Самый счастливый день

– Дежурный!

– Я!

– Сразу после занятий вызови ко мне Елдырина.

– Есть!

По окончании последней пары Сане Елдырину передали, что его вызывает командир роты. Елдырин не спешил. Во-первых, на четвертом курсе бросаться исполнять приказ начальника – не комильфо, а во-вторых, вызов к капитану III ранга Пневу ничего хорошего не сулил. Пал Палыча Пнева Саня недолюбливал и величал его не иначе как Триппер, по первым буквам имени, отчества и фамилии – три П. Наконец, выдержав паузу, он постучал в дверь канцелярии роты.

– Товарищ командир, главный старшина Елдырин по вашему приказанию прибыл!

Пнев сверлил вошедшего колючими глазками.

– Красавчик, главный старшина, отличник учебы…

Пнев говорил не спеша, растягивая слова, – разогревался.

– Стоим, глазками лупаем, невинность изображаем. Ну просто лама какая то гималайская.

Неожиданно он выскочил из-за стола и, извиваясь червем, возопил:

– А командира с утра дерут!!! Замполит факультета не понимает, как это ты до сих пор не в партии! Он считает это антипартийной деятельностью!

Пнев придвинулся к Елдырину вплотную и уставился ему в глаза. Саня такого оборота не ожидал, а от словосочетания «антипартийная деятельность» заслабило в коленях.

– Пал Палыч, так я это, просто не созрел еще.

– Созревает, Елдырин, вишня в саду у дяди Вани.

Саня сдался.

– Ну давайте напишу заявление.

Ксендзы, охмурявшие Адама Козлевича, были куда как деликатнее.

И понеслось, и поехало, закрутилась машина рекрутинга в славные ряды КПСС. Механизм работал как швейцарские часы – ни скрипа тебе, ни поломок, ни остановок. И отбор кандидатов был на высоте, чтоб какая-нибудь гнида с ревизионистским душком не пролезла в святая святых, ну а уж если ты передовик, да еще с правильным происхождением, то тебе одна дорога – в партию.

Сначала елдыринское заявление рассмотрели на комсомольском собрании и после недолгих прений дали рекомендацию. Но это было только начало, нужно было получить еще две рекомендации от членов партии со стажем не менее пяти лет. Саня уже был не рад, что во все это ввязался, проблем хватало и без этого. Навстречу ему по Галерее героев шел контр-адмирал Шубалин, легендарный катерник, дважды Герой Советского Союза и просто добрый старикан. Решение созрело мгновенно:

– Товарищ контр-адмирал, разрешите обратиться!

– Чего тебе, сынок?

– У меня к вам просьба – не могли бы вы дать мне рекомендацию в партию?

– А чего ж не дать, вон ты какой молодец! Пойдем в преподавательскую, напишу.

Адмирал был в таком возрасте, когда к ответственности уже не привлекают, а требования морального кодекса строителя коммунизма исполняются сами собой, без самоограничений.

Вечером Елдырин зашел к командиру роты.

– Пал Палыч, мне нужна еще одна рекомендация.

– Ну а я здесь при чем?

– Как это при чем? Вы это все заварили, так хоть рекомендацию дайте!

– Елдырин, ты что, нюх потерял?! Ты что несешь?! Да я те щас такую рекомендацию дам, что у тебя!!!..

Но успокоившись и признав справедливость претензии, рекомендацию все же написал. На следующий день к Сане подошел секретарь парторганизации роты курсант Котофей и через аккуратно расчесанные усы торжественным голосом сообщил, что через две недели будет партсобрание и в повестке есть вопрос о приеме Елдырина в партию.

Если процедура приема в комсомол напоминала опрос малолетки в милиции, то прием в партию был скорее допросом с применением спецсредств.

Саня готовился сутками напролет, ему нужно было выучить Устав и Программу КПСС, знать в лицо всех членов Политбюро и их героические биографии, законспектировать речь Леонида Ильича Брежнева на XXV съезде и зазубрить фамилии всех руководителей международного коммунистического движения.

К концу второй недели информационная каша в его голове улеглась и систематизировалась. Елдырин был готов. Разбуди его среди ночи, и он назовет любого лидера компартии, от Ле Зуана до Эдварда Герека. Он знал всех партийных руководителей союзных республик, а главное, он уверенно мог отличить товарища Кунаева от товарища Рашидова и без запинки произнести их имена и отчества.

Наступил судный день, с утра Елдырин чувствовал легкое волнение, к обеду оно переросло в панику, и даже беспрерывное чтение конспекта со съездовской речью дорогого Леонида Ильича седативного эффекта не производило. К началу партсобрания он уже находился в состоянии полураспада.

На собрании присутствовали засланцы из политотдела, факультетское начальство и контр-адмирал Шубалин. На трибуну вышел курсант Котофей, вытащил маленькую расческу с мелким зубцом, не торопясь, основательно расчесал усы, продул расческу и спрятал ее в карман. Собрание началось. Сначала, как водится, поговорили о том, как выполняются решения XXV съезда КПСС, естественно, с элементами здоровой самокритики, но в разумных пределах, не перебарщивая.

Когда очередь дошла до Елдырина, он сидел с отсутствующим взглядом, редким пульсом и хватал воздух широко открытым ртом.

– Товарищи коммунисты, в нашу партийную организацию поступило заявление от комсомольца Елдырина.

Котофей зачитал заявление, которое заканчивалось пафосно и неискренне – «…потому что я не мыслю дальнейшую службу на флоте вне рядов Коммунистической партии». Саню пригласили на трибуну.

– Пожалуйста, товарищ Елдырин, расскажите о себе.

Трудно было Сане, ну что он, пацан, мог о себе такого рассказать? Тут простым «родился, пошел, закончил, поступил» не обойдешься. Пнев его подбодрил:

– Ну, Сан Саныч, давай, не робей. Нам в партии бойцы нужны, а не тюхи-матюхи.

Елдырин, как смог, сбивчиво и заикаясь, рассказал о своей недолгой и пока еще не очень яркой жизни. Тут начались вопросы. Саня никак не предполагал, что его товарищи, с которыми он учился, периодически приводил себя в нетрезвое состояние и ходил по девкам, могли задавать такие каверзные вопросы. Видать, это и есть партийная принципиальность. Вопросов было столько, что он сам начал в себе сомневаться, но, видимо, время, отведенное регламентом на инквизицию, вышло, и Котофей перешел к рекомендациям. Сначала зачитали характеристику, «не значился», «не имел», «не привлекался» – это был тот самый случай, когда частица «не» несла положительный заряд. Следом озвучили рекомендацию от комсомольской организации и от коммуниста Пнева, Шубалин вышел на трибуну лично. Старик произнес пламенную речь, из которой было не ясно, как до сих пор флот справлялся без Елдырина. Не подкачал старик, хоть и видел он Саню на лекциях от силы раза три, и то спящим. После такого выступления не принять было невозможно.

Наступил кульминационный момент, Котофей забрался на трибуну и торжественно произнес:

– Кто за то, чтобы принять комсомольца Елдырина кандидатом в члены КПСС? Прошу голосовать.

И сам поднял правую руку.

– Принято единогласно!

Начались поздравления, потряхивания руки, постукивания по плечу и напутствия. Через неделю ему выдали билет кандидата в члены КПСС, и он начал платить членские взносы – пошел кандидатский стаж. Первое время он боялся совершить что-нибудь непристойное, как-никак, почти что член, понимал, теперь с него спрос особый. Комсомольский значок на левой стороне форменки сменила многозначительная пустота. Замначфака при встрече интересовался: «Как дела? Может, помощь нужна?» – что ни говори, а сопричастность – великое чувство! Однако через месяц все встало на свои места, страх прошел, ответственность притупилась, человек ко всему привыкает, даже если он коммунист. О своей принадлежности к передовому отряду строителей коммунизма Саня вспоминал раз в месяц, когда платил партийные взносы. Год пролетел незаметно в учебе, службе и постоянном закреплении успеха в отношениях с дамами. Морально-половая травма, полученная от студентки Ленинградского педагогического института имени А. И. Герцена по кличке Черепашка, почти заживала, и Елдырин в перерывах между подготовкой к госэкзаменам и написанием диплома закрутил очередной роман. Не просто чего абы как, а с серьезной девушкой из приличной семьи. Конечно, никаких далеко идущих планов он не строил, какие на фиг планы, когда молод, а за окном цветет сирень. В отношении девушки его программа минимум до буквы совпадала с программой максимум – он хотел ее до зуда в промежности.

Тут ему и напомнили, что его кандидатский стаж благополучно завершился и пришло время вступать в члены партии. Подготовка была не нужна, все, что нужно, он знал, да и партийные руководители в СССР и за рубежом оставались те же, сказывалась стабильность социалистического образа жизни.

Повторилась нехитрая процедура с рекомендациями, умело срежиссированное Котофеем партсобрание приняло Елдырина в члены КПСС единогласно, порекомендовав работать над недостатками. И с новой пассией все шло хорошо, в ближайшую пятницу она пригласила его к себе домой, шепнув, что родители уедут на дачу, и строго добавила, что будет ждать его ровно в 17.00 и если он опоздает хоть на минуту, то может забыть ее навсегда.

Саня понимал – угроза не пустая, сказывалось воспитание в гнилой среде питерской интеллигенции, но он был спокоен, ничего не могло ему помешать. В пятницу в 14.00 планировалось торжественное вручение партбилетов в зале Революции самим начальником политотдела, а потом он, уже полноценный член, наконец мог взгромоздиться на эту аппетитную недотрогу.

Наступила пятница, Елдырин встал пораньше, отутюжил брюки, фланку и гюйс, надел новые воннно-морские трусы и тельник. Трудно было определить, к чему больше он готовится, к торжественному вручению или к свиданию, скорее все же к свиданию. После обеда, ровно в 14.00, в зале Революции собралась группа новоиспеченных созидателей коммунистического общества. НачПО задерживался, суетливый инструктор политотдела успокаивал собравшихся, хотя никто и не думал волноваться, а на инструктора смотрели как на ресторанного халдея.

Ждали долго, и когда уже кто-то внес конкретное предложение: «А может, ну его на хрен!» – появился начПО и секретарь парткомиссии. Он прошел вдоль строя и поздоровался с каждым за руку, тем самым демонстрируя принципы внутрипартийной демократии и личное отношение к комчванству.

Оглядев пополнение проницательным взглядом, он произнес речь. Она была долгой и нудной, в ней было все: и любовь к родине, и ненависть к врагам, и цитаты отцов-основателей, и, конечно же, личные заслуги Леонида Ильича Брежнева.

В голове Елдырина крутились популярные, не соответствующие торжественности момента частушки: «Если женщина красива и в постели горяча – это личная заслуга Леонида Ильича!»

Начпо перешел к роли офицеров-коммунистов в решении задач боевой подготовки на флотах, а в голове Елдырина звучало: «Там, где раньше тигры срали, – мы построим магистрали. Приезжай ко мне на БАМ – я тебе на рельсах дам!»

Слово взял секретарь парткомиссии. Седой, как лунь, не первой свежести капитан I ранга, перед тем как торжественно вручить партбилеты, тоже решил пословоблудить. Этот все больше налегал на здравницы – «Да здравствует коммунизм – светлое будущее всего человечества!», «Да здравствует героический советский народ – строитель коммунизма!».

Елдырин нервно поглядывал на часы, времени оставалось в обрез. Наконец начали вручать партбилеты, при этом начПО находил для каждого нужные слова. Время таяло. Секретарь парткомиссии, прослезившись, произнес:

– Ну вот, товарищи, стала наша партия на девятнадцать членов больше. Может, кто-нибудь хочет сказать?

Из строя вышел какой то дятел-карьерист.

– Разрешите мне?

Не иначе, сука, подсадной. Говорил он долго, горячо, глаза его горели. Елдырин украдкой глянул на часы: «Все, конец, теперь и на такси не успею. Два месяца коту под хвост!» А под сводами зала Революции звенел юношеский голос: «…Товарищи сегодня у нас самый счастливый день…»

 

Первый самостоятельный

Это было время развитого социализма, анекдотов про Брежнева, время холодной войны, песен Юрия Антонова и недорогой водки, время расцвета Вооруженных сил, время, когда пиво доставали, а машину покупали по очереди, причем не конкретную марку и модель, а машину, это было время всеобщего дефицита и личного изобилия.

Светящийся от счастья Витя Демушкин гордо прохаживался вдоль причала на Каменной стенке и принимал поздравления. Наконец-то свершилось, утром после подъема флага комдив зачитал приказ о назначении старшего лейтенанта Демушкина командиром гидрографического судна. Ощущения непередаваемые, смотришь на всех свысока, с бывалыми командирами разговариваешь на равных, гордость распирает, как от первой в жизни близости с женщиной распирает. Идешь по улице, и тебе кажется, что все уже знают и завидуют.

Назначение старпома командиром – это не просто переселение из одной каюты в другую, это признание и доверие. Вот награду какую-никакую можно к празднику или по выслуге лет получить, сытую должность на берегу по блату получить можно, а чтоб командиром назначили, тут уж никакая выслуга и никакой блат не помогут – ответственность величайшая, тут пахать нужно и соответствовать.

Прошла неделя обмываний, и наступили серые будни. Судно готовили к экспедиционному походу, Демушкин чувствовал себя не в своей тарелке. Дел за гланды, а его никто не вызывает, приказаний никаких не дает, у каюты очередь с документами на подпись. Через неделю его глубокое убеждение о том, что все на судне висит на старшем помощнике, начало рассеиваться. Накануне предъявления моринспекции Демушкин собрал совещание. Все по очереди что-то бубнили о готовности, отличился, как всегда, старший механик, ушлый дядька, годящийся ему в отцы, решил проверить командира на вшивость.

– Товарищ командир, с нашей техникой не то что моринспекции предъявляться, нам от стенки отходить противопоказано. Снабжение получили меньше половины от заявленного, правый дейдвуд течет, сколько раз я просился в док? На промерном катере дизель не в строю…

Никем не остановленный стармех изображал плач Ярославны, раньше все было просто – доложил бы командиру, что механика нужно показательно вдуть, и всех делов, пусть разбираются, а теперь докладывать некому – сам командир. Сработал эффект птенца, когда того выталкивают из гнезда, то могут быть только два варианта, или разобьется, или полетит. Демушкин полетел, тяжелым взглядом он уставился на старшего механика:

– Слышь, ты, король пара и говна, если по электромеханической части будет хоть одно запрещающее замечание, то я тебя с судна спишу и визы лишу, и будешь ты на своей даче помидоры окучивать. Все понял?!

Моринспекцию прошли с первого раза, до выхода оставалось несколько дней. На судне, кроме вахты, ни одной живой души. Демушкин был холостяк и поэтому оставшиеся денечки использовал очень плотно, опустошая тестикулы впрок.

Отдав швартовы под дружный хор пожеланий провожающих, судно не спеша отвалило от причала и направилось на выход из Южной бухты. Машинально отдавая команды рулевому, Демушкин вдруг ощутил, что железо водоизмещением полторы тысячи тон с монотонно бухающим дизельным сердцем под его ногами теперь принадлежит ему, как и полсотни душ экипажа и экспедиции. Он здесь первый, он здесь главный, над ним никого. Вот она, свобода!

Но у свободы оказалась и другая, не такая приятная сторона – ответственность, постепенно он начинал понимать, сколько различных проблем должен решать командир. Первое время чувство ответственности было сильно обострено, Демушкин сутками не сходил с мостика, все время что-то проверял, изводил всех поручениями, но человек ко всему привыкает, даже к ответственности.

При проходе Босфора вползли в полосу тумана. Сильное течение, оживленное движение судов, снующие поперек пролива турецкие паромы, а видимость ноль, бака не видать. Был бы командир, сейчас доложил бы ему, и пусть решение принимает, теперь докладывать некому и не у кого совета спросить, теперь решение принимать нужно самому и понимать, что вся ответственность лежит только на тебе. Ничего, справился.

Приказ о присвоении очередного звания – капитан-лейтенант – получили в аккурат на экваторе, ну и совместили с праздником Нептуна. Отмечали в дрейфе двое суток: шило, разбавленное свежевыжатым апельсиновым соком, сочные стейки из только что выловленного тунца и чаще других звучащий тост – «За первое военно-морское звание!».

Самым тяжелым оказалось решать судьбу человека. Штурман, сволота, нажрался и на вахту не вышел. Ладно бы повод какой-то был, ну там горе или радость какая, нет, надрался в зюзю, и все просто так. Начались разборки – партбюро, судком… Но и ежу ясно, что все это бла-бла-бла и окончательное решение принимать командиру, больше некому. Зам тенью ходит, правильные слова говорит, а на вопрос «Что делать будем?» отвечает – «Вы командир, вам и решать». Демушкин со штурманом старые приятели, плавали вместе, выпивали, иногда вместе по девкам хаживали. Жалко ему штурмана, но в море у командира друзей нет! Да и жалости море не прощает.

Пять месяцев пролетели как один день. Когда возвращаешься домой, время летит быстрее и путь кажется короче. Даже судно, видимо, тоже соскучившись по родному Севастополю, бежит веселее, и нет нужды подгонять механиков. Позади уже и Суэцкий канал, и черноморские проливы, скрытые от окружающих внутренние мечтания – «Эх, мне бы сейчас командира, да доложить ему…» – у Демушкина больше не возникали.

Сидя в каюте, командир делал последние поправки в экспедиционном отчете. Зазвонил телефон, докладывал старпом:

– Виктор Владимирович, подошли на рейд Севастополя.

– Добро, вызывай оперативного, я сейчас поднимусь.

Красиво ошвартовались, подали трап. Встречал, как обычно, начальник Гидрографической службы.

Демушкин вышел на ют доложить адмиралу. Уверенный взгляд, твердая походка, да, на мостике быстро взрослеешь.

– Смирно! Товарищ контр-адмирал, гидрографическое судно вернулось из экспедиционного похода, план выполнен, замечаний нет. Личный состав и матчасть в строю, готовы к выполнению очередного задания. Командир судна капитан-лейтенант Демушкин!

– Вольно! Командир, поздравляю с первым самостоятельным выходом!

 

Гонобобель

Командира гидрографического судна капитан-лейтенанта Демушкина с утра не покидало чувство беспокойства. Не отпускающий запах сероводорода тревожил ноздри, это было предчувствие беды. Дежурный по дивизиону, сообщивший о том, что его вызывает замкомдива, это чувство отнюдь не рассеял.

– Иван Лукашевич, вызывали?

Капитан II ранга Бурченя оторвался от бумаг.

– Заходи, командир, присаживайся. Тут такое дело, к тебе нового зама назначили, сейчас он на инструктаже в политотделе, а часам к одиннадцати прибудет на судно. Ты прими его как полагается. И чтоб без фокусов мне!

– Иван Лукашевич, а что хоть за человек?

Бурченя махнул рукой.

– Сам увидишь.

Ничего хорошего такая характеристика не сулила. В курилке, угостив сигаретой всезнающего флагманского связиста капитан-лейтенанта Метелицу, Демушкин выудил некоторую информацию. Оказалось, что новому заму под полтинник, женат никогда не был, детей нет, отец был генералом юстиции, лично знал вождя Революции. А это поздний ребенок, со всеми вытекающими.

Судно готовилось к экспедиции в Красное море, шла погрузка оборудования. Боцман виртуозно руководил процессом, в это самое время и появился новый зам. Невысокого роста, подтянутый, аккуратно подстриженный, Лемарк Алексеевич Семашко прибыл на судно представиться командиру и познакомиться с экипажем. Настороженность и некоторое отчуждение возникли сразу. Интеллигент в седьмом колене, куртуазно изъясняющийся, цитирующий неизвестных широкой флотской общественности Цветаеву и Мандельштама, он был далек от флота, как офицер от педикюра. Это рафинированное, манерное существо на палубе морского трудяги смотрелось как ромашка в заднице.

На погрузке как на погрузке, зазевавшийся матрос-стропольщик с грохотом уронил ящик с аппаратурой на палубу. Боцман Иван Иванович Павлюк немедля дал оценку происходящему. Он загибал.

Услышавший это зам потерял дар речи, он получил эстетический нокаут. Придя в себя, он принял твердое решение – начать бескомпромиссную борьбу с матом.

По данным соцопросов, в стране материлось 70 % населения, по данным тех же соцопросов, 80 % негативно относилось к использованию ненормативной лексики. Выходит, хоть и матерились, но осуждали это дело. Чисто советское явление. Не правы те, кто считает, что мат – это бессмысленно, ведь матерящийся человек преследует абсолютно конкретные цели – повышение эмоциональности речи, снятие психологического напряжения, унижение адресата речи, демонстрация агрессии, демонстрация раскованности и независимости, демонстрация принадлежности к «своим»…

Без мата не обходилось и наше литературное ВСЕ – Пушкин, Фет, Ломоносов, Барков, Лермонтов, Есенин…

Матерщина, ненормативная лексика, площадная брань, сквернословие, похабничание, нецензурные выражения, обсценная лексика, срамословие – названия разные, суть одна, это неотъемлемая и органичная часть великого русского языка.

Конечно же, матерились и в армии и на флоте, ведь без мата команда воспринимается как просьба. На флоте ругались особо, умение красиво материться возводилось в ранг искусства, а достигшие в этом совершенства пользовались особым уважением. Тягаться с моряками в части художественного применения мата не могли даже шофера и строители.

Особое дело – загиб. Он предполагал употребление большого количества матерных слов и выражений, которые выстраивались особым образом. Произносился загиб на едином выдохе, а искусством загиба владели единицы. Иметь такого умельца на корабле было предметом особой гордости.

Государство с матом боролось. Существовала даже 158 статья, в соответствии с которой публичное употребление мата расценивалось как мелкое хулиганство и наказывалось административным арестом до пятнадцати суток, однако строгость наказания полностью компенсировалась неприменением статьи, потому как если ее применить, то министр внутренних дел должен был бы засунуть в камеру все взрослое население страны, войти туда сам и закрыть дверь изнутри.

На флоте тоже боролись с матом, но с пониманием, поэтому вся борьба сводилась к череде дежурно-галочных мероприятий. На партактиве флота из раза в раз обсуждались три животрепещущих вопроса – экономия топлива, борьба с пьянством и борьба с матом. Все три вопроса были важны и неразрешимы одновременно, а потому перешли в разряд вечных, философских.

И вот со всем этим вековым наследием, прочно вписавшимся в нашу повседневную жизнь, с которым не могло справиться государство, решил бороться Лемарк Алексеевич Семашко.

Первым делом он составил план мероприятий по искоренению мата и отнес на согласование к зам комдива. Прочитав бумагу, Бурченя тяжелым взглядом придавил Семашко к стулу.

– Лемарк, ты что, охренел?!

Поняв, что поддержки не будет, Семашко решил бороться в одиночку. Дон Кихот, вышедший на борьбу с ветряными мельницами, выглядел менее безнадежно.

Зам трудился над таблицей замещения, самым сложным было найти ключевое слово, которое вбирало бы в себя все нехорошее, что только может быть. Закончив, он прикрепил ее к стенду «Материалы XXVI съезда КПСС». Во-первых, это было самое видное место, а во-вторых, подчеркивало значимость. Один экземпляр зам торжественно вручил боцману.

Таблица замещения представляла собой инструкцию прямого действия.

И так на трех листах. Семашко гордился своим творением, а с боцманом занимался индивидуально.

– Иван Иваныч, голубчик, а теперь то же самое, но по табличке.

С невероятным напряжением на лице, выпучив глаза, как две геморройные шишки, Павлюк пытался складывать незнакомые слова в предложение. Скрип его боцманских мозгов было слышно невооруженным ухом.

– Я возмущен! Эти граждане нетрадиционной ориентации опять все делают не так. Я буду вынужден их наказать.

– Ну вот и здорово, можете ведь, когда захотите. Только в конце для убедительности добавьте – гонобобель!

Услыхав такое непотребство, боцман смутился и покраснел.

– Извините, а чем же это будет лучше, чем… твою мать?

Жизнь боцмана пошла наперекосяк, все валилось из рук, сон стал тревожным, ему везде мерещился гонобобель. Он представлял себе гонобобель ужасным, злобным монстром.

Встретив на причале старого друга, боцмана с соседнего судна, Павлюк жаловался на жизнь:

– Послал же Бог зама, сейчас еще туда-сюда, а в море этого гонобобля сутками терпеть?

– А где в наше время нормального зама возьмешь? Комиссары все повывелись.

– Да уж, на безрыбье и сам раком встанешь.

– И не говори, Иваныч, на бесптичье и жопа соловей.

Время шло, слухи про гонобобель расползлись по всей гидрографии. Сначала подкалывали экипаж, потом Демушкина, дальше – больше, кто-то посоветовал комдиву переименовать судно в «Гонобобель». Разговоры дошли до политотдела спецчастей. Разбираться отправили замначальника политотдела. На судно он прибыл в сопровождении капитана 2 ранга Бурчени, командир встретил их как положено, с уваженьицем, но уяснив цель прихода от гонобобля решительно открестился, оставив зама разбираться с начальством. Проходя по коридору, зам начПО обратил внимание на непотребство приколотое кнопками к стенду «Материалы XXVI съезда КПСС», собственно на этом разбирательство и закончилось. Начались выводы. Зама чихвостили так, что ему самому требовался перевод и он воровато поглядывал на таблицу. Униженный и посрамленный Семашко, получивший первый в жизни выговор, с унылым видом провожал начальство. Вдруг со шлюпочной палубы раздался грозный рык боцмана.

– Куда прешь, гонобобель тебе в дышло!

Зам расправил плечи и гордо зарумянился, гонобобель приживался.

 

Авторитет «Флага Родины»

Штурман, старая ворона, накаркал!

– Давление падает и влажность уменьшается, похоже, хамсин будет.

А хамсин – это вам не фунт изюма: ветер штормовой, температура под пятьдесят, вокруг ничего не видать, все буро-желтое. Судно задраено по химической тревоге, а песок один хрен скрипит на зубах, дышать нечем, кондиционер рассольного типа и работает только при температуре забортной воды меньше двадцати пяти градусов, а здесь гораздо выше тридцати.

Третьи сутки – это уже явный перебор, есть невозможно, спать невозможно, люди, потные и злые, начинают путать время суток, даже штатные шутники-подкольщики впали в уныние.

Права Библия, все имеет начало, и все имеет конец, хамсина это тоже касается. Стих вой ветра, и через заляпанный толстым слоем ржавой пыли иллюминатор начали пробиваться лучи восходящего солнца. Рассветную тишину и благость порвал призывный клич:

– Сильные есть?! Васятка, где ты там чешешься?!!

Опасность миновала, и начальник политотдела экспедиции капитан II ранга Виктор Андреевич Наружный занялся любимым делом – забиванием козла. Он сидел за столом на юте, замешивал фишки и зазывал соперников. К нему спешил его верный оруженосец старший мичман, фельдшер Вася Дворовой по кличке Васька Дуст. Под стук домино судно оживало. Его мыли, мыли снаружи и внутри, потоки бурой жижи стекали за борт, жизнь входила в привычный ритм. НачПО развил бурную деятельность, собрал офицеров и мичманов экспедиции на политзанятия. Из-за приоткрытой двери кают-компании доносилось:

– Маоизм, тире вредное течение, повторяю…

Наружный давал под запись. Вообще кадр он был интересный, бывший борец, накачанный, абсолютно квадратный, на крепких кривых ногах, с постоянно красным лицом. Его смело можно было выставлять на ночь на левый борт вместо ходового огня. С первых дней на судне он пытался дать понять, кто в доме хозяин. И если в отношении корабельных офицеров он вел себя осторожно, даже заигрывая, понимая, что они не его подчиненные и от них полностью зависит его жизнь на судне, то по отношению к офицерам экспедиции он реализовывал право альфа-самца. Он постоянно делал что-то, что напоминало всем о том, что он большой начальник. При проходе Суэцкого канала случился казус, по обыкновению Виктор Андреевич крутился на мостике, мешая всем, и при этом делал все, чтобы лоцман понял, что он человек не рядовой.

Наконец он надоел лоцману, и тот попытался уточнить, кто же это такой.

– Сорри, ху а ю?

Довольный, что на него обратили внимание, ничего не понявший начПО, глупо улыбался.

Лоцман уточнил:

– Ду ю спик инглиш?

Улыбка Наружного стала еще шире, а взгляд непосредственней.

Лоцман обратился к старпому на арабском:

– Забит ауаль, ма газа?

Старпом впал в лингвистический ступор. По-арабски он чирикал довольно бойко, но как объяснить арабу, что такое начПО? Он напряг всю свою фантазию и наконец произнес:

– Ахмар раис.

Погодя неуверенно добавил:

– Кебир.

Лоцман внимательно посмотрел на Наружного и весело подытожил:

– Биззат ахмар!

Да, если бы Малевич знался с Наружным, то непременно написал бы «Красный квадрат».

Экспедиция выдалась на редкость халявная, такое бывает раз в жизни. Весь период – стоянка на якоре в бухте Хорумейра с перерывами на заходы в порт Аден. Всех делов – отвезти утром на катере военных геологов на сколоченную из бревен буровую, а вечером забрать да два раза в неделю отвезти на берег воду и продовольствие топографам. Не жизнь – малина!

По прибытии нужно было съездить в селение Азаф, где квартировала танковая бригада. С учетом того, что работы проходили в их зоне ответственности, необходимо было представиться командованию, а заодно познакомиться с губернатором. Наружный напросился на поездку, высадились на берег, взяли у топографов уазик и двинули в Азаф. Встреча была теплой, оказалось, что командир бригады учился в СССР, а потому было о чем поговорить. Треп стоял долгий, в основном про русских баб. Губернатор все время качал головой, делая вид, что все понимает, а в конце встречи через комбрига довел важную информацию, суть которой сводилась к следующему – делайте что хотите, только коз не трогайте, это самое ценное, что есть у местного населения, и если кто козу сворует или убьет – тому тюрьма.

Расслабленный Наружный наклонился к командиру:

– Он что, хочет сказать, что меня вот это чмо в дырявых шортах и рваных тапках в тюрьму посадит?

– Виктор Андреевич, это вы на судне для них недосягаемы, а на берегу они вас в зиндан забросят, и пикнуть не успеете!

Постепенно у начПО установился рабочий режим, который складывался из следующих мероприятий – проведение политзанятий и контроль политинформаций, сбор дани с береговиков, добыча трофеев и игра в козла. Оказался Наружный мужиком хозяйственным и тащил на судно все, от кораллов и ракушек до черепашьих панцирей. Он забил этим добром все кладовки, начало неприятно попахивать. Боцман с ним в прямую конфронтацию не вступал, но по ночам, ворча и незлобно матерясь, потихоньку выбрасывал начповское добро за борт.

Получили очередную почту. В такой момент, как правило, судно затихает, моряки закрываются в каютах и по многу раз перечитывают письма от родных. Дергать людей в такое время западло. Старпом, сладостно томясь, не торопясь перебирал письма из дома, решая, с какого начать, и в этот момент в дверь затарабанили.

– Кому, б…, неймется?!!!

– Это я, Наружный. Открывай.

Держа в руке письмо, светясь от счастья, в каюту вплыл начПО.

– Виктор Андреевич, с чем поздравить?

– У меня тетя в Одессе умерла, – радостно выпалил Наружный. Видя растерянный вид старпома, он пояснил:

– Померла старая, а меня не забыла, завещала мне запорожец. Только я водить не умею, поможешь?

На следующий день начались занятия. Реквизировав уазик у топографов, Наружный под руководством старпома учился настоящему делу военным образом. Учился он старательно, даже агрессивно. Руль он не крутил, а выкручивал, передачи не переключал, а выламывал. Через неделю интенсивных занятий решили проехать до Азафа. Дорога, надо сказать, была условной – утопающая в пыли грунтовка, на которой и два ишака не разойдутся, обрамленная с двух сторон высоким непроходимым кустарником, пронизанным козьими тропами.

У Наружного получалось, машина двигалась со скоростью сорок километров в час, и он расслабился. На выскочившую козу среагировать не успели, удар, скрип тормозов и тишина. Выскочив из машины, они склонились над козой, та, нервно подергивая задней ногой, похоже, доходила. Наружный приподнял козе голову и шептал:

– Ну что ж ты, миленькая, держись, мы тебя спасем.

Видя неподдельное участие, коза благодарно проблеяла и почила в бозе. НачПО впал в ступор, дело принимало серьезный оборот. Закрыв козе веки, старпом затащил ее в кусты. Ничего не соображающего и что-то бормочущего Наружного он затолкал в уазик и сел за руль. До топографов добрались быстро. Машину отмыли от крови, начПО погрузили на катер.

Васька Дуст долго отпаивал его успокоительным. Валерьянка закончилась, а Наружный, как в бреду, продолжал бормотать:

– Главное – во «Флаг Родины» не попасть.

Каждый флот имел свою газету, на Балтике – «Страж Балтики», на Северном флоте – «На страже Заполярья», на Тихом океане – «Тихоокеанская вахта», на Черноморском флоте издавали «Флаг Родины». На каждом корабле имелась подшивка флотской газеты, для замполита подшивка что для шамана бубен. Если для простого моряка «Флаг Родины» – это программа телепередач или заменитель туалетной бумаги, то для начПО это святцы. Попасть в фельетон на страницах газеты означало конец.

Вот и Виктора Андреевича перспектива попасть в зиндан пугала меньше, чем возможность попасть во «Флаг Родины».

Из ступора начПО постепенно вышел, но был он какой-то вялый, с потухшим глазом. Каждую новую почту он ждал как приговор, садился рядом с кем-нибудь, кто читал свежий номер газеты, и интересовался:

– Ну что, про меня есть что-нибудь?

– Нет, Виктор Андреевич, может, в следующем номере?

Наружный с облегчением вздыхал, сам газету в руки не брал, побаивался. В домино играть бросил, от предложения забить козла его бросало в холодный пот.

 

Барин

Командовал гидрографическим судном капитан III ранга Юрий Михайлович Лукичев. Моряк он был от Бога, болезненно почитал чистоту и порядок, того же требовал и от подчиненных, доводя некоторых до нервного расстройства. Жизнь он знал не по учебникам и был твердо убежден, что народ сволочь и его пороть надо, а матроса куда ни поцелуй, кругом задница. Этими фундаментальными принципами Лукичев и руководствовался в работе с личным составом.

Все бы ничего, да были в его жизни три момента, которые существенно ее усложняли. Во-первых – это его непростой характер, во-вторых – жена, которую он побаивался и постоянно что-то был должен, и в-третьих – политработники и особисты, в необходимости которых он сильно сомневался, а зависимость от них переживал почти физически, как зубную боль или метеоризм, в зависимости от обстоятельств.

Страдал от этого в первую очередь он сам, правда, и окружающим от этих страданий перепадало по полной. Когда он злился, у него начинал нервно дергаться кончик носа, все эту особенность знали и за командирским носом поглядывали. Нейтрализовал Лукичев остроту этой ситуации практически постоянным нахождением в море. Там было проще, жены нет, политотдел и особый отдел присутствуют условно, как неизбежность встречи по возвращении, ну а характер – кому не нравится, милости прошу за борт. Старпомы у него больше одного похода не выдерживали, исключением был старший лейтенант Игорь Суриков, у него был совершенно неконфликтный характер и большой нос, за который он и получил кличку Гиви. Спирту Гиви предпочитал портвейн, поэтому слыл интеллигентом и стоял особняком от коллектива.

В разные курьезные ситуации, связанные с особенностями характера, Лукичев попадал регулярно, а потому и у начальства и у подчиненных выработалась привычка, и за что другого непременно бы наказали, ему сходило с рук. Не обошлось без сюрпризов и в этом походе. Перед самым выходом в море подсадили пассажира – капитана I ранга из политуправления флота. Его нужно было передать на корабль управления в Средиземном море, где он должен был что-то проинспектировать.

Все свое небрежение политорганам Юрий Михайлович выместил на пассажире, подселив его в каюту к старшему механику, который славился неприятным запахом ног, и посадив в кают-компании за стол к радистам, которые постоянно обсуждали вражьи голоса.

Прошла неделя, Лукичев терпел инородное тело из последних сил, притом что тот никуда не лез и вообще никак себя не проявлял. Это уже было на уровне инстинкта.

Наконец получили радио о месте и времени передачи пассажира, командир светился от счастья. Несмотря на шторм, судно полным ходом мчалось в точку рандеву. Корабль управления, переделанный когда-то из лесовоза, лежал в дрейфе, он то вздымался на волнах, оголяя обросшее ракушками и водорослями брюхо, то исчезал между ними. Абсолютно не готовый к такому повороту событий капитан I ранга спросил:

– Может, лучше погоду переждать?

Лукичев не удосужил его ответом, как религиозный фанатик, осуществляющий хадж к Каабе, он вел судно к кораблю управления. Пассажир проявил настойчивость и с надеждой поинтересовался:

– А как старший по званию я могу отменить ваше решение?

У Лукичева начал подергиваться кончик носа. Штурман проворно заскочил в штурманскую рубку и закрыл за собой дверь, рулевой втянул голову в плечи и зажмурился. Непонятно к кому обращаясь, командир свирепо заорал:

– Убрать лишних с мостика!

Пассажир от греха спустился вниз, началась швартовка.

Судно как щепку подбрасывало до верхней палубы корабля управления, а затем обрушивало под его огромный черный борт. Кранцы выли и стонали, разрывая душу. Пассажиру показалось, что именно так должен выглядеть ад.

Обезволенного и уже не сопротивляющегося капитана I ранга вывели на полубак. На корабле управления готовили железную клетку – эвакуатор, ее нужно было умудриться опустить на палубу судна. В такую погоду эта процедура должна была быть ювелирной. Первая попытка не удалась, клетка с грохотом рухнула на палубу судна и сразу взлетела вверх. Понимая, что третьей попытки не будет, боцман крепко взял пассажира за плечи и, когда клетка поравнялась с палубой, со всей силы толкнул в нее тело. Потомственный атеист, дед которого сжег церковь в родной деревне, с криком «Господи спаси!» влетел в клетку, в ту же секунду она унесла его к адресату. Из клетки доносились обрывки гимна Советского Союза, порванного штормовым ветром.

Лукичев удовлетворенно произнес:

– Гляди, вознесся.

Юрий Михайлович любил выражаться красиво.

Позади остались Суэц и Красное море, работали в Аденском заливе, базируясь на Аден и Эль-Мукаллу. В то время в этих местах еще не было пиратов, а слух моряка веселили названия – БабэльМандебский пролив и мыс Гвардафуй, даже не столько сами названия, сколько их географическая близость и внешнее сходство с возникающими от этих названий ассоциациями.

Приближались новогодние праздники. Работали с опережением плана, и удалось выкроить четверо суток, а посему было решено идти к острову Сокотра праздновать Новый Год. У Лукичева было прекрасное настроение, он стоял на мостике в белоснежных шортах и накрахмаленной рубашке с погонами, в руке он держал длинный наборной мундштук, ему хотелось общения.

– Вахтенный, призовите ко мне старпома.

Да, да, именно призовите. Вызвать – это банально, а вот призвать – это как-то сразу настраивает. Суриков не заставил себя ждать:

– Звали, Юрий Михайлович?

Лукичев торжественно прошептал:

– Гиви, я похож на барина?

Сначала старпом растерялся, он не понял, это шутка или всерьез, но, поразмыслив, решил, что в любом случае нужно отвечать положительно. Завязалась непринужденная беседа. Когда ты в море уже не один месяц, то все разговоры рано или поздно сводятся к разговорам о женщинах.

– Гиви, а тебе какие тетки больше нравятся, брюнетки или блондинки?

– Мне нравится, чтоб жопа была, – искренне ответил Суриков.

Не спеша, борясь с отдышкой, на мостик поднялся зам. Он был уже не молод и больше времени уделял своему здоровью, чем работе, был он какой-то весь уютный, домашний и напоминал бутерброд с вареной колбасой. К причудам Лукичева он относился как к некому проявлению природы, ну, в конце концов, нельзя же обижаться на огонь за то, что он жжется. Недавно командир прочел «Семнадцать мгновений весны», и его озаботило, как соотносились должности в НСДАП с должностями в КПСС. Вопросами он доставал зама, как представителя партии:

– Вот погляди, выходит, члены Политбюро – это вроде как рейхсляйтеры, гауляйтер – первый секретарь обкома, крайсляйтер – первый секретарь райкома, ты, наверное, будешь блокляйтер, я просто – партайгеноссе, а вот начПО кто будет?

Даже это не могло вывести зама из равновесия, он был спокоен, как слон после спаривания. Вообще зам был в душе романтик, он писал стихи, таким образом он самовыражался. Стихи он писал на разные темы, например патриотические, о красном знамени:

Или из военного цикла – о партизанах в засаде:

А иногда под настроение он писал лирические:

Стихи его были коротки и полны содержания, зам был уверен, что их поэтические формы и размер сродни японским сэдока. Причастностью к великой японской поэзии он гордился, но хобби свое держал в секрете и стихов никому не показывал.

Зам обратился к командиру:

– Юрий Михайлович, послезавтра Новый год, надо бы продумать организацию.

– Да, пьянка неизбежна, и мы обязаны ее возглавить.

прошло бегущей строкой в мозгу замполита.

Наступило утро тридцать первого декабря. Судно стояло на якоре у северного побережья Сокотры, погода была чудная, экипаж отдыхал. Кто купался, кто ловил рыбу, кто резался в шеш-беш, а несколько человек отправились на катере ловить лангустов.

Лукичев вместе с завпродом вносил последнюю правку в праздничное меню:

– В оливье вместо мяса покрошите лангустов. Что у нас с шампанским?

– Брагу из ананасов закрепили шилом, вдова Клико обзавидуется!

С чувством исполненного долга командир решил выйти на ют пообщаться с народом. Каждый раз, проходя по коридору мимо стенда «Члены Политбюро ЦК КПСС», он переживал ментальное изнасилование, восковые лица кремлевских старцев напоминали ему состояние сомати у тибетских йогов. Но даже это не могло испортить ему праздничного настроения.

На юте под восхищенные возгласы штурман тащил какую-то огромную рыбу, ему активно помогали гидрологи. Наконец она показалась на поверхности, боцман отработанным движением подцепил ее остро заточенным крюком отпорника. Рыба грохнулась на палубу, это была мероу килограмм на сорок. Лукичев склонился над рыбой, та совершала хватательные движения зубастой пастью и с ненавистью сверлила его выпученным глазом. Он с любопытством естествоиспытателя разглядывал рыбину. Командир философствовал – «Вот лежишь ты такая грозная, зубами щелкаешь, а вечером будешь у меня на тарелке в виде красиво зажаренного кусочка. Ничего не поделаешь, так уж жизнь устроена, придет время, и меня на крюк наденут».

Размышления прервал зам:

– Юрий Михайлович, пока время есть, выдели пару человек обновить стенд с Политбюро.

У Лукичева дернулся нос. Прям как в «Штирлице» – пьянящий воздух свободы сыграл с профессором злую шутку. Рев пронесся над Индийским океаном:

– Да пошел ты на… со всеми своими старыми обезьянами из Политбюро!!!

Солнце заволокло тучами, волны остановили свой бег, чайки замерли и замолкли, народ окаменел. Грозно сверкнув очами, Лукичев удалился в свою каюту. Минут через пять он призвал старпома. Когда тот пришел, он невинно обратился к нему с вопросом:

– Гиви, а что за шум был на юте?

– Да ничего особенного, вы, Юрий Михайлович, послали куда подальше всех членов Политбюро.

– Что, действительно всех?

– Всех, и еще назвали их старыми обезьянами.

– И что, громко?

– Как обычно, но вы не переживайте, никто ничего не слышал.

Вечером перед праздничным ужином, под елкой, сделанной из пальмовых листьев, командир как ни в чем не бывало зачитывал поздравление экипажу, заранее написанное замом. Праздник удался, по-другому и быть не могло, ведь Новый год – это морской праздник, потому как моряка, как и Деда Мороза, год ждут, а потом год вспоминают.

 

Две судьбы

Порт Бомбей – махина, впечатляет! Гидрографическое судно, словно соринка, затерялось у нескончаемых причалов среди огромных контейнеровозов, танкеров и сухогрузов, портовые краны, железнодорожные составы, мудреные устройства и механизмы сутки напролет бухали, стонали, лязгали, гудели и стучали, создавая незабываемую портовую симфонию. На якорной стоянке яблоку негде упасть, здесь флаги со всего мира коротают время в ожидании своей очереди, недаром говорят, что Бомбей – морские ворота Индии. Чувствовалась здесь какая-то скрытая силища!

Последний заход перед возвращением домой – дело ответственное, даже, можно сказать, наиважнейшее, ведь дома моряка ждут не просто так, а с подарками, и чтобы заработанное нелегким трудом за пять месяцев экспедиционного похода не превратилось в банальные боновые книжки, которые имеют свойство быстро профукиваться, нужно было поработать и головой, и ногами. Бомбейские рынки в этом отношении были просто Клондайком. Это был еще тот, не переименованный Бомбей, место, где удивительным образом органично уживались нищета и роскошь. Выходя из порта, ты попадал в сказочный калейдоскоп. Складывалось впечатление, что правил дорожного движения не существует. Бесконечно бибикающие автобусы и таксисты, снующие туда-сюда рикши, перегораживающие движение коровы, дорогущий лимузин, надрывающий пупок клаксоном и не могущий обогнать сгорбленного старика, гордо толкающего перед собой тележку с фруктами, – это был город-сказка!

На борту, кроме вахты, никого, разделившись по интересам, команда и экспедиция топтали город. К возможностям захода люди относились по-разному, это формировалось статусом, финансовыми возможностями и обязательствами перед ожидающими на берегу. Их можно было условно поделить на три группы.

Первые – это те, кто относился к заходу в иностранный порт исключительно как к отдыху, жизнь в стране победившего социализма давала возможность не париться по поводу завтрашнего дня и спокойно жить, не делая накоплений. Таких было немного, и состояли они из любителей выпить, холостяков и других индивидуумов, не имевших тесных социально-экономических связей с берегом. Эти перемещались исключительно на рикшах и не вылезали из района Колаба, по очереди посещая бар Comon и тошниловку Leopold. Все было дешево, и гуляли они по тамошним меркам с размахом. Местные наших знали и побаивались, когда на третий день шумная группа отдыхающих возвращалась на судно через находившийся в Колабе птичий рынок, заунывная музыка укротителей змей становилась веселей и начинала напоминать «Калинку-малинку», а дряхлые кобры от греха подальше переставали шипеть и трясли головами в уважительных поклонах.

Вторых можно было обозначить как романтиков, в основном это были молодые офицеры. Стайкой встревоженных мальков они метались по огромному городу, фотографируясь на фоне достопримечательностей. А здесь было что посмотреть, и знаменитая арка «Ворота Индии», и вокзал Виктория, и музей принца Уэльского, и фонтан «Флора», и висячий сад в районе Малабар-Хилл, и один из символов Бомбея – мечеть Хаджи Али, и много, много чего еще.

Третьи были добытчики, их было большинство. Как легавые в поисках дичи, рыскали они по базарам и лавкам. У этих были два основных рабочих места – почти цивилизованный рынок Кроуфорд и знаменитый Чор-базар, именуемый также Воровским рынком. За копейки скупали они то, что можно продать задорого в Севастополе. Мели все, от чая и посуды до лекарств, особой популярностью пользовалась «Пол-пала» для чистки почек и «Лив-52», оздоравливающий печень. Наиболее продвинутые скупали драгоценные и полудрагоценные камни. Изумруды, рубины, сапфиры грели добытчикам душу, ну а гранаты брали нитками по десять метров.

Каждый вечер после трудов праведных, объединенные общим делом, все собирались на набережной. Собирались для того, чтобы ловить попугаев. Вдоль набережной росли пальмы, а на пальмах висели внушительных размеров грозди с мелкими желтыми плодами, которыми и ужинали попугаи. Это были довольно крупные зеленые птицы с крепким красным клювом и длинным желтым хвостом. По научному они назывались «индийский кольчатый попугай», или «ожереловый попугай Крамера», это из-за того, что у самцов вокруг шеи проходит узкое черное кольцо. Поймать такого попугая было делом непростым, но недаром говаривал великий русский флотоводец Федор Федорович Ушаков, оценивая матросскую выучку и сметку: «Нет преград для русского матроса!» Местные жители наблюдали за отловом с одобрением, потому как птицы, сбиваясь в многотысячные стаи, уничтожали урожай и загаживали все, над чем пролетали. Привезти домой такую диковину было престижно. Вот только говорить они не умели, способность имитировать речь у этих попугаев развита слабо, но голос у них был громкий, противный, похожий на визг. Дома такую птицу долго никто не держал, полюбуются на невидаль недельку, да и подарят кому-нибудь. Мечтой было завести настоящего говорящего попугая, не мелкого волнистого попугайчика, невнятно щебечущего «Кеша хороший», а здорового, с хищным клювом, требовательно орущего: «Пиастры!»

Повезло в последний день стоянки. Практически на самом выходе с Чор-базара Володя Бакунин заметил старика с птенцами в клетке. Это были птенцы жако – самые талантливые попугаи в мире. Как и полагается настоящим талантам, выглядели они скромненько – абсолютно серые птицы с небольшим красным хвостом и крупным черным клювом. Володя решил для себя, что без попугая на судно не вернется. Попытка начать торг успехом не увенчалась. Старик ни черта не понимал ни по-русски, ни по-английски, ну а Бакунин по понятным причинам не был силен в хинди. Старик представлял из себя типичного жителя небогатого бомбейского района. На голове побитый молью тюрбан, длинная рубашка – курта, когда-то бывшая белой, и дхоти, обмотанная вокруг тощей задницы. На растресканных ногах с нестриженными ногтями угадывались остатки шлепанцев. Вова судорожно соображал – рупии закончились еще вчера, в сумке лежали остатки обменного фонда – бутылка водки и два флакона с тройным одеколоном. Он вытащил из сумки бутылку водки и решительно сунул под нос индусу. Уверенный в успехе Володя диктовал условия:

– Только смотри, чтоб самец был!

Старик протестующе замахал руками. Вова настаивал:

– Ты че, советскому офицеру не доверяешь? Посмотри, «Столичная», сорок градусов, никакого обмана. Ты на нее здесь целую птицеферму выменяешь.

То ли Шива с Индрой и Ганешей ему не позволяли, то ли больной был, но старик оставался непреклонным. Бакунин растерялся и уже так, на всякий случай, для очистки совести вытащил из сумки флакон одеколона.

– Слышь, ты, брахман недоделанный, давай меняться, а то карму себе попортишь.

Старик не спеша открутил крышку и вдохнул. Морщины на лице медленно разгладились, он блаженствовал. Так же не спеша он вытащил из клетки попугая и протянул Володе. Тот, до конца не веря в успех, быстро протянул второй флакон и получил второго попугая. Не дожидаясь, когда индус освободится от чар тройного одеколона, Бакунин сунул птиц в сумку и припустил на судно. Зная, что командир безуспешно искал себе говорящего попугая, Володя решил подарить одну птичку ему. Командир такого подарка не ожидал, растрогался и накрыл по этому поводу стол. Крепко врезав, они все-таки решили уточнить, каков у попугаев пол. Вопрос был не праздным, от этого зависел успех дальнейшего обучения. Повертев птиц и так и эдак, ни командир, ни Бакунин определиться не смогли. Командир решил привлечь к процедуре доктора. По судовой трансляции прогремело – «Доктору срочно прибыть в каюту командира!». Доктор спросонья накинул на плечо брезентовую сумку с красным крестом в белом круге, напялил очки и, поминая командира тихим недобрым словом, поднялся в его каюту.

– Вызывали, товарищ командир?

– Вызывали, вызывали. Консультация твоя нужна, ты ведь анатомию изучал?

У доктора отлегло, и он с гордостью заявил:

– У меня по анатомии была твердая пятерка!

– Ну вот и здорово. На-ка выпей с нами, заодно и память освежишь.

Командир протянул доктору полстакана водки. Доктор махнул не раздумывая, с шумом выдохнул, положил в рот дольку лимона и прикрыл глаза. Бакунин с завистью и уважением наблюдал за эскулапом, может же, паразит, удовольствие от жизни получать. Через минуту доктор глаза открыл и по-деловому строго спросил:

– Кого осматривать будем?

– А вот этих двух попугаев. Нужно определить, самцы это или самки.

Доктор понял, что выпитое придется отрабатывать, и на всякий случай уточнил:

– А кто нужен?

Вова Бакунин совершил непростительную ошибку.

– Самцы, конечно, предпочтительней.

Доктор тут же решил для себя, что обе птички непременно окажутся самцами, но для убедительности нужно было обосновать. Сделать это совсем не просто, дело в том, что половой диморфизм в виде еле заметного различия формы головы присутствует только у взрослых птиц и не всякий специалист-орнитолог сможет четко определить, кто есть кто. Доктор начал издалека:

– Несомненно у самки должны быть шире тазовые кости…

Командир его перебил:

– Слышь, пилюлькин, ты мне еще расскажи, что у самки грудь должна выпирать, а у самца между лапок должны висеть яйца!

Поняв, что просто так от него не отстанут, доктор начал импровизировать. Он бесцеремонно схватил бешено орущих птиц и развернул их кверху задницами. Не обращая внимания на царапание, укусы и вопли, он сосредоточено рассматривал область клоаки то у одного, то у второго попугая, надеясь найти хоть намек на половые признаки. Поняв, что потерпел полное фиаско, доктор уверенно доложил:

– Оба самцы, можете давать клички.

Володя и командир взяли птиц на руки, безуспешно пытаясь их успокоить. Бакунинский попугай, видимо, от пережитого, обильно нагадил, ему тут же дали прозвище Насрула. Командирского назвали уважительно – Борисыч, привязав к имени хозяина.

Боцман смастерил две просторные клетки, и попугаев разлучили. Один жил в командирской каюте, другой в каюте с офицерами экспедиции. Во время перехода птицы окрепли и даже пытались повторять незнакомые звуки и слова. Ошвартовавшись в Севастополе, на время проверки таможней и санитарной службой попугаев от греха подальше закрыли в цепном ящике. Что они там пережили, одному Богу известно, но, изъятые из цепного ящика, они выглядели повзрослевшими, в глазах какая-то безысходная агрессивность, теперь их было не запугать даже севастопольской милицией.

Борисыча бережно перевезли домой на улицу Гоголя, где он и был принят с распростертыми объятиями. С Насрулой было сложнее, Володя Бакунин снимал квартиру вместе с двумя друзьями. Что делать приличному попугаю в обществе трех офицеров-гидрографов? Просто беда, или научат нехорошему, или сожрут, поэтому Володя отвез его в Ленинград к родителям.

Поселился Насрула в просторной квартире на Петроградской стороне. Родители у Бакунина были с возможностями, отец – крупный чин в КГБ, мать в торговле, и Насруле наняли репетитора. Расслабляться ему не давали, воспитывали в строгости, учении и содержали в достатке. Попугай оказался способным и радовал успехами, но были два нюансика – как бы оправдывая кличку Насрула, он гадил не по-птичьи много и периодически не к месту произносил неприличную фразу из прошлой корабельной жизни, от которой его не смогли отучить.

Шли годы, Насрула превратился во взрослую птицу. Занятия с репетитором не прошли напрасно, он не просто произносил слова и фразы, а копировал голоса и интонации, и произносил их к месту, как будто понимая смысл сказанного. Первое время, когда попугай трещал, как телефон, хозяева кидались к трубке, с годами это прошло. Клетка у Насрулы не запиралась, и залазил он в нее только поспать. Попугай важно расхаживал по квартире, как бы заложив крылья за спину, и, прозвенев несколько раз телефоном, продолжал голосом хозяина: «Добро, добро, выезжаю. Без меня не допрашивать». Или голосом хозяйки, по-женски суетливо: «Машенька, все достала, как договаривались. Можешь подъезжать». За долгие годы Насрула накопил такой объем информации, за которым уже только вышка.

Борисыч жил в любви и ласке, никто с ним по-серьезному не занимался, и если он чего и говорил, то было это нечасто и не в тему. Его любимым местом была кухня, хозяйка возилась у плиты, а попугай сидел с печальным видом на подоконнике и смотрел в окно, видимо, старая акация напоминала ему пальму. Он с интересом копировал все звуки за окном, то он чирикал воробьем, то скрипел, как ржавый бельевой ролик. Хозяйка с сочувствием смотрела на Борисыча, скучает, наверное, бедненький по родному дому.

– Ну что поделаешь, попонька, у нас говорят, где родился, там сгодился.

Попугай, конечно, ни хрена не понимал, но слушал внимательно и своими куриными мозгами заботу о себе ощущал. Оживлялся он и даже радовался по-птичьи только когда прилетала белая в крапинку голубка. Она ходила по подоконнику вдоль окна и курлыкала. Борисыч преображался, он пушил перья, шумно топтался, гордо крутил своим красным хвостом и томно по-голубиному курлыкал в ответ. Это была любовь, и длилась она годами. Но однажды голубка не прилетела и не прилетала больше никогда. Борисыч переживал страшно и от полной безнадеги повыщипывал из себя перья отовсюду, где мог достать клювом. Видок у него был еще тот. Представьте себе отдающего синевой цыпленка по рубль двадцать с серым хохолком на голове и красным пером в заднице. Пострадав сердечным недугом еще с полгодика, он тихонько почил в бозе. Похоронили Борисыча во дворе под старой акацией, а ночью циничный дворовый кот Васька, раскопав могилку, ускорил процесс реинкарнации.

О том, как помер Насрула, ничего не известно, скорее всего, был расстрелян как неконтролируемый секретоноситель.

Такие разные судьбы, а конец один!

 

Карьерист

Помощник командира океанографического судна капитан-лейтенант Яша Абакумов страдал, страдал невыносимо. Был он человеком амбициозным, и карьера для него была делом далеко не последним. Вообще здоровые амбиции для молодого офицера – это неплохо, но в абакумовском случае они явно превышали санитарные нормы. Нельзя сказать, что Яша был вредным, но и полезным его назвать нельзя было даже с натяжкой, в общем, как бабочка махаон – пользы никакой, но и вреда нет. Абакумов рвался командовать, но опытный командир судна держал его подальше от мостика. И решил Яша излить душу заму.

– Товарищ капитан III ранга, разрешите?

Зам, немолодой человек, мастер спорта по вольной борьбе, жизнь знал и цену людям тоже, с личным составом, если кто с первого раза не понимал, вопрос решал радикально – ударом в репу. Его уважали и к нему прислушивались, но был у него один больной вопрос – до ухода на пенсию женить дочку, а она и лицом и фигурой пошла в отца, так что вопрос был непростой, а жениха он хотел непременно офицера, вот и досиживал, может, кого и уговорит.

– Ну, заходи, прохиндей, присаживайся. Что у тебя?

Абакумова зам откровенно недолюбливал и чувств своих не скрывал. К тому же будущим зятем его не видел, а потому драл его при каждом удобном случае. Яша такого приема не ожидал, ведь хотел же по душам, растерялся и, забыв напрочь заранее заготовленную речь, невнятно мямлил:

– Я вот тут это, а он зажимает, вы не могли бы?

– Ты чего мне мозг местоименишь?! В командиры хочешь?! Так служи как надо, инициативу проявляй!

Судно возвращалось после работ на Херсонесской мерной линии, рабочие таблицы штурмана заполнены, графики соответствия оборотов скорости построены, радиусы циркуляции на различных ходах посчитаны, базовый специалист в каюте штурмана жизни радуется. Белоснежный красавец заходил в Севастопольскую бухту, солнце медленно садилось, безветрие полное, сомлевшие к вечеру чайки лениво отгребали в сторону от форштевня. Командир курил на крыле ходового мостика, настроение было испорчено, оперативный дежурный с какого-то перепуга приказал швартоваться на Угольной стенке, а оттуда добираться до дома просто беда. Сзади появился помощник, внявший замовым напутствиям, он бодро обратился к командиру:

– Товарищ командир, разрешите швартоваться мне!

Сначала командир хотел послать его куда подальше, но, трезво оценив обстановку – погода люкс, причал пустой, в бухте никаких помех, – справедливо решил, что в такой ситуации справится даже глухонемой парализованный идиот.

– Ну что ж, давайте, я вмешиваться не буду, вся ответственность на вас.

И для пущей важности скомандовал:

– Штурман, запиши в судовой журнал, что в управление судном вступил помощник.

Яша летал по мостику орлом, раздавая команды налево и направо, понимал – это его шанс.

– По местам стоять, на якорь и швартовы становиться!

Он в уме уже продумал все нюансы предстоящей швартовки и теперь претворял их в жизнь. Судно поравнялось с причалом.

– Лево на борт! Стоп левая!

Нос медленно покатился влево, корма нацеливалась на причал.

– Правый якорь к отдаче приготовить!

Абакумов чувствовал себя хозяином, у него все получалось. «Ну что, думали, Абакумов вам хухры-мухры? Вот теперь и посмотрим!» Корма смотрела прямо на место швартовки.

– Руль прямо! Обе назад малый!

Судно выровнялось и, медленно разгоняясь, пошло назад.

– Отдать правый якорь!

Якорь вывалился из клюза, шумно затарахтела якорь-цепь. Начали поступать доклады:

– ГКП, бак на клюзе две смычки!

– ГКП, ют до причала семьдесят метров!

Яша задумал ошвартовать судно не просто так, а красиво. Он решил лихо остановить корму у самого причала, задержав якорь-цепь и переведя телеграф на «полный вперед».

– ГКП, ют до причала двадцать пять метров! Рекомендую отработать вперед.

Старый опытный боцман дело знал, и помощнику к нему бы прислушаться, но подвел Абакумова его скверный характер.

– Боцман, мне от вас нужен только четкий доклад, а не ваши мысли!

Решив, что время пришло, Яша запросил ют:

– Сколько метров до стенки?

Последовал четкий доклад несправедливо обиженного боцмана:

– Море кончилось!

Подсвеченная закатным солнцем, розовая чайка мирно дремала на кнехте. Командир вмешаться не успел. Раздался страшный грохот, судно тряхнуло, словно ударной волной, красивая «крейсерская» корма ушла вовнутрь. Перепуганная чайка, впопыхах взлетев, непроизвольно опорожнилась и во все свое чаячье горло проклинала военно-морской флот. Увесистый кусок причала с шумом рухнул в море, а вместе с ним и карьера помощника.

 

Так начинаются войны

Закончив работу на гидрологическом полигоне, судно болталось в дрейфе рядом с буйковой станцией. Длинная пологая океанская зыбь нежно убаюкивала. Океан, как тяжелоатлет, с шумным вздохом поднимал судно на волне и с выдохом облегчения аккуратно опускал. Такая щадящая погода в Индийском океане бывает редко. Посмотришь вокруг – одна вода, а все равно красиво, завораживает. Это состояние незаслуженного счастья длилось уже неделю.

Народ расслабился, отдремав на вахте, он предавался разврату – домино, шеш-беш и рыбалка. Гирлянда сверкающих приборов, висящая под буем, привлекала хищную рыбу. Королевская макрель, каранкс, тунец и кальмары каждый день были на столе и усилиями многоопытного кока не надоедали. Идиллию разрушил противолодочный самолет ВМС США «Орион».

Он появился неожиданно, как будто из ниоткуда. Натужно ревя четырьмя турбовинтовыми двигателями по четыре с половиной тысячи лошадиных сил каждый, «Орион» пролетел низко, почти на уровне мачт, совсем рядом с бортом. Из фюзеляжа у него торчал напоминающий внушительных размеров фаллос магнитометр, видимо, символизирующий высокую потенцию американских ВМС.

Первыми на воздушную атаку отреагировали работники камбуза. Угрожающе потряхивая чумичкой, на шкафут вылетела Кузьминична.

– Чтоб ты сказился, ирод проклятый, чтоб у тебя зенки повылезли! Чуть не родила на старость лет.

И смачно плюнула вслед самолету. После второго захода судно взорвалось нецензурной бранью. Так продолжалось изо дня в день. По всей видимости, тупые американские адмиралы решили, раз есть корабль и буй с аппаратурой, то непременно должна быть и подводная лодка, и делом чести стало ее обнаружить.

Летал, сволочь, как по расписанию, в аккурат во время послеобеденного отдыха, лишая советских моряков высшего вида поощрения – послеобеденного сна. Ситуацию усугублял начальник гидрологической партии Хаддиула Гареевич Хабибулин. Из письма жены он узнал, что его сын получил паспорт и записал национальность по матери – украинец. Мрачной тенью он бродил по судну и приставал ко всем подряд:

– Ну посмотри, разве такое возможно? Алексей Хаддиулович Хабибулин – украинец!

Он настолько обезумел в своем горе, что пропустил политинформацию. Зам отчитывал его как школьника, Гареевич пытался сопротивляться:

– Что вы себе позволяете? Я начальник гидрологической партии!

– Политинформация – мероприятие обязательное даже для начальников, и запомни, Хабибулин, партия у нас одна – Коммунистическая! Тут непонятно, что с этим американцем делать, а еще ты со своим украинцем лезешь, никакой сознательности.

Обстановка накалялась, и командир решил провести совещание. Комсостав собрался в его каюте, решали, что можно предпринять, учитывая сложную международную обстановку. Первым слово взял зам.

– Для сплочения экипажа на борьбу с американским агрессором считаю необходимым выпустить боевой листок.

Командир благосклонно кивнул.

– Не возражаю, только от этого он летать не перестанет.

В разговор вступил стармех, он мечтательно произнес:

– Эх, была бы у меня пушка, я б в супостата говном стрельнул.

Старпом предложил написать на сигнальной палубе большими белыми буквами «ЗДЕСЬ НЕТ ПОДВОДНОЙ ЛОДКИ», но его предложение принято не было. Встал штурман:

– Товарищ командир, а давайте пуганем его сигнальными ракетами.

– Да брось ты, ими только ворон пугать.

– Нам перед выходом выдали какие-то новые ракеты, мы ими еще не пользовались, но можно попробовать.

– А ну неси, посмотрим, что за новшество.

Штурман метнулся в кладовку и выложил на стол перед командиром здоровую дуру, похожую на кукурузину-переростка, завернутую в промасленную бумагу. После изучения инструкции стало ясно, что это свето-шумовая ракета и, чтобы выстрелить, необходимо сделать по прилагаемым чертежам специальное устройство под названием «стакан», иначе руки оторвет к чертовой матери.

Механики засучили рукава, к вечеру «стаканы» были готовы, они представляли из себя металлические цилиндры с продольной прорезью, заваренным дном и дыркой для веревки, мудрено именуемой в инструкции пусковым линем. «Стаканы» приварили на крыльях мостика под углом 45° к палубе, штурман с транспортиром в руках руководил работами. На мостик поднялся командир, оценил работу и предложил испытать ракету. Штурман предупредил:

– У нас их всего две, может, не надо?

– Надо, должны же мы увидеть, что это за зверь. Давай, штурман, не дрейфь.

Ракету аккуратно опустили в «стакан», из него свисала веревка. Наступила пауза, желания дернуть за веревку ни у кого не возникало, было боязно.

– Штурман, давай, твое хозяйство, тебе и карты в руки.

На всякий случай командир с замом и механиком спрятались за переборкой. Штурман отчаянно дернул за шнурок. Секунд через десять метрах в ста пятидесяти от судна образовалось белое облако и раздался закладывающий уши грохот.

– Ну вот, то, что доктор прописал. Завтра встретим гада прямой наводкой.

Зам поинтересовался:

– Кто завтра стрелять будет? Дело-то нешуточное.

– А вот штурман и будет, у него уже опыт есть.

Зам завелся:

– Я категорически возражаю, он беспартийный, и вообще…

– Слушай, отстань ты от человека, относись к нему как к полезному ископаемому. Оно при любых режимах полезно.

Утром в центральном коридоре висел боевой листок с броским названием – «Перекуем мечом, чтоб не орало!». Зам был почитателем таланта Ильфа и Петрова.

Все только и говорили о готовящемся событии. Настроение было торжественно-приподнятое, даже стармех с утра щеголял в белоснежной рубашке. Впервые прилета «Ориона» ждали с радостью, причем с какой-то агрессивной.

После обеда все свободные от вахт собрались на верхней палубе, комсостав на ходовом мостике готовился к отражению агрессора. Штурман нервно курил на крыле мостика, его поедало чувство ответственности – «А вдруг осечка? А если промахнусь? И на хрена я за это взялся?»

Неожиданно раздался крик сигнальщика:

– Летит, мать его!..

На горизонте показалась точка, штурман судорожно зажал в кулаке пусковой линь. Зам шепотом, чтобы не спугнуть, давал советы:

– Не спеши. Подпускай поближе. Про упреждение не забудь.

Штурман никого не слушал, он прищурил правый глаз, прицелился и замер, став с ракетой одним целым. Наконец, когда слабонервные разочарованно начали говорить, что уже поздно, а на самолете можно было различить заклепки, штурман дернул за веревку. За его спиной плечом к плечу стояли командир, зам и старпом. Все произошло как на первом пуске, сначала прямо перед самолетом, ослепив пилотов, появилось белое облако, а затем громыхнуло. Самолет свалился на правое крыло, казалось, сейчас он рухнет в воду. Над судном разлилось дружное, раскатистое ура. То ли американцы были асами, то ли от страха, но они каким-то чудом вывернулись и на полной скорости исчезли за горизонтом. На ходовом мостике все находились в состоянии оцепенения. Неожиданно в гробовой тишине штурман громко пукнул. Растерянно озираясь он произнес:

– Извините, товарищи, сорвалось.

– Ничего, штурман, не переживай, представляешь, что сейчас у них в кабине творится!

Команда праздновала победу, и только мудрый зам всеобщего ликования не разделял, он скреб пятерней взмокшую лысину, ему вдруг подумалось – а ведь так начинаются войны.

 

Контакт

Судно вернулось из экспедиции в Индийский океан, поход был тяжелым, с большим трудом удалось выполнить экспедиционный план. И сейчас, когда ты в Севастополе, у родной Каменной стенки, и судно слегка покачивается на волнах от проходящих мимо судов, вспоминается только хорошее, а хорошего если чего и было, так это заход на Сейшельские острова в порт Виктория.

Началась милая сердцу суета, команду выгоняли в отпуск. На судне оставляли ровно столько народа, чтобы обеспечивалась дежурно-вахтенная служба.

Штурман Володя Смагин сидел в каюте за рабочим столом и писал рапорт на отпуск. В мыслях он живописал, как будет травить девчонкам в родном Саратове про Сейшелы, про коко де мер, про креолок… Сладостные воспоминания накрыли его с головой, и он даже зажмурился от удовольствия.

Звонок дежурного вернул его к жизни.

– Володя, тебя срочно вызывает замкомдива.

– А чего от меня нужно, он не сказал?

– А Бог его знает, возьми на всякий случай конспект первоисточников.

Засунув под мышку конспект, Смагин, не ощущавший никакой тревоги, в хорошем настроении двинул в штаб дивизиона.

– Товарищ капитан II ранга, лейтенант Смагин по вашему приказанию прибыл!

Капитан II ранга Бурченя с любопытством, как бы оценивая, оглядел лейтенанта.

– Ну-ну, присаживайся, половой гигант.

Володя ничего не понял, но на всякий случай протянут конспект первоисточников.

– Иван Лукашевич, вы взгляните, у меня тут полный порядок, а названия цветными фломастерами сделаны.

– Засунь свои конспекты вместе с фломастерами себе в зад и слушай сюда! В особом отделе имеется информация про твои художества на Сейшелах. Давай колись, что ты там вытворял.

В ответ Смагин мямлил что-то невнятное, но общий смысл, как ему казалось, говорил о его невиновности.

– В общем, так, салага, у особистов есть информация о зафиксированном индивидуальном несанкционированном контакте между тобой и местным жителем женского пола. Мало того, что ты ее того-этого, ты еще бдительность потерял, и, возможно, была утечка секретной информации. А если она подосланный агент?!

– Иван Лукашевич, это наговор! Во-первых, я иностранными языками не владею, а во-вторых, я и секретов-то никаких не знаю.

– Меня слушай, Трындычиха! Чтоб завтра утром у меня на столе лежала подробная объяснительная, из которой даже тупому ежу было понятно, что ты, балбес и потаскун, Родину любишь беззаветно, а потому ничего выдать не мог. А дальше я тебя, паразита, на поруки возьму, глядишь, и обойдется.

Володя брел на судно в глубоком нокдауне, мыслей не было, в голове просто шумело. Добравшись до каюты, он начал обзванивать друзей, расстегнутый галстук повис на заколке дохлой селедкой. Вскорости собрался «совет в Филях». Предложения лились широким спектром – от «все отрицай, хрен чего докажут» до «повинись, может, и простят». Был еще один выход – пойти на сотрудничество с особистами, но об этом даже думать не хотелось. Сколько было застуканных таможней, громко вляпавшихся за границей, попавшихся на воровстве, и ничего ходят за границу как ни в чем не бывало. Вот только все, и друзья, и начальники, ситуацию понимали и выводы делали правильные.

Смагин быстро понял, что все это хрень собачья и нужно садиться писать, вся надежда была на то, что Бурченя не бросит, выручит.

Положив перед собой чистый лист бумаги, Володя начал восстанавливать события тех дней.

* * *

На рейд порта Виктория пришли рано утром и встали на якорь. Трое суток было отдано на пополнение запасов и отдых экипажа. Здесь все было красиво и гармонично – погода, животный и растительный мир, лазурные воды, окаймляющие острова, добрые улыбчивые местные жители, даже камни, торчащие из воды, выглядели счастливыми. Если есть рай на земле, то это здесь, недаром Сейшелы слыли излюбленным местом отдыха миллионеров со всего света.

На второй день стоянки Смагин записался в увольнение. Утром после завтрака, как и положено, в составе тройки он на катере добрался до берега. До обеда они успели осмотреть почти все достопримечательности острова Маэ, побывали в пальмовой роще, где растут знаменитые кокосовые орехи коко де мер, покормили в парке гигантских черепах. Разумеется, как и было принято, все фотографировали. Фотоаппарат ФЭД-2 в ярко-коричневом чехле треском затвора пугал прохожих. Больше всего снимков было сделано у витрины продовольственного магазина, внимание приковывала головка сыра, у которой вместо привычной желтой восковой корки была засохшая черная икра. Городок был усеян креольскими ресторанами, и вопрос, где бы выпить пивка, не стоял. Расположились на ажурной террасе небольшого ресторанчика, вкусное неразбавленное пиво, чистые до скрипа бокалы, халдей в белоснежной рубашке, застывший в позе «чего угодно», освежающий морской бриз, Господи, до чего же жить-то хочется.

Остров Маэ славился своими пляжами, их было около сотни, и посещение пляжа было в обязательной программе. Для купания выбрали небольшую лагуну, обрамленную пальмами и огромными валунами, как будто выросшими из песка. Казалось, что на острове больше никого нет, создавалось впечатление полной приватности. Поспорили, кто дальше заплывет. Володя обернулся и помахал рукой сильно отставшим коллегам. Видимо, вспомнив об акулах, которых немало в этих водах, они дружно повернули к берегу. Неожиданно Володя заметил в крохотной лагуне по соседству девушку, лежащую в тени нависшей над песком пальмы. Мозг еще не сформулировал желание, а руки уже усиленно гребли в ее сторону. Запыхавшись, он вышел на берег, ноги утопали в мелком белоснежном песке. Девушка приподнялась на локтях и приветливо улыбнулась, она загорала без лифчика, для советского человека это был шок. Смагин присел рядом, его руки предательски дрожали. На ломаном русско-английском он попытался завязать разговор, девушка что-то отвечала на креольском наречии. Хотя слова были ни к чему, стремительно набухающее содержимое его плавок выдавало его намерения с головой. Странный диалог довольно быстро перерос во взаимные ласки, и плоды многомесячного воздержания Ниагарой обрушились на юную креолку.

* * *

Володя взял ручку и пододвинул лист бумаги. В верхнем правом углу красивым штурманским почерком он вывел: «Заместителю командира отдельного дивизиона океанографических исследовательских судов Черноморского флота, капитану II ранга Бурчене И. Л.», – ниже посередине листа вывел заглавными буквами: «ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА». Немного подумав, решил начать с эпиграфа – «Кто из вас без греха, пусть первым бросит камень», далее он подробно, как и говорил замкомдива, на пяти листах изложил свое видение инцидента. Поставив дату и подпись, он с облегчением вздохнул.

Утром следующего дня Смагин нерешительно топтался у двери кабинета замкомдива, наконец, решившись, он постучал.

– Разрешите, товарищ капитан II ранга?

– Проходи, садись. Давай уже, что ты там начирикал.

Бурченя начал изучать объяснительную и с удивлением тыкнул пальцем в первый лист.

– А это еще что?

– Эпиграф.

– На кой хрен он нужен? Ну уж если написал, то положено указать автора, например, Ленин, или там Брежнев, на худой конец. Откуда фраза?

Смагин застыл в ступоре. Бурченя протянул ему лист.

– Подпиши, чтоб все было как положено.

Володя взял ручку и решительно дописал: «Из материалов XXVI съезда КПСС».

– Ну вот, совсем другое дело.

Бурченя углубился в чтение и уже не мог оторваться, он открывал для себя новый жанр в литературе – детективно-эротический. На третьей странице он начал непроизвольно причмокивать и почесываться, на четвертой, одобрительно покачивая головой, вставлять «во, бля». Наконец он дошел до развязки и прочитал последнее предложение: «Ни на секунду не забывая о бдительности, помня, что бдительность – наше оружие и первейшее условие победы в войне, рта не раскрывал и свел контакт до полового».

 

Мандариновый поход

Традиции на флоте – это все! Освященные веками, они словно сваи в фундаменте, на котором покоится дисциплина и порядок. С курсантских лет главным делом было изучить и приспособить себя к обычаям и традициям военно-морской службы. Как можно спустить корабль на воду, не грохнув о борт бутылку шампанского? А пересечь экватор без праздника Нептуна? Возможна ли пьянка без третьего тоста – «за тех, кто в море»? Конечно, нет! И ни один нормальный моряк в море в пятницу не выйдет, и на палубу не плюнет, и на кнехт не сядет, и свистеть, упаси Боже, не станет.

Традиций на флоте много, есть зародившиеся еще в петровские времена, а есть устоявшиеся не так давно, но уже прочно вошедшие в жизнь. Была такая молодая традиция и на Черноморском флоте – посылать под Новый год гидрографическое судно в Поти за мандаринами. Называлось это «Мандариновый поход».

Старый, измученный службой и непростыми семейными отношениями капитан III ранга дослуживал вместе с судном. Они давно стали одним целым, и трудно было определить, где он проводил больше времени, дома или на службе. Он отчего-то внутренне был убежден, что одновременно с уходом на пенсию его судно отправят на вторчермет. В том, что судно его, он не сомневался ни на секунду, хотя и дошел уже до такой степени душевного раздвоения, когда и на судне уже невмоготу, и без него уже никак.

Раздался робкий стук в каюту, командира побаивались.

– Товарищ командир, вас комдив вызывает.

– Добро, свободен.

Придирчиво осмотрев себя в зеркало и отцентровав отработанным движением руки фуражку, он не спеша, с чувством собственного достоинства отправился в штаб дивизиона. Командиру было не по себе, всю ночь снилась какающая собака, да и зябкая ноябрьская морось действовала угнетающе.

– Разрешите, товарищ капитан I ранга?

– Заходи, присаживайся. Принято решение в этом году за мандаринами послать тебя.

Тут следует заметить, что после двадцати лет корабельной службы офицер становится легковозбудимым, как клитор зрелой женщины.

В командирской голове мелькнула мысль: «Так вот к чему собака-то…» Его идеально выбритое лицо залило багрянцем, шея раздулась, глаза вылезли из орбит. Срывающимся голосом он возопил:

– Десять судов у стенки, что, помоложе никого нет?!!!

Комдив, не обращая внимания на нервный срыв, дал ему выпустить пар и спокойно подытожил:

– Выход через неделю, финансами займись лично, а то вечно или денег не хватает, или мандаринов. Свободен.

На флоте к этому мероприятию относились серьезно, для командования и офицеров штаба заказы оформлял помощник командующего, в гидрографии – замначальника ГС, в дивизионе – замкомдива. В политотделе спецчастей этим занимался лично начПО.

Придя на судно, командир вызвал старпома и зама. Он уже давно пришел к тому, что, если есть подчиненные, самому работать не обязательно.

– В общем, так, через неделю идем в Поти, заму заниматься деньгами, а тебе, старпом, мандаринами и прочей хренотенью, которой забьют трюм моего судна.

Под прочей хренотенью командир имел в виду эвкалиптовые веники, чачу, вино и дефицитную галантерею, в изобилии производимую грузинскими цеховиками.

Подготовка к выходу шла полным ходом, на судно начали подвозить заказы. Первым прибыл помкомандующего, щегольски одетый, в лаковых туфлях капитан I ранга. Старпом с замом встречали его в старпомовской каюте. Внимательно изучили аккуратно отпечатанный список на четырех листах – звание, фамилия, килограммы, литры, сумма. В конце – итого, что тут скажешь, штабная культура. Деньги пересчитали и, удовлетворенные результатом, помкомандующего отпустили. Зам почему-то с неприязнью пробурчал ему вслед:

– Щелкун паркетный.

Политотдел передал заказ в красной коленкоровой папке с профилем Ильича, со своими было проще – нестройные каракули на тетрадных листках и деньги в целлофановом пакете.

Старпом с замом подбивали бабки.

– Ну, что получается, мандаринов тонны полторы, сотни две эвкалиптовых веников, пятьдесят литров чачи и сто двадцать литров вина.

– И лифчики не забудь, пятьдесят четыре штуки, утром из экспедиции список с размерами привезли и деньги.

В каюту постучали.

– Войдите.

В дверь заглянула девушка.

– Разрешите? Я из экспедиции, из гидрологического отряда. В общий список записаться не успела, вы не выручите, не примете от меня заказик?

Она так искренне просила, что отказать было невозможно. Старпом протянул руку:

– Ну что там у вас, давайте.

Она протянула свернутый вчетверо лист бумаги и деньги. Старпом деньги отдал заму, а лист машинально засунул в нагрудный карман рубашки. Зам потянулся, изогнувшись в кресле, и передернуся.

– Все, финита, по домам отдыхать, утром выход, нужно с семьей побыть.

Дома старпома встречала жена.

– Давай скидывай все с себя в стирку. Чистое, в море, я тебе приготовила, умывайся и за стол.

Настроение было прекрасное, его ждал праздничный ужин и традиционное в таких случаях исполнение супружеского долга. Переодевшись и умывшись, он сел за стол, налил рюмку водки и приготовился произнести тост. На кухню вошла жена, растерянный вид и полные слез глаза ничего хорошего не сулили. Она протянула ему свернутый вчетверо листок и кладбищенским тоном спросила:

– Что это такое?

Он развернул листок и начал читать – «Женя Савчук, два бюстгальтера с косточкой, размер 3, телефон 23–16–52».

– Да ты все не так поняла!

Спали они в разных комнатах.

Рано утром тихо, без суеты отошли от Каменной стенки и двинулись на Кавказ. Размолвку с женой старпом особо не переживал, был уверен, что после возвращения все образуется и будет как прежде. По пути в Поти нужно было зайти в район Гудауты, дело в том, что взять и просто так послать корабль за мандаринами как минимум не комильфо, и поэтому командование каждый год придумывало повод – ревизию взлетно-посадочной полосы в Бамбора, где на военном аэродроме базировались гидросамолеты. Несмотря на время года, погода баловала. На мостике полумрак, тишина и покой. Штурман колдовал у себя в рубке, командир пытался завязать разговор с рулевым.

– Вот ведь загадка, отчего это рыбы плавают, а моряки ходят? Как думаешь?

Философского настроя командира рулевой не поддержал и ответил с девственной чистотой восприятия, человека, не обремененного знанием:

– Ясен перец, они же рыбы, а моряки люди!

Наблюдая в иллюминатор за птичьим клином, командир попытался продолжить диалог:

– Интересно, почему птицы на юг летят?

– Ну не пешком же им идти, – поняв вопрос по своему, ответил рулевой.

Так времечко и скоротали. Рассвет в море момент особый, когда первые розовые лучи касаются палубы и заливают ярким светом ходовой мостик, каждой клеточкой организма начинаешь ощущать рождение нового дня.

Осмотрев судно, командир почувствовал себя Ноем. Все леера и палубы были забиты перелетными птицами всех возможных видов. Ночью, посреди моря, уставшие, они, завидев ходовые огни, принимали судно за сушу и садились отдохнуть, с тем чтобы, набравшись сил, продолжить свой полет. Кого здесь только не было… Больше других повезло перепелкам, судовой кок избавил их от дальнейших мучений, собрав в большую картонную коробку и включив в меню.

Отработав на взлетно-посадочной полосе в Бамборах, взяли курс на Поти. И ведь что интересно, чем ближе к Поти тем грузинистее становились птицы. Важно сидящие на леерах нахохлившиеся грачи с большими черными клювами напоминали торговые ряды Потийского колхозного рынка, для полноты ощущений не хватало только кепок.

Ошвартовались в Военной гавани. На причале судно встречали заранее предупрежденные авторитетные жители города. Для местных это было событие, такие серьезные оптовики бывают не часто. Начался процесс, первым взял слово самый старший среди авторитетов. Поправив кепку, он торжественно обратился к командиру:

– Генацвале, когда товар смотреть будешь?

– А вот прямо сейчас и начнем, батоно.

Из Военной гавани в сторону частного сектора двигалась странная процессия. Впереди шли местные авторитеты, все в черном, прикрытые сверху солидными кепками. Почему-то вспомнились грачи. За ними, соблюдая дистанцию, шли командир, старпом и зам. Зашли в первый двор, встречала их седая старушка, закутанная во все черное, с большим серебряным подносом в руках. На подносе стояли хрустальный графин с чачей, три серебряные рюмки и несколько аппетитно разломленных мандаринов. Хряпнув по рюмке и закусив мандарином, поинтересовались, сколько кустов цитрусовых в хозяйстве. За хозяев ответил предводитель делегации:

– Дорогой, этот двор может дать сто пятьдесят килограммов мандаринов и десять литров отборной чачи. Вино здесь не бери – кислит.

Старпом сделал пометки в блокноте, и процессия двинулась дальше. После дегустации в пятом по счету дворе вкусовые рецепторы начали давать сбой. В это время матросы во главе с боцманом прореживали местную эвкалиптовую рощу.

На следующий день рано утром к борту стали подъезжать машины с товаром. Цены были оговорены со старейшинами заранее, поэтому процесс обмена мандаринов на рубли трудностей не вызывал. Ящики с мандаринами взвешивали, аккуратно ставили на поддоны и краном опускали в трюм. Эвкалиптовые веники в связках по десять штук укладывали туда же. Вино и чачу в бутылях разных форм и размеров, заткнутых кукурузными початками, в плетеных корзинах складывали отдельно. Наблюдавший за процессом старый грузин очень переживал.

– Э, генацвале, нэжно грузи, как нэвэста.

Погрузка шла к завершению, задерживали цеховики. Наконец подвезли три коробки с лифчиками.

– Вот, уважаемый, бери, твой женщина доволен будет. Сам носил бы, честный слово!

Через трое суток швартовались в Стрелецкой бухте к причалу гидрографического района, подальше от любопытных глаз. Ближе к обеду началась движуха, сначала подъезжали штабные волги с холеными мичманами-адъютантами, потом разгрузка пошла повеселей. Часам к восемнадцати на судне не осталось ни мандаринов, ни эвкалиптовых веников, ни чачи, ни даже лифчиков. Теперь можно домой. Старпом отпросился у командира и стал собираться. Уложил в дипломат бутылку чачи и три бутылки вина, подготовил вязанку веников и не глядя высыпал мандарины из ящика в коробку из-под лифчиков, аккуратно обмотал ее крест, накрест бельевой веревкой и сделал для удобства ручку.

Такси ожидал недолго, до дома долетели с ветерком. Таксист оказался заядлым парильщиком и вместо денег взял веник. Жена встретила его с распростертыми объятиями, об инциденте с запиской и не вспоминала. Настроение было прекрасное, его ждал праздничный ужин и традиционное в таких случаях исполнение супружеского долга. Жена возилась с мандаринами. Налив себе чачи, а жене вина, старпом ее поторопил:

– Скоро ты? Давай быстрей, уже налито!

– Сейчас, только мандарины переложу.

Старпом расслабился и приготовился произнести тост. На кухню вошла пылающая гневом жена, в руке, как приговор, она держала два бюстгальтера с косточкой, третьего размера, с приколотой к ним запиской «Савчук Женя, телефон 23–16–52». С угрозой в голосе, выделяя каждое слово, она спросила:

– Что это такое?

– Да ты опять все не так поняла!

Ну и сука же эта Женя Савчук, то записаться не успела, то забрать не успела. Спали они в разных комнатах.

 

Особый путь Бублика

Служить в гидрографию попадали по-разному, если на гидрографические суда – это одно дело, а если на берег, то тут выбор небольшой – или ты гидрограф, или блатной. Анатолий Алексеевич Бублик гидрографом не был, блата не имел и служить в гидрографию попал совершенно особенно.

Толя Бублик был ребенком войны. Родился он в 1944 году в городе Каган Бухарской области.

В это трудное время впервые прозвучал государственный гимн СССР на музыку Александрова, Сталин упразднил Чечено-Ингушскую автономную республику, в Париже дебютировал Ив Монтан, войсками 51-й армии, освобожден Симферополь, ликвидирована Крымская АССР, Исландия приняла конституцию, войсками 4-го Украинского фронта освобожден Севастополь, основан Международный валютный фонд.

Родители ковали победу в тылу, трудились на Среднеазиатской железной дороге, урожай бахчевых в том году был отменным.

Толя подрос, бегал в школу и играл с соседскими пацанами в войнушку. Вопрос «Кем стать, когда вырастешь?» не стоял, в послевоенное время все мальчишки хотели стать офицерами – кто танкистом, кто летчиком, Толя Бублик мечтал стать военным моряком. Откуда у него появилось это желание, сказать трудно, но точно не от окружающих бескрайних степей, может, оно появилось, когда он пускал деревянные кораблики в соседском арыке?

Школу Толя окончил хорошо и поехал в Ленинград поступать в военно-морское инженерное училище.

Через пять лет, в 1968 году, Анатолию Алексеевичу Бублику вручили диплом инженер-механика, лейтенантские погоны и кортик.

Во Вьетнаме шла война, в Чехословакии началась Пражская весна, в Тихом океане затонула дизельная подводная лодка К-129, на экраны телевизоров вышла программа «Время», была открыта первая в Антарктиде советская полярная станция, руководство стран Варшавского договора одобрило ввод войск в Чехословакию, Жаклин Кеннеди вышла замуж за Аристотеля Онассиса.

И поехал молодой лейтенант на родину, в первый офицерский отпуск. Выданные две зарплаты с подъемными жгли ляжку, и Бублик их, конечно же, прогулял, но не просто так, а от души. Старожилы Кагана до сих пор с испугом вспоминают первый офицерский отпуск Бублика. Закончился отдых, пришло время и послужить. Назначение он получил далече, куда Макар телят не гонял, на самый что ни на есть Дальний Восток в бригаду противолодочных кораблей Совгаванской военно-морской базы. Если внимательно посмотреть на карту, то Совгавань – это Севастополь наоборот, и не только по очертаниям на карте, но и по сути. От острова Сахалин Совгавань отделена Татарским проливом, названным так в честь Тартара – глубочайшей области ада.

Добирался он долго, тяжело, с пересадками в Ташкенте и Новосибирске, от Комсомольска-на-Амуре до Пивани состав перевозили на пароме, а дальше снова по железной дороге до конечной станции «Совгавань-сортировочная». На девятые сутки с маленьким фибровым чемоданчиком и тремя рублями в кармане лейтенант Бублик вышел из поезда, начиналась новая жизнь. Назначили лейтенанта командиром машинно-котельной группы на сторожевой корабль. Поднявшись на борт, Бублик на два года забыл, что такое берег.

Осенью 1970 года уже командир электромеханической боевой части старший лейтенант Бублик отбыл в заслуженный отпуск.

На главном конвейере Волжского автомобильного завода собрали первый ВАЗ-2101, прозванный в народе «копейка», «Битлз» в последний раз собрались вместе на записи песни Let it be, Твардовского изгнали из редакции журнала «Новый мир», вступил в силу Договор о нераспространении ядерного оружия, в Киеве открыли дворец «Украина», приурочив к 100-летию В. И. Ленина, было закончено 11-летнее строительство Асуанской плотины в Египте.

Добравшись до Кагана с практически не растраченной зарплатой за два года, Бублик основательно встряхнул городишко. На этот раз он не просто зажигал, он решил совместить приятное с полезным – Бублик женился. Дожившие до наших дней немногие долгожители Кагана иногда с тревогой вспоминают эту свадьбу. Отгулял Толя, пора бы и честь знать. Мудрая теща молодую жену с ним не отпустила, мол, пускай жильем обзаведется, и вообще кто этих моряков знает. Время шло, и служба шла, наступил 1972 год. Совгавань, как и положено, зимой замерзла, и сторожевой корабль ушел на очередную зимовку в бухту Ольга.

Чем же прошедший год-то запомнился? Провозглашена республика Бангладеш, еврейские активисты захватили приемную Президиума Верховного Совета СССР, запустили первую орбитальную станцию «Салют», в Питсбурге осуществлена первая постановка рок-оперы «Иисус Христос – суперзвезда», состоялся прощальный матч Льва Яшина, президент США объявил о прекращении обеспечения доллара золотом.

Зимовка зимовкой, а планы боевой подготовки никто не отменял. Отпахав двое суток на отработке задач с подводными лодками, поздно вечером корабль вернулся в бухту и стал на якорь. Вымотанные офицеры отдыхали, справедливо рассудив, командир поставил на вахту доктора. Ночью и произошло нечто, что на флоте именуют ЧП. Вообще большинство неприятностей происходит именно ночью – инфаркт шандарахает ночью, схватки у роженицы начинаются ночью, техногенные аварии случаются ночью, да и писается человек исключительно ночью.

Молодые матросы решили захватить корабль, и у них таки почти получилось. Были бы они идейными врагами советской власти или пьяными в дупель, еще куда ни шло, но им, балбесам, захотелось поднять пиратский флаг и взять на абордаж какое-нибудь судно и уже на нем путешествовать по миру. Захватили арсенал, подняли пиратский флаг, у доктора отняли пистолет и прогнали с мостика. Он, как и положено, доложил командиру. Тот справедливо рассудив, принял решение: «Бублик, зачинщики твои маслопупы, тебе с ними и разбираться!» Натянув брюки и накинув китель, с фонариком в руке старший лейтенант Бублик в полной убежденности, что его дело правое и он победит, принялся наводить порядок. С мятежниками он покончил быстро и малой кровью. На фоне его действий подавление Кронштадского мятежа в марте 1921 года выглядело просто «Танцем маленьких лебедей».

После проведенного разбирательства командование справедливо постановило, учитывая проводимую партией и государством миролюбивую политику, смелого и решительного старшего лейтенанта держать подальше от оружия и направило его служить в отдел материально-технического обеспечения Совгаванского района гидрографической службы.

Бублик был человеком хозяйственным и запасливым, и потому его карьера в отделе материально-технического обеспечения складывалась гармонично. Дослужившись до капитана II ранга, он перевелся в Севастополь, где на должности заместителя начальника экспедиции по МТО и дотянул до пенсии, распределяя гидрографическое имущество.

 

Петров-Водкин

После девятимесячного ремонта в Щецине океанографическое судно стояло ошвартованным в Зимней гавани Лиепаи. Подготовка к переходу на Черноморский флот шла полным ходом, но в планы, как иногда бывает, вмешался его величество случай, у механиков рвануло.

– Судовая тревога! Взрыв в ДГО!

Сигнал тревоги слился с топотом ног и раздаваемыми на ходу командами.

Командир судна капитан I ранга Куделин, несмотря на внушительную комплекцию пулей взлетел на ГКП.

– Командиру аварийной партии доложить обстановку!

– Взрыв ДГ № 3. ДГ экстренно остановлен, сильная задымленность, возгоранья нет!

А произошло следующее: во время работы вспомогательного дизель-генератора треснул коленвал, и поршень, развалив картер, начал гулять по дизель-генераторному отделению. Слава Богу, в это время там не было людей. С последствиями справились быстро, и командир учинил разбор. В его каюте собрались замкомандира по политчасти и начальник электромеханической службы. Рассматривались две версии – либо это диверсия, устроенная во время ремонта враждебной «Солидарностью», либо ленивые и охочие до выпивки польские бракоделы сотворили что-то не со зла, но то, что в этом виноваты поляки, сомнений ни у кого не вызывало. Замполит – капитан II ранга Виктор Иванович Бабай – все валил на «Солидарность», подводя под это серьезную идеологическую основу, командир с выводами осторожничал, а главному механику все это было пофиг, он понимал, что теперь возвращение в Щецин неизбежно, со всеми вытекающими.

Наступило тягостное ожидание перехода в Польшу на гарантийный ремонт дизель-генератора. Радостное настроение от скорого возвращения домой, в родной Севастополь, сменилось унынием и безнадегой. Судно погрузилось в депрессуху. Вдобавок это состояние плотно окутывала аура Лиепаи.

Лиепая поздней осенью – это город Унылость. Погода дерьмо, городишко не лучше, а о недружелюбных деградантах лабусах, больше похожих на лесных троллей, и вспоминать не хочется. Из развлечений – ресторан «Юра» с постоянным составом посетителей, кафедральный собор Св. Троицы с самым большим в мире механическим органом и кинотеатр с неблагозвучным названием «Саркана бака», получивший от моряков неприличное созвучное прозвище.

Начальник метеолаборатории капитан-лейтенант Васильченко медитировал, сидя в кресле перед рисующим загадочную кривую барографом. Это было состояние просветления, когда сон еще не накрыл, а тела уже как бы и нет, и существует одно только сознание. Усилиями мысли в воздухе нарисовался вопрос: «За что?» – и это довольно точно отражало общую ситуацию.

Мишка Васильченко был человек правильный, и в коллективе его уважали. Он был настоящий профи, офицер справный, долгов перед друзьями не имел и был предан Родине. Вернее, он ее любил, причем любил всерьез, не по-плакатному, осознанно любил! Он был абсолютно убежден, что только в Советском Союзе он, детдомовский пацан, мог получить образование и стать офицером военно-морского флота. Любил настолько, что мог дать в морду, а в Лиепае, где коренное население еще помнило Ульманиса и откровенно недолюбливало СССР, делал это часто.

С шумом ввалившийся в лабораторию капитан-лейтенант Игорь Голобородько вернул Мишу из астрала.

– Мишаня, у тебя завтра день рождения, общество интересуется, что подарить?

Васильченко сладко зевнул, он еще не отошел от общения с вечностью.

– Ты на барограф взгляни, думаешь, это запись атмосферного давления? Нет, это моя кривая жизнь нарисована, надоело все, чего-нибудь возвышенного хочется.

Голобородько заказ принял и на собранные деньги приобрел три бутылки грузинского коньяка «Энисели» с бараном на этикетке и на сдачу – кисти, краски и книжку Б. Эдвардса «Открой в себе художника».

Утром после шумно отпразднованного дня рождения, безвольно свесив с койки волосатые ноги, Васильченко рассматривал вчерашнюю сервировку. Недоеденная тонко нарезанная вареная колбаса слегка заветрилась и задрала потемневшие края, на ней доживала последние часы увядающая петрушка, мерзко смердил окурок, вдавленный в банку с остатками шпрот, осыхающий в стакане коньяк оставлял на стенках похожие на слезы маслянистые подтеки, и только выложенные на тарелку маринованные огурчики сияли свежестью, готовые к очередному тосту.

Боковым зрением Миша почувствовал присутствие в каюте инородного тела. С трудом повернув раскалывающуюся голову, он увидел лежащего на ковре не подающего признаков жизни Игоря Голобородько. Видимо, вчера не хватило сил дойти до своей каюты. Скрестив руки на груди и вытянувшись, он лежал словно в гробу. Васильченко, массируя затылок, внимательно его рассматривал.

– Гляди, и ботинки блестят. Ну-ну, тренируйся.

На лице Игоря была абсолютная благодать и глубокое удовлетворение, на темени пульсировала точка «G». У дам она присутствует от рождения и в другом месте и никуда не девается, всегда готовая исполнить Serenade Моцарта, у моряков все сложней. Появляется она только у плавсостава и не сразу, а только после получения медали «За безупречную службу III степени» и, как правило, во время «адмиральского часа». Должно было выполняться еще одно непременное условие – надежный контакт подушки с теменем в районе чакры Сахасрара, которая представляет собой центр озарения и просветления. Над Игорем потрудилась сама природа, на этом месте волосы у него не росли, и контакт получался идеальный.

Чтобы не мешать другу наслаждаться, Васильченко сгреб под мышку подарки и направился в лабораторию. Удобно расположившись в кресле, он начал листать книжку, через некоторое время, заинтересовавшись, Миша от картинок перешел к тексту. К обеду он уже знал, как какая кисть называется и для чего она нужна, что мольберт и палитра – не имена сказочных героев, что муштабель – это не ругательство, а процесс натягивания холста на подрамник представлялся ему как некое эротическое действо. Поверив автору, Васильченко решил попробовать, в конце концов, не самый бестолковый.

С чего то нужно было начинать, и Миша выпросил у штурмана несколько списанных карт, карандаш «Koh-i-noor» мягкостью 3М и новую стиральную резинку. Разрезав карты на четыре части, он приступил к упражнению номер один. Б. Эдвардс предлагал начать с кувшина, отбрасывающего тень, с этим заданием Васильченко справился быстро и перешел к следующему заданию – крупу лошади.

С крупом он провозился полдня, но в конце концов остался доволен и двинул дальше. Теперь задание было посложней, нужно было изобразить лошадиную голову. Он старался изо всех сил, перепробовал приемы, предложенные автором, трижды перекурил, но каждый раз получалось что-то между собакой и крокодилом. Миша собрал худсовет, щадя самолюбие начинающего живописца, присутствующие говорили невнятно и не по существу. Итог подвел Голобородько:

– Мишаня, ты лучше жопы рисуй, они у тебя жизненней получаются.

Поняв, что портрет – это не его конек, Васильченко перестал себя мучать повторами и перешел к пейзажам. Тут у него поперло, талант, наглухо запечатанный фуражкой индпошива, начал постепенно просачиваться. Лучше всего у него получалось море и корабли, осмелев, он начал экспериментировать с репродукциями Айвазовского. За неимением холста рисовал на оргалите. После легкой обработки наждаком и грунтовки фактура получалась как у холста. Он так увлекся, что не заметил, как метеолаборатория начала превращаться в художественную мастерскую, для полного антуража не хватало только кушетки с обнаженной натурщицей. Постепенно, как и бывает у людей увлеченных, хобби начало перерастать в профессию, а профессия, как известно, должна кормить. Мишка рисовал, а Игорь два раза в неделю недорого сдавал на местном птичьем рынке. Много не выручали, но на краски и досуг хватало.

Как-то за ужином командир выразил недоумение:

– Ничего не понимаю, полное безденежье, а молодежь то и дело гуляет. У меня последняя заначка неделю как закончилась, а салажня откуда деньги берет? Старпом, у нас на судне ничего ценного не пропадало?

– Ну что вы, товарищ командир, у нас все офицеры проверенные.

В разговор вмешался зам, человек он был, мягко говоря, странный и к корабельной службе малопригодный, был он уперт, подозрителен, конфликтен и предсказуем, как дерево, в Бога не верил, но на всякий случай крестился, ежедневно он был занят тем, что внедрял в жизнь решения съездов и пленумов партии и безжалостно боролся с моральными разложенцами и пьяницами, эрудицией не блистал, с экипажем говорил через губу и вдобавок еще укачивался. Бабай был из мичманов.

– Товарищ командир, это все Васильченко. Я давно заметил, как он новую картину нарисует, так на следующий день у них гулянка.

– Ну передвижник хренов, ну Петров-Водкин, я тебе устрою живопись!

Капитан II ранга Бабай, напрочь лишенный чувства юмора и не знавший, кто такой Петров-Водкин, командира поправил:

– Васильченко, товарищ командир.

После беседы с командиром Миша ушел в подполье, но творить не бросил. Чтоб не светиться на судне, он стал выезжать на пленэр. Через муки творчества шел болезненный переход от лубка к серьезной живописи. Теперь он писал на холсте, писал не спеша, полностью отдаваясь процессу. Споры о его творчестве в экипаже не утихали ни на минуту, разброс мнений был широк, от «херня все это» до «Лувр по нему плачет». Арбитром выступила таможня, проводившая проверку судна перед переходом в Польшу. У Васильченко были изъяты три картины как художественная ценность, не имеющая разрешения на вывоз за границу, о чем Мишке была выдана соответствующая справка. Это было признание, споры стихли, а командир попросил его нарисовать картину в подарок директору верфи. Памятуя недавний поход в Антарктиду, Миша на большом холсте изобразил судно среди айсбергов. Картина впечатляла, но отсутствие багета все портило. Командир лично дал команду умельцам сделать достойную рамку. Рамка получилась говно, но из красного дерева, и дерева было много. Поляки оценили.

Началась нескончаемая череда дежурств и обеспечений, ремонт дело хлопотное. Неожиданно Мишу вызвал к себе Бабай.

– Товарищ Васильченко, у меня к вам партийное поручение. Парторганизация судна решила подарить коммунистам верфи портрет Ильича. Справитесь?

Без всякой задней мысли Васильченко уточнил:

– Какого Ильича?

Зам, решив, что его подначивают, зло прошипел:

– Владимира Ильича.

Дихотомия «да» – «нет» в этом случае не работала. Миша понимал, что Ленин в его исполнении будет похож на Мао Цзедуна или на Индиру Ганди, и поэтому отказ должен быть обоснованным, иначе кирдык.

Долгое запутанное объяснение не спасло, отказ Виктор Иванович Бабай воспринял как личное оскорбление и доводил Васильченко по поводу и без повода. Достал он Мишку по самое не горюй. Как у бывшего детдомовца, чувство справедливости у него было обострено, и он уже начал подумывать о переводе. Ну переведусь, а там другой Бабай, и что тогда? Все время скакать с места на место? Может, вообще службу бросить, а семью чем кормить? Но и терпеть это тоже более невозможно.

Наконец поляки закончили ремонт дизель-генератора и сдали его механикам. Акты подписаны, можно возвращаться. Перед переходом в Лиепаю командир проводил совещание с офицерами. Слово взял зам и выразил озабоченность состоянием дел в службе океанографических измерений, а конкретно – можно ли доверить такому, с позволения сказать, офицеру, как Васильченко, такой важный участок работы.

Инстинкт самосохранения обнулился, Мишка, красный, как перезревший помидор, вскочил с места и, страшно выпучив глаза, заорал на Бабая:

– Товарищ капитан второго ранга, вы негодяй! Я сожалею, что отменены дуэли!

Офицеры аплодировали стоя, командир делал вид, что ничего не расслышал, Бабай сидел с каменным лицом, всем видом показывая, что отвечать на дерзость ниже его достоинства.

В Лиепае ошвартовались к привычному месту в Зимней гавани. Началась подготовка к переходу в Севастополь. Готовность к переходу проверяла флотская комиссия во главе с замкомандующего Балтийским флотом. Больше других досталось механикам и штурманам, но, по традиции сделав ряд замечаний, переход разрешили. До выхода оставалось несколько дней, команда отдыхала. Голобородько заглянул к Мише.

– Мишаня, ты картины из таможни не забирал?

– Да на фиг они нужны? Переться туда по этой мерзкой погоде никакого желания нет. Да и не до них.

Васильченко сильно переживал, он понимал, что после инцидента с Бабаем его дальнейшая служба под большим вопросом.

Достав из стола таможенную справку, он еще раз ее прочитал. Игорь настаивал:

– Ну видишь же – «художественная ценность», я бы не оставил.

Миша не спеша оделся, придирчиво осмотрел себя в зеркало, поправил фуражку и двинул на выход. Путь был не близкий, выйдя с территории гавани, зажав носы, друзья пробежали мимо маслоэкстракционного завода. Автобус ждали долго, незлобно матеря погоду. Трясясь в старом раздолбанном «Икарусе» с гармошкой посередине, Васильченко уже не раз пожалел, что послушал Голобородько. Тот, чувствуя его настроение, беспрерывно сыпал анекдотами.

В таможне кроме скучающего дежурного никого не было, интерес проявила только жирная таможенная муха, сделав пару кругов над посетителями и поняв, что с этих взять нечего, уселась на стенд «Будни Лиепайской таможни». Миша протянул справку.

– Мне бы картины забрать.

Покрутив перед глазами справку, таможенник протянул ее обратно.

– Видите ли, все сроки вышли, и картины были отправлены в магазин реализации конфиската.

Узнав адрес и режим работы магазина, ребята отправились на судно.

На следующий день утром Миша еще до открытия топтался у входа в магазин. Вредная баба неопределенного возраста, увешанная копеечной бижутерией, наблюдала за ним через витрину, но открыла двери ни минутой раньше. Протянув ей справку, он объяснил ситуацию. Продавщица долго копалась в каком-то журнале, делая пометки. Наконец она обратилась к Мише:

– Ваши картины проданы.

На всякий случай Васильченко поинтересовался:

– А деньги?

Тоном учительницы младших классов она продиктовала:

– Молодой человек, средства, вырученные от реализации конфиската, идут в доход государства.

Для родного государства Мишке было не жаль, но душило любопытство. Он изобразил на лице полное безразличие и совершенно незаинтересованным тоном спросил:

– А за сколько хоть продали, если не секрет?

Еще раз сверившись с журналом, дама проскрипела:

– После оценки в художественном салоне одну картину продали за пятьдесят шесть рублей, вторую за девяносто, а ту, что метр двадцать на восемьдесят, за сто восемнадцать рублей.

У Васильченко на лбу выступила испарина, до него вдруг дошло, что финансовое управление Черноморского флота ценит его меньше, чем художественный салон города Лиепаи.

Возвращался Миша не спеша, с ним происходили серьезные метаморфозы. Это ж надо, за неделю двести шестьдесят четыре рубля нарисовал, а это больше, чем оклад, звание и морские вместе взятые. Вот он, выход! По приходу в Севастополь напишу рапорт, и пошли все на фиг. Займусь любимым делом, да еще деньги за это будут платить немалые, а главное, никаких тебе Бабаев. Когда решение принято, становится легче, как будто гора с плеч свалилась. Походка стала увереннее, плечи расправились, взгляд орлиный. По трапу он поднимался уже как триумфатор. На юте ему встретился зам, у того немедленно сработал рефлекс «мимо тещиного дома», тоном, не терпящим возражений, он выпалил:

– Васильченко, вы мне нужны!

Широко улыбаясь, даже и не думая дерзить, а просто констатируя, Миша ответил:

– А вы мне нет!

И прошел мимо. Ситуация развернулась на сто восемьдесят градусов. Решившему завязать со службой Мишке Бабай сделать ничего не мог. На очередную угрозу он отвечал смехом. Ему было хорошо, Бабаю плохо.

Первомай настиг в Атлантике, в районе Бермудского полигона. Понятное дело – праздник, а раз праздник, значит, и митинг со здравницами, призывами и скучающими лицами команды. Решили это дело разнообразить, и командир поручил Васильченко запустить метео шар с надписью «МИР, ТРУД, МАЙ!», да и привязать к нему какой-нибудь груз, чтоб он сразу не улетел и народ мог подольше любоваться. В Мишкиной голове план созрел сразу, и он с радостью взялся за дело. Решил он не просто уйти, хлопнуть дверью, да так, чтоб капитан-лейтенант Васильченко запомнился Бабаю надолго. На пару с Голобородько они притащили на аэрологическую станцию шар-пилот пятидесятку и начали экспериментировать, благо гелия было много. К утру все закончили. В десять часов на вертолетной палубе начался митинг. После речи командира по громкой связи должны были включить гимн Советского Союза, в этот момент и нужно было запустить шар.

Командир закончил поздравление под дружные аплодисменты, по трансляции грохнули литавры, и полилось «Союз нерушимый…». Шар взлетел метров на десять и, медленно вращаясь, держался рядом с кормой судна, увлекаемый потоком воздуха. Большими красными буквами на нем было написано: «ЗДРАВСТВУЙ, ТРУД, ЗДРАВСТВУЙ, МАЙ, ЗДРАВСТВУЙ, Е… БАБАЙ!»

Миша Васильченко осел в Севастополе, он член Союза художников России, успешный маринист, его частенько можно встретить на вернисаже в сквере рядом с театром им. Луначарского, а вот где Бабай и что с ним, не знает никто.

 

Тяжела ты, доля командирская

Командир океанографического судна капитан I ранга Панчук сидел в каюте за рабочим столом, обхватив голову руками и уставившись на портрет генсека, висевшего напротив, на переборке. Преодолевая тяжелые душевные страдания, он размышлял: «Ну за что мне все это? Служил ведь себе спокойно, у начальства на хорошем счету, можно сказать, от службы удовлетворение получал. И на тебе, прилетела синяя птица». С момента, когда на судно прибыл служить лейтенант Кувшинов, корабельная жизнь дала сбой. Дело в том, что Петя Кувшинов был внуком главкома и носил с ним одну фамилию, но хуже того, он был внуком жены главкома, а бабу Зину на флоте боялись больше, чем самого. Со стороны могло показаться, что иметь контакт с его родней было удачей и сулило серьезные преференции, но на деле их великие возможности находились в кричащем диссонансе со скромными запросами Панчука, а наличие Пети в экипаже создавало уйму неудобств, хотя, чего скрывать, были и приятные моменты. Ну кто еще во всем военно-морском флоте Советского Союза мог позволить себе, например, сказать – Кувшинов, приведите себя в порядок! Скучать Петя не давал, вот и сегодня отчебучил, уже весь экипаж ржет. И ведь как его, паразита, угораздило? Скоро вернется адмирал, и вопрос нужно закрыть до его прибытия. В конце концов, командир я или нянька?! Ох и тяжела ты, доля командирская.

Панчук снял трубку корабельного АТС:

– Вахтенный, через десять минут соберите офицеров в кают-компании.

* * *

Судно готовилось к выходу, ждали начальника Гидрографии. Все шло как обычно, если не считать одного нюансика – штурман, капитан III ранга Стамуха находился в отпуске, и все штурманское хозяйство легло на плечи командира электронавигационной группы Пети Кувшинова. В навигатских науках Петя был, мягко говоря, не силен, потому как в училище преподаватели боялись его больше, чем он их, и портить зубы о гранит науки никто его не заставлял. На флоте ситуация не поменялась, Кувшинов рос сорняком. Выход планировался недолгим, по Черному морю, но все же, учитывая ситуацию, комдив послал на выход флагманского штурмана капитана III ранга Орина. Задача перед ним стояла непростая, ему нужно было организовать процесс таким образом, чтобы Кувшинов ничего не трогал и в то же время этого не заметил и не обиделся.

Наконец прибыл начальник Гидрографии. Сыграли тревогу, отдали швартовы, и десять тысяч тонн водоизмещения, вздрогнув, ожили и плавно отошли от причала. Первым планировался заход в порт Новороссийск, судно легло на рекомендованный путь, и началась привычная череда вахт, приема пищи и отдыха. Как обычно, шли не просто так, а с попутными работами – занимались промером, метеонаблюдениями, оплавыванием средств навигационного оборудования и оплавыванием первого отечественного прибора космической навигации АДК-3.

Командир развалился в кресле на ходовом мостике и курил трубку. Его доставал мичман-шифровальщик, плаксиво вопрошая:

– Товарищ командир, ну куда это годится? У меня подошла очередь на машину, а отдали старшему мичману Гонопольскому из отдела. Ну почему выбор пал на него, а не на меня? Я все ж плавсостав.

– Ну что тебе сказать? В жизни все непросто, возьми, к примеру, теорию эволюции, теорий этих было много, а выбрали Дарвина, хотя лично у меня она вызывает много вопросов. Вот ты мичман в третьем поколении, а руки у тебя длинней не стали и шестой палец не вырос. Это я к тому, что выбор не всегда правильный бывает, а выбирать-то надо.

Орин нес вахту вместе с Кувшиновым и поручил ему заниматься оплавыванием АДК-3. Дело нехитрое – сличай координаты обсервованного места, полученные от АДК, с координатами от американской системы Магновокс, записывай в журнал оплавывания и наноси на карту. Гордость Главного управления навигации и океанографии МО СССР, АДК-3 напоминал внешним видом и издаваемыми звуками холодильник «Морозко», а когда его чрево созревало и происходила обсервация, начинал стрекотать раненой цикадой, и из его недр выползала лента с напечатанными координатами. Американское устройство было похоже на небольшую металлическую коробку монпансье, места не занимало, работало бесшумно и без сбоев.

Ближе к ночи Петя начал чудить. Видя, что лейтенант долго возится над картой, Орин поинтересовался:

– Кувшинов, ну что там у тебя заело?

– Товарищ капитан III ранга, эта американская система полное дерьмо!

Смелое заявление несколько возбудило флагманского штурмана.

– Петр Александрович, а с чего такая категоричность?

– Да точка даже на карту не попадает.

Заинтересовавшись, Орин подошел к карте. Ситуация разъяснилась быстро, Кувшинов перепутал широту с долготой. Нужно было как-то мягонько выйти из этой ситуации.

– Кувшинов, а ты сам как думаешь, почему может возникнуть такая ошибка?

Недолго думая Петя ответил:

– Возможно, низкая облачность влияет.

Орин смотрел на него, как автослесарь смотрит на деталь, не подлежащую ремонту. Наблюдавший за происходящим командир решил все сгладить и неуверенно произнес:

– А кто знает, может, и впрямь влияет?

Через сутки рано утром подошли на рейд порта Новороссийск. В утренней дымке вырисовывалась панорама города. Встали на якорь, погода была изумительная – полный штиль, окурок, брошенный за борт, часами оставался на месте. После завтрака адмирал убыл в порт. В те времена Гидрография была организацией могущественной, без ее разрешения в прибрежной полосе никто и чихнуть не мог. В Новороссийске адмирала уже встречала толпа просителей от рыбколхозов и гидростроителей до руководителей порта.

На вахту заступил Петя Кувшинов. Учитывая то, что судно на якоре и погода прекрасная, его решили оставить на вахте одного, но на всякий случай командир решил провести инструктаж лично. Они склонились над картой.

– Петр Александрович, вот наше место. Тебе необходимо взять несколько контрольных пеленгов на узнаваемые объекты, хорошо разнесенные по углам, начертить круг безопасности и периодически проверять место. Если пеленг заметно изменится и мы выйдем за круг безопасности, значит, нас снесло с якоря и нужно объявлять судовую тревогу.

– Не волнуйтесь, товарищ командир, все будет в порядке!

Командир спустился в каюту и решил отдохнуть, пока начальник находится на берегу. Он прилег на койку и начал читать. Не дочитал и до половины страницы, как веки сомкнулись и книга упала на лицо, прикрывая от солнечных лучей, пробивающихся через иллюминатор. Сон был спокойный и глубокий.

От берега к судну один за одним потянулись катера. Заинтересованные организации делали «уважение». На борт передавались коробки, свертки, бочонки, и все они были подписаны. «Уважение» было адресным, адмирал должен был знать, кто и насколько его уважает. Погрузкой руководил помощник, за его нехитрыми манипуляциями наблюдали начальник РТС с флагманским штурманом. Хозяйственный мужик, начальник РТС внес предложение:

– Давай одну коробку ко мне в каюту. Пробу снимем, а то, неровен час, отравят нам начальника.

Помощник не возражал. Оставив за себя боцмана, он прихватил первую попавшуюся под руку коробку и поднялся в каюту начальника РТС. На коробке красовалась надпись «Рыбколхоз „Заезда Анапы“». Потирая руки, Орин радостно произнес:

– Это ты здорово прихватил, открывай.

Из коробки достали литровую банку черной икры, осетровый балык, какие-то консервы производства рыбколхоза и бутылку армянского коньяка. Помощник выскочил и через минуту вернулся с буханкой белого хлеба. Пока помощник нарезал хлеб, Орин побелевшими от напряжения пальцами сворачивал крышку у банки с икрой, начальник РТС достал рюмки, у собравшихся бесконтрольно выделялась слюна. Наконец стол был накрыт, на тарелке красиво лежали тонко нарезанный балык и бутерброды с наваленной горкой черной икрой, в рюмках с коньяком игриво преломлялся солнечный свет. Ну просто полная распирдуха! Наступил предел терпения, все молча потянулись за рюмками. Неожиданно, как удар током, прозвучал сигнал судовой тревоги.

Командир подскочил как ошпаренный, первая мысль – пожар!

Он влетел на ходовой мостик, следом появился старпом, за ним показался Орин.

– Кувшинов, что случилось?!

– Товарищ командир, нас с якоря сорвало!

Командир облегченно выдохнул и начал считать про себя. Старпом не выдержал:

– Лейтенант, ты хоть за борт выгляни! Что ты несешь?!

Придя в себя, командир скомандовал:

– Отбой судовой тревоге!

Три продолжительных звонка вернули жизнь в нормальное русло.

В общем, диагноз был понятен, но все же любопытство жгло.

– Петр Александрович, а почему вы решили, что нас с якоря сорвало?

– При проверке контрольных пеленгов один пеленг изменился на шестьдесят три градуса, и я, как вы и учили, сыграл тревогу.

– Ну что ж, давай посмотрим, что у тебя получилось.

Командир вместе с флагманским штурманом склонились над картой.

– Так, это пеленг на Пенайский маяк, это на светящийся знак мыса Любви, а это что такое?

– А это пеленг на портовый кран.

От смеха Орин бился в конвульсиях. Просто кран переместился на другой конец порта обрабатывать очередное судно. Командир с отрешенным видом спустился к себе. Орин заскочил в каюту начальника РТС, его уже ждали. С ходу выпив и закусив, он «живописуя» рассказал, как их с якоря «сорвало». С трудом пропихивая в рот бутерброд с икрой, помощник промычал:

– Сука, а не лейтенант, весь кайф сломал.

* * *

Доклад вахтенного вывел Панчука из состояния задумчивости.

– Товарищ командир, офицеры собраны.

В кают-компании командира встречал старпом:

– Товарищи офицеры! Товарищ капитан I ранга, офицеры по вашему приказанию собраны, незаконно отсутствующих нет!

– Товарищи офицеры!

Собравшиеся расселись, старшие офицеры – поближе к командиру, младшие офицеры – шумной стайкой чуть поодаль. Панчук оглядел собравшихся:

– Товарищи офицеры, сегодня при несении вахты в сложной, я бы даже сказал, в экстремальной обстановке лейтенант Кувшинов проявил себя настоящим моряком. За проявленную бдительность и высокий профессионализм объявляю лейтенанту Кувшинову благодарность!

Младшие офицеры ехидно улыбались, а старшие офицеры слушали командира с сочувствием и пониманием.

 

Член

На флоте, как, в общем, и в стране, было много добровольных самодеятельных организаций, только к ним делалась соответствующая приставка – Военно-историческое общество, Военно-техническое общество, Военно-научное общество, Военно-патриотическое общество, перестройка добавила Добровольное общество борьбы за трезвость – здесь приставка была ни к чему, потому как никакой специфики употребления алкоголя у военных не было. Создавались они не просто так, не для галочки, а были призваны всемерно повышать, содействовать, объединять и укреплять.

Замкомандира океанографического исследовательского судна по науке капитан II ранга Семченко был активным членом Военно-научного общества, чем несказанно гордился. Был он мужиком со странностями, находился в состоянии хронического поноса, только не в том смысле, что стул жидкий, а в том, что постоянно спешил, мешался, лез со всякой ерундой и вечно не вовремя. Был Семченко натурой увлекающейся и активной, хватался за все, что можно, и никогда ничего не доводил до конца. Все его потуги заняться наукой натыкались как минимум на непонимание и, как правило, заканчивались перечнем замечаний по службе измерений.

Капитан II ранга Семченко готовился к очередному заседанию Военно-научного общества, он выглядел как свидетель на свадьбе – был торжественно-важным.

– Товарищ командир, разрешите?

Командир был занят, он проверял сводную таблицу, срочно запрашиваемую начальником гидрографии. Семченко, как всегда, был невовремя.

– Заходи, случилось чего?

– Никак нет, сегодня заседание Военно-научного общества. Прошу разрешения убыть.

Командир был человек опытный и в принципе с настороженностью относился, когда к какому-нибудь серьезному делу добавляли приставку «военно». Ему почему-то вспомнилось недавнее выступление члена Военного совета на партактиве, где тот, цитируя Ленина, под бурные аплодисменты оговорился по Фрейду – «Мы должны учиться настоящему делу военным образом».

– А ты здесь при чем?

Семченко опешил.

– Как это при чем? Я же член!

– То-то и оно, что член. Ты, Семченко, иди хоть в жопу, только объясни мне, убогому, что это за науки такие военные? Может, у вас еще военная таблица умножения есть? Вот взять, к примеру, штурмана, все в какие-то научные журналы статейки пописывает, а главная формула всей его жизни – S=VxT. Вот тебе вся наука.

Семченко не обижался и не сдавался, он был убежден, что его научные открытия еще впереди.

Шел 1987 год. Год как год? ничего особенного, даже не високосный. Чем запомнился-то – население земного шара перевалило за пять миллиардов человек, Михаил Горбачев впервые побывал с визитом в Соединенных Штатах, Курт Кобейн основал группу Nirvana, очереди окутали страну, как пулеметные ленты революционного балтийца, появились первые кооператоры, а старпому удалили геморройную шишку. И если перечисленные выше события никак на корабельную жизнь не повлияли, то последнее повлияло, и повлияло положительно – старпом полюбил людей.

Судно работало в Атлантике, в районе Бермудского полигона. Спокойные дни можно было пересчитать по пальцам. Постоянные штормы измучили и людей, и железо. И только зам по науке энергично метался от лаборатории к лаборатории, мешая специалистам заниматься делом.

Тайны, мистика, загадки природы всегда притягивали определенную категорию людей – исследователей, добропорядочных граждан все это как минимум не интересовало, а как максимум отпугивало. Семченко несомненно был исследователем и был убежден, что здесь, в Бермудском треугольнике, в этом уникальном месте, он уж точно что-нибудь да обнаружит.

Шифрограмма от Главного штаба ВМФ внесла некоторое разнообразие. Всесильный председатель КГБ Виктор Михайлович Чебриков летел на Кубу. В целях безопасности перелета океанографическому судну предписывалось прекратить работу, лечь в дрейф и выполнять роль реперной точки связи. Прикинуться реперной точкой было несложно, но вот в такой шторм лежать в дрейфе мог только идиот или сильно разочаровавшийся в жизни. Командир жизнь любил и был человеком адекватным.

– Рулевой, ложись носом на волну! Вперед самый малый! Штормовать будем. Штурман, запиши в судовой журнал – легли в дрейф, средства связи работают в штатном режиме, и не забудь написать координаты.

– Товарищ командир, так мы ж не в дрейфе.

– Для начальства в дрейфе! Вопросы есть?

Какие уж тут вопросы. Погода продолжала ухудшаться, в эфире надрывался какой-то рыбак, просил помощи, правда, был он далековато, да и какая помощь от реперной точки. Взбодрил доклад начальника электромеханической службы:

– ГКП ЦПУ! В районе кают-компании треснул пиллерс! Готовим сварку.

Нелюбовь к КГБ начала принимать у экипажа конкретные формы.

На ходовой мостик, громко хлопнув дверью, влетел Семченко. Насквозь мокрый, с пылающим от ветра лицом, с вытаращенными, но счастливыми глазами, он заорал:

– Тарелка!!!

Вечно голодный штурман среагировал мгновенно:

– С чем?

– Да не с чем! Летающая! Фотоаппарат давай!

Все, кроме рулевого, вывалили вслед за Семченко на правое крыло. Высоко в небе над судном висел объект напоминающий люстру, – в центре большой светящийся круг, а по периметру светящиеся точки, медленно вращающиеся вокруг. Наконец появился штурман с фотоаппаратом, он протянул его заму по науке:

– На, держи, только там пленка закончилась.

Если бы Семченко сообщили о смерти кого-нибудь из родных, он бы огорчился меньше. Он тряс фотоаппаратом и натурально выл. Выл так жалостно и безнадежно, что командир решил за него вступиться.

– Штурман, почему пленку не заменил?

– Во-первых, это не мое заведование, он просто хранится в штурманской рубке, во-вторых, он опечатан разведотделом флота. И вообще это хозяйство службы измерений, так что вопрос вы этому Келдышу задайте, когда выть перестанет.

Выходило, Семченко сам виноват, и от этого ему становилось еще горше. Неожиданно объект исчез, и небо снова стало свинцово-темным. Буквально через мгновенье вода вокруг судна начала светиться. Рядом с корпусом в хороводе вращались светящиеся шары. Длилось это с минуту, а может, и меньше. Придя в себя, штурман вспомнил об обязанностях и обратился к командиру:

– В журнал записывать будем?

– Я те запишу! И вообще настоятельно всем рекомендую забыть! Ну и жизнь, просто Вий какой-то.

Все осталось позади, и шторма, и Чебриков, Севастополь встречал прекрасной июньской погодой. Ошвартовались на своем месте на Минной стенке, и, как полагается, врассыпную, в отпуска. Отдых длился недолго, через неделю командира вызвали на службу. Такое на флоте сплошь и рядом. Простаивал док, а док – это дефицит и потому простаивать никак не может. Недолго думая, мудрецы из Технического управления флота предложили загнать в док флагман гидрографии. Пока предложение гуляло по штабу флота, оно обрело форму приказа, и все объяснения типа «у нас до срока докования еще полгода» во внимание не принимались. Механики согласовали все нюансы с главным инженером дока, рабочие дока установили набор, повторяющий обводы судна, и утопили док в ожидании клиента. Рано утром океанографическое судно бережно заводили в большой плавучий док ПД-30. Ошвартовав судно, док начал всплывать. Остатки воды небольшими струйками еще стекали с палубы плавдока, а наскоро расписавшиеся в журнале по технике безопасности члены экипажа уже спускались вниз осмотреть судно. Это всегда момент торжественный, поскольку судно, вынутое из воды, вызывает особые чувства. Когда оно на воде – оно живое, а в доке с голым брюхом вроде и нет, словно огромный кит, выброшенный на сушу. Было ощущение, что что-то не так. Бывалые работники дока с удивлением разводили руками, а удивляться было чему. Огромные бронзовые лопухи винтов сияли на солнце, как матросские бляхи, а днище было абсолютно чистым, ни водоросли тебе, ни ракушки, как будто кто-то отпескоструил. Вот загадка так загадка! Неожиданно к командиру подбежал запыхавшийся Семченко.

– Товарищ командир, я знаю, в чем дело…

– Молчать!!!

Он догадывался, что может выдать Семченко.

Работы шли полным ходом, на днище заменили цинки, закатали необрастайкой, обновили ватерлинию и заменили сальники на валах. Спустя три недели судно вернулось на Минную стенку. В каюте у командира сидел доктор, обсуждали проблему списания индивидуальных аптечек, а в состав аптечек входил промедол – средство наркотическое, так что дело было ответственное. На рабочем столе затрещал телефон.

– Слушаю, командир.

– Товарищ командир, это Семченко, разрешите к вам зайти?

– Ты, как всегда, вовремя, ну что с тобой сделаешь, заходи.

Командиру вдруг показалось, что он к заму по науке несправедлив, может, другие к нему относятся иначе. Он обратился к доктору:

– Док, а ты как к Семченко относишься?

Немного подумав, доктор уверенно ответил:

– Как к анальной трещине.

Командир расхохотался:

– Это как, поясни.

– Одно беспокойство от него и быстро не избавишься.

Командир был не одинок. В дверь постучали.

– Заходи, Семченко, заходи. Присаживайся, что у тебя?

Зам по науке торжественно протянул командиру папку-скоросшиватель. На обложке красивым почерком было выведено – «Научно-технический отчет». Заинтригованный командир папку раскрыл, металлические усики стягивали листов сто, не меньше.

– Ты что, хочешь, чтобы я это сейчас прочел?

– Это отчет для доклада в Военно-научном обществе, вдруг у вас замечания будут.

Командир изучал титульный лист: в правом верхнем углу – «Утверждаю, командир», внизу – «Исполнитель кап. II ранга Семченко», а посередине крупными буквами – «ВЛИЯНИЕ НЛО НА ОБРАСТАНИЕ СУДНА», и чуть ниже эпиграф: «Наука – это кладбище гипотез», А. Пуанкаре. Выругавшись про себя, командир перешел к изучению оглавления, когда он дошел до восьмой главы – «Практические рекомендации по использованию НЛО против обрастания судна», ему сделалось нехорошо.

– Семченко, что ты за человек такой? От тебя же одни неприятности, лезешь вечно куда не надо, мешаешься, ты как косточка виноградная, тебя все время выплюнуть хочется.

Случай безнадежный, но неожиданно мелькнула мысль – может, его в дурдом заберут?

– Вот что, Семченко, у меня только одно замечание – на титульном листе убери «Утверждаю, командир» и можешь докладывать в своем обществе.

Ничего не подозревающий зам по науке от души поблагодарил:

– Спасибо, товарищ командир, я думал, замечаний будет больше.

 

Сильные духом

Гидрографическое судно, названное в память о героическом бриге «Меркурии», уверенно вспарывало форштевнем воды Тирренского моря. Плавный разворот и доклад штурмана:

– Ложимся на промерный галс, гидрографам приготовиться!

Ну вот, теперь несколько часов спокойствия, пока не нужно будет ложиться на очередной галс. Теперь запарка у промерной группы и рулевого. Командир судна, капитан III ранга Трусик с удовольствием наблюдал за слаженной работой экипажа и экспедиции. Заканчивался третий месяц экспедиционных работ, и все шло как по маслу, оставалось трое суток промера – и домой, в Севастополь, но что-то подсказывало командиру – расслабляться нельзя. На последнем заходе в порт Хамамет дружественного Советскому Союзу Туниса заправку топливом провели быстро и бухту почти не загадили, никто не нажрался, да и вообще погода балует, план выполняется день в день, в общем, не поход, а рахат-лукум какой-то. По носу Сардиния, по левому борту Сицилия, по корме сапог итальянский, нет, так не бывает, прослуживший двадцать календарных лет и уверенный в том, что на флот попадают за грехи, Трусик печенкой чуял, что-то должно случиться. Скучающий у радиолокационной станции штурман доложил:

– Товарищ командир, двадцать миль по носу цель.

– Посматривай за ней, пойду к себе, если что, вызывай.

Командир спустился в каюту, на переборке позади рабочего стола висела репродукция картины Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» в солидном золотом багете. Наверно, это была единственная командирская каюта во всем военно-морском флоте, где не висел портрет дорогого Леонида Ильича. Род свой Трусик вел от сечевых казаков войска Запорожского и был уверен, что на картине второй справа – колоритный казак с роскошными седыми усами в красном кафтане и белой трухменке – не кто иной, как его предок куренной атаман Остап Заплюйсвичка. Командир прилег и раскрыл на закладке книжку Ремарка «На западном фронте без перемен», уж очень ему нравился натурализм, с которым автор описывал быт людей на войне. Чтение прервал телефонный звонок, докладывал штурман.

– Товарищ командир, похоже, это вояка какой-то в дрейфе лежит.

– Хорошо, сейчас поднимусь.

Трусик поднялся на ходовой мостик. Штурман по очереди со старпомом то разглядывали корабль в бинокль, то шуршали страницами справочника. Наконец старпом определился:

– Товарищ командир, это эсминец ВМС США типа «Спрюенс», лежит в дрейфе.

– Ну и весло ему в анус, нам-то он не мешает.

– Сейчас нет, но на следующем галсе мешать будет.

Командир поскреб затылок.

– Штурман, у нас висят сигналы «судна, ограниченного в возможности маневрировать»?

– А как же, неделю назад свежей чернью вымазали.

На всякий случай Трусик поднялся на сигнальный мостик и лично проверил: все на месте – соединенные между собой шар, ромб, шар цвета воронова крыла слегка дребезжали на ветру.

– Старпом, оставайся на мостике, как ляжем на обратный галс, вызови меня.

Командир спустился в каюту к стармеху, любили они почаевничать и потрещать за жизнь. После третьей чашки старший механик с упоением рассказывал про новый сорт инжира, не требующий опыления, который по приходу домой он обязательно посадит на даче. Захватывающий рассказ прервал противный зуммер судового АТС.

– Слушаю, старший механик.

– Дед, дай трубку командиру.

– Слушаю, чего там у вас?

– Через пять минут поворот на обратный галс, а супостат на месте.

– Сейчас поднимусь.

После разворота стало очевидно чтобы избежать столкновения, или американец должен отойти, или нужно прерывать промер и отворачивать самим. Командир, штурман и старпом собрались в штурманской рубке и нависли над картой. Штурман внес предложение:

– Думаю через одиннадцать миль прекратить промер, обойти американца, а затем снова лечь на промерный галс. С гидрографами согласовано, они не против.

Обычно спокойный, уравновешенный, принимающий трезвые решения командир, изменился в лице, скрутил фигу и злобно прошипел:

– А вот им хрен.

Неожиданно сработал механизм наследственности, гены воинственного предка Заплюйсвички растревожили молекулы ДНК, и началось.

– МППСС еще никто не отменял, и они обязаны уступить нам дорогу. И уступят! А ну вызывай их, будем разговаривать!

Штурмана и радисты в поту на разных частотах честно пытались вызвать американца. Молчание вероятного противника окончательно вывело из себя командира.

На мостике в рамке под стеклом висел набор обидных фраз на английском языке, видимо, для ведения переговоров в военное время. Учитывая, что ситуация приближена к боевой, Трусик отдал приказ:

– Старпом, а ну-ка выдай гаду по спецразговорнику!

Старпом читал первую строчку: «Scribe your ass with a broken bottle – почеши свой зад разбитой бутылкой», дальше шло совсем неприличное. Американец молчал как мертвый, зато на мостике поднялось настроение и боевой дух. Командир созрел и принял решение.

– А мы его, братцы, на таран! Не сдюжит америкашка, кишка тонка!

В бинокль уже можно было различить бортовой номер – «978».

– Старпом, объявляй тревогу.

Отзвенев положенное звонком, старпом два раза объявил по трансляции:

– Учебная судовая тревога!

– Ты что, с дуба рухнул? Какая на хрен учебная!

Старпом совсем растерялся.

– А какая?

– Да уж не учебная.

Старпом от греха подальше тут же отрепетовал:

– Отбой учебной судовой тревоге! Тревога не учебная!

Ходовой мостик превратился в Главный командный пункт, старпом принимал доклады о готовности. Запыхавшись, на ГКП вкатился зам.

– Товарищ командир, что происходит?

Трусик с гордостью и боевым задором ответил:

– На таран идем!

Зам осмотрел людей, все серьезны и сосредоточены. Штурман вытащил из-под прокладочного стола запыленный маневренный планшет и наносил на него эсминец. Стало ясно – это всерьез, зам с гордо поднятой головой встал рядом с командиром.

Пришло время сопоставить силы.

– Что мы имеем? Эсминец ВМС США типа «Спрюенс», бортовой номер 978, как минимум в три раза больше нас, на борту артиллерия, торпеды, противокорабельный комплекс «Гарпун», крылатые ракеты «Томагавк» и два вертолета. А что у нас? Два пистолета ПМ и четыре обоймы к ним, два промерных эхолота, два глубоководных и один навигационный, две гидрологические лебедки и метеостанция.

Штурман уточнил:

– Товарищ командир, метеостанция не в строю.

Общей картины это не меняло, неприлично затянувшуюся паузу прервал зам:

– Зато мы духом сильны! У нас девятнадцать коммунистов и шесть комсомольцев. А у них хоть один коммунист есть? То-то же! А то, что он большой, так это даже хорошо, не промахнемся! Ура, товарищи!

С ГКП разносилось дружное раскатистое ура. Из радиорубки показалась голова в наушниках.

– Товарищ командир, оперативному докладывать будем?

– Отстань, не сейчас. Старпом, оружие к бою!

Старпом метнулся вниз и принес две кобуры с пистолетами на портупеях и запасными магазинами. Командир застегнул на животе портупею, все, обратной дороги нет.

– Старпом, судно к тарану изготовить!

В судовых расписаниях такое мероприятие не значилось, но приказы командира не обсуждаются. Бодрым голосом он объявил:

– Судно к тарану изготовить!

И ведь что интересно, понеслись доклады:

– ГКП, ЦПУ – электромеханическая служба к тарану готова!

Нет, наш флот непобедим! Зам смотрел в бинокль, уже отчетливо были видны бегающие в панике американские матросы.

– Ага, зассали!

Докладывал сигнальщик:

– ГКП, сигнальный – они нам что-то флажками семафорят!

Зам выдвинул предположение:

– Может, сдаются?

Командир усомнился в легкости победы.

– Штурман, дуй наверх, разберись, что они хотят.

Старпом прилип головой к радиолокации.

– Товарищ командир, до цели одна миля!

– ГКП, ЦПУ – моторист Задрайкин просит считать его коммунистом.

Зам гордо подытожил:

– Ну вот, товарищи, теперь нас двадцать.

Вбежал запыхавшийся штурман:

– Беда у них, обесточены напрочь, а аварийные аккумуляторы разряжены. Говорят, что еду сухим пайком выдают, просят отвернуть.

В моменты, когда кто-то нуждается в помощи, и проявляются лучшие качества русской души. Командир был доволен и снисходителен, теперь и отвернуть не зазорно. В конце концов, не брать же на абордаж беспомощных да убогих.

– Право руля, курс сто сорок градусов! Отбой тревоги!

Судно повернуло, прозвенели три звонка, и старпом объявил:

– Отбой судовой тревоге!

Трусик снял портупею и подвел итог:

– Америка, Америка, а бардака побольше, чем у нас, будет, весло им в анус!

 

Флот и музыка

Поинтересуйтесь, сколько музыкальных произведений должен знать настоящий моряк? Но только настоящий, не нынешний, моря не нюхавший, с наушниками в ушах, слушающий Кончиту Вурст, бесконечно жующий жвачку и пьющий пиво из железных банок, не тот, которого в чувство приводят, давая понюхать ватку со спиртом, а тот, прежний, который из морей не вылезал, шило трескал не разбавляя, который не раздумывая мог закрыть грудью пробоину, для которого жизни без флота просто не было.

Ну что, поинтересовались? И каков ответ? Правильно – два!

В жизни каждого настоящего моряка есть два главных музыкальных произведения – «Варяг» и «Прощание славянки».

«Варяг» впервые прозвучал 16 апреля 1904 года на царском приеме в честь уцелевших моряков с крейсера «Варяг» и канонерской лодки «Кореец», доставленных в Петербург через Одессу и Севастополь. «Варяга» запели. «Варяг» понравился, причем настолько понравился, что избежал революционных «идеологических репрессий». Так же торжественно и гордо «Варяг» звучит и сегодня, необыкновенная музыка с ее темпом, ритмом и тональностью вкупе с гениальным текстом вызывают неповторимый душевный подъем, направленный на подвиг и самопожертвование. «Варяг» – он к бою готовит, к смерти!

Сидя «Варяга» не поют и не слушают сидя. И по заказу «Варяга» не поют, только когда страшно, когда отчаяние и смелость через край, вот тогда «Варяга»! И главное, чтоб все вместе и обязательно громко! Когда полный звездец наступает, то тут уже ни коллективный молебен, ни партсобрание не помогут, тут «Варяг» нужен. Все встают, плечом к плечу встают русские и нерусские, партийные и беспартийные, христиане и иудеи, мусульмане и даже миролюбивые буддисты, со слухом и без слуха, с голосом и без, все встают. А иначе никак. В глазах ярость, кулаки до боли сжаты – «Пощады никто не желает!», трепещи, Америка, прячься, НАТО! Не выстоять им супротив нас, нет у них своего «Варяга». Может, конечно, эта окейная шушера попробовать нашего спеть, но думается, выйдет у них какой-нибудь «Happy birthday to you», а с такой кукарачей много не навоюешь. «Варяг» – это гордость, сила, честь и совесть нашего флота!

Совсем другое дело марш «Прощание славянки», сочиненный в нарушение всех музыкальных канонов, он сочетает в себе живительную веру в будущие победы и сознание горечи неминуемых потерь. На него и реакция иная – внутри распирает от переполнения чувствами, к горлу подкатывает ком, а в глазах слезы. Первое публичное исполнение марша состоялось в Тамбове осенью 1912 года на строевом смотре кавалерийского полка. Изначально марш был написан для исполнения военным оркестром и слов не содержал, зато сейчас текстов не счесть. За долгие годы триумфального звучания марша к нему были написаны десятки вариантов стихов, даже китайцы придумали свою версию, но и они своим мяукающим языком испортить марш не смогли.

На каждом флоте пели свою «Славянку» и при этом были уверены, что она единственная.

Черноморцы исполняют «Славянку» с припевом, который знают все, от матроса до адмирала:

Со «Славянкой» в атаку не ходят. Этот марш для другого – торжественные проводы, торжественные встречи, парады. Когда корабль уходит в дальний поход и корма медленно отваливает от причала, экипаж построен на палубе и оркестр на берегу жахает «Славяку», слезы душат всех и на корабле и на берегу, сил нет, как душат.

На плацу звучит команда:

– К торжественному маршу… Оркестр, «Прощание славянки»!

– Шагом марш!

Летит над плацем «Славянка», и моряки, как орлы, не идут – летят. Нога сама поднимается, носочек тянется, подбородок гордо кверху, в глазах гордость, а впереди знамя развевается. Стараются. И оркестр старается, у трубача вот-вот глаза из орбит вылезут или щеки лопнут, и дирижер, согнувшись в полупоклоне, палочкой машет, на носочках в такт музыке подскакивает, зад отклячивает театрально, старается.

Для моряка «Прощание славянки» – это символ любви, верности и преданности, а моряку без этого никак.

Да моряка и хоронить нужно под «Прощание славянки», а не под шопеновский похоронный марш, шопеновский, он для какой-нибудь тихой старушки или почтового служащего, а моряка непременно нужно под «Славянку»!

Такие вот два разных музыкальных произведения, и оба народные, хоть и знают все фамилии и имена авторов, но все равно они народные, ну не могут они быть не народными! На флоте они такие же символы, как флаг и гюйс. Нет, нельзя на флоте и без «Варяга», и без «Прощания славянки» нельзя.

Так сколько музыкальных произведений должен знать настоящий моряк? Правильно – два!

Ну не поют на флоте «Катюшу», хоть ты тресни, не поют!

 

Фантомная боль

Трое политиков, Борис Эльцин, Станислав Чушкевич и Леонид Кравченко, сели на подготовленную Михаилом Горячевым поляну в Беловежской пуще и отменили СТРАНУ. Вот так просто, одним махом, амбициозный сильно пьющий сибиряк, абсолютно невнятный профессор Белорусского государственного университета и пройдошливый уроженец села Великий Житин Ровенской области стерли с карты мира мою СТРАНУ. И это при том, что большинство населения этого категорически не желало.

В СТРАНЕ была только одна сила, способная остановить это безумие, – армия. Но она позорно не вмешалась, и в один прекрасный момент офицеры Советской армии проснулись военнослужащими вооруженных сил Казахстана, Грузии, России, Украины… При этом никто не вспомнил про присягу, не наблюдалось протестов и массовых увольнений, да и не припомню, чтобы на эту тему вообще возникали какие-нибудь вопросы.

Ну, в конце концов, мы ж не Турция какая-нибудь, не Аргентина и не Египет.

А хорошо ли это?

Рубец на сердце на всю оставшуюся жизнь. Растерянность, бессилие, а главное, непроходящее, давящее чувство личной ответственности за эту катастрофу, как офицера Военно-морского флота Советского Союза.

Умники нашли незатейливую формулу, мол, кто за распад не переживает, у того нет сердца, а кто хочет все восстановить, у того нет ума. Витиевато как-то, хотя и красиво. А как же те, у кого и ум на месте, и сердце, те, кто до боли переживает распад и желает жить в великой СТРАНЕ?

Говорят, что история не терпит сослагательного наклонения, а я и не историк. Окажись тогда армия на высоте, не было бы этих горьких лет разочарований, войн, краха экономики. Интересно, хоть в одной из вновь образованных стран жить стало лучше? Хоть одна отрасль стала эффективней? Это был самый крупный погром среднего класса в новейшей истории. Врачи, учителя, офицеры, квалифицированные рабочие, все оказались под плинтусом. Это была не только геополитическая катастрофа, это была еще и социальная катастрофа, и не только для СТРАНЫ, а для всей Восточной Европы. А если бы армия не позволила? Представить только мощную СТРАНУ, да с сегодняшними ценами на углеводороды, – это же кошмарный сон «наших партнеров»!

Распоясавшаяся политшпана, объединенная животной ненавистью к СТРАНЕ, слившись в экстазе, готова ради принципов «демократии» подстрекать людей на протест, толкать их в тюрьмы, ломать их жизни. Либералы утверждают, дескать, благодаря Эльцину, Гайдуру и иже с ними жить стало лучше. Не поспоришь, кто-то несомненно стал жить лучше, но их мало, и всех их знают поименно, а вот все остальные – это вопрос. Да и качество жизни определяется далеко не только магазинным ассортиментом, есть еще и самоощущение, понимание своего места в исторической системе координат. И есть чувство Родины. У меня было великое чувство ВЕЛИКОЙ РОДИНЫ!

Когда под советским военно-морским флагом корабль заходил в иностранный порт, не важно какой страны, все застывали в полусогнутом состоянии, готовые исполнить любой каприз. И мне было абсолютно наплевать, чем это вызвано, любовью, страхом или уважением.

Я любил свою СТРАНУ, гордился ею, она дала мне все, а главное – чувство стабильности и уверенности в будущем. И пусть шумит немногочисленная публика, узурпировавшая монополию на истину, у меня есть ум и есть сердце, а что такое хорошо и что такое плохо, мне родители еще в детстве объяснили. И про «кровавого палача Сталина» я лучше у своего отца спрошу, который восемнадцатилетним юношей громил врага на Карельском фронте, крича до хрипоты: «За Родину, за Сталина!» Ему почему-то верю больше.

Сидишь перед телевизором, слушаешь новости, там теракт, там самолет упал, там очередной майдан устроили, и переживаешь за эти «независимые страны», болеешь за них. Это можно сравнить с желанием почесать ампутированную ногу, у врачей это называется фантомная боль.

Самостоятельные они уже давно, да к тому же все время норовят в карман тебе нагадить, а ты все равно переживаешь. Как может быть чужим Узбекистан, который после землетрясения 1966 года восстанавливали всей СТРАНОЙ, Грузия, где впервые напился вином, а Украина с Белоруссией? Свои, конечно же, все свои! Придет время, спадет эта пена, людей-то не обманешь.

Все учат нас демократии, санкциями пугают, мать их. Американцы законодательно отменили расовую сегрегацию только в 1964 году, то есть черная задница их президента еще не забыла, что первые четыре ряда в автобусе занимать нельзя. И эта задница учит нас демократии?! Страна, создавшая первый в мире концлагерь – Андерсонвилль в штате Джоржия в 60-х годах XIX века, учит весь мир демократии?! Европа, что от нее ожидать, послушно легла под Гитлера, и если бы он победил во Второй мировой войне, то стал бы национальным героем, и его памятники стояли бы по всей Европе, а лагеря смерти стали бы высокотехнологичными производствами с нанопечами. И эта Европа требует от нас соблюдения прав человека?!

Ничего, все постепенно станет на свои места, сегодня уже многим чехам стыдно за то, что в 1989 году на Вацлавской площади они скандировали: «Иван, уходи домой». Опросы в Румынии показывают, что самыми счастливыми временами они считают времена Чаушеску. А в прошлом году в Берлине хитом продаж были майки с надписью «Верните мне мою Берлинскую стену и сделайте ее на два метра выше». В Хорватии простой рыбак вместо «здрасьте» на корявом русском выдал: «Путилин – хорошо, Европа – п…ры!». Причем «п… ры» у него получилось четко и совсем без акцента.

Если бы только армия тогда вмешалась.

Каждый школьник сегодня должен знать, какой была СТРАНА! Каждый школьник должен знать, кто виноват в том, что ее не стало, а сегодняшние офицеры, присягнувшие на верность России, должны делать выводы!

Иначе в один прекрасный момент можно проснуться военнослужащим вооруженных сил какой-нибудь Дальневосточной республики или Ханты-Мансийского царства, объявивших себя правопреемником России.

 

Мэтр с кепкой

Август 1996 года выдался в Севастополе дождливым, трое друзей – Станислав Стриж, Боря Герман и Александр Морев – ожидая приезда Григория Михайловича Поженяна, стояли под навесом на широком крыльце главного корпуса дачи командующего. На флоте знаменитого поэта обожали, и в каждый его приезд командующий флотом предоставлял ему свою летнюю резиденцию.

Ждали недолго, у крыльца остановилась черная волга со шторками на боковых окнах, открылась задняя дверь, и из машины, слегка переваливаясь, выбрался Поженян. Невысокого роста, крепко сбитый мужик с накинутым на плечи знаменитым пиджаком, в знаменитой кепке и с не менее знаменитыми усами. Не обращая внимания на дождь, он с фирменным прищуром и улыбкой рассматривал друзей, как будто пересчитывал, все ли на месте. Точней Олеши не скажешь – «Дорогой мой бочонок поэзии». Стриж не выдержал:

– Гриша, ну что ты мокнешь? Давай уже заходи.

Водитель занес вещи в дом, Поженян с каждым расцеловался. При этом каждый из друзей обнимался с ним по-своему, Стриж – как со старшим братом, Герман, еще на факультете журналистики писавший по Поженяну диплом, – с величайшим уважением, а Морев в силу молодости и всех вытекающих из этого последствий – запросто.

В зале они расселись вокруг большого обеденного стола, в центре стояла бутылка боржоми и перевернутые стаканы, рядом сиротливо лежала открывашка. Поженян уставился на этот натюрморт.

– Это что, бунт?!

Боря положил на стол газету «Красная звезда», на развороте была фотография мэтра на больничной койке.

– Григорий Михайлович, мы готовы соответствовать, но тут написано, что вы серьезно больны.

– Да, было дело, писал кровью. Три недели терпел издевательства эскулапов, запретили, гады, все, и жареное, и жирное, и соленое, и острое, а уж про выпить можно просто забыть. Приехал к друзьям, и вы на меня как на покойника смотрите!

Пристыженный Морев извиняющимся тоном спросил:

– А делать-то чего?

– А вот все, что запретили, должно быть на этом столе! Стах и ты, Боря, займитесь углями, а мы с Саней на рынок и обратно.

Это прозвучало как приказ. Поженян с Моревым сели в машину. Когда проезжали площадь Восставших, мэтр изменил маршрут.

– Давай-ка заскочим на Исторический бульвар.

Машину оставили у Матросского клуба, Поженян энергично поднимался вверх по дорожке в сторону памятника Тотлебену. Не дойдя до памятника, озираясь, остановился, как будто что-то искал.

– Григорий Михайлович, может, я чем помогу?

– Нет, Саня, тут никто не поможет, тут я сам должен.

И, как гончая по следу, рванул вправо, опираясь на только одному ему известные ориентиры, остановился рядом со старой разлапистой акацией.

– Вот здесь, матерью клянусь, здесь!

– Что здесь?

– На этом самом месте в мае 44-го меня ранило, а у дерева была привязана коза, ее тоже ранило, только в ногу. Я санитарам приказал сначала козу перевязать, а уже потом заниматься мной. Меня Родина за это орденом наградила, а коза осталась не отмеченной. Надо сказать Стрижу, пусть на этом месте установит памятник безымянной козе!

Морев никогда не мог разобрать, когда тот шутит, а когда говорит всерьез, и на всякий случай решил Стрижу просьбу передать.

По рынку Поженян ходил хозяином. Выбирал все самое лучшее, без торга ничего не брал, и было видно, что от процесса он получает удовольствие. Уже на выходе, спускаясь по ступеням к машине, он обратил внимание на пристроенный сбоку лоток и молодого парня в немецкой военной кепке. Подошел и чуть слышно, но твердо, со скрытой угрозой, какая может исходить только от человека сильного, произнес:

– Сними.

Парень кого другого просто послал бы, а тут покорно кепку с эдельвейсом на боку снял.

На импровизированном прилавочке лежали советские и немецкие награды времен войны. Поженян взял в руки орден Красной Звезды.

– А какими наградами больше интересуются?

Решив, что это потенциальный покупатель, парень обрадовался.

– Немецкие спрашивают больше, но у меня в основном новодел, а вот орден у вас в руке настоящий, боевой.

– И сколько он стоит?

– Вам отдам за триста пятьдесят гривен.

Григорий Михайлович аккуратно положил орден на место.

– Да, недорого вы, суки, кровь мою цените.

Возвращались молча. Проезжая мимо здания Гагаринской районной администрации, он обратил внимание на торжественно развевающийся на ветру желто-голубой флаг, настроение окончательно испортилось.

Приехав на дачу, мэтр пошел переодеться, Морев с Германом выгружали продукты, Стриж готовил рабочий стол.

– У Поженяна настроение швах, нужно что-то делать.

Боря откликнулся сразу:

– Саша, не волнуйся, сейчас все поправим.

Он разлил по стаканам пиво, а по рюмкам водку. Появился мэтр, молча подошел к столу, выпил пива, вкусно причмокнул и опрокинул рюмку водки, макнул редиску в соль и с хрустом закусил.

– Ну хоть что-то приятное за день.

Потер руки и скомандовал:

– А ну-ка, братцы, за работу! Стах, на тебе салаты, Саня, займись шашлыком, а я рыбу почищу.

Борю, как человека в процессе приготовления пищи совершенно бесполезного, к работе, от греха подальше, не привлекали. С вожделением обнюхав крупную, с полным брюхом икры красавицу тарань, мэтр начал жадно рвать с нее шкуру. Помыв овощи, Стриж рубил салаты, и не просто рубил, он творил, все-таки не кухарь какой-то, а известный скульптор. Морев уверенно разделывал свежайшую баранину, не обращая внимания на критические замечания старшего товарища:

– Саня, ты хоть мне и брат по крови, но шашлык ты делать не умеешь.

Морев и ухом не повел, резал лук красивыми кольцами. Герман тоже нашел себе занятие, он, как признанный поженяновед, доставал того расспросами:

– Григорий Михайлович, а расскажите, как вас заставляли выступать против Антокольского?

– Боря, уже сто один раз рассказано!

– Ну, может, какие-нибудь нюансы вспомните.

– Боренька, посмотри на меня. Ну какие на хрен нюансы, я не помню, что ел на завтрак!

Сделал несколько глотков пива и аппетитно оторвал зубами спинку у тараньки.

– Ты пойми, я же живой человек, я начну придумывать, приукрашивать, а кому это надо?

Часа через полтора довольные, слегка пьяные и пропахшие дымом друзья уселись в зале вокруг красиво накрытого стола. В центре стояло большое блюдо с шашлыком, нанизанные на шампуры крупные куски ароматной баранины мгновенно включили процесс слюноотделения. Рядом на тарелке внушительная горка зелени, брынза, порезанное толстыми ломтями сало, салаты, искусно приготовленные Стрижом, обильно заправленные духмяным подсолнечным маслом, ну и, конечно же, стоящая чуть сбоку, но так, чтобы можно было дотянуться рукой, батарея с пивом и водкой. Похоже, что рекомендации врачей были исполнены с точностью. Глотая слюну и нервно дергая кадыками, все ждали команды мэтра. Поженян осмотрел стол и удовлетворенно скомандовал:

– Боря, наливай!

Мэтр был настоящим, жизнь любил, смачно поесть любил, выпить любил, друзей любил, да он в принципе ЛЮБИЛ!

В коротких перерывах между первыми тремя рюмками особо разговоров не заводили, в основном с удовольствием жевали. Приговорив очередной шампур, Григорий Михайлович хлопнул Морева по спине.

– Ты где так научился шашлык делать?

– Не где, а у кого. Отец учил, в шашлыке не должно быть ничего, кроме мяса, лука и соли с перцем. Все эти новомодные шашлыки в кефире и минеральной воде – полное фуфло, я уже не говорю об уксусе.

Выпили, похрустели зеленью, Стриж затянул о больном:

– Представляешь, Гриша, эти мудаки не разрешают памятник Екатерине поставить.

Поженян как-то сразу помрачнел, замкнулся, с минуту сидел молча, потом резко встал и вышел в кабинет.

Стриж разлил водку по рюмкам и смотрел на закрытую дверь кабинета.

– Ну, начались понты московские!

Он мог себе это позволить, он тоже был великим. Герман смягчил обстановку:

– Брось, Стах, человек творить пошел, не иначе.

Сидели они втроем довольно долго, про мэтра практически забыли, все обсуждали последние севастопольские новости.

Наконец Поженян появился, появился так же молча, как и ушел. Сел за стол, положил перед собой несколько листков, исписанных крупным корявым почерком, и без всякого предисловия начал читать:

Он читал негромко, слегка нараспев, играя со словами, как с мехами гармони, читал так, как никто другой прочесть не смог бы.

Держа в руках листы с текстом, он поднялся, голос его зазвучал тверже и громче, прищур стал зловещим.

По телу бежали мурашки, ощущалась общая пришибленность, под такие тексты можно обращать в веру. Да, велик был Поженян. Человек сложной судьбы, он знал жизнь, она его и била, и возносила, и любил он эту жизнь безумно, и не мыслил этой жизни без Севастополя. Он был ВЕЛИКИМ ГРАЖДАНИНОМ ВЕЛИКОГО ГОРОДА!

Великим, но не почетным. В списке почетных граждан города-героя Севастополя Поженяна Григория Михайловича нет, зато есть Кучма Леонид Данилович.

Эх, не дожил он, всего каких-то девять лет не дожил.

 

Rude elektrik

Как обычно, за несколько недель до Нового года начиналась приятная суета, добывались дефицитные продукты, достойная выпивка и подарки для родных и друзей. Добыча велась по списку, обязательными пунктами были – шампанское, майонез, зеленый горошек, шпроты и индийский растворимый кофе. Старый, больной капитан III ранга Афанасий Андреевич Бубукин возился на кухне. Пузырящееся на коленях трико, точно повторяющие форму ног разношенные тропические тапочки с замятыми задниками и тельняшка, плотно облегающая ненавязчиво торчащий животик, создавали образ морского волка. Не часто моряку удается встретить с семьей Новый год, а тут еще отпуск, да и пенсия все жарче дышала в затылок. Пенсии Бубукин не боялся, его просто немного пугали хлопоты, связанные с переходом на гражданскую жизнь. Служил он достойно, пройдя все ступени корабельной службы, последние лет пятнадцать командовал гидрографическим судном. Командир он был настоящий и моряк талантливый, но больших чинов не выслужил, что его совершенно не огорчало, Бубукин был счастлив, он умел создавать гармонию между семьей и службой. Он наслаждался жизнью, в преддверии нового 1984 года ему доверили делать холодец. Афанасий Андреевич к процессу подходил творчески, разбирая в хлам разваренные свиные ножки, он не забывал жирного кота Боцмана, который терся о табуретку и вызывающе урчал, и еще успевал незаметно от жены периодически опрокидывать рюмочку, закусывал из эмалированной посудины, где ровным слоем лежала отделенная от костей плоть. В углу глухо бубнил старенький телевизор «Рекорд-312», шла программа «Время». Бубукин аккуратно разложил порезанную кружками морковку, выдавил три зубка чеснока и тоненькой струйкой залил бульон через мелкое ситечко. Гордо, с достоинством, словно боевое знамя, он вынес холодец на балкон. Вернувшись, налил очередную рюмочку и вытащил из холодильника соленые помидорчики. Жена их делала по особому рецепту, Бубукин страсть как их любил. Вот так хлопнешь рюмку, и сразу помидорчик, придавишь его нежно к небу, и он взрывается, наполняя рот нежной соленой мякотью. Размечтавшись, Афанасий Андреевич выпил, взял помидор, и тут из телевизора донеслось: «Нобелевская премия мира за 1983 год присуждена выдающемуся общественному и политическому деятелю Польши Ляху Валенсе…» Помидор упал на пол, испугав кота и забрызгав все вокруг. Отчего-то фальцетом Бубукин закричал:

– Мать! Ты посмотри, что делается!

Перепуганная жена заглянула на кухню, в телевизоре на весь экран демонстрировали фотографию лауреата.

– Фаня, ну что ты меня пугаешь?

– Это же рыжий электрик, балбес и стукач, а ему Нобелевскую премию?!

Вспомнился последний ремонт судна в Польше.

* * *

80-й год в Польше выдался ох какой неспокойный. Судно поставили на ремонт в Гданьске на верфи имени Ленина. Напряженка почувствовалась как-то сразу, с момента прибытия лоцмана. Обычно приветливые и словоохотливые лоцмана, неплохо знающие русский, трещали без умолку, сыпали анекдотами, расспрашивали про Союз и рассказывали про Польшу. После швартовки с удовольствием принимали лоцманскую рюмку и обязательный в таких случаях презент. На этот раз лоцман был деловито-молчалив, команды отдавал исключительно на английском, правда, от рюмки и от презента не отказался – поляк есть поляк. Встречал, как и полагается, групповой инженер, капитан I ранга из десятого Главного управления. Это был бог и царь, именно через него шли все финансы на ремонт. В каюте командира его усадили на почетное место, на угловом диване рядком, как школьники, сидели командир, старпом, зам и стармех.

– Ну что, товарищи, ведомость вашу я слегка почекрыжил. И вас, и судно мы знаем, насколько организованно пройдет ремонт, зависит от вас. Завтра вам представят главного строителя и бригадиров.

Зам не удержался и спросил:

– А как вообще обстановка?

Чтобы избежать уточняющих вопросов, групповой инженер ответил исчерпывающе:

– Полная жопа!

Все понимающе переглянулись, а зам растеряно промямлил:

– Странно, а у нас в газетах ничего про это нет.

С утра пораньше закрутилось, завертелось. Главный строитель Войцех Лобачевский собрал бригадиров в столовой команды и раздавал указания. Этот сорокапятилетний здоровяк с висячими «шляхетными» усами дело знал, бригадиры его побаивались и слушали внимательно. Войцех рушил стереотипы. Всегда казалось, что на этом пшеко-жекающем, шипяще-подсвистывающем языке ничего путного добиться невозможно, если только чего-нибудь кляузно-неприличного, заговорческого. Густым басом, обильно перемежая речь ругательствами, Лобачевский заполнял собой все пространство. Закончил он свою речь с учетом сложившейся в последнее время непростой политической обстановки.

– А кто змяст праци бенде мышлеч о страйку, нех за пенедзе идэ до тей рудей курвы в комитет страйковый! Цо змолкли, альбо я не ясно муви? Курча пердалена!

После такого напутствия колеблющихся не оставалось. Судно постепенно обрастало лесами, с утра до вечера стук, скрежет, жужжание, завезли полную ванну спирта-скаженки – начался ремонт.

Ситуация была действительно непростой. Повышение цен на продукты поляки приняли в штыки, устраивали демонстрации, забастовки и во всех своих бедах винили Советский Союз, при этом боготворили Америку и за доллар готовы были поцеловать задницу. Причем чем ниже у человека был социальный статус, тем активнее он участвовал в политической жизни. И вот такой активист, пьяница-разнорабочий Пшемыслав Тытонь, изрядно набравшись, видимо, уже слабо соображая, решил полирнуться скаженкой, в которой и утоп. Рано утром дежурный обнаружил его на дне ванны со спиртом. Тытонь лежал счастливый, широко улыбаясь, словно клиент Харона в водах Стикса. Утопленника увезли, с дирекцией верфи все утрясли, и работы продолжились, правда, не давал покоя забастовочный комитет. Перед судном периодически появлялись какие-то люди и недружелюбно трясли плакатами с фотографиями вдовы и сирот. Странное дело, организация эта была запрещена, верфь была наводнена работниками Службы безопасности, но членов комитета не трогали. Даже ранее уволенные каким-то образом оказывались на территории строго охраняемой верфи. Вопрос с пикетчиками временно решил боцман, пару раз окатив водой из брандспойта.

Вечером в каюте командира собрались зам, главный строитель и доверенный бригадир, литровая бутылка «Выборовой» настраивала на задушевный разговор. Зам все пытался давить на совесть:

– Вот объясни, ну что вам, мудакам, не хватает? Живете получше нашего, а все вам мало. Америка у них хорошая, а ты посмотри, есть у вас на верфи хоть один американец? Нет, только наши, советские корабли и суда. Ну и кто вас кормит, мы или Америка?

Старый бригадир шкутников Эдик Качмарек лениво оправдывался, тема полякам явно не нравилась, но пока на столе была водка и закуска, можно было быть уверенным в их лояльности.

– Но цо ты мувишь? То вшистки безроботны нероби и чи ктурым амбасада Американська плачи пенензы.

С тоской в глазах Лобачевский обратился к Бубукину:

– Ты пойми, незадоволенных не так много, але они дюже смердячи. И боюсь я, цо они Польшу порушат.

Он прилично говорил на русском, но, когда волновался, вставлял в речь польские слова.

– Некому разогнать тэн быдло. Цо ты хцял, Афанасий, партийны бонзы ходят до костела, а служба беспеки покрывает лайдаков.

Заглянул старпом.

– Афанасий Андреевич, там человек из стачкома, говорит, пришел с предложением по Тытоню.

– Ну раз с предложением, пусть заходит.

Лобачевский недовольно поморщился, Качмарек убрал под стол водку и закурил.

Через несколько минут старпом завел в каюту командира крепкого мужика лет под сорок, с рыжей шевелюрой и такими же усами. Сесть ему не предложили.

– Слушаю вас.

– Мам до пана капитана пропозицию. Окажече помосч родзине Тытоня и не бенде пикета статку.

Войцех безучастно рассматривал потолок, Эдик, глубоко затягиваясь, барабанил пальцами по спичечному коробку, повернутому вниз этикеткой. Командир от такой наглости сначала опешил, но, подумав, решил обойтись без скандала, какая-никакая, а заграница. Старпом притащил из провизионки авоську с консервами, командир вложил в нее бутылку водки и, чтобы как-то скрасить неловкость момента, сказал:

– Это на поминки вашего товарища.

Проводив посетителя недобрым взглядом, Лобачевский подбодрил Бубукина:

– Правильно сделал командир, от этого рыжего электрика только едно говно. Ты мыслишь, цо он это вдове занесе? Ошибаешься, соби везьме. У него детей бардзо и кобета на сносях, а самого с работы выжучили давно. Недобрый он человек и к тому же стукач. Учиться не хце, работать не хце, а керовач беспорядками ему подобится. Вот зобач, Эдик коробок с запалками перевернул, то значи, рядом стукач беспеки. Запомьетай на будущее.

От услышанного зам пришел в замешательство.

– Погоди, Войцех, ты что, хочешь сказать, что стачкой руководит стукач Службы безопасности? Поляки, вы что, охренели?!

Лобачевский, смакуя, выпил рюмку «Выборовой», крякнул, зацепил вилкой тушенку из обмазанной тавотом банки, не спеша прожевал и отер ладонью роскошные усы.

– Этот дупек еще Польшей кировач будет. Запомьетай мое слово.

Качмарек треснул по столу натруженным кулаком:

– Эх, жиче пердолено!

* * *

Афанасий Андреевич Бубукин сидел на табурете, уставившись в экран телевизора. Находился он в состоянии легкого ступора. Жена, теплая, мягкая, пахнущая сдобой, прислонилась к нему сзади и нежно поглаживала голову:

– Фаня, не убивайся ты так. Он что нам, родственник, что ли?

Бубукин повернулся к жене и вяло, без всякой агрессии подвел черту:

– Говно эта ваша Нобелевская премия. И Лях тоже говно.

 

Беда

Серега Мурмашов горевал, уже третий день горевал, практически не выходя из кухни. Выпив весь стратегический запас, включая заначку, он так и не нашел ответа на один из главных вопросов великого Чернышевского – «Что делать?» «Кто виноват?» он себе примерно представлял – либералы и прочая сволочь, а вот ответить на вопрос «Что делать?» он не мог уже третий день. Пейзаж за окном цементировал его препохабнейшее состояние. Грязь, слякоть, лениво падающий мокрый снег и вечная стройка с безвременно усопшими подъемными кранами.

Под финиш службы Сереге удалось перевестись с Камчатки в Москву. Поперекладывав пару лет бумаги в Главном штабе, он вышел на пенсион, квартиру ему дали в Андреевке. В самой Москве уже давно никому не давали, и Андреевка была не худшим вариантом, как-никак самое что ни на есть ближнее Подмосковье, дорогу перешел, и ты уже в Зеленоградском административном округе Москвы. Эта близость позволяла Сереге считать себя москвичом, хотя, что греха таить, москвичей он по инерции продолжал недолюбливать, также как победителей лотереи «Спортлото». Вылив остатки водки в рюмку, он обнаружил, что закуски нет, даже хлебной корочки.

– Вера! Вера, ты что, оглохла?!

На кухне появилась уставшая от жизни женщина в халате, шерстяных носках домашней вязки и с тюрбаном на голове.

– Ну что тебе, ирод, еще нужно?

– Дай чего-нибудь зажевать, видишь, это последняя? Допью, и все.

Он неуверенно пьяно мотнул головой, давая понять, что больше пить он не намерен и она просто обязана ему верить. Жена достала из полупустого холодильника банку, на дне которой одиноко зимовал огурец, и демонстративно стукнула ею по столу.

– Дура!

– Неудачник!

Короткий диалог как нельзя точно описывал отношения супругов, зашедшие в организационно-социальный тупик. А все от предчувствия скорого безденежья.

После службы Мурмашов пробовал устроиться на работу, как он говаривал, «встать на денежное довольствие», но везде это предполагало некую конкретную работу, а он от нее давно отвык. Серега был убежден, что он свое Родине отдал и теперь если она мать, то должна о нем позаботиться. Первое время жена пыталась его поддерживать, но, как известно, чем дольше фуражку носишь, тем больше появляется амбиций, а талантов остается все меньше.

– Сереженька, не беспокойся, у нас хоть сбережений нет, а я все ж работаю, да и тебе пенсию вдвое подняли, переживем.

По поводу пенсии Мурмашов сразу расставил все точки.

– Не понял? При чем здесь ты и моя пенсия? Это государство возвращает мне долг за двадцать семь лет безупречной службы!

Долго он мучился в поисках работы, пока не вступил в секту «свидетелей фейсконтроля». Пройдя собеседование, он был принят охранником в торговый центр «Хризолит». Сереге выдали форму и должностную инструкцию, ощутив себя в своей тарелке, он приступил к обязанностям, честно исполняя их сутки через трое. Заметив его усердие и прилежание, начальство назначило Серегу начальником смены. Не прошло и года, как он сделал завидную карьеру и возглавил службу охраны всего «Хризолита» с соответствующей зарплатой. Жизнь налаживалась, он активно внедрял опыт, полученный во время службы. Было, конечно, нелегко, посетители никак не желали ходить строем, но в конце концов ему удалось навести почти уставной порядок. В итоге порядок в торговом центре был, а торговли не было. В руководстве «Хризолита» нашелся кто-то умный и связал убытки центра с бурной деятельностью Мурмашова. Итог был закономерным, Сереге поставили ультиматум – или уходишь по-тихому сам, или со скандалом, но уже с волчьим билетом. На раздумье дали три дня, тут и начались его кухонные переживания, в общем, беда.

На столе стояла литровая банка с огурцом-сиротой и рюмка с водкой. Серега рассматривал большой палец правой ноги и пытался думать: «До чего же жизнь несправедливая штука, и огурец только один, ну ничего зато рассола много». Он отчаянно опрокинул в широко раскрытый рот водку, резко выдохнул и, три раза мощно дернув кадыком, осушил банку. Огурчиком хрустел не торопясь: «Нужно друзей собрать посоветоваться, может, чего и подскажут. Верка не в счет, этой лахудре мои душевные переживания пофиг, ей главное, чтоб все в дом. Когда икрой на Камчатке объедалась, уже и не вспоминает, вся в тещу-покойницу, прости Господи».

Серега медленно поднялся и прошел в ванную комнату. Оперевшись руками на раковину, он уставился в зеркало. Оттуда на него с укоризной смотрела унылая, небритая рожа незнакомого человека.

– Все, пора завязывать.

Пошатываясь, добрался до спальни и рухнул на кровать. Жена демонстративно сгребла одеяло с подушкой и ушла спать в гостиную.

Рано утром Мурмашов вскочил, как на подъем флага, помахал руками, поприседал и двинул в ванную. Отчаянно матерясь, он героически терпел ледяной душ. Растеревшись до красноты большим махровым полотенцем, он брился и рассматривал себя в зеркало: «А что, еще ничего, еще в подоле могу принести». Сбрызнув лицо одеколоном, Серега взялся за телефон. Сначала набрал Петьку Ильяшевича, тот рано ушел со службы и довольно успешно крутился в бизнесе.

– Здоров, Петро.

– Привет, куда пропал?

– Да так, проблемы, посоветоваться нужно.

– Ты же знаешь, чем смогу. Где и когда?

– Давай в центре, часиков в девятнадцать, в «Трактире на Селезневке».

Вторым набрал Володю Смагина, этот работал в префектуре и дружил с теми, кто ничего не просит. Помощи от него ждать не приходилось, но ситуацию с увольнением мог и разъяснить.

– Володя, добрый день. Сегодня встречаемся тесным коллективом, ты подойдешь?

– Окей, постараюсь вырваться.

Мурмашов долго думал, звонить ли Степе Милонову. Со Степой было не все так просто, закончив службу, он неожиданно для всех окунулся в религию, и теперь двадцать пять календарных лет, проведенных в районах Крайнего Севера, он не считал вычеркнутыми из жизни, теперь он понимал, что это Бог послал ему такое испытание. Ну, уверовал человек, и слава Богу, но Милонов стал членом Союза православных хоругвеносцев и положил остаток жизни на борьбу с меньшинствами, как национальными, так и сексуальными. И при встречах после третьей рюмки эта тема становилась главной. Все взвесив, Сергей все же решил Степу позвать, чем черт не шутит, может, православные чем подсобят.

– Степа, дорогой, сто лет тебя не видел. Как дела?

– Слава Богу.

– Слушай, сегодня вечером встречаемся тесным коллективом, приходи, пообщаемся.

– С удовольствием, только я до восемнадцати часов буду занят, читаю лекцию в Хамовническом УВД – «Гомосексуализм как разрушитель вертикали власти».

– Успеешь, сбор в девятнадцать в «Трактире на Селезневке».

Когда Мурмашов собирался выйти из дому, из комнаты выглянула жена.

– А куда это мы намылились?

– У меня встреча, по делу.

– Какому такому делу? Тебя, дурака, с работы поперли, дома скоро жрать будет нечего, а ты пенсию пропивать?!

– Прекрати, это как раз насчет работы.

– Вот паразит, да чтоб ты сгинул, отплакалась бы один раз да зажила б по-человечески…

Не дослушав добрых пожеланий жены, перечень которых был ему прекрасно известен, Серега быстро зашел в лифт.

За пять минут до назначенного срока он топтался у входа в трактир. Следом за ним подошел Милонов, на левом рукаве его пальто красовалась повязка черно-желто-белого державного цвета. Он обнял Серегу и троекратно лобызнул.

– Ну здравствуй. А чего мы у входа толкаемся, давай ребят внутри дождемся.

Они выбрали столик в дальнем правом углу небольшого помещения, повесили верхнюю одежду на вешалку, сиротливо стоящую рядом со столиком, и расселись. В дверь заглянул Ильяшевич, Мурмашов помахал ему рукой:

– Петя, мы здесь!

Позже всех пришел Володя Смагин, всем своим видом давая понять, что очень занят, но для старых училищных друзей время выкроил. Подошел молоденький официант и положил на стол меню.

– Заказывать сразу будете?

Милонов взял инициативу в свои руки.

– Надеюсь, в меню ни плова, ни мацы? Значится, так, нам литровую водочки и четыре порции селедочки по-домашнему, и быстренько. Остальное потом.

Официант испарился исполнять заказ. Ильяшевич легонько хлопнул Мурмашова по спине:

– Серега, ты суть проблемы изложи, пока гулять не начали.

Мурмашов рассказал все как есть и с горечью подытожил:

– А главное, я ж как лучше хотел, а они взашей и еще пугают.

– Володя, что скажешь? Ты у нас большой чиновник, наведи резкость.

Устало прикрыв веки, Смагин ответил:

– Да, ситуация непростая, и в Москве непростая, и в России в целом.

Годы, проведенные на госслужбе, приучили его говорить непонятно, с полунамеками, а главное, многозначительно.

Появился официант и ловко расставил на столе приборы, закуску и бутылку водки. Порезанная на кружки холодная вареная картошка, похожая на обмылки, кусочки селедки, щедро засыпанные луком, и не первой свежести хлеб, порезанный треугольниками. Милонов взял запотевшую бутылку «Русского стандарта» и отработанным круговым движением наполнил рюмки с точностью до карата. На бутылке остался подтаявший отпечаток его пятерни.

Выпили, похрустели лучком. Степа отер губы ладонью.

– Щимят торгаши православных – факт. Не дает гомосятина жить нормальному человеку.

– А может, тебе какой бизнес замутить?

– Петя, где я, а где бизнес? Думай, что говоришь.

Выпили по второй, диалог начал налаживаться и приобретать нотки конструктива. После третьей со Смагина начал сходить чиновничий защитный слой.

– Ты вот что, ты в суд обратись, они этого дела боятся, уж я это точно знаю.

– Володя, ну какой на фиг суд?

Совещались долго, предложений было много, но они по разным причинам были отвергнуты. Наконец, когда уже вторая бутылка была допита, а закуска просто не лезла в рот, Степа Милонов с выражением на лице «была не была» вытащил туза из рукава.

– Серега, ты должен объявить, что ты гей! Хрен кто тебя тронет! Ответственно заявляю.

По выражению лица Мурмашова Степа понял, что предложение решительно не проходит, и решил смягчить формулировку.

– На худой конец заяви, что ты еврей, а что, почти так же неприлично, да и антисемитами твои начальники вряд ли захотят прослыть.

– В общем, мужики, я вас понял, нужно мне идти в суд с хоругвью в руках и надписью на спине «гей».

Домой вернулся поздно, около часа ночи. Дверь открыла жена, ждала, не ложилась. Увидев отчаянно растерянного мужа, Вера не выдержала:

– Иди ко мне, горе ты мое луковое.

Она прижала его к себе и гладила по голове, как маленького ребенка. Утренняя злость на Верку растаяла, и обиды все прошли. На уткнувшегося носом в уютную Веркину грудь Серегу снизошло откровение – никому он в этой жизни, кроме жены, по большому счету и не нужен.

 

Заметки с галерки

Отслужив положенное на флоте и выйдя на заслуженный пенсион, Кока Раков незаметно для себя плавно перешел от написания рапортов и объяснительных к написанию прозы. Баловался он короткими рассказами, и, чтобы понять, что они из себя представляют и вообще стоит ли дальше этим заниматься, он обратился к своему старинному другу Володе Шигиняну. Вообще-то того звали Вардан Севакович, но, принимая как руководство к действию слова известной песни А. Долуханяна и Л. Некрасова «По-грузински я – Вано, а по-русски – Ваня», все звали его Володей. Шигинян был не прост и широко известен во флотской и писательской среде. Будучи потомственным моряком и талантливым писателем, он успел издать около сотни книг по истории флота и стать секретарем Союза писателей. Раков о своих писательских способностях мнения был невысокого и оценки Шигиняна ждал как приговора, но тот, на удивление, Кокину писанину расхвалил и взял его под патронат. Окрыленный похвалой Раков писал не разгибаясь, жена была на седьмом небе от счастья: «Пусть лучше бумагу марает, чем с друзьями по кабакам шастает».

Через год у Ракова вышла первая книга, и с легкой руки Шигиняна его с охотой печатали в различных литературных журналах и сборниках, а еще через год Коку приняли в Союз писателей и прикрепили к Московской городской организации. Вдоволь наотмечавшись, он принялся за следующую книгу. Работа спорилась, и Кока надеялся вскорости ее издать.

Неожиданно получив извещение о приглашении на отчетно-выборное собрание Московской городской писательской организации, Раков наконец ощутил себя полноценным писателем. Готовился он тщательно, нацепил бабочку, надел парадный пиджак, обильно напшикал лицо одеколоном и положил в портфель корабельный бинокль с двадцатикратным увеличением, чтобы рассматривать в зале известных людей.

В конце декабря Москва, по традиции, стояла в жутких пробках, и Кока Раков с трудом успел на регистрацию. Наспех припарковавшись, запыхавшись, он влетел в фойе концертного зала «Измайловский». В нос ударил острый запах нафталина, народу было – не протолкнуться, и Раков, с трудом протискиваясь, встал в очередь к букве «Р». Отдышавшись, он огляделся, возраст собравшихся и необычайная суета напоминали пожар в доме престарелых. Рассматривая публику, Кока для себя поделил всех на «сподвижников Горького» и «подруг Есенина», ни одного молодого лица на расстоянии прямой видимости не наблюдалось. Наконец подошла его очередь.

– Здравствуйте, моя фамилия Раков.

Перед ним была типичная «подруга Есенина», обилие косметики и недорогой бижутерии принадлежность к Серебряному веку скрыть не могли. Слегка побитая молью накинутая на плечи шаль помнила Демьяна Бедного. Дама долго перебирала мышиными лапками листки с фамилиями и наконец нашла.

– Ага, вот и Раков.

Она внимательно изучила протянутое удостоверение члена Союза писателей и задала краеугольный вопрос всех творческих организаций:

– А членские взносы у вас уплачены?

Хорошо подготовленный, Кока предъявил вкладыш с отметкой об уплате. Удовлетворенная регистраторша поставила напротив его фамилии галочку и выдала медаль с дипломом. Это была приятная неожиданность, на флоте Раков получил первую медаль только через десять лет безупречной службы. Подойдя к огромному зеркалу, такие всегда бывают в фойе культурных заведений, он нацепил медаль на левую сторону пиджака и представил себя лауреатом какой-нибудь премии.

В вестибюле второго этажа, уже практически у входа в зал, Кока увидел Шигиняна. Они обнялись, как будто не виделись вечность, у Володи был уставший вид и слегка покрасневшие глаза – наверное, вчера была встреча с очередным флотским коллективом. Что поделаешь, такова плата за известность. Поднявшись по центральному проходу, они устроились на галерке, здесь кучковалась вся «союзовская» молодежь с возрастом от пятидесяти пяти до шестидесяти. Ниже галерки средний возраст присутствующих был в районе семидесяти пяти. Свободных мест практически не осталось, на сцене появился председательствующий. По-хозяйски усевшись к микрофону, он пригласил председателя счетной комиссии, оглядел присутствующих и остался доволен – зал был идеологически чист. Присутствовали исключительно почвенники с легким вкраплением славянофилов. Не вняв старику Бердяеву, утверждавшему, что и славянофилы и западники любят Россию, но только первые как мать, а вторые как дитя, западников здесь считали врагами и союз от них очистили. И если даже кто-то из присутствующих слегка сочувствовал западникам, то чувства свои маскировал, как юношеский прыщ в пубертатный период.

Вообще-то, писательская организация – непростая, можно сказать солидная организация, есть в ней и президиум, и правление, и высший творческий совет, и даже ревизионная комиссия, да и народа состояло в ней немало. Наконец у трибуны показался председатель счетной комиссии – широко известный в узких кругах прозаик. Небритый, в пузырящихся на коленях джинсах и свитере грубой вязки, видимо, так он представлял себе настоящего писателя. Неразборчиво, скороговоркой, всем своим видом демонстрируя, что сто лет ему это не нужно и вообще его оторвали от творческого процесса, он довел до собравшихся, что на учете в организации состоит одна тысяча девятьсот тридцать один человек, присутствует одна тысяча пятьсот сорок семь человек, и объявил председательствующего и членов президиума.

Постепенно члены президиума заняли места на сцене, бросалось в глаза то, что средний возраст президиума был гораздо выше, чем средний по залу. Председательствующий, известный поэт-песенник Громыхалов Фома Ипатьевич, поднялся, взял в руку микрофон и, как бы извиняясь и давая понять, что это формальная необходимость, объявил:

– Товарищи, перед тем как начать, мы должны прослушать гимн.

Вызвано это было не тем, что он пренебрежительно относился к символу родного государства, отнюдь, Громыхалов государство любил, что и доказал своим многолетним творчеством, а тем, что автором гимна был не он, а потому гимн с его точки зрения ни талантливым, ни тем более гениальным быть не мог, и вообще он ему казался каким то дядястепамилиционерским.

Гимн выслушали стоя. Раков, старательно настраивая окуляры, рассматривал президиум через прихваченный бинокль. Поняв, что никого из членов президиума он раньше не видел, фамилий их не слышал и произведений их не читал, Кока почувствовал себя эстетически неполноценным.

– Прошу садиться. Товарищи, с приветственным словом к нам прибыл коллега с Кубани.

К трибуне важно подошел человек в казацкой форме, в лихо заломленной на левое ухо кубанке и с нагайкой в правой руке. Видимо, казачок для храбрости принял, потому как лабуду нес несусветную. Периодически воинственно потряхивая нагайкой, он громко кричал: «Любо!!!» Некоторые «подруги Есенина», еще не забывшие свой последний адюльтер, смотрели на кубанского посланца с обожанием, интуитивно угадывая в нем сильное мужское начало.

Следующим к трибуне вышел представитель Чечни. Разглядывая его через бинокль, Раков справедливо отметил, что костюм от Бриони, ладно сидевший на чеченском писателе, с запасом перевешивал все гранты организации за отчетный период. С выражением вселенской разочарованности писатель поведал собранию о том, что недавно познакомился со вполне благополучным юношей, который про Николая Островского не слышал и про Павку Корчагина не читал. Невооруженным глазом было видно, что он не столько хотел высветить неграмотность молодежи, сколько хотел, чтобы собравшиеся коллеги поверили в то, что он эту книгу читал. Кока толкнул локтем мирно спавшего Шигиняна.

– Володь, как думаешь, что у него слева под мышкой так выпирает?

Шигинян слегка разлепил веки правого глаза, показалась красная сеточка кровеносных сосудов.

– Откуда писатель?

– Из Чечни.

Володя привел веки правого глаза в исходное и, засыпая, пролепетал:

– Или бабки, или пистолет.

Мудрый Шигинян Союз писателей знал, как-никак секретарь. Наконец посланцы кончились, и слово для отчетного доклада предоставили председателю президиума Московской писательской организации. Многолетний председатель, известный литератор Иван Владимирович Уткин, шаркая по полу ногами, с трудом передвигаясь, направился к трибуне. Зародилась надежда: «Может, не дойдет?». Дошел, вцепился в трибуну и положил перед собой толстую пачку бумаги, видимо, доклад. На галерке коллективно прикидывали, сколько времени он сможет выстоять.

– Товарищи, я уверен, что мы не сможем себе простить, если сегодня мы не вспомним ушедших от нас в этом году коллег по цеху.

Учитывая средний возраст членов, становилось очевидным, что регламенту копец. Не дожидаясь реакции зала, Уткин начал зачитывать коллективный панегирик. Читал по алфавиту.

– Авдеев Илья Федорович, Авербух Софа Яковлевна, псевдоним Люксембург, Ахромеев Владимр Петрович…

Негромкий старческий голос слегка дребезжал и убаюкивал. На букве «Д» уснули самые стойкие, а на букве «Н» народ, отоспавшись, взбодрился и начал понемногу захлопывать докладчика, тот воспринял это как поддержку и, наддав громкости, продолжал:

– Надина Капитолина Сергеевна, Назимов Дадаш Фирудин-оглы, псевдоним Сидорченко…

На букве «У» у Коки Ракова наступила умственная менопауза, и он решил, что не такой он еще писатель, чтобы здесь находиться. Не заслужил, и все тут, за плечами всего пятьдесят пять лет и одна книга. Решительно встав и выйдя из зала, Кока прервал процесс нравственной кастрации.

Выйдя на свежий воздух, он почувствовал серьезные повреждения астрального тела, причиненные докладом председателя. Серия ритуальных вдохов состояние несколько улучшила. Усевшись в автомобиль, Раков уверенно нажал на педаль газа. Машина уносила его прочь от нехорошего места, чем больше он удалялся от концертного зала, тем здоровее становилось его астральное тело.

P.S. В высший творческий совет Московской городской организации Союза писателей.

Председателю.

Прошу Вас считать все вышенаписанное хулиганской выходкой, совершенной в состоянии аффекта, а также, учитывая глубину и искренность чистосердечного раскаяния, оформить явку с повинной.

Искренне Ваш, Кока Раков.

 

Трансформация супружеского долга

Супружеский долг понятие вовсе не бытовое, как ошибочно полагают многие, а социально-нравственное и является объектом исследования ряда наук – психологии, социологии, демографии и даже экономики и имеет глубокие исторические корни. Понятие супружеского долга возникло далеко не сразу с появлением человека мыслящего, а только с образованием семьи.

Для ранних форм общественного развития был характерен свальный грех, именуемый загадочным словом «промискуитет», затем появился групповой брак, где каждый мужчина считал себя мужем всех женщин, позже переросший в брак полигамный, подразумевавший многоженство и многомужество, и только за несколько тысячелетий до нашей эры в кодексе вавилонского царя Хаммурапи была провозглашена моногамия. Вот тут-то впервые и появляется понятие супружеского долга.

Вопрос этот настолько важен, что нашел отражение и в главных книгах самых массовых религий. В Первом послании к Коринфянам апостола Павла (7:2–5) говорится: «Но, во избежание блуда, каждый имей свою жену, и каждая имей своего мужа. Муж оказывай жене должное благорасположение; подобно и жена мужу. Жена не властна над своим телом, но муж; равно и муж не властен над своим телом, но жена. Не уклоняйтесь друг от друга, разве по согласию, на время, для упражнения в посте и молитве, а потом опять будьте вместе, чтобы не искушал вас сатана невоздержанием вашим». В исламе существует понятие «никах», что в отношении людей означает «совокупление», в шариате это трактуется как договор, по которому разрешается взаимное «наслаждение» супругов. Пророк Мухаммед говорил: «О молодежь! У кого из вас есть материальная возможность – пусть женится, так будет спокойнее для взгляда и сохраннее для половых органов. А кто не может, тот пусть постится, воистину, пост для него потушит его страсть» (Сахих аль-Бухари, 5065, Сахих Муслим, 1400).

Конечно, были и Савонаролы разные, утверждавшие, что физическая близость существует не для удовольствия, а лишь для деторождения, да только канули они в Лету вместе со своими антигуманными представлениями о супружеском долге.

Казалось бы, с момента закрепления в кодексе царя Хаммурапи и дальнейшего творческого развития различными социальными институтами каждый состоящий в браке человек имеет полное право на супружескую обязанность. Однако в жизни все гораздо сложнее, потому что не вовремя возникшая супружеская потребность одного из супругов превращается для другого в супружескую повинность.

Первая брачная ночь, медовый месяц, нарушение эрекции, преждевременная эякуляция, усталость после дежурства, вагинизм, нимфомания, головная боль… Это все о нем, о супружеском долге. И ни слова о любви, ее, как известно, придумали большевики, чтоб не платить деньги, да и трудно как-то сочетать любовь с долгом. С Родиной еще терпимо – ее любишь, и долг отдаешь только раз во время службы в Вооруженных силах, а в семье сложнее, считай, приговорен к пожизненному.

Супружеский долг дело обоюдное, но жизнь так устроена, что, как ни старайся его отдать, он все растет и при этом имеет ряд особенностей: супружеский долг не терпит заначки, его нельзя переуступить, перевести в банковские векселя, его нельзя отдавать частями, с годами он обесценивается сексуальной инфляцией, а при большом скоплении супружеских долгов можно стать сексуальным банкротом.

Главное – не отчаиваться, есть все же кое-что и положительное: на супружеский долг не набегают проценты, его нельзя взыскать по суду и вернуть с помощью приставов, с ним выпускают за границу.

С годами отношение к супружескому долгу меняется, и можно условно выделить три основных периода – до тридцати лет, от тридцати до пятидесяти лет и после пятидесяти лет.

Итак, дождавшись своей очереди в городском отделе записи актов гражданского состояния, молодая пара торжественно застыла перед женщиной-праздником с красной лентой через плечо и халой на голове. Высокопарную речь молодые слушают невнимательно, у жениха готовы лопнуть тестикулы, а глаза налиты страстью, невеста нервно теребит платье – скорее бы все закончилось, ведь впереди первая брачная ночь!

И понеслось, первая брачная ночь органично перетекает в медовый месяц, и молодожены искренне недоумевают, почему ЭТО называют долгом. Нужно заметить, что у моряков, ввиду их регулярного многомесячного хождения по морям, медовый месяц повторяется после каждого возвращения. В этот период совместной жизни некоторые недобросовестные, шельмоватые жены начинают использовать супружеский долг как вид поощрения, учитывая то, что готовность молодого супруга сходна с готовностью юного пионера выполнять заветы дедушки Ленина. В это счастливое время отношение к супружескому долгу у молодоженов, пока еще не отягощенных бытовыми проблемами, определяется количеством, на которое они и налегают. В этот промежуток семейной жизни представление о качестве у супругов такое же, как у рабочего АвтоВАЗа.

Отпраздновано тридцатилетие, начинается кризис среднего возраста с бесконечными попытками переоценки ценностей, который накладывает отпечаток и на отношение к супружескому долгу. Семейная жизнь становится спокойней, размеренней, появляется баланс интересов и понимание того, что супружеский долг – осознанная необходимость. Уже есть опыт за плечами, сознание стало выше, и при этом тело еще молодо. Тут уже все по Гегелю – количество переходит в качество. Хождение в море, все еще стимулятор, но по возвращении эффект разлуки укладывается в медовую неделю. Энергия переключается на быт и детей. Появляется хобби, домашний питомец, гараж, заначка и простатит. В этот период отмечается стабильно нечастое, но регулярное исполнение супружеского долга. В постели чаще обсуждаются семейные проблемы, царит полное взаимопонимание и гармония, но уже начинает волновать вопрос совместимости по гороскопу. Программа минимум выполнена – дом построен, дерево посажено, дети выросли, а будущее с неясными целями в тумане.

Ну вот наконец и отшумели торжества по случаю пятидесятилетнего юбилея, о пенсии начинаешь думать чаще, чем о сексе, приходит понимание, почему ЭТО назвали долгом. Ко всем приобретениям добавляются внуки, дача, аденома простаты и климакс. Как ни крути, супружеский долг он и есть долг, а к долгу и отношение соответствующее. И если на ранней стадии брака супружеский долг исполняется, то на поздней – приводится в исполнение. Допинг в виде хождения в море теперь отсутствует, и исполнение супружеского долга рассматривается как поощрение жены, которое еще нужно постараться заслужить. Есть, конечно, гусары которые считают, что супружеский долг – это долг чести, но эти долго не живут. Их с распростертыми объятиями ожидают инсульт с инфарктом. У тех же, кто любит жизнь, исполнение супружеского долга органично и непринужденно перетекает в регулярный вынос мусора.

Вот так мы и живем, завидуя в молодости владельцам гаремов, а в старости искренне им сочувствуя. Да, «вот если бы к ушам Ивана Петровича приделать нос, как у Никифора Иваныча…»