СТВОРНЫЙ ЗНАК

Е. Крюковой

Плыву на створный знак, вода прозрачна. Плыву издалека, и с тихим плеском Уходят рыбы вглубь и вновь всплывают, И тишина кругом, как от затменья.
За что, скажите мне, такой подарок Мне сорок лет назад вручила мама: И эти сорок лет, и эту полночь, И этот створный знак — две белых вехи?
К утру молочный пар покроет воду, Я опущусь на дно парящей лодки, Я погружу лицо в парное небо, И млечных две реки в одну сольются.
Я так давно плыву по этим рекам, Мне с берегов кричат: «Эй ты, куда ты?!» И вот он — этот знак, и ночь как счастье, Мой детский след в песке, босой и теплый…

* * *

Ах, эта маленькая женщина С надеждой крохотной в душе! Молвою мы давно повенчаны, Да вот — развенчаны уже…
Прошло весеннее затмение, И крик в ночи, и летний зной, Пришло спокойствие осеннее Сквозной усталой новизной.
Я сам себе и поезд и вокзал — И ухожу и остаюсь, И остывают вслед твои глаза, И от вагона отстают.
Идешь вдали, не слышу голоса — Как мягко стелет первый снег! Нет лиц — лишь линии да полосы, И мне в ответ твой горький смех.

* * *

То ветер ли тенью летит по воде, Теней ли сплетенье — а где-то нигде
Меж небом и полем волочится туча — Ударил по тополю ливень летучий.
Он вздрогнул и ахнул: «Постой, погоди!» И смертно рубаху рванул на груди,
И дух тополиный под нежной картечью, Как пух лебединый, взметнулся навстречу.
Едва пробиваясь вдогонку друг другу, Сквозь теплую вьюгу, сквозь душную вьюгу,
Насквозь и навылет сквозь белое тело Летели и стыли небесные стрелы,
Текучие стрелы… И слышался вопль — И сладостно плакал расстрелянный тополь.

ЭВРИДИКА

Я утром затемно поднялся, он же спал. Собрал я свой мешок и завязал постромки. Его мешок был пуст, на дне лежали Три ржавые галеты и часы. И из рогожьего пустующего чрева Текла, вокруг все затопляя, жалость. Чтоб не ступить в нее, не передумать, Я встал, не глядя, ноги отряхнул, Перешагнул лежащего и в гору Пошел широким разудалым шагом, Стараясь головы не повернуть. А сзади Жалость тихой Эвридикой Сидела на песке и вслед глядела, Слезу глотая.

ТИР

В тир, пустой совершенно, Заглянул рыжий парень, Посмотрел на мишени: «Каждой твари по паре!
Я давно не целован, Рассчитаюсь с тобою — Дай-ка мне на целковый, И центрального боя!»
Он стрелял по мишеням, Он, видать, был в ударе, Словно киномошенник В браконьерском угаре.
Он стрелял по мишеням, Абсолютно не целясь,— Зайцы падали — шельмы, Крылья мельниц вертелись.
Умирали олени И ушастые совы — Он стрелял по мишеням, Как расстреливал сонных.
«Слушай, тирщик, — зверея, Тихо он прорычал,— Перебил всех зверей я, Нажимай на рычаг!»
…Шли по тундре олени, В чаще ухали совы, В море плыли тюлени, От любви невесомы,
И смеялись дельфины… А в малюсеньком тире Все сидел старый тирщик, Молчаливый, как филин.

ПЕСНЯ О СОЧИ

Есть город на море — Сочи, Шумит он, вздыхает, токует, И в душные скользкие ночи На скользкие темы толкует.
А я ухожу на север — Такой уж я, право, гордый — И северный ветер серый Лечит меня от горя.
Крик чайки и скрип уключин, Нет денег, ума, подагры, И робкий случайный лучик, Как самый лучший подарок.
Мы люди. Мы разные очень. Мне скулы свело от соли. Ты в солнечном соке Сочи Полощешь янтарные очи.
Ты стебель травы, я — корень. Тебе надежда — мне вера. Тебе штилевое море — Мне волны. И слезы от ветра…
Есть город на море — Сочи, Шумит он, вздыхает, воркует, И в душные скользкие ночи Тебя у меня ворует.

ТВОРЧЕСТВО

Я не писал стихотворений. Я их боялся как огня. Но похоть самовыраженья Вдруг навалилась на меня.
Я зеленее купороса. Я холоднее, чем макрель. И аллергического свойства Из носа вешняя капель.
Я вдохновенно и угрюмо Берусь за вечное перо. Мне из трюмо, как бес из трюма, Грозит трагический Пьеро.
Вот сел за стол, вот поднял кверху Тревогой высветленный лик — И поэтическую веху Нерукотворную воздвиг!

НОЧНОЙ ДОЖДЬ

Дождь по крышам стучит, По зонтам, головам, по плечам зачехленным, Черный медленный дождь, Изнуренный асфальтом, ночной бесконечной дорогой. Там по крышам стекает Застывшее, тучное, низкое небо, Каждой каплей стараясь Разбить, растолочь этот чертов асфальтовый панцирь! В каждой капле кричит Сумасшедший немой камикадзе С глазами слепыми от ветра и страха. Он мечтает, что именно он Разобьется со славой и пользой, Но прахом Разлетится на тысячу брызг Его сумасшедшая вера — Как он счастлив, что он Никогда ни о чем не узнает!.. Я иду под тяжелыми черными каплями ночи, И, как капли, шаги тяжелы, И, как камни, мне ноги ворочать.

НА МСТЕ

По реке плывет байдарка, А из леса, зол и звонок, Вылетает самолетик, Точно камень из пращи.
На воде еще нежарко, И, открыв округлый ротик, Из воды глядит рыбенок На весенние прыщи.
По траве скользят улитки, В небе облачные гонки. День склоняет неуклонно Солнце-голову, пока,
Как иголка с белой ниткой, Самолет следочком тонким Пришивает к небосклону Кучевые облака.
Деловитее и злее, Чем на прописях помарка, Он рассеивает семя Гула-грома в облаках,
Но, пока гроза в них зреет, Убегает прочь байдарка На веселых, на весенних, На веснушчатых руках.

НАЧАЛО БЫЛИНЫ

Я тридцать три года сидел на печи, Вдруг сила восстала. Она и рычит и клокочет в ночи, Прочь гонит усталость.
«Не время башке на подушке лежать,— Она говорит мне грубо,— Еще належится, кругла и свежа, Когда ее срубят!»
Она говорит мне: «Вставай и ходи!» Она говорит мне: «Слушай! Покуда дрожит в этой сонной груди Комочек, вмещающий душу,
Пока тянут воздух большие меха, Пока шатуны шалобродят, Ищи, где ржавеют твои лемеха, Где конь неприкаянный ходит,
И где Соловей твой на Дубе сидит, Все свищет, никак не дождется — Короче, послушай, Илюша, иди, Иначе жизнь не зачтется,
И славу тебе Боян не споет — Ни песни, ни сказки… И русской истории хлеб не взойдет Без этой закваски!»

ОДИННАДЦАТАЯ ЗАПОВЕДЬ

Десять заповедей Христос Все твердил апостолам. Загоняя внутрь стон, Бил ладонью по столу.
«Не убий!» — шептал врагам, Умирая. «Не предай!» — кричал друзьям Из врат рая.
«Не желай жены чужой!» «Не укради!»… И пошел на крест герой. Чего ради?
Без полста две тыщи лет, Нет ни дня, ни ночи нет, Чтоб не убивали, Чтоб не предавали, Чтобы не желали, Чтоб не воровали…
Я за заповедь одну Хоть в огонь, а хоть ко дну, Дымом вверх и камнем вниз: НЕ УНИЗЬ!

ПРОВОДЫ

(Акросонет)

Был шумен он, хотя почти не пьян. Лил слезы и завистлив, и умилен. И, щурясь вдаль, глядел в слепой туман, На годы перекладывая мили.
Цыган на час, еврей на сто веков, Он брата снаряжал на Оклахому. Великий путь изгнанья и грехов Сиял над ними, издревле знакомый.
Колонна беженцев исчезла в облаках. Опальный путь не соизмерить глазом. Медовый цвет — еврейский желтый парх Угас в дали, густеющей не сразу.
Свербил прожектор небо Шереметьево. «Азахон вей! Иметь и не иметь его…»

* * *

Нет, весь я не умру…
А. С. Пушкин

Вдруг вошла в меня боль непонятная Посредине надсадного дня — Рентгенолог, взгляните на пятна, Что за пятна в душе у меня?
Мне достались они по наследству, Иль причиной — сквозняк от окон? Снежный хруст городецкого детства Иль Москвы кабинетный трезвон?
Из какой азиатской пучины? Из каких европейских орбит? От курганной славянской кручины Или древних синайских обид?
Знаю, ветер смахнет одинаково Пыль бравурных и робких имен. Так зачем же, сутулясь, как раковина, Я глотаю печали времен?..
Для того, чтоб, когда я исчезну И из почек рванется листва, Зрел целительным соком болезненно- Терпкий ком моего естества?!.

ПОХОРОНЫ

Старуха померла глубокой ночью. Безмолвно перешла в края отцов. В кромешном одиночестве и с очень Обиженным и замкнутым лицом.
Где скользкие атласные обои, Где жесть цветов и приторный елей, Лежит она, уйдя от чувств и боли, От старости и немощи своей.
Вкруг плакальщицы славят равнодушно Юдоль ее, поросшую быльем. Могильщики торопко и радушно Готовят ей последнее жилье.
И тамада, что может без запинки Сыграть без нот весь свадебный обряд — Он, предвкушая щедрые поминки, Уже скорбит о горестях утрат…
Вокруг с эгоистической заботой Живые репетировали фарс. Вдруг мертвый рот ощерился зевотой, Две желтых скуки вытекли из глаз.
— Глядите, плачет! — кто-то охнул в зале. — И рот открытый, — всполошился зять. Нашли монеты. Челюсть подвязали. Чудес не будет — неоткуда взять.

БАРСА — КЕЛМЕС [3]

(Баллада)

Навстречу пустынному ветру, Клубочек гордыни людской, Из метров я плел километры, И жаждой гоним, и тоской.
Ступал я и валко, и косо — Равнина аральской земли Раскинулась здесь без откоса И без горизонта вдали.
Я флягу наполнил до края В колодце близ войлочных юрт. Шайтанами пыли играя, Плато разметалось Устюрт.
Жгло тусклое солнце, и ветер Консервною банкой играл. Открылся последний на свете Иссохший от жажды Арал…
Он поднял зыбучие веки, Спросил меня: «Мальчик, скажи, Куда ты девал мои реки? Где рыбы? Где чайки? Где жизнь?»
Лежал — берега обнажились, И губы землей обмело. Барханов песчаные жилы Покрыли сухое чело.
В глазницах, запавших, как недра, Небесная стыла вода, А в дюнах, сутулых от ветра, Впечаталась солью беда.

* * *

Ну что же я делаю, мальчик, Стареющий мальчик Земли? Играю в голубенький мячик, А он умирает в пыли!
И скоро исчезнет бесследно, И в памяти будет людей Как «Море воды заповедной», А может быть, «Море дождей»?..
Природа нас всех покарала, За жадность районных вождей. Вот так же Луна умирала, И кто-то метался по ней…
Арал был невыносимо Распластан в тот солнечный день, Как тень на камнях Хиросимы, Чья плоть испарилась, как тень.
Стоял я — свидетель невольный, Жег ветер — витая камча, Раскачивал дюны, как волны, Такыр накаленный качал,
И было в том пекле мне тяжко, А солнце надбавило пыл — И вылил я воду из фляжки, И губы ему окропил…

* * *

Как фата-моргана взыграла, Рисуя бессмертную жизнь! Над меркнущим взором Арала Витали его миражи.
Там в мареве пальмы летали, Глубокие реки текли, И рыбы так щедро метали, Как жемчуг, икринки свои.
Гляжу я, совсем занедужив, В тот сон, как в чужое окно,— Немые, нехитрые души Тихонько уходят на дно…
От этой неистовой фальши, Последней предсмертной гульбы Меня уносили все дальше В пески, где ни вмятины даже, Барханов кривые горбы.

БРАКОРАЗВОДНЫЙ ПРОЦЕСС

Народные судьи Шпак и Егоров Заперли двери. Проверив запоры,
Скорбным гуськом прошли в зал заседаний С ватой в ушах (чтоб не слышать рыданий).
Их уже ждали, сидя на лавках, Двое супругов, толстых и славных.
Оба степенно направились к судьям, Дружно уселись на жесткие стулья
И, прислонившись плечами друг к другу, Слаженно, как полагалось супругам,
Ждали, сопя и ритмично вздыхая. Муж ей шепнул: «Ты скажи, дорогая,
Что я с работы хожу нетверезый, Что мы с тобою частенько деремся,
Ну и… что хочешь». Она возразила: «Нет, я скажу, что тебя поносила!»
«Но, дорогая, ведь это неправда! Я не могу так обманывать Право».
«Ну, так скажи что-нибудь, что захочешь. Что я тебе отвратительна ночью».
«Нет, ни за что! Я так врать не умею. Ты уж сама. Ты меня поумнее!»
«Боже мой правый, одно наказанье! Должен же ты им давать показанья!»
«И никому ничего я не должен, Если же должен, ты, милая, тоже…»
Так препирались они долговато. Шпак и Егоров вынули вату,
Слушая их зачарованно в зале Бракоразводном. Потом отказали.

САРЛЫЧИЙ [4] ПЕРЕГОН

Высоко в горах за облаками, Где гуляет летняя пурга, Сопки ледяными кулаками Подпирают речки берега.
Где кружится речка Калгутинка, Мы в поселке малом Калгуты Не шнуруем модные ботинки — Вяжем по полдюжины гурты.
Здесь туманы и снега, трудная природа, Кому шкура дорога, тот другого рода. Кому желтые рубли, кому горы снятся, Кому плакать на мели, а кому смеяться.
Верхней трассы каверзна дорога, Крут в тумане тягостный подъем. Здесь потерь бывало слишком много, Мы погоним гурт другим путем.
Под седлом здесь нет кобыл, круто мат проперчен — Лишь бы чай погуще был да конек покрепче. Кто в седле здесь усидел, тот уж не случайно Весь от пыли поседел, почернел от чая.
Все в поту, потугах и навозе Прожигаем летние деньки. Будет мясо сарлычье и козье, Будут вам бараньи курдюки.
В темноте мы прожигаем дыры, В ночь впирая напряженный взгляд. До утра кружимся возле тырла [5] , На котором сарлыки храпят.
В гурт хотят и вор, и волк, и медведь пробраться. Ночь мы делим, как мосол, на троих, по-братски. Мы не верим в чудеса, дышим в ночь устало… Спичка чиркнет в небесах — то звезда упала.

МОЙ ПУТИК [6]

Я вышел на путик рано, Со звездами в небесах. Созвездие Ориона [7] Плясало в моих глазах.
Но кончился звездный праздник, И в тундру вступила ночь — Бледная, словно призрак, И блеклая… Слово «прочь»,
Наверно, еще тусклее, Но это давно прошло — Я новое поколенье — И память и ремесло.
Приманку сменю в капкане (Ушел долгожданный гость), Лицо разотру руками И брошу накрохи горсть…
Бегут мои лыжи ровно, Горланит под ними наст, И память уже не ранит, Как будто и не про нас.
Опять разгулялись звезды. Окликну одну из них По имени Бетельгейзе… И вновь Орион возник
На млечном путике ночи, Удачливый, как всегда,— Ночь стала чуть-чуть короче, К весне потекла вода.
Но, значит, и старость ближе? Ну что же, приму ее, Как отдых, снимая лыжи И ставя в углу ружье,
Сейчас принимаю, ужин, Трофея холодный пух… Давно мне для счастья нужен Спокойный и твердый дух,
И тундры без дна и края Огромная белизна, Чтоб я позабыл, что знаю, И понял, чего не знал.

ПОЛЯРНЫЙ КРУГ

Охотнику Борису Ткачу

Как зрачок под бельмом, подо льдом цепенеет вода, И звенят под ногою железные комья земли — Это вновь налетели косматые псы-холода, За собой росомаху — полярную ночь привели.
Ты капканы расставишь улавливать теплую плоть, Ты научишь ее себе лапы в отчаянье грызть. Будешь ты в темноте на реке лед пешнею колоть, Будешь ночь и пешню за длину непомерную крыть.
Будет время сочиться и таять, как льдинка в горсти. За неровным обрывом земли в нетерпенье своем Набухать будет солнце, пытаясь к весне прорасти, И прорвется внезапно — забрызгает весь окоем.
Ты увидишь, как вновь на реке прозревает вода И синеет в провалах снегов уползающих тень, Убегают на север костлявые псы-холода, Тянут длинные нарты — полярный немешкотный день.
Будешь ладить навес (наконец-то ты лесу привез), Ты взмахнешь топором и припомнишь вдруг запах лесов, Покурить разогнешься — увидишь на тысячи верст: Жизнь по кругу идет, солнце катится, как колесо…
Но опять, как зрачок под бельмом, столбенеет вода, И гремят под ногою железные комья земли — Значит, вновь налетели жестокие псы-холода, За собой росомаху — полярную ночь привели.

У ОКНА С ВИДОМ НА СТАДИОН

Двое любят друг друга — старинный сюжет! Двое толстых людей полюбили друг друга. Полюбили — и все! Почему бы и нет? Или толстым любить — что-то вроде недуга?
Отвлекаясь от дел, поднимаем глаза, Словно знаменье, нас растревожило это — Будто грянула с ясного неба гроза, Или снег повалил среди жаркого лета.
Недоверчиво глазом на толстых косим: — Как же так? Мы — худые, и то не умеем! Жизнь — копейка, любовь — ерунда, слава — дым, Поднимающийся над чадящим елеем…
Двое толстых бегут от инфаркта трусцой Рука об руку, рядом, любя и ревнуя. Как комичен их бег! Вот их век золотой! Вы наплюйте на тощих с их завистью! Ну их!!!

ПРИЗМА

Пожилой наш физик Богуш Разлагает свет на части, Тайный смысл любого цвета Он постиг и нам расскажет: «Красный цвет пылает страстью. Он — кипенье буйной крови, Гнева глаз, судьбы злорадство. Цвет оранжевый — чуть теплый, Как любовь на склоне жизни, Как радушная забота О незваном ночью госте. Желтый, знают даже дети,— Цвет разлуки и измены, Жаркий шепот оправданья, Тихий шепот отреченья. Цвет зеленый — цвет спокойный, Жизни полон и здоровья, И морской широкой воли, И лесного изобилья. Цвет зеленый нужен травам, Травы — детям, чтобы бегать, Дети — взрослым, чтобы жить. Голубой далекой дымкой Голубой покрыл полмира, Жизнь лесов и память зодчих, Плеск морей и снег равнин. Голубой — как ветер горный, Он прохладен и спокоен — Ветер веры, ветер славы И высоких чувств и дум. Синий цвет к закату клонит. Он усталый и холодный, Как колодец после жатвы, Или в кратере вулкана Неба ласковый лоскут. Фиолетовый кладется После всей палитры жизни: После страсти и разлуки, После трав и созиданья, Когда синяя тревога Сменит голубой восторг. Фиолетовою дымкой Взгляд подернется, и черный — Черный зрак немого бога Позовет в небытие». Так сказал наш физик Богуш, И оптическая призма Разложила свет по спектру, Наша белая дорога — Жизнь, как яркий холст, легла… Где теперь наш старый физик? Вряд ли я его узнаю: Я забыл его и помню Только крохотную призму И тяжелое дыханье (Астмой Богуш наш страдал).

РУБАИ О ЛЮБВИ

Горбатый муж, горбатая жена На двух горбах несут мешок пшена. Им хорошо в своем двугорбом мире, Где есть любовь — ей два горба цена

ЗАПЛЫВ

Барахтаемся нощно мы и денно В безбрежном, нескончаемом быту, И уплывают силы постепенно, Отпущенные нам на красоту.

ЖИЗНЬ

Время по капле ловлю. В вечность, как в море, стекаю. В землю и в небо врастаю — Скоро растаю.

НА ВЫСТАВКЕ ПИКАССО

Качнулось лицо Бычачье… Я время засек.

НА ВЫСТАВКЕ МАРКА ШАГАЛА

Коровы на домах, сугробы зимних крыш Далеко на дымах, ты думал, улетишь, Над крышами шагал… Под сводами паришь… Далеко, Марк Шагал, от Витебска Париж!

В БИБЛИОТЕКЕ

Железные гнутся ступени От поступи древа познанья. В руки возьму одну ветку Тонкую. Перелистаю.

В ЛЕСУ

Рыжим огнем полыхнула Осень на ветках кленовых. Белки разносят пожар.

СОЛОМОН

Не огорчайтесь! Все проходит, К сожаленью.

НАКАЗАНИЕ

Бессмертна безумная трата — Отмены забвению нет: Кричим «Позабыть Герострата!» Почти что три тысячи лет.

О СЛОВЕ

Как счастье связано лишь с мигом счастья И горьким знаньем, что оно не вечно, Так и «люблю» всегда с потерей сходно: Оно как дань за все, что ты отдал.

БОРЖОМСКИЙ МАССАЖ

Массажистка, кривая старуха, Мнет мне шею от уха до уха, И скрипит, как осенний обоз, (У ней тоже остеохондроз).
Она с детства любила Сталина И горда, что родом из Гори. До сих пор она не оттаяла, Испытав униженье и горе.
Она мне говорит: «Вуйме, Мало он их гноил в тюрьме! Сколько было врагов вокруг, Так не скажешь, где враг, где друг.
Он один различать умел. Да в своем ли они уме? Сталин вождь, а не вошь — Остальное все ложь!»
Я ей вежливо так поведал Про пургу и больного деда.
Человеком был дед хорошим, Коммунистом с двадцатого года, А на каторге под порошей Пил в поту ледяную воду.
Обо мне он, видать, забыл, Некрасивый выкинул номер: Не донес до меня свой пыл — Днем вернулся, а ночью помер.
Она мне говорит: «Генацвале, Значит, против и вы — еще бы! Культом личности те назвали, У кого с ним личные счеты.
Был при нем порядок другой. Всех стальной он держал рукой. Он о скидках давал указ. Он весь мир от Гитлера спас.
Сталин истинный вождь — Остальное все ложь!
Вы к живым равнодушны, Только мертвых наскоком Или славите дружно, Или топчете скопом.
В перестройку уперты, С вашей гласностью лживой, Вы воюете с мертвым — Ну а сами-то живы?
Тридцать лет он в могиле, Он не встанет во гробе. Где вы раньше-то были?» Говорю виновато: «Иль нигде, иль в утробе.
Нас к земле пригвоздили не слабо Черной воли слепые лучи… Дайте срок оторваться, хотя бы — Половину, что дед получил…»
Гладит плечи мне молча И воюет со мной одиноко. И тоска в руках ее волчья, И не глаз у нее, а око.
Меня им, как алмазом, колет, И, как павшего бьет ворона, Тяжелеют ее ладони, Отбивают мне «макароны»…
Все сильнее бьют, все полезней — Выбивают мои болезни.

ЕВРАЗИЯ

Мой дряхлый, мой верный хранитель Мне в детстве шепнула, крестясь: «Наш предок — татарин, ордынский воитель, Ушедший в раскольники князь».
Услыша такую нелепость, Играя с полночным огнем, Я зеркало взял, как ордынскую крепость, И праотца высмотрел в нем.
Крещенные старым обрядом, Сощурившись, с лампой в руках, Как сели мы с пращуром в зеркале рядом, Да так и осели в веках.
Песок мне расплющил подглазия, Растительность ветры свели, Чужая, тяжелая, желтая Азия Влепила мне скулы свои…
Как спесь европейская злится, Когда я хвалюсь во хмелю: «Люблю азиатов нездешние лица, И всякие тайны люблю —
Их солнце косматого рода, Их ветер, что свищет и в нас, Как пристально смотрит иная природа Сквозь узкие прорези глаз.
И чую двух токов смешенье, Кровавясь о звезды спиной, Когда на распутье, подобно мишени, Вселенской распят тишиной…»

РЕЦЕНЗИЯ ПРОВИНЦИАЛА

Я в зал попал не к самому началу, А после титров, опоздав немного, И стал смотреть, не зная, что дают, И в общем ничего не понимая. Вот на экране виден старый дом, Не городской, но и не деревенский, А просто угасающая дача, Что вышла на опушку умирать. И как ковчег, она была полна Вещей, таких же старых, как она, И горестных, больных воспоминаний. Но женщина вдруг вышла на крыльцо С красивым и неласковым лицом, Отмеченным печатью дум и знаний, Которые, как издавна известно, Приумножают скорбь. Она смотрела вдаль из-под руки, Как из лесу шел путник запоздалый, И, глядя на него, она гадала, Куда свернет он, тот минуя куст, Но взгляд ее был холоден и пуст. Он подошел к ней, вытянув свой жребий Нестрашный, и спросил ее о чем-то, И говорил с ней очень откровенно, Как если бы он был ее приятель, И этим был он для нее приятен, Хоть, кажется, немного раздражал. Ей все казалось, что они встречались Когда-то. И ему казалось то же. Они болтали, сев на городьбу, О пустяках, и в общем-то он был Чудачлив и остер, и очень мил, Легко шутил. Но жердь вдруг обломилась, Они упали. Он захохотал И долго продолжал смеяться лежа, Чужой и незнакомый, осужденный На взгляд ее спокойно-отчужденный. Потом он встал и вдруг заговорил О чем-то путано, ненужно и умно, Рукой махнул и зашагал обратно — Сутулый, лысый и чудаковатый, Напоминая ей неуловимо, Что что-то было, но прошло помимо. И ветер памяти качнул траву забвенья, И дважды по экрану дуновенье От мощных вентиляторов прошло, И он вдруг оглянулся беспокойно, Потерянно взглянул он в кинозал, Рукой взмахнул беспомощно — и вышел. Он вышел в лес, я следом вышел в город, Мы разошлись, и в зале стало пусто. И странный путник был мне странно дорог, Как в зеркале увиденное «скоро», Как прошлое, мне машущее скорбно,— Какое странное кино! Высокое искусство…

ВОЗВРАЩЕНИЕ

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem
Данте

Прощальный кину взгляд на стол, окно и ложе… Я ухожу — куда, узнаю, полюбя. Но я уже не тот, мой милостивый боже! Как на путях твоих мне отыскать себя?
Здесь было хорошо, быть может, даже слишком, Но мой куражный дух, как бражный дух, бродил. И как в кастрюле пар приподымает крышку, Я вышел из себя и больше не входил.
Ну можно ли играть с самим собою в прятки? Бездушно тело здесь, душа бездомна там. В чем теплится она, когда уходит в пятки, И долго ль мне петлять за нею по пятам?
Незримая бредет, заглядывая в очи, Ища свое лицо, смятенья не тая. Так тыща лиц пройдет, счастливых и не очень, Пока ей на пути не повстречаюсь я.
И мы переживем неловкую минуту, Тягучую, как сон, сходясь за пядью пядь. И будет нам смешно и больно почему-то, И будет солнце плыть в вечернем небе вспять.
И я войду в себя, как конь троянский в Трою, Как поздний Одиссей в Итаку по весне. Как склеенный рожок, я сам себя настрою — На детство, чтоб светлей, на зрелость, чтоб ясней.

СЕМЬ ТЫСЯЧ СЕДЬМОЙ КИЛОМЕТР

(Железнодорожная поэма)

Проверит билет проводница, Чуть дрогнут ночницами веки (Наверно, ей лица, как блицы, Иль километровые вехи?)…
Нет в мире прилежнее дела, Чем ехать на поезде вдаль И, вытянув руки вдоль тела, Боками прокатывать сталь.
Таранить ночные просторы, Высверливать оком, как зуб, Сквозистые пыльные шторы Зыбя суховеем из губ.
За окнами стынут пространства, И звездные дышат поля, И сказку несбыточных странствий Бормочет спросонок Земля.
И вот уже в облачных высях, Спеленут, как в бочке Гвидон, Плывешь ты, как он, независим, Бог даст, и удачлив, как он.
Почуя под локтем опору, На эти миры или те Летишь ты светло и упорно В кромешной своей темноте.
Но тянешься дальше и выше, От этой звезды и до той — Стопами на витебских крышах, У губ твоих Рог Золотой!
Себя беспощадней Прокруста От трещин на пятках до звезд Растянешь до костного хруста На тысячу версий и верст.
Просвищешь, пространствами болен, Сквозь поймы земель и годов От семипалатинских боен До Семирамиды садов…
Все вьются две узкие ленты — Окончишь, смотать не забудь Семь раз перемерянный кем-то, Тобою отрезанный путь.
Покуда ж еще не приехал, И в ножны тебе не с руки, Ты только певучее эхо Гремящей, как поезд, строки,
Ты точно тире навесное В еще не пришедших стихах, Небесный журавлик весною В обмен на синицу в руках!..

* * *

Ты выйдешь к титану напиться На ощупь, слепой, как слеза, Заглянет в лицо проводница И молча прикроет глаза.
Вам лица, как тусклые блицы,— Сойдешь и исчезнешь навек… И все ж таки так не годится, Как пыль, меня стряхивать с век!
Пока во мне корчатся строфы, С железом вступив в резонанс, Свинцовая тень катастрофы Затменьем находит на нас.
Мы бьемся в вагонном ознобе, Терзая и меру, и такт, В слепой пиитической злобе С Землею теряя контакт.
Уже, точно призрак по ветру, Сигналов и признаков без, Семь тысяч седьмой километр Промчавшись, наш поезд исчез.
Ломая законы и меры, Как мальчик часы у отца, Сквозим мы сквозь горы и эры, Как будто бы свищем с крыльца.
В компьютерах плавятся клеммы, Диспетчер дисплей расколол, Решая безумную лемму, Теряя во рту корвалол.
«Где поезд, — он шепчет, — где поезд?» И вот, от бессилья устав, Бросается с места на поиск — В железнодорожный устав…
Девица смеется: «Не врите, Тут вам не кабак и не сквер — За звезды вы все говорите, А сами живете в Москве!»
«Голубушка, в окна взгляните! Смертельна такая езда! На рельсы скорей опустите, Срифмуйте „Земля“ и „Звезда“!..»
В окне нереально и жутко Пульсарами небо цвело, И было совсем не до шуток, Обоим дыханье свело.
К окну, будто к телеэкрану, Приникла и, ахнув в «экран», Девица рванулась к стоп-крану И молча рванула стоп-кран!..
Была бы иль нет катастрофа, Кто знает? Но было ЧП: Баулы порхали, как дрофы, Летала старушка в чепце.
Пришли ревизор и начальник, И грозный составили акт, А мы с проводницей молчали И жали плечами не в такт.
Вставало на цыпочки утро, Еще не совсем рассвело, Деревья наивно и мудро Взирали на наш «НЛО»,
Толпясь по колено в тумане… И зная, что это обман, В последнем дремотном дурмане Я на руки взял, как в романе, Девицу — и вынес в туман.
Тревожилась ранняя птица — Окликнет из чащи и канет… Как сладко, как бережно спится Под звяканье ложки в стакане!
Но стуки протяжнее стали, Белье проводница сдала, Наш поезд из рельсовой дали Катился в земные дела.
И дал я на чай проводнице За чай и несбывшийся сон, Взял в руки себя, как синицу, И — вышел на людный перрон.