Весь январь стояла теплая, «сиротская» погода. Чуть не каждый день падал мягкий, крупными хлопьями снег. К ночи прояснивалось, и начинался легкий морозец, как раз такой, чтобы скрепить на земле пушистые снежинки. Такого обилия снегов в Шиверске никто еще не запомнил. Когда на открытых еланях встречались две подводы, им трудно было разминуться. Проселок не успевал накатываться в широкую дорогу и вился узкой полоской, в один санный след. В городе на тротуарах снегу натопталось так много, что ноги пешеходов приходились на уровне окон.

— Будет нынче хлебушко! — радовались крестьяне. Могамбетов ворчал:

Тепло. Нет варежкам ходу…

Дворник Арефий замучился, очищая двор. Василев любил, чтобы зимой во дворе лежал снег, но только тоненько, как скатерть. А тут что ни день вывози шесть-семь коробов. И хуже всего было, что снег падал именно днем. Сколько ни работай, а хозяин ругается: нельзя пройти по двору в мелких калошах, попадает сырость на штиблеты.

Стоя на запятках. саней, Арефий только выехал из ворот с очередным коробом снега, как к парадному крыльцу дома в легкой кошевочке подкатил Иван Максимович с Лукой Федоровым.

Здорово, Арефий! — крикнул дворнику Иван Максимович.

Арефий в недоумении натянул вожжи: Иван Максимович с прислугой никогда не здоровался. Да коли на то пошло, так с ним, с Арефием, хозяин дважды уже встречался сегодня и взгляда на него даже не кинул. С чего это вдруг его растопило? А здоровается — что ж, надо ответить.

Доброго здоровья, Иван Максимович, — сказал Арефий, потоптавшись возле саней.

Война с Японией, Арефий, — Иван Максимович подошел к дворнику, — слышишь? Война с Японией.

Господи! — отшатнулся Арефий. — Это с чего же на пас беда такая свалилась?

Иван Максимович шутя ткнул его кулаком в грудь.

Слава богу! Покажем нашу силу, Арефий!

Тот не понимал, чему радуется хозяин. Кровь ведь, кровь человеческая прольется…

Разобьем японца, дурень! — Иван Максимович еще раз ткнул его в грудь кулаком. — Хорошо будет!

Федоров стоял на крыльце, отряхивая звездочки снега с рысьего воротника. Иван Максимович махнул ему рукой.

Звони, Лука! И кучеру:-

А ты езжай сейчас же за Романом Захаровичем, с ним вместе, по пути, и Густава Евгеньевича привезешь.

Оставив Федорова в передней — свой человек, знает, куда пройти, — Иван Максимович поспешил к Елене Александровне.

Люся, дорогая, — сказал он, обнимая и целуя жену, — ты знаешь новость? Япония полезла в войну с Россией.

Боже мой! Ваня, а если японцы нас победят? — испуганно спросила Елена Александровна, разглаживая пальцами холодные с мороза усы и бороду Ивана Максимовича.

Нет, этого не будет. Никогда не победить нас японцам. Война может оказаться только немного затяжной. Но ты, Люсенька, не тревожься…

Иван Максимович, разнеженный, опустился рядом с женой на диван и задумался.

Черт возьми! Как все-таки в жизни складывается все хорошо! Правду говорят, что некоторые люди родятся под счастливой звездой. Как называется та звезда, под какой он родился?

Он быстренько перебрал в памяти события последних лет. На Монкресе, прииске, принесенном в приданое Еленой Александровной, нашлась новая богатая золотом жила. А все завистники ему шептали, что прииск истощился и надо его бросать. Вдруг хорошо пошла слюда. «Электрическая компания» забирает все подчистую. Дурак Петруха Сиренев скупил по речке Рубахиной все водяные мельницы и новых еще настроил, думал задавить мукомольное дело у Василева, ан не вышло — Иван Максимович поставил у себя вальцы, и пшеничку теперь везут к нему размалывать на крупчатку. Надо подумать теперь: стоит ли канителиться с мелкими помольщиками? Лука советует скупать зерном, а потом продавать готовую крупчатку. Дельный совет! Удачно, быстро и дешево построил он завод мясных консервов. Пророчили ему, что сбыта не будет, что консервы — товар только для военного ведомства да для военного времени. И вот, пожалуйста, есть сбыт!.. Теперь пора посоображать и насчет большого кожевенного завода и за лесопильное дело, пожалуй, не худо бы взяться — на лес открывается спрос. Даже то, что грозило Ивану Максимовичу бедой, неприятностями, неизменно оборачивалось счастливой развязкой. К примеру, подлец Лакричник сколько крови испортил? Казалось, никак от тюрьмы не откупишься — посадят. Сам генерал-губернатор, принимая Ивана Максимовича, только развел руками и сухо сказал:

— Не волен, не волен, господин Василев. Не бог я и не государь. Весьма вам сочувствую, но чем могу помочь? Обязан Поступить по всей строгости. Положение, знаете, обязывает.

Они беседовали долго, и генерал-губернатор несколько раз перечитывал привезенное к нему Василевым письмо Баранова. И на прощание все-таки сказал:

— А вы, любезнейший Иван Максимович, заблаговременно поговорите с председателем губернского суда. Милейший человек. Настоятельно рекомендую.

Председатель суда действительно оказался милейшим человеком. Чуть не три года тянулось дело о поджоге, наконец слушалось в закрытом судебном заседании, и приговор: оправдать шиверского купца Василева за недостаточностью улик.

Подарки, конечно, стоили недешево, но тысячу раз благодарил Иван Максимович судьбу, что не вступил в сделку с Лакричником; в деньгах это стоило бы одинаково, но зато — боже! — какие же теперь связи приобрел он в Иркутске!.. Если бы не это канительное и шумное дело с поджогом, не видать бы ему никогда собственных магазинов в Чите, Владивостоке и Харбине…

В дверь заглянула горничная Стеша и доложила:

— Иван Максимович, гости приехали.

Боже мой! — вскочил с дивана Иван Максимович. — Люся, я пригласил к себе Романа Захаровича и Густава Евгеньевича и вовсе забыл об этом. Распорядись, пожалуйста, на пять — на шесть человек.

К удивлению Ивана Максимовича кроме приглашенных в гостиной оказался еще и Киреев. Этот мог бы и не приезжать. Откуда он взялся? Но Маннберг, заметив тень недоумения на лице хозяина, тут же объяснил:

Павел Георгиевич — с наиновейшими новостями. Он сидел у меня. И я с вашего разрешения, Иван Максимович, захватил его с собою.

Я очень и очень рад вам, Павел Георгиевич, — сказал Василев, Кирееву первому подавая руку, а потом уже всем остальным, — вы всегда самый дорогой гость в моем доме.

Иван Максимович отошел к окну и, приняв немного театральную позу, сказал:

В день, трагический и радостный для России, я хочу быть вместе со своими друзьями. Я прошу вас, господа, разделить со мною в задушевной беседе сегодняшний вечер!

Ура государю нашему императору Николаю Алек-сандровиччу! — натужась, выкрикнул Федоров. — Ниспошли, господи, победу русскому оружию! — и набожно перекрестился.

Победу-то победу, — невесело проговорил Баранов, растирая бритый затылок, — а «Ретвизан», «Цесаревич» и «Паллада» в первую же ночь к черту на дно пошли.

Добавьте к этому утренние потери, — сказал Киреев. — Броненосец «Полтава» и два крейсера — «Аскольд» и «Новик». Каково?

Боже! — делая огорченное лицо, воскликнул Иван Максимович. — А я и не знал. Был так беспечен сегодня… Какие страшные вести!

Да как же так? — разинул рот Федоров. — Все корабли наши — и сразу на дно? Чем же мы воевать Японию будем? Она же за морем.

Осталось там еще штук пять кораблей, — ответил ему Баранов.

Я подсчитывал по календарю, — сказал Маннберг, — еще девять осталось.

Каким образом, так сказать, наш флот вы по календарю стали подсчитывать, Густав Евгеньевич? — поинтересовался Киреев.

А в отрывном листке календаря, Павел Георгиевич, вся наша порт-артурская эскадра была перечислена, — объяснил Маннберг.

Календарь — помощь шпионам, — изрек Баранов, — публичное разглашение военной тайны.

Позвольте, Роман Захарович! — покраснел Маннберг. — Вы так говорите, словно…

Взвился уже, милочок! Тебя за шпиона я не считаю. И без тебя хватит.

Получается, так сказать, из кулька в рогожку, — немного повеселев, сказал Киреев. Ему понравилось, что Баранов подковырнул Маннберга.

Не надо ссориться, господа, — миролюбиво вмешался Иван Максимович. — В эти трудные для России дни мы должны быть сердцами своими все вместе. Я одобряю: Лука сегодня заказал уже молебен.

Георгию-победоносцу, о ниспослании победы нам, — помигав слезливыми глазами, сказал Федоров. — И велел семьсот свечей перед его иконой поставить.

О-о! — почтительно произнес Маннберг. — Вы показали образец русского патриотизма, Лука Харлампиевич. Семьсот свечей!

Копеечных, — беспощадно разоблачил его Баранов. — Всего на семь рублей. Мне отец Никодим уже рассказывал. И о молебне из-за рубля торговался.

По достаткам, Роман Захарович, — шмыгнул носом Федоров и полез в карман за платком. Его бросило в жар от слов Баранова.

Молебны и свечи, так сказать, дело безусловно полезное, — заметил Киреев, — однако весь вопрос — кто будет командовать армиями? Нашими и японскими…

Надо полагать, генералы, — чтобы скрыть свое смущение, поспешил вставить Федоров.

Лука пальцем в пебо попал, — сказал Баранов.

Генералы, — неопределенно развел руками Киреев. — Генерал генералу рознь. Где у нас, после Скобелева и Гурко, генералы?

Опять же сошлюсь на календарь, Павел Георгиевич, — сказал Маннберг, — теперь на настольный. Есть у нас генералы не хуже Скобелева и Гурко.

Как это ты определил? — подозрительно спросил Баранов. — На лбу у них не написано.

А я ордена и медали подсчитал, Роман Захарович, — сказал Маннберг. — К примеру, у генерала Куропаткина на две медали больше, чем у Скобелева!

Не может быть, — не поверил Баранов. — Скобелев, наверно, всех своих наград не надевал.

Вот этого уж не знаю, — развел руками Маннберг, — привык верить календарям.

Я так полагаю, что наши все равно победят, — оправившись от смущения, уверенно сказал Федоров. — Подведут генералы — русский солдат не подведет.

В чем я вовсе, так сказать, не уверен, — заявил Ки-реев.

Вам, наверно, Павел Георгиевич, опять революционеры мерещатся? — ехидно спросил Маннберг.

Вы не хотите говорить серьезно о серьезных вещах, Густав Евгеньевич, — холодно, злясь на Маннберга, сказал Киреев, — а между тем нельзя отрывать нашу армию от всего нашего населения. Если теперь везде, куда, так сказать, пальцем ни ткни, зреют революционные идеи, — почему они не дадут знать себя в армии? Из кого состоит наша армия? Из тех же мужиков и мастеровых, которые без долгих раздумий ныне в деревнях жгут помещиков, а в городах устраивают забастовки.

Фью! — свистнул Баранов. — Через край перехватил, милочок! В армии каждый солдат знает: нет большего счастья, как положить живот свой за веру, царя и отечество. Там по-другому и думать ему не дозволят.

Если бы, так сказать, можно было залезть к нему в голову и посмотреть, о чем он думает, — Киреев пальцем повертел возле своей головы. — К сожалению, это еще не достигнуто.

Нет, нет, — решительно заспорил с ним Баранов, — ты насчет нашего солдата не говори! Допустим, зол он на тебя и кишки вон готов тебе выпустить, а перед ним — японец. Так он не тебе, а японцу кишки выпустит.

Л потом — Павлу Георгиевичу, — весело закончил Маннберг.

Киреев побагровел. Маннберг перехватил его мысль. Только сам он хотел серьезно, по-деловому, возразить Баранову, а этот как шут выскочил.

И что это вы, господа, про такое "заговорили! — взмолился Федоров. — Про японца не страшно, японец далеко, а когда про всяких… смутьянов. — Он тяжело вздохнул. — Господи, жнеть какая трудная пошла! Мор бы какой, что ли, на ннх пришел, на этих…

А вы, Лука Харлампиевич, закажите еще молебен на семьсот свечей, — предложил Маннберг, подкручивая усики, — только здесь свечи нужны трехкопеечные.

— И закажу, — отозвался Федоров. — На семьсот не осилить, а на пятьсот подыму. Из трехкопеечных. Только какому святому, не знаю. Кто из святых этакими делами занимается?

В нашем городе — святой Павел…

Господа. — умоляюще сказал Иван Максимович, — ну не ссорьтесь, прошу вас. Россия, как никогда, сейчас должна быть единой.

Оставь их, Иван! — крикнул с места Баранов. — Милые бранятся — только тешатся… Но шутки шутками, а японцы из-за этих самых революционеров нам крепко шею могут намять. Солдат воевать будет. Против солдата ничего не скажу. А изнутри пас червь точить начнет — это похуже.

От червя избавиться легче, — сказал Иван Максимович, — дело все-таки домашнее. Только бы Японию победить.

Скоро не победить, — еще хмурясь, сказал Киреев, — тяжелая, так сказать, будет война. И я вовсе не возлагаю на солдат таких радужных надежд, как Роман Захарович.

Поди ж ты! — беспокойно покачал головой Федоров. И закричал, суча перед собой кулаками: — Не сдадимся японцу! Шапками его закидаем! Много нас.

Ежели тебе сдать на шапки подряд — закидаем! — захохотал Баранов. — Знаю я твои шапки: ими только в японца и кидать. Более они никуда не годны. Ах-ха-ха-ха-ха!

Вошла Елена Александровна, пригласила гостей к столу. Все поднялись со своих мест. Маннберг первым успел предложить руку хозяйке дома.

Все говорили откровенно, а ты, милочок, финтил, — сказал Баранов Маннбергу, когда все уселись за стол и рюмки были наполнены. — Тебя не поймешь, что ты насчет завязавшейся баталии думаешь.

Я думаю, Россия победит, Роман Захарович, — сказал Маннберг, поворачиваясь к нему, — но ей трудно будет достигнуть победы, если она не станет просить экономической помощи у других стран.

Опять, поди, про Америку говорить будешь, о чем французик твой все распинался?

А что ж? Смотрите, какой шум вокруг своего проекта поднял сейчас в Париже Лонк де Лоббель! Нет, нет, Роман Захарович, не стоит отказываться от выгодных предложений. Американские капиталы нам принесли бы большую пользу.

Ты, милочок, хотя сегодня этаких вещей не говори, почувствуй себя русским человеком, — с прямой откровенностью возразил ему Баранов. — Ей-богу, о чем ни заговори с тобой, ты все на Америку переводишь. И чем она тебе так дорога?

Совершенно ничем. Это вам показалось, Роман Захарович! — Маннберг наклонился к Елене Александровне, предлагая ей чокнуться. — А ведь, право, было бы вовсе недурно Ивану Максимовичу открыть собственные магазины еще в Сеуле, Токио и в Пекине.

Ванечка говорит, что даже в Маньчжурии выгоднее, чем здесь, торговать, — кокетливо поднимая свою рюмку, сказала Елена Александровна. — За ваше здоровье, Густав Евгеньевич!

Разговор пошел оживленнее. Вино развязало всем языки. И хотя говорили опять о войне, но совсем в другом тоне.

Солдат на войну, надо полагать, со всей России туда подвезут, — первым пошел на откровенность Федоров, — кормить, обувать, одевать их надо. Как тут, Роман Захарович? Наша помощь в чем требуется? На пользу отечества.

Лука хорошо говорит. — Иван Максимович пожалел, что не он первый так начал. — Долг каждого русского человека — помочь отечеству в трудную минуту. Я знаю, вся

Россия горячо откликнется и пожелает принести посильные жертвы на алтарь победы. Но, Роман Захарович, если бы вы, как глава нашего города, от имени всех нас заявили первым о нашем желании помочь государству…

Надо полагать, подряды на овес давать тоже будут. Давясь непрожеванной колбасой, перебил Ивана Максимовича Федоров, — так я могу, сколько угодно. Овес у меня есть. И муки простого размолу, к слову, ежели понадобится.

У меня и крупчатка есть, — ничуть не боясь, что Федоров перехватит у него подряды, по желая все-таки показать, кто в городе делает погоду, сказал Иван Максимович, — и мясных консервов довольно много приготовлено. Большая партия прекрасной сыромяти. Шорные изделия любые поставить сумею. И кавалерийские седла и сбрую для артиллерийских лошадей. И кроме этого… Одним словом, Роман Захарович, все, что только понадобится нашей доблестной армии, — все сделаем. Не везти же всяческий провиант в Маньчжурию из-за Урала! Отсюда ближе. Это очень поможет отечеству.

А ты думаешь, — с обычным своим прямодушием усмехнулся Баранов, — думаешь, там, за Уралом, за подряды купцы уже не дерутся? Пуще, чем наши солдаты с японцами. Поди, всех министров телеграммами завалили.

А мы чего же сидим, не телеграфируем? — ужаснулся Федоров. — Отбить бы надо куда следует телеграмму. Опоздаем…

Погоди ты, Лука, — остановил его Иван Максимович.

Спешка тут ни к чему, — успокоил Баранов, — тут рука нужна. Ладно, займемся, сделаем что надо. Свою долю за Урал не отдадим.

Ну, дай-то бог! — сказал Федоров и стал размазывать варенье по ломтю белого хлеба. — Дай господи! А то ведь расхватают все. Народ нынче такой.

Маннберг с Киреевым вели свою очередную пикировку. Елена Александровна тщетно пыталась их разнять.

Павел Георгиевич, Густав Евгеньевич, — уговаривала она, — вы остроумничаете, а мне скучно.

Я убеждаю Павла Георгиевича подать прошение о зачислении в действующую армию. Здесь без него и один полицмейстер Сухов теперь управится. Если бы я сам был офицером, я это сделал бы немедленно!

Вы забываете, так сказать, о значении жандармского корпуса, который сравнивать с полицией никак невозможно, — злился Киреев, ие находя, чем бы он мог сразить Маннберга. — Оберегать отечество от опасности изнутри не менее важно, чем от опасности, грозящей извне.

И главное — для себя безопаснее, — словно гвоздь заколотил Маннберг.

Трусом меня еще никто не называл, — угрожающе сказал Киреев.

Совершенно верно, — подтвердил Маннберг. — Вы слышали, Елена Александровна, чтобы кто-нибудь называл Павла Георгиевича трусом?

Что вы! — воскликнула Елена Александровна. — Никогда! И я, конечно, на месте Павла Георгиевича пошла бы воевать. Это так интересно: побеждать японцев! Но, мне кажется, это очень трудно — попасть на войну.

Мой двоюродный брат барон Бильдерлинг занимает видное положение в русской армии, — сказал Маннберг, — и я всегда могу быть полезен Павлу Георгиевичу.

Киреев было вспыхнул опять, но сразу же смягчился. Принял от Елены Александровны стакан чаю и долго рассматривал его на свет, помешивая ложечкой. Это значило, что его осенила неожиданная мысль, которую он не знает, в какие облечь слова. Маннберга поманил к себе Баранов.

Верноподданническую телеграмму государю-императору составляем и письмо к генерал-губернатору, — сказал он доверительно, выписывая пальцем какие-то буквы на скатерти, — так ежели и тебе надо о чем… — он многозначительно поднял указательный палец кверху, — обдумай. Запишем. За богом молитва, за царем служба не пропадают. Понял?

Спасибо. Роман Захарович! Безусловно найдется.

Давай. На завтра манифестацию к городской управе объявим. Так ты всех своих рабочих выгони на нее. Да чтобы гладко все было. Горлодеров не надо.

Постараюсь, Роман Захарович.

Когда Маннберг вернулся на место, Киреев уже отточил свой ответ:

Это вы верно сказали насчет барона Бильдерлинга, Густав Евгеньевич?

Что за вопрос! Да, это мой двоюродный брат! А вы неужели и вправду серьезно решили, Павел Георгиевич?

У меня есть племянник, — чтобы не дать закончить Маннбергу и не потерять приготовленную фразу, поспешил Киреев, — поручиком в третьем Сибирском корпусе служит. Вполне возможно, что корпус этот будет выдвинут па передовые позиции и молодому офицеру, не имеющему так называемых отличий…

Крест он сразу получит, — безапелляционно перебил его Маннберг, — это я вам, Павел Георгиевич, гарантирую своим честным словом.