ЦК и ЧК

Моего приятеля Камила Икрамова посадили очень рано. Ему, кажется, даже и шестнадцати еще не стукнуло. Причина ареста была проста: он был сыном Акмаля Икрамова — секретаря ЦК Узбекистана, расстрелянного вместе с Бухариным и Рыковым. По тюрьмам и лагерям Камил мыкался много лет, и мыкался бы всю жизнь, если бы не смерть Сталина и последовавшая за ней хрущевская «оттепель». Много страшного довелось ему повидать и пережить за те годы. Но почти все его лагерные и тюремные рассказы (а рассказчик, надо сказать, он был блистательный) прямо-таки искрились юмором и вообще тяготели скорее к жанру комическому.

Вот, например, такая история.

Довольно быстро сообразив, что никакие отрицания своей мнимой вины ему все равно не помогут, Камил почти сразу принял условия игры, предложенные ему следователем. А условия были такие. Следователь вызывал его для очередного допроса, отправлял конвоиров, после чего они с подследственным играли в шахматы. А к концу сеанса Камил без колебаний подписывал всю ту ерунду, которую его следователь излагал в заранее заготовленном протоколе.

Время от времени, прислушавшись к каким-то звукам, доносившимся из коридора, следователь, быстро смахнув шахматную доску и фигуры в ящик стола, начинал орать:

— Колись, гад! Колись, вражина!..

И — четырехэтажный мат.

Дверь отворялась, и на пороге возникал какой-то чин, — судя по всему, начальник.

Ширинка при этом у него всегда была расстегнута: очевидно, неподалеку от комнаты, где проходил допрос, был туалет, и, направляясь туда — или возвращаясь оттуда, — начальник Камилова следователя и осуществлял попутно свои начальственные, инспекторские функции.

— Что, не колется? — спрашивал он. И поощрительно кидал на прощанье: — Давай, давай, так его, падлу!.. Ничего, расколется! Куда он, сука, денется!

После чего удалялся, а следователь и подследственный возвращались к шахматам.

Но шахматы следователю вскоре надоедали. И тогда он требовал, чтобы Камил рассказал ему какой-нибудь анекдот.

Камил рассказывал.

Посмеявшись, следователь говорил:

— Хороший анекдот. Смешной. И не ловится… Но все-таки он тебя характеризует… А вот, послушай, я тебе расскажу…

Собственный его репертуар был крайне узок: он, как правило, сводился ко всякого рода непристойностям.

— Ну что? Ведь верно, смешной? — спрашивал он, рассказав очередной затасканный анекдот из цикла — муж, жена, любовник.

— Смешной, — соглашался Камил.

— И заметь, — удовлетворенно говорил следователь. — Не ловится — и никак меня не характеризует.

Это, сообразил Камил, была их профессиональная терминология. Может быть, даже был у них какой-нибудь спецкурс, какой-нибудь такой семинар или практические занятия, на которых их специально натаскивали, как различать и сортировать анекдоты по признаку: «ловится — не ловится», «характеризует — не характеризует», «не ловится, но — характеризует».

В истории этой, как вы могли заметить, участвуют оба учреждения, названия которых фигурируют в заголовке этой главы. Но вспомнил я ее тут не поэтому, а в связи с таким пришедшим мне на ум анекдотом.

► Еврей, приехавший из провинции, спрашивает у более насвистанного, столичного еврея:

— Что такое ЧК?

Тот отвечает:

— Чентральный комитет.

— А ЦК?

— Церезвыцайная комиссия.

По терминологии героя Камиловой истории анекдот этот вроде не ловится. Разве что — характеризует. (Как-никак насмешкой тут затронуты два главных политических института советской партийно-государственной системы.)

Но на первый взгляд — вроде вполне аполитичный анекдот. Смеемся ведь мы тут не над ЦК или ЧК, а всего лишь над произношением одного из участников этого диалога. Ну, может быть, над его еврейским акцентом. Но это ведь тоже не возбранялось. (В иные периоды нашей истории даже поощрялось.)

На самом деле, однако, анекдот этот ловится. И еще как ловится!

Ведь в нем, помимо чисто фонетических проблем, с которыми следует обращаться к логопеду, ясно просматривается еще и другой смысл: довольно-таки прозрачный намек на то, что два эти учреждения (ЦК и ЧК) не просто родственные, а как бы даже взаимозаменяемые.

На самом деле это было не совсем так. У каждого из этих двух учреждений была своя роль в карательной советской системе, что нашло отражение в известном анекдоте из цикла: «Вопросы и ответы армянского радио»:

► Вопрос:

— Какая разница между ЦК и ЧК?

Ответ:

— В ЦК цыкают, а в ЧК — чикают.

Ответ этот — при всем своем остроумии и даже известной точности — плох тем, что из него нельзя понять, которое из этих двух ведомств — главное.

Тут мне вспомнился знаменитый детский вопрос из старой повести Льва Кассиля: «Если кит на слона влезет, кто кого сборет?»

Все взрослые, к которым дети в той повести обращались с этим вопросом, затруднялись с ответом. Что же касается взаимоотношений ЦК и ЧК, то на первых порах существования советского государства особых затруднений тут не возникало: главным в этой иерархии был безусловно ЦК, а ЧК играла роль инструмента в руках правящей партии.

Затруднения начались примерно к середине 30-х годов.

В это время уже довольно трудно было понять, «кто кого сборет»:

► РАДЕК. Мы окружены доносчиками со всех сторон, и пока мы уберем Сталина, он десять раз приберет нас к рукам! Ведь в его руках весь аппарат власти!

БУХАРИН. Вздор!.. Ягода с нами, а ГПУ — это все!

РАДЕК. А со Сталиным — Ежов, который метит на место Ягоды!

БУХАРИН. Мало ли что метит. Руки коротки!

Во время последних реплик слева слышится щелканье замка и шум отворяемой двери; одновременно же с последними словами Бухарина из передней входит Ягода.

► РЫКОВ ( и другие, обступая Ягоду ). Ну, Генрих, не томи: говори начистоту, почему они сознались на суде и сами присудили себя к расстрелу?..

(Н. Евреинов. Шаги Немезиды. Драматическая хроника в шести картинах, из партийной жизни СССР. 1936–1938 гг.)

БУХАРИН . Что, вы их и вправду там пытаете, на Лубянке?..

ЯГОДА. Ох, братцы! Подождите, не галдите все разом! Дайте сперва очухаться!..

БУХАРИН. Нет, серьезно! Каким способом добиваются в ваших подвалах признания даже в том, в чем люди не виноваты?

РЫКОВ. Ясное дело — пытают. Иначе не объяснишь!

ЯГОДА. Ах, товарищи, о каких пытках вы говорите? Смешно прямо слушать!.. Если человек, скажем, курит по сто папирос в день или ( смотрит на Рыкова ) неравнодушен к алкоголю, то оставьте их на сутки без табаку и «Рыковки» и увидите, на что они будут способны! ( Общий смех. )

БУХАРИН. Но что же тогда называть пытками, хотел бы я знать?

ЯГОДА. Ну, это особая статья. Не хочу разбазаривать профессиональные тайны. Работа чекиста — это тоже искусство. И нам, извиняюсь, как и настоящим артистам, дороги наши профессиональные тайны. КРОВНО дороги, можно сказать.

РАДЕК ( выразительно ). КРОВНО! ( Снова смех. )

ЯГОДА ( шутливо ). Будьте покойнички…

Эту свою пьесу старый русский театровед и театральный деятель Николай Николаевич Евреинов написал в 1939 году. Жил он тогда в эмиграции, в Париже, и о том, что происходило в Советском Союзе, знал лишь по слухам да по газетам. И пьеса, по правде говоря, получилась у него довольно слабенькая. Много в ней было и всякой неправдоподобной чепухи. Но приведенный выше эпизод, как мне кажется, довольно верно отражает сложившиеся к тому времени взаимоотношения между ЦК и ЧК.

Заметьте: все действующие лица этой сцены — члены ЦК. И по партийной иерархии многие из них — выше Ягоды (хоть и он тоже — член высшего партийного ареопага). Но он разговаривает с ними как власть имеющий. А все их надежды на то, что они уцелеют и, бог даст, даже возьмут верх над Сталиным, связаны не с теми должностями, какие они занимают в партийной иерархии, а только лишь с тем, что с ними — он, председатель ГПУ Ягода. Потому что, как зерно замечает один из них, «ГПУ — это все».

Грубая шутка Ягоды («Будьте покойнички…») оказалась пророческой.

Впрочем, покойником оказался и он тоже (проходил по тому же процессу, что Бухарин и Рыков, и, как и они, был приговорен к расстрелу). Но случилось это совсем не потому, что ЦК возобладал над ЧК.

Да, конечно, Сталин, скрутивший их всех, был генеральным секретарем ЦК, то есть в тогдашней партийной иерархии занимал самую высшую должность. Но отнюдь не только эта его должность и даже, пожалуй, совсем не она обеспечила ему торжество над всеми его противниками.

► Сталин, будучи абсолютным диктатором, одной рукой держал за горло партию, другой — чекистов. Микоян, выступая с докладом на 20-летнем юбилее ВЧК — ОГПУ — НКВД, заявил: «Каждый гражданин СССР — сотрудник НКВД». В то время чекисты душили партию. А когда уничтожили большевиков «ленинского призыва», Сталин, убрав Ежова, руками Берии разгромил старую гвардию чекистов.

(Александр Яковлев. Омут памяти. М., 2000. С. 358)

Советское государство дня не могло просуществовать без карательных служб. Такова его природа. А коль так, то партии постоянно приходилось делиться властью с политической полицией. Так и шло по заведенному порядку. Шла непрерывная «нанайская борьба». То партработников арестуют и расстреляют тысяч так сорок — пятьдесят. То работников спецслужб в том же примерно количестве поставят к стенке. Вослед этому быстренько соорудят какой-нибудь антисоветский блок. Понятно, его мифических «участников» тоже расстреляют. Но сразу же уничтожат очередного главу охранки. И так десятилетиями.

Автор книги, из которой взята эта цитата, много лет проработал в аппарате ЦК. О взаимоотношениях, сложившихся между «цекистами» и «чекистами», стало быть, знает не понаслышке, а — изнутри. И вот как он их описывает:

► Немного огрубляя ситуацию, скажу так: мы в партийном аппарате, постоянно надували щеки и делали вид, что решаем наиболее серьезные вопросы, возвышаемся над всеми другими аппаратами. Проводили разные съезды, другие политические спектакли и парады, заседания партийных бюро сверху донизу, а в действительности без КГБ ни одной важной проблему не решалось.

(Там же. С. 359)

В партийный и государственный аппарат можно было взять людей только после проверки в КГБ… Я убежден, что продвижение на самый верх, вплоть до Политбюро, шло при самом внимательном наблюдении со стороны КГБ и при его определяющей рекомендации. Загородные дачи членов Политбюро принадлежали КГБ, обслуживающий персонал, включая водителей, поваров, уборщиц, — штатные сотрудники КГБ. Военные разработки ученых проходили экспертизу в институтах КГБ. Не говоря уже о регулярном подслушивании верхушки партии и государства вплоть, я убежден, до Генерального секретаря ЦК… Тайная полиция использовала любой случай, чтобы «приручить» того или иного «небожителя». Арестовали жен Калинина и Молотова, посадили брата Кагановича. На других «сподвижников» хранились объемистые досье, которые можно было пустить в ход в любой момент. Когда, скажем, Брежнева избрали Первым секретарем ЦК, Аристов — другой секретарь, курировавший силовые структуры, принес ему объемистое досье на него, Брежнева. Они сожгли его в камине.

Все это дало А.Н. Яковлеву основания назвать главу своей книги, посвященную анализу той роли, которую играли в устройстве советской политической системы ЦК и ЧК, одним коротким словом: «Двоевластие».

Слово это и в самом деле объясняет тут многое. Но — не все.

* * *

Самый тонкий и проницательный аналитик созданной Сталиным системы власти — А. Авторханов в одной из своих книг приводит такой эпизод биографии Сталина.

В семинарии, где учился юный Сосо Джугашвили, преподаватель истории задал ученикам написать сочинение о причинах падения Юлия Цезаря. Сочинение, представленное будущим вождем КПСС, поразило учителя своей обстоятельностью и глубиной. Там были даже какие-то схемы, таблицы, рисунки.

— Если я вас правильно понял, — сказал автору, прочитав это его сочинение учитель, — главная ошибка Цезаря, по-вашему, состояла в том, что он не сумел создать достаточно сильный аппарат государственной власти?

— Нет, — возразил будущий Сталин. — Главная его ошибка состояла в том, что он не смог, а вернее, не догадался создать аппарат личной власти, стоящий НАД аппаратом государственной власти.

Если даже это и апокриф, он отражает самую суть созданной Сталиным системы власти.

Ленин созданную им систему, которую он с присущей ему откровенностью именовал диктатурой, характеризовал так:

► Партией руководит ЦК… Оргбюро и Политбюро… Выходит, самая настоящая «олигархия»… Ни один важный политический вопрос не решается ни одним государственным учреждением в нашей республике без руководящих указаний ЦК партии… Таков общий механизм пролетарской государственной власти, рассматриваемый «сверху» с точки зрения практики осуществления диктатуры… Вырастал этот механизм из маленьких, нелегальных подпольных кружков в течение 25 лет.

(В. И. Ленин. Собр. соч., т. XXV, с. 193–194)

Что говорить, система была хороша. Но Сталин внес в нее кардинальные изменения, сильно ее улучшив.

► …Уже в 1929 году реорганизация аппарата ЦК закончилась созданием в самом ЦК, как тогда говорили, «нелегального Кабинета Сталина»… Этот нелегальный «Кабинет Сталина» впоследствии получил официально-легальное наименование: «Секретариат т. Сталина» (не смешивать с «секретариатом ЦК»!)…

(А. Авторханов. Технология власти)

Будущий биограф Сталина, которому будут доступны документы сталинскою «Кабинета», с величайшим изумлением установит тот простейший факт, что не Политбюро, состоящее из старых большевиков, а технический кабинет, состоящий из молодых, внешне скромных, в партии и стране неизвестных, но способнейших исполнителей воли своего хозяина, направлял мировую и внутреннюю политику СССР-

«Кабинет» подбирал «кадры» партии, армии, государства… Но, чтобы назначать новых, надо было убирать старых… Об этом заботился «Особый сектор», руководимый Поскребышевым…

В чем же были его функции? В официальной партийной литературе вы будете тщетно искать ответа на этот вопрос. Неофициально же о нем было известно следующее. «Особый сектор» должен был быть органом надзора за верхушками партии, армии, правительства и, конечно, самого НКВД. Для этого у него была собственная агентурная сеть и специальный подсектор «персональных дел» на всех вельмож без различия ранга… «Особый сектор» освобождал места, которые немедленно заполнял «сектор кадров» сначала Ежова, а потом Маленкова. Удивительно ли после всего этого, что наркомы дрожали перед Товстухой и Поскребышевым, а члены ЦК ползали перед Ежовым и Маленковым. А эти лица числились в списке аппарата ЦК лишь «техническими сотрудниками» ЦК.

Этот аппарат личной власти, созданный Сталиным, играл главенствующую роль на протяжении всех тридцати лет сталинского правления. И именно людей из этого аппарата выдвигал он и на ведущие партийные и государственные посты. Кого — в ЦК, а кого — в ЧК. А иногда — то туда, то сюда. (Ежов, например, прежде, чем возглавил ЧК, был секретарем ЦК.)

Сказав, что Ежов возглавил ЧК, я не оговорился, хотя в то время, когда он встал во главе этого ведомства, оно уже называлось иначе.

ВЧК (Всероссийская Чрезвычайная Комиссия), созданная в декабре 1917 года, просуществовала недолго. В 1922-м она была преобразована в Государственное Политическое Управление (ГПУ), которое с 1923 года стало называться Объединенным Государственным Управлением (ОГПУ). Потом названия этого ведомства менялись неоднократно (НКВД, НКГБ, МВД, МГБ, КГБ, ФСБ). Но как бы оно ни называлось, сотрудники его неизменно именовали себя (и именуют до сего дня) — чекистами.

Кое-что эта смена названий все-таки означала (об этом — ниже). Но ни одна из названных аббревиатур не располагала к юмору.

Юмор тем не менее не иссякал.

Неунывающие советские граждане посмеивались даже над собственным страхом перед этим всесильным ведомством.

При переезде из Питера в Москву ВЧК разместилась в здании Страхового общества «Россия». В связи с этим родился такой анекдот:

► — Скажите, какое учреждение помещается в этом доме?

— Раньше тут был «ГОССТРАХ». А теперь — «ГОСУЖАС».

Анекдоты сопровождали всю историю ведомства, и в них отразились если не все, то, во всяком случае, многие из многократно сменявшихся его названий.

Иногда в анекдотах, шутках и остротах более поздних времен вдруг всплывали прежние и даже самые давние названия «конторы».

Вот, например, такая история.

В 60-е годы выходила у нас девятитомная «Литературная энциклопедия». Авторы и редакторы этого издания любили пошутить. И некоторые из их шуток не только вылетали за пределы редакционных стен, но даже и выплескивались на страницы выпускавшихся ими томов. И в томе восьмом, под статьей о широко известном в литературных кругах кагэбэшном провокаторе Эльсберге, красовалась подпись — «Г.П. Уткин», прозрачно намекавшая на кровную связь героя статьи с нашими славными органами.

* * *

Аббревиатура ГПУ, уже давно замененная на новую (НКВД, НКГБ и т. д.), почему-то особенно полюбилась юмористам. Была, например, такая — ставшая потом знаменитой — басня, сочиненная то ли Николаем Эрдманом, то ли Владимиром Массом, то ли ими обоими:

То, что басен «не надо», они узнали на собственной шкуре.

На каком-то правительственном приеме Василий Иванович Качалов, слегка подвыпив, прочел несколько басен, сочиненных Эрдманом и Массом. «Вожди» возмутились. И тут же было задействовано ГПУ.

У Эрдмана и Масса был еще и третий соавтор — Михаил Давыдович Вольпин. В сочинении этой басни он участия, кажется, не принимал. Но в сочинении других — принимал. Во всяком случае, за то место, за которое ГПУ схватило Эзопа, были схвачены все трое.

Василий Иванович тяжело переживал случившееся. Он искренне считал себя чуть ли не главным виновником несчастья. (Кстати сказать, не он один.) Но Николай Робертович вину Качалова решительно отрицал. Да, по правде говоря, Василий Иванович и предположить не мог, что дело примет такой оборот. Стихи и басни, читанные им на том банкете, были, в общем-то, довольно невинные.

Едва ли не самой крамольной из них была такая:

Или вот такая:

Тоже не бог весть какая крамола.

Была, правда, как рассказывают, прочитана там Качаловым, помимо басен, еще и шуточная эрдмановская «Колыбельная»:

Далее шло описание разных знаменитых людей, в том числе и героев-полярников во главе со Шмидтом, которые, чтобы набраться сил для будущих подвигов, тоже «ложатся на кровать», чтобы отойти ко сну.

А кончалась эта «Колыбельная» так:

Шутка, как можно догадаться, метила не в «товарища Сталина» и даже не в раздражавший своими пошлыми формами безвкусный культ вождя — скорее в служителей этого культа. Но в таких тонкостях, естественно, никто разбираться не стал. Все разворачивалось в точности по ходившему тогда анекдоту:

► В один прекрасный день высоким начальством было объявлено, что всех верблюдов будут кастрировать.

Среди верблюдов, понятное дело, началась паника. И вдруг видят, что вместе с убегающими со всех ног верблюдами — улепетывает и заяц.

— А ты-то чего, косой?

— Как — чего? Не слыхали разве, какое распоряжение вышло насчет верблюдов?

— Да ты-то тут при чем?

— Вот поймают, кастрируют, а потом ходи доказывай, что ты не верблюд.

Анекдот этот довольно быстро забылся. Но финальная реплика зайца жила долго и со временем даже стала чем-то вроде пословицы.

Но это случилось позже, в иные, уже не такие «вегетарианские» времена. Хотя история, приключившаяся с Эрдманом и его друзьями-соавторами, свидетельствует, что и тогда (дело было в 1933 году) времена были не вполне вегетарианские.

Сам Николай Робертович в заявлении в Комиссию по частным амнистиям при Верховном Совете Союза ССР, поданном по отбытии ссылки — в 1938 году, дело свое объяснял так:

► В 1933 году я был присужден к ссылке на 3 года в гор. Енисейск за сочинение нескольких басен, носивших антисоветский характер.

Вот как, стало быть, это официально квалифицировалось.

Да так оно, в сущности, и было. «Антисоветским» (если уж пользоваться этим дурацким словом) был не смысл эрдмановских басен, а именно их «характер». А если совсем точно, так даже и не характер, а — то свободное дыхание, которое отличало их от всей тогдашней печатной советской продукции, насквозь пропитанной, как выразился Владимир Набоков, «запахом тюремных библиотек». Этим неистребимым запахом были отравлены даже талантливые и честные книги, чудом прорывавшиеся сквозь все мыслимые и немыслимые цензурные и редакторские заслоны.

Их было не так уж мало, этих честных и талантливых книг. Но, проникая в печать, они словно бы вываривались в общем котле советской пропаганды и тоже приобретали этот неуловимый запах, отличавший их от подлинно свободных сочинений, как отличается белье, полученное из прачечной, от выстиранного в речной воде и высушенного солнцем и ветром на вольном воздухе.

Вот поэтому-то неподцензурный куплет какой-нибудь шуточной песенки, озорная строка, непочтительностью своей по отношению к каким-нибудь официально узаконенным государственным святыням граничившая с хулиганством, воспринимались как глоток свежего воздуха. Это, в сущности, и был тот ворованный воздух, о котором говорил Мандельштам:

► Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые — это мразь, вторые — ворованный воздух. Писателям, которые пишут заведомо разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и всех посадить за стол в Дом Герцена, поставив перед каждым на стол стакан полицейского чаю…

(О. Мандельштам. Четвертая проза)

Этим писателям я бы запретил вступать в брак и иметь детей. Как могут они иметь детей? Ведь дети должны за нас продолжить, за нас главнейшее досказать — в то время как отцы их запроданы рябому черту на три поколения вперед…

Вий читает телефонную книгу на Красной площади. Поднимите мне веки. Дайте Цека…

У Михаила Михайловича Зощенко был не такой взрывной, бешеный темперамент, как у Осипа Эмильевича. Да он тогда еще и не был доведен до такого отчания. Поэтому о том же явлении он отзывался в другой тональности. Прочитав какой-нибудь унылый советский роман, спокойно констатировал:

— Ну, это диктант…

Шуточные басни и стишки Эрдмана, Вольпина и Масса раздразнили услышавших их «вождей» уже одним тем, что это был не диктант. Даже какая-нибудь совсем пустяковая, не несущая в себе и тени политического намека побасенка, весело повествующая о том, как «однажды ехали на гичке четыре гинекологички», — и та резко выбивалась из общего советского тона как раз вот тем, что была не диктантом, а — вольным сочинением на вольную тему.

Эту ауру вольности, исходившую от всех их шуток и острот — не только письменных, но и устных, — не смогла разрушить даже разразившаяся над ними катастрофа.

Сосланный в Сибирь (в Енисейск) Николай Робертович свои письма к матери неизменно подписывал — «Мамин сибиряк». И шутку эту со смехом повторяла вся Москва.

Переведенный из Енисейска в Томск, он долго не мог найти там для себя какое-нибудь пристанище. Об этих своих мытарствах он сообщал так:

► …Плачусь у парикмахеров, останавливаю на улицах прохожих, изучаю бумажки на столбах — все тщетно. Вчера дал объявление в газету, боялся, пропустит ли цензура. Опасения оказались напрасными — поместили целиком. Как видишь, все идет к лучшему, меня уже стали печатать.

А просьбу прислать каких-нибудь книг сопроводил такой сентенцией:

► В здешних магазинах, кроме портретов вождей, ничем не торгуют. А томская библиотека похожа на томскую столовую — меню большое, а получить можно одни пельмени или Шолохова.

Это — из писем Николая Робертовича Ангелине Иосифовне Степановой, с которой у него в те годы был долгий и бурный… чуть было не написал «роман». Но это определение их отношений (хоть сама Ангелина Иосифовна в своих воспоминаниях о тех временах порой тоже к нему прибегает) здесь решительно не годится. Тут нужно совсем другое слово. И в нужный момент оно у нее нашлось:

► В те годы МХАТ курировал, как тогда говорили, «от ЦК партии», Авель Софронович Енукидзе. Он был в курсе всех мхатовских дел, знал актеров, и великих, и нас, молодых, — одним словом, считался в театре своим человеком. Меня он опекал с отеческой нежностью: я была молода и внешней хрупкостью походила на подростка.

(Воспоминания А.И. Степановой)

Шли дни, недели — ждали решения судьбы Эрдмана, и наконец стало известно о его высылке в Сибирь. Я решила обратиться к Авелю Софроновичу. Он принял меня в своем рабочем кабинете. Я просила о свидании и разрешении навестить Эрдмана в ссылке. Енукидзе всячески отговаривал меня от поездки в Сибирь, даже пригрозил, что я рискую остаться там, но я была тверда в своем намерении. Тогда он спросил меня: что заставляет меня так неверно и необдуманно поступать? Я ответила: «Любовь». Возникла долгая пауза: верно, стены этого кабинета такого прежде не слыхали.

Дело было — частное, сугубо личное, можно даже сказать, интимное. Но решиться оно могло только тут, вот в этом самом цековском кабинете, стены которого ничего похожего прежде не слыхали.

Поездка Ангелины Иосифовны в Енисейск в конце концов состоялась. Но очень не скоро. А в ожидании, когда это наконец решится, она засыпала Николая Робертовича открытками, письмами и посылками.

Поскольку в Енисейске с электричеством дело обстояло не больно хорошо, в одной из посылок она отправила ему какой-то самодельный, по специальному ее заказу сделанный фонарь, работающий на батарейках. Очень волновалась: дойдет или не дойдет, а если и дойдет, будет ли работать?

Затея удалась, о чем от Николая Робертовича в тот же день полетела в Москву телеграмма:

► Енисейск. 26. 24 часа.

(Молния от ваш. кор.)

Пуск первой мощной электростанции в условиях Севера прошел образцово. Все обслуживающие механизмы работают отлично.

Начальнику Строительства

А. О. Степановой.

Постройка енисейской электростанции — новый вклад в дело дальнейшего подъема нашей страны и Вашего в моих глазах. ЦК.

Последние две буквы были подписью и расшифровывались (в той же телеграмме, в скобках) — так: «Целую Коля».

Это была уже вторая (после басни про ГПУ и Эзопа) десакрализация священной аббревиатуры.

Арестованные соавторы (Эрдман, Вольпин и Масс) были сосланы в разные места, и встретиться им было суждено не скоро.

Но спустя годы, уже во время войны, Эрдман и Вольпин, волею судеб, оказались в ансамбле НКВД — вместе, кстати, с будущим создателем Театра на Таганке Юрием Любимовым.

Там их приодели, приобули, подкормили. Вот только Эрдману никак не могли подобрать приличную шинель. Наконец подобрали — и не просто приличную, а по тем временам просто великолепную, только что не генеральскую. А они с Вольпиным жили тогда в какой-то мансарде, и у них там было большое зеркало. И вот подходит Николай Робертович в этой новой своей — офицерской, энкавэдэшной — шинели к зеркалу, смотрит на себя и говорит:

— Миша, мне кажется, за мною опять пришли.

Из чего тоже можно заключить, что суровый урок, который ГПУ преподало Эзопу, так и не пошел ему впрок: неисправимый шутник продолжал шутить.

* * *

А теперь — о причинах смены всех этих священных аббревиатур и о том, что стояло за этими переменами.

«НКВД» лревратилось в «МВД», а «НКГБ» в «МГБ» по той простой причине, что все наркоматы у нас стали министерствами.

А вот с последующими изменениями дело обстояло несколько сложнее.

После смерти Сталина МВД и МГБ на короткое время слилось в одно общее министерство под эгидой Лаврентия Берии. Но после того как Берия был разоблачен как «английский шпион» (на эту тему тоже были анекдоты, но тут невольно вспоминается замечательная фраза О. Мандельштама: «Зачем острить? Ведь и так все смешно»), — так вот, после ареста Берии слившееся воедино ведомство вновь распалось на две составляющие. Но бывшее Министерство государственной безопасности стало теперь называться Комитетом. И не просто Комитетом, а Комитетом при Совете Министров СССР.

Это означало, что вновь образованное ведомство по статусу своему не вполне дотягивает до министерства. Тем самым партия как бы подтверждала свое обещание, что отныне и навсегда будет покончено не только с былыми злоупотреблениями, но и с тем ненормальным положением, при котором «органы» сумели встать над партией. Отныне эти самые «органы» будут находиться под постоянным контролем партии и государства. И вообще зря сажать никого не будут.

Не следует, однако, думать, что в годы хрущевского правления наши славные органы так-таки уж совсем бездействовали.

Вот анекдот — как раз на эту тему:

► Встречается Хрущев со школьниками, и один школьник спрашивает:

— Никита Сергеевич, а правда, что вы запустили не только спутник в космос, но и сельское хозяйство?

— А кто тебе это сказал?

— Папа.

— Скажи своему папе, что мы не только кукурузу сажаем.

После снятия Хрущева слегка (все-таки) захиревший Комитет снова воспрял, что сразу же отразилось на его названии: он стал называться Комитетом государственной безопасности СССР. Без всякого «при». И это было не просто сменой вывески. Изменение названия отражало повышение статуса Комитета: теперь он был уже как бы приравнен к министерству, что влекло за собой другие оклады для сотрудников и другие персональные машины для начальства (не «Волги», а «Чайки»), И — главное — бо льшую власть, совсем иные возможности.

А еще позже (уже при Андропове) «контора», как ласково называли свое ведомство его сотрудники, обрела еще более высокий статус: не просто одного из министерств, пусть даже и наиглавнейших, как теперь у нас говорят, «силовых», а совершенно особого, уникального государственного монстра, целой империи внутри империи.

Всесилие Комитета в эту, андроповскую пору его существования почти приблизилось к тому положению, какое «контора» занимала в стране в середине 30-х, когда она стояла над партией.

В те времена, когда один из самых близких к Сталину людей — Серго Орджоникидзе — пожаловался вождю, что ему грозят обыском, Хозяин со свойственным ему юмором ответил:

— Что ты нервничаешь? Это такое учреждение. Они и у меня могут обыск сделать.

Именно тогда, в те самые незабвенные 30-е, возник такой анекдот:

► Военный парад на Красной площади. Маршал на коне объезжает и приветствует войска:

— Здравствуйте, товарищи артиллеристы!

— Здравия желаем, товарищ Маршал Советского Союза! — несется в ответ.

— Здравствуйте, товарищи краснофлотцы!

— Здра… жла… варищ… маршал… ветского… юза!

— Здравствуйте, товарищи танкисты!

— Здра… жла… арищ… аршал… етского… юза!

Но вот маршал приближается к чекистам.

— Здравствуйте, товарищи чекисты! — так же бодро возглашает он.

Но вместо положенного «здра… жла…» из чекистских рядов раздается негромкое, многообещающее, зловещее:

— Здравствуйте, здравствуйте, товарищ маршал…

При всем всесилии андроповского монстра, в новые, андроповские времена не только маршалы, но и более мелкие партийные и государственные функционеры за свою жизнь и свободу могли не беспокоиться. И вообще «контора» не только на словах, но и на деле превратилась в инструмент, в орудие высших партийных органов власти.

Так, например, когда Василий Семенович Гроссман отнес рукопись своего крамольного романа «Жизнь и судьба» в журнал «Знамя» и главный редактор этого журнала Вадим Кожевников от прочитанного пришел в ужас, свой донос на писателя он отправил не в КГБ, а в ЦК. И уж там нашли соответствующее решение, после принятия которого на квартире у Василия Семеновича появились чекисты и арестовали — нет, не автора, а только его рукопись. (Это называлось — «уберечь писателя от ошибки».)

Сама операция, впрочем, была проделана с чисто чекистской тщательностью: изъяли не только все экземпляры машинописи, но явились и к машинистке, перепечатывавшей роман, и забрали у нее — на всякий случай — все сохранившиеся после перепечатки листки копировальной бумаги.

Не было уже и массовых посадок. И даже для того, чтобы выслать за границу какого-нибудь не слишком опасного писателя-диссидента (не Солженицына, а, допустим, Григория Свирского), требовалось специальное решение аж самого Политбюро.

Но по количеству стукачей на душу населения «контора», пожалуй, уже могла сравниться с ежовскими и бериевскими временами, что тоже нашло отражение в анекдоте.

Была такая знаменитая детская считалочка:

Не каждый мог догадаться, что, помимо «А» и «Б» на трубе сидело еще «И», которое и осталось.

Так вот, эта считалочка была переиначена — и в результате возник такой анекдотический ее перифраз:

Дело, однако, было не только в количестве стукачей.

Несмотря на все высказанные выше оговорки, в некоторых отношениях положение «конторы» и лично товарища Андропова было даже прочнее, чем во времена Ежова или Ягоды. Ведь аппарат личной власти вождя, стоящий над всеми институтами власти государственной, был уже упразднен. А с тех пор как Андропов стал членом Политбюро, не стало уже и угроз для ослабления ведомства, идущих от высших партийных инстанций.

Это прочное, стабильное положение КГБ и его шефа в системе партийной и государственной власти нашло отражение в таком анекдоте:

► Из интервью товарища Андропова армянскому радио.

Вопрос:

— Какие перемены предвидятся во внешней и внутренней политике Советского Союза?

Ответ:

— Кагебыло-кагебудет.

Так между ЦК и ЧК утвердилась наконец полная гармония, завершившаяся избранием Ю.В. Андропова на пост Генерального секретаря ЦК.

Это обстоятельство тоже нашло свое отражение в устном народном творчестве.

Анекдот на эту тему был краток, но — выразителен:

► — Члены Политбюро, проголосовавшие за товарища Андропова, могут опустить руки и отойти от стенки.