Мы вышли из ресторана и побрели. От Сохо мы прошли до площади Пикадилли, где было полным-полно проституток. Это место было точно язва на теле города. У всех были карманные фонарики, и кругом плясали тонкие лучики, но света было недостаточно, чтобы толком что-нибудь разглядеть. Тротуары кишели солдатами и английскими девушками, они перемешивались между собой, словно красные и белые кровяные шарики в крови больного. Девушки прогуливались взад и вперед, останавливались, чтобы перекинуться с кем-нибудь несколькими словами, а потом либо уходили с новым знакомым, либо шли дальше. Со всех сторон доносились разговоры, и тихие и громкие, и смех, и крики, и пение; то тут, то там какая-нибудь девушка выкрикивала грязные ругательства солдатам, чем-то ее обидевшим, солдаты отвечали ей тем же, но вы не видели ни солдат, ни девушки, а между тем прибывали все новые и новые люди и занимали их место.

И вдруг среди этого шума и гама завыли сирены воздушной тревоги, и толпа стала разбегаться по убежищам, хотя многие остались на улице. Двое патрульных из наших Эм-пи порекомендовали нам спуститься в метро тут же, на станции «Пикадилли». Там внизу мы увидели настоящую достопримечательность. Вдоль стен станции разбомбленные семьи устроили себе маленькие жилища – койки в два этажа с каким-нибудь ковриком перед ними.

Перед вами вся семья: отец, мать, двое-трое детей; малыши спят, а отец с матерью спокойно беседуют, не обращая внимания на всю эту толпу кругом, как будто сидят в своей собственной гостиной. Воздух там был спертый, но люди к этому привыкли. Время от времени с грохотом подъезжали и останавливались поезда. Толпа народу входила и выходила, а женщина в комбинезоне, кондуктор, покрикивала на людей: «Шагай веселей, пошевеливайся!», «Быстрей, быстрей посадка», и прочее в этом роде.

Мы слонялись по платформе, в то время как зенитные орудия палили по самолетам, а самолеты сбрасывали бомбы. Мы разглядывали людей, которые ведут свое хозяйство глубоко под землей, под улицами Лондона, на станциях метро, или, как они называют более точно, в подземке. Поезда все приходили и уходили, и вот пришел один поезд, который направлялся в Кокфостерс. И тогда Джо предложил поехать в Кокфостерс – и, черт возьми, в самом деле, ведь мы пересекли океан и остались целы и невредимы, а сейчас вот город бомбят и масса людей теснится под землею – и поэтому нам показалось очень смешно, что поезд отправляется в курятник. Мы стали шутить и смеяться по этому поводу, а англичане, улыбаясь, говорили друг другу:

– Уж эти американцы – вечно они смеются.

В названии «Кокфостерс» ничего смешного для англичанина нет. Это какое-то местечко, где живут обыкновенные люди, и никому в Англии не приходит в голову смеяться над этим. Нужно приехать из Америки, чтобы увидеть в нем что-то смешное, и, конечно, на самом деле это совсем не смешно, но нам казалось – ничего смешнее мы не слышали.

На станции было три или четыре подземных этажа, и мы осмотрели каждый, а потом вышли на улицу, но воздушный налет еще продолжался. Мы полюбовались огнями в небе, послушали, как где-то в стороне палили орудия, – все это напоминало детский праздник, – но тут патрульные из Эм-пи сказали нам, чтобы мы оставались в укрытии, так как очень много народу было убито осколками зенитных снарядов – это еще опаснее, чем бомбы. Все-таки мы решили рискнуть. Мы прошли по Риджент-стрит к колонне Нельсона на Трафальгар-сквер, и писатель сказал:

– Здесь гулял по утрам Джордж Бернард Шоу.

Но зенитки так грохотали, что мы с трудом разобрали его слова.

Джо Фоксхол разговорился с писателем о Лондоне, о том, как великолепно он изображен в литературе, и о прочей ученой материи, а мы с Виктором только ушами хлопали. Время от времени нам чудился свист падающего осколка, и мы ныряли в какой-нибудь проем, чтобы укрыться, но ни одного осколка за все время не обнаружили. Позже трудно было найти парня в армии, у которого не было бы своего осколка. И у каждого была к нему история, чаще всего выдуманная. Вам расскажут, что осколок каким-то чудом принял форму шестиногого слона, и пересчитают для вас ноги, покажут туловище и хвост и будут назойливо восхищаться куском стали, который отлетел, накаленный докрасна, от крупного снаряда где-нибудь на высоте мили в небесах. И каждый, у кого я видел зенитный осколок, считал себя старым рубакой. Я не мог удержаться и сказал одному парнишке, у которого был осколок, пожалуй, вдвое больше серебряного доллара, чтобы он пробил им себе череп и поглядел, что из этого выйдет. После этого он стал всем рассказывать, что осколок угодил ему в голову и лишь каким-то чудом он остался жив. Иному парню все равно, верят ему или нет, лишь бы у него был свой осколок, а к нему – подходящий рассказ.

Налет, казалось, никогда не кончится, и мы решили идти потихоньку, вплотную к домам, по направлению к нашей казарме. Но Эм-пи все время к нам цеплялись и гнали нас в укрытия. С ними самими, дескать, ничего не станется, так как на них стальные каски. Я спросил: а что, если осколок минует каску и угодит в плечо? А они говорят, осколки, дескать, поражают всегда только голову, и ступайте, дескать, в укрытие, – ну а мы продолжали себе потихоньку двигаться вперед и минут через сорок пять дошли до нашей казармы. Мы поднялись по лестнице на наш пятый, верхний этаж, улеглись на койки, поболтали немножко и спокойно заснули.

Итак, мы в Лондоне. Мы посмотрели город, увидели, какие замечательные в нем люди, а ведь их выгнало бомбами из дому и живут они в туннелях метро! На следующую ночь опять была бомбежка. Мне с писателем посчастливилось побывать на плоской крыше шестиэтажного дома – мы были в гостях у его приятеля, – и мы наблюдали всю картину, то и дело кланяясь падающим осколкам, которые с шумом ударялись о крыши и мостовую. Это было страшное зрелище, даже для тех, кто еще не до конца понимал, что это связано с разрушением и убийством. Зенитные орудия забили сразу же после объявления воздушной тревоги, и мы слышали, как люди разбегаются по убежищам, но не видели их. Яркие лучи забегали над городом, стали обшаривать небо в поисках самолетов. Всякий раз, когда на мгновение замолкали зенитки, было слышно, как где-то очень высоко в небе гудят бомбардировщики. Мы видели, как самолеты сбрасывают осветительные снаряды. Сбрасывали их пачками по три, и они медленно опускались, скользя по ветру и давая массу света, чтобы летчикам было видно, куда бросать бомбы, если только зенитки их раньше не собьют. Потом небо стали долбить пурпурные, розовые, темно-красные ракеты, взлетавшие, точно фейерверк, и озарявшие чашу неба своим жутким, диковинным светом.

Друзья писателя, у которых мы были в гостях, сошли вниз, в бомбоубежище, потому что им совсем не нравилась вся эта катавасия, но писатель спросил, нельзя ли ему остаться наверху и посмотреть, и ему сказали, что можно, если он такой сумасшедший, и тогда я тоже попросил разрешения остаться. Друзья писателя сказали, чтобы он все-таки не валял дурака и, по крайней мере, оставался под прикрытием, не торчал бы на виду на крыше, не высовывался, чтобы что-нибудь разглядеть, и вообще поскорее прекратил бы свои наблюдения и спустился с крыши в убежище. Ну, мы стояли и смотрели, пока налет не кончился, а продолжался он часа полтора. К счастью, нас не задел ни один осколок, и ни одной бомбы не упало поблизости. Впрочем, мы видели, где упала одна: там все было в огне. Позднее мы узнали, что бомбы попали в три или четыре места и там тоже были пожары.

О таких вещах в газетах не пишут, и единственный способ что-нибудь узнать – это увидеть собственными глазами или послушать, что говорят. Но слухи распространялись самые неправдоподобные: если верить молве, то весь Лондон горел: и хотя кругом не видно ни малейших следов пожара, сплетник тут же назовет вам какую-нибудь отдаленную часть Лондона: «Там, за Элефантом и Каслом, все сплошь в огне».

По счастью, это было не так.