Сухие поленья в камине занялись ровным огнем, и потянуло запахом дыма, уюта, тепла и спокойствия. Я смотрела на оранжевые языки пламени, по-змеиному вкрадчивые и обманчиво нежные, и представляла себе последние минуты жизни Оливии. Такой молодой, богатой и беспечной. Зачем она приехала в Грюнштайн? Зачем назначила встречу бывшему мужу? О чем она собиралась с ним говорить? Почему ее укусила змея? Какое странное совпадение, что в легенде также говорится о смерти молодой хозяйки замка от змеиного яда.

— Какое странное совпадение… Легенда о Грюнштайне… — проговорила я, уставившись немигающим взглядом на оранжевые жала огня.

— Да, вот это и есть самое загадочное в смерти Оливии, — согласился сыщик. — Полиции не пришло в голову связать легенду и сегодняшний день. Они не догадались, что змея — это…

Я ждала продолжения, но он замолчал. Впрочем, я была с ним согласна. Да, действительно странно, что Оливия умерла от ядовитого укуса, как в легенде.

— Анри, ты веришь в легенды?

Он не ответил, и я повернула голову, чтобы взглянуть на него. И смутилась. Было что-то в тенях на его лице такое печальное, будто стоял он на пороге, за которым начиналась Великая Скорбь, будто готовился он шагнуть туда и знал, что нет дороги назад, и будто уповал он на соломинку, а той соломинкой была я. Вот такими странными показались мне тени на его лице. Я смутилась.

— Легенды лгут, — проговорил он, и был его голос безжизненным, как шелест осенних листьев. — Легенды — это красивые одежды для уродливой жизни… В них — любовь, верность, отвага… А здесь — ненависть, предательство и трусость. Люди слагают легенды, чтобы оправдать себя, свое время… Но все же в каждой легенде есть рациональное зерно. Его надо уметь найти. Я тебе сейчас кое-что покажу.

Он подошел к одному из книжных шкафов и вынул толстенную книгу в старом кожаном переплете с медными застежками, бережно положил ее на стол и раскрыл на середине. Между пожелтевшими листами была заложена шелковая лента, выцветшая и ветхая от времени.

— Что это?

— Эту книгу написал неизвестный придворный мудрец на заре второго тысячелетия, году, эдак, в тысяча триста пятидесятом. Он описал историю Грюнштайна в стихах, начиная с его основания. Изложил биографии первых маркграфов, присовокупив многозначительные пророчества. Называется сей труд: «Умозрительные рассуждения о сущности вопроса».

Я всматривалась в готические буковки, в красивую виньетку, с которой начинался текст на странице, пыталась вчитаться в смысл слов, но ничего не понимала. Старофранцузский язык, догадалась я и уважительно посмотрела на Анри: не часть встретишь столь эрудированного сыщика.

— Вот, здесь, — он возил пальцем по строчкам. — «Три символа счастья: ложе, корона, жена. Розовый цвет — погибель твоя…» Нет, не то… «Белая дева — за блуд наказание»… Опять не то… А, вот! «Три символа смерти: яблоко, змий и стрела».

Он вопросительно воззрился на меня.

— Змея?! — догадалась я.

Он кивнул и опять уставился, будто ожидая продолжения. Но я не знала, что еще сказать. Про «розовый цвет» и «белую деву» ничего в легенде о Грюнштайне не говорилось.

Сыщик не дождался ответа и с досадой кивнул в сторону одной из стен.

— А теперь посмотри на эту картину.

Я взяла тяжелый подсвечник и поднесла его к старинной доске, что висела в узком простенке между книжными шкафами. Рыцарь в доспехах с алмазным венцом в левой руке взирал на меня с полнейшим равнодушием. Я пожала плечами, потому что никакой связи с книгой не уловила.

— Вот здесь, на геральдическом щите, что нарисовано? — он отобрал у меня шандал и поднес свет к левому углу картины.

Я долго всматривалась в загадочные значки на треугольном щите, украшенном завитушками. В полутьме, без очков я чувствовала себя полуслепой курицей.

— Э-э-э… Вижу кружочек, палочку и волнистую линию. Что это?

— Это не «кружочек, палочка и волнистая линия», — передразнил он. — А яблоко, стрела и змея в трех геральдических полях. Понятно?

— Да… То есть нет.

Он вернулся к столу, поставил подсвечник и захлопнул фолиант. Поднялось облачко книжной пыли, щелкнули медные застежки.

— Оливия умерла от укуса змеи, — устало сказал он. — Сегодня в рыцарском зале ты выпустила арбалетную стрелу. Что следующее в логическом ряду?

— Яблоко? — ахнула я.

Да, какое странное совпадение. Змея присутствует в двух легендах их четырех: в той, которую я читала в детстве, и в той, которую рассказала Гунда. В истории Варкоча несчастная женщина умирает во время родов, а у папаши Бонифация она продолжает жить и растить сыновей. Гунда сказала, что существует только одна настоящая легенда, а остальные — выдумки досужих писак.

Правильная история говорит о трагической смерти законной жены короля Хендрика от укуса змеи и о прибытии в Грюнштайн похожей на нее девушки. Девушку привез из похода сам король, чтобы выдать за усопшую жену и поймать преступника в ловушку. Он подозревал мачеху и дядю. Так-так-так… Вслед за ней пробирается в замок жених, но погибает в коридорах замка. Его душа превращается Белого Всадника на белом коне.

Девушка оказалась хитрой особой. Она попыталась обольстить безутешного вдовца, затащив его в постель. Но тот отверг ее любовь. Обиженная девица подговорила шута убить короля с помощью отравленного яблока. Хендрик умирает. Через некоторое время у нее рождается наследник — сын короля. Любовница становится хозяйкой Грюнштайна. Она выходит замуж за шута. Мачеха заживо похоронена в монастыре, дядя убит выстрелом из арбалета. Ага…

Ага! У нас имеется смерть законной владелицы Грюнштайна от змеиного укуса. Змея на геральдическом щите — первый символ смерти. Призрак Оливии бродит по замку в поисках обручального кольца. Стрела – второй символ — попала в головной убор девушки на гобелене. Она символизирует дядю, который тоже убит в аллегорическом смысле. Жених в образе Белого Всадника прячется вместе с белой лошадью в темных коридорах Грюнштайна. Теперь должен появиться третий символ смерти — яблоко. Яблоко и король Хендрик. Яблоко должно аллегорически убить короля — владельца Грюнштайна.

— Яблоко должно убить короля! — сообщила я в прозрении. — Все ясно: бывший муж Оливии появляется в замке, и его убивает яблоко!

Я представила себе, как последнему представителю вырождающегося аристократического рода, томному меценату с моноклем в глазу, сваливается на голову здоровенное яблоко из папье-маше, и тот падает, как подкошенный. Бац! Пророчество сбылось! Как хорошо, что я так и не стану хозяйкой Грюнштайна, а то пришлось бы испытать все прелести напророченных ужасов.

Сыщик недобро усмехнулся и кивнул головой.

— Вот-вот. Яблоко. Оно у тебя в сумочке? — его голос источал ядовитый сарказм.

— М-м-м… Нет… в сумочке у меня кошелек, расческа, косметичка, паспорт, билет на самолет, т… — я чуть не произнесла роковое слово «Титул», но вовремя прикусила язык. — Никакого яблока нет. Была конфетка, но я ее уже съела. А почему у меня в сумочке должно быть яблоко? Ты смеешься надо мной, да?

Анри наклонился и легонько тряхнул меня за плечи. Я испугалась. У него было такое лицо, будто он готов был задушить меня. Кожа на скулах натянулась, губы плотно сжались и подрагивали, а на висках пульсировала жилка. И холодное бешенство в глазах. И говорил он, почти не разжимая губ, цедил хриплым шепотом:

— Ты хочешь сказать, что появилась здесь случайно?! Ты — хорошая актриса, я почти поверил тебе. Вот только я заметил, как ты удивилась, услышав имя Блума. Ты что, не знала, что он был любовников Оливии? Говори, ты знаешь Блума? Он твой сообщник? Ты спишь с ним? Ну!

Он тряс меня, как осинку, в глазах все плясало, и клацали зубы. Я мычала, отрицательно крутила головой и силилась вырваться из его цепких пальцев.

— Отпусти меня! — взмолилась я. — Я не сплю ни с каким Блумом! Да, я оказалась здесь случайно! Да если бы не эти несчастные пятьсот франков, я бы давно улетела домой!

— Ты лжешь! Ты любишь его?! Признавайся!.. Какие пятьсот франков? — он отпустил мои плечи и отшатнулся. — Тебе заплатили пятьсот франков? Ты — шлюха?!

Анри брезгливо отер ладони о комбинезон.

— Я — кто?! — у меня даже голос сел и в нем появились каркающие интонации, как у Гунды.

Слезы обиды и унижения навернулись на глаза, и я расплакалась, совсем позабыв, что дала слово больше не лить слез. Уткнулась лбом в скрещенные на столе руки и разрыдалась, как в детстве, со всхлипами и причитаниями:

— Господи, когда же будет рассвет? Как мне все надоело! Я не шлюха! Я хочу домой! Я устала от этих привидений и тайн! Мне осточертели легенды и замки! Я не хочу никаких денег, Багамских островов, пальм и мачо с гитарами. Да пропади они все пропадом — эти яблоки и змеи! Что ты пристал ко мне со своими глупостями? Ты же сыщик, вот и ищи их. А я не виновата… Господи, когда же наступит рассвет?

Я размазывала по щекам слезы, шмыгала носом и была готова отдать все на свете, лишь бы повернуть время вспять, очутиться в том дне, когда Магнус был еще жив, а желтый конверт из Швейцарии лежал на столе. Я бы вручила его своему начальнику и отказалась бы от щедрого подарка. Я бы хлопнула дверью, уволившись по собственному желанию, и не знала бы больше никаких забот.

— Ольга, прости меня, — мужская ладонь легла на сотрясаемое от спазматических рыданий плечо.

— Пристал тут ко мне… «сыщик» называется, не знаю я никакого Блума, и Оливию твою не знаю… алиби у меня… — бурчала я под нос.

— Прости, Ольга… Зря я так…

Мужская ладонь примиряющим жестом протягивала шейный платок. Я с удовольствием воспользовалась платком, высморкав нос. За последние сутки я пролила столько слез, сколько не приходилось плакать за всю жизнь. Ну что за несчастье такое?! А ведь я так радовалась, когда летела в Швейцарию, столько было надежд и ожиданий. Эх, горе горькое…

Его пальцы откинули прядь моих волос с лица, провели по влажной щеке с непонятной нежностью, и голос потеплел:

— Ты же видишь, какие тут дела творятся. Вокруг смерти Оливии столько непонятного. Зачем она сюда приехала? Почему нельзя было встретиться в городе? О чем хотела поговорить? Почему ее укусила змея? Медноголовки редко встречаются. И надо было очень постараться, чтобы укус пришелся в руку. Вот тут — между большим и указательным пальцами.

Он рассматривал мою ладонь с таким видом, будто мысли его были далеко-далеко. Сыщик тяжело вздохнул, и мне стало жаль его: интуиция подсказывала, что Оливию он знал при жизни и что расследует это дело в личных интересах. Может быть, он тайно любил эту молодую, красивую, богатую женщину?

— Оливия была изнеженной городской женщиной. Дальше парижских бутиков и казино она не выезжала. Чего ради ее понесло сюда? — он сжал мои пальцы и думал о чем-то невеселом.

«Э-э-э, нет, — подумалось мне. — Анри вовсе не любил ее тайно. Им движет другое чувство. Может быть, он знает ее бывшего мужа, может быть, они друзья? А что ж, почему бы и нет? Может быть, бывший муж Оливии когда-то спас ему жизнь? Или принял участие в его судьбе иными способом? Может быть, Анри — приличный человек и хочет помочь в расследовании, не доверяя выводам полиции?»

Я поняла его болезненное отношение к любовной связи Оливии и Блума. И я простила его вспыльчивость. И улыбнулась ему.

— Ты устала, Ольга, понимаю, — он все еще сжимал мои пальцы. — Пойдем, я отведу тебя в опочивальню. Поспи немного. А утром посажу тебя на поезд, и ты уедешь домой. И забудешь эту ночь, как кошмарный сон.

Да, сон бы мне не помешал. Если только удастся заснуть. Но вот что странно: сердце болезненно сжалось, осознав, что завтра я покину Грюнштайн, сяду на поезд и уеду. Самолет унесет меня в Россию, и я забуду эту ночь, как кошмарный сон… Мне не хотелось уезжать. Мне не хотелось возвращаться в тихую заводь прежней жизни. Мне было жаль расставаться с призраками… Как столетняя старуха, я поднялась и шаркающей походкой направилась к двери. Но Анри придержал меня.

— Так что там за история с пятидесятью франками?

Я устало вздохнула и проворчала:

— Мне вернули пятьсот франков, переплаченных за гостиницу. Номер, который я забронировала, был занят. Свободной оказалась только одна комната, маленькая, у аварийного выхода, — получилось очень даже правдоподобно, имена Варкоча и Блума не были произнесены, и я воспряла духом:

— Да. Вот такая история. У меня оказались лишние пятьсот франков, и я решила съездить в Грюнштайн. Знала бы — ни за что бы не поехала. Теперь — ни денег, ни сумочки, одни неприятности…

— Все равно бы приехала…

Он притянул меня к себе, так что я оказалась у него между колен, провел тыльной стороной ладони по щеке и вдруг впился в губы так, что перехватило дыхание.

Ах, я и не знала, что поцелуй бывает таким нежным и жестоким, жадным и ласковым. Я не знала, что от таких поцелуев голова идет кругом, сердце рвется из груди, колени подгибаются и сладкая истома накатывает кипящей волной. Все прежние поцелуи, пережитые в иной жизни, — влажные и безвкусные, настойчивые и бесцеремонные — ни в какое сравнение не могли идти с тем, что испытала я в библиотеке. Ах, я и не знала, что мужская рука на груди может быть чем-то еще, кроме клещей.

Его губы притронулись к выемке на шее, скользнули к мочке уха и опять приникли в моему рту. Ах, я таяла восковой свечой, я упивалась незнакомыми ощущениями, я жаждала еще и еще. Мои руки оказались на его шее, и я стряхнула старую кепку, которую он носил козырьком назад, и запустила пальцы в длинные завитки волос на затылке. И я погрузилась в пенящие воды сладкого желания.

Мне показалось, что резкий порыв ветра коснулся щеки и качнул тени. Я приоткрыла глаза, и будто сквозь туман проступило странное видение. Мне показалось, что часть стены рядом с мордой кабана опустилась вниз, и в черном проеме застыла белая фигурка, раскинув руки в стороны, подобно распятому Христу. Через миг стена вернулась на место, скрыв призрак. Пламя свечей дернулось, как от сквозняка, и два огонька из пяти погасли. От фитильков поднялись две тонкие струйки дыма.

— Что. Это. Было? — выдохнула я.

— А? — спросил Анри, отрываясь от моей шеи и вынимая руки из-под свитера.

— Что. Это. Было? — силилась я вздохнуть.

— Ольга, что с тобой?

— Там. Было. Оно.

Анри обернулся. Морда кабана пялилась на нас костяными пуговицами.

— Что случилось?

Я глотала ртом воздух и таращила глаза. В голове крутилась фраза: «Белая дама — за блуд наказание». Вот так нас и настигает возмездие. А ведь я готова была отдаться прямо на столе мужчине, с которым встретилась несколько часов назад! Боже мой, я уже расстегивала пуговицы его рубашки и с упоением ощущала его ладони в чашечках лифчика! Я уже намеревалась стянуть свитер через голову и подставить его губам набухшие соски! Ах, как мне хотелось отдаться ему на столе!.. Блуд, форменный блуд… Стыд-то какой! Вот и не верь после этого пророчествам «Умозрительных рассуждений»!

Анри отстранил меня, нехотя подошел к стене и провел ладонью по камням. Старая кладка выглядела монолитом, ни щелочки, ни стыка. Только в одном месте, чуть выше головы, было небольшое углубление, будто каменщик неплотно пригнал два камня.

— Ну, что ты увидела на этот раз? — он смотрел на меня с жалостью и недовольством, так смотрят на детей-врунишек, на двоечников-фантазеров.

Я взяла себя в руки, несколько раз глубоко вздохнула и постаралась произнести как можно более отчетливо:

— «Белая дева — за блуд наказание», — мои зубы непроизвольно щелкнули.

— Понимаю, — он мрачно усмехнулся. — Я тебе неприятен… Ладно, больше не буду, прости.

Я в растерянности похлопала ресницами: он не поверил пророчеству!

— Дева, белая, раскинув руки, вот так, — я показала, как она стояла. — Оливия после смерти. Обручальное кольцо. Надо ей вернуть.

— О, господи, Ольга, ты что, веришь в привидения?

— Э-э-э, — открыла я рот. — Теперь — да. Ты же сам нашел кляксу стеарина в коридоре. Ты же сам сказал, что оно живое… И здесь фигура в белом. Сквозняк… вон — две свечи погасли.

Анри хмыкнул и покачал головой. Впрочем, я уже и сама сомневалась в реальности видения. Без очков, в угаре швейцарской страсти, мне все могло привидеться.

— Ну разве можно быть такой доверчивой?! Весь пол в коридоре заляпан кляксами стеарина. Раз в месяц Гунда водит экскурсантов по замку. Для экзотики они пользуются свечами.

Вот так. Он меня разыграл. А я ему и поверила. Лицо горело от стыда. Пыльная морда кабана нагло скалила клыки и принюхивалась широким пятаком. Я провела пальцами по жесткой щетине, и одна костяная пуговица выпала из глазницы. Кабан окривел. Я наклонилась, чтобы поднять глаз, над головой что-то просвистело и с мягким чмоканьем вонзилось в кабанью щеку.

— Ложись! — гаркнул сыщик и навалился на меня сверху.