, все время в темноте?

– Да, мой мир черный, но я привык, и мне в нем хорошо. Мой мир без цветов, зато он полон запахов и звуков. И не нужно меня жалеть, я могу то, что недоступно вам. Единственное, что меня все время волнует, – страх падения. Это состояние трудно объяснить, как будто ты всю жизнь ходишь по краю пропасти и в любой момент можешь ощутить бездну под ногами.

Он был так искренен, что у Доктора по щекам покатились слезы, щемило гадкое чувство, казалось, что каждый из присутствующих виноват уже тем, что зряч.

Гросс-адмирал нарушил тягостное молчание:

– Ну что, по последней и возвращаемся.

Баяниста развезло, Доктор помог ему снять инструмент и аккуратно уложил его в футляр. Дед налил по трети стакана и струганул сыра с колбаской. Доктор протянул музыканту стакан, тот, пьяно покачивая головой, возмутился:

– Ты чего это, давай полный наливай!

Все молча уставились на Петра Сергеича, тот хоть и был нетрезв, но все же понял, что лопухнулся. Гросс-адмирал вплотную придвинулся к нему и взял за грудки.

– Ах ты, сука, кот Базилио недоделанный, утоплю. А ну снимай с него жилет!

Говорил спокойно, без истерики, и стало ясно – сейчас утопит. Шпак деловито стаскивал с баяниста спасательный жилет.

– Вот падла, а я его жалел.

Сергеич, поняв, что здесь не шутят, взмолился:

– Да вы что, мужики?! Я ж артист, это у меня такой сценический образ.

Шпак убрал в форпик снятый с баяниста жилет.

– Ничего, гад, сейчас образ Муму репетировать будем.

Маэстро трухнул не на шутку, упал на колени и каялся:

– Ну виноват, простите! В конце концов, я же к вам не впередсмотрящим нанимался! Отработал честно, а оплату можно и по зрячему прейскуранту.

Гросс-адмирал смягчился, не портить же праздник, в самом деле.

– Ладно, живи пока, Паганини хренов.

Почему он помянул Паганини, было непонятно, но в его устах это явно звучало как ругательство. Что ни говори, а на Причале отдыхать умели, всегда было что вспомнить.

 

Откровение Павла Сквернослова

Павел Петрович Бах был человеком, мягко говоря, непростым, о таких обычно говорят «с ним не похристосуешься». Мезальянс его богатого внутреннего мира и настораживающей внешности был вызывающим, и в разных ситуациях Петрович воспринимался по-разному – от бомжа-кликуши до философа, записывать за которым не постеснялись бы и Бердяев с Флоренским.

Но были две вещи, которые он делал, независимо от обстоятельств, всегда и везде, – курил и ругался. Он не мог ругаться заочно, только глаза в глаза, и если рядом не было homo sapiens, способного достойно оценить виртуозность и глубину изрыгаемого, он на голубом глазу материл рыбу за то, что заглотила крючок, дерево за то, что выросло не там и мешает, двигатель за то, что не заводится, даже когда он трепал за ухом и нахваливал жившую при нем маленькую лохматую сученку по кличке Жужа, казалось, что он делает ей последнее предупреждение. Близко знающие его люди могли предположить – первое, что он сделал, покинув материнское лоно, так это закурил и послал куда подальше акушера.

Петрович, готовый взорваться в любую минуту, гордым орлом восседал на кормовой банке ялика, поджидая опаздывающих Морева со Шпаком. Первым появился Морев и, даже не думая оправдываться, получил порцию выстраданного негодования. Следом появился Шпак, и Павел Петрович переключился на него.

Завели двигатель, и пламенное дрючево Петровича потонуло в спасительном тарахтенье, направляемый опытной рукой, ялик заскользил на выход из бухты. Петрович успокоился и закурил.

Когда ялик был уже на приличном расстоянии от берега, он начал крутить головой и жадно хватать ноздрями воздух, потом свесился за борт и что-то пристально рассматривал в воде.

– Все, пришли, подвески ставьте на луфаря.

Петрович заглушил двигатель и положил ялик в дрейф. Через пару минут, дружно треща катушками, они вытащили первых луфарей.

– Ну, Петрович, ты просто волшебник!

Заканчивалось время утренних сумерек, вскрылись рассветные вены, и первые брызги солнечных лучей подожгли золотой купол Владимирского собора, свет от которого медленно разливался по всему Херсонесу. Морев невольно перекрестился.

– Красотища-то какая неземная.

Наблюдая за молодежью, обильно осеняющей себя крестным знамением, Петрович с выражением глубокого личного горя на лице и с искренним отчаянием в голосе выдохнул:

– Эх, славяне, такую религию просрали!

– Петрович, ты это чего?

– А ничего! Бьетесь лбами об алтарь, креститесь, а Библию хоть раз от начала до конца прочли?!

Морев неуверенно промычал:

– Ну читали.

– Вот именно, что «ну»!

Он злобно зыркнул в сторону Шпака.

– А ты, шалопут? Есть хоть одна заповедь, которую ты не нарушил?

Шпак напрягся, поскреб макушку, потом с облегчением выдохнул и, смущенно улыбаясь, промямлил:

– Есть – «не убий».

– Ну хоть что-то. Прочувствуйте вы, дурьи головы, – Бог не в церкви, туда ходить – только душу поганить. Бог в нас, в природе, а попы и сами не знают, чего городют. Вон сколь христиан развелось, и католики, и протестанты, и православные, какие-то нехалкидонские церкви. Хрен их разберет, и главное, спорют чуть не до драки, догматы у них, вишь, не совпадают. Я вам так скажу, вера – она или есть, или ее нет, а как ты, грешный, крестишься – справа налево или наоборот, не суть, и когда ее религией подменяют и на коммерческие рельсы ставят – тогда все, конец. Это ж надо, Льва Николаевича Толстого сиволапые от церкви отлучили!

Петрович ловким щелчком бросил за борт окурок и закурил новую сигарету.

– Мир с ума сошел, людей в животных превращают, общество потребления, мать его, историю переврали, а как без корней жить? Вот недавно выяснилось, что люди произошли от древних укров. Спасибо, просветили. Но ведь пройдет лет десять, пятнадцать, и вырастут дети, которым эту хрень преподают, и будут они в это верить и потом детей своих этому научат. И не только хохлы чудят, и мы свою историю переговняли напрочь, вон один умный германец сказал, что немцы – это бельгийцы с манией величия, а пруссаки это – славяне, забывшие, кем были их деды.

Морев снял с крючка очередную рыбу и бросил в садок.

– Ну ты, Петрович, даешь! А корейцы, значит, – это китайцы, которые думают, что они японцы?

– А ты вообще молчи! Ты родословную своей собаки знаешь лучше, чем свою собственную. Как вы все живете? На работе воруете, врете по поводу и без повода.

Презрительно скривив рот, он махнул рукой в сторону Шпака:

– По бабам шляетесь.

Шпак обернулся к нему вполоборота:

– А чего сразу я? Я рыбу ловлю.

Петрович безнадежно покачал головой:

– Господи, кому я все это толкую? Вы ж про людей хорошее только на кладбище говорите…

Дальше пошел винегрет из ведической традиции, учения великого индуса Ошо и богатого жизненного опыта Петровича, слегка приправленный христианским учением. Между тем садки наполнялись отборным луфарем, а радости почему-то не было.

Через полчаса наводная проповедь Павла Петровича подошла к концу.

– Да поймите же вы, наконец, самое ценное, что Бог дал человеку, – это жизнь, и тратить ее на то, чтобы изучать, как правильно переходить дорогу, – идиотизм! Тратить на то, чтоб большим начальником стать – идиотизм! Тратить на то, чтоб дом полной чашей, – идиотизм! Это же с самого детства вся жизнь из-под палки. Да разве это жизнь? Посмотрите на меня, нет у меня ни хрена, а я счастлив, потому как делаю то, что люблю, и люблю то, что делаю. Попомните меня, если торгашам окорот не дать, если и дальше они будут тон жизни задавать – всем кирдык настанет, и Причалу нашему тоже. Нет у них внутреннего тормоза, краев они не видят. Вы когда-нибудь видели, чтоб я рыбы ловил больше, чем съесть могу? То-то и оно, а этим волю дай, в море и водорослей не останется.

К полудню вернулись на Причал, привязали ялик и разошлись молча. В домике Шпак солил рыбу, а Морев чистил лук для ухи.

– Слышь, Шпак, ты чего-нибудь понял? Может старому налить надо?

– Не, не поможет. В церкву его надо, беса, гнать. Совсем старый сбрендил, напророчит нам светлое будущее, Нострадамус хренов.

– А главное, уверенно предсказывает, прям как метеоролог.

– Ну, тогда не страшно, у метеорологов редко что сбывается.

Морев вытер рукавом слезы от лука.

– Ну-ну, поживем увидим.

 

Исход

С самого утра Причал находился в приподнято-торжественном состоянии, к дежурке не спеша подтягивались его обитатели – в 9.00 начиналось отчетно-выборное собрание, и, чтобы никто не смылся на рыбалку, выход в море был запрещен. Все были одеты по-праздничному, соответственно случаю, а точнее, наполовину празднично. Побросав неотложные дела по ремонту яликов, подготовке снастей, наведению порядка в халабудах, люди скидывали с себя узюзюканные рабочие куртки и спецовки, взамен надевая чистые рубашки и футболки, но низ оставался рабочим.

Без пятнадцати минут девять Морев вылез из сарая, так и не найдя, куда подевались шпажки для копчения, снял грязную рубаху, надел новую красную майку, стряхнул пыль с давно потерявших цвет замазанных суриком джинсов и вышел из домика.

Отгрохотали майские праздники, молодая зелень, еще не опаленная злым летним солнцем, переливалась изумрудным глянцем, народ, прошедший стадию отрезвления после десятидневных ликований, был готов внимать и требовать отчета.

Импровизированное место президиума располагалось под навесом у дежурки, за столом, на котором обычно забивали козла. На площадке рядом собрался народ, старики пришли со своими стульями и табуретками, образовав три ряда партера, за ними на импровизированной галерке столпились все остальные. Около стола в теплой пыли валялся постаревший кобель Мишка, лениво мотая головой, он отгонял жирного приставучего шмеля. Председатель встал, немолодой крепыш с обветренным лицом кирпичного цвета, поправил очки, стянутые на затылке резинкой от трусов, и внимательно оглядел собравшихся:

– Ну что, вроде все собрались? Тогда начнем.

Собрания на Причале проводились не формально, не для галочки, а потому все формальности с легкой душой опускались.

– На учете нашей общественной организации состоит двести одиннадцать членов Причала. За прошедший год выбыло, то бишь померло три человека и принято семь новых членов.

Дальше он рассказал о том, сколько было собрано взносов и на что они были потрачены, какие проводились проверки и какие выводы были сделаны. Рассказал о планах на будущее, доклад получился недлинный и конкретный, без всякой ебулды и чихневых отступлений. Следом выступил председатель ревизионной комиссии, сведя своим докладом дебет с кредитом до копейки.

– Вопросы есть?

Вопросов было много, а как же иначе, денежки-то свои и тратились на свое, на кровное. Больше часа высокое собрание мучало Председателя со Старшиной причала, и только обильное выделение желудочного сока – предвестника скорого обеда – позволило считать их временно амнистированными. Председатель промокнул взмокший лоб платком.

– Может, кто выступить хочет?

К столу, спеша и подергиваясь, вышел никому не известный парень лет тридцати, видимо, из новеньких, и с ходу взял быка за рога. Говорил он уверенно, слегка подвывая, в точь как говорят новомодные пасторы-проповедники.

– У меня есть предложение. Для того чтобы увеличить поступления в кассу, нужно сделать для гостей вход платным, а въезд машин – платным для всех.

Кто-то из задних рядов его перебил:

– А зачем тебе столько денег?

– Как зачем? Ну хотя бы на новые мостки, бетонную набережную…

Его снова перебили:

– Ну так ты определись, что тебе нужно, новые мостки или деньги?

Новичок решил, что это сборище недоумков, и пустился в объяснения:

– Посмотрите, как живет весь мир, а сегодняшний Причал – это просто какая-то резервация для дикарей. Мы должны привлечь сюда серьезных людей с деньгами и административным ресурсом, сделать проект современной марины, снести этот убогий шанхай и построить современную яхтенную стоянку.

Его активно поддерживала небольшая группа новеньких.

Первым не выдержал доктор технических наук, профессор Института биологии южных морей Сеня Васюков. Он поправил на голове загаженную чайками панаму, закатал рукава и вышел вперед.

– Молодой человек, вы действительно уверены в том, что лучше нас знаете, что нам, двумстам человекам, нужно?

Дискуссию, готовую перейти в потасовку, прервал Председатель.

– Обсуждать здесь нечего, мы общественная организация, и по уставу зарабатывать нам нельзя. Давайте перейдем к голосованию.

Новое руководство в прежнем составе было избрано единогласно. Про новеньких тут же забыли, никто к ним всерьез не отнесся в силу их малости, дремучей неосведомленности и чрезмерной горячности. А зря, пришлые оказались активны.

Собрание закончилось, народ не спеша расползался по Причалу, по инерции продолжая обсуждать вопросы, поднятые на вече. Морев вернулся в домик, там его уже заждались, вся компания была в сборе. Дед жарил ставридку на большой чугунной сковороде, Доктор буйно фантазировал с бутербродиками, Шпак разливал по стопкам самогон, а зажиревший Чебурек, развалясь рядом с дверцей холодильника, своим урчанием заглушал его тарахтенье.

– Привет, мужики! Шпак, а с кем это я тебя вчера видел? Ты что, на бабушек перешел?

За него вступился мудрый Дед:

– Все он правильно делает, чем старше женщина, тем вкуснее борщ.

Доктор заканчивал художественное оформление бутербродов в лучших традициях сюрреализма.

– А на собрании было чего интересного?

Морев рассказал, сделав акцент на выступлении новенького. Дед глубоко вздохнул:

– Не нравятся мне эти шустрилы. Я эту сучью породу знаю, мало их, но зато у них монополия на истину, и глазом не моргнешь, как они свои взгляды всем остальным навяжут. А большинство, как обычно, будет ушами хлопать, ведь большинству людей что надо – чтоб их не трогали и жить не мешали. Так и царскую Россию потеряли, и Советский Союз, и Причал так же профукаем, и будет этому подавляющему меньшинству хорошо, а нам всем плохо.

Прошло несколько лет, и Причал из общественной организации превратился в общество с ограниченной ответственностью, у руководства Причалом стали пришлые, и их становилось все больше. За что раньше били в морду, становилось предметом гордости, на смену выбору «добро – зло» пришел выбор «выгодно – невыгодно», старики все реже появлялись на Причале, после рыбалки теперь никто не задерживался, расходились по домам, ввели удостоверения с фотографией и печатью, а платить стали за каждый чих.

И яликов почти не осталось, зато появилось много новых дорогих яхт, к которым совершенно не тянуло. Они сияли на солнце каким-то мертвым блеском, и были больше похожи на дорогие гробы, в которых стало модным хоронить людей состоятельных.

Вот уж точно, где эти «менеджеры» появляются, там все становится безликим, без истории, каким-то бухгалтерски сухим. А главное, как просто, как естественно получается у них под себя гадить, просто диву даешься. А откуда чему взяться? Вместо образования – тренинги, вместо работы – стартапы и презентации.

После очередной уплаты членских взносов по Причалу шел Петрович, громко и нецензурно излагая свое отношение к происходящему. Навстречу ему двигалось какое-то расфуфыренное, распедрюченное гламурло, вокруг которого суетливо лебезило причальское начальство. Петрович, в ситцевых трусах по колено и шлепанцах, прокопченный куревом и южным солнцем, ощетинился и направил свои геройские мощи на представителя креативного класса. Попер он как Пересвет на Челубея, поминая ближайшую родню поганого и излагая его ближайшую перспективу. Перепуганный посетитель затрясся, как гадящая собачонка, и дал задний ход. Это была победа, но на общий ход событий, к сожалению, не повлиявшая.

Развернулась стройка, начали возводить строения вавилонские, а заодно сносить мешающие грандиозным планам халабуды. Замер Причал и испустил дух, и стало это место просто территорией, напоминавшей распаханное паталогоанатомом тело.

И Петрович не выдержал, помер, и похоронили его на пятом километре, на городском кладбище.

Никто не мог изгадить это место – ни комиссары, ни немцы, ни советская власть, ни украинская, а этим нуворишам-барышникам, этим жлобским глобализаторам-приватизаторам удалось. Не стало Причала, улица появилась Рыбацкий Причал, а Причала больше и нет.