«Скрытых стесселей» все сильнее беспокоила позиция газеты «Русь», пугали ее разоблачения и атаки, следовавшие одна за другой.

В середине апреля развернулась острая полемика между «Русью» и кадетской «Речью», которая и раньше держала под постоянным обстрелом «Русь», а тут решила, по-видимому, окончательно добить столь ненавистную ей газету, собиравшую невиданно большой тираж и продолжавшую, несмотря ни на что, войну, объявленную ею финансово-банковским воротилам и махинаторам. Именно они, эти воротилы, стояли за спиной «Речи», именно их интересы она защищала.

Немалую роль во всем этом играли также сионистские силы, интересы которых тесно переплелись с интересами тех, кого избрала мишенью для своих громких разоблачений газета «Русь». Издателем «Речи» был Ю. Б. Бак, ответственным редактором – Б. О. Харитон, а редактором – И. В. Гессен. Соредактором являлся П. Н. Милюков, сам лидер кадетской партии и депутат Государственной думы.

Кому именно принадлежала инициатива обратить против «Руси» ее же оружие – неизвестно. Однако это не столь и важно. «Речь» решила разгромить ненавистную ей газету с помощью... разоблачений и обвинила «Русь» в попытках шантажировать некоторые банки и торгово-промышленных деятелей для вымогательства кредитов и отсрочек по платежам.

Удар был рассчитан точно: вот, дескать, полюбуйтесь, кто представляет либеральные силы, кто ратует за честность и справедливость! Да они же сами первостатейные мошенники и разбойники, использующие собранные ими «отрицательные факты» для давления и угроз!

Даже если «Речь» не выставит доказательств, а лишь намекнет, что они у нее имеются и в случае необходимости будут преданы гласности, – основного она достигнет; отмыться от грязи всегда труднее, чем испачкаться грязью. Так что перевес с самого начала на стороне пачкающего. А дальше...

Дальше видно будет!

9 мая Попов, сидя за своим редакционным столом, по поручению Суворина срочно писал статью для следующего номера «Руси». Статью, в которой вновь говорилось о прислужничестве «Речи» перед финансово-промышленными воротилами и о той недостойной роли, которую взяла на себя эта газета, – роли адвоката высокопоставленных махинаторов и казнокрадов.

Принесли свежий номер «Речи». Ее страницы, как и в предшествующие дни, полны были инсинуаций по адресу «Руси». Попов уже привык к ним и отвечал на них в своей газете бойко, порою дерзко. Но одна из этих инсинуаций больно обожгла его сердце, захлестнула волной гнева.

«„Русь” предлагает нам констатировать факты, – прочел он в рупоре кадетов. – Мы в большом затруднении, потому что смело можно сказать, что нет почти банка, в который не явились бы сотрудники „Руси” со своими „предложениями”. Были они в компании „Надежда”, в русском для внешней торговли банке, в международном, ездили в Киев, где, встреченные недружелюбно, предупредительно оставили свои визитные карточки с указанием адреса. О некоторых посещениях остался даже письменный след, в виде протокола, составленного о поведении „сотрудника”, и протокол этот хранится в кредитной канцелярии.

Предлагая нам назвать факты, „Русь” предусмотрительно, однако, обеспечивает себе тыл намеком на то, что „где-либо злоупотребили именем нашей газеты”. Странно, однако, что во все банки являлись именно от ее имени, что только „Русью” считали возможным злоупотреблять!»

Хотя имена ездивших в Киев не были названы газетой, Попов воспринял выпад как личное оскорбление, ибо в Киев ездили он и сотрудник его отдела В. И. Климков! Ездили они для того, чтобы разобраться в аферах и банковских спекуляциях на киевском сахарном рынке: «Русь» готовила очередную серию разоблачительных статей. Главными «героями» этой сахарной «эпопеи» являлись русский для внутренней торговли и санкт-петербургский международный банки. Управляющим киевским отделением русского для внутренней торговли банка был некто Ю. А. Добрый, который, разумеется, не жаждал встречи с Поповым и Климковым и рад был бы уклониться от нее, однако не решился ни на это, ни на то, чтобы вступить в открытую конфронтацию с представителями столичной прессы. И тот и другой шаг мог бы еще больше скомпрометировать его. Добрый принял корреспондентов «Руси», но сразу же после этого сделал «ход конем», чтобы их опорочить. Он отправил в Петербург сугубо частное письмо одному своему школьному товарищу, а в письме этом «между прочим» сообщил о «вымогательстве» двух сотрудников «Руси», приезжавших в Киев. И этот, с позволения сказать, «документ» станет потом главным «козырем» обвинения! Но это будет потом. А тогда, 9 мая, перед глазами Попова лежал свежий номер «Речи», и в ней – утверждение, от которого честному человеку становилось, мягко выражаясь, не по себе, даже если и не названа прямо его фамилия.

Попов оторвался от стола, подозвал Климкова.

– Слушай, Виктор Иванович, ты читал это?

– Читал.

– И что же?

– Очередная порция помоев.

– И клеветы! На меня и на тебя. Отвратительной, мерзкой клеветы, которую нельзя оставить безнаказанной. Предлагаю сейчас же поехать к Милюкову и потребовать у него объяснений. Но с этим человеком надо говорить при свидетелях. Поедешь со мной?

– Разумеется. Тем более что затронута и моя честь.

– Тогда в путь.

Попов и Климков тут же отправились на улицу Жуковского, где в доме № 21 помещалась редакция «Речи», однако «г-на магистра русской истории» и члена Государственной думы Павла Николаевича Милюкова там не застали. Пошли в Эртелев переулок – это совсем близко, – в дом № 8, где он проживал.

– Их нету-с, – сообщил швейцар. – Они заседают в Думе.

– А когда будет?

– Павел Николаевич возвернутся домой часиков в семь, господа хорошие. У них много-с дел.

– Знаем, – отрезал Попов, и они с Климковым, кликнув извозчика, поехали назад в редакцию.

– Придется ждать до вечера, – сокрушался Попов. Бушевавшая в его сердце буря негодования разрасталась все с большей силой.

С трудом заставил он себя снова засесть за работу. Позвонил один добрый знакомый и сказал, что статья о «киевских похождениях» сотрудников «Руси» была, помещена с одобрения самого Милюкова. Это еще более ожесточило Николая Евграфовича, – такого спускать с рук нельзя.

Вечером Попов и Климков вновь отправились в Эртелев переулок и без двадцати восемь были на месте.

Дверь открыла жена Милюкова.

Попов и Климков, не раздеваясь, прошли в кабинет хозяина и, назвавшись, подали визитные карточки.

Милюков сел у стола и пригласил сесть пришедших.

По договоренности между собою, разговор должен был начать и вести Попов, а Климкову предстояло лишь ассистировать. Но содержания предстоящего объяснения они заранее не оговаривали, полностью полагаясь на естественный ход событий, на импровизацию.

– Павел Николаевич, – подчеркнуто спокойно начал Попов, – у вас в «Речи» появилось известие, что бывшие в Киеве сотрудники «Руси» занимались гадкими делами. Укажите, пожалуйста, кто из нас шантажировал и вымогал, и сообщите, пожалуйста, какие основания у вас были написать про нас такие вещи.

Милюков, задумавшись, ответил не сразу. После довольно длительной паузы он сказал:

– Ах да, я знаю это. Вы из «Руси». Только мне неизвестно, имею ли я право сообщить вам это. Я должен сначала посоветоваться с Гессеном.

– Павел Николаевич, вы представляете, что вы сделали, забросав нас такой грязью?! Дело чести не может откладываться. Необходимо расследовать его немедленно. Вам оно известно. И я прошу вас об этом.

– Тогда обратитесь к Иосифу Гессену. Он даст вам свое заключение.

– Я не намерен обращаться к Гессену, – все еще не теряя самообладания, спокойно возразил Попов. – Так как вы, поместив эту заметку, являетесь лицом вполне ответственным, я прошу вас понять, что с грязью на себе нам оставаться нельзя, и теперь же объясните нам, что дало вам право возвести на нас подобное обвинение.

– Ну и подите в редакцию, там с вами поговорят. А от меня никаких объяснений не получите, – с пренебрежением, раздраженно произнес Милюков, давая понять, что разговор окончен и непрошеные гости могут убираться.

– Павел Николаевич, – не унимался Попов, – вы поместили заметку с инсинуациями, вы и ответственны за нее. Укажите, что вам дало право на такое оскорбление нас. Имейте в виду, Павел Николаевич, что дело серьезное. Весьма серьезное! Ведь дело идет о нашей чести. Можете вы это понять?

«Я хотел, – напишет Попов несколько дней спустя в своем объяснении, – чтобы П. Н. Милюков понял, что, возложив на нас анонимное обвинение без всяких конкретных указаний и тем лишив нас возможности опровергнуть его, он всецело является ответственным за него и обязан дать объяснения сам, а не отсылать меня искать удовлетворения у г. Гессена или у других лиц из редакции «Речи»; в особенности, раз он сам сказал, что знает это дело».

– Я вам повторяю, – резко, не скрывая уже крайнего раздражения, произнес Милюков, – что объяснений давать не стану.

– Павел Николаевич, а я настаиваю на этом. Вы обязаны дать хотя бы разъяснение клеветы на нас.

– В таком случае я прекращаю разговор с вами, – сделав ударение на последнем слове, воскликнул Милюков и поднялся с места.

И тут Попов потерял самообладание. Он ударил Милюкова по лицу и, круто развернувшись, направился к двери, Климков – за ним.

На пороге обернулся:

– Если вы изъявите желание получить удовлетворение, я к вашим услугам. Прошу прислать своих секундантов к завтрашнему утру.

С Эртелева переулка Николай Евграфович поехал снова в редакцию «Руси» и, застав А. А. Суворина на месте, тут же поведал ему обо всем случившемся.

Алексей Алексеевич задумался. Минуту спустя спросил:

– А где ваша статья для завтрашнего номера?

– Я не успел дописать концовку.

– Покажите.

Попов вышел из кабинета и вскоре вернулся с листами бумаги, исписанными его крупным, четким почерком.

– Вот эта статья.

Суворин быстро пробежал ее глазами.

– Неплохо. Однако недостаточно резко. – Суворин посмотрел на часы: – Даю вам сорок минут. Поправьте, допишите и зайдите ко мне. И не жалейте яда: мы – не толстовцы. Да, вот еще что: в завтрашнем номере, я думаю, мы воздержимся от каких-либо сообщений на тему вашего инцидента с Милюковым. Нам важно знать его реакцию: примет он ваш вызов или нет. Если примет, значит, посчитает необходимым ограничить инцидент личной сферой взаимоотношений. Если не примет – постарается раздуть его на политической арене. Тогда-то уж должны будем подать голос и мы.

Через сорок минут Попов появился в кабинете Суворина со статьей в руках. Алексей Алексеевич углубился в чтение.

– Дайте-ка перо, – попросил он и быстро набросал на чистом листке бумаги:

«Неужели гг. Гессен и Милюков смеют думать, что такие принципы и подобная тактика входят в кадетскую программу и совместимы с самою примитивною партийностью? И в том и в другом они ошибаются. Вся ответственность на них. Грязным дельцам нельзя служить безнаказанно».

– Вставьте-ка это вот сюда, – показал Суворин нужное место в статье.

Потом он вписал еще несколько решительных фраз и попросил Попова немедленно отправить рукопись в типографию.

10 мая «Русь» вышла в свет с этой статьей. А по соседству с ней, как бы в подкрепление, была напечатана еще и короткая ироническая заметка под заголовком «За чьи интересы?», тоже без подписи.

«– Вы нападаете на банки! – говорилось в ней, причем это восклицание вкладывалось в уста «Речи» (не случайно оно начинается с тире). – Но кому это нужно? Вы разоблачаете их спекулятивную деятельность. Но это не общественное дело. Если банки спекулируют удачно, наживают, акционеры только благодарны, получая большие дивиденды, а если они проспекулируют капиталы и акционеров и вкладчиков, то виноваты сами вкладчики: зачем они несли свои деньги именно в спекулирующие банки? – Так убеждали нас многие лица из банковской среды, недовольные нашими статьями о банковских спекуляциях».

И – все. Своеобразный запев к статье, опубликованной дальше.

Конечно же, Милюков не принял вызова и уклонился от дуэли, ничуть не смущаясь тем, что это может скомпрометировать его. Он и его единомышленники, причем не только из партии кадетов, предпочли использовать инцидент для нанесения смертельного удара по «Руси». На нее обрушились такие потоки грязи, инсинуаций и обвинений во всех смертных грехах, что спастись от них практически было невозможно.

Уже 10 мая ряд газет напечатал возмущенные заметки о «диком насилии сотрудников „Руси” над членом Государственной думы». Даже московское «Русское слово» успело в своем утреннем выпуске дать статью под заголовком «Нападение сотрудника „Руси” на П. Н. Милюкова».

«Все „бесчестие” дикой выходки сотрудника „Руси”, – возмущенно писало «Русское слово», – падает, конечно, на него самого, а не на П. Н. Милюкова. Общее уважение к личности политического деятеля и ученого не может зависеть от первого встречного с атавистическими наклонностями дикаря».

«Все интересы и все разговоры, – отмечал еще день спустя петербургский корреспондент той же газеты, – о гнусном насилии над П. Н. Милюковым. В оценке разбойничьего нападения на лидера к.-д. (кадетов. – В. С.) сходятся решительно все».

Петербургская и московская пресса начала дружный поход против «Руси», использовав инцидент между Поповым и Милюковым, всячески раздувая его. При этом газеты не гнушались выдумками и преувеличениями, именуя случившееся не иначе, как «насилие над П. Н. Милюковым», всячески выжимая слезу сочувствия к «пострадавшему» у своих читателей.

«Попов и Климков, – живописала, например, одна из них, – не получив ответа (от Милюкова. – В. С.), заявили, что они с ним рассчитаются, и тут же ударили его.

– Вы сделали то, за чем пришли. Уходите! – крикнул Милюков.

Насильники своими ударами разбили пенсне и выбили зуб у П. Н. Милюкова. Свершив свой гнусный поступок, они удалились. В соседней комнате в это время находились жена и дети Милюкова».

«Известие о насилии, жертвой которого стал Милюков, – писала другая газета, – произвело ошеломляющее впечатление. С раннего утра у Милюкова перебывали с выражением сочувствия сотни людей. Кадеты отправились всей фракцией к нему на квартиру. От имени фракции произнесли слово Лучицкий и Савельев. От группы сибиряков говорил Караулов. Мирнообновленцы прислали Ефремова, трудовики – Булата и Рожкова, социал-демократы – Гегечкори. От октябристов прислали карточки Гучков, Лерхе, Львов, Капустин, Лютц, Бенигсен, барон Мейендорф. Перебывала масса правых, в том числе граф В. Бобринсюий, Крупенский, Балашов и др. Н. А. Хомяков (председатель Государственной думы. – В. С.) по телефону выразил Милюкову свое сочувствие и глубокое возмущение но поводу совершенного над ним насилия. Милюков получил сотни телеграмм почти от всех прогрессивных (?) редакций, от общественных деятелей, писателей, журналистов и частных лиц. По настоянию друзей Милюков решил привлечь насильников к суду...

В Думе поднялось движение за бойкот «Руси».

Гучков говорит, что если «Русь» не найдет способа себя реабилитировать, то фракция примет меры, чтобы не давать сотрудникам «Руси» никаких сведений.

Кадеты также решили бойкотировать газету.

– С такими насильниками, – говорит Караулов, – не дуэлируют, а их убивают, как бешеных собак...»

«„Слово”, как и мы, – отмечало «Русское слово», – находит отягчающее обстоятельство в том, что журналисты, сделавшие то, что они сделали, принадлежат к прогрессивному лагерю...

У печати нет своего установленного суда чести.

Но у печати есть чувство чести. Недостойные лица и ворвавшиеся в печать хулиганы должны это почувствовать, какими бы флагами, ярлыками, словами и направлениями они ни прикрывались».

И в заключение – вывод:

«Вообще случай произвел такой эффект, который, нужно надеяться, надолго охладит пыл всяких „военных корреспондентов”, по недоразумению попавших в журналистику».

В таком вот духе и в подобных выражениях велась кампания против Попова, а через него – против «Руси» в целом.

А. А. Суворин, выждав день, в номере за 11 мая поместил в «Руси» информацию без всякого заголовка, которая начиналась так:

«Тяжелый и прискорбный случай, происшедший вчера (точнее – позавчера. – В. С.) между нашим сотрудником Н. Е. Поповым (Николаем Кирилловым) и П. Н. Милюковым, не может не вызывать искреннего нашего сожаления. Две недели острой и личной полемики подготовили почву для происшествий, совершенно неожиданных для самих их, непосредственных участников, ими самими осуждаемых. Болезненность обвинений, их форма – не можем не указать этого – сыграли свою роль, и, конечно, главную в этом тягостном происшествии. Глубоко сожалеем о нем, считая всякое насилие при всех крайних обстоятельствах принципиально недопустимым».

Указав далее на то, что «образ действий («Речи». – В. С.) был без образцов в прошлом и, надо надеяться, без подражания в будущем», Суворин посчитал необходимым отметить, чтобы окончательно внести ясность:

«До какой степени мы вообще считали происшедшее столкновение делом чисто личного характера, видно из того, что вчера мы ни слова не напечатали о происшедшем: так как Н. Е. Попов сделал вызов П. Н. Милюкову и ответ мог быть дан в течение суток, то это происшествие мы для газеты признали на эти сутки не существующим, оставив его исключительно в сфере личных отношений Н. Е. Попова и П. Н. Милюкова.

Когда Н. Е. Попов и В. И. Климков узнали о толковании, которое придается заключительной фразе статьи, а вследствие ее и самому случаю, они заявили нам о своем решении выйти из состава сотрудников „Руси”».

Казалось бы, инцидент исчерпан; остальное – дело мирового судьи, на рассмотрение которого передан конфликт. Не тут-то было! «Речи» и иже с нею необходимо было добить «Русь» во что бы то ни стало и своими руками сделать то, на что все еще не решалось даже правительство. Эту тенденцию подметила газета «Санкт-Петербургские ведомости», которая, не относя себя к друзьям и тем более единомышленникам «Руси», посчитала, однако, необходимым напечатать в номере за 14 мая довольно ехидную статью под названием «Курьез».

«В сущности, теперь никто определенно даже не знает, кто кого обвиняет в шантаже, – говорилось в ней. – Если бы мы вздумали рассказать, в каких банках имел кредит для «Речи» покойный г. Бак, если бы мы вздумали рассказать, в каких банках хлопочет теперь Гессен, чтобы обеспечить дальнейшее мерцание (!) «Речи», а также то, что говорят о началах, на которых предполагается установить „Речь” далее, то „Речи” пришлось бы объясняться весьма пространно. Этого мы делать не будем...»

Что толку от третейского суда, к которому решено было прибегнуть для прекращения тяжбы между «Речью» и «Русью»?

«В самом деле, кого в „Речи” привлекать к ответу? – задавались вопросом «Санкт-Петербургские ведомости». – Милюков и Гессен в ней только принимают „ближайшее участие”, как значится, в редакционном объявлении... Редактором „Речи” значится какой-то Харитон, а издателем до сих пор – Ю. Б. Бак (!). Один из них – несомненный покойник. Кажется, это первый случай у нас, что издательские права сохраняются и на том свете.

Другой – Харитон – несомненный редакционный покойник... О нем только и известно, что в прошлом году или он стрелял в Дымова или Дымов в него стрелял. Так как Дымов остался живехонек и здоровехонек, то в покойниках надо считать Харитона.

Во всяком случае, если он и жив еще, то „искать” с него за грехи Милюкова и Гессена как-то неловко. Быть может, поэтому А. А. Суворин и отказывается так настойчиво от суда?..»

А две недели спустя те же «Санкт-Петербургские ведомости» написали еще резче:

«Не правду выяснить имеет целью „Речь”, а всякими недостойными шахермахерствами сорвать хотя случайный успех в деле, в котором она сама успеха не ждет. Хоть один день торжества сплетни, да мой. А там противник всегда может потерять хладнокровие и сделать ошибку, чем мы и воспользуемся.

Приемы „Речи” по самому началу этого дела нам уже показали, с каким противником мы имеем дело».

Газета октябристов «Голос правды», также отнюдь не сочувствовавшая «Руси», однако пытавшаяся заглянуть правде в глаза, написала по адресу газеты «Слово», редактор которой М. М. Федоров от имени бюро парламентской печати приезжал к Милюкову выразить уважение и негодование, а затем играл первую скрипку в организации третейского суда:

«Пока действительную пользу от всего происшествия извлекло только „Слово”, усиленно хлопочущее о потоплении „Руси” всеми средствами... „Слову” уже мерещится, что оно наследует и подписку и розницу „Руси” вместе с читателями „Товарища” (приложение к газете. – В. С.)».

Не в бровь, а в глаз!

Разделаться с противником, разорить его и нажиться на его смерти!

И пока в камере мирового судьи 47-го участка, помещавшейся в доме № 15 по Литейной улице, слушалось, переносилось и вновь слушалось дело по жалобе II. Н. Милюкова на Н. Е. Попова, пока присяжный поверенный О. О. Грузенберг, защищавший интересы Милюкова и представлявший его особу, упражнялся в красноречии, дабы доказать, что бывший сотрудник газеты «Русь» допустил «насилие», а не «оскорбление действием» и что он ответствен за шантаж банков и страховых обществ, пока заседала комиссия по делу редакции газеты «Русь», составленная из представителей различных литературных организаций, пока третейский суд выносил свое решение, банки и кредитные общества мертвой хваткой взяли за горло «Русь» и, лишив ее финансовой поддержки, довели газету до банкротства.

18 июня 1908 года «Русь» вышла в последний раз. За подписью А. А. Суворина в ней было напечатано обращение «К читателям», в котором говорилось:

«Как ни тяжело решаться на это, я вынужден временно приостановить издание „Руси”.

Многое вынесла „Русь”, опираясь на поддержку и сочувствие своих читателей и крепость товарищеской связи своих сотрудников. На этот раз ей пришлось встретиться с новыми препонами – велениями, идущими из недр современного капитализма.

Полтора месяца подрывалось денежное положение газеты.

– Банки объявили поход против „Руси”! Все банки вошли в соглашение против нас! – эти слухи распускались везде и всюду.

Коммерческие люди знают все значение этого рода слухов».

Завершил свою «статью-некролог» Алексей Алексеевич весьма красноречиво:

«Удар „подножкой” – самый верный, и биржевые дельцы оказались для русской газеты сильнее и реакции, и правительства, и русских партий.

Пока...

Ненадолго.

Бог борьбы и труда, ведший до сих пор судьбы „Руси”, и на этот раз, верю, об ней вовремя вспомнит, и ми все, редакция и сотрудники „Руси”, приложим все силы, чтобы для „Руси” от маленького худа вышло только большое добро».

Но упованиям и надеждам не суждено было оправдаться.

«24 сентября в петербургском коммерческом суде, – сообщило «Русское слово» в хронике «Судебные вести», – дело об объявлении несостоятельным должником издателя газеты „Русь” А. А. Суворина. Актив – 477 332 рубля 70 копеек; задолженность – 1 022 924 рубля 60 копеек. Дефицит – 615 579 рублей 30 копеек. Суд постановил признать Суворина несостоятельным должником. По ходатайству кредиторов Суворин остается на свободе».

Кредиторы проявили великодушие: они не стали загонять издателя «Руси» за решетку. Им хватило ее кончины.

Итак, точка над i была поставлена. А что же Попов?

27 июня (10 июля) у мирового судьи 47-го участка состоялось вторичное слушание дела. В два часа дня явились Милюков и Грузенберг, Попов со своими защитниками – петербургским присяжным поверенным Изнаром и двумя присяжными поверенными из Москвы, Канделаки и Ходановичем-Трухановичем.

Оглашается протокол предыдущего заседания от 26 мая, зачитывается объяснение Попова, в котором Николай Евграфович отрицает приписываемое ему насилие над Милюковым и настаивает на том, что нанес Милюкову удар «раскрытой рукой» (что в переводе с судейского языка означает просто-напросто пощечину), а не кулаком.

– Этот удар, – сказал Попов в дополнение к написанному, – был ответом на оскорбление, нанесенное мне Милюковым. Мой удар никак нельзя считать за насилие, – он является лишь оскорблением действием.

Но разговор о поведении Попова быстро переходит на «поведение» «Руси», и Николай Евграфович вынужден защищать ее, а не себя, от обвинений в вымогательстве и шантаже.

Идет допрос свидетелей обеих сторон, который заканчивается к двенадцати часам ночи. С большой и страстной речью выступает Суворин, по многу раз берет слово Грузенберг; длинную речь, описывающую его деятельность на посту заведующего отделом торговли и промышленности газеты «Русь», произносит Попов.

После окончания прений мировой судья Антоновский, по обыкновению, предложил сторонам помириться.

Грузенберг категорически отказался; самого Милюкова к тому времени в зале заседаний уже не было.

В три часа сорок минут ночи мировой судья вынес приговор: Попов признавался виновным в совершении над Милюковым самоуправного действия в отмщение и приговаривался к аресту на один месяц без замены штрафом.

Спустя две недели Попов подал в мировой съезд апелляционную жалобу на приговор мирового судьи, который «неправильно квалифицировал его действия как самоуправство».

Разбор жалобы в столичном съезде мировых судей был назначен на 9 сентября. В заседание поступило от Грузенберга заявление с просьбой не приводить в исполнение приговор, вынесенный Попову. Однако Николай Евграфович не желал принимать никаких милостей от Милюкова и демонстративно направил съезду контрзаявление о том, что отказывается от поданной им апелляции и просит привести приговор в исполнение. Ему невыносима была сама мысль о том, чтобы ходить в «прощенных» милостию Павла Николаевича Милюкова, не рискнувшего в ответ на вызов стать к барьеру, как пристало настоящему мужчине. Павла Николаевича, о котором в камере мирового судьи очень метко сказал Суворин:

– У господина Милюкова есть черта, роковая черта – отсутствие живого чутья человеческой души, черта роковая для человека с характером Попова.

Приводить приговор в исполнение судебные власти все же почему-то не торопились.

А у Попова уже зрели в голове новые планы, новые идеи, которые требовали действий. Оставаться не у дел он долее не мог. И он принял решение вновь покинуть Россию.

Его горячее сердце и увлекающаяся натура позвали его в дорогу.

До свидания, Петербург!

В путь! Снова – в путь.