1

Члены комиссии долго не могли нащупать удобного всем пути к пониманию друг друга. Горячего желания прийти к согласию оказалось мало. Недоставало объединяющей мысли: с чего начать? С проверки ошибок в геологоразведке или с подсчета оставшихся запасов при комбинатах? Всяк тянул в свою сторону и упрекал в недосмотре мнимых противников.

На первом же заседании Кудайбергенов и Жаксыбеков предпочли показать свою эрудицию. Каждый из них внушал другому, что он не лыком шит… О намерении поступиться сложившимися убеждениями не было и намека в их бесконечных пререканиях.

Еще до первого заседания комиссии Кали Нариманович, используя свое право председателя, направил в объединение разведчиков запрос. На бумаге у него получилось двенадцать пунктов, по каждому требовалось разъяснение… Кудайбергенов сунул эту бумагу Шибынтаеву, тот, узрев нечеткость в резолюции генерального, не спешил раскрывать перед «противником» все карты, тянул с ответом… Наконец после звонка с напоминанием выслал копии кое-каких старых отчетов, смысл которых сводился к отговорке:

«Полные данные имеются в министерстве… Если желаете их получить — запросите через соответствующие каналы…»

Жаксыбеков сначала опешил от такой наглости. Затем вернул записку главного геолога ему же и в категорической форме потребовал ответить на все вопросы без утайки. Пришлось даже пригрозить обращением в высшие органы.

Проверка положения дел с запасами сырья, еще не начавшись, зашла в тупик. Кали Нариманович посоветовался с заведующим промышленным отделом. Решили подождать специалистов из Алма-Аты, чтобы не обострять и без того неважные отношения с разведчиками.

Оказавшись в некоей осаде, руководство геологического объединения получило несколько дней передышки. И прежде не избегавшие встреч друг с другом, Шибынтаев и Кудайбергенов теперь почти не расставались. В своих планах защиты от нежданного вторжения в их хозяйство оба они походили скорее на заговорщиков, чем на искателей причины отставания.

— Состав комиссии для нас невыгодный, — толковал своему шефу Таир Шибынтаев. — Жаксыбеков никогда не был к нам доброжелательным; Матвеев пойдет за теми, на чьей стороне окажется перевес; Табаров ни перед чем не остановится ради своей симметричной теории, а мы ее отвергли… Выходит, уже трое явно против нас. Остается надежда на специалистов из Алма-Аты. Министр до поры — наш союзник. Но из столичной компании один наверняка да отколется от нас, так бывало и раньше. Значит, верных «штыков» — трое. Да и то, если заглянуть в душу секретаря нашего парткома Крылова, ответа, как он поведет себя, не найдешь. Говорил вам: надо избавиться от Крылова. Отправили бы на повышение, что ли? Придешь посоветоваться, мямлит: «Поговорим в райкоме, нужно ли спешить?..» Все в этом духе. Темная это лошадка! Того и гляди, повернет и Крылов нос по ветру.

Кудайбергенов гладил виски, слушая главного. Ему не нравились его рассуждения. Шибынтаев в последнее время стал чересчур словоохотливым. Боявшийся прежде даже взгляда своего шефа, теперь, забываясь, то и дело сбивается на поучения.

— Есть у меня мыслишка, — продолжал Таир, будто заводной. — Пора зайти с козырного туза в этой игре. Объявить о Шокпаре. Хватит держать его за пазухой. Месторождение что надо. Особенно по содержанию свинца. Пропустить бы его скоренько через ЦКЗ… Есть знакомый корреспондент ТАСС, живем на одной лестничной площадке… Арсений Изотович сделает по нашим материалам броскую информацию. Ее покажут по программе «Время». На нас взглянут совсем по-иному. Может, и комиссию за ненадобностью распустят, будь она неладна! Шокпар — это наше спасение, Илеке… Уверяю! Нас объявят победителями, а все эти Табаровы и прочая книжная тля исчезнут с глаз, будто их и не бывало. Сырье есть, бери сколько хочешь, заводы живы, а остальное трын-трава.

Кудайбергенов помнил о Шокпаре и без подсказки коллеги. В той «мыслишке» заместителя было не столько ума, сколько авантюризма. Ничего не придумал, кроме «козырного».

— Но ведь Шокпар не доведен до состояния, чтобы мы могли бросаться им! — тяжело упрекнул главного Кудайбергенов. — Я ведь о том и раньше толковал: ускорьте оконтуривание площадки!

— Там остались пустячные недоделки, — заверял шефа Таир Унисьянович. — К концу года округлились бы. Уверяю! Но сейчас…

— Толкаете на преступление, Шибынчик.

Укол старшего не подействовал на него. Главный искренне возмущался:

— Какая разница между скрытой и явной припиской? Небось не впервой так поступаем, все сходило с рук, если подлог обнаруживался после. За давностью происшедшего списывали ошибку в убыток. Только и всего… Мать-земля скрыла в своих недрах не один наш просчет.

Разговор в таком духе мог быть прерван в любую минуту неожиданным решением шефа. Но Ильяс пока молчал, слушая Шибынтаева вполуха.

— Илеке, давайте рассуждать трезво, — ныл сбоку первый советчик генерального. — Вся наша работа, я говорю о геологии, в целом построена на риске… Кто из геологов спускался под землю? Наделаем проколов в коре, наткнемся на залежи, прощупаем там-сям поблизости и тут же выдаем подсчет на миллионы тонн… Все ведь на глазок делается. Горняки уточнят, когда до пластов доберутся. На своих руках взвесят. К тому времени уходят года, многое, в том числе и люди, переменится!

— Структура там неясна! Руда то появляется, то исчезает! — выдавливал по слову Кудайбергенов. — Без точной характеристики структуры кто нам поверит? Все твои подсчеты — бумага для туалета!

— Думал и о структуре! — не сдавался Шибынтаев. — В средних горизонтах руды навалом, хватит по крайней мере на первые десять лет. Пока горняки выберут ее, от нас и праха не останется. Я-то уж со своей тахикардией уберусь в любой момент. И вы уйдете на пенсию.

Шибынтаев нехорошо засмеялся.

— После нас хоть потоп! — рассудил его план Кудайбергенов. — Называется, похозяйничали? Уволь, Таир, я так не могу. Боюсь, понимаешь?

«Раньше мог! — злорадно мелькнуло в мозгу геолога. — Теперь остарел, о душе вспомнил».

Кудайбергенову было известно, что его верная опора в управлении, правая рука и мозговой центр, как называли Шибынтаева, интересен не столько своими знаниями, сколько изворотливостью слизняка, всю жизнь учившийся одурачивать других, сваливать вину на ближнего. Ради спасения своей шкуры готов тут же унести ноги подальше от опасности… Генеральный не раз восхищался его ловкостью. Сейчас, глядя в перекошенное кривой улыбкой лицо главного, Ильяс вдруг испугался: рядом с таким неискренним человеком он шел по жизни пятнадцать лет! И каждое мгновение Таир мог «заложить» самого Ильяса, если бы ему грозила опасность…

— Ты все сказал?

— Не все! — резко ответил Шибынтаев. — Надо довести разговор с Табаровым до конца. Тогда в «берлоге», пусть ненадолго, вы нашли с ним контакт. На совещании в обкоме, если толком разобраться, за Табаровым люди не пошли. Я тогда ловко его подсек своим вопросом. Нам остается намекнуть на помощь, и он пойдет на мировую… Черт с ним, повожжаемся с этим новоявленным Остапом Бендером еще год-два. Подарим ему экспедицию, пусть проваливает с богом, лишь бы сейчас под ногами не крутился… В ответ на такую «покупку» получим еще один голос в нашу пользу. Счет станет четыре на три.

Кудайбергенов напряг внимание: все те же приемы борьбы у Шибынтаева: обман, посулы, игра на слабостях людских и настырный расчет. «А ведь может клюнуть на сговор слишком увлекшийся своей теорией ученый! Но и эта уловка до поры! Был ты, Таир Унисьянович, всего лишь любитель обвести доверчивого человека вокруг пальца, теперь настоящий профессионал… Не исключено, что дуришь и меня, раболепствуя с виду, а в душе смеешься надо мною, своим кормильцем».

— Надо было гнать Табарова в шею при первом появлении, а не шары с ним гонять по бильярдному столу! — Ильяс Мурзаевич упрямо считал, что вся эта канитель вокруг комиссии — порождение досужего ума Виктора Николаевича, взбудоражившего обком своей вздорной запиской. — Насчет того, чтобы разобрать членов комиссии по одному для последующей обработки, ты, пожалуй, прав. Давай так: Табарова беру на себя. Я выведал за ним одно уязвимое место… Удар будет пигмейский, по больному месту, но когда драка зашла далеко, бьют, кто как умеет.

— Догадываюсь! — главный хмыкнул, сузив и без того еле заметные глазки. — А Крыловым я уже занимаюсь… И все же, Ильяс Мурзаевич, не забывайте о нашем заходе с козырной карты. Шокпар в любом случае, даже не завершенный пока, — твердый камешек! Нет, даже глыба! Он и обкому окажется не по зубам.

— Твердый, говоришь?

— Безусловно! Через него и первый не прыгнет. Для Крутасова тоже всякие разногласия между ведомствами не медаль на шее. Разговоры о крупном месторождении любого руководителя отвлекут от мелочных копаний в недостатках должностных лиц. Победителей не судят… А Крутасов тоже, говорят, рапортовать вышестоящим любит.

Генеральный устал слушать прожекты Таира Унисьяновича.

— Хватит, вызывай Сержанова!

Шибынтаев наклонился через стол:

— Сержанова для такого дела мало! Приглашу и начальника экспедиции.

У Кудайбергенова все же оставались сомнения. Генеральный боялся слишком широкой огласки. Привлечение людей с места открытия было, по его мнению, преждевременным.

— А пойдет ли на наши условия Сержанов? Его недавно выдвинули из рабочих. Можно сказать, зеленый буровой мастер. На одном энтузиазме.

— Эх, Ильяс Мурзаевич! — вздохнул Шибынтаев, часто тряся головой. — Вы же такую премию отвалили Сержанову! Повернется ли язык у человека пойти против вас? Бакбай для нас не проблема!

— Вызывай начальника партии. Но Сержанов на твою ответственность, понял?

— Чисто сработаю!

2

Пригласив на закрытое совещание Бакбая Сержанова, главный геолог объединения и не думал выслушивать его мнение относительно готовности Шокпара к сдаче. Сержанов, по мнению Таира Унисьяновича, должен подписать решение, когда оно будет окончательно изложено на бумаге более сведущими специалистами.

Когда они встретились в кабинете, главный доверительно сказал ему, что вызвали подписать кое-какие бумаги. Пока они не готовы, Бакбай может походить по городу, купить жене и дочерям кое-что из обуви, под конец месяца товар, из привозного, «выбросили» в универмаге…

Группку геологов, приехавших из экспедиции, Таир Унисьянович рассадил за небольшим столом.

— Мы с Ильясом Мурзаевичем воспринимаем вас не только как истинных разведчиков недр, но и как основателей нового города, — объявил он.

Разведчики знали, на что намекает Шибынтаев, но их смущали непривычные титулы, щедро раздаваемые скромным полевым труженикам. Шокпар покамест состоял из трех бараков, наспех сколоченных местным лесхозом, да кухни.

— Чему удивляетесь? — продолжал главный геолог. — Я нисколько не оговорился, назвав Шокпар городом. Вот, скажем, наш уважаемый Мажит, — кивнул он на лаборанта, — наверняка уйдет на пенсию с должности мэра, а ты, Георгий Устинович, будешь его заместителем, а может, секретарем горкома… Итак, рассаживайтесь поудобнее. Разговор пойдет о будущем Шокпара…

Геологи опустились на потертые стулья, стараясь сесть ближе друг к другу, будто сообща готовились к совместному действию. Всяк приехавший в объединение по вызову Шибынтаева знал его непростые приемы: если главный «мягко стлал», за его обещаниями могло стоять лишь одно — задумал нечто слишком серьезное, вербует себе союзников, на которых можно было бы при неудаче спихнуть всю вину… Сколько всяких передряг выпало на долю объединения со времен прихода сюда Шибынтаева, а главный всегда оставался неуязвим, обыкновенным выговором не поплатился! Так в крутую минуту зажмет в тиски недавнего коллегу, отрежет все пути к отступлению, что тот сам себе приговор напишет!

Мажит Сулеев, улыбаясь, посматривал на других геологов, будто просил помощи в досрочном освобождении от шибынтаевского назначения. Пожилой начальник экспедиции, Курманбай Серикович, глядел на свои пропыленные в дороге туфли. Георгий Борискин, главный геолог актасской разведки, глядел в блудливые глаза Таира с нескрываемым страхом.

— О Шокпаре узнали в верхах! — сказал с недовольством в голосе, будто пожаловался на утечку информации, главный. — Теперь на нас давят в министерстве. Через семь дней мы обязаны сдать все материалы в ЦКЗ. Видимо, и там не будет задержки. Словом, надлежит выполнить указание!..

Мажит Сулеев, услышав такое сообщение, заулыбался во все лицо. Это был слабохарактерный, поддающийся влиянию сильной личности человек, не очень знающий свое дело специалист. За пятнадцать лет его так и не могли повысить в должности, не решались. Мажиту за сорок, но ни одного поручения, требующего самостоятельности, он еще не получал, оставаясь старшим геологом по штатному расписанию, но рядовым по распределению обязанностей.

— Мажит Сулеевич, не торопитесь со словом, — предупредил Сериков. — Пусть скажут другие.

Таир Унисьянович знал: начальник экспедиции Сериков хорошо понимает их замысел, видит всю подоплеку нынешнего совещания. Он безошибочно схватывает суть подобных затей. Не сразу, но в конце концов он поддерживает руководство, ему лишь намекни, что так нужно…

Борискин был ставленником Шибынтаева, он пришел в Актас после ухода из экспедиции Казтуганова. Долго не мог наладить работу на новом месте, все у него что-то не получалось, каждый раз бежал за помощью к Таиру.

— Все идет к тому, — продолжал главный, — чтобы с нового года в Шокпаре была своя отдельная экспедиция. Лишь бы благополучно проскочить с защитой запасов в ЦКЗ. Нужно уже сейчас готовить месторождение к сдаче… Так вот, Мажит Сулеевич, пробил твой час. Возьмись за оформление открытия. Тебе, пожалуй, придется возглавить дальнейшие поиски на всей территории. Пора, браток, показать себя на новом поприще. Засиделся ты у нас в «женихах» на выдвижение.

Загар на лице Мажита стал темным от прилива крови. Заполучив таким образом еще одного соучастника в сдаче шокпарского месторождения, Таир Унисьянович решил сделать передышку. Он с грустью в голосе объявил о том, что, к сожалению, на сегодняшнем заседании не будет присутствовать Ильяс Мурзаевич. Генеральный приболел, если подъедет, то лишь к концу дня.

Сериков понимающе кивнул головой. Начальник экспедиции понял по первым словам Шибынтаева, к чему весь этот разговор в закрытом кабинете. Он часто поглядывал на Сулеева, надеясь на некое озарение, иногда посещавшее незадачливого геолога. Случалось, он проявлял характер, упрямился перед чужим недомыслием или откровенной подлостью.

Курманбай Серикович печально размышлял: этот зажравшийся лентяй, прозванный ТУ-154, давно уж скрутил по рукам и ногам участников нынешнего сговора, все мы в его кармане… Глядя в лицо Мажита с явной насмешкой, Сериков как бы подсказывал младшему по возрасту товарищу: «Не поддавайся на уловку, Мажит! Возражай, пока не увяз в этой некрасивой истории!.. Тебя ведь никто не гонит с нынешней работы. А новой ты от Шибынтаева никогда не дождешься… Если и назначат главным в экспедицию, не справишься, тут же снимут очередным приказом… Пойми: начну возражать я, завтра же отправят на пенсию — годы за плечами! Не сдавайся, Мажит, вся надежда только на тебя!» Но наивный Мажит ничего уже не видел и не понимал намеков. Он был во власти красной лисицы, мимоходом выпущенной главным геологом под ноги невезучему человеку. Мажит мысленно гонялся за увертливым зверем, хватал за длинный хвост. Каждое слово Шибынтаева к тому же звучало призывом к подвигу.

— Как у вас с подсчетами по Шокпару?

— Давно готовы! Если потребуется включить и начатые скважины, рассчитаем за два-три дня!

— А для представления в геологический центр они годятся?

— Мы уже имеем неплохой запас по этому району. Не будете краснеть из-за Шокпара.

— Чем ты мне нравишься, Мажит, — не врешь никогда! Сказано — сделано! Спасибо…

Чтобы подтвердить свою профессиональную готовность, Сулеев поднял лежавший на подоконнике потрепанный портфельчик и выхватил из него аккуратно сложенную карту с нанесенными на ней скважинами.

Сидевшие вокруг стола геологи принялись разглядывать пометки на карте. Четверо вели себя по-разному: Шибынтаев удивленно смотрел на кружочки и треугольники, будто район разведки ему открывался впервые. Сериков созерцал испещренный знаками ватман без всякого интереса; Борискин лучше главного знал положение дел на Шокпаре, но его затрагивала любая мелочь, любая перемена там, и он присматривался к условным обозначениям, вспоминал лица знакомых бурильщиков и втайне жалел их, тружеников, за спиной которых готовится грязный спектакль.

Мажит Сулеев уже шуршал бумагой, готовясь доложить о проделанном им предварительном подсчете. Он просиживал в Шокпаре неделями, порой недосыпал, бегал по буровым. Наконец прозвучал его немного хрипловатый сиплый басок:

— Мы определили мощную, выдержанную по простиранию рудную зону. Предварительная прикидка залегания выглядит так: запасы металла в блоках превышают десять миллионов тонн.

Никто из геологов не прервал Мажита. И только Шибынтаев, как неистовый дирижер спектакля, долго жонглировал объявленными цифрами, не скрывая восторга. Он цокал языком, охал от удивления, вскидывал над головой руки.

Сулеев, огласив несколько данных на память, затем уткнулся в исписанный им от руки лист и читал не переставая. Он торопился.

— Надо сказать, что в перечисленных здесь блоках залегают руды только высокого качества, кондиционные. А если принять к сведению запасы сырья, которые специалисты называют забалансовыми, не подлежащими добыче? — спросил он сам себя и тут же ответил: — Когда техника подтянется, эти руды станут доступными человеку. По плану обследования района предстоит проверить нижние горизонты. Для этого достаточно пробурить несколько десятков скважин. И сейчас недра нельзя назвать до конца вскрытыми. Поиски продолжаются. Опытные специалисты говорят: разведку следует сосредоточить в одном месте, не распыляться. Недра Шокпара оправдают затраты наших сил и средств…

— Ладно, браток, ты меня убедил! С таким материалом хоть завтра в Москву. Данные эти заставят вздрогнуть самых придирчивых экспертов. Отныне Шокпар станет символом удачи для геологов страны. Слово это войдет в песни… Впрочем, дайте, дайте, дружок, взглянуть на схему блокировки залежей.

Шибынтаев наклонился над столом.

На отдельном листке ватмана был изображен вертикальный разрез земной коры. Верхняя часть блоков находилась в трехстах метрах от поверхности. По внешнему виду она напоминала голову какого-то зверя, вытянувшего морду к небу. Шея животного слегка сужалась, местами сильно вытягиваясь. Плотно заштрихованное изображение на глазах обретало формы некоего туловища, знаменующего собою рудное тело. Туловище было с мощными опорами, напоминающими ноги. Если приглядеться повнимательнее, можно было различить грудь, подбрюшье и хвост. Все тело диковинного зверя было испещрено кружочками-скважинами.

— Други! — воскликнул Шибынтаев. — Приглядитесь, на какое животное это чудище смахивает?

Мажит, похоже, не ждал такого экзамена. Он откровенно смутился и немного спустя философски заключил:

— Все зависит от фантазии, Таир-ага. Мне это, например, напоминает лисицу в момент прыжка за добычей. Только она слишком увлеклась охотой и сама попала в надежную западню. Мы ее сцапали, подвесили мордой кверху!

Сулеев радовался счастливо найденному сравнению.

— Ну и хитрец же ты, Мажеке! Месторождение — и вдруг смахивает на лисицу! А не коротковат ли в таком случае хвост? Если бы вот здесь, скажем, на пятисотом горизонте, да углубиться бы еще метров на сто! Получилась бы точная копия хвоста.

Сулеев насторожился:

— К сожалению, Таир Унисьянович, именно в этом месте земля не дала нам пофантазировать, испортила рисунок. Хвост лисицы внезапно прервался. Пошла голая порода.

Шибынтаев поднял карандаш. Повертел его туда-сюда, задумался. Некоторое время азартно следил за полетом туловища лисицы, прицеливаясь к заштрихованному месту. Резким росчерком карандаша вдруг удлинил животному хвост.

— Метров на сто простерлась бы зона залегания, и контуры лисы нарисовала бы нам сама природа. Хорошую «огневку» заполучили мы на Шокпаре!

Таир Унисьянович потер руки.

Геологи наблюдали за полетом фантазии главного специалиста объединения, переглядывались. Сериков заулыбался:

— Таир Унисьянович, не длинноват ли хвост?

Главный долго оставался во власти придуманной им игры.

— А ты сам прикинь! — Шибынтаев извлек из кармана и положил перед Курманбаем Сериковым микросчетчик. — Заложи основные данные…

Старый разведчик принял в руки калькулятор. Темный палец его побежал по клавишам. Считал долго и, похоже, без всякого желания. Наконец остановился в раздумье и посмотрел на главного.

— Скажи нам, Нуреке, сколько там набежало?

Геолог невнятно назвал полученную цифру. Голос его будто пропал. Зато шибынтаевский звенел колокольцем:

— Вот так-то, друзья! Прибор не соврет! Теперь послушайте, сколько весит туловище и сколько хвост! Зверь, оказывается, уже в наших руках! Так что, товарищи, не беритесь спорить со старшими.

Участникам совещания оставалось лишь согласиться с главным геологом. Шибынтаев, почувствовав уверенность, объявил приказным тоном:

— На эти запасы будем готовить материалы! Запомните: участвуем все. Каждый подпишет… Привлечем еще несколько авторитетных людей. Даю вам, друзья, неделю срока. Один-два человека поедут со мною в Москву. Надо сделать все так, чтобы комар носа не подточил. Сдадим с первого предъявления.

Сулеев вдруг сник, услышав о сроке готовности документов. Худощавое лицо его вытянулось.

— Таир Унисьянович! А кто даст паспорта на незавершенные скважины? А карты? Анализы? Мне-то что, я запишу… Было бы с чего записывать.

— Вот те на! — с досадой выкрикнул Шибынтаев. — Говорил, говорил нам… Пел как по нотам! А теперь паспортов нет, пробы не отобраны… Зачем к буровым приставлен?

Он подошел к Сулееву ближе, уставился в него неподвижным взглядом.

— Ты должен верить, что запасы Шокпара на самом деле больше любых наших прикидок. Оставь свои сомнения, если служишь в разведке. Тебе ли объяснять: в том районе много рудовмещающих трещин! Ты же грамотный геолог, Сулеев. И достаточно опытный. А вот характера всегда недоставало. Так обретай же себя, хоть на Шокпаре. Будь мужчиной! Вспомни Актас: разве не одинаковые структуры? Не жди напоминаний, действуй!

Главный почти вытолкал за дверь ошарашенного его словами Сулеева. Вслед за ним поднялся Борискин.

С Курманбаем Сериковым пришлось разговаривать наедине. На эту беседу напросился начальник экспедиции.

— Таир Унисьянович, что случилось? Мы горим? — начал с вопроса, когда дверь за Борискиным закрылась.

Сериков чутьем опытного разведчика улавливал за бодряческим тоном распоряжений Шибынтаева какой-то провал.

— Не беспокойся, все в порядке, — услышал он ответ. — Выполняем распоряжение свыше…

Сериков опустил глаза. Слишком уж нагло врал главный.

— Сколько тысяч надо пробурить Сулееву на бумаге? Лисий хвост слишком уж торчит перед глазами… Как замаскировать непройденные километры?

— Затем и позвал, Курманбай Серикович… Придумайте что-нибудь, — произнес Шибынтаев доверительно.

— Да ведь там на полгода работы шести буровым! — Рывком схватил микрокалькулятор, принялся тыкать в него указательным пальцем опять. — Только зарплата бурильщиков потянет из казны с десяток тысяч рублей. Прибавим к этим тратам стоимость горючего, электроэнергии, алмазных коронок, износ оборудования…

— Верно мыслите, коллега, — подбадривал главный. — Зато избавитесь от непредвиденных расходов, которых набегает не меньше основных… Не унывайте, Куреке, в этом деле вы — дока, как-нибудь схимичите.

Деланный смех главного всегда раздражал Серикова. В этом самодовольном хихиканье Курманбаю слышалась насмешка над всеми, кто рядом. Вцепился пятерней себе в затылок.

— Уже сейчас руки жгут те девять тысяч, которые полагается взять из кассы за сулеевское «бурение» на бумаге. Кому деньги выдавать? Как объяснить рабочим? Они меня жуликом обзовут. Мне же придется раскидывать по ведомостям на несколько месяцев. Бездна вранья, и везде моя подпись! В фальшивых бумагах утонешь с головой. Не экспедиция, а помойка! Ходи потом по своей земле и оглядывайся, кто больше плюнул тебе вслед! На что вы меня толкаете, Таир Унисьянович?

Шибынтаев, похоже, ничего не слышал, вел свою линию:

— Я давно толкую нашему Илеке: Сериков умнее других… Ваше место, Курманбай Серикович, в конторе объединения. Из вас вышел бы классный заместитель генерального…

— Дурак я, набитый олух! — казнил себя Сериков, не принимая лести. — Другой бы давно… — И он плюнул в угол.

— Куреке, успокойтесь, прошу. Мне уже надоедает ваше нытье. Вы же выполняете распоряжение старших. А раз так — делайте все поаккуратнее. Семь бед — один ответ. Разве впервой нам? Если угодно знать, все это идет с одобрения высокого начальства. Зачем нам с вами, Куреке, поступать всуперечь Кудаю? — Он ткнул пальцем в потолок. Добавил тихо, наклоняясь к самому уху: — Сержанов вам поможет…

— Как бы не так! — усомнился Сериков. — А вы с ним говорили?

— Зачем мне лезть в вашу кухню, — отмел эту просьбу главный. — Сержанов — ваш выдвиженец, вам с ним работать. Я ведь только даю вам шанс перешагнуть через необязательные трудности. А деньги все ваши.

— И шишки, — подсказал Сериков, отступая к порогу кабинета.

— Покамест бог миловал! — Шибынтаев вильнул глазами. — Впрочем, поговорю с Бакбаем и я, если хотите. К нему подход особый. Сержанова мы ублажим не подачкой. Мы его внесем в список кандидатов на Государственную премию. Думаю, на днях состоится выдвижение. Вот и договорились. Облегчу ваши заботы. Нажму на самолюбие.

Сериков не торопился уходить.

— Не играем ли мы с огнем, Таке?

Шибынтаев поморщился:

— Будем считать, что это в последний раз… Поверьте: не от нас с вами зависит. Для вас, Куреке, я начальник. А другие глядят на меня как на козявку: наступил каблуком и — нету! А жить-то и козявке хочется. Вот и гнешься в дугу, кланяешься налево и направо. Эх, не завидуйте мне, Куреке? Нечему завидовать… Идите и исполняйте. И чтобы мне шито-крыто! Вот поговорили, и вроде никакого разговора не было. Жизнь идет своим чередом. Эх-хе-хе, друг вы мой разлюбезный! Скажите, у кого она, эта жизнь, сейчас легче, чем у нас с вами? То-то!

Сериков тяжело оторвал плечо от дверного косяка. Он уже не слушал причитаний главного.

3

По возвращении в Актас Жаксыбеков занялся делами комбината, требующими его внимания. Едва прикоснувшись к вороху бумаг, он испытывал желание поскорее вырваться на рудники. Но на этот раз директор не спускался под землю, довольствуясь встречами в нарядной. На «Первомайском» он запросился на раскомандировку смены. Это было его давнишней привычкой. Порядок или полное отсутствие его видны как на ладони, когда начальник участка готовит на оперативке людей к спуску в забой. Кричи сколько хочешь, а если некому взять руды на глубине, грош цена всем твоим переживаниям.

Редко на оперативках Жаксыбеков не выступал сам. Сказывалась горняцкая жилка. Запомнил все выработки, будто углы своего дома. Перебрал горизонты за тридцать лет, перепробовал уступы своими руками.

Смена собралась вовремя, не явились лишь двое — крепильщик Суглобов и рабочий с очистки забоя по имени Рахим. Его почему-то называли здесь по имени. Кали Нариманович поморщился, услышав о прогуле двоих. У расторопного начальника смены тут же нашлась замена: одного переместил из соседнего забоя, другого попросил поработать еще полсмены у комплекса.

Не прошло и получаса, люди побригадно отправились к клети. Как часто в прежние годы Жаксыбеков, натянув на себя брезентовую робу, уходил с парнями вглубь, добирался по сырым квершлагам к забою… Любил посмотреть своими глазами: как управляются с новыми машинами горняки, чего недостает, чтобы дело спорилось. Так было, пока не случился приступ и врачи не посоветовали сократить до самого малого спуски в подземелье.

Едва заглянув в управление, директор вспомнил о Совиной сопке. Там не убывало напряжение. До сопки рукой подать, если смотреть на нее с Ревнюхи. А поднеся бинокль к глазам, можно различать лица людей. И понять можно, сколько их занято полезным делом, а сколько шляется — лишь бы дождаться смены. Добраться на Совиную колесным транспортом почти немыслимо. Вязкая, топкая после дождей дорога превращается в полосу препятствий. Не едешь, а плывешь. Виртуозу в своей профессии, Миколе потребовалось полчаса, пока директорская «Волга» приткнулась к подножию сопки. «Верблюжья скорость», — ворчал Микола, осматривая заляпанную до верха машину.

Бурильщики только сменились. Дизель погудывал себе на малых оборотах на ближней к дороге установке. Второй подозрительно молчал. Не заглядывавший сюда больше недели директор комбината сразу определил: Сардар не везде успевает. Но перемены были. С подстанции на краю города к сопке пролег кабель для тока высокого напряжения. От Кумисты тянули водопровод. Часть канав с трубами засыпана — близились холода… На другой стороне сопки развернули свое хозяйство геофизики.

Жаксыбеков ходил по узким тропам между валунов уже полчаса, а вторая буровая не подавала признаков жизни. Это рассердило директора.

— Сардар, почему не говоришь, что там на второй установке? Авария?

— Нет людей! — Алтынбаев виновато топтался на месте. — Поработали и ушли. Хороших бурильщиков нет, а бичей собирать нет смысла. Еле наскребли на две смены. Сам понимаю: надо бы бурить в четыре. И резервная не помешала бы.

— Все понимаешь! — досадливо махнул рукой Жаксыбеков. — А когда я узнаю о том, что станок бездействует? Пока сам не спрошу? Кажется, обо всем договаривались, когда пошли на автономное бурение!

— Главному инженеру я еще позавчера сказал, а у него что-то не ладилось на руднике, отмахнулся. Говорит: потом!

— Эх, Сардар, Сардар! И телефон под рукой…

— Думал, сам справлюсь.

— Зелен ты, я вижу, парень. Не получается, и мучаешься в одиночку, а дни бегут! За горло нужно любого из нас брать — вот как дело не терпит. Со дня на день ждем приезда Снурникова… Ему керны нужны, свежие пробы. Махнет на нас рукой Сергей Архипович, и всем надеждам конец. Ему не скажешь: людей нет, бурить не умеем… Ты молод, Сардар, и тебе все равно, какое небо над головой — южное или северное. А здесь люди с семьями, обжитые квартиры, садовые домики с клубникой… Ты еще не знаешь, что такое разрыв с корнями. На этой сопке, — притопнул ногой, — решается судьба комбината: быть или не быть. А может, ты и сам не веришь?

Алтынбаев понимающе слушал. Во всяком случае, вид его был серьезен.

— Не ругайте меня, Кали-ага. Я много думал. Может, обязать рудничных, чтобы подбросили людей? Если бы от вас такое распоряжение, нашлись бы желающие.

— Нет, Сардар, это не выход.

Разговаривая на ходу, Жаксыбеков приблизился к работающей установке. Увидев директора, вахтенный шагнул навстречу. Это был молодой худощавый парень с едва наметившимися усиками.

— Глубина шестьсот десять! — четко отозвался бурильщик, мазнув темной от соляра рукой себе по щеке. — Идем по девону. Задание: не глубже девяти сотен. Там и остановимся.

— Предположим, руда не обнаружится?

Бурильщик ответил уверенно:

— Перейдем на новую площадку. Ее уже наметил Сардар Алтынбаевич.

Жаксыбекову была не по душе легкость, с которой парень рассуждал о возможной неудаче.

— Вы-то хоть верите, что не зря ковыряете землю? Приметы руды видите?

Бурильщик усмехнулся:

— Думаю, что пусто.

— Напрасно так думаете! — отрезал директор, зашагав прочь. Он понимал причину разочарования этих людей: день-деньской на открытой площадке, в изнуряющем зное… Что ни проба — мимо! Этак может надоесть до чертиков.

Подошли к ящикам, где были аккуратно сложены керны с однообразными сланцами. Сардар с кислым видом подал Жаксыбекову один из разобранных снарядов, затем еще один.

— Какую скважину ведете?

— За последние две недели — пятая… Столько же прошли раньше.

— И ты думаешь, что напрасно?

Геолог неопределенно вскинул брови.

Кали Нариманович выдохнул, будто сбрасывал с себя неприятную тяжесть. Прежнее бодрое настроение, сложившееся во время посещения рудника, где все отлажено и каждый подземный рабочий готов заменить своего товарища по забою, исчезло, сменялось предчувствием неминуемого провала на буровых. Горнякам только укажи место, где залегает сырье. Рассекут землю надвое, прорежут стволы и шурфы, доберутся до нужного горизонта, и сырье пойдет на-гора. Мастеровые подземелья не страшатся каменистой стихии, таящей в слежавшихся напластованиях породы свои не до конца познанные громы и грозы. У этих людей вечная война с подспудными силами за богатства, ненужные земле, а необходимые людям, в конечном счете за свет для всего живого, за хлеб для плавилен. Проходчики глубин переберут железными щупальцами все складки земли, взвесят на мускулистых руках добычу, погрузят в вагонетки. Не умеют горняки лишь одного: разглядеть, где спрятаны сокровища. Геологи для них — поводыри в каменистых джунглях.

Вера в скрытые богатства Совиной то покидала Жаксыбекова, то исподволь возникала в нем опять. Сердце неистового горняка озарялось надеждой от самого малого проблеска. Кали Нариманович изрядно тряхнул директорским фондом, когда эту надежду в его сознание заронил Снурников. Жаксыбеков со своими подручными «нырнул» в глубь сопки с таким же последним отчаянием, с каким выбирается из коварной западни одинокий путник. Вдохновил всех их на новый поиск куцый договорчик на двух листах, заключенный с институтом, скрепленный подписями ученых. К тем листкам, на случай строгой проверки, можно приложить разве заключения специалистов. Они были организованы Сергеем Архиповичем вослед договору…

А если и эта их надежда не оправдается, придется отвечать перед законом. Говорят: неудача — тоже результат. Но так говорят в науке! Жаксыбеков — производственник, практик. Он умеет разговаривать с людьми, они идут за ним в подземелье. Каменные глубины немы от веку. В их молчании — мудрость предостережения. Жаксыбекова раздражало безразличие к его страданиям по руде со стороны тех, кто умеет вызвать глубины на откровенный разговор. Разведка у сопки, по его мнению, шла вызывающе медленно, будто все его помощники, посвященные в замысел, были умнее его и понимали причину неудачи. Два станка, арендованные у геологов, и те работают на половину своих возможностей…

По дороге в город он тормошил Алтынбаева:

— Сардар, голубчик, поделись тайнами: что сулит нам твоя наука? Неужто сопка поиздержалась прежней силой?

— Если верить нашим оракулам, мы ходим по чистой руде, — проговорил, посмеиваясь устьями рта и поблескивая озорно молодыми глазами, Алтынбаев. — Под слоем земли ниже шестисот метров лежит сплошной сланец. Вы и сами не однажды слышали: ископаемые рудного края найдены в трещинах сланцев или в массивах кварцитов. Не ваши мольбы, не приказы, Калеке, а верные приметы ведут меня на Совиную… По прогнозам Сергея Архиповича, мы должны здесь наткнуться на гранитную интрузию, от которой отделялись и поднимались по трещинам рудоносные растворы. Почему именно там, на сопке, а не здесь, под этой дорогой, по которой едем? Это тоже одна из загадок. Прогнозы составляют на основе металлогенических карт. Метод того же Сатпаева. — Сардар на минуту запнулся, подыскивая более доходчивый пример. — Мы с вами, Калеке, живем в тектонически активной зоне. Это тоже немаловажно…

Геолог видел, что Жаксыбекова интересуют его объяснения, хотя для директора они были не так уж новы.

— В конце палеозойской эры этот участок земной коры испытал сжатие. Слоистые породы образовали разломы. По ним устремились снизу расплавы. Вот от них-то и отделились нынешние руды. Ученые заметили еще при первом бурении здесь некое сходство в залегании пород и рудоносных зон с тем, что хорошо просматривалось в Актасе. Совиная сопка и Актас — близнецы по структуре. У них одни и те же «родимые пятна», если говорить на языке, привычном каждому. Сергей Архипович считает этот участок перспективным. Стоял на том мнении и Казтуганов. Оба они, ясное дело, не гадали на кофейной гуще, не брали данные с потолка…

— А почему другие геологи оставили сопку в покое? Не видели тех трещин? — прервал своего попутчика Жаксыбеков.

— Нельзя, Калеке, так сердито судить о разноголосице в наших спорах. Видели, конечно… Одни продолжали искать, другие осторожничали, думали… Вот вам еще один поисковик — Щекочихин, начальник геологического отдела. Между прочим, грамотный специалист. Уж он-то верил, доказывал, бился за Совиную… А пришло время — отошел от своего же замысла. Ковырнул туда-сюда в верхних слоях — и отступил! Нужна ведь не простая решимость в схватке за убеждения. Щекочихин слишком интеллигентен по натуре, чтобы нарушить закон: не ходи глубже… Сегодня бурим до девятисот — раньше такая глубина считалась немыслимой. Если угодно, в некоторых точках проверочные скважины пройдут на километр и больше. Но вы же знаете: все связано с прибавкой средств на поиски. Короче, будем лезть в преисподнюю, пока от вас же, Калеке, не услышим: стоп!

— Дайте мне хоть маленький результат, и я пойду на все! — горячился Жаксыбеков. — Останусь без штанов, мать вашу…

— Это — сколько угодно! — повеселел Алтынбаев. — Но штаны ваши, как я заметил, не очень богатого происхождения. Остается надеяться на удачу, Кали-ага… Фарт? О, как он нужен сейчас!

— Не люблю этого слова! — директор сочно выругался. — От него несет чертовщиной. — Обернувшись с переднего сиденья к собеседнику, сказал: — При встрече в обкоме один приезжий ученый заявил, что в недрах Актаса, по его теории, есть три металлоносные структуры. Говорил, между прочим, не по-книжному, просто, от души.

Алтынбаев присвистнул, как это у него получалось в минуту крайнего удивления, заявил протестующе:

— Вот это размах! Зачем нам три, Калеке? Подарил бы какой-нибудь маг от науки или обыкновенный шубин, на наш век хватило бы!

— Ты против трех? — возмутился Жаксыбеков.

— Меня всегда пугают слишком щедрые предсказания. Они от лукавого. Какие-нибудь координаты приводил ваш пророк?

— Приводил. Одну обещает в районе нашего аэропорта, кажется, под взлетной полосой.

Алтынбаев посетовал вслух:

— Я скромный рудничный геолог, Кали-ага… Привык работать с объявленными блоками руды. Пока не возьму в руки керн с галенитом, ничего не скажу. Так приучила практика. Иной раз наука обходится только двумя словами: «да» или «нет». Сейчас мы, Калеке, именно в таком состоянии: молча работай и терпеливо жди от глубин ответа.

Они уже подъезжали к окраине Актаса. Заскучавший от тихой езды по бездорожью Микола Грицай, едва почувствовал под собою ровное полотно, прибавил газу.

— Коля, не гони в центр, заедем в поликлинику, — попросил Жаксыбеков. — С утра в груди покалывает… Думал: разгуляюсь за тень а оно еще хуже. Попрошусь на укол.

Поликлинника была заперта. Расставаясь с Алтынбаевым возле его дома, Кали Нариманович предупредил:

— Через день-другой махнем с тобою в Ускен, Сардар. Хочу познакомить тебя с тем ученым, который видит у нас не одну, а три структуры… Может, он разбудит твою фантазию. Без мечты об удаче нечего соваться в глубины.

На пороге дома стояла, воздевая руки горе, супруга Жаксыбекова: не приехал на обед, не позвонил…

4

Наступил вечер. Виктор Николаевич, целый день просидевший в библиотеке, возвратился в гостиницу. Сегодня он уже отчетливо ощущал усталость. Какое-то время лежал, распластавшись на кровати, не раздеваясь. Заснуть не смог бы, а полежать полчаса в забытьи, ни о чем не думая, упершись освобожденными от обуви ногами в нижнюю спинку, было его привычкой. После короткого отдыха он хотел просмотреть одну папку, выданную ему под честное слово до утра. Но прикидкам ученого на деловое использование остатка дня не суждено было осуществиться. Черный аппарат, молчавший несколько дней подряд, внезапно ожил, противно задребезжал. Командировочный решил перетерпеть, уж очень сладко дремалось, но пронзительная трель требовательно зазвучала вновь. Откуда-то, словно из небытия, называл его по имени женский голос, поначалу неотличимый от других:

— Хеллоу, Табаров!

— М-м… Здравствуй, Лида!

— Ты один? А где же подруга?

Только она, единственная на свете из всех знакомых, воображала Табарова всегда в окружении поклонниц.

— Лидия Сергеевна, о чем ты? В этом смысле я чист, как стеклышко. В городе, где ты живешь, разве позволительно заниматься пустяками? Нет уж, уволь… А вообще спасибо за веру в мои способности.

— Ха-ха-ха! Не обижайся! Знаешь, Виктор… Хочу тебя видеть.

— Даже так?

Табаров был растерян. Тронул ладонью бородку. За долгий день на щеках обозначилась щетина. Он не любил бриться дважды на дню. Побыть с Лидой наедине — всегда не прочь. Не чужой человек в судьбе. И не очень навязчива. Пусть не часто, но они встречались. Лучше сказать: виделись. Иногда сталкивались в дверях конторы. Виктор Николаевич без ханжества считал эти встречи удачей. В каких бы стесненных обстоятельствах они ни оказались рядом, Лида протягивала ему руку. Виктор Николаевич, слегка краснея и заглядывая женщине в глаза, целовал кончики пальцев. Она не возражала. Как-то он будто невзначай коснулся предплечья. Едва заметным движением она избавилась от такой близости. Больше и не пытался. А хотелось иногда привлечь резким движением, коснуться губами лица. Будто чувствуя его желание, она отстранялась или подносила ладонь к губам в защитительном жесте. Сузив глаза, предупреждала строго, будто расшалившегося мальчишку, одним словом:

— Табаров!

В голосе металл и обида.

«Зачем ей понадобилась встреча? — думал Виктор Николаевич. Сам себя утешил: — Желание женщины — закон для мужчины».

Все прощал ей, потому что был виноват. Возможно, и в том, что она теперь такая нервная и текучая, будто ртуть.

Та самая смешливая и одновременно строгая Лида едет к нему на свидание в гостиницу… Вечер, конечно, пропал, «шарики» после ее визита не скоро соберешь, но согласие дано, отступать некуда. Потери от такого свидания неисчислимы. Одна из них — при беседе с дамой не обойтись без фужера с вином. Значит, на завтрашнее заседание придешь с шумком в голове. А в десять утра предстоит схватка. Помимо просмотра папки, захваченной из фонда на вечер, нужно было сосредоточиться на разногласиях с Кудайбергеновым, чтобы без промедления парировать его уколы и наскоки… Если бы позвонила не Лида, у Табарова любому гостю уготован отказ. Но Лида… «Как ты всегда не вовремя являешься!.. Всегда!»

Трубка продолжала ворковать горлинкой, выпевать нежнейшим голосом, по-женски неотступно добиваться свидания.

— Ну, что, Табаров: не ждал вторжения в твои покои? Зря ты о себе такими интеллигентскими словами: «Чист, как стеклышко»! Ах-ах, так и хочется провести пальчиком по твоему незапятнанному сердцу. Признайся уж честно: с кем-нибудь чаи гоняешь в номере?

— Я же сказал: нет… Работаю. Листаю здесь рапорт начальника партии. А насчет чая — забыл попросить горничную.

На другом конце провода женщина загадочно молчала.

— Почему молчишь? Женские капризы? Не обижайся, Лидок. Завтрашний день — твой, без всяких звонков и предупреждений. Жду!

— Ты, как всегда, расчетлив. Но завтра — это уже совсем, совсем другой день. Как другая жизнь. А вдруг завтра изменится настроение?

Она продолжала свою игру. Табарова внезапно захватила необъяснимая страсть. Надежда на близость с Лидой то вспыхивала в нем, то угасала, оборачивалась болью. Он уже сам хотел увидеть ее, сейчас же.

Краем глаза покосился на разложенные рядом с черным аппаратом бумаги. Появившаяся уверенность в себе подсказывала: все в его записях на месте, изложено точно, опровергнуть ни одного тезиса противникам не удастся. Самые важные места в докладе просматриваются на свежую голову утром. Чего стоит: на час раньше подняться, пробежать странички глазами… Если суждено провести ночь в объятиях Лиды, Табаров знает, как возвратить себе бодрость. Поплавает перед завтраком минут десять в бассейне. Зачем же отказывать женщине в ее священном праве на свидание? В том, что Лида Скворцова во всякое время нуждается в нем, Табаров и в нынешние годы не сомневался.

— Прошу! — решительным тоном произнес в трубку. — Рад видеть. Жду.

— Наконец-то слышу голос мужчины! Через полчаса встречай в холле, — произнесла Скворцова повелительным тоном.

Виктор Николаевич всполошился. Начал собирать разбросанные по столу бумаги, стаскивать в одно место книги, карты, схемы, убрал с телевизора бритвенный прибор. Пока распихивал все это добро в ящики стола, в тумбочку, в портфель, приблизилось назначенное Лидой время. Набросив покрывало на смятую постель, помчался вниз. Годилась бы для такого случая бутылка шампанского и коробка конфет, да разве успеешь заскочить в ресторан?

В вестибюле — никого! Радуясь минутной задержке визитерши, выглянул на улицу. К его счастью, не ушли те две-три пожилые женщины, которые вечерами сторожили здесь, у подъезда, предлагая прохожим цветы. Букеты на выбор: красные астры, белые ромашки, роскошные гладиолусы с фиолетовым оттенком… Не задумываясь, купил пять роз: три алые и две белые. «Теперь, — подумал он, восторгаясь удачей, — можно встретить не только Лиду — княжескую дочь!.. Алую и белую розу предложу дежурной на этаже. Пусть не напоминает о позднем часе. Мол, одиннадцать: пора провожать гостью… Ах, Лида, Лида!.. Растревожила ты меня, как в прежние годы. А ведь нам за сорок. Три года миновало, как повстречались ненароком в Томске, и нет для тебя и для меня покоя. Давно бы пора забыть обиды, оставить придирочки, не затевать ненужных споров. Еще тогда мы могли бы помириться, успокоиться на том, что оставила для нас обоих судьба. Глядишь, жили бы под одной крышей. А теперь что получается?.. Старый холостяк, которому перевалило на пятый десяток, солидный человек, вознамерившийся перевернуть геологическую службу рудного края, вынужден по давней привычке пялить глаза на каждую встречную женщину. Стою у входа в гостиницу с цветами в руках, жду мимолетной встречи. К лицу ли все это солидному ученому?»

5

После той встречи в Томске Виктор Николаевич и на самом деле почувствовал некий разлад в себе и неопределенность жизни. Что с ним произошло? Вспыхнуло притушенное годами прежнее чувство или сказалось обаяние расцветшей Лидиной красоты, прежде не столь ценимой, как в нынешние годы?.. Пытался освободиться от смешных этих вопросов и сомнений, не смог.

Он всегда отличал ее от других, улавливал особость голоса, улыбки и даже походки. Нелегко расставшись с Лидой в ресторане, не удержав женщину от напрасных упреков, провел ночь без сна, доискиваясь причины их размолвки. Винил во всем себя, обстоятельства, судьбу. Все, только не ее, Лиду. Она и через годы виделась гордой, не опустившейся до мести, преследования, клеветы. Он ждал ее у подъезда Дворца культуры, где шло совещание, чуть не опоздал к началу, но она так и не появилась в тот день. Не пришла на заседание, где полагалось ей выступить с докладом.

Делегатам вдруг объявили, что кандидата геологических наук Скворцовой не будет сегодня, заболела… Никто из участников семинара и не помыслил о том, что причина недомогания докладчицы в нем, в Табарове, который сидит в седьмом ряду зала, удрученный, молчаливый, растерянный.

Пытался забыть Скворцову, выбросить из головы. Обычно хорошим громоотводом для надвигающихся душевных гроз является заурядная работа, если отдаваться ей самозабвенно. Однако на этот раз нахлынувшая волна чувств оказалась сильнее обычной увлеченности делом. И тогда он принялся действовать по пословице, гласящей: «Клин вышибают клином!..» Связался с легкомысленной женщиной, давно пялившей на него глаза. Временная близость с Нелли, ее податливость и готовность раствориться в его желаниях усилила тоску по настоящей любви, предметом которой могла быть для него только Лида. Даже в объятиях Нелли он думал о Скворцовой. Такое состояние еще больше раздваивало Табарова, затуманивало представление о реальностях окружающего мира.

Считая себя человеком достаточно стоящим, чтобы пользоваться уважением других, в том числе вниманием женщин, он недоумевал, почему Лида относится к нему высокомерно, иронизирует, открыто мстит? Разве можно носить в себе зло так долго? Всякое напоминание о прошлом для человека болезненно, если в годах минувших было больше радости, чем сейчас. В душе рождается досада о упущенном, одолевая горечь пережитого — неприятно вспоминать. Что дает сейчас Лиде примитивная месть, кроме необязательных волнений и головной боли?

Не преодолев разлада с собой, Табаров через два месяца после встречи в Томске приехал в Ускен, где, согласно гостиничной анкете, постоянно проживала Лида Скворцова.

В рудный край Табаров ехал как поверженный, в голове у него было одно: встретиться и в спокойной обстановке, вдали от примелькавшегося, привычного, сказать Лиде с мужской прямотой: без нее не смог. Женщину расслабляет такое признание.

Главная встреча их впереди. К ней нужно как следует подготовиться. Сначала Виктор Николаевич хотел познакомиться с краем, куда занесла его судьба. Профессиональный интерес геолога увлек в горы. Здесь ученый поразился загадочному молчанию распахнутых далей. Все в той стороне было словно в сговоре против человека… В нем пробудился азарт открывателя. К той поре он искал точку приложения для своей симметричной теории. Ему называли другие регионы для опробования, но, кое-что зная о возможностях рудного края, он загорелся желанием испытать свою методику поиска именно здесь. Болезненное тщеславие подогревалось тем, что в случае удачи он мог бы назвать открытое им месторождение именем любимой женщины… Этот дар его сердца стал бы для нее сюрпризом, обойти который просто невозможно.

В здешние места, как видим, доктор геологии Табаров попал почти случайно, ради встречи со Скворцовой. Заглянув отнюдь не ради любопытства в местные справочники, где имелось кое-что о прошлом промышленного города, пришел в изумление от младенческих характеристик населенных пунктов и окрестных гор. Все здесь лишь закладывалось, начиналось и требовало умелого завершения. Далекие от научного обследования недр местные геологи ковырялись в земле кое-где и наугад… Их славили на всех перекрестках, осыпали наградами, венчали почетными титулами, по существу за незначительные с точки зрения истинной науки достижения. Все здесь как бы томилось в ожидании настоящего хозяина. Душа Табарова трепетала в предчувствии неслыханной удачи! Однако на пути к этой главной радости жизни стояла все та же Лида — хозяйка его давних мечтаний и нынешнего настроения. Знала бы она о вожделениях Виктора Николаевича…

Скворцову в те дни приезжий увидел в самом неподходящем месте — на рыночной площади, среди пестрой толпы и разноголосицы. Рядом с нею, неся хозяйственную сумку, поддерживая под локоток, шел рослый, атлетического сложения бородатый мужчина, в котором Табаров при немалом напряжении угадал отдельные черты собственного лица. Парень помогал матери сделать покупки, заботливо оберегал ее от излишней тяжести… «Это еще одна насмешка жизни надо мною! — тут же определил Виктор Николаевич. — Встретить сына уже взрослым, поглядеть на него издалека… А как мечтала покойная мама увидеть меня в кругу семьи, подержать на руках внука!.. Знала бы родимая о том, что как раз в те дни, когда она настойчиво толковала мне о необходимости иметь семью, живой внук ее бегал в далеком Казахстане. Мальчонка тогда уже ходил в первый класс! Если бы знала, быть может, прожила бы еще несколько лет?!.»

А первая любовь Табарова после разрыва с обожателем, скрывая свой позор, уехала в Ускен, о котором в те годы едва слышала. Взяла билет — лишь бы подальше… Не окончившую вуза Лиду приняли, да и то с трудом, на должность техника в геологическое учреждение. Позже, когда ребенок подрос, она возобновила учение. Постоянная нужда и напряжение жизни выработали в ней привычку мыслить активно, остерегаться очередных ошибок, экономить каждую копейку… Ее старание, а подчас и незаурядное умение обратили на себя внимание руководителей. Привычка преодолевать, стремиться к лучшему, желание окончательно уйти от нужды привели женщину в заочную аспирантуру. Одаренная не только внешностью, она без особой затяжки защитила кандидатскую диссертацию.

А как же мальчик? Замечая его раннее развитие, Лида записала сына в первый класс в шестилетнем возрасте. На редкость серьезный паренек шел среди ровесников первым в математике. Невзирая на нехватку лет, в начале учебного года Сережу из второго класса перевели в третий… В пятнадцать поступил в вуз.

Виктор Николаевич, когда узнал об этом, возгордился собою. Он отнес успехи сына к наследственным особенностям Табаровых… Понимая, что юношескому возрасту свойственны и «скачки» и всякого рода нездоровые увлечения, Лида взяла парня под неусыпное родительское наблюдение: выпросила для него должность рядового геолога в тематической партии, которой руководила. Впереди научная работа, но полагалось усердной практикой закрепить то, что вычитано из вузовских учебников. Все это отец узнал о сыне после, из уст Сережиной матери.

Они встретились не среди рыночной толчеи, разумеется, а в одном из лучших номеров ускенской гостиницы. То была их счастливая встреча, принесшая обоим радость. Лида не скрывала изумления, увидев Табарова на земле, ставшей для нее родной. Не важничала, не строила из себя недотрогу. Казалось, забыла все обиды и ту неприятную размолвку в Томске, где она, как признавалась теперь, сорвалась совсем по-глупому.

Виктор Николаевич почти в первые минуты их встречи бухнул о том, что вынашивал в сердце долгие и мучительные для него недели и месяцы:

— Лидок!.. Прости меня, если ты в силах это сделать… Хочешь, я стану на колени… Я преклоняюсь перед тобою и твоим поступком… Родила сына, воспитала. Еще один твой подвиг — направила его по стопам матери и отца, вырастила геолога… А ведь моя профессия тоже от отца!.. Ты ни в чем не помешала мне, шла долгие годы где-то рядом, шаг в шаг, не отставая, если сказать честно, опережая меня!.. Подумать только: ты сберегла сыну мою фамилию, продолжила наш род, а быть может, и сохранила славу всего рода! Теперь я понял: ты поистине необыкновенна, несовременна даже — из хороших книг, из древних преданий. Хотел бы знать: какой суд ты мне приготовила на случай вот такой встречи? Я готов принять казнь, вынести любое испытание. Все перенесу, соглашусь на любые условия, лишь бы отогреть твое сердце. Какой бы выбор ты сейчас ни сделала, будешь права, потому что в жизни победитель не я, а ты! Честно!

Лида молчала, слушая все это. Она, кажется, даже не взволновалась, не обрадовалась его признанию своей вины, не уронила слезинки.

— Скажи что-нибудь, Лида! Не молчи!

Женщина продолжала сидеть молча. Она лишь слегка сгорбилась в низком кресле у журнального столика, словно ее все еще угнетала тяжесть пережитого. И тогда Табаров принялся излагать план ближайшего их будущего. На случай, если Лида не сможет простить и не согласится переехать из Ускена к нему, в город их юности.

— Дальнейшее воспитание Сережи доверь мне. Как-никак я в высших сферах науки… Большой город, обширные связи, свой институт.

— Нет-нет, Табаров! — проговорила она, подняв голову. — Об этом даже не заикайся! Без Сергея я не смогу. Он стал частью моей жизни. Он мне нужен сейчас, как никогда прежде.

— Да, но мы можем воспитывать сына совместно.

Странно, однако женщина пропустила эти слова мимо ушей, кажется, слегка опечалилась.

— Когда нас познакомишь? — допытывался Табаров, пытаясь перехватить ее взгляд, плывущий куда-то мимо. — Парню пора узнать того, чью фамилию он носит. Теперь он взрослый, и наступило время, когда следует отбросить всякие условности, которыми матери-одиночки пичкают своего ребенка.

Эти слова Виктора Николаевича попали в цель.

— Нет, Виктор! Это было бы для сына трагедией, если бы он узнал, что мать все годы обманывала его ради создания тебе независимости от нас. Отец Сережи — и так останется навсегда! — погиб в тайге, в экспедиции, он жертва случайной аварии… Не делай удивленные глаза! Так лучше… Ты для него остался талантливым искателем, человеком открытого сердца, способным лишь на хорошее. Придуманная мною легенда вошла в сознание ребенка, она живет в нем и сегодня. Твой образ поддерживал в нем стремление к добру, подвигу. Когда он ходил в детсад, хвастался перед другими малышами, у которых отцы: «Мой папа — геолог! Он сейчас в горах. Привезет мне мешок разноцветных камней!» Так и не дождавшись тебя с дарами таежных троп, он поверил в известие о твоей гибели, уходе из жизни навсегда. Постепенно примирился с мыслью, что отца нет и не будет… Слышал бы ты, Табаров, как мы оплакивали вдвоем печальное то известие! Когда-нибудь покажу тебе сочинение «Мой папа». Он писал его дома, много дней подряд. Из тех тетрадных листков я, к удивлению своему, узнала о тебе многое такое, что и сама не могла придумать. В его представлении ты был прекраснее богатырей из старых преданий, храбрее и благороднее их. А какие слова нашел он для описания своего нравственного идеала! Все он вообразил о тебе: как ты тосковал о жене и сыне в разлуке, хотел порадовать нас своим замечательным открытием! Детская фантазия уводила его в ту далекую тайгу, Сережа по-взрослому мечтал: в следующий раз он уйдет в экспедицию вместе с отцом, чтобы помочь тебе в нелегких поисках… Ты улыбаешься? Тебе не по душе вся эта красивая выдумка? А что бы ты сказал сыну о себе, будучи на моем месте? Не могла же я толковать ребенку о том, что его отец — отъявленный эгоист, ради своих интересов предал нас, оставил, забыл… Ты же советовал мне поскорее отделаться от него, слышишь? Я поступила так, придумав мифического героя, не ради спасения тебя от гнева мальчика-полусироты. Хотела приделать его душе крылья. А теперь ты мог бы в один миг, без всяких объяснений, лишить его красивой веры в доброту людскую и преданность друг другу в семье? Твое «воскрешение» из небытия будет пострашнее выдуманной смерти, которую он однажды уже пережил… И ему, и мне так лучше. Пойми, Виктор! Если ты желаешь нам добра, а ты, я верю, приехал именно с добрыми намерениями, самое лучшее, что можешь подарить нам с Сережей, — тихо исчезнуть, как появился здесь.

Я рада твоему приезду и твоим хорошим словам обо мне. Но я мать и прежде всего думаю о судьбе ребенка. Его душевный покой превыше всего для меня. Тебе нужно поскорее уехать. Разве ты не понял тогда, в Томске, почему я сбежала из гостиницы? Когда увидела тебя, давняя тоска затуманила глаза. Я едва удержалась, чтобы не кинуться в твои объятия. А потом?.. Ах, к чему весь этот разговор сейчас? Ты же нисколько не изменился, Табаров. Такой же одержимый, как двадцать лет назад, себялюбивый, идущий напролом к своей цели. Тебя ведь и в студенческие годы звали Наполеончик. Ты всех и всегда обходил, оставлял с носом… И отцом стал на год или на два раньше, чем любой твой сокурсник. Пусть я в том виновата, неважно. Тебя и сейчас привело в Ускен не чувство вины перед сыном, а неудовлетворенное честолюбие! Как же: доктор наук, вот-вот станешь членом-корреспондентом, а семьи нет, куцая жизнь… Дай тебе все утраченное, и ты вскоре успокоишься, пойдешь себе дальше, не замечая ни нас с сыном, ни других, смертных… Как мудро поступила твоя мама, назвав тебя Виктором. Не просто Виктор, а Виктор — победитель!.. У вас прекрасная родословная, Табаровы! Но пусть ваши успехи принадлежат только вам. Мы на них не претендуем. Возвращайся к себе и забудь о прошлом. Если тебе нужно мое прощение, вот оно…

Женщина встала и подала руку.

Ему ничего не оставалось, как принять ее условие. Тут же уехал. Но выбросить из сердца ни Лиду, ни сына уже не смог.

Теперь по всякому поводу он спешил в Ускен. По долгу службы задерживался здесь на месяц, больше. Работа шла ни шатко ни валко. Были радости, случались огорчения. Оставались надежды, и немалые. Давала себя знать тоска по сыну. Он знал, где Сергей работает, но переступить порога к нему не посмел. А Лида? С ней иногда встречались, перекидывались на ходу парой малозначительных фраз. Она торопилась по своим делам. Теперь вот звонок… Может, наконец дошло до нее, что у обоих не тот возраст, чтобы продолжать играть в прятки?

6

— Вот и я!

— Добрый вечер, Лидочка!

Как и прежде, обнялись, по-дружески, прикоснувшись друг к другу щекой. Табаров поцеловал руку, одарил женщину букетом.

— Ого! — воскликнула она, просияв. — Постарался, спасибо!

Виктор Николаевич повел гостью к подъезду. Войдя в номер, извинился за беспорядок: сегодня не ждал никого, захламил комнату бумагами.

— Время есть! — произнес вполне радушно. — Посидим в ресторане или закажем ужин в номер? Выбор за тобой.

— Если выбирать мне, то мой вкус тебе известен. Стакан минеральной, лучше — боржоми. Видишь, какая я сластена.

Табаров запротестовал:

— Так не пойдет, Лидочка. Ты меня смущаешь как человека, принимающего гостя. Войди в мое положение. Ты же не диабетик — обходиться стаканом воды.

— Табаров, не усердствуй! — предупредила женщина. Она подошла к зеркалу и поправила прическу, опустилась на стул в глубине комнаты, усаживаясь поудобнее. Продолжала: — Я совсем, совсем по делу и на несколько минут.

— Даже так? — удивился он. — В таком случае позволь оставить тебя одну ненадолго. Я ведь тоже деловой человек.

Вернулся из буфета с кульком яблок в руках. Поверх яблок — плитка шоколада. Его не покидало хорошее настроение. В движениях — легкость, на лице улыбка, будто он узнал что-то очень забавное.

— Скоро сюда доставят самовар! — объявил громко. Говорил с небольшой одышкой, с первого этажа бежал по лестнице, не дождавшись лифта. — Веришь: с тех пор как повадился к вам в Казахстан, не могу без чая. Раньше думал — балуются люди горячим узваром, соблюдают обычай предков. Сейчас иного мнения о чае. В такой привычке степняков виноват здешний климат. Слишком сухой воздух. Не зарядишься чайком вовремя, не жди от человека отдачи.

«Да, он изменился, — отметила Лида. — Табаров, которого я знала в молодости, взвешивал каждое слово. Больше помалкивал, вглядываясь в собеседника. А сегодня?.. Едва переступила порог, не закрыл рта. И раскованность его не наигранная, и слова вылетают без всякой осторожности. А на лице радость. Почаще бы тебе быть таким, Виктор Николаевич!»

— Не суди строго, Лидок! — повторял виновато. — Не успел запастись чем-нибудь вкусненьким. Попробуй яблоки, дай работу своим жемчугам…

Он намекал на белый рядок зубов Лиды, светящийся в полуоткрытый рот.

Лида горько усмехнулась. К ней пришла мысль: «Хочешь угодить моим зубам? Они у меня испытали черствого хлебушка. Ничего, выдержали. Позаботься, друг юности, о своих. Им еще придется разгрызать крепкий орешек».

Видя, что женщина не притронулась к яблокам и что она чем-то озабочена, хозяин комнаты сказал, настраиваясь на беседу.

— Я тебя слушаю, Лидок!

«Скажу сразу — все испорчу, — металось в голове женщины. — Ждет Виктор от меня совсем не того, с чем пришла. Может, отложить на завтра. На завтра?.. Нет, нет, я обязана поступить так, как обещала хорошему человеку… Поистине хорошему, если сравнить с Табаровым».

— Не спеши, Виктор… Вечер-то наш, — заметила Лида, потянувшись к яблоку.

Виктор Николаевич уловил какое-то напряжение в позе гостьи. Это состояние неловкости передалось и ему. Он тоже взял яблоко. С минуту они хрустели свежим «шафраном», вдыхая аромат сада. Неловкое молчание прервал стук в дверь. Вошла горничная с самоваром в руках. Вслед за нею еще одна, в белом фартучке, с подносом. На столе появились две большие чашки, разрисованные цветами.

Женщины молча расставили посуду, кофейник с сахарницей и удалились, пожелав приятного аппетита.

Первым засмеялся Табаров.

— Вспомнил того официанта в Томске.

— А мне он тоже запомнился! И официант, и ужин в ресторане. Едва придет в память щедрый стол, накрытый для меня, смех разбирает… Извини, конечно… Бабья блажь. Всегда приятно, если ради тебя мужчина выкладывается. Но мне почему-то не глянулся ты тогда со своими угощениями.

Табаров наполнял чашки, придвинув их ближе к крану, неспешно заваривал. Он понял: в этой комнате сейчас хозяйка она. За Лидой первое и последнее слово. Поставил дымящуюся чашку перед гостьей, поднял свою.

— Начнем?

— Почему бы и нет? — она отпивала частыми глотками, глядя больше на самовар, чем на своего собеседника. Помешивала в чашке, думала и все еще не решалась. Своим невеселым молчанием Лида как бы давала возможность Табарову приготовиться к неприятному для него разговору, которого уже не отвести никакими стараниями заботливого хозяина гостиничного номера. Но вот Лида оставила и яблоки и чай в покое. Коротко взглянув на притихшего Табарова, спросила:

— Виктор, ты уже подготовился к завтрашнему заседанию? Не удивляйся, я знаю, зачем ты снова приехал в Ускен. Ты намерен поставить нас всех на колени, перечеркнуть работу «аборигенов», навязать нечто свое…

— По крайней мере тебя я не собираюсь ставить на колени. Не клевещи, пожалуйста, не импровизируй, — гневно возразил Табаров, отбрасывая чайную ложку, которую почему-то задержал в руке. — С Кудайбергеновым у меня принципиальные споры. А ты тут при чем?

Лида молчала, слегка ошеломленная его вопросом.

— Ну вот… Ты уже расстроился.

— Сознайся, — продолжал в том же тоне Виктор Николаевич. — Кто тебе поручил этот неприятный разговор со мною? Почему ты согласилась? По моему представлению, ты должна была отмести такое грязное, унизительное для тебя поручение?!

— Не обвиняй людей, я пришла по своей воле, Виктор.

— Не верю! Ты игрушка в чьих-то грязных руках. Откуда ты знаешь, что заседание назначено на завтра? Захочу, и никакого заседания не состоится. Вот оставлю тебя в номере, и будем заседать только вдвоем.

Шутка не была принята.

— Я прочла об этом в твоих бумагах, пока ты ходил в буфет.

Табаров быстро взглянул на стопку бумаг, лежавшую на телевизоре. Все там было вразброс, как он в спешке оставил.

— Почему бы не сказать честно, — перешел он на упреки. — Подослал этот старый кретин… Ему пора уже отмерить три аршина на погосте, а он все гребет, гребет под себя, не желая замечать того, что руки ложку не удерживают… Ну, братцы мои! — кипятился Табаров, бегая по комнате. — Ну, учудил! Сам себя защитить не может, бабы его отстаивать должны! Никогда не думал!..

— Я не баба, Табаров! — прервала его Лида. — Я кандидат наук и защищаю интересы края. Давно полагалось бы знать, уважаемый доктор геологии: в нашем регионе постоянно работает на геологоразведке больше ста представительниц прекрасного пола и дело ведут не хуже вас, мужчин.

— Насчет баб я сорвался, — сказал извинительным тоном Табаров. — Ты не баба, разумеется. Женщина, каких поискать. Надо было о другом. И другое не менее занимательно. Откуда эта старая лиса пронюхала, что ты для меня не из ста — одна, из миллионов! Единственная!.. Поразительно! Не зря вы здесь считаете его богом! Только всевышний на небе мог знать о наших с тобою отношениях. Ты ведь и забежала в эту глушь, чтобы спрятать от людских глаз свое… наше прошлое. Кудайбергенов и — Лида! Уму непостижимо! Самый близкий человек на всей земле и самый заклятый враг — как вы нашли друг друга? Да… Тут мне остается лишь руки поднять вверх! Удар в пах!

— Потерпи, Табаров, со своими определениями! Я еще не все сказала. Я ничего не успела, а ты уже выложился до конца. Впереди серьезный разговор.

— Говори уж, говори! — он кривился, морщился, взмахивал кистями рук, укрощая в себе буйство мысли и возмущение поступком Ильяса, действующего исподтишка. — С чем пришла? На чем он удовлетворится?

— А если бы я и в самом деле попросила тебя отказаться от выступления на завтрашнем вашем совещании? Ну, не молчать, разумеется, а говорить только по делу и только о том, что тебе нужно для проверки своей теории. Занимайся, Витек, своей наукой, не лезь в дела здешних поисковиков.

Табаров возмущенно покачал головой. Высказанное в гневе до этой минуты было его предположением, не больше. Оказывается, влепил в самую точку! Лида пришла к нему, чтобы заткнуть рот перед заседанием по просьбе, а то и повинуясь приказу Кудайбергенова… Ну чем не сукин сын этот Ильяс Мерзаевич, как он иногда называл своего противника.

— Лидусь… А ты-то разве не могла бы ограничиться чисто женской своей ролью — не совать голову между жерновами? Извини за напоминание, что ты женщина.

— Табаров, не забывайся! — сердито сказала Скворцова. — Ты бьешь не по одному Кудайбергенову. Какие бы мы ни были, те сто из категории слабого пола да десять тысяч сильного, мы — заодно. Мы сообща создавали здесь базу для питания промышленности. Худо ли, хорошо ли, заводы не остановились. Есть разведанные запасы… Зачем действовать по устаревшей формуле: пришел, увидел, разогнал… Если хочешь знать, и моя диссертация, и вся судьба моя связаны с методами поиска руд, введенными в геологическом хозяйстве Кудайбергеновым. Свергая Ильяса Мурзаевича, ты изгоняешь отсюда всех нас, мужчин и женщин, кто шел за ним. Говоря конкретно: неужели ты втопчешь в грязь меня еще раз в жизни? Не много ли берешь на совесть, Табаров?

Внезапная догадка обожгла мозг Виктора Николаевича.

— А почему ты так… тесно связываешь свою судьбу с судьбой Ильяса?

— Я всего лишь слабая женщина, Виктор… А Ильяс Мурзаевич, несмотря на его внешнюю грубость, добрый… Он может понять человека… И тебя тоже понимает. Потому и просил поговорить по-хорошему.

Слова эти дались Лиде нелегко. Последнюю фразу она произнесла, склонившись почти к самому столу. Пальцы ее, теребившие угол скатерти, заметно вздрагивали. Когда она подняла голову, щеки ее пылали. Табаров оцепенел от догадки.

Женщина уже не могла скрыть своего смущения. Она и не пыталась так уж особенно уклоняться от его пытливого взгляда: «Зачем? До каких пор?»

Заговорила быстро:

— Мы с Кудайбергеновым свои люди… Если угодно, друзья. Веришь не веришь — это истинная правда!

Табаров не верил. Не нашел в себе опоры воспринять эти слова как должное. Но мысль о возможной близости между импозантной женщиной, какой была всегда Лида, и властным диктатором, способным на все в пределах своих владений, даже купить человека, если потребуется, не вписывалась в логический ряд ученого.

По сердцу прошелся ожог внезапно вспыхнувшей ревности. «Вот цена так называемой самостоятельности Лиды, источник ее заносчивости теперь!.. Сколько ни предлагал помириться — гнала прочь!.. А сама… со старой развалиной, от которой смердит за версту!» Откуда-то из тайников души подкатывала ярость. Табаров чувствовал: он утрачивает контроль над собой. Оставалось лишь одно осознанное желание: мстить! Делать все суперечь вездесущему Кудаю…

Язык слабо повиновался Табарову.

— Лида! Очень прошу тебя… Сделай так, чтобы я поверил тебе. От этого зависит многое, быть может, все, о чем ты просишь. Разве такое возможно: ты и Кудайбергенов? Но это же маразм!

— Нет! — она протестующе тряхнула свесившимися с плеч локонами. — Твои сомнения означают одно: ты никогда меня не понимал. Да и понимаешь ли женщину вообще? Ладно, не будем о прошлом. Его у нас нет. — Она отхлебнула из остывшей чашки. Проговорила совсем доверительно, будто ребенок отцу: — Я не могла иначе… Осталась одна… Даже мальчонку в ясли невозможно определить без участия со стороны. Ты сам обрек нас на такое положение, отказавшись от меня и сына.

Виктор Николаевич понимал, что это не все. Слушал не перебивая.

— Первое время, когда приехала сюда, жила, где приютят. Кому нужна неопределившаяся женщина, да еще с грудным ребенком? Весь заработок уходил на оплату ночлега и няни… Когда Сереже исполнилось шесть месяцев, я записалась на прием к генеральному. Не о яслях речь, туда стояли на очереди годами. Хотелось найти занятие, чтобы побольше платили. Последние платья ушли на пеленки младенцу, на чулках заплаты. Сама худющая, будто с креста снята. У Ильяса Мурзаевича двадцать человек на прием. Но он меня час слушал, не меньше. Ничего не спросил, не поругал за беспутство, как другие. Ушла от него с запиской к заму. Думала: работу повыгоднее определил, а у него и о комнате в общежитии слова. Целая комната на двоих с Сережей! Я была счастливее любой королевы с ее дворцами! Сейчас можно рассуждать об этом по-всякому. Но я боготворила Кудайбергенова. Кто я? Комаха, появившаяся на его пути, не больше. Ему ли привечать всяких неудачниц, потерпевших крушение в жизни! Нашлась крупица внимания, теплинка в душе и для меня… От Ильяса Мурзаевича я получила за тот счастливейший для меня час встречи столько добра, сколько не получила за всю жизнь от тебя и твоей мамы.

Лида на минуту прервалась, сидела, покусывая губы, горько улыбаясь своим мыслям.

— Теперь ты все знаешь… А это уже не столь важно, как пошла моя жизнь дальше, кто мне помог, кто равнодушно прошел мимо. Сейчас я с ученой степенью, руковожу тематической партией. Есть квартира в городе. Вырос Сережа… Если оставить в стороне эмоции, оценить прошлое объективно, оба мы с тобою в нашей несложившейся судьбе должники перед Кудайбергеновым. И я, и ты. Без его доброго участия не вырастила бы я сына.

— Должник? — спросил у себя Табаров. — Вот уж не думал! Но в твоих словах что-то есть. Как жаль!

Он не объяснил, о чем жалеет. Его порывало спросить, что потребовал за свое благотворительное участие от молодой матери Ильяс Мурзаевич, какую плату?

Не удержался, высказал вслух и эти подозрения.

— Успокойся, Витя! — попросила женщина, оставив его вопрос без ответа. — Если я правильно поняла, никаких жертв от тебя. Увидела бы злые намерения с его стороны, не пошла бы сюда, не стала бы распахиваться, унижаться до слез и выслушивать пошлые расспросы. Я ведь вся перед тобою как на духу. А в мыслях одно: помирить вас, двух петухов, невесть из-за чего сцепившихся. Каждый из вас по-своему прав, но вы — разные. По возрасту, по характерам. Ну, ладно… Знай подробности… Сегодня часа в четыре меня пригласили к генеральному. Он сразу стал жаловаться на тебя. Мол, копался тут, что жук, в наших отбросах три года, насобирал всяких упущений по мелочам. Лишь бы скандал устроить… Ильясу Мурзаевичу твои старания, конечно, неприятны. Он опасен, когда встанет на дыбы, словно медведь, потревоженный в берлоге. Тяжесть его руки, непредсказуемость поведения испытали на себе многие. Чуть не по его — долой, убирайся с глаз. Здесь говорят: с Ильясом лучше не цапаться, жить в согласии. Тогда он все сделает. Понимаешь — все. Потому что все ему доступно. А затяжные споры… Они ведь всегда кончались непредвиденным результатом для обеих сторон. Сейчас ему уже не до победы в конфликте. Твердит, будто слепой, напавший на спасительную стежку: «Лучше бы нам с Табаровым покончить миром. Для всех лучше: для меня, Виктора Николаевича, для дела… Пусть Виктор Николаевич берет себе целую экспедицию и набирает в горах сколько угодно данных для подтверждения симметричной теории. Пока не надоест копаться… Наши края настолько богаты залежами, что любую бредовую теорию прокормят». Ты понимаешь, Табаров: дает экспедицию!.. Какой ученый имеет такую базу для поиска? Тебе остается решать: что для тебя дороже: многолетний труд или малозначительная победа над каким-то местным ханом, которого и без тебя похоронят с музыкой? Что ты на это все скажешь?

— Скажу, скажу! — раздумчиво отозвался Виктор Николаевич. — Силен твой Кудайбергенов, что и говорить! Голыми руками не возьмешь… Хм! Ну и разговорчики! — Подхватился, взял в руки пухлую папку с торчащими из нее уголками исписанных листков. — Видишь, сколько написано? К завтрашнему заседанию комиссии… А теперь я должен от всего отказаться, чтобы спасти твоего обожателя… Ради тебя, конечно. И снова не Кудайбергенов, а его «враг» повержен. Предположим, выйдет по-твоему… Я сомкну уста, откажусь от своих принципов, а Ильяс Мурзаевич надо мною же и поиздевается: «Ту экспедицию не бери, в этот район не суйся!» Почерк владыки известен: ссорь других, а сам властвуй! Если такое и случится, Лида, прошу запомнить: ради тебя иду на позор! Заварить всю эту кашу и вдруг — сникнуть, уйти в горы, остаться наедине с еще не законченным экспериментом?!

— Виктор, а если посмотреть в глаза истине? Ради меня ты оказался в нашей стороне, так ведь? С Ильясом Мурзаевичем вы подружились и поссорились позже. Выходит, ты снова забыл обо мне, едва встретились, увлекся обставлением своего дела и в конце концов еще раз поменял любимую на научные изыскания? Какая неразбериха в твоих чувствах, Табаров? Подари мне, пожалуйста, покой. Верни ту жизнь, которая у меня сложилась без тебя. Не разрушай… Неужели и этого для меня с сыном жаль?

Табаров чувствовал, что в нем отступает что-то важное, он сам теряет привычные связи со своими убеждениями, со всем для него сущим… Уходила за какой-то час разговора из пределов досягаемости Лида, исчезал навсегда почти отвоеванный у недоброжелателей регион для обоснования теории залегания полезных ископаемых. Опять попадать под власть необузданного самодура? Просить, унижаться, выслушивать его брань в адрес «ученых дураков»? Ильяс, когда разойдется, переходит на мужицкую речь. И все это ради просьбы женщины, которая была дорога когда-то, но уже не играла сколько-нибудь заметной роли в его жизни, была всегда опасна для карьеры. Лида не перестала быть таковой и сейчас… Да, но эта женщина — единственная, и просьба ее, как сама выразилась, последняя… Он уже обжегся однажды, когда пренебрег ее желанием, вполне обычным в таком пикантном положении. Что из этого вышло? Пришлось бегать за нею по всей стране, умолять, просить прощения. Но — Ильяс! До чего же длинны его руки! Только ли случай спасает от крушения этого медведя с его берлогой? «А сам я? — продолжал мучиться сомнениями ученый. — Нет ли просчета в моей жизненной концепции?»

Виктор Николаевич в последнее время все чаще задавал себе этот вопрос.

Чего уж тут гадать: Лида стала любовницей Кудайбергенова. Он протянул ей руку помощи в трудную минуту и той же рукой поверг на кровать. Быть может, в той же общежитской комнате, которую распорядился в обход очереди выделить для матери-одиночки. Женщины таковы: спаси ее в роковую минуту, и она принадлежит тебе всю жизнь. И теперь, когда вроде бы опасность миновала и ей, и ее сыну, Лида продолжает служить своему хозяину, как комнатная собачонка…

«Нет, всесильный Кудай, холеными руками своей любовницы ты не сдавишь мне горла, не заставишь молчать. Если ты оказался способным ухватить меня за больное место исподтишка, я буду бить тебя при всем честном народе! Открыто, беспощадно, наотмашь. Да так, чтобы ты не поднялся больше. За твое поганое владычество над обширным краем. За то, что дорогую мне Лиду, единственную, превратил в содержанку, выделяя от своего немереного достатка по крохам! Ты, Ильяс, обязан заботиться о своих людях по долгу службы, по начальственному положению над ними. Хитрый Кудай, ты не знаешь, на что способен Табаров! Наш спор с тобою начался еще тогда, когда я сидел в приемной твоего кабинета в ожидании, когда откроются двери. Во всем должна быть мера: в шалостях с молоденькими женщинами и в разговорах по делу… Мы могли бы обо всем договориться еще в ту встречу, чтобы сейчас не обмениваться парламентером в юбке. Могли не обращать на свои разногласия внимание должностных лиц из министерства и партийных работников из обкома… А коль дошло до официальных отношений, спор выплеснулся за рамки дозволенного, на нашу потасовку обратили внимание многие, от твоей любовницы до министра, настало время и тебе поломать шапку перед другими…» Мысли Виктора Николаевича постепенно обретали ясность. Кудайбергенов не щадил его, значит, он не даст спуску Кудайбергенову… Как бы всю эту историю с любовницей посочнее подать на заседании комиссии, вскрыть подноготную Ильяса покруче, позабористее? В духе отживших времен…

Табаров, словно монах четки, перебирал известные ему прежние и открывшиеся в рассказе Лиды слабости своего противника, и позиция генерального виделась ему ничтожной, жалкой. Он почти физически улавливал дрожь в крупной фигуре Ильяса Мурзаевича, словно в некоем животном, загнанном в тупик, обреченном на уничтожение. Остается лишь выбрать позицию и нанести смертельный удар.

Лида плохо понимала, что творится в эту минуту в душе Виктора Николаевича. В какие низины он опускается в своих мыслях о будущем, как затем карабкается по крутым откосам опять вверх, стремясь удержать в руках дарованные ему факты из биографии врага. Бег мыслей легко читался на его лице, то и дело искажавшемся гримасами.

— Не казни себя, Виктор, напрасно. Ты получаешь все, что хотел раньше, и больше того. Возможно, Ильяс Мурзаевич тоже сменил свои сомнения насчет возможностей твоей теории и решил к ней присоединиться… Короче говоря, он предлагает тебе встречу. Скажи «да», и завтра ты получаешь в свое распоряжение нашу тематическую партию. На срок, который тебе понадобится. Впрочем, мне уже дано распоряжение готовить документацию… Я ведь ни разу тебя не обманула, нисколечко.

Лида показала на кончик мизинца.

Табарову возликовать бы от такого делового предложения: три месяца назад добивался от Кудайбергенова куда меньшего участия. И вот экспедиция сама идет в руки! Согласие «бога» прозвучало из уст такого очаровательного создания, как Лида. Однако Виктор Табаров не испытывал ни торжества от своей победы, ни даже простого удовлетворения. За этим приобретением было не меньше потерь. И кто знает, радости или отчаяния было больше? Табаров погружался в какое-то незнакомое ему состояние, в котором опорой для него была только Лида, но она… Видя его растерянность, не просила уже, а диктовала.

— Ты перестанешь нападать на него. Пусть не сразу, не так уж открыто, поддержишь, если другие станут его избивать, втаптывать в грязь… Последуют упреки в непостоянстве — укроешься за бастионами науки, придумаешь что-нибудь, выкрутишься. В конце концов, у тебя есть твой институт. Ученые тоже ошибаются в своих гипотезах, твоя наука о залежах не до конца выверена. Я все сказала, жду ответа.

— Разве ответ требуется немедленно?

— Да, сейчас же… Не забывай, Виктор, я послана сделать тебе выгодное предложение.

Он уже не улавливал в ее словах намеков или двусмысленности. Все было сказано. Его оглушил план их примирения, предложенный генеральным. Здесь была своя игра в перетягивание каната. Почувствовавший свою слабость, пловец освобождался от груза, который влечет его в пучину. Для Ильяса Мурзаевича их ссора оказалась балластом, для молодого соперника неожиданной находкой. Она лишь прибавит сил.

— Пусть ждет меня утром в своем кабинете, — проглатывая слова и заикаясь, сказал Виктор Николаевич. — Сейчас ничего не обещаю. Завтра закончим разговор. А ты?.. Считай, что тебе многое удалось ради своего возлюбленного.

— И ради тебя, Виктор.

Проводив гостью до лифта, Виктор Николаевич вернулся в номер и тут же почувствовал свинцовую тяжесть во всем теле. Полежал с минуту, привалясь боком, вышел на балкон. Бархатисто-черное небо Востока дремало в чутком ожидании прохлады. Крупно мигали звезды. Их неземной свет уже слился с яркими огнями Ускена. Цепочки подвешенных фонарей покачивались под легким ветерком. Казалось, кто-то перебирал их рукой, рассказывая вечерние сказки. И огоньки смеялись над человеческой выдумкой.

Табаров задыхался от нехватки воздуха, хотя плечами чувствовал озноб. «Со мною что-то творится! — с ужасом подумал он. — Сейчас бы рюмку коньяка и спать». Но спать не хотелось, потому что его, пережившего кошмар встречи с Лидой, ждало не менее тревожное утро. Табаров чувствовал себя летящим в пропасть.

7

На следующий день после поездки Жаксыбекова на Совиную сопку бежевая «Волга» горно-обогатительного комбината, подпрыгивая на ухабах, пробиралась в глубь аула, вдоль однообразных домиков по единственной улице Белагаша. Приткнулась к крыльцу мазанки Токтасыновых.

У Кали Наримановича не было таких уж неотложных забот, чтобы специально заезжать в аул. Однако то, что он увидел вчера на разведочном участке, обеспокоило не на шутку. День уходил за днем, техника простаивала. Занятые у станка люди работали через пень-колоду, поглядывая на солнце в ожидании, когда оно перевалит за полдень… О результатах не спрашивай. Никто толком не знает, чего от них хотят.

На утренней планерке состоялся суровый разговор с теми, кто обязан был действовать порасторопнее… Приказал своему заместителю укомплектовать кадрами три вахты, не уходить с буровых, пока работа не наладится. Конечно же Кали Нариманович хорошо понимал: распоряжения давать легче, чем выполнять их. После планерки на досуге перебирал в памяти всех знакомых ему бурильщиков. Вспомнил о чудаковатом дедушке и о его богатырском отпрыске.

Старик шел с бахчи с двумя небольшими арбузами на ладонях.

— Ассалаумагалейкум, отец!

— Будь здоров, басеке!

Кали думал увидеть старика расстроенным из-за неурядицы в семье сына. Дедок между тем нисколько не изменился. Или делал вид, что его не коснулись неприятности.

— Приехал полакомиться барашком, которого не удалось освежевать в тот раз, — сказал директор комбината, подначивая старика. — Говорят, ты молодых и здоровых мужчин прячешь по овинам, от дела отрываешь… Или они у тебя совсем отвыкли работать, вот и пролеживают целые дни в сарае, будто бычки на откорме? А сам тянешь за всех, надо ведь кормить лежебоку… Признавайся, кому арбузы нес? Не тому ли, кто водочкой баловался да в милицию угодил?

— Сейчас я тебе, Кали, покажу покои и ту скотинку, что на откорме.

Старик подвел «теректира» к сараю, снял с пояса ключ, отомкнул замок. Лишь после этого отбросил ногой кол, подпиравший двери.

Бедняга Науканбек, прикрывая ладонью глаза от яркого света, поднялся с кучи соломы, служившей ему постелью. Черная борода его сильно отросла за неделю и свалялась, в густых космах белели соломинки. Глаза опухли от сна и едва светились где-то в глубине, под лохматыми бровями. Опальному человеку подавали знак, подзывая ближе к свету, но он переминался с ноги на ногу, не понимая, что от него хотят эти улыбающиеся люди, окружившие отца. Старик был столь же суров, как и в час его заточения.

Жаксыбеков окликнул пленника:

— Хватит тебе лодырничать, Наукан-батыр! Выходи на простор.

Старик, похоже, был против освобождения непутевого сына из темницы, но он уважительно относился к «теректиру», слова которого значили для него больше собственного мнения. Глава рода шагнул от порога в сторону, уступая дорогу Науканбеку.

Тот качнулся на ходу и уперся руками в стенку. Касаясь время от времени какой-либо опоры, чтобы не упасть, не вызвать смеха, джигит выбрался на середину освещенного солнцем двора. Там он постепенно обретал уверенность, переступая, будто стреноженный конь.

Кали Наримановичу стало жаль бурильщика. Он набросился на главу рода:

— То, что вы сделали, Токтасын-ата, считается непозволительным и карается по закону. Человек не скотина, чтобы запирать его в хлеву. У тебя не сарай, а тюрьма, настоящий карцер — без доступа света.

— Ничего себе тюрьма! — возмутился старик. — Хотел бы я вот так поваляться денек-другой на всем готовом! Да ведь на харч себе нужно заработать сначала, а потом лежать. Понадейся на таких сынов — с голоду ноги протянешь!

Кали Нариманович не согласился с ним, заметив, что у него на комбинате наберется десяток непросыхающих поклонников зеленого змия, но ни одного еще не оставляли под землей или где-либо в подсобке в знак наказания за нарушение норм.

— Наказывать надо, но унижать человека ни в коем случае, — заключил наставительно гость.

Токтасын выслушал начальника, потряс бородкой в знак согласия, но остался непоколебим в своем выборе средств искоренения зла.

— Мне ызвестны все тывои законы на этот ысчет, — заявил он с гневом. — Они как раз и разбаловали наших джигитов. Но, слава аллаху, для нас ыстариков, достигших девяноста лет, теперь нет закона, чтобы мы только по бумагам, а не по своему разумению искореняли порок в своих детях.

— Как нет закона? — изумился Жаксыбеков.

— Говорят, ыстарики в одном ауле попросили вернуть им власть над своими детьми, даже взрослыми, и Москва разрешила.

— Не слышал о таком разрешении! — воскликнул директор.

— А тебе и слышать незачем… Тебе еще далеко до моего возраста… Так вот… Пусть этот балбес, — старик ткнул пальцем в сына, — еще спасибо скажет, что так легко отделался… Я мог бы его подвесить на сухой груше за ногу или там за что еще… Кланяйся, шельмец, теректиру — он спас тебя от родительского гнева! — приказал он Науканбеку.

Сын промычал что-то нечленораздельное.

— А у тебя, — продолжал старик толковать Жаксыбекову, — эти ыдвадцать, или сколько их там есть на прокорме, живут как у бога за пазухой: ни палкой по хребтине не пройдись, ни в закуту не загони. Дадут кому-нибудь пятнадцать суток, так он дня в каталажке не просидит. Метлу в руки и пыль гонять на улице… Стариковская работа, скажу я тебе. Ты бы его, прохвоста, опустил бы пониже, где руду долбят. В самую глубокую ямину, на хлеб и воду посадил.

— Жестокость — не средство воспитания, отец! — вразумлял старика директор комбината.

— Э-э, о чем ты толкуешь! — входил в раж Токтасын. — А позор на голову отца с его стороны не жестокость? Бутылки собирать по закоулкам да возле пивной выстаивать часами — радость для отца с матерью? Нет, дорогой теректир, нас так не воспитывали! Пусть сорвется еще раз, я его в яму для каскыра затолкаю. А потом ысудите меня, если вы такие добрые к молодым, а к старшим жалости не имеете.

Науканбек, отдышавшись на свежем воздухе, стал понемногу приходить в себя. Прислушивался к спору между отцом и Жаксыбековым. В словах гостя было сочувствие к потерпевшему и какая-то, быть может, остаточная вера в него, сохранившаяся с тех времен, когда Науканбек сиживал у этого доброго человека на коленях…

Кали Нариманович издавна был желанным человеком в доме отца. Единственный из окрестного начальства, Жаксыбеков находил время завернуть в аул так просто, без особых причин, потолковать с дедами, послушать отнюдь не пустые разговоры старших о житье-бытье. Долго терпел Токтасын проделки своего младшего, наконец осерчал до глубины души. Сарай куда ни шло. Мог в сердцах ударить тем, что под рукой оказалось. Теперь судьба Науканбека зависела от настойчивости Кали Наримановича: отдаст или не отдаст «теректиру» сбившегося с пути сына на поруки?

В глазах недавнего узника промелькнул огонек надежды. Он ловил каждое слово беседы между вершителями его судьбы, ликуя оттого, что гость пытается урезонить разбушевавшегося отца, берет таким образом провинившегося под защиту. У отца было много прав над ним — об этом Науканбек не забывал даже тогда, когда валялся сутками на подстилке для быка. Сейчас отец твердил о том, что ему нужен помощник в пригляде за скотом. Женщинам тяжело доставать воду из колодца, носить на себе корм.

С такой мерой перевоспитания сына не согласился Жаксыбеков.

— Оставь, старина, эту затею. Твоих овечек будет пасти внук, гляди какой он вымахал! А джигит, тем более прошедший отцовскую науку, нужен на буровой установке… Другие хотели бы к станку — не получается. Под рукой Науканбека моторы как часы идут. Его до сих пор вспоминают у дизелей… А что недоглядели за ним — все виноваты. Принесут дружки ведро пива от прилавка и тешатся: вылакает любитель хмельного напитка или под стол головой сыграет? А не спросить ли нам, почтенный Токтасын-ата, у самого виновника наших переживаний: где он хочет доказать отцу и мне, гостю вашего дома, что не лыком шит, не все еще потеряно? Если овец пасти — я первым его с таким выбором поздравлю; если город выберет, чтобы у меня на глазах быть — клятву примем, поверим на слово джигиту. Да и по детям, наверное, скучает. Что ни говори, сам — родитель.

— Ни стадо пасти, ни в рудник не пойду! — произнес Науканбек, не ожидая, пока его спросят.

— Это как же понимать тебя? — вскинулся отец, хватаясь за клюку, прислоненную к углу дома.

— А так… Не хочу без солнца работать. Не по мне это. Другое дело — на просторе!

Жаксыбеков вскочил со скамьи, на которой сидели вдвоем со стариком, заявил обрадованно:

— Любимое дело, как любимая жена! Возле них не заскучаешь. Соглашайся, отец! Я как раз такое для него и придумал!

— Это еще нужно доказать, любимое ли оно! — произнес старик, не очень-то доверяя и сыну и гостю.

Жаксыбеков ходил по двору, положив руку на плечо Науканбека.

— Пойдешь старшим на буровую. Станок тебе привычен. Взнуздай конька и под седло. Чего еще? Кругом степь, простор для глаз, запах трав, и свежий ветерок грудь охлаждает. И ты возле станка — царь, повелитель, сам себе хозяин. А главное — под ногами ценности, нужные людям, и тебе велено разыскать их при помощи певучей этой техники… Когда такое степняку было дано? Спрашиваю, когда?

— Что я ыслышу? — старик приставил растопыренную ладонь к уху, показывая свое удивление. — Два чумазых рудокопа ырешили переменить профессию? И мой оболтус туда же… В ыстарь говорили: «Дурак думкой богатеет!» А еще про беркута деды толковали, который хотел бы на исходе лет на мышь поохотиться… эх, теректир ты, мой гостенечек! Как бы вместе с моим охламоном в лужу ты не сел возле этих мышиных нор! Нашел на кого опереться!

— Ладно, ладно тебе, Токтасын-ата! Раскудахтался: плохой да негожий! Ты полюбуйся на него, какой батыр! Вот расправит плечи да взмахнет крылами.

И Жаксыбеков так стукнул ладошкой по спине Науканбека, что по двору разошелся гул, и освобожденный для достойных дел узник заулыбался. Он уже видел себя среди друзей на вахте.

— Только так, Кали-ага! — сказал бурильщик, проглатывая в волнении слова. — Мне чтобы две смены подряд. От тоски умру… не хочу сразу к Озипе — не пустит, не поверит. Другие ей расскажут, что я при деле теперь, возле установки, тогда и в дом можно.

— Слышишь, отец! — ликовал Жаксыбеков, не в силах погасить чувства радости. — Твой сын согласен на рекорд! Благослови же батыра, старина. Скажи, что зла против него долго держать не станешь.

Токтасын постучал возле себя суковатой палицей:

— Чем благословляю, у меня в руках, как видишь. Мой младший ывкус этого благословения уже испытал. Ырехорт его тоже известен. Так что пусть действует. А твое дело, начальник, наблюдать строго: не полетел бы он в тартарары вместе со ыстанком опять.

— Пить у нас некогда, — уверял старика Жаксыбеков. — Две смены подряд стоять обещает.

— Какой еще напарник попадется, — предостерег отец. — Бакбай ведь не выдержал с ним, прогнал. Вот ведь какая ыстория! А уж Бакбай-то чем плохим другом был?

Науканбек опустил глаза. Да и в ушах его не ко времени зачесалось. Раздосадованный на отца за излишнюю откровенность, он начал теребить оба уха, словно желая оторвать их.

— Даем тебе слово, отец, — говорил за двоих директор комбината. — Не уступим бурильщикам Кудайбергенова. У нас с ними принципиальный спор. Все наши парни поклялись у буровой: пока не обнаружим руду на Совиной, ни капли спиртного в рот. Горняки не сорят словами. А Науканбек разве хуже других? Мы еще поговорим с тем Бакбаем, имел ли он право гнать такого молодца из бригады?

Науканбек испугался директорских угроз.

— Бакбай не виноват! Он предупреждал сразу и после приходил. Я сам нашкодил ему. А насчет работы?.. Возле машин легче дышится.

Науканбек с запоздавшим раскаянием глядел на Жаксыбекова. Директор приехал к нему, когда все, в том числе и отец, отвернулись, махнули рукой. Озипа за неделю носа не показала. А как он скучал по мальчишкам! Сам себе удивлялся! Теперь вот нашелся человек, который его понял и поверил. Пусть не словам — рукам бурильщика, и за то спасибо.

Оглядевшись по сторонам, часто моргая от смущения, джигит буркнул:

— Не буду, Кали-ага, это самое… В рот не возьму! Разве что докопаемся до руды, и на радостях. И то по вашему разрешению.

— Не верю прохвосту! — вскричал отец и замахнулся палицей. — Ысколько раз твои слюнявые клятвы мы дома слышали.

— А я верю! — Жаксыбеков стал между ними. Тут же позвал младшего в машину: — Поехали, Науканбек.

Перед тем как забраться на сиденье, бурильщик заговорил, обращаясь к директору комбината:

— Кали-ага! Вы меня спасли… Надо бы пособить моей половине… Ведь Озипа — того. У прилавка с пивом до позднего вечера. Уберите жену из буфета! Пить она не даст мне, это верно, напугал я ее крепко… А вот дармовые деньги к рукам так и липнут! Плохо это! С парней ведь стрижет рублики и копейками не брезгует. Если не турнуть ее оттуда, сама ни в жисть не уйдет. Потому как привыкла. А ведь шьет-то она — залюбуешься! В Озипе сейчас зло. Спасите, она хорошая, ей-богу!

— Батыр, я все понял! Придумаем что-нибудь.

— Ей, басеке! — окликнул Жаксыбекова старик. — Ты на барашка намекал. Выходит, опять я не успел с угощением?

— Успокойся, отец! Наш барашек в небо не улетит. Пусть попасется на свежей травке. Мы о нем вспомним, когда Науканбек порадует горняков находкой!

Долго стоял у дороги старик, опустив подбородок на посох. Верил и не верил он в сына.