Ночь… Звуки рояля — «Пассакалия до-минор» Баха… Гостиная особняка.

ХУДОЖНИК. Почему она выбрала для концерта Баха?.. Ну, ладно, это её дело…

Входит ПРОФЕССОР МЕДИЦИНЫ. Визит неожиданный, всё-таки ночь.

ПРОФЕССОР. Я стоял на набережной и думал, что играете вы.

ХУДОЖНИК. Понимаете, прежнего спектакля уже нет… Всё… Он закончился. Вы согласны?.. Нет… Вы согласны?.. Его уже нет. Человечество начинает разыгрывать совсем иной спектакль. Другую пьесу. Появились другие актёры… Вы, проходите, садитесь, садитесь… Что же вы стоите?.. И нам с вами в этом спектакле нет места… Мы с вами сыграли уже свои роли… Прежний спектакль человечества окончен и никаких аплодисментов… Значит, о чём мы с вами будем говорить?.. Нет, это играет Певи, моя дочь. Бах. «Пассакалия до-минор»… Вы не знаете, при каких обстоятельствах Бах писал эту музыку?

ПРОФЕССОР. По-моему, в день рождения своей дочери.

ХУДОЖНИК. Ах, вот как? Я думал, у него были только сыновья.

ПРОФЕССОР. Нет, у него была дочь.

ХУДОЖНИК. Сколько совпадений в жизни, которые очень упрощают её смысл и мешают понять главное — тайну разницы между людьми. Ты думаешь, что это было только с тобой, а оказывается, это произошло совсем с другим… Но что-то происходит в человеческой жизни только с этим человеком и только однажды… Почему вы стоите? Вам не нравится кресло?..

ПРОФЕССОР. Я надеялся увидеть вас сегодня в Манеже. Почему вы не пришли на открытие своей выставки?

ХУДОЖНИК. Вот теперь вы сидите совсем напротив. Это очень удобно, когда кто-то сидит напротив. Вы понимаете? Тогда не обязательно смотреть в самого себя… На выставке?..

ПРОФЕССОР. А почему вы не пришли?

ХУДОЖНИК. На выставку?.. А зачем?.. Я бываю не на всех своих выставках.

ПРОФЕССОР. В Москве всего несколько человек живёт в таких особняках… В Европе, в Америке это не удивляет… А тут, в Москве…

ХУДОЖНИК. Почему вы говорите «тут, в Москве»? Вы разве не москвич?.. Вы живёте…

ПРОФЕССОР. Нет. Уже нет…

ХУДОЖНИК. Вы живете в Европе?

ПРОФЕССОР. Да, я эмигрировал…

ХУДОЖНИК. Так вы теперь иностранец?

ПРОФЕССОР. У меня французское подданство.

ХУДОЖНИК. А в Париже понимают?.. Скажите, понимают?.. В Париже понимают, что происходит в Москве?.. Вдруг выяснилось, что никакого советского государства не было, что оно было ширмой для уголовников… Грандиозно… Это грандиозно… Бастион Примитива рухнул, и планета зашаталась… Ее трясет… Бах, бах, бах!.. Кругом террор, коррупция, мафия… Стреляют президентов, премьеров… Кошмар какой-то, вы не чувствуете себя дебилом?..

ПРОФЕССОР. По-моему, вы клоун… Или вы репетируете новую роль в новом спектакле человечества?..

ХУДОЖНИК. А у вас нет предчувствия Страшного суда?

ПРОФЕССОР. Нет.

ХУДОЖНИК. А мне иногда кажется, а что, если вся наша история — это и есть Страшный суд?.. Нас кто-то одурачил… Нас кто-то одурачил… А почему вы не сразу вошли?..

ПРОФЕССОР. Я слушал, как играет ваша дочь. Только я думал, что это играете вы… И ждал, пока вы спуститесь в гостиную.

ХУДОЖНИК. Она хорошо играет. Она очень хорошо играет… особенно ночью. Я люблю слушать ее по ночам… Он любил ночь…

ПРОФЕССОР. Кто любил ночь?

ХУДОЖНИК. Что?..

ПРОФЕССОР. Кто любил ночь?

ХУДОЖНИК. Ах, да… Леонардо да Винчи. Но Микеланджело ненавидел его. За что?.. Они оба искали истину, один среди бела дня, другой ночью.

ПРОФЕССОР. Но они оба были в равной степени подготовлены к этому поиску.

ХУДОЖНИК. Как вы забавно говорите, как будто на языке прошлого века… У меня такое впечатление, что вы уже приходили ко мне, по-моему, лет двадцать назад… И это было в Кельне. Я жил тогда в Кельне. К сожалению, я не помню, был я тогда старше или моложе… Ну, скажите, это было?.. Вы приходили ко мне…

ПРОФЕССОР. Вполне возможно.

ХУДОЖНИК. И я был немцем? И вы меня обвиняли в нацизме, да?

ПРОФЕССОР. Может быть…

ХУДОЖНИК. Но почему вы так неуверенно говорите «может быть»? Было это или не было? Вы приходили или это только мои галлюцинации?

ПРОФЕССОР. Я не могу это утверждать с уверенностью.

ХУДОЖНИК. В таком случае, когда это было? В каком веке?

ПРОФЕССОР. Вы себя плохо чувствуете?

ХУДОЖНИК. Нет. Вполне сносно… Это вы говорите, потому что я спросил в каком веке?.. В каком это было веке?.. Я действительно не помню…

ПРОФЕССОР. Это несколько необычно.

ХУДОЖНИК. Отчего же? Собственно, что такое век? Чем они отличаются эти ваши века? Информацией. Количеством информации. Но если в нашем веке всё известно о том, что было тогда, значит, мы с вами живём одновременно и в том столетии.

ПРОФЕССОР. Вы устали.

ХУДОЖНИК. А вы помните, у Достоевского есть такая сцена, ну, рассказ про Великого Инквизитора. Это тоже происходило в другом веке. А Достоевский его вмонтировал в свой роман, в своё время. Вы думаете, он что-нибудь перепутал?.. Или он тоже устал?

ПРОФЕССОР. Это композиция произведения.

ХУДОЖНИК. Да, да! Композиция… Но что это значит — композиция произведения?.. В нашем веке всё так перемешалось… Столько времён… Поэтому у меня нет уверенности, что я разговариваю с вами, а не с кем-нибудь другим… Я не хочу в это верить…

ПРОФЕССОР. Во что вы не хотите верить?

ХУДОЖНИК. В обозначение… Понимаете? В обозначение… В эти условности… В это деление времени на какие-то там эпохи…

ПРОФЕССОР. Я вам ничего не предлагал.

ХУДОЖНИК. Вы?..

ПРОФЕССОР. Да, я…

ХУДОЖНИК. А что вы мне можете предложить… Это всё из нашего тщеславия…

ПРОФЕССОР. Что из нашего тщеславия?

ХУДОЖНИК. Как что? Мы присваиваем себе время… Разве не так? Мы хотим его присвоить. Будто существует какая-то особая действительность. И будто эта действительность не похожа на то, что было прежде.

ПРОФЕССОР. Но она не похожа.

ХУДОЖНИК. Ах, вот как? Чем же? Тем, что мы ее постарались изуродовать еще больше?

ПРОФЕССОР. Ваша дочь прекрасно играет.

ХУДОЖНИК. Если бы она играла не Баха, а Шостаковича или Прокофьева — это было бы очень современно. Или Шнитке…

ПРОФЕССОР. Наверное.

ХУДОЖНИК. Но я боюсь современности… Почему на этот раз действие происходит в России? Мне кажется, достовернее было бы, если бы мы с вами снова вернулись в Кельн или в Берлин… Вы помните эти часы на знаменитом Кельнском соборе? Они ведь там тоже показывали неправильное время. Когда-нибудь эта путаница исчезнет. И наши потомки, щелкая на компьютерах, будут хихикать над убожеством наших условностей…

ПРОФЕССОР. Если эти потомки будут.

ХУДОЖНИК. Сейчас мы грабим пространство. Рвем на мелкие кусочки время. Но всё погибнет. Всё… Понимаете, количество, количество людей раздавит эту планету… Как вас зовут?

ПРОФЕССОР. Я…

ХУДОЖНИК. Не надо, не надо… Только не называйте своего имени. Давайте договоримся. Имена должны что-то обозначать, иначе наш диалог покажется очень провинциальным.

ПРОФЕССОР. Но я должен как-то обращаться к вам…

ХУДОЖНИК. Называйте меня просто — господин Художник. Это, может быть, и банально, но дает простор для воображения… Кто я? Какой художник? Кого вы будете обвинять?

ПРОФЕССОР. Но я не собираюсь вас обвинять.

ХУДОЖНИК. Какая глупость… А как мы назовем её?..

ПРОФЕССОР. Кого её?

ХУДОЖНИК. Как? Разве вы на этот раз пришли с другим обвинением? Как мы назовем её — жену Гения?

ПРОФЕССОР. Но у неё есть имя.

ХУДОЖНИК. Нет, нет. Ни в коем случае. Мы дадим ей другое имя. Мы назовем её Моной. Это красиво. Это очень красивое имя.

ПРОФЕССОР. Хорошо.

ХУДОЖНИК. Я прошу вас. Я вас очень прошу. Имена — это так трудно. Это так одинаково… Если нас будут играть на сцене… Актёрам будет просто играть нас на сцене, если у нас не будет имён… Кстати, кто вы такой? Это я с вами сейчас разговариваю? До сих пор я вас действительно не замечал…

ПРОФЕССОР. Надо, чтобы человек был немного смешон — и на него обратят внимание.

ХУДОЖНИК. Я думал, что разговариваю с самим собой. Вы знаете, когда пишешь картину, невольно ведёшь диалог со своими персонажами. Это, наверное, особый вид безумия… Так кто же вы такой?

ПРОФЕССОР. Я — профессор медицины. Хотите, чтобы я назвал свое имя и фамилию?

ХУДОЖНИК. Нет, нет. Вполне достаточно. Профессор медицины. А как вы сюда попали, господин Профессор?

ПРОФЕССОР. Дверь в гостиную у вас была отперта.

ХУДОЖНИК. Иуда постарел. Пора сменить швейцара. Раньше он не забывал закрывать двери. Но я тоже стал многое забывать… Старость художника приходит внезапно. Можно заснуть молодым, а проснуться старым…

ПРОФЕССОР. Вы устали?

ХУДОЖНИК. Вовсе нет. Вы говорите, дверь в гостиную была отперта? Ну, Бог с вами и с этой дверью. Меня успокаивает, что вы не Мефистофель и вам нечем оплатить человеческую душу.

ПРОФЕССОР. Вы были в мастерской?

ХУДОЖНИК. Вас смущает, что я держу в руках кисть. Это привычка — держать в руке кисть.

ПРОФЕССОР. И всё-таки, может быть, мне уйти?

ХУДОЖНИК. Ну, почему же, если вы пришли.

ПРОФЕССОР. Вы даже не хотите узнать моё имя. Вы не любопытны, господин Художник.

ХУДОЖНИК. Ага, эта фраза меняет ситуацию. Ваш визит обещает быть интересным.

ПРОФЕССОР. Не думаю. Я пришел с обычной просьбой. Не покупать вашу душу, а купить одну из ваших картин.

ХУДОЖНИК. Какую?

ПРОФЕССОР. «Кровавая паутина».

ХУДОЖНИК. «Кровавая паутина»?..

ПРОФЕССОР. Вас поражает мой выбор?

ХУДОЖНИК. А вы об этом знаете…

ПРОФЕССОР. О чем?

ХУДОЖНИК. То, что паук под воздействием определённых лекарств плетёт паутину, в которой сам погибает… Да, да, он плетёт для себя паутину смерти… Это не моя картина… Эту картину написал он — Гений… Но её уже давно нет на свете. Мне говорили, что её сожгли. Я очень долго интересовался, куда она исчезла. Но в Комитете Госбезопасности мне сказали, что её сожгли.

ПРОФЕССОР. Но сохранились слайды.

ХУДОЖНИК. Да. Я знаю, что слайды сохранились, но у меня их нет… Зачем она вам?.. Теперь всем нужна массовая культура. Она успокаивает, что всё правильно. Что вы живете так, как живут все остальные.

ПРОФЕССОР. Но массовая культура впервые появилась после октябрьского переворота. Тут её начало. Мы первые начали истреблять искусство на земле.

ХУДОЖНИК. А Древняя Греция?.. А Рим?.. «Хлеба и зрелищ!» Впервые примитив расправился с искусством еще в Древней Греции. И первым пострадал гениальный Фидий. Тогда же примитив спровоцировал первую гражданскую войну на планете. Греки истребляли греков. С тех пор гражданская война стала его коронным номером. А в Древнем Риме она уже была нормой. Но самое страшное, что есть в уголовной картотеке примитива, — это эпидемии. Сегодня это стало называться бактериологическим оружием. Вот вам пример его дьявольского совершенствования. Тут никакая вакцина добра не поможет. А что касается массовой культуры, то её жертвами были не только великие художники. Погибали целые эпохи… Вспомните Ренессанс… Господин Профессор, у каждого времени есть три лица. Лицо короля, лицо актёра и лицо шута. И когда эти три лица становятся похожими друг на друга и их нельзя отличить, тогда появляется массовая культура…

«Пассакалия» смолкла.

ПРОФЕССОР. Ваша дочь перестала играть. Простите, но мне пора.

ХУДОЖНИК. Жаль… Это было бы интересно. Два человека ведут таинственный ночной разговор. Мы могли бы посмеяться над искренностью друг друга.

ПРОФЕССОР. А вы ещё надеетесь, что можете быть искренним?

ХУДОЖНИК. Это трудно. Но я бы старался… Впрочем, об искренность разрушаются все крепости. Во всяком случае XX век споткнулся именно об эту подножку.

Появляется ПЕВИ. Она взволнована и радостна.

ХУДОЖНИК. Посмотрите, господин Профессор, какая она взволнованная и радостная.

ПЕВИ. Добрый вечер.

ПРОФЕССОР. Добрый вечер.

ПЕВИ. Папа! (Профессору.) Вы меня простите, я на одну секунду. У женщин, как говорит Август, не держится информация. Хотя я её сохраняла довольно долго, по сравнению с другими женщинами.

ХУДОЖНИК. Какая же информация у моей маленькой женщины? (Профессору.) Певи, моя дочь. (Певи.) Это Профессор медицины, имя которого я бы хотел, чтобы для тебя осталось тайной. Я думаю, достаточно того, что ты будешь знать, что этот человек — Профессор.

ПЕВИ. Мне так и называть — Профессор?

ХУДОЖНИК. Да. Мы договорились с Профессором, что будем играть в такую игру. Он меня называет — господин Художник, а я его называю — господин Профессор. (Профессору.) Профессор, вы не возражаете?. Вы когда-нибудь встречали такую красоту?

ПЕВИ. Папа!

ХУДОЖНИК. Да, девочка, я тебя слушаю.

ПЕВИ. Ты сказал, что мать Августа умерла…

ПРОФЕССОР. Вы прекрасно играете, Певи.

ПЕВИ. Я очень люблю Баха. И когда мне печально, и когда мне весело.

ХУДОЖНИК. Что же тебя смутило, Певи?

ПЕВИ. Мне показалось, что сегодня я встретила её на набережной, когда шла с репетиции из филармонии.

ХУДОЖНИК. Почему же ты молчала до сих пор?

ПЕВИ. Сама не знаю. Я так обрадовалась, что испугалась, как бы потом не разочароваться. А вдруг это не она.

ХУДОЖНИК. Ты перепутала, девочка.

ПЕВИ. Наверное. Теперь мне уже кажется, что я встретила не только её, но и вас вместе с ней, господин Профессор.

Профессор отводит взгляд.

ХУДОЖНИК. А ты к ней обратилась по имени?

ПЕВИ. Да.

ХУДОЖНИК. И что она тебе ответила?

ПЕВИ. В том-то и дело, что ничего. Пожала плечами и виновато улыбнулась.

ХУДОЖНИК. К сожалению, ты ошиблась. Мать Августа умерла. И никто не воскресает, девочка.

ПЕВИ. Прости, папа, я тебя расстроила?

ХУДОЖНИК. Ничего, ничего. Иди спать. Спокойной ночи.

ПЕВИ. Спокойной ночи, господин Профессор.

ПРОФЕССОР. Спокойной ночи.

Певи поднимается к себе в спальню.

ХУДОЖНИК. У нее навязчивая идея. Ей кажется, что женщина, умершая много лет назад, жива. И она постоянно её где-нибудь встречает. Но человек живет один раз.

ПРОФЕССОР. Однако, один и тот же случай возвращается к человеку дважды. И редко у кого хватает фантазии вырваться из замкнутого круга, созданного случаем.

ХУДОЖНИК. Но я получил справку из клиники, что она умерла.

ПРОФЕССОР. Но ведь вы не были на её могиле?

ХУДОЖНИК. Но она находилась в сумасшедшем доме где-то в Сибири. И там их хоронили варварским способом без всяких могил.

ПРОФЕССОР. Да, это верно. Их не хоронили, а просто зарывали в землю.

ХУДОЖНИК. Я бы очень хотел, чтобы мы с вами были незнакомыми людьми. На незнакомых людей не давит груз прошлого. И они не связаны обязанностью вспоминать одно и то же.

ПРОФЕССОР. Но зато их исповеди друг перед другом лишены достоверности.

ХУДОЖНИК. В них нет мести.

ПРОФЕССОР. Но мы с вами знакомы давно.

ХУДОЖНИК. К сожалению, господин Профессор, к сожалению. Из огромного моря фактов мы выбираем те, которые создали сами. Эти факты и есть наше обвинение и наше беспомощное алиби.

ПРОФЕССОР. Скорее обвинение, чем алиби. Но вам, господин Художник, нравится тусклый свет воспоминаний.

ХУДОЖНИК. Вы посторонний человек. Вы уйдете со своими проблемами, а я погружусь в свои. Главное, меня не беспокоит ваша жизнь, а вас не может беспокоить моя. Но вы видели, какими счастливыми глазами смотрела девочка, думая, что эта женщина жива.

ПРОФЕССОР. Да.

ХУДОЖНИК. А с чем приехали вы? Несколько лет назад… К старости кисть становится всё менее послушной. На меня работало имя, но краски уже сопротивлялись. Я клал один цвет, а ложился другой.

ПРОФЕССОР. Краски начали мстить?

ХУДОЖНИК. Это был внезапный кризис.

ПРОФЕССОР. Вы сказали — несколько лет назад…

ХУДОЖНИК. Да, сказал. В минуту творческой слабости рядом со мной оказалась Певи. Не понимаю почему, но я ей рассказал историю семьи Августа.

ПРОФЕССОР. Конечно, без лишних подробностей…

Профессор подходит к портрету Моны.

ХУДОЖНИК. Сначала судьба поступила слишком щедро — она соединила этих двух людей — женщину совершенной красоты и художника божественного дарования. Возможно, отец Августа не понял бы вечной тайны искусства, если бы рядом с ним не оказалась Мона, а красота Моны, наверное, растворилась бы в ежедневной суете, когда бы она вышла замуж не за Гения, а за обычного человека. Но, оказавшись вместе, они стали упреком советскому обществу, в котором главным законом была зависть… Гении в таком обществе обречены… Обречено всё совершенное… И он, и Мона были обречены за свое совершенство. Этот прекрасный портрет Моны Гений написал за несколько дней до своего ареста. Он написал его здесь, в моём доме…

ПРОФЕССОР. Почему вы его тоже не называете по имени?

ХУДОЖНИК. Нет, нет. Ни в коем случае этого делать нельзя. Мы с вами не знаем его настоящего имени. Это он так назывался, пока был среди нас… Я никогда не обращался к нему по имени. Я называл его только Гением. Даже в третьем лице. Если кто-нибудь звонил, спрашивал или говорили о нём… Я и теперь не могу произнести его имя. Мне даже кажется, что я этого имени и не знал. Я знаю, что он был Гением. Это я знаю, господин Профессор.

ПРОФЕССОР. Мне очень обидно, что портрет Моны висит в вашем доме…

ХУДОЖНИК. Не забирайте его, я вас умоляю.

ПРОФЕССОР. Вы всё еще ее любите?

ХУДОЖНИК. Не смейте, не смейте меня об этом спрашивать. Вы были лечащим врачом Моны, и это не позволяет мне думать о вас дурно… Послушайте, что было дальше… Певи училась на втором курсе консерватории. Она часто ездила за границу и очень хотела разыскать их сына.

ПРОФЕССОР. Видимо, Певи понимала, что вам одному не справиться со своей болью. Талантливые дети очень рано чувствуют, какое проклятие они унаследовали от родителей.

ХУДОЖНИК. У Певи странный характер. Она перед всеми чувствует себя виноватой, перед Виктором, передо мной, даже перед миром, потому что он сотворен так уродливо… Певи была уверена, что Август одинок и она сделает его счастливым… Два года она колесила и наводила справки о нем по всей Европе.

Слышится громкий заразительный смех.

Наступали каникулы — и Певи исчезала. Нашла она его в Америке, в Нью-Йорке, он заканчивал математический факультет университета.

ПРОФЕССОР. Мне трудно с вами говорить, как будто виноватым вы хотите сделать меня… Мне постоянно что-то приходится преодолевать в разговоре с вами… И всё-таки вам придется мне ответить на вопрос, почему всё это произошло…

ХУДОЖНИК. Я давно понял, что во все времена человек задает себе один и тот же вопрос. Но каждая новая эпоха отвечает на него всё с большей жестокостью.