Ошейник тигра замигал. Звонили. Вульгарной походкой джунглей зверь направился в прихожую открыть двери и встретить посетителя.

— Доложите профессору математики, что пришел детектив… Привет, Ваграм!

— Салют, Олег!

— Когда-нибудь твой электронный зверь меня съест. С таким вниманием относятся только к своим будущим жертвам.

Олег погладил тигра против шерсти. Тигр зарычал: р-р-р!

— Съест, если ты не изменишь свой студенческий стиль вваливаться по ночам, не предупредив по телефону. — Ваграм отглотнул из чашечки кофе.

— Ну, что ты скажешь? — спросил Олег.

— В вашем департаменте отличная фотоаппаратура. Я посмотрел репродукции. Такие тонкие листочки, очень хорошо снято.

— Я снимал скрытой микрокинокамерой. Она не разрешает снимать.

— Кто она?

— Печальная вдова художника.

— Вдова?

— Да! Вдова!

— А кто он?

— Некто Вадим Карин… Слышал когда-нибудь?

— Нет. Не слышал.

— А ты почитай. — Олег выложил на стол кипу газет.

— Зачем?

— Ну, почитай. Одни заголовки чего стоят: «Он мог бы жить», «Смертельный укол анальгина», «Открытие таланта», «Неизвестный художник» и так далее…

— А почему тебя это беспокоит? — спросил Ваграм.

— Странная история. Через месяц после смерти художника жена устраивает домашнюю выставку.

— Ты что, занимаешься этим делом?

— Да я обо всем узнал из газет. Но мне кажется, что здесь что-то не так… Ему не исполнилось и двадцати восьми лет… Может, это было убийство?

— У тебя профессиональная подозрительность, Олег.

— Но о нем никто не знал ни среди художников, ни среди любителей живописи.

— Это уже становится интересным, когда человека никто не знает, — сказал Ваграм.

— Ну, да. Вокруг его имени какая-то стерильная пустота. А в природе таких вещей не бывает…

— Почему не бывает? Жизнь — это не только то, что похоже, не только то, что одинаково. Тебя беспокоит что-то другое.

— Но в двадцать восемь лет просто так не умирают и просто так не убивают.

— Предположим, и это не совсем верно, — сказал Ваграм, — иногда убивают и просто так.

— Но не в этом случае. Не в этом, — возразил Олег. — Зачем? Не сегодня завтра он все равно стал бы одним из самых знаменитых художников.

— Хм! — хмыкнул Ваграм. — Не сегодня завтра это аллегория будущего, а вчера и позавчера он им не стал… Значит, интуиция?

— Да! Интуиция!

— Это не так мало. — Ваграм подошел к окну и раздвинул шторы. — Осень… Август… Который час?

— Одиннадцать. Вдова закрывает двери квартиры в два-три часа ночи.

— Не боится, что обворуют?

— Видимо, нет.

— Красивая женщина?

— Очень красивая!

— Она может обратить внимание на твои посещения.

— Я скажу, что ты большой знаток живописи.

— Знакомить меня с ней не надо.

— Как хочешь… Я жду тебя в машине…

Олег вышел. Ваграм спустился чуть позже… Нехотя и лениво. Его привычка работать ночами, его ночное одиночество было нарушено.

 

В МАШИНЕ

В машине Ваграм спросил Олега:

— А ты что-нибудь выяснял?

— Я воспользовался тем, что пресса подняла шум, и поэтому мой интерес к его личной жизни был вполне пристойным.

— А где работал Вадим Карин?

— Обычный инженер… Но вот после похорон несколько человек пришли к нему домой и, увидев его картины, ахнули… И колесо завертелось…

— Через месяц после смерти мужа — выставку. Или она современнее, чем само время, или что-то толкнуло ее на этот отчаянный шаг.

— Да. Нарушены всяческие приличия и общепринятые представления о трауре. Что это — месть? Она мстит?

— Я надеюсь, ты ее не обвиняешь?

— Да нет. Это ее право.

— Мы ведь с тобой не знаем, что это была за жизнь…

— Но ей всего двадцать один год.

— Ну и что? И в двадцать один год можно отдать все любимому человеку… И ничего не оставить для себя…

— Но так поспешно распродавать свою любовь…

— Верно. Но верно и другое… А что если это — шоковое состояние. Пока был жив муж, картины не покупали. А теперь она получает наслаждение от неумеренно-восторженного ажиотажа, растерянности, суеты, от этого аукциона… Что-то вроде наркотика…

— Ничего себе наркотики… Картины стоят не одну тысячу!

—Да?

— Сейчас сам увидишь.

— Такие деньги могут платить только очень опытные коллекционеры…

— И платят. Платят.

— Ты все еще участвуешь в гонках?

— Нет. Постарел.

— Тогда сбавь скорость.

— А мы уже приехали. Вот этот дом.

— А теперь скажи мне честно, сколько раз ты здесь был?

— Сегодня будет третий.

 

КВАРТИРА КАРИНЫХ

Дверь в квартиру Кариных была приоткрыта, и они вошли.

— Здравствуйте, частый гость. — Карина любезно встретила Олега.

— Привез вам приятеля.

— Я бы добавила — очаровательного приятеля… А «Клоуна», который вам так нравился, я только что продала. Вы опоздали… Проходите…

Здесь было человек десять, двенадцать. Но в двухкомнатной квартире Кариных тесноты не ощущалось…

Ваграм улыбнулся. Несколько минут назад он рассматривал репродукции, но никакая самая совершенная аппаратура не смогла бы передать то, что он увидел сейчас. Вся планета была усыпана розами…

Посетители разговаривали довольно громко.

— «Москва вечером», — сказал кто-то.

— А вот «Москва ночью», «Дождь над спящей Москвой»…

— И «Москва утром». Триптих.

— Человек любил жизнь не так, как мы с вами.

— Зачем так грубо? Просто талантлив — вот и вся разница…

— Разница серьезная.

— Вчера картин было больше… Как быстро покупают…

— А «Букет цветов в космосе» продается?

— Да, десять тысяч.

— Десять тысяч? Простудиться можно!

— «Волга» — двадцать тысяч, «Мерседес» — пятьдесят, — сказала Карина. — А что это? Железки! Тачки железные!

— Теперь и хирургу плати.

— Но не везде же так.

— Это не успокаивает. У меня мать умерла, потому что не заплатили. Все тянули, тянули.

— Это же не Сезанн — десять тысяч…

— Это Карин. Не хотите, не покупайте.

— Идите сюда… Лошадь смеется. Вот это да!.. Она живая…

— Чудо. Слышно, как лошадь смеется.

— Сколько стоит, которая смеется?

— Не дешевле, чем «Букет цветов в космосе».

— Все, больше не спрашиваю. Ограблю банк и приду.

— Я покупаю «Лошадь». Когда можно забрать картину?

— Сейчас договоримся, — ответила Карина.

— Вот дает! Везет же людям!

— Наверное, поэт-песенник. Песенку начирикал, картину купил. Это не ваша жемчужина: «Надейся и жди, вся жизнь впереди»?

— Я корреспондент газеты «Комсомольская правда». Лена, почему о нем никто не знал?

— Вы же пишете об одних лауреатах. А как складывается жизнь у настоящего художника?

— Не хочется верить в его смерть…

— Смерть одного человека. Кого это сегодня волнует? После освенцимов и майданеков мир перестал понимать, что такое трагедия. — Молодому посетителю было лет девятнадцать.

— Вы разве первый раз с этим сталкиваетесь? — спросила Карина.

— Я вас обидел?

— Вам бы это не удалось.

— Я слышал, вы когда-то хотели стать актрисой?

— Рядом с Вадимом можно было быть только его женой. И то не всегда удавалось.

— Не всегда?

— Да. Не всегда. Вас интересует моя или его судьба? Краски! Холсты! Кисти! Все это стоит недешево.

— Но вы продавали картины?

— Нет. Вадим хотел, чтобы картины висели здесь.

— А вы тоже хотели, чтобы они висели здесь?

— То, что хотела я, ровным счетом ничего не значило.

— Так тоже бывает.

— Так бывает? А может быть, не бывает иначе?

— Лена, а у вас есть какая-нибудь профессия?

— Я гример-парикмахер. Не звучит? Прозаично? Как это жена художника кому-то делает прически и накладывает грим на увядшее личико? Мне надоели ваши вопросы.

— Разрешите, я вас сфотографирую?

— Как хотите, я сниму трубку. Кто-то очень настойчив… Але? Вы завтра идете на банкет? Я занята. — Карина повесила трубку. — Вы, кажется, нащелкали меня в самых разных позах… Сдвинуться можно. Все хотят быть принцессами. Даже самые последние дурнушки. Но Москва не Париж…

— Но это не мешает вам пользоваться французской косметикой.

— Когда лжет нравственность, косметика только утончается, — сказал молодой посетитель лет девятнадцати. — Конкуренция. Пущены в ход все средства, чтобы скрыть свои недостатки…

— Разрешите сфотографировать «Алый водопад»?

— Нет. Неудачные репродукции скомпрометируют Вадима.

Олег обратил внимание, что дверь открыл и закрыл за корреспондентом один из двух гигантов, очевидно, временных телохранителей Кариной. Он их видел и в первое, и во второе посещение выставки. Рядом с ними вдова могла быть абсолютно спокойной за свое богатство.

— Вы не устали отвечать на вопросы?

— А мне все равно, я же ничего не делаю.

— А кто при жизни видел его картины? Я для статьи.

— Я видела. Вам этого мало?

— А другие?

— Пока он бился над своей манерой, над цветом, для всех он оставался инженером. Он не учился в Академии художеств. Это было его комплексом.

— Я вас понимаю.

— Меня? Я обычна, как все смертные.

— Я думаю о его жизни… Она так оборвалась…

— О его жизни надо было думать при его жизни.

— И ни у одной картины нет названия.

— Вадим считал, что картина сама за себя говорит.

— Барбизонцы тоже так считали. Камиль Коро говорил: «Впечатление — это все». «L'impression — c'est tout».

— Я помню, он показал «Лошадь» своему приятелю. А приятель нахамил, что это неестественно, что лошадь смеяться не может.

— Дураков на свете хватает.

— Нет. Он был не дурак. Он был негодяй. Теперь всем все ясно. А Вадим наглухо закрылся от людей.

— Тут мог помочь только Союз художников.

— Однажды Вадим обратился за помощью. С ним даже разговаривать не стали. А ежедневно бегать, умолять, клянчить… Унизительно. Да и когда? Утром на работу, вечером с работы. Нужно время и связи.

Ваграм слышал разговор и подумал: «На это нужна жизнь. Этому отдают жизнь…»

— Горькая ситуация, — сказал очень тихо Ваграму Олег. — Стыдно, что я о ней так плохо думаю.

— А ты думай хорошо, — улыбнулся Ваграм.

Какой-то посетитель шепнул на ухо Олегу; «Не побережье, а рай земной. Сады Эдема… Адама и Евы нет, но ясно, что они где-то тут. Обалденная кисть. А „Шоколадные сосны“ — в-от!.. А „Клоун“! Висит над планетой. Это же надо!.. Это как надо понимать, что вся наша земля — манеж, а там, наверху, клоун смеется?.. Да? Нет?..»

— Обалденная кисть, — прошептал Олег.

— А вы слышали, он еще и карикатуры на всех рисовал?

— Да? На всех? — спросил Олег.

— Ну, — посетитель изобразил руками, — на некоторых. Это было его хавтаймом… — посетитель обрадовался, что нашел собеседника.

— Не знаю, — на ухо посетителю шепнул Олег.

— Чуть погромче, — сказал посетитель, — а вот это уже шедевр! А? Шедевр? Нет?.. «Зеленая вселенная»… и море оранжевого цвета. Думаете, оно не бывает таким? Это вы его таким не увидели!

— Не увидел, — с огорчением согласился Олег.

— И я не увидел. А на самом деле оно такое. Я был в Прибалтике, на Пирите. Такое. Один к одному. Тут двух мнений быть не может. Таких людей беспокоят только вечные истины…

— Простите, — сказал молодой посетитель, — и все-таки меня удивляет, где ваш муж увидел планету, усыпанную розами? И чтобы по ней ходили одни влюбленные? Он что, газет не читал или телевизор не смотрел?

— У нас телевизор испорчен, — быстро ответила Карина, — а газеты из почтового ящика воруют.

— А вы поставили квартиру на охрану?

— Нет. А зачем? — Кариной не понравился вопрос.

— Да вы что? Застрахуйте все картины.

— Это не так легко сделать. — Карина не хотела говорить.

— Тут нужны эксперты. Каждую картину надо оценить. — Молодой посетитель знал все.

— Давайте я сам позвоню в Госстрах. Хоть какая-то гарантия будет.

— Сейчас мне не до этого.

— Не было бы поздно.

— Прекрасные работы, — сказал Ваграм.

— Это приятно, — Карина проявляла чрезвычайный интерес к Ваграму.

— Попробуйте добиться официальной выставки на Кузнецком или на Манеже. Москва должна познакомиться с таким художником.

— Помогите… Там ведь монстры сидят в МОСХе.

— А куда делась акварель «Винный погребок»?

— Я ее продала.

— Напрасно! — сказал Олег.

— Деньги. Нужны деньги. — Карина развела руками.

— Деньги придуманы как компенсация за человеческие пороки, — мягко сказал Ваграм, — как компенсация за нашу несостоятельность. Я имею в виду бешеные деньги, а не те, которые отличают бездельника от труженика.

— Какие они — бешеные или в смирительной рубашке, но кто вы без них?.. Ничтожество!.. А мне надоело быть ничтожеством… Надоели эти постоянные очереди, эта нищенская жизнь. Вадима нет. Ради кого?

— Спасибо за выставку, — сказал Олег.

— Пожалуйста, я рада, что вы приехали с таким милым приятелем.

— Я вас где-то встречал, — сказал Ваграм.

— Меня? — приятно ответила Карина.

— Да, вас! Именно вас!

— А вы не ошиблись?

Ваграм смотрел на Карину… Ее лицо очень похоже на лицо Екатерины Борджиа… Внебрачная дочь Александра VI… Сколько скрытых продолжений у знаменитого семейства… Как будто одно и то же лицо… Не может быть… Не может быть… Генетика лиц меня просто преследует… Я убежден, что это очень серьезно… Наверное, это имеет громадное значение в истории. Когда-нибудь наука займется этим подробно… И тогда откроются многие тайны человеческого коварства…

Вслух Ваграм сказал:

— Вы не помните?

— О чем? — спросила Карина.

— Эти лица идут еще из Древнего Рима, от Нерона, от побочной ветви Юлиев.

— Какие лица? — Карина побледнела, она хотела освободиться от взгляда Ваграма.

— Спокойной ночи. — Ваграм безразлично повернулся и пошел к выходу.

— Спокойной ночи, — сказала Карина, — странный у вас приятель.

С Олегом она не простилась.

 

В МАШИНЕ

— О чем ты с ней говорил? Она же стала белее снега. Еще немного — и она бы не устояла на ногах.

— Так, о разном… Я уже забыл.

— Да. Такие фокусы в твоей манере.

— Едем ко мне, — сказал Ваграм, — ты говоришь, у меня репродукции всех картин? Это точно?

— Да. Всех.

— Я собирался на дачу. Ничего. Немного отдохнут от меня.

— Так о чем ты с ней говорил?

— Ты хочешь, чтобы я тебе помог?

— Да. Хочу… Его смерть не дает мне покоя…

— А еще что-нибудь тебя смущает?

— Она так бесцеремонно торгует картинами. Потом не собрать их все вместе. В конце концов это жизнь большого художника, а она эту жизнь перечеркивает. И никаких друзей. Вот судьба.

— Ну, если говорить о судьбе, то в истории живописи такими судьбами хоть пруд пруди. Даже когда есть друзья… Меня поражает другое — динамика пространства и цвета… Энергичная, ежесекундная смена красок. Центр композиции перемещается в зависимости от освещения. Создается иллюзия беспрерывного живого действия… И видно, и слышно все… И то, как бьют волны… И как разговаривают люди… И даже о чем они говорят… И какая музыка в это время играет… И как лошадь смеется… Ничего похожего я не знаю в живописи…

— Ну, то, что мы умеем быть варварами, бездушными и злыми, я знаю. Завидуем тому, что чувствует и дышит иначе, и не совсем похоже на нас. Растоптать художника — ремесло всеобщее. Но ведь он понимал, что он не похож. Что ему выпал такой жребий и надо выстоять в этом неравном поединке. Сам-то он знал, кто он такой.

— Да. Конечно… Конечно, знал.

— А у него сдали нервы.

— Сдали нервы?

— Да. Нервы.

— Ты мне лучше скажи, куда делись все другие картины? — Вопрос Ваграма был для Олега неожиданным.

— Что?

— Куда делись все другие картины?

— Какие другие? Тебе этих мало?

—Да.

— Сто три картины. А ему всего двадцать восемь лет. Опомнись, профессор!

— Но ведь не может быть, чтобы раньше он никому не дарил или не продавал за бесценок…

— Сколько может быть таких подарков? Пять? Десять? И потом — что это меняет?

— Жаль.

— В том-то и дело, что вокруг пустыня, какой-то вакуум… А у нее ты правды не узнаешь…

— Жаль.

— Что ты заладил, как гвинейский попутай, — жаль, жаль?..

— Жаль.

— Вот читай, — Олег вытащил из кармана газету, — в этом интервью она недвусмысленно дает понять, что ее муж был тяжелым и беспощадным человеком. И с ней не считался.

— Гений-эгоист?

— Ты, я вижу, очень весело настроен?

— Сейчас ночь. А ночью я начинаю по-настоящему мыслить… Гений-эгоист! Узурпатор!.. Все это хрестоматийно и вполне может устроить обывателя… Но это не так…

— Что именно?

— Именно?

— Да. Что?

— Все.

— Что все?

— Именно все не так.

— Ну, ты и фрукт! О чем ты говоришь? Все — это слишком много, чтобы знать о чем. Нельзя ли поконкретнее?

— Нарушена гармония.

— Так. Вот это уже совсем ясно… Прозрачно… В чем? Где?

— А ее законы нельзя нарушать безболезненно.

— У тебя есть версия?

— Да, у меня есть версия, но я романтик.

— А я юрист.

— Тем более ты можешь испугаться моей версии.

— А ты скажи. Будем пугаться вместе

— Все эти картины написаны весной этого года.

— Что-что?.. Все сто три картины?

— Да. Все сто три картины.

— Как называется эта романтическая версия? — Олег захохотал.

— Уверенностью.

— Сто три картины за одну весну… В день по картине, а то и по две… Экспромт… «Египетские ночи»… Ты хоть сам-то понимаешь, что ты говоришь?

— Не за одну весну… А за единственную… Которая бывает один раз в жизни… Да… «Египетские ночи», «Болдинская осень». Ничего странного. Ничего удивительного. Эварист Галуа создал свою теорию уравнений за ночь перед смертельной дуэлью… И такие вспышки гениальных и талантливых людей бывают очень часто.

— Но Пушкин — гений. И Эварист Галуа — тоже гений. А кто такой Вадим Карин? Тициан? Леонардо да Винчи? Сто с лишним картин за одну весну? Вздор!.. Не может этого быть. Вздор! Чистый вздор. — Олег переключил скорость.

Ваграм был доволен эффектом.

— Что ты улыбаешься? — Олег снова переключил скорость.

— А что, нельзя улыбаться?

— Но сто три картины за одну весну? Подумай сам! Не может быть! Никогда я в это не поверю.

— В данном случае обычный счет ничего не значит Может быть и сто три и миллион три. Это неважно. Важно то, что в данном случае нет изолированных картин, которые выпадали бы по своему духу и цвету из общего ряда. Все они связаны между собой одним настроением и одним пронизывающим ало-оранжевым цветом. В математике это называется совершенным или замкнутым множеством и имеет мощность континуума, то есть непрерывности… Попробую еще точнее… Мощность всех каринских картин в непрерывности чувства художника. Усек?.. Ты испытываешь ошеломляющее впечатление от того общего, что их объединяет…

— Так… Ну-ну!.. Хорошо. Очень хорошо. — Олег резко затормозил. — Совсем хорошо!.. И что же тогда получается?

— Получается, что здесь совершено не одно, а несколько преступлений…

— Как это понимать? — спросил Олег.

— Так и понимай… Несколько преступлений…

— Ты в этом уверен?

— Ты мне вечно напоминаешь, что ты юрист. А я математик. Но как дальше пользоваться математикой… Без оригиналов вычислить цветовую гамму каждой картины в отдельности мы не можем.

— А репродукции? — спросил Олег.

— Что ты по десять раз переключаешь скорости? То ты останавливаешь машину, то едешь… Это твой допинг?

— Скажи спасибо, что я еще не перевернулся с твоей теорией множеств. — Олег переключил на вторую скорость.

— Репродукции не годятся, — сказал Ваграм, — какими бы блистательными ни были репродукции, это все-таки копии. Для такой точной науки, как математика, они не годятся. Но ничего, это не помешает гармоническому анализу. Есть еще интуиция и законы живописи… А как ты думаешь?

— Я думаю, что тебе никогда и ничего не мешает.

— Напрасно ты иронизируешь. — Ваграм улыбался.

— Я не иронизирую, но то, что ты говоришь, все ставит с ног на голову.

— Смотря что называть головой…

— А все газеты? Все эти выступления? Все интервью Кариной? Весь ее эпатаж? Все эти двусмысленные намеки на самоубийство мужа, что его не признавали, что его загубили? Тогда все это актерская игра? Лицедейство?

— Кого не признавали? Чье непризнание? Что за чепуха? Создавать такие картины! Да плевать ему было на признание. Двадцать восемь лет — и сознавать, что ты неудачник? Не слишком ли рано? — Ваграм проявлял явное безразличие к тому, что писали газеты, и к тому, что говорила Карина.

— Послушай, Ваграм, — Олег все еще не мог говорить спокойно, — тогда действительно возникает вопрос, куда же делись все остальные картины. Значит, Карины продавали их еще при его жизни. Пусть за бесценок. Но продавали. И у кого-то они есть. И существуют люди, которые знали Карина как художника. И эти люди скупали у него картины за бесценок. Может быть, именно это угнетало его? А что если эти скупщики ждали его смерти?..

Ваграм попросил остановить машину на углу улиц Веснина и Щукина. Возле подъезда старинного четырехэтажного особняка, построенного в позднем готическом стиле, напротив особняка был уютный староарбатский садик… Они недолго побродили по садику. Отсюда до дома Ваграма было минут десять пешком. Соблазнительно пройтись по ночному Старому Арбату, но они вернулись в машину. Молча доехали. Молча поднялись по лестнице. И молча вошли в квартиру…

 

В КВАРТИРЕ НА СТАРОМ АРБАТЕ

— Проходи. Вымой руки и поставь кофе.

— Какое мыло для рук?

— Розовое… И сделай бутерброды. Мне с маслом и сыром, а себе…

— А себе ты сам сделаешь.

— Куда ты звонишь?

— Але! Добрый вечер, Оленька, запишите 192-74-96. Я нахожусь по этому номеру. Звоните в любое время.

— То есть как в любое время? Я ложусь спать…

— Тебе с сахаром?

— Да все равно… Осторожно… — Ваграм разложил репродукции на журнальном столике, — поставь сюда… Посмотри, какой костюм клоуна… Шляпа набекрень, нижняя петля куртки застегнута на верхнюю пуговицу…

— И висит на солнечном луче…

— Странно? Черный с сиреневым костюм клоуна висит на солнечном луче, а вокруг алое, лимонное пространство… И все… Хороший кофе… Веселый, смеющийся костюм клоуна… Кто он, этот клоун? Кто-то из очень близких художнику людей? Не может быть, чтобы такая картина была всего лишь случайностью… или эпизодом в жизни художника…

— Найти хотя бы одного близкого ему человека, который его хорошо знал как художника…

— А зачем он тебе? — спросил Ваграм.

— Нужен, — ответил Олег.

— Ах, нужен? Да?

— Нужен. Я думаю, не могла же Елена Карина знать, что после смерти мужа произойдет такая метаморфоза. И то, что не стоило ни гроша, а вызывало только насмешки и подшучивания, будет стоить бешеные деньги?

— Ну почему? Скажем, картины Модильяни, которые он при жизни не мог продать и за пять франков буквально на следующий день после его смерти стоили пятьсот тысяч… Карина, наверное, начитанная женщина…

— Все так запутанно… Для обычной смерти чего-то здесь не хватает…

— Да, не хватает. — Несколько репродукций Ваграм переложил с журнального столика на письменный стол.

— Но ведь она его не понимала…

— Что?

— Но с кем-то он должен был поделиться, если хотел покончить с собой. Кому-то должен был сказать, что все, конец, нет дыхания…

— А ты многих расспрашивал?

— Да не имел я права ни у кого и ни о чем спрашивать. Только так, косвенно.

— А в институте, где он работал, думали, что у него жена актриса?

— Ну, когда женился, он шутил, что его жена будущая знаменитость, что она поступает в театральный. Но домой к себе никого не приглашал. Подумай сам, она — несостоявшаяся актриса, он — непризнанный художник. Ну, что же им приглашать в дом кого-то. Не очень-то приятно. Люди могли бы поиронизировать над этой тщеславной парочкой… Мне нужны факты, а у меня их нет. А в живописи, да еще в такой, я ни фига не смыслю…

— Сначала была фантазия, — пошутил Ваграм, — лишь потом она становилась действительностью. Или фактами. Все, что есть на земле прекрасного, создано человеческой фантазией. А все уродливое создано на земле теми, кто в нее не верил.

— Записать? Или можно просто запомнить?

— Запиши на манжете, что мы настолько далеки от истины, насколько уродство попирает красоту, а по утрам смейся.

— Мне необходимы доказательства, какой была смерть Вадима Карина.

— Смертью занимаешься ты. И вообще, тебе не надоели все твои грабежи, кражи, убийства, коррупция?.. Все твои мрачные персонажи? А что же ты не принес бутерброды?

— Ночью есть вредно.

— Что-то мне мешает…

— Что?

— Имя… Почему Карина звали Вадимом, а не Виктором?

— Потому что его звали не Виктором, а Вадимом.

— И напрасно. Имя — это очень серьезный аргумент в искусстве. И вообще, звуковой ряд имен — это сложная структура времени…

— Хорошо, что я не Мефодий, туго бы мне пришлось. Но картины писал Вадим Карин. И это неопровержимо.

— Этого никто и не опровергает.

Тигр зарычал: р-р-р! Глаза его засверкали, и он привстал на передние лапы. Шкура переливалась зелено-желтыми волнами. Электронным чутьем он легко улавливал малейшие изменения привычного спокойного ритма в доме и не переносил, когда на хозяина повышали голос. Ваграм погладил зверя: — Иди в спальню и отдохни на своем коврике. И он послушно отправился в спальню.

— Нервный зверь!

— Олег! Мы имеем дело с феноменом, где общепринятый анализ нас заведет в тупик. Реальность у нас с тобой только одна — произведения художника. Поэмы Гомера есть. Будем искать погибшую Трою. Но прежде всего необходимо выяснить судьбу женщины, которую он любил.

— А жена?.. Он разве ее не любил?

— Не знаю, но среди выставленных картин портрета жены нет. Так? Или не так?

— Так, профессор, так, но странно.

— Что-то должно быть странным… Что-то странным должно быть.

— Но отрицать вообще, что портрет жены существует… не рано ли?

— Не знаю. Я тебе сказал. Я пока ничего не знаю.

— А если Карина не хочет его выставлять… Ну, представь себе, она на этом портрете более чем обнаженная. Так может быть?

— Может, Олег, может. Но только Карина не святая. Совсем не святая… А вполне современное декольтированное создание. И если бы действительно был такой портрет обнаженной Кариной, я думаю, она бы его рекламировала без всякой застенчивости.

— Ты считаешь, что такого портрета нет?

— Такой портрет есть, но только это не портрет жены.

— А чей же?

— Женщины, что играла главную женскую роль в его жизни.

— Кем же была для него Карина: прислугой, домработницей, горничной?..

— Кем-то была… Но пока мы не будем знать, кто наша прекрасная незнакомка, мы не сдвинемся с места.

— А в «Винном погребке в Таллине»… тут несколько женщин.

— Нет. В «Винном погребке» действие происходит лет двадцать пять назад. Совсем иная генерация… Она должна быть намного моложе…

— Но по звездным пейзажам и земляничным полянам в галактиках не очень-то восстановишь женское лицо…

— Ну и что? У нас есть картины, и выбора, альтернативы нет.

— А некоторые из акварелей просто кричат…

— Что? Повтори…

— Я сказал, на некоторых из акварелей просто крик.

— Крик?

— Да. Крик… А как это иначе назвать?

— Называть иначе не надо… Ты заговорил о причине. Но где портрет женщины, кому он кричит. Кто она — эта женщина?

— Это я тебя спрашиваю! Кто? — сказал Олег.

— А горячие пирожки с мясом любишь?

— Очень. Давай.

— А вот взгляни на эту репродукцию.

— Я ее помню. Это «Салон самолета».

— А откуда летит самолет?.. Обворожительная стюардесса…

— Да, пожалуй…

— Красота ее, конечно, преувеличена. Здесь чувствуется особое, даже ревнивое отношение автора к стюардессе. В ней есть собирательные черты. А нам с тобой нужен конкретный образ…

— Кстати, насколько я знаю Прибалтику, такой приятный сервис с горячим кофе и горячими пирожками ожидает только тех пассажиров, которые летят из Таллина. И все это за сорок копеек в воздухе.

— Да, она очень похожа на эстонку. Ты прав, Олег… феноменальная наблюдательность и фантастическая память…

— Что за патетика, профессор?

— Это не патетика. Стюардесса и салон самолета писались не с натуры… не с натуры… А все детали переданы точно. Абсолютно точно. Даже пар идет из кофейных чашечек, меняясь в цвете… Дело в том, что это одна из первых картин. Здесь еще есть в манере некий натурализм и конкретность. Здесь свобода цвета все-таки скована и подчинена конкретным деталям.

— А остальные картины написаны в другой манере? И не по памяти?

— Нет. Все картины написаны по памяти. За исключением двух-трех, и, надо признать, самых слабых. Видимо, конкретность сковывала автора. И он перестал ей доверять.

— И ты снова будешь утверждать, что все это произошло за одну весну? По-моему, на изменение манеры у художников уходят годы, десятки лет?

— Верно, Олег, верно. Но здесь все исключительно. Художник, видимо, чувствовал, что у него нет этих десяти лет. Что у него всего на это — только один или два дня… или даже несколько часов.

— Ваграм, а ты не увлекаешься?

— Нет… А вот теперь взгляни на «Автопортрет» Виктора Карина.

— Вадима. Вадима Карина, а не Виктора.

— Извини. Просто мне имя Виктор больше нравится.

— Мало ли что тебе нравится…

— Хорошо. Вадима. Постараюсь не забыть… И там, и тут одни и те же краски — на «Автопортрете» и «В салоне самолета». Одна и та же информация цветом. Одно ироническое настроение. Когда я посмотрел первый раз, я вздрогнул от ощущения, что здесь не две картины, а одна. Их невозможно разделить, как будто парный портрет. Значит, обе картины автор писал одновременно.

— То есть Карин любил стюардессу?

— Я ищу преступника.

— Ничего себе поворотик. Неужели Карин любил стюардессу?

— Знакомство Карина с будущей любимой женщиной произошло здесь, в этом салоне самолета. Это для меня бесспорно, как бесспорно и то, что смерть Карина была не первой и не последней… И сама драма началась раньше, чем он был убит…

Но тут крупным планом есть еще вторая женщина. Именно она сидит рядом с Кариным. Правда, они оба сидят к нам спиной.

— Эту загадку нам с тобой и надо разгадать. Лицо женщины, что сидит к нам спиной. И дать этой женщине имя. Условное имя.

— А ее называй как тебе удобнее.

— Прекрасно, вот картина — «Ника Самофракийская»… Назовем ее Никой. Просто Ника. Коротко и просто.

— Ты чем-то огорчен?

— Нет… Нет… Садимся в самолет и летим вместе с Никой, Кариным и стюардессой. Это был, конечно, вечерний рейс. Освещение в картине вечернее. Итак, рейсом Таллин — Москва… Посмотрим, как произошло это знакомство…

 

САМОЛЕТ ЛЕТЕЛ ИЗ ТАЛЛИНА

Вадим Карин и Ника сидели рядом. Карин рисовал в блокноте карикатуры на пассажиров.

— Почему вы на всех рисуете карикатуры? Вам кажутся люди смешными? — спросила Ника.

— Смешными? Нет… забавными.

Стюардесса проходила по салону, предлагая горячий кофе и горячие пирожки с мясом и с капустой. Это было почти по-домашнему. Она подошла к Карину и Нике и с приятным эстонским акцентом сказала:

— Пирожки и кофе горячий. Будете?

Ника взяла кофе и пирожок.

— Сколько я вам должна?

— Деньги потом. В конце рейса… А ваш сосед не хочет горячий кофе?

Карин рисовал.

— Эй, — запросто обратилась к Карину Ника, — вам предлагают кофе. Вы хотя бы посмотрели, кто предлагает.

Карин весело посмотрел на Нику, а потом на стюардессу.

— Ну, если это так вкусно, давайте два пирожка и два кофе.

— Я думала, вы йог… А вы обжора!

— Дать еще? — стюардесса засмеялась.

— Еще два пирожка.

Стюардесса дала еще два пирожка, но почему-то не уходила.

— Вкуснятина! — сказал Карин. — Кто у вас занимается этим творчеством?.. Пекут прямо на борту самолета?..

— Да, пекут… Все? Больше не будете?

— А меня в открытый космос пассажиры не выкинут?

— Ну, тогда я пошла…

— А деньги, деньги?

— В конце рейса… — стюардесса ушла.

— Сервис! Послушайте, соседка! Сервис! Где мы находимся? Эта стюардесса случайно не ангел с крылышками?

И Карин снова принялся рисовать карикатуры… Когда самолет прилетел, Ника сказала Карину:

— У вас есть визитная карточка?

— Есть, — сказал Карин, — а что?

— Ничего, — сказала Ника, — давайте сюда свою визитную карточку…

— А если я не дам? — спросил Карин.

— Так надо, — сказала Ника, — дайте!

— Хорошо, — Карин улыбнулся, вырвал из блокнота листок и на нем написал свой адрес и телефон.

По трапу они спускались уже не вместе. Прощаясь, Вадим Карин улыбнулся стюардессе. Стюардесса сказала ему: «До свидания» — и тоже очень откровенно улыбнулась.

— Звоните, когда будете в Москве, — сказал ей Карин.

— Хорошо, а куда звонить? — спросила стюардесса.

— Запомните, — спросил Карин, — 231-31-31?..

— Запомню!

— И не забудьте привезти вкусные пирожки…

Ника, которая была уже внизу, почувствовала спиной, обернулась и погрозила Карину пальчиком. Стюардесса понимающе улыбнулась Нике. Ника пошла на стоянку автобуса. Карин пошел на стоянку такси.

— Эй! — крикнула Ника, когда Карин садился в такси. — Возьмите меня! Какого черта вы не говорите «до свидания»!

Но Карин не обернулся. Он ее не слышал…

— …Все было так, как бывает в двадцатом веке… Вот этой Ники нам с тобой очень недостает.

— Но кто она, эта твоя Ника?

— Может быть, в этой встрече не все достоверно. Но Карин познакомился с ней и сам не подозревал, кем она станет в его жизни. И знакомство произошло в этом салоне самолета.

— Но куда экзотичнее познакомиться в винном погребке. Вот здесь, вот за этим столиком. Мне нравится этот «Винный погребок в Таллине», — сказал Олег.

— Экзотичнее?.. Но за этим столиком произошло совсем другое знакомство… Меня беспокоит вот какая штука…

— Какая?

— Как будто кто-то смотрит на обворожительную стюардессу со скрытой иронией.

— Да… Что-то неуловимое есть. Но очень уж неуловимое…

— Если бы Карин любил стюардессу, он бы ее не нарисовал чересчур маленькой…

— Он бы ею заслонил все небо? — Олег захохотал. — Маленькая, но красивая!..

— Красивая, но маленькая! Она обворожительна, она красива, но самолет летит так же, как он летел…

— А что, нужна катастрофа?.. Где авиационная катастрофа? Какой-то кошмар! Летит себе и летит! А может, он разбился, когда он летел назад из Москвы в Таллин? На этой авиалинии с катастрофами сущая неразбериха.

— Олег, Ника сидит к нам спиной, но художнику как-то удалось найти для нее загадочные линии. Эта ее загадочность притягивает. Она является центром внимания. Словом, нравственный или любовный треугольник налицо. Поэтому я и разыграл сцену знакомства в самолете, как ты ее видел.

— Когда же Карин встречался со стюардессой, а когда с Никой?

— Стюардесса живет в Таллине, — Ваграм отглотнул из чашечки кофе, — а Карин в Москве.

— Ну и что? Для модных и красивых женщин расстояние ничего не значит.

— Тебе хочется, чтобы у Карина был роман со стюардессой.

— Но какие-то отношения у них были, раз он ей оставил свой телефон.

— Олег, ты, кажется, ищешь близких Карину людей…

— Близких? Это моя главная задача.

— Неглавных задач у тебя не бывает.

— С его родителями совсем глухо. И ни единого родственника.

— Но это вроде по твоему ведомству. Наведи справки…

— Справки я могу навести, — Олег сделал несколько гимнастических движений, снимающих усталость, — но сейчас от родственных связей ничего не осталось. Сестра не знает, что у нее есть брат. Брат не знает, что у него есть сестра. А! Каким был Вадим Карин в детстве? Каким он был ребенком? И что это было за воспитание? Готовился ли он еще в детстве или в юности стать художником, а потом забросил свою мечту и поступил в технический вуз? И какой была атмосфера в доме, в котором он рос?.. Отца он не знал. Только одна мать. И та умерла одиннадцать лет назад.

— Вот мы и вернулись к твоему «Винному погребку в Таллине», он как раз написан красками воспоминаний.

— Мой любимый погребок, погребок.

— Возможно, это буквально про его мать. Или про его отца… Мы можем с тобой только предположить по теории вероятности, что эта картина о его родителях. Очевидно, действие в погребке происходит в середине или в конце пятидесятых годов. Тогда — особенно в Прибалтике — еще можно было услышать разговор людей с запахами из романов Стефана Цвейга, Ремарка, бергмановского кинематографа, лица с наивной или сентиментальной надеждой, что ничего особенного в мире не произошло. Тогда редко кто понимал, что землян спасет только единая судьба и что время устремилось именно по этому каналу. Все это было не так уж и давно… Нам тогда было лет по десять.

— Поменьше, наверное, — сказал Олег.

— Так что чуть-чуть обернуться назад — и мы с тобой услышим уплывающие звуки танго и встревоженный, перепутанный разговор на черно-белом фоне того времени…

 

ВИННЫЙ ПОГРЕБОК В ТАЛЛИНЕ

— …Ничего не помните? Я еще не встречал женщин, которые бы ничего не помнили. И которым не хотелось бы сравнить то, что у них было, с тем, что у них есть…

— Есть…

— Ну, да… Теперь.

— Ну, все-таки я вам кое-что расскажу… Не знаю, будет ли это правдой… Скорее всего — нет… Но я вам обещаю, что, пока я буду рассказывать, это будет правдой. Это будет так, как было…

— Да… Странно…

— Ну отчего же? Когда я буду смеяться, вы не верьте мне. Это совсем не значит, что я смеюсь. Я уже давно заметила, что я смеюсь, как правило, просто так. И вовсе не потому, что мне смешно. Я иногда чувствую себя актрисой. Между прочим, я когда-то хотела стать великой актрисой. Нет! Никогда я не мечтала и не собиралась. Но есть же такие профессии, которыми в разговоре можно пользоваться как хочешь? Вот вы? Вы не были… клоуном?

— Нет.

— Вы так говорите «нет», как будто были.

— Я не был клоуном.

— Да!.. Так я вам и поверила!

— Но я им не был.

— А на велосипеде вы когда-нибудь катались?

— Что?.. На велосипеде?

— Ну да! На детском велосипедике? Вы любите чернику? Вот такая полянка зеленая, а на ней растет, как смешные детские глаза, черника. Они смотрят на тебя и не понимают, что тебе надо, чего ты от них хочешь… Вы в детстве не бегали на такую полянку? Ну, может быть, не в детстве, а в юности? Я все забыла про эту чернику… Значит, я вам уже рассказывала?..

— Вы не могли мне рассказывать, потому что я первый раз вас вижу.

— Разве первый? А почему же вы тогда вспомнили?

— Я? Я вспомнил не это. Я вспомнил, но это вас не касается. Об этом рассказывал мне кто-то другой.

— Кто-то другой… Или другая?

— Это совсем неважно.

— Знаете? В тот раз в самолет я взяла с собой корзинку с черникой. Я помню, что купила эту корзинку на Арбате, на Старом Арбате, в кулинарии на втором этаже. Вы там когда-нибудь бывали? Вы ведь тоже москвич?

— Да… Когда я был студентом… Я часто приходил в «Прагу» есть шпикачки.

— О! Шпикачки — это вкусно!

— Да. Вкусно. Там их очень вкусно готовили.

— Там всегда такие милые очереди.

— Милые?

— Да! Милые! Такие красивые смешные очереди. Все в шарфиках, шапочках, с зонтиками. И все хотят есть. Тогда это было иначе. Не так, как теперь. Теперь едят по-другому. Я помню, как-то раз я пришла, а очереди никакой нет. Ну, хотя бы пять, хотя бы семь человек. Я так расстроилась и стала ждать…

— И дождались?

— Да. Конечно… А вот в самолет я села с пустой корзинкой.

— Без черники?

— Да! С пустой. Со мной так часто случается… Я беру какую-нибудь сумку и думаю, что все купила и положила в нее. Но оказывается, что там ничего нет… Ну, вы вспомнили?

— О чем?

— Ну, про эту лесную полянку?

— Я же вам сказал. Это вас не касается. Это совсем другие воспоминания…

— В общем-то рассказывать не о чем… Все, кого я знаю, у них то же самое… Ну, когда-то очень давно познакомилась с мужчиной, а потом рассталась с ним… Не знаю, может быть, я его любила, а может быть, нет. Мне ведь не надо оправдываться перед вами? Ничего нового о себе я вам не могу рассказать. Ничего исключительного. Все нелюбимые делают друг друга несчастными… Позже или раньше, но это должно было случиться и со мной… Я даже подумала, что теперь рассказывать о своей судьбе могут только те, у кого ничего не было в жизни — ни мужчины, ни детей… У кого было только одно воображение… Какой она должна быть, жизнь! Эти умеют фантазировать, их интересно слушать… Потому что все, что они рассказывают, очень уж не похоже на то, что есть на самом деле… У меня тоже была такая подруга. Ну, не подруга, а так, знакомая женщина… Однажды ночью я увидела бездну, во сне.

Но, конечно, ничего не помню. Проснулась, а бездны нет. Так, одни очертания, а я летела в эту бездну… Знаете, я вообще ничего не запомнила из своей жизни. Вечерами мне кажется, что жизнь — это какая-то насмешка. Но хоть какие-то впечатления должны были бы остаться от этой насмешки? А их нет, никаких… Ну, какие-нибудь имена, ну, лица… лицо мужчины… Как вы считаете? Я должна была бы запомнить, должна?.. Да? А вот я не помню… Ведь мне уже двадцать пять… За это время произошли события, в мире произошли события… Я плакала, конечно, плакала и смеялась, ходила к врачу, кому-то звонила по телефону. Кто-то мне звонил… Садилась в поезд… Ведь все это было… или летела в самолете… Одна или с кем-то… Наверное, интересно все это вспоминать… Как вы думаете? Вы могли бы быть им? Чьим-то первым мужчиной вы были?.. Да? Непонятно? Что непонятно?..

— Я закурю…

— Курите… А я думала, пока я буду рассказывать про Арбат, вы вспомните…

— Так вы умышленно…

— Ха-ха-ха!.. Конечно… Вот и официантка… Вы что-то хотели?

— Нет. Это я вас собиралась спросить, вам что-нибудь принести? А то у меня сегодня очень много столиков…

— Не знаю. Принесите еще глинтвейна.

— По стаканчику?

— Да. Можно по стаканчику.

— А соленые орешки?

— Можно соленые орешки. Только глинтвейн, пожалуйста, мускатный.

— Хорошо. «Красный камень»? Да?

— Приятное название. А почему так называется — «Красный камень»?

— Этого я не знаю.

— А вы здесь давно живете?

— Хм, как вам сказать? В общем, да. Я здесь вышла замуж.

— Как интересно! И за кого? Здесь можно выйти замуж?

— Можно… Да так, за одного человека. Значит, по стаканчику глинтвейна. Погорячее или теплый?

— Но обязательно мускатный.

— Хорошо.

— Слышите, опять говорят о войне…

— Сейчас принесу… Да! Сырные палочки?

— Сырные палочки? Можно.

— Ладно.

— А за какого человека она вышла замуж?

— Она сказала — за одного человека.

— Но так все говорят. А почему вы упомянули про войну?

— Я?.. Когда?..

— Только что.

— Ну, наверное, потому, что она была.

— Но она была, когда вас еще не было на свете.

— Меня? Вы меня с кем-то путаете…

— Да. Когда была война, вас еще не было на свете.

— А я не про эту войну… То есть не про ту…

— А про какую?

— Вообще, про всякую… Я кое-что про нее знаю…

— Про кого? Или про что? Про войну?

— И про войну… И про эту официантку…

— И про все на свете. Вы, наверное, знаете про все на свете?

— В тот раз, когда я летела в самолете…

— Она тоже летела?

— Да, нет! Понимаете, когда я вспоминаю про эту корзинку с черникой, я… я обязательно встречаю всех знакомых…

— Когда вспоминаете про корзину с черникой?

— Да. В это время мне встречаются люди… и как будто бы я их всех знаю…

— Ничего удивительного, когда все чужие…

— Ну, да. Ас вами так тоже бывает? Кого бы вы ни встретили, вам кажется, что вы… ну, что это ваш знакомый… Что вы его где-то уже встречали… А фашизм не останется на планете?

— Не надо задавать такие вопросы.

— А что? Очень глупо?

— Нет.

— Вы, наверное, любите женщин?

— Что?

— В эпоху Возрождения был такой Игнатий Лойола. Он был потомственный дворянин с хорошими светскими манерами…

— Да. Он был офицер.

— А зачем он создал инквизицию?.. У толстовского отца Сергия есть какие-то черты Игнатия Лойолы…

— Кошмарная параллель.

— Да? Это производит впечатление?.. Я ничего и ни о чем не знаю. И обо всем только догадываюсь. Это как называется?

— Не так уж плохо.

— Если об этом все знают, а я только догадываюсь…

— Ну и что? Так построены ваши воспоминания.

— Если у меня ничего не было? В ту ночь…

— Я принесла вам теплого глинтвейна и орешки.

— Посидите с нами, когда будете посвободнее.

— С удовольствием… А почему вы меня спросили — за кого я вышла замуж?.. Я знаю, вы клоун… Я вас, кажется, видела на манеже?.. Я не перепутала?.. Я подойду попозже…

— Ха-ха-ха! Я же сказала, что вы клоун… Зачем же вы отказываетесь… Разве стыдно быть клоуном?

— Зачем вы ее пригласили?

— Но она очень хотела посидеть с нами. Вы же любите красивых женщин… Смотрите, какая-то лошадь бежит… Это не из вашего цирка?

— Да?.. Бежит?.. Где?

— А красивая лошадь, правда?.. По городу… лошадь… одна… без седока… По-моему, она оранжевого цвета… Это очень редкая масть… А глаза у нее зеленые…

— Скажите, вы кто?

— Как только оранжевая лошадь побежит обратно… назад в свою конюшню… Ведь где-то у нее есть своя конюшня?.. Неужели вы не любите звезды, вечерние звезды?.. А потом рассвет?.. Но сначала звезды, одни звезды… А кто она?.. Она любит звезды?..

— Она?..

— …Оранжевая лошадь… Она непременно побежит назад…

— Сейчас я вам расскажу, как мы с вами расстанемся… Это будет утром… Сегодня утром…

…Олег вздохнул.

— Ты говорил, что тебе ничего неизвестно о личной жизни матери художника…

— Ты думаешь…

— Я думаю, эта женщина — его мать. Она никогда не была замужем. Возможно, в этот вечер она почувствовала свое будущее одиночество…

— И все тот же костюм клоуна. Так грустно висит на вешалке в гардеробной винного погребка.

— Думаю, что мать не однажды рассказывала своему сыну об этой встрече. Вот почему его постоянно тянуло в Прибалтику.

— Таких картин у Карина больше нет…

— Да… Нет. Однако.

— Снова «однако»? Сколько у тебя этих «однако», «но», «все же»?

Олег взял репродукцию… На нижнем плане в ало-зеленых садах просыпался город, с распахнутыми настежь окнами. А в верхней части — над утренним городом в бирюзово-янтарном небе вились жаворонки.

— Радостное мышление. Да? — хитро спросил Ваграм. — А тебе известно, что птицы летают только над красивыми городами? Едва город становится невзрачным и грязным, птицы перестают над ним летать, они его огибают… Однако… где-то должна быть еще одна вещь…

— Какая вещь?

— В которой выражена запредельная печаль художника…

— Да что с тобой?

— Где эта вещь? Где эта вещь?

— Какая запредельная печаль может быть у художника в двадцать восемь лет?

— А страх? Страх потерять любимое существо? Тебе разве не печально, что когда-то все кончится. Таков человек. И тут никуда не деться. Даже в самых жизнерадостных произведениях у того же Моцарта, Рафаэля, Пушкина все равно есть пронзительные ноты печали. Как у каждого из них есть свой реквием…

— О чем ты говоришь?

— Я говорю о картине, которой не было на выставке.

— Что это за картина?

— Это и есть портрет Ники…

— Ники? Почему обязательно Ники?

— А потому, что высшая печаль в искусстве выражается в образе женщины… Это принцип искусства… Данте выразил свою высшую печаль в Беатриче. Шекспир — в Офелии. Гете — в Маргарите. Микеланджело — в Пиете… Мать и любимая… Вот две высшие точки печали в искусстве…

— И где же портрет Ники?

— Скорее всего у Елены Кариной…

— Зачем ей его прятать?

— Это хорошо, если она его прячет… Хуже, если она его уничтожила…

— Да она за деньги родного отца продаст…

— Сегодня это не для всех исчерпывающая характеристика.

— Но он стоит больших денег. Не будет она его уничтожать.

— Но и продавать не станет.

— Да? Но почему? Почему? Потому что нет ее собственного портрета? Или она боится, что портрет соперницы откроет людям глаза. Что он любил не ее?

— Но ведь его нет среди картин?

— А вдруг он не написал его. Не успел. Или пробовал, но не получилось?

— Нет! Он есть! Есть! Но он должен был бы находиться в доме у самой Ники.

— Так! И что же?

— И Карина его оттуда выкрала.

— То есть как выкрала? У нее что, были ключи от квартиры соперницы? Или она взломала замок? Она что — взломщица?

— Нет…

— Если это нет, то что — да?

— Все могло быть куда изощреннее и вероломнее.

— Допустим! Допустим! Коль скоро такая женщина по имени Ника ходит по земле, если это не только твое воображение, то не проще ли выяснить…

— К сожалению, не проще.

— Но здесь что-то не так.

— Что не так?

— А сама Ника? Такими вещами женщины дорожат больше всего на свете. Кража портрета была бы для Ники потрясением. И она бы немедленно обратилась за помощью. Но случая подобной кражи в электронной картотеке не зарегистрировано.

— Но она не обратилась.

— Но это очень важно. Я понимаю, что Елена Карина ненавидела Нику. Тут нетрудно догадаться. Но это еще не значит, что она… взломщица.

— Ты, по-моему, лучше меня знаешь, что преступление — это всегда сюжет. Жизнь преступника сюжетна. Вот человеческую жизнь нельзя вместить в тесные рамки сюжета.

— Если это было не самоубийство и не глупая смерть, кто же, по-твоему, знал, что Вадим Карин — аллергик? И кому он об этом мог рассказать? Женщине? Мужчине? Кому понадобилось убирать его с дороги — скупщикам его неизвестных картин? Или самой Елене Кариной? Почему ты не называешь убийцу? Или все-таки это стюардесса? Ангел с крылышками?

— Кто?..

— Да, кто? А может быть, это Ника? Она — убийца? Что?.. Что это случилось с твоим тигром? Как ты его переключаешь?

Появившийся зверь беспокойно рычал. Он не находил себе места. Потом прошел в прихожую, прилег возле дверей. И захохотал.

— Вот световой ключ, посмотри. — Ваграм вытащил из кармана что-то очень похожее на зажигалку. — Услышал за дверью шорох. Реакция у него молниеносная, он же — световой робот.

— Ну и хохочет твой световой робот! Ладно, какой вообразил Нику ты, можно подумать, что ты с ней встречался каждую субботу…

— Тебе же нравится стюардесса.

— Но стюардессу красивой написал художник.

— Он еще написал на ее подносе чашечки с горячим кофе.

— И что? Наступит момент, и в чашечку горячего кофе стюардесса накапает яд и сыграет свою зловещую роль. Знаете, профессор, бросьте эти ваши студенческие штучки и не делайте из меня доктора Ватсона… Ваша версия с украденным портретом не в меру романтична для нашего времени.

— Ты матерый реалист, Олег, но реальность ничуть не более чем условия игры для человеческой фантазии…

— Я вам просто напоминаю, что мы живем в двадцатом веке, в котором женщины не крадут друг у друга портреты.

— А если женщины не коснулась коррозия века?

— Ах, тебе не хватает романтической барышни из прошлого. Объяснитесь, профессор! Какими же должны были быть отношения в семье Кариных, чтобы жена решилась на такую наглую авантюру. Если уж на то пошло, то какая реакция была у мужа, когда он узнал, что у Ники выкрали портрет?

— В чем ты сомневаешься, Олег? В том, что они давным-давно перестали быть мужем и женой? Или ты не усек разницу между каринской акварелью «Розы в космосе» и бриллиантовыми серьгами в розовых мочках печальной вдовы?

— Я не заблуждаюсь, между ними был непреодолимый барьер непонимания и отчужденности. Она хорошая стерва. Я не заблуждаюсь. Но воровство и мошенничество — из другой сказки.

— Вот оно что? Ты задаешь мне вопросы. Высокомерно выслушиваешь мои ответы, но продолжаешь думать, что это было самоубийство. И моя версия кажется тебе сказочной.

— Да нет, Ваграм! Нет!

— Обмануть может документ чиновника, а науке и искусству — зачем? Они все равно передадут генетический код своей эпохи. Достаточно знать ньютоновский закон тяготения, чтобы сообразить, что Ньютон жил в домашнем веке. А в уравнениях Галуа ты встретишь ту же неразрешимую проблему человеческой комедии, как на страницах Бальзака… Нам надо вычислить, что произошло в судьбе художника. Какая драма?.. В его сюжетах она выражена только частично, в них только ее начало. Значит, драма спрятана в самой композиции цвета.

— Ваграм, ты лучше рассердись не на меня, а на тигра. Я должен исчерпать все аргументы в защиту Кариной.

— Ну-ну, поиграй со мной в кошки-мышки. А я тебе и не обещал рождественской новеллы о белоснежных приключениях Снегурочки… Ты пришел ко мне с историей, и я ее читаю по произведениям художника… К сожалению, в них мало сказочного.

 

В КВАРТИРЕ КАРИНЫХ

— Послушай, дружочек! Мне надоел твой роман!

— Ну, если надоел роман, читай детективы.

— Скоро тебе некуда будет вешать свои картины… Хорошенькая у тебя весна. А мне что, завидовать твоей весне или не надо? Ты же сам об этом будешь жалеть. Ты мне ответишь или нет?

— Я уже ответил.

— Я тебя спрашиваю, кто эта стюардессочка? Откуда она взялась? Красотка! Ничего не скажешь! Тут она предлагает тебе чашечку горячего кофе, а что потом? Или все было сначала, а потом чашечка горячего кофе?

— Не трогай картину.

— Боишься, что я выбью поднос из ее рук?

— Да! Ты пугаешь меня! Мне страшно!

— Скажи своей красотке, чтобы она больше сюда не звонила.

— По телетайпу? Или дать телеграмму на борт самолета?

— А ты не находишь, что я красивее ее?

— Не трогай картину.

— Какое вдохновение! Что ни день — новый шедевр!

— Смотри молча.

— Я стала тебя раздражать? Как только у тебя кто-то появляется, я тебя раздражаю. Не молчи, Карин! Не молчи!

— Я читаю.

— Скажи, если бы я стала актрисой, этого бы не произошло?

— Я читаю.

— Ах, какая же я дура! Какая же я дура! Я тебя потеряла!

— Если потеряла среди баранов, среди баранов и ищи.

— Ты меня презираешь за чаевые? Да? За чаевые.

— Чаевые — прекрасно! Это — гарнитур. Номер люкс на Черном море!

— Мерзавец!

— И это говоришь ты? Человек с утонченной психикой? Я не верю. Повтори.

— Мерзавец!

— Значит, я не ослышался.

— Мерзавец, сволочь, негодяй, подонок, ничтожество! Я подожгу все твои картины!

— А вот этого делать не надо. В Москве жаркое лето. И пожар может распространиться на гарнитуры из других квартир.

— Ты думаешь, что все это талантливо? Мазня все это! Все эти натюрморты, пейзажи, портреты! Все эти богини. Ника Самофракийская! Ха-ха-ха! Дерьмо — твоя Ника Самофракийская. Так не бывает, писать в день по одной-две картины, и все они шедевры. Сколько их у тебя? Сто? Все эти твои водопады, розы, клоуны. Уже сто штук. Или скоро будет двести. А «Клоун» ничего смотрится. Ты что, с ней в цирк ходишь? Циркач проклятый! Что же ты меня ни разу не пригласил в цирк?

— Когда я смотрел, как канатоходец балансирует по канату, ты пила яичный коктейль в ресторане «Берлин».

— Завтра же я пойду и пересплю с режиссером. Я поступлю в театральный институт. И стану актрисой. Ты еще подавишься моим успехом. У меня больше нет комплексов. С комплексами покончено. А это все — мазня! Это все — мазня! Если бы это было не так, то почему же все это здесь, в этой комнате, а не в картинной галерее? А? Почему это не на выставке? Что же ты молчишь? Ты думаешь, я не вижу, что ты сам сомневаешься? А вдруг это все художественная самодеятельность?

— А я-то думал, что ты сегодня пойдешь к кому-нибудь домой делать прическу, пока не репетируешь…

— Вот как? Я должна уйти? Скоро она сюда уже будет приходить? Хотя нет. Ты лучше меня познакомь со своей подружкой. Может, и мы станем подружками. Теперь это модно.

— Не мешай. Я читаю.

— Сними трубку, читатель! Ты не читал, а ждал телефонного звонка.

Он снял трубку. Карина ушла в свою комнату и сняла отводную трубку, перед этим демонстративно захлопнув за собой дверь.

— Алё?

— Любимый, я тебя жду! — Ника уже давно не называла его по имени, только «любимый».

— Где?

— Там же. Возле Вахтанговского театра. Или ты хочешь в другом месте?

— Нет. Я еду.

— Через час?

— Да.

— Поскорее, любимый! Хочешь я поеду к тебе навстречу?

— Не надо. Я еду. Пока.

— Любимый, я тебя целую…

— И почему до сих пор тебя не выставили с кафедры гармонической математики?

— Тут не надо быть завзятым романистом, Олег, чтобы вообразить перманентный конфликт между супругами. Или жену раздражало, что все эти полотна — сплошная дилетантская мазня и бездарность. Или если это талантливо, то нелепица, какого дьявола они пылятся на стенах. Я умышленно заглушил откровенное разочарование Вадима Карина в своей жене. Она хотела стать актрисой. У нее сорвалось. А мне всегда тоскливо понимать, что никто не опускается в болото быта с таким остервенением, как люди, не состоявшиеся в искусстве.

— Хорошо, я понял. После одного из таких подслушанных разговоров Карина выследила, где живет соперница. Но разве не могла она увидеть Нику в собственном доме?

— Могла, когда Ника еще не знала, что ее любимый живет в одной квартире с женой.

— Ты уверен?

— Была ли Ника в ночь смерти Карина в его доме?

— Да, — сказал Олег — Ревность — штука нешуточная.

— Ника только однажды была у него в тот вечер, когда они прилетели из Прибалтики. Но об этом… чуть позже. Тщеславная Карина задумалась — что же такое эти картины? Клад Монте-Кристо, несметные сокровища масонской ложи, золотая жила или блеф, профанация, художественная самодеятельность?.. И решила выяснить их действительную ценность у эксперта…

 

В ХУДОЖЕСТВЕННОМ САЛОНЕ НА УЛИЦЕ ДИМИТРОВА

Такси остановилось возле Художественного салона на улице Димитрова. Из такси поспешно вышла Карина. В руках у нее была большая хозяйственная сумка. Никого не спрашивая, Карина сразу прошла к эксперту.

— Я вам звонила, вы сказали, что можно зайти.

— Да-да. Пожалуйста.

— У меня есть две картины. Вы не могли бы их оценить?

— Чьи? Кто написал?

— А вы посмотрите… Сами поймете.

— Ну-ну, я жду. Показывайте.

Карина вытащила из большой хозяйственной сумки аккуратно завернутые в газету две картины. Развернула и показала эксперту. Эксперт был ошеломлен:

— Какой неожиданный цвет! Откуда они у вас?

— То есть как — откуда?

— Да нет, простите, мне показалось, что это похоже…

— На что похоже или на кого?

— Тысячу раз простите, солнышко… Да что вы, ни на кого и ни на что!.. Какой я невежда!.. Вы даже не представляете, какой я невежда. Мне показалось, что это похоже… И знаете, почему? — Потому что прекрасно.

— Но на кого похоже?

— Молодой Матисс…

— Но это не Матисс.

— Нет-нет, конечно же. Я вижу, что это не Матисс… Но какое умное влияние. Нет, вы только взгляните на эти линии… Вы будете их продавать?

— Я не знаю, сколько стоит.

— Да-да, солнышко, я понимаю. Вам нужны деньги… Но я вам найду покупателя. Если их продавать в салоне, они будут стоить дешевле.

— А сколько примерно?

— Тысячи три…

— Обе? — удивилась Карина.

— Нет, конечно, — ответил эксперт. — Каждая.

— Три тысячи… Нет… нет, это…

— Я вас понимаю… Но, подождите, я найду вам покупателя.

— А кому вы хотите предложить?

— Вы их не знаете. Это просто любители. Коллекционеры… Вы так спрашиваете, что я затрудняюсь, что вам ответить.

— А за сколько можно продать коллекционерам?

— Я думаю, что вот эта картина… Она могла бы стоить тысяч пятнадцать… А эта… какой колорит! Зачем вы их продаете?

— Сколько?

— Да-да… Уродливая картина — такое же несчастье для общества, как уродливый ребенок…

— Сколько?

Эксперт почти не смотрел на Карину. Он смотрел на картины:

— Тысяч семнадцать… Если бы у меня были деньги… Я бы сам купил. Но у меня никогда их не было. Я бы мог сказать вам неправду. Но перед кистью такого художника может соврать только негодяй. Господи, когда я научусь быть коммерсантом! Это же моя профессия. Мое ремесло. Но кто, кто же написал их? Я растерялся и даже не спросил, кто автор…

— Ну, какая разница? Разве это так важно? Это мой муж.

— Я нигде не видел его картин… У вас с мужем совсем нет денег?.. Как все повторяется.

— Что вы имеете в виду?

— Вы этого не поймете… Какая глупость думать, что меняются люди. А на самом деле меняется век… И знаете, чем отличается каждый новый век от предыдущего?.. Просто большее число людей делает то, что раньше делало меньшее число…

— Что же тут плохого?

— Плохого? Вы знаете, в чем смысл свободы большинства людей? — Чтобы боль одного человека стала болью всего общества.

— О чем это вы?

— Я? Ни о чем. О жизни. Стоит людям начать жить лучше, как все повторяется… Одни продают, другие скупают шедевры. Извините, я думаю о своем. Я отключился, как теперь говорят…

— Пожалуйста…

— А почему он их не подписывает? Скажите ему, пусть подписывает.

— Он пока не верит в себя.

— Но главное, что вы в него верите. Только у художников бывают такие красивые юные жены. Хотите, я приду к вам домой и сам приведу покупателей. Поверьте мне, что со временем этим картинам цены не будет… Я приду к вам, оставьте адрес… Живопись — это мое проклятие… Где вы их держите? Старайтесь держать в темноте. Чтобы солнце не съело краски… Я к вам зайду…

— Пока не надо… Сначала я поговорю с мужем… Если можно, я запишу ваш телефон.

— Да-да, пожалуйста. И оставьте свой.

— Я вам позвоню.

— Вы думаете, я хочу вас обмануть? Хорошо, не оставляйте ни телефона, ни адреса. Но приходите ко мне, приходите с мужем. И… приходите с мужем. И скажите ему, чтобы он подписывал картины. Так нельзя. Люди должны привыкнуть к имени.

Карина завернула картины и положила в сумку.

— Я вам позвоню.

Карина уже собиралась уйти.

— Подождите. Я вам дам адрес одного профессора. Он крупный коллекционер. Он обязательно у вас купит какие-нибудь картины… Стоит ему увидеть такой оранжевый цвет… Он вам заплатит все деньги, какие у него есть… Ах, что это за умница! Может быть, вы читали его книгу «Цветовая гамма в космосе»?

— Да-да! — сказала Карина. — Она у нас есть дома.

— Ну, вот видите… Сейчас, сейчас, сейчас… Вот вам его визитка.

— Спасибо.

Карина вышла из магазина, села в такси и, вернувшись домой, повесила картины на прежние места… Отныне она знала, что на стенах висит богатство.

 — А я узнал этого эксперта. Это Теплицкий? Да? Сергей Николаевич Теплицкий?

— Да. Это он…

— А откуда ты его знаешь?

— Я случайно с ним познакомился в Италии, в галерее Уффици. Он ведь раньше работал экспертом в Эрмитаже, а потом ушел на пенсию и переехал в Москву. Это первостатейный знаток живописи. Большинство экспертов ничуть не отличаются от скупщиков золота. И если бы Карина попала к кому-нибудь из них, они бы так высоко не оценили картины. Когда она сказала, что «Цветы в космосе» стоят десять тысяч, я понял, что она была у Теплицкого…

— Да. Этот бессребреник не умеет врать. У нас часто к нему обращаются за консультациями. У тебя есть его телефон?

— Где-то записан.

— Позвонить бы прямо сейчас. Но старик спит.

— Позвонишь завтра.

— По-моему, нам пора услышать телефонный звонок стюардессы, — сказал Олег. — Наверное, она звонила Вадиму не раз, когда его не было…

 

ТЕЛЕФОННЫЙ ЗВОНОК СТЮАРДЕССЫ

— Алё? — сняла трубку Карина.

— Попросите, пожалуйста, Вадима, — сказал женский голос с эстонским акцентом.

— Его нет дома… Что передать?

— Скажите, что звонили из аэропорта. А когда он будет?

— Минут через десять.

— Я позвоню. Скажите, его ждет горячий кофе с пирожком.

— А вы приезжайте… он уже будет.

— Нет. Я не успею. Я позвоню. Завтра и послезавтра я буду в Москве. Тоже позвоню. А кто со мной говорит?

— Это сестра Вадима, — легко солгала Карина.

— Очень приятно, — ответил голос в трубке.

— Мне тоже очень приятно. А какая в Прибалтике погода? Я скоро лечу в Прибалтику.

— Хорошая. Дождь пройдет — и солнышко. А каким рейсом вы летите?

— Еще не знаю. Я еще не брала билет.

— Обязательно заходите ко мне. Запишите мой адрес…

— С удовольствием…

— А Вадим не приедет с вами?

— У него сейчас навалом работы… Но я постараюсь его уговорить… Мы; может быть, приедем с Никой… Вы так часто звоните и ни разу к нам не зашли…

— А я прилетаю и через четыре — шесть часов лечу назад…

— Ты должен будешь найти стюардессу. Она тебе очень понадобится…

— А как ты думаешь, она встретилась с Вадимом?

— Думаю, что да.

— В Москве или в Таллине?

— Наверное, и в Москве, и в Таллине.

— И что? Они встретились втайне от Ники? Ника знала о встречах Вадима со стюардессой? — спросил Олег.

— Нет. Не знала.

— Итак, — сказал Олег, — Вадим встречается с Никой и со стюардессой, но ни та, ни другая об этом не знают. А?

— Скорее, со стюардессой было всего две встречи. Одна — в самом начале, ну, дня через три, через четыре после знакомства. И другая — совсем недавно. В самом конце. Вадим был в отчаянии…

— В каком отчаянии?

— Вадим был в отчаянии…

— Хорошо, но в ночь смерти Карина стюардесса была в Москве? Или ты исключаешь такой вариант?

— Нет, — сказал Ваграм, — не исключаю.

— И могла оказаться в его квартире?

— Могла.

— В ночь смерти Карина? — переспросил Олег. — Она могла оказаться в его квартире?

— Видишь ли, — ответил Ваграм, — я не могу проследить сейчас весь каринский поток боли.

— А Карина познакомилась со стюардессой? И в ночь смерти Вадима эти две женщины могли встретиться?

— Я не знаю, в какой степени боль Вадима распространялась на стюардессу. Но я могу тебе сказать, что Кариной было необходимо с ней встретиться. В эту ночь или накануне, но встреча должна была состояться и окончательно решить судьбу Карина. Убивать его или нет, — сказал Ваграм.

— А почему Карина лишь спустя годы решила проверить, насколько талантлив ее муж?

— А как бы ты реагировал, если в течение одной весны в твоей квартире появилось сто с лишним картин, целая галерея?

— Ты хочешь сказать, что натянутость их отношений подтолкнула ее на этот шаг? Стоит ли вообще дорожить таким мужем?

— Да нет!.. Все не так. Дело в том, что до сих пор Карин серьезно не занимался живописью… Что-то ему мешало… Ну, Ван Гог тоже стал серьезно заниматься живописью в двадцать восемь лет. А Поль Гоген… Так вот, когда в эту весну посыпались картины одна за другой, она растерялась. Она поняла, что с мужем происходит нечто невероятное…

— Ну, да, она выходила замуж за обычного инженера. А тут однажды вечером домой явился гений… Как с ним говорить? О чем? Она, привыкшая себя считать пусть не состоявшейся, но актрисой, должна была непременно уйти в тень… То есть, пока у него все было плохо, картины скупали за бесценок, она диктовала свои условия, предъявляла претензии, требования… И вдруг — неожиданное крушение всех иллюзий.

— Что-то в этом роде…

— Так вот почему ни у одной из картин нет названия. Он еще сам не был уверен… А я думал, почему картины не подписаны? Откуда такая застенчивость у художника? Наше время, по-моему, не страдает застенчивостью. А красивое, как и талантливое, редко бывает несовременным.

— Ты не сваришь кофе?

— Поедем ко мне? Пообедаем?

— Какой обед? Глубокая ночь. Так я в не позвонил на дачу.

— Я сделаю яичницу с сыром. Сыр у тебя есть?

— По-моему, есть в холодильнике.

— А ты будешь?

— Нет, Олег. Я выпью крепкий кофе со сливками.

— Между прочим, наш Карин очень смахивает на Дон Жуана. Раздает телефоны направо и налево.

— И правильно поступает. Многие женщины не прочь увидеть в своем возлюбленном скрытого Дон Жуана.

— И все же, все же, все же… Психологических неясностей становится все больше.

— Тебя это удивляет?

— Да нет.

— Жизнь уже навсегда вырвалась из привычного логического кольца. Наше мышление бродит по лабиринтам неизвестного, в наши отношения уже не подчинены той логике, где можно все легко объяснить…

— Держу пари — сейчас мы услышим передачу на нашу тему. — Олег включил транзистор:

…Нет, нет, нет, нет — мы хотим сегодня,

Нет, нет, нет, нет—мы хотим сейчас…

Тигр захохотал.

— Понимает, что такое современная цивилизация. Все хотят сегодня. — Он погладил зверя.

— Всю жизнь мне приходится иметь дело с пространством, не обозначенным фактами, — сказал Ваграм. — Музыка, живопись, литература, — что в них является большей реальностью — наша повседневная действительность или воображение художника?.. В музыке Баха нет фактов… Но ты ее слышишь. И мир становится тебе конкретно ясен…

— И все-таки я думаю, хотя Вадим Карин и Дон Жуан, а любил он впервые.

— Вот сейчас ты сказал самое главное. Карин до сих пор никого не любил. А когда большой художник влюблен впервые, он видит этот мир таким, каким его до сих пор никто не видел. В его произведениях нет никакой осторожности… Мы столкнулись с тобой с явлением совершенного порядка в искусстве. Но беда в том, что совершенное беззащитно, как ребенок…

— Ты устал?

— Нет… Сваришь еще кофе?.. А что, много философствую? Да?

— Какую ты мне готовишь подножку?

— Я?.. Нет. Эту подножку нам подготовил Вадим Карин своим автопортретом… Все художники старались скрыть от людей свою нежность и ранимость. И старались написать себя суровее и даже более жестокими, чем они были в жизни. Автопортреты Леонардо, Микеланджело, Тициана и поближе к нам Ван Гога, Ренуара, Сезанна, Пикассо. Даже самый нежный из всех великих, Сандро Боттичелли, и тот нарисовал себя хмурым. Были, разумеется, меланхолические, спокойные портреты. Но ни Репин, ни Левитан, ни Тропинин, — никто из них не любовался собой… А Вадим Карин на автопортрете откровенно беззастенчиво влюблен в себя… Ты всмотрись в него — такая глубокая мятущаяся натура. Так себя любить может только очень жестокий человек.

— Но этого жестокого человека уже нет. И давай ему простим самовлюбленность. В конце концов, когда жизнь кончается так трагически, трудно провести границу между самовлюбленностью и иронией по отношению к себе.

— А ты мудрец, Олег… Хорошо, давай поговорим о его смерти. Что тебе известно?

— А ничего. Следствия-то не было… Обыкновенная процедура. Акт о смерти с приложением двух заявлений — врача и Елены Кариной. Вызвали «скорую помощь». Приехал врач. Сделал болеутоляющий укол анальгина. Тут же уехал. Елена Карина хотела посидеть с мужем. Он ее послал на все четыре перекрестка. Она ушла ночевать к подруге. Вернулась утром. А он мертв.

— Все понятно. После ухода врача Карина дала своему мужу с чашечкой сладкого кофе или с чашечкой сладкого чая дополнительную дозу анальгина… Наступила кома… Карин потерял сознание и уже больше не проснулся. Полное алиби. Очень современное убийство…

— Но неужели у тебя нет никаких сомнений, что это было убийство?

— Никаких, Олег, никаких. Это — тяжкое обвинение. Я понимаю, но это бесспорный факт.

— И этот болван врач… Он ничего не помнит и считает, что за сто двадцать рублей у него память блестящая… Он сказал, что у него столько вызовов за вечер, что он успевает только войти к больному и выйти… С ним разговаривали… Такой тип в линзовых очках и с грязным носовым платком… Хотя бы спросил — нет ли у больного аллергии к каким-нибудь лекарствам…

— Поверь, Карина знала, что ее муж аллергик. И была обрадована, когда врач сделал укол… Это ей развязало руки.

— Но, по-твоему, получается так, что у нее уже были приготовлены ампулы с жидким анальгином. И если бы не приход врача… она бы все равно нашла способ угостить аллергеном своего мужа…

— Да. Замысел уже существовал… И обстоятельства этой ночи его только ускорили.

— Как это часто стало встречаться в моей практике, когда очень тесно соседствует случайное и продуманное. И нередко одно от другого почти невозможно отличить… Ведь Карина не профессиональная преступница. Но ей помог случай. В заявлении она пишет, что понятия не имела, что ее муж аллергик.

— Заявление Кариной — ложь. Она все отлично знала.

Богиня всех богинь — Истина в траурном платье. Ваграм отложил эту репродукцию.

— Почему ты ее отложил? — удивился Олег. — Истина — тоже женщина.

— Нет-нет. Это самая последняя работа художника. В ней — предчувствие угрожающих событий. Еще на выставке эта картина помогла мне преодолеть сомнения… Говоря языком математики, у каждого множества есть нижняя грань, которая обязательно является его предельной точкой и ему уже не принадлежит. Следовательно, «Истина», резко отличаясь по философскому замыслу и художественному исполнению от всех остальных картин, является той самой предельной точкой, то есть последней картиной автора… Усек?

— Усек!.. Тогда что же ты отвлекаешься?

— Извини. — Ваграм по-детски смутился.

— Деньги. Опять деньги. Опять богатство. Страх потерять богатство. Боялась, что он разведется с ней.

— Олег, все значительно сложнее. Как раз бросающаяся в глаза банальность истории и путает все карты. Карина понимала, что дело не обойдется без подозрений и обвинений. Люди завистливы. Так ведь бывает, и когда человек вовсе не виноват. А вот ты не задавал себе вопроса, почему Карин почувствовал себя плохо?

— Она сама была удивлена.

— Нет. Она не была удивлена. Если бы она даже не добавила аллергена и Карин умер бы от одной ампулы врача, все равно она — убийца.

— Но сам-то Карин видел, что ему собираются делать укол. Не мог же он забыть, что он аллергик.

— Да, не мог. Но нет, не видел.

— Как это он мог не видеть и не чувствовать, что врач делает ему укол анальгина?

— Он находился в глубочайшем трансе, Олег. И для этого у него были слишком веские причины.

— Ваграм, есть статья, что у Карина наступил творческий кризис. Он не знал, как писать дальше. В ней прямой намек на самоубийство. Сейчас найду…

— Не надо искать, — Ваграм выдержал паузу, — у Карина был мощный стресс. Он был переполнен такой болью, что не мог почувствовать, когда его кто-то кольнул в мягкое местечко. Он никого не видел и ничего не слышал вокруг. Вот чем воспользовалась Карина. Секрет в этом.

— Дела-а-а…

— Как у тебя завтра складывается день?

— Кошмарно. Тебе лучше не знать. А у тебя?

— Кафедра… Эффект бессмысленного пространства…

— Это еще что такое? — спросил Олег.

— Ну, представь себе, — сказал Ваграм, — человечество лишилось или Бальзака, или Шекспира, или Толстого…

— Не было бы «Человеческой комедии», «Войны и мира», «Гамлета»?.. Чушь какая-то.

— Какая-то чушь? Хм… Каждый большой художник — это законченная гармоническая форма в непрерывном гармоническом анализе мира. Казалось бы, ее уничтожить нельзя. Но, тем не менее, ее уничтожают. И тогда возникает эффект бессмысленного пространства. Мы же не знаем о существовании очень многих прекрасных художников, ни об их произведениях, ни о том, что они были. И для нас это далеко не безболезненный процесс — обворованные в искусстве столетия и эпохи. Я это говорю не потому, что потеря каринской живописи была бы для человечества невосполнимой. И все-таки где-то был бы ощутимый разрыв в цепочке этого анализа…

— Ваграм, послушай, я тебе прочту одно интервью Кариной, где она страдальчески заявляет, что пожертвовала своей актерской судьбой ради мужа…

— Не буду слушать. Двадцать один год, всего двадцать один год. Ну, и птичка! Вот наследственность — тут никакая генная инженерия не справится. Она выстрадала эти картины. Она их выстрадала! «О, времена! О, нравы!» Лучше посмотрим, как была совершена кража портрета Ники…

 

КРАЖА ПОРТРЕТА НИКИ

Карина пришла в квартиру Ники, представившись страховым агентом. Дверь ей отворила мать Ники.

— Вы ко мне?

— Да. Я страховой агент.

— Мне нечего страховать.

— Все так говорят. Вот я ничего и не зарабатываю…

— Да вы пройдите. Можете сами убедиться.

— Вы простите меня… Ну, наверное, у меня такая профессия. Я должна думать, что всегда есть что-нибудь застраховать.

— Я вас понимаю. Вы ведь живете на проценты от страховки?

— Да. Вот в соседнем доме я книжки застраховала.

— Но у меня их очень мало, — ответила мать Ники.

— А вот эту картину вы не хотите застраховать? — Карина увидела на стене портрет Ники.

— Нет, — сказала мать, — это моя девочка.

— Прелестный портрет.

— Для меня он живой…

— А, может, у вас есть другие какие-нибудь картины…

— Не-ет… Других картин у меня нет. Нечего мне страховать.

— Да-а! Можно, я поближе подойду? Я немного близорука.

— Конечно, подойдите.

— Спасибо. — Карина подошла поближе к портрету Ники. Она поняла, что портрет легко снимается. Было очевидно, что мать вечерами снимает его поцеловать и пожелать спокойной ночи. — Невозможно оторваться… Какая красивая!

— Она больше печальная…

— Но всем, кто смотрит, как она должна нравиться…

— Некому нравиться… Только одна я смотрю на него.

— Это я понимаю…

— Нет у нас родственников. Нас на свете было двое. И больше никого… Никого… Мои родители и два брата погибли в войну.

— А как же муж?

— Я не была замужем. Работала. Училась. Наверное, мой муж прошел мимо меня…

— Господи, как все одинаково.

— Ничего не поделаешь. Время было неровное.

— А у дочери тоже никого не осталось?

— А кто? Дети? Ей самой только двадцать лет было…

— Ну, а подруги, друзья? Они хоть к вам заходят? Не оставляют же они вас одну.

— Никто ко мне не заходит.

— Да, когда горе, человек никому не нужен.

— До этой весны мы всегда были вдвоем. Только в эту весну она стала взрослой. И впервые уехала одна в Прибалтику…

— Я тоже одна. Был любимый, а потом не стало.

— Если мужчина любит, он не уйдет.

— А у вашей дочери был любимый? Тоже не заходит?

— Я не хочу об этом говорить. Дай бог, если это было так. Если это была любовь. Значит, хоть немного счастья, но у нее было. Я желаю счастья тому человеку, кого она любила.

— А разве она вас с ним не познакомила?

— Я сама не хотела знакомиться. Мало ли, вдруг не понравлюсь. В молодости я получила такой урок, — ответила мать. — Я видела его на похоронах. Он очень плакал. Никогда не думала, что мужчина может так убиваться. Но я его ни о чем не спросила. Я боялась ему помешать. И уехала с кладбища одна, а он остался. Поминок я не устраивала. Какие поминки, если она живая. Вы не верите, что она живая?

— Верю. Хоть бы на кладбище к вам подошел.

— Куда подходить? Нас всего было двое. Он и я.

— Ну, поговорил бы с вами. Пожалел.

— Я ушла.

— А с работы кто-нибудь был на похоронах?

— Нет. Ника после школы два года отработала чертежницей, а в этом году уволилась и хотела поступать в институт…

— Вы бы повесили ее фотографии. Все легче было бы.

— Она не любила фотографироваться, недавно даже все свои детские фотографии разорвала…

— Ну, может, они у кого-нибудь из ее школьных подруг есть. Позвоните — вернут! Может, она что дарила.

— Ах, какая вы глупенькая!

— А я еще лезу со своей страховкой. Простите, пожалуйста. Я хочу вам чем-нибудь помочь, но не знаю чем.

— Что она могла подарить? Как была в одном джинсовом костюме, так в нем и ушла…

— Да. Жаль, — сказала Карина.

— Мне ничего не жаль, — ответила мать, — теперь мне ничего не жаль. Вот она здесь. А остальное меня не касается…

— Нельзя быть такой безразличной к жизни. Вы еще молоды.

— Я давно старая.

— Ну, что вы! Какая же вы старая. Сколько вам?

— Разве это что-нибудь значит — сколько?

— Но ведь теперь ничего не изменишь…

— Нет, — ответила мать, — это не ее смерть. Ника жива. Это я знаю. Вы думаете — это портрет? Видите, живая. Она утром пьет со мной чай. Я пью чай, а она — кофе. Она так любит кофе. Вот и улыбается уже, видите?

— Успокойтесь… Я буду к вам заходить…

— Ника жива… жива… Это я умерла…

— И все же нельзя ставить на себе крест. Если вы не против, я бы к вам заходила. Мне тоже бывает так одиноко.

— Приходите, — сказала мать, — я всегда после пяти дома. И всегда одна. Я поставлю чай. Или, может, кофе?

— Хорошо. А я сбегаю за пирожными.

— Да нет, нет. Не надо, что вы…

— Вот этот момент, — сказал Ваграм. — Мать Ники пошла готовить чай или кофе. Карина молниеносно сняла и сунула портрет Ники в свою просторную сумку. Посмотрев, что мать Ники возится на кухне, ищет спички, наливает воду, моет или достает чашки и так далее, она выскочила из квартиры:

— Я побежала за пирожными.

— Для женщины с такой несладкой судьбой портрет дочери был единственной связью с жизнью. Мать всерьез принимала портрет за живую дочь. И вторично пережить ее смерть было для нее непосильно.

— В это трудно поверить.

— Можно не верить, но это так. Надо полагать, у матери Ники было совсем изношенное сердце, и оно не выдержало. А может быть, она была вообще тяжело больна. Так что этот вечер был для нее последним. Поэтому никаких данных о краже картины в твоей картотеке нет. Жаловаться было некому.

— Превосходно выбранная маска. А зря ее не приняли в театральный… Страховой агент…

— Помнишь, кто-то из посетителей посоветовал ей застраховать картины? И она ответила, что это не так просто сделать…

— Да-да!.. Я помню. Посетитель настаивал.

— А Карина снова ответила, что сейчас ей не до этого. И опять не произнесла глагол «застраховать». Хотя должна была бы его произнести. Она хотела убежать от этого слова. Человек совершает преступление, и место, где он его совершает, не дает ему покоя. Оно его навязчиво тянет к себе, а он старается это место забыть, вычеркнуть его из памяти… Это знают все. То же самое происходит и со словами. Преступник боится их произносить, если они обозначают способ его преступления.

— Вот во что бы я совсем не хотел верить, так это в смерть Ники. Было бы лучше, если бы ты ошибся в своем гармоническом анализе… Нельзя убивать тех, кого надо любить…

— Ника не понимала, что такое остерегаться. Она не была искушена ни как человек, ни как женщина. Это было ее первое и последнее чувство. Вот она и не оборачивалась. Вадим Карин встретился с женщиной незаурядной. Правильнее было бы сказать, что он находился в водовороте ее чувств. Это был какой-то фейерверк искренности. И когда бы так продолжалось дальше, я не знаю, выдержал бы Вадим Карин такое напряжение или нет. Скорее всего, эта любовь выпотрошила бы его.

Во всяком случае, она всецело поглотила Карина.

— Неужели ты не ошибаешься?

— Это произошло за несколько дней до смерти Карина… За два, три или четыре дня…

 

СМЕРТЬ НИКИ

— Ты устал…

— Ничего… Это пройдет…

— Может, сварим еще кофе?

— Да!.. Да!

— Я недавно видел, как по Новому Арбату шла влюбленная молодая женщина…

— Да. Да! Ты прав! Это была Ника!

— Что?

— Сейчас ты увидел Нику. Ты только не подумал об этом. Разве сам ты это не почувствовал?.. Просто надо обостренно чувствовать, что происходит в нашем мире… Это она… Это она прошла по Новому Арбату… Это случилось на Новом Арбате… Как же ты мог? Ты не поверил в то, что ты почувствовал, в то, что ты увидел?.. когда же, наконец, мы станем доверять тому, что мы живем в одном и том же времени…

…Ника шла по Новому Арбату… Иногда она останавливалась, запрокидывала голову и, лукаво прищурившись, смотрела в небо. Она шла с огромным букетом цветов. Все в ней было заразительно. Прекрасно и заразительно… Казалось, прохожие завидуют каждому ее движению. Завидуют и радуются… Приятно, когда идет человек и этот человек совсем иначе похож на то, что мы называем жизнью… Ника говорила вслух. Как будто ей самой надо было слышать то, что она сказала:

— Как хорошо! — говорила она. — Как хорошо!

— Девушка, — обратился какой-то прохожий. Но Ника не оборачивалась. Она продолжала идти…

— Как хорошо! — повторила она. Какой-то другой прохожий спросил ее, где она купила такие цветы.

— Вы хотите со мной познакомиться? — спросила Ника.

— Очень! — сказал прохожий.

— Поздно, — улыбнулась Ника и продолжала быстро идти.

— Как хорошо быть женщиной! Как хорошо! Ты ни к кому не будешь так относиться… Ты ни к кому не будешь так относиться… Ни к кому…

— Девушка, остановитесь! Нельзя так быстро идти…

— Обернитесь, девушка!

— Я не оборачиваюсь… — сказала Ника. На той стороне Калининского проспекта она увидела Вадима Карина. Ника побежала навстречу Карину сломя голову… Через дорогу. Она бежала с криком: Любимый! Любимый!.. Машина… Прямо на нее неслась машина…

— Олег! Надо остановить машину!!! Надо остановить машину!!! Ты слышишь?!!

— Это невозможно, Ваграм, она уже сшибла ее… Машина сшибла Нику… Жила она еще несколько минут. Очевидно, для того, чтобы сказать Карину, который подбежал только теперь:

— Вот так-то, любимый… Я знала, что все кончится очень скоро… Но ты меня похоронишь?.. Я уже говорю с тобой издалека. Никогда еще не испытывала такого чувства… Слышишь?.. Совсем не больно… Наверное, с болью из этого мира не уходят… Любимый!.. Мне так хорошо было быть женщиной… Скажи маме… Привет, любимый!

— Кофе! — сказал Ваграм, — давай сварим по чашечке крепкого кофе…

— У тебя есть сигареты?

— Да. Посмотри, где-то тут… Убийство Карина было лишь продолжением трагической смерти Ники…

— Подожди. Давай сначала выпьем кофе.

— Ты помнишь, что произошло?

— Я тебе сказал, оставь меня в покое. Ради бога!

— Я сам хотел затормозить машину… Хотел, но не мог. Он несся с такой скоростью. И она… Она все знала… Она сама побежала навстречу своей смерти с букетом цветов. Никто не мог остановить ее. Никто… Ты считаешь, что я виноват? Ну, скажи, что же ты молчишь? Ты считаешь, что я виноват?.. Это же не я сидел за рулем! Что ты на меня так смотришь, как будто я был в машине…

— Какая нелепая смерть…

— Романтика! Это все романтика! Нечего делать в нашем веке романтике… Мы ее давно перечеркнули за ненадобностью. Шофер бы никогда не задавил ее, если бы хоть чуть-чуть жил в ее измерении…

— К сожалению, это не принимается во внимание…

— Да. Я знаю. Но я постоянно испытываю чувство вины за других. Каторжное состояние… Невыносимо…

— Тебе с сахаром?

— Я положу сам.

— Может, мне поехать домой?

— Ты сам устал. Сколько лет прошло, как мы не спали с тобой целыми неделями?

— А, старик! Мы с тобой уже давно не студенты.

— Да. В декабре — тридцать пять!.. Тридцать пять лет… А ты — в ноябре, да?

— Да. Ты забыл? Я на целый месяц старше тебя. Но если ты считаешь…

— Да. Я считаю, что тебе уходить не надо.

— Тогда май… Карин умер восемнадцатого мая… А смерть Ники… Ты говоришь, на три, четыре дня раньше…

— Это ты будешь устанавливать точные даты… Неопровержимым должен быть сам принцип построения доказательства… И тогда оно естественно обрастает жизненными подробностями и бытовыми деталями… А к точности дня или часа гармоническое доказательство безразлично:

Но точно ль мы вернемся через час?

Не более. Для нас дела изъяты

Из времени. Мы вечность уместить

Способны в час, и час продолжить в вечность.

Мы измеряем жизнь свою не так,

Как смертные. Но это — наша тайна.

Иди за мной…

Кажется, междугородная. Сними трубку…

— Алё?

— Добрый вечер, Олег Юрьевич. Вы мне сказали позвонить в любое время суток…

— Здравствуйте, Галина Петровна! Что-нибудь узнали?

— Все узнала. Все. Год назад Карина еле спасли в Лиепае. У него болел коренной зуб. Пока он ожидал очереди, ему дали таблетку анальгина, и с ним случился приступ. Я нашла врача, она отлично помнит этот случай. Карин был с женой. Она даже запомнила прическу жены «Мирей Матье».

— Вылетайте первым же рейсом и привезите врача… Спасибо…

— Молодец, Олег, я все слышал. Молодец. Я знал, что ты ведешь свою юридическую игру, но держишь ее в тайне от меня.

— Подтвердилось то, что до сих пор было моей мучительной догадкой. Он был совершенно здоров. Медицинская карточка — чистая. И я просил проверить все стоматологические клиники, платные и бесплатные, в Москве, в Сочи, в Лиепае, — везде, где они были вдвоем. Но, видит небо, я делал все, чтобы опровергнуть самого себя… Старина, я отнял у тебя столько времени, но у меня не было никаких фактов. Никаких. И я, как в прошлый раз, вспомнил, что твоя гармоническая математика в них не нуждается.

— Не нуждается?.. Ну, нет, это не совсем точно. Точнее — у них иной характер… Юная мадам Карина плавает в нашем времени, как рыба. Она знает, какими фактическими отходами загрязнены водоемы. И поэтому ведет себя, как при естественном ходе событий, а он между тем кардинально отличается от насильственного…

— Еще один вопрос…

— Если бы один…

— Зачем Кариной понадобилось это насилие? Зачем понадобилось убивать мужа, если соперница Ника была уже мертва?..

— Да. Конечно. Мало ли что бывает в жизни художника. Увлечения, размолвки, а потом все возвращается на круги своя. И заблудший, раскаявшийся муж вместе с картинами остается при ней. Да?

— Да. Зачем?

— На всякий случай. Вдруг Вадим Карин влюбится в новую Нику.

— Ваграм, перестань валять дурака.

— Почему же перестать?.. Ты думаешь. Ты думаешь…

— Что я думаю? Договаривай.

— Я не знаю, что ты думаешь. Откуда я знаю.

— Что ты хочешь сказать?

— Я?.. Это ты хочешь сказать. Ты! Но этого недостаточно. Она откажется. Первым укол анальгина сделал врач?.. Врач!

— Ну, нет. Ты же слышал. Она отлично помнила, что ее муж — аллергик.

— Но она скажет, что она забыла, перепутала, растерялась, испугалась. Хорошо, наконец, она тебе скажет, что если она сама знала, что ее муж — аллергик, то не мог же он об этом не знать. А это уже, как ты сам считал совсем недавно, смахивает на самоубийство. И она за это схватится, но не как за соломинку, а как за бревно. Скажет, что не хотела сначала признаваться, не хотела, чтобы ее мужа считали самоубийцей. Не хотела шума. И так далее. К тому же теперь доказать, от какой дозы аллергена скончался Карин, невозможно.

— Ваграм, ты же говоришь прописи, и комару ясно, что она начнет вертеться.

— Прописи? Потому что мне плевать на твою Карину, плевать. Ты знаешь, что она сделала?

— Я ничего не понимаю, что с тобой творится? Ты носишься по квартире, как твой тигр.

— Я хочу тебе сказать, что если существует какой-нибудь гармонический кодекс мироздания, то принцип избирательности играет в нем чертовски загадочную роль. Эта загадка буквально выглядывает из всех щелей мироздания.

— О чем ты говоришь?

— Вот репродукция — софа и люстра валяются в лесу…

— Ты мне не ответил на мой вопрос. Зачем Кариной было убивать своего мужа, если Ника была уже мертва?

— А почему люстра и софа оказались в лесу?

— Я помню, что в малиновом гарнитуре Кариных не хватало софы, а о том, как она оказалась в лесу, мы поговорим завтра…

— Нет. Сейчас.

— Я не узнаю тебя. Я тебя чем-нибудь обидел?

— Прости Олег. Но то, что произошло, — немыслимо. С этим не так легко согласиться…

— Со мной это тоже случается.

— Выслушай меня, Олег, если бы было только отравление, доказать ее вину было бы очень и очень трудно. Но есть обстоятельства… обстоятельства, которые не оставляют ей ни одного шанса для защиты. И опровергают ее любое алиби.

— Ты неисчерпаем, Ваграм!

— В ту же ночь, когда Ника и Вадим Карин прилетели из Прибалтики, то есть они прилетели вечером, а в час или в два, или, может быть, в три часа ночи, в квартире Карина раздался телефонный звонок. Спал Карин или не спал, не знаю. Может быть, он еще читал детектив или слушал магнитофонные записи… Все это не суть важно. Важно, что это случилось ночью. В характере Ники было мыслить и чувствовать неожиданно. Все ординарное она отметала с ходу, и она выбрала самый острый, самый рискованный вариант…

 

В КВАРТИРЕ КАРИНЫХ

— Алё? Алё? — сказал Карин и повесил трубку на рычаг.

Через минуту раздался звонок в дверь. Карин удивился, но дверь открыл.

— Это я, — сказала Ника, — я пришла… Слушаете музыку по ночам? Сами себя веселите? Идите, слушайте дальше. Я закрою дверь сама. Только поскорее.

Карин пошел в комнату несколько растерянный. Но Ника вела себя так естественно, что растерянность Карина уступала естественности Ники.

— Сейчас будем пировать, — сказала Ника, — вот вам ваш портрет. А это все для кухни.

Она поставила на стол бутылку сухого вина и фрукты… Карин выключил магнитофон.

— Дослушали? — спросила Ника. — На столе все готово.

— Когда вы успели? — спросил Карин, рассматривая портрет.

— Это неважно. Нет времени отвечать. Поставьте его где-нибудь. И потом, не «вы», а «ты». Понятно?

— Понятно, — сказал Карин.

— Ну, вот, — сказала Ника, — времени у нас очень мало. Скоро утро. А мой шеф приходит ровно в десять.

— А кто ваш шеф?

— Начинается, — сказала Ника, — через пять дней я сама о нем забуду. Я ухожу с работы… Садись.

— Как вас зовут?

Ника показала на себя пальцем: Тебя зовут… Ника. И показала пальцем на него:

А тебя зовут… Я пью за тебя… Я тебя люблю. Скажем, так.

— А как со мной?

— С тобой то же самое, только ты этого не знаешь. Но это очень быстро выяснится.

— Хорошо, — сказал Вадим.

— Я думала, у тебя здесь немного иначе. Это все красиво — уют, забота. Ты еще не задохнулся от этого уюта?.. А люстра тебе не мешает спать?

— Нет. Не мешает, — сказал Карин. Ника вошла в комнату и присела на тахту.

— Малиновый цвет — красиво, — сказала Ника. — Сам покупал? Или выбирал?.. Ну, ладно, некогда, иди ко мне… Скоро утро… Ты завтра идешь на работу?

— Во второй половине, — сказал Карин, — к двум часам. — И снова взглянул на портрет. — Ты что, художница?

— Я? Да. Я художник. Я вообще все… Я Ника…

… — Утром Ника сказала: Кофе готов. Я сделала тебе гренки. Вкуснее не бывает.

Они позавтракали. Потом Ника стала расхаживать по квартире…

— Так. Так. Так… Какие у тебя есть инструменты?

— То есть какие инструменты? — спросил Карин.

— Мне нужно срезать эту люстру.

— А что тебе для этого нужно? — спросил Карин.

— Да ножницы. Простые ножницы. Ага, нашла. Иди сюда. Помоги.

Она срезала люстру и положила ее на софу.

— Это твоя комната? — спросила она.

— Да, — сказал Карин.

— А та комната — ее?

— Да, — сказал Карин.

— Ее комнату не будем трогать, — сказала Ника.

Карин посмотрел на часы — уже девять.

— Ну, вот и хорошо, — сказала Ника, — надо позвонить в мебельную скупку.

— Зачем? — спросил Карин.

— Как зачем? Сдать эту софу. Больше на ней никто спать не будет. А если будет, то ни я, ни ты не будем знать — кто.

— А, может быть, не надо?

— Надо.

— Ну, ладно, раз надо, — сказал Карин, — а на чем я буду спать?

— Купишь что-нибудь менее малиновое на вырученные деньги.

Ника полистала справочник, нашла нужный телефон и позвонила в мебельную скупку.

— Алё! Доброе утро. Все пришли на работу?.. А кому из вас нужна малиновая софа? И модерновая люстра?.. Всем? Правильно… Продается за бесценок. Деньги нужны… Вот прямо сейчас нужны… Сию секунду… Улица Лермонтова, дом тридцать три, квартира тридцать три… Через сколько?.. Отлично! Ждем! — и повесила трубку. — Сейчас сюда прибудут скупщики…

Скупщики действительно приехали молниеносно. Трое скупщиков вошли.

— Где ваша софа и люстра?

— Вот. Быстренько забирайте.

— А деньги? Кому платить деньги?

— Карин, получи деньги.

У него в доме Ника заразилась общепринятой формой обращения по фамилии. Так к нему обращалась жена. Ника тут же с брезгливостью почувствовала бациллы расхожей матрицы и стала называть Карина — «любимый»… По цвету ее картин легко установить, что слух у нее тоже был абсолютный…

Пока Карин получал деньги и расписывался в квитанции, двое других скупщиков вынесли софу и люстру. Сунув квитанцию в карман, смеясь, следом за ними вышел и третий скупщик… Ника закрыла за ними дверь.

— Черт возьми, — сказал Карин, когда скупщики унесли софу и люстру.

— Печально?

— Нет, — сказал Карин. — Пустовато…

— Вот здесь, на этих стенах будут висеть картины…

— Какие картины?

— Лучшие в мире, которые создаст Ника… Ночь, звезды, море, солнце, весна, водопады и… землетрясение. Портрет повесишь вот здесь, над изголовьем, но без меня…

— А зачем землетрясение?

— Так надо, — сказала Ника. — Вот твоя визитная карточка.

И возвратила ему листок из его блокнота, на котором еще в самолете Карин написал свой адрес и телефон…

— С ума сойти!.. С ума сойти!.. Все, что угодно я мог предположить, но чтобы такое… Кому могло прийти в голову, что на свете и это бывает. Отдать сто с лишним картин… Но в них была вся ее жизнь… Как?

— В них была вся ее любовь к жизни…

— И ты…

— И я…

— То есть…

— Ага… Мадам не учла принципа избирательности, без которого не может быть искусства… Где бы ни появился художник, все, что вокруг него, он наполняет собой… Но в квартире Кариных предметы оставались обычными, словно художник не прикасался к ним… Квартира Кариных была сама по себе, а картины — сами по себе… Они висели на стенах отрешенно. Они были здесь чужие… Принцип избирательности был нарушен. А там, где этот принцип нарушается, надо искать трагедию…

— Значит, ты уже в квартире Кариных понял, что Карин не может быть художником?

— Да.

— Понял?

— Да. Понял.

— А, следовательно, чтобы выставить эти картины, настоящий художник должен быть мертв?.. Вот в чем твоя подножка с автопортретом…

— Автопортрет Вадима Карина нельзя было принять за автопортрет. Такая самовлюбленность звучала диссонансом среди всех остальных произведений… Но, как портрет — это было превосходное зрелище… Я не сомневался, кто-то увидел Карина влюбленными глазами… Впрочем, как и весь мир, который висел у него в комнате. Художник был феноменально талантлив. Раньше я никогда не встречался с такой манерой письма. Но ни одна из картин не была подписана автором. Так могла поступить только женщина, которая просто отдавала картины своему любимому, как отдавала себя. Она и не думала где-то выставляться. Все это было ей в высшей степени безразлично. Ее беспокоил лишь один зритель. Ее любимый. И только его ей надо было убедить, что она — художница… Что она — Ника! Становилось ясно, что все события должны развиваться вокруг этой женщины. И, конечно, точкой отсчета во всех моих построениях была личность Ники… Оставалось понять, каким образом ежедневно в квартире Кариных появлялись картины одна за другой… Ведь писались они не в его квартире…

— И акварель «Винный погребок в Таллине» стала для тебя посылкой?

— Лишь безрассудно любящая мать могла не вмешиваться в дела дочери и умела не замечать, что дочь ежедневно выносит из дома картины. Едва нарисует и тут же уносит… Я понял, что эта женщина когда-то очень любила, но ее не любили… Такие матери готовы терпеть самые странные выходки своих дочерей, чтобы как-то сохранить и без того рвущиеся нити отношений…

— Итак, Карин — единственный зритель ее картин.

— Да. Свидетелей ты не найдешь, кто бы видел эти картины при жизни Ники.

— А стюардесса? Тоже исключается. Очевидно, встретившись со стюардессой, Елена Карина убедилась, что та понятия не имеет, кто автор картин. И успокоилась. Иначе она бы не пошла на убийство. Как не стала бы рисковать и в том случае, если бы не знала о смерти Никиной матери. Думаю, что она об этом узнала на следующее же утро. Ладно. Ладно. Ладно. Но Москва — это же не пустыня? Ника работала чертежницей, а Карин — инженером… Абсурд?

— Это вроде бы абсурд… А на самом деле все очень логично. Два месяца любви… Тут Нике и Вадиму никто не был нужен. Наоборот, все это время они искали уединения… Любовью не делятся… Просто и естественно…

— Но ты долго карабкался к этой простоте.

— Да. Я очень долго карабкался к этой естественности и простоте. Очень долго… Теперь тебе все ясно?

— После смерти Ники Елена Карина хотела заставить мужа подписать картины. Но у нее ничего не получилось. Для него это было кощунством. И он наотрез, железно отказался. Отказался и этим отказом подписал себе смертный приговор.

— Ты думаешь о том, как «найти» этих двух женщин?.. Я тебя правильно понял?

— Ты назвал ее Никой. А если ее зовут иначе?

— Ты Старый Арбат знаешь?

— Ты живешь на Старом Арбате…

— Похоже, что тебе спать пора.

— Давай говори!

— Ты останавливал сегодня ночью машину на углу Веснина и Щукина, возле старого готического особняка с двумя подъездами на обе улицы?.. А напротив по диагонали, через дорогу, в садик мы с тобой заходили? Где растет роскошная красная рябина?.. Но сейчас август… А теперь посмотри на репродукцию, как выглядит садик весной…

— Да! Это он!.. Слушай, это тот самый садик!

— Да? А я думал, другой.

— Перестань выпендриваться, профессор!

— Он нарисован с высоты птичьего полета… И увиден с этой стороны… То есть художник рисовал его в доме на углу Веснина и Щукина… Вот и все.

— Что — все?

— Пейзажа улицы, на которой жил Вадим Карин, среди акварелей нет… А, между прочим, каждый художник очень любит рисовать место, где он живет.

— Ах, да! Это тоже был для тебя один из аргументов…

— Так что выясни, какие смерти были зарегистрированы в этом готическом особняке, из окон которого просматривается уютный староарбатский садик… Думаю, что Ника и ее мать жили здесь…

— Я сейчас же позвоню…

— Олег! Дом номер…

— Тринадцать дробь два. Я помню.

Ваграм сел за фортепиано.

— Але!.. Доброе утро, свяжите меня с электронной картотекой Москвы… Але!.. Картотека? Доброе утро… Выясните, пожалуйста, какие смерти были в доме тринадцать дробь два, угол Щукина и Веснина, за период с марта по июнь этого года… Я жду…

— В доме номер тринадцать дробь два зарегистрировано за период с марта до июня две смерти Анна Иннокентьевна Юркевич, пятидесяти трех лет, умерла третьего июня, — ответили на другом конце провода, — и Виктория Андреевна Юркевич, двадцати лет. Погибла пятнадцатого мая в автомобильной катастрофе.

— Спасибо, — сказал Олег и повесил трубку — Что же ты перестал играть?..

— Я все слышал…

— Значит, Карина была у Анны Иннокентьевны вечером второго июня. То есть через восемнадцать дней после гибели дочери и через пятнадцать дней после убийства мужа. Ну, продолжай!

— Что, продолжай?

— Продолжай удивлять. Почему ты назвал ее Никой? Потому что есть картина «Ника Самофракийская»?

— Объясняю популярно, для невежд… У каждого художника есть страсть в какой-нибудь из картин, но зашифровать свое имя. И «Ника Самофракийская» помогла… Я решил, что имя художницы должно быть Вероника или Виктория…

— Вика… Вика — прежде Олег не владел этой интонацией.

Тигр подошел к Ваграму и зарычал: р-р-р! Зверь не поверил наступившей тишине.