«На свободу с чистой совестью»
Навалилось как-то все сразу – перестройка, ГКЧП, развал СССР, обострившийся геморрой… НАДОЕЛО. НАДОЕЛО всерьез, окончательно НАДОЕЛО!
Кончилось море, не нужен флот никому. Великое береговое сидение настало. А как моряку без моря? Младенцу без мамки как?!
Только там он и нужен, только там он орел, там хозяин. Берег для него – место отдыха, долго на берегу нельзя – развращает, быт затягивает. Стоит на берегу такой покоритель океанов, смотрит на море и понимает, что ничем от отдыхающего из Крыжополя не отличается.
Каждое утро в курилке одно и то же – «А нам за паек не прибавили? А за звание не повысили?»
НАДОЕЛО! Закусил удила, нет назад дороги. Рапорт написал – как выдохнул, и к начальнику.
Кабинет у начальника большой, сидит он в нем и от статусного оргазма млеет. Ему не надоело, ему не давит, не жмет, ему еще таскать не перетаскать. У него квартира, дача, машина с гаражом – полный совковый набор. Чего ж не послужить?
«Причина какая?» – интересуется.
А НАДОЕЛО!
Не сдается начальник – «А Родину кто защищать будет?»
Начальник, в телевизор загляни. Страна разваливается, Горячов, Эльцин, задержка зарплаты, купоны, магазины пустые, люди голодные, кооператоры гладкие, бандиты успешные. Шпана голожопая к руководству страной рвется, инцест с Родиной совершает.
Сил нет, как НАДОЕЛО!
И видно – понимает начальник, что понимаю, что он понимает.
Вот так, одним махом, все, что знал, что умел, что любил, – зачеркнул, отрезал.
Пошла бумажка. По коридорам пошла, по кабинетам, обрастая по пути резолюциями, веса набирая.
Кадровики, суки-пиявки, голову морочат. Тяжелый вопрос – с ходу не решить. Академика без хвостов, без залетов кто ж уволит? В глаза не смотрят, мзды ждут.
Как же это все НАДОЕЛО!
Печень спасла. Застарелая желтуха, в Красном море приобретенная, помогла, выручила. Не годен, вот и здорово.
Теперь жди весточки от министра. Ожидание тяжелое, невеселое, нетрезвое.
Пришел приказ, пришел долгожданный. Министр обороны СССР на службу призвал, и последний министр обороны СССР с нее и уволил. Одна страна, один народ, одна присяга.
Вот и слава Богу, теперь расчет. Обходной лист в зубы и вперед.
Секреты – в секретную часть.
Книги и пособия – в библиотеку.
Кортик – в артслужбу.
Расчет по вещевому аттестату.
Все порешал, со всем разобрался. А партбилет кому сдавать?
Легко стало, никому ничего не должен.
Выходное пособие пропивали три дня.
Шаг серьезный, запомниться должен.
И пить НАДОЕЛО!
До КПП провожали всем коллективом. Не хватало только надписи над воротами – «На свободу с чистой совестью».
Утро тяжкое, похмельное. Жена переживает, детей прижала, поглядывает тревожно – вот мое море, вот мой берег. Не пропадем.
Уж больше двадцати лет прошло, и вспоминать НАДОЕЛО!
Первая зарплата
Месяц после увольнения со службы прошел в суете. Сбор справок и беготня по разным организациям выматывали. Непростой период, но в нем большой смысл – за это время ты получал прививку к новой жизни. Приходило понимание того, что ты ноль, ноль без палки, ровно такой, как и все вокруг. А все твои заслуги и награды – только твои и никого особо не интересуют. И если раньше с дворником дядей Петей ты здоровался небрежным кивком головы, то теперь у вас было о чем поговорить.
Наконец все улеглось, даже регулярные гулянки по этому поводу, и неожиданно остро встал вопрос – чем кормить семью? У человека ответственного этот вопрос возникает еще до того как жена начинает повторять его с частотой мантры.
Трое друзей – два молодых отставника и примкнувший к ним неопределившийся, капитан III ранга Подопригора, держали совет. На повестке дня стоял один вопрос – как жить дальше? А на дворе стояла осень 1992 года.
Для Сани Морева и Коли Толкачева вопрос стоял более актуально. Вова Подопригора, подбивавший всех к уходу со службы, сам с этим тянул. По всей видимости, он решил совмещать, одно слово – хохол. Чем больше пили, тем меньше вариантов оставалось.
– А может, челночить? – предложил Толкачев.
Коля, простой и понятный, как азбука, любил спорт, тещин самогон и Родину. Он поднимал на пальце пудовую гирю и был совершенно неконфликтен. Морев, с более сложной внутренней организацией, никак не мог побороть брезгливости к торгашам.
– Может, лучше бомбить? У меня товарищ в Москве бомбит, так он счастлив.
– Ну ты сравнил хрен с трамвайной очередью. Москва и Севастополь, как говорят в Одессе, это две большие разницы.
Это точно, тут уж не поспоришь. Выпили еще по одной, закусывать не стали – запили вкусным клубничным лимонадом из большой пластиковой бутылки. Раньше они такого и не видели.
– Откуда роскошь?
Толкачев, смакуя послевкусие, пояснил:
– Родственники из Белоруссии привезли, у них там поляки этой водой торгуют.
Не сговариваясь, они уставились на бутылку. Вот оно! Подопригора резонно заметил:
– Здесь ведь не только вода, и пустая бутылка в хозяйстве пригодится.
Ситуация надиктовывала подсказку – не можешь изменить жизнь, меняй отношение к ней.
Решение торговать водой было принято единогласно.
Утром следующего дня новоиспеченные акционеры пыхтели над цифрами. Становилось очевидным, что опыт написания планов боевой подготовки к написанию бизнес-плана неприменим. Приходилось напрягать мозг. Всю информацию получили от Колиных родственников. На первый раз решили взять одну фуру. Прикинули все, как умели, – сколько ящиков поместится в фуре, сколько литровых бутылок в ящике, ассортимент, доставка. Ничего не забыли? Наверняка забыли, а чего не забыли, о том и не догадывались. Сумма выходила приличная, придется занимать. Появился кураж.
Наслушавшись историй про криминал, решили отправить в Брест Толкачева, предварительно поработав над имиджем. Короткая стрижка, черная куртка, спортивный костюм, белые носки и выходные туфли. Морев невольно залюбовался:
– Эх, еще бы железную фиксу!
На фиксу Коля не согласился, но никто и не настаивал. Еще предстояло уговорить его зашить деньги в трусы.
Наступил день отъезда. На перроне Морев давал последние инструкции явно скучающему Толкачеву. Подопригора нервничал, суетился и как бы невзначай похлопывал Колю по мошонке, проверяя, на месте ли деньги.
Поезд тронулся, появилось доселе неведомое чувство – чувство беспомощной растерянности. Бабки уплывали, а ты оставался и повлиять на ситуацию уже не мог.
В Бресте Толкачев взял такси и прочитал со шпаргалки адрес. Подумав, таксист поставил условие:
– По этому адресу будет двойной тариф, расплачиваемся сразу. Да, и ждать не буду. Ты откуда такой смелый?
– Из Севастополя.
Добирались минут сорок, нагромождение складов за городской окраиной доверия не вызывало.
– Ну, давай, морячок, удачи.
Коля закинул дорожную сумку на плечо и с тоской посмотрел вслед уезжавшему такси. Как из-под земли вырос какой-то подозрительный тип. Выяснив, зачем Толкачев появился в этом зазеркалье, он предположил:
– Слышь, это тебе к Шмелю надо. Пойдем провожу.
Как выяснилось позже, авторитетный предприниматель по кличке Шмель курировал весь водяной бизнес.
Колю пригласили войти. Помещение мало напоминало офис, а люди в нем – менеджеров.
– Кто Шмель?
– Ну я на Шмеля откликаюсь.
Толкачев, спокойный, как лошадь на похоронах, уселся за стол напротив хозяина.
Выслушав гостя, Шмель дал распоряжение людям. Все забегали, закрутились.
Памятуя наставления, Коля поинтересовался:
– Договора когда подпишем?
Шмель уставился на него немигающим взглядом, взял со стола гвоздь-сотку и начал медленно наворачивать его на палец.
– Я не для того восемь лет у хозяина чалился, чтоб бумагой мараться. Мне на слово верят.
И бросил спираль из гвоздя к Толкачеву. Тот не спеша, с чувством, под удивленными взглядами гвоздь раскрутил и аккуратно положил на стол.
– А я на флоте двадцать лет чалился, что делать будем?
В партизанском крае к офицерам относились с уважением.
Все вопросы решили, деньги пересчитали. Машину в присутствии Коли закрыли и опечатали.
– Через трое суток машина будет в Севастополе, бля буду. Ну что, братан, отметим сделку?
Это была ошибка, против тещиного местный самогон был просто боржом без газа.
Подопригора с Моревым пытались выудить у Толкачева, как прошла поездка.
– Как, как? Ничего хорошего. Полные трусы денег, ни тебе почесаться, ни вялого отжать.
Коля был немногословен.
– А машина когда будет?
– Должна быть завтра до вечера.
– А гарантии какие?
– Шмель сказал, бля буду.
Подопригора со стоном рухнул на стул.
О чем думает заключенный в ночь перед вынесением приговора? Примерно то же чувствовали Володя с Саней. Но все-таки главным чувством была надежда. Может, приедет эта чертова машина? А если не приедет, то, возможно, теща простит одолженные кровные?
Коля спал как убитый, ему ничего не снилось.
Братва не подвела, машина пришла вовремя. Правда, радость длилась недолго, новоиспеченные бизнесмены не учли вопросы разгрузки и хранения. Водитель торопил, нужно было что-то предпринимать. Раскидать груз решили по гаражам. Подопригора посмотрел на Толкачева и предложил:
– Может, сами разгрузим?
Утром Морев не смог встать с кровати. Люмбаго, он же радикулит, пригвоздил его всерьез. Жена перепробовала все, не помогала даже камфора с бодягой и тещиной слюной. И что интересно, если бы такое случилось на службе – он с превеликим удовольствие провалялся бы хоть неделю, а после еще и освобождение получил. Теперь же он не оставлял попыток подняться.
Неделю развозили товар по точкам, старенькие жигули молили о пощаде. Товар разбирали охотно, кто-то платил сразу, кто-то брал на реализацию. Не успевший выйти из образа амбал Колюня исправно собирал деньги.
Со скрипом, болями в пояснице и какой-то матерью бизнес начал отлаживаться.
Решили взять еще три фуры. Толкачев связался со Шмелем, тот, испытывая к Коле истинно братские чувства, разрешил рассчитаться по прибытии машин в Севастополь. Это был подарок! Бизнес выходил на новый уровень, компании нужно было дать имя. Флотский опыт сделал свое дело, фирму назвали «Якорь», зарегистрировали, завели печать и бухгалтера.
Решать вопрос со складами и техникой отправились на плодоовощебазу. Руководил базой уже не один десяток лет Богдан Иосифович Гамула. Человек он был уважаемый и своеобразный. На базе царили жесткие патриархальные устои, и, видимо, потому даже перестройка не смогла нарушить четкий ритм ее работы.
В приемной никого не оказалось, дверь в кабинет была настежь, картина открывалась прелюбопытная. Гамула сидел за столом с голым торсом, держа на затылке мешочек со льдом, ноги парились в тазу. Вид у него был несчастный, жалкий. Было видно невооруженным глазом – человек с грандиозного бодуна. На столе стоял стакан с водкой и стакан с мутным огуречным рассолом. Вокруг него суетились «мамки», перемотанные пуховыми платками, как пулеметными лентами. Подливая кипяток в таз, они причитали:
– Ну что ж ты, батюшка, так убиваешься? Выпил бы, уж и полегчало б сразу.
Если бы стакан был один, он давно бы его махнул, но стаканов было два. Гамула искренне не знал, с чего начать. Для него это была буриданова задача в чистом виде.
– Так, а чего пить-то? – плаксиво, безнадежно пронюнил директор. В процесс вмешался Подопригора:
– Богдан Иосифович, а вы попробуйте сначала водку, а следом рассольчику.
Гамула воспринял совет как команду. Схватив стакан, он жадно, большими глотками, дергая кадыком, в секунду его осушил. Смачно отрыгнув, уже не торопясь он выпил стакан рассола. Дальнейшее напоминало ускоренную съемку распускающегося цветка. Щеки порозовели, на лбу появилась испарина, взгляд стал осмысленным, и он наконец обратил внимание на посетителей.
– Ну, братцы, просите чего угодно, для вас все сделаю.
Ребятам везло.
Прошел первый месяц работы. Разглядывая аккуратные стопки денег на столе, Коля с удивлением заметил:
– Ты глянь, зарплата за месяц как годовая получка на службе.
Морев и Толкачев игру слов заметили и оценили, а Подопригора нет. Потому что Подопригора совмещал, совмещал получку и зарплату. Одно слово – хохол.
Хорошо посидели
Сбор назначили на одиннадцать часов у входа на кладбище. Повод был печальный – умер старый товарищ, однокашник по училищу Серега Рюмин. Хоронили на третий день, как и положено. Перепечинское кладбище, что за Химками, недалеко от аэропорта Шереметьево, конечно, не люкс, но выбирать не приходилось, да и для покойного это уже было не принципиально.
Октябрь 2013 года выдался дождливым, в ожидании траурного кортежа люди зябко кутались в пальто и нервно курили. Укрыться от мерзкой мороси было негде. Народу было немного и почти все незнакомые. Из однокашников смогли приехать трое – Вася Дягилев, Николай Ершов и Игорь Морковин.
Пока добрались до могилы, на каждом ботинке висело по паре килограммов глины. Стряхивать ее почему-то не хотелось. Вокруг свежевыкопанной могилы собралась закутанная во все черное напоминающая стайку грачей родня. Друзья стояли чуть поодаль.
При жизни Серега был человеком тихим, незаметным, что в училище, что на флоте. И на пенсии никуда не лез, ни во что не встревал, ковырялся понемногу на даче в свое удовольствие, там же, прикорнув в обед, и помер.
По классификации Безенчука, как ни крути, выходило – преставился.
Рынок добрался до кладбищ и диктовал новые подходы. Похороны могли быть элитными, а могли быть – эконом-класса. Рюмин капиталов не нажил, а потому хоронили его на не лучшем месте не лучшего кладбища в дешевеньком сосновом гробу.
Кто-то проворчал:
– Был бы вором, хоронили б на Ваганьковском.
Что ни говори, хорошие похороны – дело серьезное, им нужно посвятить жизнь.
Начались прощальные речи. Говорили долго, от души, со слезой. Эх, знал бы Серега, как его будут нахваливать, – помер бы раньше.
От поминок хотели отказаться, но родня настояла. Поминали на окраине Москвы в кафе «Веселая вдова». Трижды выпив, ковырнув кутью, друзья, не сговариваясь, вышли. Настроение было подавленное, было ощущение чего-то незаконченного, и расходиться не хотелось. Затянувшуюся паузу прервал Вася Дягилев:
– Может посидим где-нибудь, помянем по-человечески?
Вася был человек активный и даже после выхода на пенсию оборотов не сбавлял. Работал он охранником в торговом центре, при этом был активным членом Академии геополитических проблем и вдобавок увлекался эзотерикой.
Морковин откликнулся на предложение незамедлительно:
– Зачем где-нибудь? Поехали ко мне, я сейчас холостякую. Машина ждет.
Игорь Морковин со службы ушел рано, не дожидаясь пенсии. Начинал с того, что бомбил по Москве. Жизнь его изрядно побила и помяла, но в итоге он стал владельцем серьезного бизнеса, за что и получил кличку Олигарх.
Коля Ершов по жизни был молчун, поэтому согласился молча. Это был отставник с большой буквы «О». Он столько раз повторял, что проливал кровь за Родину, ночей не досыпал, крепя обороноспособность, что сам начал в это верить. Его не устраивало ничто – от размера пенсии до качества водки. Ему должны были все – от Путилина с Медведковым до соседей по лестничной клетке. В общем, узнаваемый типаж: тюнингованные жигули, радио «Шансон» на полную громкость и курить в окно – такая вот агрессивная ущербность.
Игорь махнул рукой, и к ним подъехал огромный черный мерседес. Вася с Игорем быстро нырнули в тепло и уют. Коля с презрением и брезгливостью смотрел в проем открытой двери, давая понять, что он еще не решил, садиться ли ему в машину. Однако желание выпить задавило гордость, и он залез в салон. Мягко шурша, мерседес уносил их на юго-запад. Жил Морковин в престижном жилом комплексе «Золотые ключи» в районе Минской улицы. Кожа премиум-класса нежно обволакивала задницы пассажиров, негромко звучал концерт Янни Хрисомалиса. Ершов, чувствуя нарастающее раздражение, обратился к водителю:
– Слышь, а у тебя приличная музыка есть?
– Какую желаете? – спросил водитель, уверенный, что его богатая фонотека удовлетворит любой запрос.
– Ну, Круг или там Анатолий Полотно.
Водитель впал в ступор, а Николай с достоинством произнес:
– Ни хрена у вас нет!
Машина подъехала к высотному дому с панорамным остеклением, отделанному разноцветным кирпичом. Ухоженный парковый ландшафт и почти медицинская чистота производили впечатление. Приветливо поздоровался охранник, быстро и бесшумно поднялся на четырнадцатый этаж лифт, дверь открыла домработница. Что еще нужно, чтоб встретить старость?
Сели на кухне, домработница незаметно накрыла на стол и испарилась. Первую выпили не чокаясь, помолчали. Налили по второй, Дягилев глубокомысленно произнес:
– Да, снаряды рвутся все ближе. Крутишься, крутишься, а для чего? Сколько той жизни? Пора на все болт забить и пожить в свое удовольствие.
– Это уж точно, как ни пыжься, а конец у всех один – два метра в длину, один в ширину и полтора в глубину. С собой туда ничего не заберешь, – поддержал его олигарх, с тоской оглядывая обставленную дорогой мебелью двухсотметровую квартиру.
Выпили, закусили и налили по третьей.
– Мужики, у меня для вас сюрприз. Из Таллина приехал Володя Ложкин, скоро будет здесь.
Так получилось, что после училища Ложкин попал служить в Таллин, да так там и остался. После службы занялся каким-то бизнесом и для большего комфорта взял фамилию жены. Теперь он был Влад Пентус.
На правах хозяина Игорь предложил:
– Ну, давайте третий раз помянем, а потом чокаясь.
После третьей расслабились, социальные грани растаяли, все почувствовали себя комфортно и стали общаться свободно, как в молодости. Тема поменялась радикально.
– Вася, ты такой занятой, у тебя время на баб бывает?
– Раз в неделю, как положено.
Дягилев и к этому вопросу подходил по-деловому. Любовниц он не заводил – не хотел привыкать, да и прошлый опыт подсказывал, что после месяца общения у подруги либо моль съедала шубу и нужно было покупать новую, либо серьезно заболевала мама и требовались дорогие лекарства. Вася предпочитал простую продажную любовь. Слез с нее, красавицы, заплатил и вычеркнул из жизни. Красота.
Он поинтересовался у олигарха:
– Ну а ты как?
– Да ну вас, мужики, у меня жена на двадцать лет моложе. Мне бы с ней справиться. Я даже на фитнес стал ходить.
– Ты, что там, хреном гири поднимаешь? – оживился Ершов.
– Нет, для общего тонуса. Ты-то сам небось не рекордсмен?
Коля расплылся в улыбке и добродушно захрюкал, видимо, давая понять, что у него все в порядке. На самом деле налево он не ходил, во-первых, потому что жил на пенсию, а во-вторых, у него банально не стоял. Жена ласково называла его прибор дохлым чижиком, но никогда – бесполезной вещью, понимая, что, например, его можно использовать в качестве отвеса на строительстве дачи.
Важную для пенсионеров тему прервал вызов домофона. Домработница доложила:
– К вам господин Пентус.
Троица одновременно заржала, корчась и притоптывая.
– Скажите, пускай пропустят, – сквозь смех пролепетал Морковин.
Минут через пять на кухне появился Пентус. Твидовый пиджак «Фергюс» из стопроцентной шотландской шерсти, белоснежная сорочка с шелковым шейным платком, коричневые брюки в клетку и английские туфли «Честер». Он выглядел солидно, как коллекционное ружье высокого разбора. Всем своим видом он старательно показывал, что не местный, и с сильным прибалтийским акцентом поприветствовал друзей:
– Рад встрече, господа! Извините за опоздание, но весь центр перекрыт. Там бегают с огнем в руках фекалоносцы, – оговорился он по Познеру.
– Присаживайся, что пить будешь?
Оглядев бар, Пентус сделал выбор:
– Пожалуй, ирландский односолодовый виски двенадцатилетней выдержки.
А вот этого Ершов уже вытерпеть не мог. Подавшись вперед и злобно сощурившись, он со скрытой угрозой прошипел:
– Ах ты, бархатная жопка – шелковые ушки. Пить будешь водку, как все! Шпрот рижский!
Пентус попробовал объяснить, что к Риге отношения не имеет, однако через пару минут он уже твердо усвоил, что Таллин и Рига – это один хрен, а конкретно ему лучше не выпендриваться.
Дягилев налил ему полный фужер водки, а Ершов, уставившись на него недобрым взглядом, негромко скомандовал:
– Пей, штрафная.
Пентус изображал несчастную Европу, насилуемую грубой Россией. Наверное, он вспоминал демократию, права человека и другие европейские ценности, но, как во всех спорах России и Европы, ему пришлось подчиниться. Пересилив себя, с трудом преодолевая рвотные позывы, Пентус опустошил фужер. Троица с интересом наблюдала за его реакцией. Несколько раз глубоко хватанув воздух, свернув шейный платок набок, он как бы сдулся и, неестественно тараща глаза, уже без всякого акцента затянул:
– Раскинулось море широко…
Тосты летели один за другим. Изрядно приняв на грудь, в соответствии с законом жанра, пенсионеры заговорили о службе. Статус военного пенсионера гарантировал полную безответственность, поэтому рассуждать можно было обо всем и обо всех. Тему флота поднял Ершов:
– Не тот нынче флот, не тот. Железо ржавое, и моряки, моря не видевшие. Не дай Бог война.
Морковин подошел к вопросу с позиций общечеловеческих ценностей и здравого смысла:
– Да кому мы на хрен нужны?
В дискуссию вступил Вася Дягилев:
– Это ты глубоко заблуждаешься.
И Вася начал пересказывать доклад на последнем заседании Академии геополитических проблем. Нагнал жути – вспомнил и масонов, и Ротшильдов, и глобальную слежку, и, конечно же, ЦРУ.
Стараясь удержать голову в вертикальном положении, Пентус промямлил:
– Какая интересная у вас здесь жизнь. – И громко икнул.
– Зато у вас в Европе – по интернету познакомились, в пробирке зачали, в урне похоронили. Чего уж тут интересного?
Олигарх задумчиво произнес:
– Валить надо.
Ершов напирал:
– А чего ждать, если в Минобороны табуреткины рулят?
– Так ведь сняли уже.
– Ну, поменяли табуреткина на оленевода, и чего? Великие дела начались? – портянки отменили, ввели офисный костюм и танковый биатлон. Ты можешь себе представить танковый биатлон при Жукове? Душевые кабины завели, за солдатиков стирают, подметают, осталось только, на страх врагам, сформировать ЛГБТ-дивизию.
– Вот-вот, а Юдашкин им форму новую пошьет, с клапаном на заднице!
Морковин поинтересовался:
– Мужики, может, еще закуси какой?
Стараясь держать вертикаль, Пентус извивался, как змея под дудкой:
– Если можно, мне морепродукты.
– Это ж надо – выговорил, – с уважением констатировал Дягилев.
– Для тебя все, что угодно, хоть русалку! – ответил радушный хозяин.
Пентуса предложение явно заинтересовало, и он спросил:
– А если русалку приготовить, это будет мясное блюдо или рыбное?
Предложили тост за флот.
За флот пили много, с чувством и молча – почти как за покойника.
Далее застолье представляло из себя переходный процесс от «Дома 2» к клубу анонимных алкоголиков. Все давно забыли, по какому поводу собрались.
– Что ни говори, наш флот покруче других будет. Посмотрите, бля, на карту мира. Там половина фамилий – великие русские флотоводцы.
Сука олигарх встрепенулся, потряс головой, навел резкость и, неуверенно тыкая пальцем в модный гаджет, набрал «великие русские флотоводцы». Через пару секунд он начал перечислять:
– Беллинсгаузен, Крузенштерн, Беринг, Миклухо-Маклай…
– А этот Ахалай-Махалай тоже русский? – неуверенно поинтересовался Пентус.
Ершов перешел к активным действиям – дал подзатыльник еврогостю. Тот свалился со стула и затих.
– Тебе, Плинтус хренов, лучше помолчать. Ничего вам русское не мило, все разворовали, распродали. Миндальничает с вами Путилин.
Вася развил тему:
– Все с перестройки началось, с Горячова. Вы в курсе, что он агент ЦРУ?
Ох и зря он помянул Горячова. Коля среагировал, как хорошо натасканная легавая на команду «дай!». Он, изменившись в лице, разразился гневным монологом. Если бы сейчас ему попался Горячов, он бы грохнул его не задумываясь и съел. Не потому что голоден, а чтобы уже наверняка! А утром, сидя на толчке, с чувством глубокого удовлетворения разглядывал бы его, голубчика, какой он есть на самом деле. Далее он перешел на Медведкова, эмоционально перечислив все его достижения, от бадминтона до зимнего времени, и в конце добавил, что отливать в гранит у того пиписька еще не выросла. Путилина не трогал, он его уважал.
Олигарх с трудом оторвал подбородок от груди, обвел гостей мутным взглядом и вполне обдуманно пролепетал:
– Валить надо.
Пентуса перенесли в гостиную, на диван. Он не сопротивлялся, а только причмокивал и пускал во сне слюни.
Покачиваясь на стуле, с трудом выговаривая слова, Дягилев вопросил:
– А мы за тех, кто в море, пили?
Морковин не шелохнулся, а Ершов рассудил мудро:
– Тут ведь как, лучше повторить, чем пропустить.
Налили три полные рюмки. Вася с Колей выпили самостоятельно, а олигарху приподняли голову и аккуратно, не пролив ни капли, влили водку в полуоткрытый рот, затем заботливо пристроили его голову на столе. На выдохе, с ускользающим сознанием, он обреченно прошептал:
– Валить надо.
Дягилев, устав бороться за жизнь, откинулся на стуле и захрапел. Хрустнув огурчиком и оглядевшись, Ершов подвел итог:
– А че, хорошо посидели.
А жизнь-то налаживается
Капитан II ранга в запасе Федор Ильич Ушанкин, ожидая своей очереди к терапевту, начинал нервничать. Рядом сидели отставники со стажем, спокойно ожидавшие своей очереди и беззлобно критиковавшие политику Обамы. Федя накручивал себя сам. Да сколько можно? Я, еще не старый мужик, сижу в этом убогом учреждении, на разваливающимся стуле, среди божьих одуванчиков.
– Ушанкин, проходите, – пригласила медсестра.
Федор вошел в кабинет. За столом сидел такой же, как и он сам, военный пенсионер, только доктор. Обшарпанная мебель, застиранный халат, скучающе-отрешенный взгляд терапевта подействовали сразу – недуги начали отступать. Пристроившаяся сбоку на приставном стульчике в позе отличницы сестричка приготовилась записывать. Было очевидно, что доктор больному не рад. Это читалось в его взгляде, в позе, в морщинах на лбу и нервном вращении карандаша.
Задав дежурные вопросы, доктор выписал дежурный набор таблеток.
На флот Ушанкин попал случайно. В его родную деревню приезжал свататься лейтенант-моряк, и Федору страсть как понравилась форма, а особенно кортик. Он твердо решил, что станет морским офицером. После училища его распределили в Севастополь, где он и осел. Женился на местной девушке, детей родили, и на пенсию вышел здесь же. Из Севастополя выезжал только дважды, в Тверскую губернию на похороны родителей.
Федор решил пройтись пешком, от поликлиники до дома было недалеко, и погода стояла хорошая. Хотелось не спеша подумать о доставшем его бытии. Он, вдруг поймал себя на том, что ему ничего не хочется, не хочется идти домой, выпить не хочется, секса уже давно не хочется, даже повышения пенсии не хочется. С друзьями видеться и то стало в тягость, ну сколько можно обсуждать мировые проблемы и урожаи на даче? Самые горячие новости – это кто и от чего помер. При встрече простой вопрос «Как дела?» задаешь с опаской, потому как в ответ можно услышать развернутую формулу анализа мочи и деморализующий диагноз. После таких разговоров начинаешь прислушиваться к организму. Дома тоже не сахар, личной жизни никакой, из чувств остались только раздражение и усталость. Федор был типичный подкаблучник и права голоса не имел, семья жила в квартире родителей жены, чем его и попрекали по нескольку раз на дню. Со временем он научился не замечать тирады о своей никчемности и бесполезности, но легче от этого не стало. Дома его терпели.
Так, за горькими размышлениями, Ушанкин незаметно оказался в квартире. Из кухни вышла жена, брюнетка невысокого роста, худая, с заостренными чертами лица, эдакая карикатурная стерва.
– Я же просила тебя принести картошку из гаража. Да хоть какой-то прок от тебя будет?!
Программа дала сбой. Вместо того чтобы надеть тапки, пройти в комнату и обиженно уткнуться в книжку, он решительно отодвинул жену в сторону и шагнул по коридору.
До него неожиданно дошло, что она просто дура, истеричная дура, и больше ничего. Федор отчетливо понял, что ни секунды больше оставаться здесь не сможет и не желает. Мысль в голове еще окончательно не вырисовалась, а руки уже тянули с антресолей чемодан. Он аккуратно уложил свои немногочисленные вещи, зачем-то достал парадную форму и кортик. Подумав минутку, уложил в чемодан и ее. Достал из секретера аккуратно свернутый целлофановый пакет с документами, проверил. Все на месте – и украинский паспорт, и российский, и пенсионное удостоверение. Российский паспорт Ушанкин завел недавно, все-таки в России пенсия побольше, и вообще на всякий случай. Вот случай-то, видимо, и наступил. Придавив коленом чемодан, Федор защелкнул замки. Чемодан был надежный, с металлическими уголками коричневого цвета, купленный еще в пору лейтенантских мытарств.
Жена возилась на кухне и не обращала никакого внимания на его сборы, уверенная в том, что это просто взбрык и вообще этот тюха даром никому не нужен.
В прихожей, накинув плащ, Федор огляделся. Никаких сомнений, никакого сожаления он не почувствовал. Прощаться не стал, просто вышел и прикрыл за собой дверь. Вся его прежняя жизнь осталась там, за дверью.
Москва встретила вавилонским столпотворением Курского вокзала. Отвыкший от шума и суеты, Ушанкин растерянно озирался, прижав к груди свой старомодный чемодан. Он олицетворял островок девственности в этом вертепе.
Ему нужно было добраться до станции Савелово в Тверской губернии. Электрички до Савелова ходили дважды в день.
В вагоне Федор сел к окну. Москва быстро осталась позади, мелькали деревья, будки смотрителей, с обязательной клумбой простеньких цветов и картофельной грядкой, и полуживые деревеньки. Через два с половиной часа он стоял на перроне в Савелово, после времени, проведенного в Москве, это был рай. Никто никуда не бежал, не шумел, люди вели себя степенно и приветливо. Даже телеграфный столб стоял как-то уверенно и спокойно, с чувством собственного достоинства. Купив у бабульки стакан семечек, Федор пошел искать попутку, до родной деревни с гордым названием Городок оставалось верст тридцать.
За недорого подкинул веселый мужичок на раздолбанных жигулях. Расплатившись, Федор вышел у дома с табличкой «Администрация ПГТ Городок». Надо же, теперь это не деревня, а поселок городского типа с гордой аббревиатурой ПГТ.
Городок располагался на берегу Волги и был местом историческим: основанный в 1366 году тверским князем Михаилом Александровичем, так во времени и потерялся. В описании 1844 года в деревне значится двадцать три избы, три постоялых двора, питейный дом, пятеро жителей шили сапоги на дому, трое – шапки, и двенадцать уходило на заработки в Москву. В жизни Городка мало что поменялось, разве что срубов стало больше, и пили теперь не в питейном заведении, а по домам.
Кирпичных зданий в поселке было три, и все культовые – здание администрации, церковь и магазин. Соответственно, и уважаемых людей было трое – глава администрации, батюшка и продавщица. Были они людьми не случайными, попадья приходилась главе администрации племянницей, а продавщица была замужем за его старшим сыном.
Федор подошел к дому. Облезлая вагонка, наглухо забитая большим «хером» дверь, заброшенный палисадник. С соседнего двора раздался старушечий голос:
– А не Федька ли ты Ушанкин будешь?
Федор обрадовался: не забыли.
– Я, баб Тань, кому ж еще быть.
– Господи, радость-то какая! Надолго ты, Феденька?
– Навсегда, баб Тань, навсегда.
Соседка подошла к забору.
– Случилось чего?
– А как же, случилось. Поумнел вдруг!
Баба Таня принесла гвоздодер.
– Давай, Феденька, отворяй. Как после похорон заколотили, так никто и не заглядывал.
В доме был порядок, все на своих местах, как при покойных родителях, только толстый слой пыли говорил о том, что здесь давно никто не жил. Соседка помогла разобрать вещи, долго любовалась мундиром, после все аккуратно развесила в шкафу.
– Ну ты, Феденька, устраивайся, если чего надо будет, ты говори, не стесняйся.
Чтобы в деревне распространилась новость, никакого интернета не нужно, баба Таня справлялась на отлично. Через полчаса все в поселке знали, что Ушанкин дослужился до больших чинов и был на флоте начальником, вернулся навсегда и мужик почти свободный.
Решив, что сначала нужно перекусить, Федор двинул в магазин. Люди здоровались с ним, слегка кланяясь. Ушанкин расправил плечи и зашагал уверенней. Это в Севастополе отставник – никто и звать никак, а здесь фигура, можно сказать, предмет гордости всего поселка. Самооценка начала решительно подниматься.
В магазине Федор купил дорогой водки и всякой закуски. По селу прошла вторая волна новостей – Ушанкин еще и зажиточный. А и вправду, здесь со своей пенсией он мог не только сносно жить, но еще и откладывать.
Федор выпил, расслабился. Как же здорово, когда никто тебя не дергает, не тащит из рук бутылку, не корит. Оказывается, от простого застолья можно получать удовольствие.
Вечером похолодало. Надев отцовскую телогрейку, Ушанкин решил навестить родителей. Такой благодати, как на деревенском кладбище, нет нигде. Здесь лежали и дедушки с бабушками, более ранние могилки не сохранились. Федор убрал сорняки, подправил оградки и присел на скамью. Думал он о своей не самой счастливой жизни, как будто и жил не там, и занимался не тем. Думается на кладбище по-особенному, не о мелочах, а о вещах серьезных, и многое, что раньше было непонятно, становится ясным и простым. Вот ведь она, Родина, и жить нужно здесь, и работать, и детей поднимать. И нет никакой малой или большой Родины, Родина – она одна. Она здесь, где похоронены предки, где каждое дерево тебе знакомо, где старики на лавочке знают тебя с детства и моют тебе кости. Это и есть Родина, а все, что за плетнем, – это государство. И еще вопрос, стал бы ты за него жизнь отдавать. А за Городок, за могилки, за соседей своих, даже за соседского кота Прошку – не задумываясь!
На носу были майские праздники, и баба Таня, справедливо решив, что мужику самому несподручно, организовала у Ушанкина субботник. Мужиков не было, пришли одни бабы. С мужиками вообще была проблема, за исключением немногих зарабатывавших в Твери и в Москве, взрослое мужское население можно было поделить на три группы: сидящие, спившиеся и неопределившиеся. С сидящими проблем не было, мужики в Городке были серьезные и если садились, то по серьезным статьям, надолго. С алкашами ситуация тоже была ясная, все знали, чего от них ожидать, и дружно прятали от них спиртное, налить пьянице считалось делом зазорным. Морока была с неопределившимися.
Федор перекапывал палисадник и поглядывал на женщин. Наблюдать за работой добровольных помощников было одно удовольствие. Вот ведь бабы, никакого командира им не нужно, каждая своим делом занята, моют, чистят, скоблят, и ведь все на совесть, от души, для себя бы так не старались. И все весело, без натуги, с песней. Тоня Щукина сняла занавески, собрала полотенца и понесла к себе постирать. Ушанкин помнил ее еще сопливой девчонкой, а теперь нате-ка – тридцатипятилетняя привлекательная женщина.
К вечеру в доме все сияло, Антонина принесла чистые, отутюженные занавески.
– Федор Ильич, давайте я сама повешу, вы не справитесь.
Она встала на табуретку и начала крепить занавеску к карнизу.
– Федор Ильич, придержите, пожалуйста, а то свалюсь.
Федор подошел к ней и неожиданно для себя обнял, прижался и замер. Замерла и Тоня, женщиной она была свободной и попыток высвободиться не предпринимала.
Получилось все как-то само собой, естественно. Она отдалась ему страстно, полностью, до последней капельки, но было это совсем не вульгарным, а даже наоборот, чувственно кротким. Этому не учат, это природное. Только в российской глубинке есть еще женщины, способные на это. Впервые за последние годы Ушанкин спал без снотворного.
Утром его ждал завтрак и сияющая Антонина.
– Вставай, соня, оладушки стынут.
С таким аппетитом он давно не ел, макал оладушки то в мед, то в сметану, с причмокиванием запивая горячим чаем. Возникло ощущение, что так было всегда. Федор поймал на себе взгляд Тони: сколько же было в этом искреннем взгляде благодарности и нерастраченной бабьей любви. И его осенило: ведь именно этого ему всегда и хотелось, именно об этом он и мечтал, только не знал, как это здорово и просто. Он вдруг почувствовал, насколько ему все это дорого. А жизнь-то налаживается!
Он схватил Тоню в охапку, и они со смехом завалились на кровать. Теперь ему хотелось всего и сразу. Теперь он жил жадно, нужно было наверстывать.
Верность принципам
Отдав четвертак служению Родине на Дальнем Севере и осознав, что активной жизни остается все меньше, а пенсия больше уже не станет, Игорь Павлович Замурин принял твердое решение – хватит! Неожиданно пришло понимание того, что пенсию лучше получать не много, а долго. О том, чтобы остаться, не могло быть и речи. Жизнь в военном городке была черно-белой и это не метафора: черная форма, черные подводные лодки и белый снег. С разнообразием времен года тоже была незадача, их было два – полгода солнце не всходит, полгода не заходит.
Хотя, честно говоря, не все было так плохо, были и свои плюсы. Сотрясавшие страну катаклизмы проходили здесь гораздо спокойнее и мягче. Например, андроновское закручивание гаек запомнилось только тем, что особисты перестали стесняться своей работы, а горячовская перестройка – дефицитом газет, журналов и растерянностью политработников. Потом был Эльцин, и все поняли, что пьянство моральному облику не помеха, а службу можно совмещать с бизнесом.
А главное, получку давали вовремя и кормили исправно.
Против частой смены власти офицеры не возражали, потому что каждый раз с приходом нового вождя им традиционно увеличивали денежное содержание.
Размышляя о жизни на будущей пенсии, об отдыхе Игорь Павлович и не думал, наоборот, ему хотелось трудиться, много трудиться и получать от этого удовольствие. Трудиться, но без «стой там, иди сюда», без «хватит идиотничать», без «вы недопонимаете». Хотелось, чтобы от его работы была польза, конкретная польза конкретным людям. За двадцать пять лет службы он так и не смог увязать свое беспрерывное бдение с потребностями ивановской ткачихи или волжского автомобилестроителя. Похоже, что даже чукотский оленевод не очень нуждался в его героическом самопожертвовании.
Устал Замурин, захотелось ему буйства красок, и чтобы пахло непременно разнотравьем, а не горюче-смазочными материалами. Уволился он так же быстро, как и принял решение об увольнении. Семьи у Замурина не было, и все нажитое добро вместе с выходным пособием и подарками на память уместилось в дорожную сумку с загадочной надписью из другой жизни – «С. Т. ДЮПОН».
Насколько он хотел новой жизни, настолько он ее и боялся. Привычка жить на всем готовом расхолаживала. Замурин понимал, что новая жизнь даст много новых возможностей, но и принесет много проблем.
Особого выбора у Игоря Павловича не было, и основной мотивацией в решении вопроса «Куда податься?» было жилье, вернее, его отсутствие. Двадцать пять лет прожил он на служебной площади, и получить положенные законом квадратные метры он мог только там, откуда призывался.
Маршрут был непростой, но понятный. Сначала на катере пересечь Кольский залив до Североморска, оттуда на автобусе в Мурманск, а там на поезд – и через два с половиной дня в Иваново. Билет купил самый дешевый, через Бологое. Можно было бы и самолетом, оно, конечно, быстрей, но Замурин летать не любил, даже побаивался, да и спешить особо было некуда.
В Иваново, выйдя из здания вокзала, Игорь Павлович двинул на стоянку такси. Ему нужно было на автовокзал, а тот находился на противоположном конце города.
За рулем такси оказалась женщина. Довезла она его весело, с ветерком. Купив билет на автобус до Южи у женщины-билетера, он приобрел пару журналов в дорогу у женщины-киоскера, зашел в автобус и предъявил билет женщине-контролеру.
В автобусе кроме него был еще только один мужчина – небритый старик-инвалид без ноги в засаленной кепке.
Через два часа он прибыл в Южу. На вокзале автобус встречали старший лейтенант милиции и диспетчер – обе женщины. Похоже, что зафиксированный в известной песне («…а Иваново – город невест…») Крылатовым и Пляцковским половой баланс города Иваново можно было смело распространить на всю область.
Южа приветствовала приезжающих баннером, где в пяти строчках местные креативщики попытались совместить богатую историю с географическим положением и современным состоянием промышленности. Повеяло сухостоем Википедии.
Южа – это не просто городишко, это райцентр. После военного городка Южа с населением более десяти тысяч человек показалась Замурину мегаполисом.
Название у города было необычным, и если верить историкам, театрально вопрошающим: «Откуда есть пошли города русские?», то название Южа происходит от финно-угорского «юзга», сиречь болото. Историкам Замурин не доверял, для военно-морского офицера что историк, что филателист – один хрен.
Поселившись в гостинице с амбициозным названием «Центральная» и ресепшеном на втором этаже, он выпил из-под крана стакан воды с жутким запахом сероводорода. Через короткую паузу, не успев развесить вещи в шкафу, он с шумом опорожнил кишечник, ритуально расставшись со всем, что связывало его с прежней жизнью.
Планов было громадье: выбить жилье, оформить пенсию, устроиться на работу. Последовательность принципиального значения не имела.
Военком, на удивление, оказался мужчиной. Он дружелюбно объяснил, что пока не будет личного дела, и разговора по существу тоже не будет, но пообещал посодействовать с работой. Военком связался с мэром и рассказал, что появился ценный кадр.
Мэр оказался человек деловой и встречу откладывать не стал.
В приемной стареющая фифа с избыточным макияжем предложила чаю и прояснила обстановку:
– Сейчас мэр освободятся и вас примут.
О начальнике она говорила уважительно в третьем лице, множественном числе.
Прошло минут пять, секретарша приоткрыла дверь в кабинет босса:
– Товарищ Замурин, пожалуйста.
Он вошел твердым, почти строевым шагом и представился:
– Товарищ мэр, капитан I ранга в запасе Замурин по вашему приказанию прибыл.
Других заслуг и достижений он за собой не знал.
Когда в ходе беседы выяснилось, что капитан I ранга – это как полковник, мэр не на шутку разволновался:
– А что, Игорь Павлович, генеральным менеджером на лесопилку пойдешь? А то у нас там чехарда, один проворовался, другой спился, ну не бабу же, честное слово, назначать!
Загадочное слово «менеджер» настораживало, но, исповедуя принцип «Лучше быть головой у мухи, чем задницей у слона», Замурин согласился.
Искренне обрадованный мэр пообещал в течение месяца решить вопрос с жильем.
– Когда прикажете приступать?
– Завтра я вас представлю коллективу, сразу и приступайте.
Утром Замурина представляли коллективу. Коротко рассказав о себе и о планах, он вызвал уважение и надежду у работоспособной части коллектива, пьющие насторожились, а когда выяснилось, что он холост, у женской части коллектива начала мечтательно вздыматься грудь.
– Игорь Павлович, вот приказ о назначении, вам и карты в руки.
Мэр протянул Замурину фирменный бланк с текстом. Начиналась новая жизнь.
Как опытный штабист, он начал со штатного расписания, в нем были сплошные менеджеры. Замурин растерялся. Но, проведя утреннюю летучку, он понял, что менеджер – это то же самое, что бестолковый матрос, только изъясняется более изящно.
Штатное расписание он безжалостно перекроил. Начал с себя, изменив генерального менеджера на привычного и понятного всем директора, и, не удержавшись, увеличил оклад на десять тысяч.
Разобравшись с ситуацией, Замурин развил бурную деятельность. Уволил инженера по технике безопасности, заставил закодироваться технолога, провел субботник по уборке территории, завел секретаршу, громкую связь и повесил в кабинете портрет Путилина.
Как учили на флоте, он изучил всех начальников, от губернатора до мэра. Он знал, как они выглядят, фамилии, имена и отчества и даже краткую биографию каждого из них. Начальство надо знать в лицо!
Время шло, и дело спорилось. Замурин оформил пенсию и получил однокомнатную квартиру на улице Футбольная. Лесопилка расширялась, появились две новые сушилки, новые деревообрабатывающие станки, начали активно сотрудничать с ивановскими мебельными фабриками и даже стали производить нехитрую дачную мебель. Зарплаты выросли и стали регулярными. Устроиться на лесопилку без протекции стало невозможно.
А когда мэр обратился с просьбой устроить его племянницу, Игорь Павлович понял – это признание!
Личная жизнь тоже присутствовала, но не отягощала. Женского пола Замурин не чурался и к сексу относился как к необходимой медико-гигиенической процедуре. Состоянию его простаты мог позавидовать любой призывник.
Он часто цитировал героя известного фильма – «Я старый солдат, и мне не известны слова любви». Он понимал, что такое любить флот, что такое любить Родину, а как применить это в отношении женщины, Замурин себе не представлял.
Секретарша его боготворила и с радостью помогала справиться с этой проблемкой, справедливо решив, что у нее не убудет и вообще негоже добру пропадать.
Когда доходы лесопилки начали выходить за рамки приличия, как и водится, появились темные личности. Позвонил местный авторитет, чтобы назначить стрелку, ничего не смыслящий в понятиях Замурин добродушно откликнулся:
– Я сейчас свободен, подъезжайте, у меня и переговорим.
Он вызвал секретаршу:
– Сейчас ко мне приедут люди, ровно через минуту, как они войдут, сообщишь мне по громкой связи, что на проводе прокурор области.
Гости не заставили себя ждать, на территорию въехал потрепанный, но черный джип. Из него вышли люди специфической наружности. Возглавлял процессию тщедушный мужичок лет пятидесяти.
Секретарша пригласила их в кабинет. Мужичок сел и с вызовом положил на стол синие от татуировок руки. Он внимательно наблюдал, какое это произведет впечатление на хозяина кабинета. Замурин на руки посмотрел, но не впечатлился, у боцмана Петренко с Б-142 татуировок было больше, да и висевший за спиной портрет Путилина придавал уверенности.
Замигала лампочка громкой связи.
– Игорь Павлович, возьмите трубочку, вас просит прокурор области.
На слово «прокурор» гость среагировал как член на холодную воду. Он вжал голову в плечи, уменьшился в размерах, спрятал руки в карманах и практически скрылся в своем черном кожаном пиджаке.
Замурин, имитируя диалог, запел соловьем:
– Сергей Петрович, дорогой, добрый день!
– Конечно, как и обещал, все сделал.
– На охоту? Конечно, подъеду. А Смирнов и Шулин будут?
Он произнес фамилии начальника областной милиции и председателя Ивановского суда.
– Нет, проблем нету, никто не тревожит. До встречи, Сергей Петрович, поклон супруге.
Замурин повесил трубку и обратился к посетителям:
– Слушаю вас, уважаемые.
Медленно появляющаяся из пиджачного выреза голова промямлила:
– Да мы, собственно, познакомиться, может, помощь какая нужна?
Еще через полгода на лесопилку, как на образцовое предприятие, стали привозить заезжее начальство. Круг общения расширялся, Замурина уже знали в области.
Неожиданно его вызвали в Иваново к губернатору.
Губернатор принял его лично. Задав дежурные вопросы и получив дежурные ответы, губернатор перешел к делу.
– Игорь Павлович, в правительстве Ивановской области создан новый департамент – департамент промышленной политики, и я хочу предложить вам его возглавить.
Губернатор торжественно взирал на Замурина, ожидая безмерной благодарности и заверений в преданности.
Но, неожиданно для него, Замурин поблагодарил и вежливо отказался, потому что понимал – лучше быть головой у мухи, чем задницей у слона!
Дауншифтер
Что-то шло не так, не давал покоя душевный раздрай. При всем внешнем благополучии, в последнее время появилось стойкое желание что-то поменять. Москва угнетала. Это не было ни хандрой, ни минутной прихотью, это было сильное чувство, совсем как у перелетной птицы перед долгой дорогой на юг.
Сергей Иванович Моргунов отслужил на флоте в плепорцию, аккурат чтоб пенсия вышла, ни днем меньше, ни днем больше. На работу, сколько ни звали друзья-товарищи, не шел. Надоело подчиняться, решил организовать свой бизнес. Начинал с палатки на рынке стройматериалов, а теперь имел свой магазин «Мастерок» на Нахимовском проспекте. Упакован он был даже по московским меркам неплохо. Большая квартира на Новослободской, BMW Х-5, дети пристроены, жена – завуч в школе и кое-какие сбережения. С женой жили ровно, но уже давно без блеска в глазах.
Отпраздновав 50-летний юбилей, Сергей Иванович удовлетворения не почувствовал. Надоела до смерти эта московская тусня – у кого машина больше, у кого часы круче, у кого галстук дороже. Человеком себя только и чувствовал, что со старыми друзьями за рюмкой или на кладбище, хороня очередного неадаптированного к гражданскому бытию.
Потерял он к этой жизни интерес, такое бывает у людей, которые долго и тяжело болеют, ну не хочется больше жить, и все тут. Людишки вокруг пустые, ничего за ними нет, и поговорить с ними не о чем. Щебечут что-то на своем птичьем языке – шопинг, автопати, законнектиться…
И с досугом были проблемы, хобби он не имел, а сидеть у телека и смотреть голливудские фильмы уже не было сил, и от новомодных московских режиссеров тоже подташнивало. Купил он на блошином рынке диски со старыми советскими фильмами: «Чапаев», «Максимка», «Матрос Чижик», «Адмирал Ушаков» и «Адмирал Нахимов». Смотрел вечерами в одиночестве, его от них перло, особенно момент, когда Чапаев вылетает на белом коне с шашкой наголо, на глаза наворачивались слезы, грудь распирало от гордости, и хотелось ему скакать рядом с Чапаем и рубать врага. А в фильме «Максимка» за душу брало старое доброе ныне не употребляемое обращение, принятое у матросов, – «братцы».
Решил Моргунов жизнь свою круто поменять, потому как ненастоящая она какая-то, фанаберия одна, прозябание духовное, так всю жизнь-то прозябешь и не заметишь.
Прочитал он статью про дауншифтеров, идея ему понравилась, только он не понял, почему для этого нужно ехать хрен знает в какие Филиппины с Таиландами. Почему не попробовать здесь, в России?
Преодолевая сопротивление семейства, натершего ему мозоль на шее, он принялся реализовывать задуманное. Продал бизнес, разочаровав семью и поставив ее перед необходимостью напрячься, и приобрел участок на севере Тверской губернии на берегу реки Молога. Название местечка ласкало слух. Это была не деревня, не поселок, не село, это было сельцо – сельцо Заботино. К обустройству земли новоявленный латифундист подошел серьезно, накупил книг по строительству, сельскому хозяйству и птицеводству.
Через два года участок превратился в идеально устроенное хозяйство. Небольшой добротный деревянный дом (благо выпендриваться не перед кем), баня, колодец, теплица, курятник, сад, ягодники, и все это обнесено забором. Забор не для того, чтобы отгородиться от соседей, а потому что хозяйство. Наконец он смог позволить себе то, о чем мечтал с детства, – завел собаку. Сосед, старый дед-охотник, подарил щенка лайки. Кобелька назвали по военно-морскому – Гюйс. Вообще связь с флотом Сергей Иванович не терял, на День флота поднимал военно-морской флаг, а огород копал исключительно в тельняшке.
Домов в Заботино было всего шесть, и люди жили дружно. В такой глуши без взаимовыручки нельзя, пропадешь. Дачников не было, места хоть и красивейшие, но непрестижные. Местные жили своей особенной жизнью, их не интересовала ни политика, ни экономика, когда начиналась программа «Время», они уже засыпали, наломавшись за день. Они представления не имели, кто такие Матвиенко, Познер, Навальный и, прости Господи, Обама, что такое стагфляция, евро и дефолт, но они точно знали, когда сажать картошку, были уверены, что нельзя воровать у соседа и что если сегодня не поработаешь, то завтра не поешь. И никто из них не догадывался о существовании снотворного и успокоительного.
Моргунов почувствовал полное единение с природой к концу третьего года дауншифтерства, когда начал гнать самогон. Было у него почти натуральное хозяйство. Автолавка два раза в месяц, а зимой и того реже, так что расчет только на себя. Работал он с удовольствием, получая от этого необыкновенный кайф. Наверное, это и было чувство глубокого удовлетворения, о котором так часто говорили вожди из прошлой жизни. Постепенно Сергей Иванович освоил охоту и рыбалку, Гюйс в этом деле был незаменим. Их отношения можно было выразить только одним словом – любовь. Единственное, что ели они из разных мисок, а так все общее. Ни телевизора, ни радио Моргунов не заводил принципиально, все больше читал и размышлял над смыслом жизни. Связь с внешним миром он осуществлял по мобильному телефону, раз в месяц он звонил жене и друзьям узнать, как дела. Позвонить ему было невозможно, потому что телефон он держал отключенным.
Жена частыми визитами не тревожила. Поначалу наведывалась раз в месяц, со временем визиты становились все реже и в конце концов ограничились днем рождения и Новым годом. Каждый ее приезд был для него испытанием, он не знал, чем ее занять, куда себя деть. Она это тоже чувствовала, но по большому счету никакой неприязни они друг к другу не испытывали. Просто так сложилась жизнь. Она понимала, если б поехала с мужем в эту тмутаракань, то и жили бы себе, но декабристкой она не была.
Дети, поняв, что от него больше получить нечего, не навещали вовсе.
Весна в этот год выдалась ранняя, солнце жарило практически по-летнему. Сколько ни напрягался, а вспомнить такого теплого марта Сергей Иванович не мог. Он сидел на лавочке и грелся на солнышке, Гюйс, лениво щурясь, развалился рядом. Моргунов с интересом наблюдал, как бабка-соседка возилась в огороде, замотанная в платок, в ватнике-безрукавке, цветастой юбке и галошах на шерстяной носок, с тяпкой в руках, она олицетворяла министерство сельского хозяйства. Все в России держится на таких, как она, убери их – и перемрут все менеджеры от голодухи.
Достал Сергей Иванович телефон и набрал своего закадычного дружка, с которым они были вместе еще с училища.
– Здоров, Сова. Как жизнь?
Николай Сидорович Сова был из командиров, а потому в нем сочетались строгость, быстрота принятия решений и непоколебимая уверенность в своей правоте. Фамилия у него была замечательная, и с молодости она была для него и кличкой и именем.
– Отлично, наши взяли Севастополь! Мы уже третий день отмечаем.
– Слушай, бери Вовку Авдеева и на выходные ко мне. Баньку и самогон гарантирую.
– Умеешь ты уговорить, черт красноречивый. В субботу к обеду будем.
– Будешь проезжать Химки, напротив «Гранда» подхвати моего друга детства, давно сюда просится, а доехать не на чем.
– Как состыкуемся?
– Я его предупрежу, а ты его узнаешь, этого ботаника ни с кем не спутаешь.
В субботу, в 9.00, как и договаривались, Сова стоял напротив «Гранда» и всматривался в прохожих. Машина у него была не новая, но ухоженная, и служила она много лет и безотказно, красный цвет выдавал потенциальную агрессию хозяина. К машине подошел хлюпик в старомодном плаще, мятой шляпе и очках с пуленепробиваемыми стеклами.
– Добрый день, вы от Моргунова?
Сова открыл дверь, приглашая сесть в машину. Никаких значительных успехов на гражданке он не добился, поэтому представился по старинке:
– Николай Сидорович Сова, командир ракетного подводного крейсера стратегического назначения.
Пассажир, слегка поклонившись, ответил:
– Поткин Адам Саваофович, экономист.
Причем в его устах «экономист» звучало не менее значительно, чем «командир подводной лодки». Сова надавил на газ, в военно-морском мозгу сразу выстроился ассоциативный ряд – экономист, филателист, дизайнер, п…рас.
В Зеленограде забрали Владимира Константиновича Авдеева и рванули. Авдеев на службе был штабист, и жизнь приучила его думать, перед тем как говорить, поэтому он был немногословен.
Дорога была не загружена, и к половине первого они уже подруливали к Заботино. Над крышей моргуновского дома развевался военно-морской флаг.
Баня, разогретая до ста градусов, ждала гостей. В предбаннике стоял кувшин с ледяным домашним квасом.
Парились от души, с веничком. Когда пришла очередь Адама залезть на полок, веник взял Сова. Лупил он Поткина с протягом и потряхиванием, как бы вкладывая в эти удары все свое недоверие к этим экономистам-дизайнерам.
Отдохнув в предбаннике, отпившись квасом, не спеша двинулись в дом. Гостеприимный хозяин, соскучившийся по друзьям, вывалил на стол все свои нехитрые деликатесы. На столе из толстых дубовых досок стоял чистейший самогон двойной перегонки, соленые грибочки, жареная курочка, кабаний окорок и хлеб домашней выпечки. Посуда была алюминиевая, а стаканы граненые. Вся обстановка как бы говорила – здесь все равны и говорят только то, что думают.
Сова взял организацию в свои руки. Разлил самогон по стаканам и произнес тост:
– За возвращение Севастополя!
Гюйс лежал в сторонке, ревнуя хозяина к гостям. Особенно бдительно он следил за Поткиным. Это было как тест для детей – яблоко, груша, слива, велосипед, что лишнее? Так вот, Адам Саваофович был для Гюйса велосипедом среди этих фруктов, выделил он его сразу и безошибочно.
Пили много, пили за флот, за Севастополь, за силу российского оружия, за Путилина и за то, чтобы любимую пальму бабушки американского президента спилили на дрова.
После первого литра подустали, бравурность прошла, общий настрой стал философским. Моргунов в разговоре практически не участвовал, он смотрел на друзей, как на расшалившихся детей. Особенно его веселило то, как Авдеев каждые пять минут лезет в карман за телефоном, чтобы проверить почту.
Сова, отрезая толстый кусок окорока, продолжил дискуссию:
– А кого вообще можно считать украинцами?
Подумав, Авдеев ответил:
– Думаю, это жители Украины, которые в составе Советской армии брали Берлин, и уж точно не те, которые в схронах сидели и мирное население терроризировали.
По животрепещущему вопросу решил высказаться Поткин:
– По моему глубокому убеждению, украинство – это не национальность, это идеология насилия и террора. Антисемиты долбаные.
Сова встрепенулся:
– Ну, Адамчик, ну, красава, я бы лучше не сказал! И вообще свой ты в доску, и под веником не пикнул, и пьешь как все.
Выпили, закусили. Авдеев задумчиво продолжил:
– Непросто все, боюсь, без крови не обойдется. Бандеровцы похуже ваххабитов будут, а главное, тупые американцы их вовсю поддерживают.
Адам Саваофович сформулировал очередную мысль:
– Пока этот Обама не поймет, что для нас факельное шествие бандеровцев – это то же самое, что для него факельное шествие ку-клукс-клана с лозунгом насадить его черный зад на кол, ничего не изменится.
Сова решил всех успокоить:
– Да бросьте, ничего не будет, вон они уже в Российскую армию переходят. Слабаки.
Крепко захмелевший Поткин, потеряв бдительность, задал вопрос:
– А вы-то чем от них отличаетесь?
Сова грозно приподнялся над столом:
– Ты что имеешь в виду?
Гюйс подобрался и с угрозой зарычал на Адама.
– Да ничего особенного. Просто мне, как человеку сугубо штатскому, непонятно: как вы из советского офицера превратились в российского? Присягу-то на верность вы Советскому Союзу давали.
– Ну, чернильная душа, не выдержал-таки, поперло из всех щелей. Для особо одаренных поясняю два раза – первый и последний, Россия объявила себя преемником СССР. Понятно?!
Адам не сдавался, страха не было, он уже был в состоянии, когда можно делать операцию без наркоза:
– А если бы преемником СССР объявил себя Узбекистан?
Против скальпельного аргумента Поткина Сова выдвинул последний командирский аргумент:
– Пошел на…!!!
Моргунов слушал этот оживленный диалог и не понимал, чего они так кипятятся, от чего несчастные так нервничают. Это же стопроцентные кандидаты в инсультники. Какая это все, в сущности, ерунда по сравнению с человеческой жизнью, и ведь нет ничего ее дороже, а дается она один раз, и, к сожалению, она не бесконечна.