Второй день оказался менее удачным.
Перевозкой аэроплана из сарая руководил Ваниман. Он заметно волновался и ворчал на Николая Евграфовича:
– Экое у вас нетерпение. Ну куда вы рветесь, мой дорогой? Ветер такой сильный, а вы – летать! Нет, не понимаю я вас.
Но, ворча, Ваниман тем не менее не отвлекался от дела и внимательно следил за ходом перевозки «Райта», то шагая рядом, то впрягаясь в аэроплан вместе с механиками и солдатами, когда тем становилось трудно.
– Что вы скажете об этой машине? – спросил инженера один из корреспондентов, подскочив к нему.
– Аэроплан недурен, – на ходу ответил Ваниман, – но теперь мы проектируем специально для господина Попова аэроплан большей силы и скорости...
Тут Ваниман заметил, что поломался один из полозьев.
– Тьфу ты! Стой! – крикнул он, замахав руками. – Ну вот, видите, – повернулся он к Попову. – Я знал: что-нибудь да случится.
Однако поломка была не такой уж серьезной, и ее быстро устранили.
Полеты начались в половине шестого, и с первых же минут им сопутствовала неудача. Моран, едва взлетев, тут же опустился. У Попова опять закапризничал двигатель. Неподалеку от него налаживал свой аэроплан Винцирс. Когда Попов, запустив все же мотор своего «Райта», поднялся в воздух, его аппарат вдруг накренился и грохнулся оземь рядом с тем местом, где стоял аппарат Винцирса. «Райт» не смог справиться с восходящим потоком воздуха.
К счастью, и на сей раз повреждение «Райта» не было непоправимым, – у него сломались правое крыло и салазки. Но в тот день он летать уже не мог: требовался ремонт. Вслед за Поповым поломали свои аэропланы также Винцирс и Эдмонд.
«В течение семи минут, – сокрушался «Петербургский листок», – из строя были выведены три аэроплана. Даже катастрофы и те происходят у нас не так, как у всех. За границей катастрофы с аэропланами бывают в воздухе, а у нас аэропланы разбиваются на земле». Корреспондент утверждал, что поломка аэропланов Попова, Винцирса и Эдмонда произошла исключительно по вине комиссаров, которые выпускали в полет одновременно два аппарата, что ни в коем случае делать было нельзя.
В тот день летал только Христианс.
Зато третий день снова принес успех Попову.
Небо было совершенно чистым. Из леса тянуло ароматом распускающейся на деревьях листвы, первых трав и цветов.
Полковник Ильенко, один из спортивных комиссаров, дававший у судейской палатки последние распоряжения, скомандовал:
– Поднять первый номер!
На сигнальной мачте взвился вымпел с цифрой «1».
– Какой разыгрывается приз? – интересовались зрители.
– Большой приз Петербурга за длительность пребывания в воздухе.
Аэроплан Попова оторвался от рельса и пошел ввысь.
Вот как описал последовавшие за этим события репортер «Петербургского листка» в номере за 28 апреля:
«Всеобщий восторг вызвал русский летун на аэроплане братьев Райт. Тяжелы на подъем эти аппараты. Но коли заберутся в воздух, то уж летают без конца, подымаясь все выше и выше. Так было и вчера. С каждым кругом Попов летал все выше. Десять, одиннадцать кругов. Попов все летает. Наконец и счет кругам потерян. Аэроплан уже на высоте 400 метров, а он забирается все дальше.
Надоело ему летать по кругу, и Попов предпринял маленькое путешествие над Петербургом. Аэроплан ушел на высоту до пятисот метров и направился к Каменноостровскому проспекту.
...У Троицкого моста – целое событие. Моментально публика заметила аэроплан, и толпа народа задирала головы вверх, с любопытством рассматривая это странное явление.
Он кружился над городом в течение одного часа одиннадцати минут сорока одной секунды и под гром аплодисментов опустился у старта. Попова все поздравляли.
Министр императорского двора барон Фредерике и военный министр генерал Сухомлинов приветствовали русского авиатора. Молодежь качала Попова.
– Ужасно досадно, – говорил Попов, – что я должен был прекратить свой полет. Я хотел летать еще дольше и выше, но лопнул один цилиндр мотора, и я решил прекратить свое путешествие. А как приятно было летать на такой высоте!.. Если удастся исправить мотор, я полечу еще раз.
А теперь тот же незабываемый эпизод в описании другого репортера:
«Лишь по линии деревьев можно судить о высоте полета, о том, как русский летун бесстрашно несется туда, навстречу солнцу.
За ним становится трудно следить, приходится задирать голову с риском полететь на спину.
В лучах солнца на высоте 500 метров несется Попов, гораздо ниже – «Фарман», а по земле скользит «Блерио», закончивший полет.
Молчаливый и сосредоточенный в обычное время Лефевр не может сдержаться и с криком «Quel spectacle!» отчаянно махает котелком Попову.
Менее сдержанные и экспансивные кричат «браво» и рукоплещут. Напрасно – Попов все равно ничего не видит и не слышит...
«Райт» опускается. У самого старта машина вдруг изменяет летуну и, сделав резкий скачок, чуть не задев нас, стоящих у круга, грузно касается земли. Все бросаются к упавшему. И авиатор и машина целы. Оказывается, уже давно лопнул капсюль в цилиндре, и Попов последний круг летал каким-то чудом.
Его обступают тесным кольцом. Великие князья, министр двора барон Фредерике, гофмаршал Долгорукий, князь Кочубей – все стараются протискаться к Попову и пожать ему руку. Хотят качать Попова, но он ускользает.
– Нужно осмотреть машину и снова лететь. Смотрите, Христианс меня догонит!
«Райт» ставят на колеса и увозят в сарай. Попов бежит от «поклонников» и, наскоро закусив, начинает чиниться».
Однако от корреспондентов ему сбежать не удается. Они настойчиво осаждают его, просят поделиться впечатлениями от только что совершенного восхитительного полета на такой небывалой высоте. Николай Евграфович не может отказать коллегам.
– Я пошел по направлению к Петербургу, – говорит он, – пересек Невку и, «осмотрев дачи», вернулся к вам. Я видел, как меня приветствовали с Каменноостровского проспекта, где собралась толпа.
Наверху удивительно хорошо! – продолжал Попов. – Нет ветра, дышится прекрасно. Только Петербург кажется оттуда удивительно грязным. Мотор работал чудесно, лишь под конец немного изменил. Виноваты мои механики, которые недосмотрели. Придется сегодня с ними серьезно заняться. Впрочем, полет был для меня удачный. Я сегодня побил свой рекорд на длительность и высоту. Мне, правда, хотелось подняться на тысячу метров. Ну, да что делать!..
Христианс, который пока не имел конкурентов, не на шутку встревоженный новым выдающимся достижением Попова, попытался побить его рекорд. Он отправился на своем «Фармане» к Коломягам и Сестрорецку и продержался в воздухе более пятидесяти минут. Однако бельгиец на этом не успокоился. Он взлетал вновь и вновь и в течение дня налетал в общей сложности один час двадцать восемь минут тридцать восемь секунд. Христиансу и достался приз. Попов же из-за поломки салазок при посадке больше не летал и приза не получил. Зато на его счету был самый продолжительный непрерывный полет. Как заметил один из репортеров, «он (Христианс) может бить рекорд, но героем дня остается русский летун, так высоко и красиво летавший».
После окончания состязаний состоялись неофициальные полеты Хрнстианса с пассажирами, среди которых был полковник офицерской кавалерийской школы принц Наполеон Мюрат, потомок наполеоновского маршала. Тут, пожалуй, уместно будет упомянуть также о том, что президентом Международной воздухоплавательной федерации, которая курировала петербургскую авиационную неделю, являлся другой наполеонид – Бонапарт, принц Роланд.
Однако полеты с пассажирами были весьма непродолжительны и не превышали трехметровой высоты.
«До сих пор отсутствует аппарат, точно определяющий высоту полета, – писал на другой день репортер «Биржевых ведомостей». – На этом основании царственно-прекрасный полет Попова, длившийся час с четвертью, не был ему засчитан.
Попов явился героем вчерашних состязаний. Со своим «Райтом» он проделывал чудеса. Удачно летали и Моран и Христианс. Однако тот и другой померкли в лучах успеха Попова».
Николай Евграфович, поломавший при посадке салазки аэроплана, установил двигатель на свой второй аппарат и хотел снова подняться в воздух, но его иностранные коллеги и соперники решительно воспротивились. Они доказывали жюри, что летать можно только на одном аппарате и что перейти на второй допустимо лишь в том случае, когда первый разбит вдребезги.
«В пылу соперничества, – не без ехидства заметил по этому поводу один из репортеров, – милые французы забыли, что в этом случае обыкновенно и авиаторы разбиваются „вдребезги”».
Попов тоже не считал аргументацию своих соперников убедительной, но иностранцы настаивали на своем.
– Господа, – пытался урезонить их Николай Евграфович, – вы же прекрасно знаете, что регулямин состязаний не выносит за черту дозволенного подобные варианты. Почему же вы не желаете с этим считаться?
– Потому что вы, господин Попов, – не выдержал Христианс, – стараетесь правдами и неправдами перехватить все призы, и, естественно, нас не устраивает такое положение вещей. Никто не может быть поставлен в особые условия, даже если сие и не оговорено в регулямине.
– Но если каждый, не согласуясь с ним, будет действовать по-своему, начнутся хаос и анархия.
– Вы можете говорить что угодно, но мы ни при каких обстоятельствах не допустим ущемления наших интересов.
– Если вы, господа, свои интересы ставите выше той благородной цели, которая должна руководить всеми нами, то нам не по пути.
Попов подозвал присутствовавшего при этой перепалке редактора газеты «L'Auto» Жоржа Лефевра и сделал ему, как представителю специального автомобильно-авиационного издания, имеющего большой авторитет, категорическое заявление о том, что его терпению пришел конец.
– В такой обстановке честная спортивная борьба становится невозможной, – сказал он. – Мне остается лишь одно: упаковать свои аэропланы и уехать.
Приближался вечер. Страсти постепенно угасли. В девять часов полеты были официально закончены.
Попов отправился к себе на дачу, чтобы немного передохнуть. По дороге он встретил одного из устроителей состязаний, и тот, что называется, огорошил Николая Евграфовича:
– Вы знаете, по всей вероятности, высота вам все-таки засчитана не будет, господин Попов...
– Как же так? Почему вы позволяете себе столь неуклюжие шутки?
– Я не шучу и прошу вас выбирать выражения поаккуратнее.
Попов разволновался. Человек, достоинством которого были спокойствие и выдержка, столь необходимые покорителю воздуха, случалось, выходил из себя при соприкосновении с некоторыми сугубо земными делами.
– Но кто же, собственно, тут распоряжается, хотелось бы мне знать? – сердито сказал Николай Евграфович. – Главный судья полковник Ильенко заявил, что я могу лететь на высоту, а теперь мне говорят, что это – «не считается». Кому же в таком случае верить?
В это время подошел сам полковник Ильенко. Николай Евграфович обратился к нему.
– Ну что ж, – решил тот, – поскольку возникли определенные разногласия между устроителями и судьями, вопрос будет передан на рассмотрение жюри.
Как бы там ни было, итоги третьего дня авиационной недели порадовали петербуржцев: Попов достиг на своем аэроплане небывалой высоты, Христианс совершил полеты над морем и с пассажирами, Моран демонстрировал в полете такие «фокусы», что у зрителей дух захватывало.
А Винцирс... «Винцирс, – как писал о том репортер «Биржевых ведомостей», – ходил по полю и от злости кусал губы». Баронесса де Ларош по-прежнему блистала разнообразием парижских туалетов, но от земли так ни разу и не оторвалась. Карикатуристы столичных газет взяли ее под свою «дружескую опеку» до самого конца состязаний.