Атаки японской пехоты все шире разливались по фронту, поочередно били то в стык 1-го и 3-го Сибирских корпусов, то разгорались у входа в Мындяфанское ущелье, где стоял 10-й армейский корпус. Там гремели орудийные залпы и взблескивала щетина стальных штыков, когда дело доходило до рукопашных схваток.
К ночи стало известно, что по всему фронту атаки японцев отбиты. И вместе с тем пришел слух, что армия Куроки начала переправу через Тайцзыхе, заходя во фланг нащим главным силам.
Павел лежал у бруствера, вслушивался в тревожные шорохи ночи, думал, остался ли жив Ваня Мезенцев. На те окопы больше всего падало снарядов. Солдаты шептались. Ждали новых вестей с левого фланга, где переправлялся Куроки.
Этого не остановишь, — безнадежно говорили солдаты.
Оку или Нодзу — тем еще можно горячих насыпать, а этот хитрый, как змей, все равно обойдет.
Ударить бы всей силой по нему, пока он в Тайцзыхе на переправах барахтается.
Но миновала вся ночь и после нее день в постоянных атаках японцев, а ударить по Куроки «всей силой» приказа не было. К вечеру Куроки закончил переправу. Об этом рассказал солдат, принесший в передовые окопы патроны.
Они бродком и вплавь весь день идут через Тайцзыхе, — вздыхая, передавал он услышанное им самим от очевидца, — потом понтонный мост наводить стали, артиллерию переправили. А наши на Сыквантунских высотах стоят, смотрят…
Да ты врешь?! — ужасались солдаты. — На глазах у наших японцы вылезают на берег, а наши опустя руки стоят?
Стрелять приказу, говорят, от Куропаткина не было, — потупив глаза, объяснил солдат, — вроде для нас оно так выгоднее.
Перебьют всех нас, — с издевкой сказал кто-то, — это и есть для Куропаткина самое выгодное.
Павел смотрел на черно-серебристые волны колышущегося под легким ветром гаоляна. Подсчитывал далекие разрывы снарядов. Это артиллерия Оку била по правому флангу 1-го Сибирского корпуса.
«Привязывает к месту, — подумал Павел, — чтобы против Куроки они не пошли. Скоро и на нас должны навалиться».
К Павлу поближе лег бородатый солдат. Звали его Федором Парамоновичем. Он все время как-то тянулся к Бурмакину, любил с ним поговорить. Может быть, их особенно сближало горячее стремление победить японцев во что бы то ни стало, не уступить им ни вершка земли.
Как думаешь, Павел, — тихо заговорил Федор Парамонович, поворачивая к нему лицо, потемневшее от загара и пыли, — измена кругом нас или что? Не жалко родины своей нашим генералам, или чести своей им не жалко? Когда же будет конец отступлениям?
Не знаю, измена это или нет, — сказал Павел, — а только мне самому отступать — словно гири за ногами тащатся. Не умеют, видно, командовать наши генералы, тычут солдат куда попало.
За Россию родную жизнь отдать не жалко, а тут сложишь голову, сам не зная за что.
Все равно за Россию, — резко сказал Павел. — За что же другое?
Будем воевать за Россию, — тихо повторил Федор Парамонович, — сколько сил наших хватит.
Лежа в окопе, Павел пытался разгадать механику длящегося уже вторые сутки боя. И диво — он догадывался, почему артиллерия Оку бьет в правый фланг 1-го корпуса, почему Куроки переправился через Тайцзыхе, но никак не мог понять, почему Куропаткин не приказал сбросить японцев в Тайцзыхе, почему наши войска не оттеснят армии Оку и Нодзу подальше от Куроки, чтобы тот остался без поддержки, почему наши покорно лежат под орудийным огнем японцев.
«Буду генералом, — усмехнулся про себя Павел, — так не стану воевать, как Куропаткин».
С наступлением темноты японцы двинулись на позиции 3-го корпуса. Им надо было удержать его здесь, пока Куроки развернет свои войска.
Свистя и воя, летели снаряды, били в каменистую землю н огненными разрывами озаряли откосы гор. Потом канонада стихала, и тогда шла в атаку пехота.
Банзай! Банзай! Ниппон!
Впотьмах казалось, что эти крики, как разлив воды, затопляют все и нет островка, на котором можно спастись. Проходили минуты. Стиснув зубы, солдаты ждали, когда голоса станут отчетливее, звучнее. Направляли винтовки на голоса и стреляли, стреляли до тех пор, пока японцы не подходили настолько близко, что их освещали вспышки винтовочных выстрелов. Тогда солдаты покидали окопы и схватывались врукопашную…
Последний раз японцы сделали бросок уже на рассвете. В этот раз шли они вяло, неохотно. Огонь русских стрелков сразу привел их в замешательство: вражеские цепи залегли, а потом поползли обратно.
Выдохлись япошки! — обрадованно заговорили солдаты.
Пересилили мы!
Теперь бы перейти нам в наступление, — горящими от бессонной ночи глазами разглядывая занятые врагом высоты, сказал Павел. В одной из ночных рукопашных схваток его опять ранили в руку.
Прямо сейчас бы начать, пока они не очухались, — поддержал Федор Парамонович.
— А так и будет, — заверил взводный. — Вот попомните. В штабе с обстановкой разберутся, пришлют приказ-Приказ пришел только к ночи: 3-му корпусу отступить, стать в резерв, пока 1-й и 10-й армейские корпуса переправятся через Тайцзыхе и зайдут во фланг армии Куроки (в действительности уже нависшей над флангом всей нашей армии). Но солдаты этого не знали. Они из приказа узнали только одно: отступить. Обозленные, они уходили с политой их кровью земли.
Всю ночь — третью ночь без сна и без отдыха! — они работали, помогая артиллеристам соседних корпусов переправлять орудия через быструю и широкую Тайцзыхе. Здесь Павел встретился с Ваней Мезенцевым.
Ваня! Цел? — Павел обнял его.
Цел, Паша. Как ты?
Руку царапнуло. — Он не стал пересказывать, как это случилось.
Паша, ты не слыхал, зачем и куда мы идем?
Не знаю.
Говорят, отсюда начнем наступление.
Это против Куроки-то? — покачал головой Павел. — Все равно он нас опередит.
Павел угадал. Куроки начал наступление прежде, чем успели развернуть свои боевые порядки русские войска, ночью переправившиеся через Тайцзыхе. Внезапным ударом Куроки сбил 17-й корпус с Сыквантунских высот и оттеснил его к Сахутуню. План Куропаткина провалился в самом начале. Теперь нечего было и думать о заходе во фланг армии Куроки, чтобы загнать его в Тайцзыхе; теперь он сам не только давил на наш фланг, но и почти отрезал нашей армии путь отступления на Мукден…
…Тихо шумел гаолян. Горячий ветер обжигал лица солдат. Он дул с той стороны, где пирамидами высились отвалы Янтайских копей. Целый день там гремели орудийные выстрелы, строчили японские пулеметы, и нельзя было понять, чья берет, на чьей стороне перевес. Павел и Ваня Мезенцев находились теперь вместе, в одном взводе. В наскоро отрытом и замаскированном окопе солдаты держали под огнем дорогу из Фанынена на Саху-тунь, дорогу, заняв которую японцы вонзили бы клин между двумя нашими дивизиями, отбивающими позиции, потерянные 17-м корпусом. Оставляя здесь взвод, полковник напутствовал: «Без приказа ни шагу».
Неужели наши на Янтайских копях отойдут? — с тревогой, но ни к кому в отдельности не обращаясь, проговорил поручик, командовавший взводом. Рядом с ним лежал Павел, следующим Ваня Мезенцев, потом Федор Парамонович. — Если отступят, и нам здесь не удержаться.
Отступят, ваше благородие, — не сдерживая кипевшей в нем злости, отозвался Павел. — Ведь это бьет все японская артиллерия, а нашей вовсе не слышно. Опять снарядов, поди, не подвезли.
С дороги тогда нас сразу собьют. А в гаоляне запутаешься, заблудишься, сунешься к японцам прямо на штыки… — Беспокойство все больше овладевало поручиком. Он забыл, что нарушает дисциплину, так разговаривая с солдатом.
Я не уйду отсюда, — сказал Павел, широко раздув ноздри. И отвернулся. Он встретился взглядом с Мезенцевым.
Нас бросили тут и забыли, — тихо проговорил Ваня.
Я не отойду, — упрямо повторил Павел.
Паша, а кому это нужно? Для чего?
Хоть один, но не отойду, — в третий раз сказал Павел.
Невыносимо тяжело было ему. Вдруг за эти три дня кровавых изнурительных боев Павел и сам почувствовал, что и он и все остальные солдаты дерутся за ненужное им дело, не видя перед собой никакой цели, бредут по сопкам, куда им прикажут генералы, отступают там, где надо наступать, и наступают там, где надо отступать. Злость на постоянный страх генералов перед врагом потрясала его. Куроки… Куроки… Хотелось бы ему лицом к лицу встретиться с этим Куроки. Как тогда бросился наутек Кашталннский, увидев эскадрой японских кавалеристов! Нет, пусть отступают, пусть бегут генералы, пусть отступает Куропаткин, царь, дьявол, кто хочет — он, Павел Бурмакин, русский солдат, не отступит!..
Ваня что-то еще говорил ему. Павел не слушал. Воспаленными глазами он вглядывался в знойное марево, дрожащее над дорогой. Он знал, что теперь уже скоро…
Японцы появились на дороге перед закатом солнца. Они шли сомкнутым строем, два или три батальона. На Янтайских копях канонада стихала, но винтовочные выстрелы еще трещали по всему необозримому гаоляновому полю. Они все отдалялись в сторону железной дороги, — значит, туда после неудачного боя отходили наши войска. Не имело смысла теперь защищать и грунтовую дорогу на Сахутунь. Но приказа об отходе взводу дано не было, и теперь, когда на дороге появился противник, надо было или принимать неравный бой, или самовольно оставить позиции.
Поручик потрогал за козырек свою фуражку, горячая струйка пота проползла у него по щеке. Павел расстегнул подсумки, одну обойму вынул, положил под рукой. Федор Парамонович удобнее поставил ноги. Солдаты все вытянулись и притихли.
Ну вот, ребята, — оглядев солдат, негромко сказал поручик, — приказа отступать нам нет. Будем драться. — Он помолчал. — Прицел двести! К бою готовьсь!
Японцы, не подозревая о засаде, шли, мерно отбивая шаг. Расстояние быстро сокращалось. Вот и отмеренные заранее двести шагов.
Взвод… пли!
В передних рядах у японцев упало несколько человек. Поручик успел скомандовать еще один залп. Японцы бросились в гаолян. Минута — и на дороге, кроме убитых и раненых, не осталось никого. Дул легкий ветер, качал гаолян так, словно в нем по-прежнему никого не было. Солнце стояло низко над сопками, слепило глаза.
— Теперь, ребята, надейся только на штыки, им до нас один прыжок, — хмуро сказал поручик.
Он немного ошибся. Японцы не сразу бросились врукопашную. Из укрытия они с короткого расстояния повели обстрел окопа. Один за другим упали убитыми четыре наших солдата. Поручик крикнул:
— Укройся!
Все спрятали головы. Только Павел продолжал хладнокровий стрелять. Ваня насильно оттащил его от бруствера.
Так они нас всех по одному выбьют, — подумав, сказал поручик, — погибнем без пользы. Приказываю отходить. Троим прикрывать отход, остальные — с богом врассыпную, и там держись каждый поближе к железной дороге…
Он не успел закончить своих наставлений, как японцы поднялись и бросились со штыками наперевес к окопу.
Живо! — крикнул поручик и первым выскочил наверх.
Скрывшись вместе с другими солдатами в гаоляне, Ваня обернулся, и сердце у него замерло. Павел один стоял на бруствере окопа и отбивался штыком от наседавших на него по крайней мере двух десятков японцев. У ног Павла, полулежа, видимо тяжело раненный, отстреливался Федор Парамонович. Третий солдат был убит. Ваня торопливо прицелился и выстрелил. Один японец упал. Ваня выстрелил еще. И еще японец упал. А вслед за тем в окоп навзничь рухнул и Павел. Японцы посмотрели на него сверху, добили штыками Федора Парамоновича и повернули к дороге.
Паша… Паша… — шептал Ваня, продираясь сквозь гаолян.
Ноги его не несли. Глаза застилало туманом. В памяти стояло лицо Павла, упрямое и гневное, когда он говорил: «А я не отойду…»
Отбежав с полверсты, Ваня остановился. Прислушался. Не слышно было ни чьих-либо шагов, ни выстрелов. До линии железной дороги по крайней мере десять верст.
Через полчаса сядет солнце. Он найдет себе путь и по звездам.
Ловя ухом каждый подозрительный шорох, Ваня осторожно зашагал обратно.
Он вышел к окопу в багровом отблеске заката. Долго стоял у кромки гаолянового поля, вслушиваясь и вглядываясь, нет ли поблизости японцев. Все было спокойно. Улегся ветер, и метелки гаоляна даже не шевелились. Дорога лежала открытая, пустынная. Своих убитых японцы подобрали, унесли. На Янтайских копях тоже было тихо. И только у Сахутуня еще шла редкая ружейная перестрелка.
Ваня спустился в окоп. Павел лежал на спине, с полузакрытыми глазами, весь залитый кровью. Он не выпустил винтовки, держал ее и сейчас, крепко зажав в правой руке.
Разогнув его еще не застывшие пальцы, Ваня взял от Павла винтовку, вытащил из нее затвор и сунул себе в карман. Осмотрел грудь Павла — она была в двух местах проколота широким японским штыком.
Паша, Паша, — взваливая его себе на спину, шептал Ваня, — все равно я тебя здесь не оставлю, к своим унесу…
Он выбрался наверх. Рубашка у него пропиталась насквозь кровью Павла. У гаолянового поля Ваня остановился, чтобы поправить ношу. И вдруг ему показалось, что Павел шевельнулся. Он быстро опустил его на землю, нагнулся, стал кричать, забыв, что его голос могут услышать японцы:
Паша!.. Паша!..
И веки Павла дрогнули. Не поднимая их, он что-то невнятно прошептал.
Паша!..
Павел снова пошевелил губами. И Ваня опять не расслышал.
Он торопливо снял с себя рубашку, изорвал ее на узкие полосы, стал перевязывать Павла. Этого оказалось мало, кровь сразу проступила наружу. Тогда Ваня сбегал в окоп, снял рубашки с убитых солдат, приготовил еще бинты.
Как ты? Шибко худо тебе?
Павел молчал. Ваня приложил ухо к его груди и едва уловил слабые, редкие удары сердца.
— Паша! — сквозь слезы сказал Ваня и снова стал его бинтовать. — Ну кому, кому это все нужно?.. — вскрикнул он и зарыдал.
Быстро сгущались сумерки. В небе затлелись первые звезды. Ваня поднял на плечи и понес бессильно свисающее окровавленное тело своего друга.
Он вышел с ним к железной дороге глубокой ночью. Повсюду ему встречались разрозненные группы солдат…
…В ярко освещенном салон-вагоне, прихлебывая из топкого стакана горячий, крепкий чай, командующий Маньчжурской армией генерал-адъютант Куропаткин диктовал начальнику штаба приказ об оставлении Ляояна и об отходе армии к Мукдену.