– Я тоже так делала, – шепнула Кэтлин и погрузилась в обычную возню. Я терпеливо следила, как она щелкает замком сумки, выуживает шариковую ручку, закрывает сумку и тотчас снова открывает, томительно долго роется в поисках очков и, водрузив их на нос, в сотый раз перечитывает бланк заказа на готовые диетические обеды.
Мы сидели в приемной “Системы здорового питания”. Кэтлин не спешила с пояснениями. Я успела пробежать список дозволенных блюд и тоскливо прикинуть, сколько еще коробок с томатными супами-пюре вынесет моя хрупкая психика.
– Ты-то как? Все еще пучит? – поинтересовалась Кэтлин.
– Еще как! Дети вопят: “Ложись, газы!” Знаешь, забавно – они словно бы в растерянности. Как же так, у мамы вдруг обнаружился обычный человеческий организм, а у него – естественные человеческие функции! Бабушка не допускала их проявления в своем доме. Добропорядочные юные леди уж конечно не страдают от вздутия живота.
– Хочешь сказать, они не пукают?
– Только не в приличных домах!
Кэтлин внимательно вгляделась в меня:
– Это многое в тебе объясняет.
– Спасибо. С удовольствием спишу все свои заскоки на трудное детство. – Я вновь пробежала по диагонали свой пищевой рацион. – Считала, что всему виной эта гнусная говядина на пару, но вот попробовала перейти на цыплят, а толку чуть. Разве что живот поменьше сводит.
– А я думаю, дело в силосе, – авторитетно заявила Кэтлин. – Сырая брокколи, отварная цветная капуста... фу! Неудивительно, что в желудке бродят газы, как у травоядных.
– И не смущаешься?
– Вот еще!
Мы наконец сладили с бланками заказов и оплатили продукты за неделю. Потом настал черед неизбежного взвешивания. Я потянула на шестьдесят шесть с небольшим. Кэтлин с гордостью указала на стрелку, остановившуюся на девяноста шести. Со времени наших занятий в “Заслоне” она продолжала медленно, но верно сбрасывать вес, и результаты уже были заметны.
Следующим пунктом программы шла групповая беседа. Инструкторша распахнула дверь уютной комнатки, и мы, восемь страдалиц, расселись вокруг большого стола.
Со временем я полюбила эти доверительные беседы, царящую на них атмосферу боевого братства. Мы смыкали свои заплывшие жиром плечи, чтобы вместе дать отпор общему врагу. Здесь меня лелеяли, жалели, любили, но самое главное – понимали, а понимание давно стало для меня почти недоступной роскошью. За это я охотно прощала нашей руководительнице ее цветущую молодость и завидную стройность. Как бы там ни было, она стояла бок о бок с нами, в одном строю. Она была для нас словно знамя, увлекавшее в битву.
Мы раскрыли одинаковые буклеты и с трепетом, как школьные дневники, выложили перед ней свои контрольные таблицы. Всю неделю мы тщательно заполняли клеточки, вписывая каждую съеденную калорию, и теперь возбужденно напирали грудью на стол в ожидании вердикта. Наставница не скупилась на похвалы и щедро изливала на нас свое восхищение и гордость за наши успехи. Стосковавшиеся по одобрению толстухи оживали прямо на глазах.
– Предменструальный синдром, – не моргнув глазом оправдала я килограммовую прибавку в весе.
Кэтлин выразительно откашлялась. Я страдала предменструальным синдромом и на прошлой неделе, и на позапрошлой. По удачному стечению обстоятельств наставницы все время менялись, но любому везению приходит конец. Скоро я выйду на второй круг, и что тогда? Остается уповать на то, что у них короткая память. Затаив дыхание, я следила, как несмываемыми зелеными чернилами руководительница четко выводит в моем буклете “предменстр.”. Проклятье, до следующего занятия до зарезу нужно похудеть! Впрочем, в последнее время я жирела с такой прытью, что недельная прибавка в какой-то жалкий килограмм почти равнялась потере веса.
– Сегодня мы поговорим о моментах, когда нас особенно влечет к холодильнику, – объявила наставница, покончив с проверкой дневников. – Припомните, когда вам приходится особенно тяжко? Начнем с Верди.
– Во время перерыва на работе, – вздохнула представительная седовласая дама, нервно теребя браслет. – Входишь в комнату отдыха, а там вовсю грохочут торговые автоматы, выбрасывают бутерброды, шоколадные батончики. И все вокруг жуют как заведенные.
Кто-то из группы поделился личным опытом:
– Я беру с собой денег только на стаканчик кофе и ухожу с ним куда-нибудь в укромный уголок, подальше от общего пиршества.
– Но в комнате отдыха не только едят, – горячо возразила Верди. – Там общаются, обсуждают новости. Где еще и перекинуться парой слов с живым человеком? Я ведь с утра до ночи не вылезаю из-за компьютера!
Руководительница, с интересом выслушав ответ, взяла дискуссию в свои руки:
– А что, если оставлять часть завтрака и съедать в перерыв?
– Заявиться с пакетиком домашней еды и разворачивать его у всех на виду? Неловко как-то... Понимающе кивнув, наставница обратилась ко всей группе:
– Все верно. Когда у нас проблемы с весом, мы так часто зациклены на мнении других людей! Что они подумают о нас, что скажут? Никогда не замечали? – Не сговариваясь, мы дружно закивали. – Ох уж это неотвязное ощущение, будто все только на нас и смотрят, только нас и обсуждают! И осуждают, конечно!
– Возможно, все дело в том, что так оно и есть, – не утерпела я, и по комнате прокатился смешок.
Руководительница с сомнением изогнула бровь.
– Откуда такая уверенность? И не слишком ли это самонадеянно? Разве мало у каждой из нас собственных проблем и забот? Где уж тут уделять внимание чужим! Верди, выверните эту ситуацию наизнанку, взгляните на нее с другой стороны. Вот одна из сотрудниц располагается в комнате отдыха и достает из сумки сэндвич. Как вы к этому отнесетесь?
Верди нахмурилась, сосредоточенно покусывая тонкие губы, и внезапно просветлела:
– А ведь я видела такое, и не раз. Коллеги порой приносят с собой еду. Подумать только, прежде я и внимания не обращала.
– Вот видите. На этой неделе поставьте эксперимент. Возьмите на работу часть завтрака, а в следующий раз поделитесь с нами, как все прошло. Линда, а у вас когда возникают проблемы?
Сидящая рядом с Верди женщина медленно подняла кроткие, словно у загнанной лошади, глаза:
– Когда готовлю детям завтраки в школу. – Ее признание встретил согласный шепоток всей группы. – То хлебную горбушку в рот суну, то кусок колбасы. Когда подберу остатки тунца из банки, когда слизну майонез с ножа... У меня просто рука не поднимается выкинуть в помойку что-нибудь съестное. Знаете, сырные обрезки, недоеденные хот-доги, остатки бутербродов с арахисовой пастой...
Дружный стон прокатился над столом. Похоже, арахисовая паста была общим злейшим врагом. Одна только наставница сохраняла присутствие духа:
– С сегодняшнего дня немедленно выбрасывайте крошки и обрезки в мусорное ведро, а измазанную в соусе ложку кидайте в мойку. Избавляйтесь от соблазнов прежде, чем в голову закрадется мысль: “А не съесть ли мне это?”
– Но это расточительство! – Вспышка возмущения оживила унылую физиономию Линды.
– Тогда спрячьте остатки в холодильник и предложите детям на полдник.
Женщина захлопала глазами в полном изумлении:
– Да что вы! Они к ним и не притронутся.
– Вот видите. Какое же расточительство? Незачем терзаться угрызениями совести из-за недоеденного куска хлеба или сыра. – И наставница оглядела притихший класс. – Это всего лишь остатки, объедки. Никто не осудит вас, если выбросите. Никто даже не узнает об этом. Вот если вы не удержитесь и сунете их в рот – другое дело. Тогда вас будет в чем упрекнуть. Не соревнуйтесь с мусорным ведром – не лишайте его работы!
Грохнул дружный смех. Живое мусорное ведро, жадно заглатывающее колбасные очистки, – красноречивая картина!
– Итак, на этой неделе никаких объедков. Через неделю обсудим результаты. Барбара?
Вздрогнув, я оторвалась от раскрашивания букв на обложке своего буклета.
– Не могу назвать какое-то определенное время. Всякий раз, когда хочется курить, мне приходится туго. Когда звоню по телефону, пишу статью, составляю список покупок, веду машину... Господи, да я весь день лязгаю зубами от голода...
– Попытайтесь определиться. Когда бывает хуже всего?
Собравшись, я прокрутила в уме свой обычный день и наконец сделала выбор:
– Вечером. Когда вхожу в кухню, чтобы готовить ужин. Еще только подхожу к кухонной двери, а уже чувствую – живую змею проглотить готова. Иной раз прямо безумие какое-то охватывает. Да что там, почти всегда. Врываюсь, подлетаю к холодильнику и начинаю совать в рот все подряд. Печенье, крекеры, морковь, какие-то корки... Пальцем выгребаю из банки арахисовое масло. Порой мне кажется, будто я – уже не я и это жрущее тело не мое. Словно со стороны наблюдаю, как неопрятная толстая женщина слизывает паштет с ножа.
– И какой вам эта женщина видится?
– Спятившей. Человек, проплутавший трое суток по пустыне, точно так же набрасывается на кружку воды. И конечно, нелепой. Презираю себя, но остановиться не могу.
– Кухня – ужасное место, правда? Группа хором заохала и заахала. Моя проблема оказалась общей бедой.
– Барбара, а кто-нибудь может готовить за вас ужин?
– Вряд ли. Дети сидят за уроками, а муж приходит поздно, если вообще приходит. – Я едва сдержала сардоническую усмешку. Представляю себе Фрэнклина, мчащегося домой на всех парах, чтобы повязать фартук. – У меня была кухарка, но сейчас она в Гватемале. Отправилась проведать мать.
– Попробуйте съедать половину своего ужина, прежде чем готовить для семьи. Скажем, пюре из помидоров...
– Пюре? Да я быка могла бы съесть!
Наша руководительница упорно не желала выбрасывать белый флаг. Терпения ей было не занимать, а на все наши неразрешимые вопросы, казалось, у нее припасен ответ.
– Тогда съедайте весь ужин, если это самое тяжелое время. А за семейным столом ограничьтесь чаем.
– Спасибо, попытаюсь.
К чему огорчать отзывчивую женщину? Ведь она искренне пытается помочь мне, из кожи вон лезет. Незачем распространяться, что сама додумалась до этой уловки и даже успела ее опробовать. И что толку? Сметала два ужина подряд – сперва свой, а потом еще и общий.
Ладно, хватит на этом зацикливаться. Это временная трудность. Вернется София, и я забуду дорогу на кухню. Вот только Фрэнклин, похоже, не в восторге от такой перспективы. Уже бормотал, что надо-де “поберечь наши денежки”, хотя бы до окончания кампании. Под “нашими денежками” подразумевались, собственно, мои. Ясно ведь, расходы на свое избирательное безумие он не урежет и под дулом автомата. Я давно оплачивала кипы счетов из “Сокровищницы вкуса”, “Пальчики оближешь” и “Корзинки с завтраком” за всю орду его имиджмейкеров – ланчи, обеды, ужины.
Политику, “скроенному для руководства”, не годится самолично заказывать пиццу. Фрэнклин очень убедительно мне это растолковал. А еще он вбил мне в голову, будто мой долг – на свои кровные кормить всю его банду. Однажды я осмелилась осторожно поинтересоваться, не слишком ли он роскошествует. Решительный отпор последовал незамедлительно – Фрэнклин попросту вывез из дому всю отчетность, которую я для него вела, и запрятал в недоступных недрах своего офиса.
Между тем руководительница втолковывала завороженно кивавшей группе:
– “Система здорового питания” – настоящий подарок для женщин, не встречающих понимания со стороны домашних. Нам не нужно что-то выбирать или решать. Не нужно даже готовить. О нас уже позаботились, остается только съесть.
– Все будет прекрасно, если я решусь взорвать кухню, – ввернула я, вызвав оживление и смех.
Кэтлин, до сей поры отстраненно перебиравшая бахрому своей шали, вскинула голову и с удвоенной энергией затеребила длинные шелковистые нити.
– Вот это самое я как-то раз сказала своей матери. Пыталась пошутить. И тут ее понесло. Я, мол, полное ничтожество! Никудышная хозяйка, законченная эгоистка! Только о себе и думаю! И все тыкала мне в морду мою сестру. Замужнюю сестру! Худую замужнюю сестру, которая живет в Нью-Джерси, трудится полный рабочий день и при всем том успевает парить, жарить и запекать изысканную жратву.
Ироничные восклицания вроде “Во дает!” и “Здорово!” прервали горячую исповедь Кэтлин.
– Понятия не имею, каким чудом мать ухитрилась разузнать все это. Сестра ведь не пишет и не звонит, пока ей что-нибудь не понадобится. Мне же мать ежедневно трезвонит домой и на работу, требуя подвезти в магазин или в гости, к врачу, в парикмахерскую.
Она по-детски беспомощно закусила губу. Слипшиеся от слез ресницы задрожали. Руководительница спросила с тихим участием:
– И что, подвозите?
– А то нет! – Кэтлин зло улыбнулась сквозь слезы, поджала губы и с напором прогнусавила: – “Не забывай, у тебя всего одна мать! Вот помру, сразу раскаешься, что была такой черствой!”
– Точно как моя! – с горечью воскликнула Линда. – На стенку лезет от ревности, стоит мне сделать хотя бы мелочь для кого-нибудь, кроме нее, любимой.
Кэтлин энергично закивала и поведала, как еще в юности устроилась помогать в дом престарелых. Мать закатила ей жуткий скандал. Орала, что у мерзавки-дочери находится время для кого угодно, только не для родной матери, которая ее растила, себя не жалела. Когда же Кэтлин навещает и обслуживает ее, мать взахлеб расписывает, какое сокровище ее сестра.
– Как по-вашему, сможете вы ее когда-нибудь ублажить? – поинтересовалась наша наставница.
– Смеетесь? Не в этой жизни.
– Ну и?..
Уставившись на свой ноготь, будто ничего важнее на свете не было, Кэтлин в угрюмом молчании соскребала с него лак. Потом коротко всхлипнула – раз, другой, – и я сочувственно обхватила ее за плечи.
– Ну и... – ресницы снова дрогнули, уронив на щеку крупную слезу, – пусть кто-нибудь растолкует мне, почему я до сих пор стараюсь ей угодить. – Она подавила очередной всхлип и лукаво улыбнулась сквозь слезы: – Ничего не скажешь, умею подбавить веселья.
– Вы сделали первый шаг. – Наставница мягко накрыла ее руку своей ладонью и обвела нас взглядом: – Почему мы относимся к себе так жестоко? Что нас толкает? Без сомнения, нас мучают эти лишние килограммы. Иначе зачем мы здесь? Поразмыслите об этом. Что мешает вам отказаться от лишнего ломтя пиццы или спокойно пройти мимо палатки с мороженым? Почему за пять минут до ужина вы поглощаете триста калорий с куском сливочного торта? И как можно всей душой ненавидеть свое тело и в то же время так щедро насыщать его? Вот это мы и обсудим на следующей неделе. Что до вас, Кэтлин, то вы на верном пути. Бросьте так выбиваться из сил, пытаясь угодить своей матери. И посмотрите, что тогда произойдет.
– Ничего особенного, – фыркнула та. – Всего-навсего мир перевернется.
– Разве душевное спокойствие не стоит того?
Над горизонтом клубилось марево, грязно-черное, как лакричная конфета. Холодный ветер гнал тяжелые тучи, в недрах которых что-то смутно искрилось и рокотало. Поеживаясь под первыми крупными каплями ледяного дождя, мы метнулись через парковку к машине Кэтлин. Вдалеке сверкнула первая настоящая молния. Впереди, прямо по курсу, рождалась и густела дикая весенняя гроза. Сара-Джейн обожала такую погоду...
– Забросить тебя домой?
Я неуверенно кивнула. Перспектива очутиться в огромном пустом доме и тосковать там в одиночестве не прельщала.
– Может, перекусим где-нибудь?
– Прости, не выйдет, – отрезала Кэтлин, деловито врубая антирадар, и рванула со стоянки. – Спешу в офис.
– В выходной?
– У боссов не бывает выходных. Трое моих служащих вытребовали себе отпуск на три дня. Им, видите ли, приспичило развеяться в Портланде. Чертовщина, самый разгар семейных путешествий, а я вынуждена одна тянуть весь этот воз!
И она утопила в пол педаль тормоза, каким-то чудом затормозив прямо перед упавшим шлагбаумом на железнодорожном переезде. По рельсам уныло загрохотала бесконечная пригородная электричка. Я молчала, глядя в окно. Кэтлин осталась единственным моим зрителем – больше не перед кем разыгрывать мои маленькие драмы.
Кстати, о Кэтлин. Я жестоко заблуждалась, записав ее в операторы на телефоне. Она оказалась владелицей туристического агентства “Путешествия с Матушкой”. Своих клиентов – сплошь молодых нахрапистых “ребятишек”, привыкших в один день зарабатывать или терять миллионы, – Кэтлин окружала самой нежной опекой и неустанно баловала дорогими игрушками.
Если “деточка” начинал чахнуть под тусклым северным солнцем, она отправляла ему скромный ланч, аккуратно завернутый в проспекты курорта на Багамах. Нелады с женой? Клиент получал розы и перевязанную алым шелком стопку буклетов о “Приюте Воркующих Голубков” (Мы гарантируем, былая страсть вспыхнет вновь!).
Секретарши клиентов снабжали ее информацией самого личного плана, получая в награду билеты на очаровательные воскресные туры. Далекие от идеала габариты Кэтлин делали ее неопасной в глазах жен, невест и тех же секретарш, и ничья ревность не мешала клиентам бежать к ней за панацеей от своих проблем. И Кэтлин расправлялась с ними так же легко, как бархатная подушечка поглощает и обезоруживает острые булавки.
Замечательно, смаковала я обиду, у нее куча дел – так что с того? Битых два часа проторчала в “Системе”, а для меня ей и пятнадцати минут жалко. Кэтлин плевала на мое представление, неотрывно следя за проезжающей электричкой. Едва миновал последний вагон и шлагбаум нехотя пополз вверх, она газанула и вылетела на переезд. Ветер и дождь неприятно выстудили машину, я зябко поежилась и надвинула капюшон трикотажной фуфайки с кричащей эмблемой “Чикагских медведей”. Хорошо, что Рикки наплевала на мои увещевания и купила самый большой размер!
– Если ты так чертовски занята, отчего же не пропустила сегодняшнее занятие?
– Не будь сукой, Барбара. – Голос Кэтлин звучал доброжелательно, но твердо. – Мне и впрямь ничего не стоило его пропустить. Всю жизнь я упражнялась в этом искусстве – отыскивать оправдания, почему я не могу сделать что-то, чего не сделать нельзя. И представь, оправдания всегда находились. То матери нужно помочь, то позаботиться о детях, о своем бывшем, об учебе, о работе... Но теперь все, хватит.
Мы приехали. Кэтлин остановилась на подъездной дорожке к моему дому.
– Вряд ли я смогу похудеть, если не научусь печься прежде всего о своих интересах. И если в результате семейство Фицвиллингер на сутки позже получит свой тур в Диснеевский парк – что ж, так тому и быть. А если ты киснешь только из-за того, что я должна как-то зарабатывать на жизнь, – ничего, я и это переживу. И ни перед кем не собираюсь извиняться за то, что решила о себе позаботиться. Меньше всего перед тобой.
Молния хлыстом перерезала небо. Машину сотряс тяжелый раскат. Я нащупала ручку, толкнула дверцу. Кэтлин молчала.
– Ну, мне пора...
Оказавшись дома, я направилась прямо в кухню. Укутаться пледом в кресле у камина, рядом на столике горячий шоколад и коробка конфет, на коленях любимая книга... Вот единственно правильный способ прожить подобный день. Сара-Джейн понимала такую погоду. Кэтлин, конечно, права на все сто, и тем не менее она плюнула мне в душу.
Я погрохотала дверцами кухонных шкафов, налила молоко в самую большую кружку, всыпала какао, хлопьев и на три минуты сунула кружку в микроволновку. Немного погодя, может, нажарю еще и попкорна. Нет, никакого жира, только струя горячего воздуха да капелька растопленного диетического маргарина. И корытце низкокалорийной сливочной помадки из холодильника, чтобы оттенить послевкусие соленой кукурузы.
Взгляд зацепил мигающий красный огонек автоответчика. Не прослушать ли пока сообщения?
– Я тут забыл тебе сказать. Забери мои ботинки из...
Тебе тоже привет, Фрэнклин. У меня все прекрасно. Да, и мне очень приятно слышать твой голос.
Я перемотала кассету. Следующее сообщение началось с междометий. Когда запас “Хм-м...” и “Ну...” исчерпался, повисло неловкое молчание. Незнакомец определенно не привык к автоответчикам.
– Я вот... Ах да. Это я, Джордж Пэйн...
Как же, помню, Старый Пэйн, очкастый дятел. Это надолго. Автоответчик – самый терпеливый слушатель, хоть час говори, все покорно будет записывать. А судя по язвительным рассказам Фрэнклина, Джордж Пэйн кого угодно уболтает до тошноты.
– Я надеялся переговорить с мистером Аверсом или миссис Аверс. Ну, только чтобы удостовериться... То есть я просто хотел убедиться, что мистер Аверс получил мой чек. В смысле... Я послал чек мистеру Аверсу. Но я не знаю, когда смогу оплатить следующий взнос. Моя жена, миссис Пэйн... В общем, дела у нее неважны... А мистера Аверса никогда не бывает... вернее, я хотел сказать, я никак не могу дозвониться до мистера Аверса... А его секретарша сказала, что передала чек... Но уже прошла неделя, и я решил, лучше самому позвонить... Ну, в смысле... чтобы мистер Аверс не подумал, будто я несерьезно отношусь к своему долгу... Ну и вот, гм-м... Да, может быть, если у вас есть какие-нибудь вопросы, вы перезвоните мне?
Пэйн продиктовал номер, который я нацарапала на листке бумаги. Помявшись, он еще раз раздельно и отчетливо повторил цифры – вдруг сначала прозвучало неразборчиво? Пора было вешать трубку, но Пэйн все пыхтел и откашливался. Он будто сомневался, следует ли попрощаться с автоответчиком.
Я вслушивалась в несвязную речь Пэйна, буквально кожей ощущая его бесконечное одиночество и неодолимую потребность выговориться. Я бьюсь башкой о стену из-за толики лишнего веса, а в это время несчастный человек с отчаянием наблюдает, как рушится вся его жизнь.
Так получил Фрэнклин страховку миссис Пэйн или нет? Ладно, вытрясу из него ясный ответ. А еще выкрою полчаса из своего перегруженного делами дня и сама позвоню Пэйну. Спрошу, как там его жена, выслушаю его излияния, покажу, что хоть кому-то есть до них дело. Это и мне на пользу – перед настоящей бедой собственные небольшие проблемы воспринимаются трезвее.
Джордж Пэйн все-таки повесил трубку, и автоответчик выплюнул очередное сообщение:
– Барбара, это Кэмерон. Ты мне нужна. Срочно. Как только вернешься, сразу перезвони.
Задумавшись, я нажала кнопку автодозвона. Пороть горячку не в характере Кэмерона, так что дело наверняка серьезное. Вот только зачем главному редактору понадобилась никчемная внештатница вроде меня?
Призывно тренькнула микроволновка. Я распахнула дверцу и достала кружку. Одуряюще пахнуло шоколадом, но ручка слишком раскалилась. Пришлось брякнуть кружку на стол и дуть на пальцы. Ничего, пока объяснюсь с Кэмеро-ном, все остынет.
– Брэйди слушает.
– Привет, Кэмерон, это я.
– Барбара! Слава богу! Только не говори “нет”...
– Многообещающее вступление, – растерялась я.
– Послушай, я тебя похищаю. Всего на две-три недели.
– Зачем?
– Сидни Крайгер переметнулся в “Сан таймс”.
Я присвистнула. Хулиганская и язвительная колонка Сидни Крайгера долгие годы была одним из главных блюд “Глоб”.
– Но почему?
– Они положили ему совершенно сумасшедший оклад, а в придачу пообещали получасовое еженедельное телешоу. Я хочу, чтобы ты заменила его...
– Нет.
– Послушай же. Я подыскал пару дельных ребят – обещали подбросить несколько статей. Просто помоги залатать дыру, продержаться, пока не найду постоянную замену.
– Нет.
Сигарету! Горло буквально сводило от желания закурить.
–Я же просил тебя не говорить “нет”.
– Но я никогда ничего подобного не писала.
– У тебя получится. Кроме того, ты никогда не подводила меня со сроками. За последние годы я прочел достаточно твоих статей, чтобы убедиться – у тебя все получится, Барбара. Конечно, ты всегда предпочитала внештатную работу, но...
– Кэмерон, ты же знаешь, на первом месте у меня семья. Пусть Джейсон хотя бы перейдет в старший класс, а пока... Нет, и не проси, ежедневная колонка – это полновесный рабочий день.
– Какая еще ежедневная колонка? Неужели я сказал “ежедневная”? Я обязательно подыщу замену этой скотине Крайгеру. Барби, это дело времени! Недели две, максимум четыре. Но пока ищу, помоги, ладно? Представь, читатели раз за разом открывают газету на этой странице и не находят привычной колонки. Мы воспитывали эту привычку долгие годы, и вдруг за считанные дни все может пойти прахом.
Послышалась какая-то возня – кажется, у Кэмерона отбирали телефонную трубку. И точно, через несколько мгновений ко мне обратился другой, смутно знакомый голос:
– Барбара?
– Привет...
– Это Мак.
Меня вдруг окутало странное тепло. Он больше не заглядывал попить кофе – с тех самых пор, как София уехала к себе в Гватемалу. Мак постоянно подшучивал над Софией, дразнил ее “дуэньей”. Но может, он вовсе не шутил?
– Кэмерон слишком дипломатичен, чтобы сказать напрямую, что только вы сможете спасти его тощую старую задницу. Он забраковал уже пятерых претендентов – против Сидни все они полное дерьмо.
Лексикон Мака не приводил меня в восторг, но вынуждена признать: свои мысли он излагал емко и выразительно.
– Барбара, идея со сборной колонкой – его единственный шанс выкрутиться. Соглашайтесь, тогда и я черкну пару абзацев.
– Очень лестно, Мак, но я не могу.
– Послушайте, вы можете писать, сидя в своем треханом доме, а я буду закидывать вашу писанину в редакцию.
– Мне нужно собрать детей в лагерь.
– Я сам пришью метки к их барахлу.
– Кампания моего мужа набирает обороты...
– Помнится, вы говорили, что ваша помощь ему не особо и нужна.
– У вас хорошая память.
– Безотказная. Вы нужны Кэмерону, Барбара. Без вас он загнется.
Ладонь, сжимавшая телефонную трубку, взмокла. Кэтлин была права. Всегда найдется чертова прорва отговорок, чтобы оправдать свое безволие и бездействие. А разве Фрэнклин не требовал, чтобы я занялась чем-нибудь дельным?..
– И я смогу работать дома?
Телефоном вновь завладел Кэмерон:
– Спасибо, Барбара. Ручаюсь, не пожалеешь.
– Кэмерон! Я еще не согласилась.
– Значит, так. Сидни еще должен мне статьи на ближайшие две недели. Соберись, настройся – и за работу. Жду первые три-четыре колонки, скажем, в следующую пятницу. – И он положил трубку.
Полный бред. Мое перо давно уже заржавело. Кэмерону достаточно бросить взгляд на мою тупую писанину, чтобы сказать прости-прощай. И как изменится моя жизнь? Перед глазами тусклым пятном маячил лист бумаги, агонизирующий в своей белизне. А сроки... Хуже только роды, но они по крайней мере случаются не каждый день.
Разумеется, со стороны все кажется просто. Тем паче что для субботней колонки “Спросите Барбару” не нужно быть семи пядей во лбу. Выдумываешь изящный ответ на конкретный вопрос – и дело в шляпе. Даже в первую безникотиновую неделю работа попортила мне не особенно много крови. Но труд, которого Кэмерон ждал от меня теперь, обойдется куда дороже. Статья-другая – и мне потребуется полное переливание крови.
Я села за рабочий стол и выгребла со дна ящика папки с надписями “Идеи”. Все три раздувались от газетных вырезок, наспех накоряба-ных записок и ксерокопий. Может, среди этого барахла отыщутся темы для парочки добротных статей. Только чтобы помочь Кэмерону продержаться две недели. Заодно появится повод забежать в редакцию “Глоб”... Сколько я там уже не была? С папиной смерти, с ума сойти!
Наконец-то я дорвалась до чашки шоколадной амброзии. Поворошила ложкой хлопья, чтобы получше пропитались, и погрузилась в тревожные размышления.
Первая проблема: как подступиться к Фрэнклину? Он бы не возражал, устройся я таскать судна в больнице, но настоящая, полноценная работа...
– Вкалывают лишь жены бедняков! – орал он, когда я захотела устроиться на работу после того, как отдала Джейсона в детский сад и внезапно обнаружила, как много часов в сутках. – Моей матери пришлось работать, а мне нянчиться с девятью сопливыми братьями и сестрами. Ты этого хочешь? Вздумала ограбить родных детей, отнять у них нормальное детство? Хочешь, чтобы в меня тыкали пальцем и перешептывались, что Фрэнклин Аверс не в состоянии прокормить семью? Если так, то иди работай!
В финале он вылетел из дома, шарахнув дверью, и вернулся лишь на следующий день. Больше я не решалась трогать этот нарыв, а постепенно уверовала, что и мама, будь она жива, с радостью забросила бы карьеру, чтобы всецело посвятить себя мне.
Я обожгла губы горячим шоколадом и очнулась. Что за бред лезет в голову? С того скандала прошло столько лет. Успех Фрэнклина неоспорим – никто больше не осмелится перешептываться у него за спиной. Жены самых успешных политиков вовсю делают карьеру, причем их мужья с гордостью упирают на это на предвыборных митингах – завоевывают голоса энергичных и независимых современных женщин. Что до детей, они уж точно не пострадают, поскольку отбывают в лагерь на все лето. Против такого аргумента не попрешь, даже если тебя зовут Фрэнклин Аверс.
Всю жизнь я затрачивала массу усилий, чтобы благополучно обойти подводные рифы семейных отношений, и менее всего стремилась менять курс сейчас. С годами наше с Фрэнклином содружество любовников и единомышленников как-то усохло, скукожилось и почти бесследно испарилось, но притертый и смазанный механизм семьи продолжал действовать слаженно. Как и прежде, мы отлично подходили друг другу, пребывали в полной гармонии и существовали в унисон. Ну-ну. А разве не это называется идеальным браком? И разве жить в браке не означает идти на уступки и принимать их в ответ?
Я придирчиво рассмотрела предложение Кэмерона со всех возможных точек зрения. Фрэнклину просто не к чему прицепиться: дети уедут, дома мне заняться нечем, а избирательная кампания нисколько во мне не нуждается. Если же я все-таки понадоблюсь, то без труда приспособлю свое расписание к сумасшедшему распорядку его жизни. И наконец, самый убедительный довод – отвлекусь от еды.
Ухватив не желающую остывать кружку через рукав свитера, я перелила шоколад в другую чашку, потом обратно. Густая бархатисто-коричневая жидкость медленно колыхалась, оглушая своим ароматом. Память воскрешала лучшие часы былой жизни, когда после школы мы лакомились шоколадом на кухне Сары-Джейн.
Черт! Я так и не удосужилась освободить ее шкаф. Лучше все же сделать это до того, как погружусь в газетную круговерть. Словом, никакого десерта, пока не разберешься с томатным пюре.
На оконные стекла внезапно обрушились потоки дождя. Прямо над домом в вязком, как кисель, месиве туч сверкнула молния. Гром утюжил кварталы под жалобное дребезжание стекол.
– Ладно, ладно, поняла!
Не раздумывая, я выплеснула шоколад в мойку. Очередной громовый раскат сотряс дом.
– Говорю же, поняла. Уже еду.
Не прошло и пяти минут, как моя машина неслась через грозу и град к дому Сары-Джейн.
Нет, не могу. Казалось бы, пустяк – попасть в дом, от которого имеешь ключ... Но как заставить себя повернуть ключ, как переступить через порог, зная, что Сара-Джейн больше никогда не выйдет мне навстречу? Бесполезный ключ торчал в замке, а я – на холодном ветру, разглядывая резную деревянную дверь. Прямо передо мной крохотный Будда читал проповедь собранию монахов. Я пробежала пальцами по гладким прохладным фигуркам. Массивная дверь представляла собой сплошной барельеф – десятки сюжетов, которых я прежде не замечала. Что ж, наверстаю упущенное сейчас.
Гроза умчалась бесноваться за горизонт, оставив пронзительно-чистый запах и ровный, частый дождь. Я немного послушала его монотонный шелест, стоя под изогнутым навесом пагоды.
Сара-Джейн, в этом она вся. Однажды побывала в Японии, влюбилась в сад для дзэнских медитаций да и вывезла его целиком – с разномастными замшелыми валунами, с каменным фонарем, с россыпями мелкой гальки. Прихватила и черепичный навес, по виду сорванный со скромной старинной пагоды. Все это она расположила прямо перед входом в дом, чтобы всякий раз, прежде чем отпереть замок, можно было помедитировать.
Когда Саре-Джейн что-то нравилось, она не особенно истязала себя самоотречением. Если не считать ежегодные великопостные страсти – сорок убийственных дней без шоколадного батончика.
Я раскрыла мокрый зонт. Не тащить же его в дом. Под просторной черепичной крышей он отлично просохнет. Обернувшись, скользнула взглядом по саду камней, потом всмотрелась и невольно выругалась.
Сад представлял собой небольшую площадку, засыпанную сероватой галькой, над которой возвышались особым образом расставленные крупные валуны. Сара-Джейн крохотными граблями расчесывала гальку в виде правильных волн и спиралей. Но сейчас этот безводный океан был изуродован, кто-то расчертил его огромными крестиками-ноликами. Игра велась старыми поломанными киями – они валялись рядом. Влажно отливал потемневший от дождя лак. Мокрая галька казалась темно-серой, замшелые валуны стыли над ней большими нахохлившимися птицами. Я накрыла камни раскрытым зонтом. Равнодушно шелестел дождь. Музыка плача. Издалека донесся приглушенный раскат грома.
– Слышу, слышу.
Я вернулась под навес, из-под которого по всему саду разливался густой можжевеловый дух. Когда-то я привезла в подарок Саре-Джейн пару крохотных кустиков. Мы вместе высадили их в две керамические кадки по бокам от входной двери, исцарапав все руки. Не знаю, в чем там дело, никогда не была сильна ни в химии, ни в биологии, только ободранные руки покрылись мелкой багровой сыпью. После мы долго смеялись и чесались на кухне, врачуя таинственный недуг лошадиными дозами бенадрила (наружно) и бенедиктина (внутрь).
С тех пор прошло много лет, чахлые растеньица вытянулись и окрепли, хотя Сара-Джейн и не баловала их. Теперь вход в ее дом охраняли два разлапистых, косматых стража. Узловатые ветви в плотной черно-зеленой щетине нависали надо мной, касаясь двери.
Господи, утраченного не вернуть, но помоги хотя бы оживить и потрогать воспоминания. Я сорвала с кончика ветки пучок мягких молодых иголок, растерла в пальцах, поднесла к ноздрям. Острый горьковатый запах, тот самый, до боли узнаваемый... Я почти уверовала, что рана в душе зарубцевалась. Оказалось – нет, разве что перестала саднить и затянулась тонкой корочкой.
– Поверни ключ, – приказала я себе. Ключ повернут.
– А теперь входи!
Раз, два, три. Я толкнула дверь и тут же зажмурилась от оглушительного воя. Сигнализация! Если через тридцать пять секунд не отключу пищалку, то на тридцать седьмой примчится наряд полиции. Панель управления была тут же, у входа, да что проку – я не помнила код.
Давай, Барбара, пошевели мозгами! День рождения Стэнфорда, какое-то там апреля... Апрель. Дурное время. Месяц налогов. Секунды утекали. Я торопливо набрала код, сломав при этомноготь. Есть! Благословенная тишина была почти осязаема. Взмокшая, я качнулась к зеркалу у двери, перевела дух, подняла голову и уперлась в отражение. Шок.
Сквозь полукруглые окна под потолком в холл просачивался замогильный зеленоватый свет. Тусклые блики не столько освещали мое лицо, сколько подчеркивали на нем каждую тень, углубляли мельчайшие морщинки. Я прижала пальцы к щекам и оттянула их кверху, пытаясь разгладить бездонные складки возле носа. Уголки глаз тут же поползли к вискам, приобретая экзотичную раскосость.
Ну и сколько еще я смогу протянуть в натуральном виде? Год, от силы два, если не показываться нигде, кроме пятизвездочных ресторанов, – освещение там до того интимное, что собственную тарелку не разглядишь. А дальше – косметическая клиника подороже, предупредительный персонал и кровавая битва за свежесть и красоту. Пожалуй, начать можно с “гусиных лапок” возле глаз.
Слегка успокоившись, я снова всмотрелась в зеркало. У лишнего веса был один плюс: исчезли впалые щеки и ввалившиеся глаза, прежде придававшие мне элегантный, но несколько изможденный вид.
– Ты уже большая девочка и сама все понимаешь, – сказала я отражению. – Ты не сможешь написать и пары строчек в газету, пока не покончишь с этим испытанием. Войди в спальню своей подруги и разбери ее вещи. Пополам ты от этого не переломишься и на части не рассыплешься. Пойми, ты делаешь это для себя и для Сары-Джейн, не для Стэнфорда. Так что лезь наверх и открывай шкаф – с любовью и нежностью.
С домом что-то было не так. Он ощутимо изменился. Тепло... Здесь стало гораздо теплее, чем при Саре-Джейн. Она вечно жаловалась на жару, я же без конца зябла. Разве что в последнее время перестала кутаться в свитера и дуть на ледяные пальцы. Теперь мои руки и без того были теплыми – забавно, именно теперь, когда Фрэнклин перестал брать их в свои, бережно гладить и согревать. Вот на какие чудеса способен небольшой слой жира.
Запахи... Дом теперь пах совершенно иначе. Исчезло или стало другим все то, что составляло для меня неповторимый ароматический образ Сары-Джейн: ее любимые блюда, ее мыло, шампунь, духи, сигареты, тальк для тела и любимый ароматизатор воздуха – все развеялось...
Я прошла в гостиную. В глаза бросилась отделанная золотом клюшка для гольфа, брошенная возле стеклянного журнального столика. Шикарная замшевая сумка для мячей валялась в кресле кверху дном, часть мячей раскатилась по ковру.
Сара-Джейн испытывала к этому ковру глубокую, сосредоточенную ненависть. “Настоящая Персия, редчайший образчик” был, разумеется, очередным аукционным достижением Стэнфорда. Но даже овладев этим ветхим шедевром, он не угомонился – покупке надо было вернуть “блистательный вид”. И Сара-Джейн сначала основательно вычистила (по ее собственному едкому замечанию, “продезинфицировала”) эту рухлядь, а потом реставрировала бахрому по всему краю. После “дезинфекции” ковер, прежде оглушительно-яркий, поскучнел и поблек. Ума неприложу, где только аукционист откопал его, но он явно не пожалел краски, маскируя вековые проплешины и потертости.
Как раз тогда у Сары-Джейн обнаружили рак. Она слабела от химиотерапии, почти не выходила и целые дни проводила на полу в гостиной, вооружившись крохотным телевизором и набором фломастеров.
Утреннее “Шоу Опры Уинфри” сменялось вечерним “Колесом Фортуны”; шли дни, летели недели, а Сара-Джейн кропотливо окрашивала ворсинку за ворсинкой, то и дело обессиленно откидываясь на груду подушек. Отдышавшись, хваталась за фломастеры с прежней упорной страстью – будто надеялась, что с окончанием работы что-то изменится.
Сколько драгоценных часов ее жизни поглотил этот проклятый, бессмысленный труд. Сара-Джейн почти успела завершить его – остался лишь небольшой клочок под журнальным столом. И вот, едва ее не стало, ковер из “редчайшего образчика”, предмета обожаемого, почти священного обратился в подобие лужайки для гольфа.
Я бросила взгляд на стол и поежилась. В пепельнице рядом с изжеванными сигарными окурками Стэнфорда лежала тонкая сигарета с белым фильтром в жирной земляничной помаде. На гладком стекле столешницы отпечатались липкие круги, оставленные донышками двух высоких стаканов. Рядом, на диване, валялась раскрытая коробка с объедками пиццы. Минувшая ночь утех прочитывалась в деталях, словно я наблюдала ее самолично: пикантная кошечка в чем-то розово-пушистом, изящно разместив на диване свою задницу сорокового размера, закатывает глазки, охает и ахает, пока мачо Стэнфорд лапает ее за грудь.
– Киска-детка-родная, – бормочет он особенным сексуальным голосом, – не так важно, как начнешь, важно, как закончишь!
Киска-детка-родная закатывается смехом. Стэнфорд благополучно одолевает молнию на ее юбке.
Я прокручивала отталкивающую картину, а рука между тем сама собой подобрала салфетку и принялась оттирать липкие отпечатки бокалов со стола.
– И какого дьявола ты это делаешь, Барбара?
– Навожу чистоту в доме подруги.
– Твоя подруга умерла, Барбара. Это больше не ее дом.
Прямо передо мной, в пепельнице, среди обугленных сигарных окурков вызывающе белела длинная дамская сигарета, почти целая. Фильтр запачкан помадой, но не фатально. Эпидемии гриппа сейчас вроде бы нет. Что там еще бывает – Серпес, СПИД? Черт, можно отломить фильтр! Рядом с пепельницей валялся спичечный коробок с эмблемой ночного клуба. Стэнфорда прямо-таки тошнило от таких вот ультрамодных местечек для богатых юнцов – в былые дни, когда старинные восточные ковры еще не обернулись лужайками для гольфа.
Я жалобно икнула и потянулась к бесценному окурку. В ту же секунду другая моя рука, как чуткая, скомкала грязные салфетки и грубо затолкала их в пепельницу.
– Чтоб ты сдохла! – заорала я на ту, другую Барбару, которая холодным тоном говорила правильные вещи и никак не желала заглохнуть. – Можно подумать, половина сигареты меня убьет!
Разумеется, нет. Только те несколько сотен тысяч, которые за ней последуют.
Победившая Барбара аккуратно утрамбовала в пепельнице испачканные салфетки, а обиженная и злая откинулась на спинку дивана и с независимым видом подобрала из коробки обгрызенный ломоть чужой вчерашней пиццы.
– Ничего страшного. Я ведь не успела пополдничать. Чем плох этот маленький, тоненький ломтик теста?
“Правильная” Барбара только скептически хмыкнула, “неправильная” – тоже.
Короста засохшего сыра съехала с объедка и упала мне на колени. Я подобрала ее, положила на кусок теста и принялась жевать, оглядывая гостиную. Ну и бардак. Окажись на моем месте Сара-Джейн, именно это скотство возмутило бы ее до глубины души, а вовсе не очередная любовница мужа.
– Плевать, где мужчина бывает днем, лишь бы ночевать возвращался домой, – поучала меня когда-то умудренная опытом школьница Сара-Джейн. – Так говорит мама. А папуля и в самом деле приходит.
– Чушь это все, Сара-Джейн! – резонно возражала я. – Когда выйду замуж, это будет настоящая, нормальная семья. Такая, где двое людей живут вместе до самой смерти и никто им больше не нужен.
Подруга задумчиво качала головой и с уверенностью заявляла:
– Все это сказки!
Я-то не ведала ни малейших сомнений, что, будь мама жива, именно в такой семье я бы и выросла. Никто не мог похвастаться столь ясными и детальными представлениями о “настоящей” семье, как я. По убеждению Сары-Джейн, это преимущество объяснялось просто – я никогда в такой не жила.
С возрастом житейский практицизм Сары-Джейн только углублялся. Как-то раз она небрежно поведала об очередной выходке Стэнфорда, а я возмущенно воскликнула:
– И какого черта ты покорно все это сносишь?
– Покорно? Протри глаза, дорогая. Чем я, по-твоему, сейчас занята?
И она пристроила у ворота блузки брошь от Тиффани с крупными изумрудами. А просторная витрина ювелирного салона таила еще много сокровищ. Продавец предупредительно улыбался с почтительного расстояния.
– Я не об этом! – Во мне все клокотало. – Объяснись с ним!
– О, дорогая, но где ж тут удовольствие?
Стэнфорд и не подозревал о прямой связи между расточительством жены и собственными похождениями. Самодовольный ублюдок. Ему и во сне не могло привидеться, что она знала все – с самого начала, с первой его секретарши. К слову, та истеричная дурочка с круглыми птичьими глазками сама позвонила Саре-Джейн с ультиматумом. Вынь да положь ей Стэнфорда в безраздельное пользование! “Валяй, милочка, забирай его”, – легко согласилась Сара-Джейн. И тут же переправила ей прямо на дом ящик Стэнфордовых грязных носков вкупе с расписанием детских школьных и внешкольных занятий, пищевых пристрастий, капризов и аллергий.
Всю последующую неделю Стэнфорд растерянно грыз ногти, мерил шагами кабинет и сетовал на предательниц-секретарш, увольняющихся без предупреждения, ни с того ни с сего. Он так и не догадался сопоставить свои “трудовые достижения” и новое кольцо супруги – безукоризненный большой бриллиант, а по бокам два прекрасных изумруда прямоугольной огранки.
Свою убогую трапезу я запила глотком чужого виски с содовой. Полное впечатление, будто приложилась к флакону дешевых духов, но хоть удалось протолкнуть в желудок засохшую пиццу. Меня одолевала брезгливость. Перемыть бы все это свинство! Но я сдержалась: слишком уж очевидно, что дом перешел в чужие руки. Ладно, плевать. Завтра придет домработница, старая Сельма, вот пусть и оттирает хозяйскую грязь. Хорошо, что сегодня у нее выходной, – побуду наедине с подругой, в последний раз.
Я направилась по коридору в спальню Сары-Джейн. По пути не удержалась и заглянула в комнаты девочек. На разобранных кроватях громоздятся скомканные одеяла, повсюду разбросана одежда. Туалетные столики заставлены пыльными флаконами и баночками, усыпаны подростковыми побрякушками и всякой косметической мелочевкой. В комнатах висит крепкий дух гниющих яблочных огрызков и почерневшей банановой кожуры. Сара-Джейн тут больше не живет.
А какими глазами смотрят ее дочери на мисс Пушистый Розовый Джемпер? Впрочем, что это я... Разумеется, они в полном восторге. Ну что плохого в заднице сорокового размера, после которой в гостиной остаются объедки пиццы и дурацкие тонкие сигареты?
Мне доводилось бывать в отелях, номера которых показались бы собачьими конурками рядом с гардеробной Сары-Джейн. Попадая в этот чертог, человек робел и тушевался. Во всю его трехметровую ширь тянулись четыре металлических шеста, прогибавшихся под грузом вешалок.
Все наряды были педантично разобраны по размерам, стилям, расцветкам и назначению. Внизу ряды полок с обувью, вверху – с сумками, перчатками, шарфами. Я вытащила из кармана упаковку больших пластиковых мешков для мусора и принялась набивать первый нарядами самого маленького, пятидесятого размера.
Через два часа передо мной громоздилось двадцать раздувающихся мешков, аккуратно увязанных и подписанных. Притащив из подвала стремянку, я добралась до верхней полки и стала снимать с нее шляпные коробки и все прочее.
В одной из коробок обнаружились два стародавних слежавшихся свитера, а между ними – пара больших пронафталиненных конверта из грубой оберточной бумаги. Я уже задыхалась от духоты и усталости, пот щипал глаза. Пора брать тайм-аут. Кое-как устроившись на узкой перекладине лестницы, я открыла первый конверт.
В нем оказалась увесистая пачка писем, отпечатанных на толстой конторской бумаге. Нет, это были не письма, а скорее какие-то официальные бумаги, что-то вроде отчетов... Вверху каждого листа выделялась тисненая шапка – “Детективное агентство Хэлси”. Я оглушенно перебрала всю пачку. Отчеты, адресованные “Уважаемой миссис Куинлин”. Самый ранний – пятнадцатилетней давности.
“В соответствии с Вашим заказом на проведение слежки за Вашим мужем сообщаю, что 23 августа он был замечен...”
“Прилагаю фотографии Вашего мужа, отснятые 12 ноября в ночном клубе «Сибарит» частным детективом Лу Сабель”.
“... Был замечен входящим в бар по адресу: улица Адамса, д. 305. В 4.05 утра к нему присоединилась женщина европейской наружности, на вид около 23-х лет, брюнетка, волосы длинные. Они сидели обнявшись и пили коктейли до 5.15, после чего вместе покинули бар и проследовали в...”
“Уйдя с заседания, Ваш муж в сопровождении женщины (как установлено, девушки по вызову, обычно работающей в казино Лас-Вегаса) поехал в отель, где снял 610-й номер на двоих”.
“... У первой лунки покинул своих партнеров по гольфу, ссылаясь на приступ радикулита, после чего поехал в мотель «Озерный рай», где его ожидала женщина. Они проследовали в... и вернулся к окончанию игры, после чего присоединился к своим партнерам”.
Отчетов было много. Слишком много. В душном гардеробе мне не хватало воздуха, кружилась голова. Стиснув бумаги влажными пальцами, я сползла со стремянки, добрела до кровати и опустилась на нее. От постели разило Стэнфордом. Меня передернуло. Второй конверт из той же оберточной бумаги раздувался от фотографий. На всех – улыбающийся Стэнфорд, а рядом с ним:
– шлюшка из Лас-Вегаса. Обжимаются у засранного стола. Они же на пару выходят из номера дешевого отеля;
– девушка в ковбойской шляпе и джинсах с бахромой. Сосут пиво в техасском баре, стилизованном под салун. На пару выбираются из трейлера;
– Киппи Лохлин, помощница управляющего магазином в нашем гольф-клубе. Глядя в разные стороны, выходят друг за другом из мотеля “Ход конем” на Линкольн-авеню.
На обороте каждой фотографии белела аккуратная наклейка, заполненная четким, квадратным почерком, – когда, где и с кем развлекался Стэнфорд и кто за ним следил. Возле каждой такой наклейки кудрявым почерком Сары-Джейн вписана другая дата, отстающая от первой на два-три дня, и указан характер возмездия. Старинная рубиновая брошь в оправе белого золота. Бриллиантовые запонки (два камня по два карата). Комплект из пяти тонких браслетов, с пятнадцатью бриллиантами каждый. Отчеты за первые восемь лет – и детально зафиксированная череда драгоценностей, чем далее, тем дороже.
Помню, у меня порой возникало подозрение, что Сара-Джейн нарочно перекрывает все рекорды разумных трат. Она словно провоцировала мужа, ожидая, когда тот закатит ей скандал из-за побрякушек, а она в ответ выдаст ему за измены. Напрасные надежды. Стэнфорд мило улыбался, подписывал чеки и галопом мчался в очередной мотель.
Но сразили меня не бриллианты, я и прежде знала о ее мести. Что явилось полнейшим откровением, так это второй способ – мужчины. Впервые таинственная третья пометка появилась на обороте фотографии мисс Киппи. Я долго смотрела на нее в полной прострации, сперва пытаясь понять, а потом отказываясь верить.
“14 сент. П. Б. – официант из клуба «Мюнхен»”.
Инициалы ни о чем мне не говорили, но само местечко я помнила. Затащила меня туда Сара-Джейн после трех недель уговоров. Ей приспичило отведать гордость тамошней кухни – суп из бычьих хвостов. Теперь понятно, что там был за суп. В памяти смутно мелькала смазливая физиономия нагловатого мальчишки-официанта – видимо, того самого П. Б.
“3 дек. Ф. Р. – участник конференции по челюстно-лицевой хирургии”.
“7 февр. Г. С. – в танцклубе «Без крыши»”.
Она коллекционировала случайных мужиков и ни разу ни словом не обмолвилась! Как вообще могло случиться, что я ничего не ведала – я, всегда знавшая о ней все: где она, с кем, чем занята? Неужели она настолько боялась признаться мне? Наверняка так и есть.
И нетрудно догадаться почему! Год за годом мы без устали спорили о супружеской измене, приводя одни и те же доводы, даже в одних и тех же выражениях. Так что мои непримиримые убеждения Сара-Джейн заучила наизусть.
– Интрижки – это лекарство, с помощью которого взрослые цивилизованные люди пытаются привести в чувство свой загибающийся брак, – настаивала она еще в школьные годы.
А после, когда мы обе стали женами и матерями, не упускала случая добавить:
– Потому-то, Барбара, мне так слабо верится в перспективы твоего замужества.
Ее родители спали в комнатах, разделенных узким коридором. Школьницей я часто оставалась у нее ночевать, и сразу после ужина мы мчались наверх, в тот самый коридор, и наглаживали ковер “против шерсти”, вздыбливая ворс. Мышь бы не проскользнула между дверями родительских спален, не оставив на нем следов! Надо ли добавлять, что за много лет мы ни разу не обнаружили ни единой улики?
Все эти годы я была сама непогрешимость, сама праведность. С такой не пооткровенничаешь – камнями закидает. И в результате лучшая подруга столько лет таила от меня свою боль, боясь шокировать, оттолкнуть, потерять...
Я забросила конверты обратно на полку, отволокла лестницу в подвал и перетащила мешки с одеждой к выходу. Скорее на свежий воздух. А за мешками пришлю кого-нибудь из Армии спасения.
Заскочив в холл, чтобы швырнуть ключи на столик, я в последний раз оглядела дом, где больше не было места ни мне, ни памяти о Саре-Джейн. Жаль, не увижу лица Стэнфорда, когда он напорется на конверты и расшифрует подписи на фотографиях. Сюрприз! Сара-Джейн знала и мстила.
Приятная картина оказалась, однако, весьма туманной и растаяла подозрительно быстро. На смену явилась куда более детальная и убедительная: Стэнфорд с подружкой катаются по несвежим простыням, сминая задницами отчеты и фотографии; девица подбирает одну из них, читает надпись и издевательски хохочет; вызывающе торчащие молодые груди так и подпрыгивают... У порога я поколебалась, вздохнула и принялась грузить мешки на заднее сиденье. Через несколько минут, даже не оглянувшись напоследок, я покинула этот дом, увозя с собой память о Саре-Джейн.
* * *
Мой просторный кухонный стол стонал и шатался под грудами бумаг. Все это изобилие я вытряхнула из необъятных папок с надписью “Замыслы”. Дрянь, макулатура – вот он, мой архив, итог всей жизни. Вырезки из газет и журналов, ксерокопии, бесчисленные записи на салфетках, блокнотных листках, сигаретных пачках, бумажных кульках, на обороте рецептов и квитанций.
Сегодня половина всего этого добра выглядела полнейшим идиотизмом, а остальное просто никуда не годилось. К чему хотя бы вот это фото – скромный парикмахер с конвертом, а в нем чек на 25 долларов и анонимная записка от какого-то бедолаги. Пятнадцать лет назад бедолага облегчил карманы брадобрея на эту сумму, но так и не смог сладить с чувством вины.
Или вот – бойскаут гордо позирует перед знаком “Стоп”: юный зануда вынудил отцов города установить его на опасном перекрестке возле школы. А уж заметка о массовой миграции в Мексику бабочек-данаид – вообще нечто запредельное...
Так, копаем дальше. Солидная подшивка материалов о борьбе сумо, сколотая с пачкой вырезок об американках-борцах. Ума не приложу, что я тогда намеревалась из этого высосать. Можно написать статью о почтительном отношении к толстякам в некоторых культурах. А лучше сразу отправиться в Японию и стать первой женщиной-сумоисткой – Барбарой-сан. Мог бы выйти целый цикл. Что-нибудь вроде “Ожирение и человечество”...
В “Собачьей жизни” был сюжет о некоем восточном правителе, ежегодная “зарплата” которого равнялась весу обеих его жен в золотом эквиваленте. Одну сцену из фильма я запомнила прекрасно – две молоденькие кубышки, отъедавшиеся по особой методе перед очередным взвешиванием. Боже мой, безумно эпатажная по тем временам “Собачья жизнь”... Когда же я это смотрела? Ну да, совсем ребенком – еще в Клифтоне под Цинциннати, в знаменитом кинотеатре “Эсквайр”. Надо же, через столько лет вдруг всплыло в памяти... Мог бы выйти недурной очерк – что-нибудь вроде “Давайте вспомним былое”...
Я придвинула лист желтой бумаги, озаглавленный “Нечто дельное”, и пополнила куцый список задумок еще одним пунктом. Пускай в этих залежах макулатуры ничего стоящего и не обнаружится, все же какие-то заметки и выписки могут натолкнуть на новую мысль.
Но хоть как-то упорядочить материалы не удалось. Я, истая педантка в ведении семейной бухгалтерии, собственные дела запустила самым непростительным образом. Одно оправдание: в стройном замысле идеальной семейной жизни мои журналистские экзерсисы не играли сколько-нибудь заметной роли. Эдакий рудимент вроде аппендикса, фантом из прошлой жизни. Писательство стало своего рода замазкой для латания щелей между обязанностями жены, матери, хозяйки дома. Ну и подпиткой моего самодовольства. Знай только обходи стороной обрастающие мхом папки с “Замыслами”, и можно без помех тешиться иллюзиями, будто там дожидается своего часа нечто исключительно ценное.
Запищала духовка – пора переворачивать цыплят. С привычной ловкостью я выхватила из духовки раскаленный противень, брякнула его на подставку и тут же сорвала трубку затрезвонившего телефона.
– А, Фрэнклин, привет.
Прижав трубку плечом, я откупорила бутыль с соусом и щедро залила птицу коричневой жижей.
– Весь день пытаюсь до тебя дозвониться!
– Понимаешь, пришлось съездить домой к Саре-Джейн...
– Сегодня задержусь допоздна, дорогая. Срочное заседание избиркома. Может, найдешь, с кем еще сходить в театр?
– Да в общем-то...
– Мне правда очень жаль.
Интонации какие-то легкомысленные, речь какая-то неровная...
– Ты выпил?
– Я? – Фрэнклин уронил трубку. Что-то зашуршало, забрякало – наверное, шарил вокруг, пытаясь ее нащупать. – Просто связь дерьмовая. Ну ладно, увидимся. – Трубка чмокнула. – Поцелуй детей. – Издалека с холодной размеренностью понеслись неживые гудки отбоя.
Я водворила противень обратно в духовку, установила таймер и тяжело опустилась за стол. С каких это пор телефонный Фрэнклин утратил всякое сходство с Фрэнклином во плоти? Или это километры телефонного кабеля вливают столько заученной нежности в интонации? И чью роль он так фальшиво разыгрывает перед дурочкой-женой? Должно быть, собственного отца – мягкого, презираемого им существа, до безумия обожавшего всю семью, особенно многообещающего сына Фрэнки.
Звонок мужа отбил у меня охоту сражаться с хаосом на столе. Непостижимо, но тот же звонок закалил решимость приняться за статьи для Кэмерона. Я сгребла бумажное добро и кое-как рассовала по папкам. Завтра, все завтра. Потрачу хоть целый день на нормальное обустройство рабочего места. Аккуратно и четко перепишу список дельных идей, разложу по местам все необходимое для работы, отключу телефон. А детям порекомендую забиться в угол и не трогать мать – разве что у них откроется опасный для жизни кровавый понос.
Установлю себе ежедневную норму и не встану из-за компьютера, не отработав положенных часов самым ударным образом. Ясно ведь, если не научусь принимать всерьез саму себя и свою работу, нечего ждать серьезного отношения от других.
Пока цыплята упревали до полной кондиции, я оттащила мешки с одеждой Сары-Джейн на чердак и сунула под них конверты из “Детективного агентства Хэлси”. Вернувшись в кухню, звякнула Кэтлин и уговорила выбраться со мной в театр.
Ни у Рикки, ни у Джейсона цыплята не вызвали и тени энтузиазма.
– Скоро кудахтать начну, – заметила Рикки.
– Опять куда-то уходишь? – спросил Джейсон.
Оба стойко держались общей непрошибаемой логики. Отец вынужден уходить из дому, ведь у него такая важная работа. А я ухожу исключительно из прихоти – бросаю их. Меня и впрямь покалывало чувство вины, но не настолько неодолимое, чтобы наплевать на театр, затолкать цыплят в морозилку и выдать детям деньги на пиццу.
В пьесе “Искусство еды” было два главных героя – один беспрестанно что-то готовил прямо на сцене, а второй все это ел. Воздух в небольшом зале авангардного Театра завтрашнего дня колыхался под напором ароматов – обжаренный чеснок, рыба в кляре, перец, корица, брызжущий под ножом апельсин... Даже в театре меня подстерегали искушения. На сцену то и дело высыпали полчища второстепенных действующих лиц и дружно жевали – все, кроме повара. Вот она, условность художественного вымысла.
В антракте я решилась задать Кэтлин вопрос, над которым промучилась все первое действие:
– Кресла здесь тесноваты, не находишь?
– Вроде нет. Впрочем, с некоторых пор все вещи кажутся мне куда просторнее. Еще килограмм двадцать – и прощай извечный страх застрять в самолетном клозете.
На обратном пути я едва не разоткровенничалась с Кэтлин. Барахталась в бессвязных мыслях, вязла в невнятице чувств – так меня потрясла тайная жизнь Сары-Джейн. Меня задела ее скрытность, но сильнее всего оказалось чувство вины. Выходит, я так и не стала для нее настоящей подругой. Той, на кого можно положиться всегда и во всем, доверить любую тайну. Но как ни терзала меня потребность выговориться, я смолчала. Сара-Джейн скрыла все даже от меня. Как же я могу обсуждать ее тайну с посторонним человеком?
Может, хоть Фрэнклин окажется дома... Обниму его, он меня. После смерти Сары-Джейн я долго хандрила, все смаковала свое горе. День за днем наше общение с мужем сводилось к пятиминутной утренней “оперативке” в ванной. И вот сейчас мне так захотелось обнять его, но захочется ли и ему того же...
Около полуночи Кэтлин высадила меня возле дома. Фрэнклина не было. Я медленно разделась, помокла в горячей ванне, умастила тело кремом, обрядилась в атласное дезабилье и с книгой забралась в кровать.
В час ночи я спустилась на кухню, налила себе двойное виски и выложила в миску порцию постных орешков – куда полезнее, чем жарить их в масле.
Уже в половине второго ночи все вокруг меня мерно, тошнотворно раскачивалось. Значит, Фрэнклин морочит мне голову? А солнце встает на востоке? Неужели я хочу это знать? И главное, что делать? Вязкие, холодные, как студенистый ил, вопросы всплывали откуда-то из темных углов, заползали мне в голову и медленно колыхались там.
За стеной забормотал во сне Джейсон. Я добрела до комнаты сына, поправила сползшее одеяло и поцеловала взлохмаченную макушку. А мои дети – неужели я наплевала на них, как и на мужа? Завтра проснусь совсем другим человеком. Уже ощущая себя слегка обновленной, я по стеночке добралась до постели.
Следующие пятнадцать минут я пребывала в глубокой задумчивости, механически подчищая пальцем миску из-под орехов, допивая виски и глядя в книгу, перевернутую вверх ногами. А что, если Фрэнклин не морочит мне голову? Что, если по безделью и глупости я зря возвожу на него напраслину? Бедный Фрэнклин. Бедный милый Фрэнклин. Перегрузки на работе, перегрузки с выборами, домой возвращается усталый, а я поджидаю его со своими истериками. Нет, я определенно в долгу и перед ним, и перед детьми, а также перед Господом Богом и Американским Народом – и обязана очиститься от своих грехов.
Исполнившись решимости, я ринулась на чердак, да так поспешно, что запуталась в длинном подоле и упала. В колено вонзилась толстая заноза. Чертыхаясь тоскливым шепотом, я выковыряла ее. Знак, непременно сказала бы Сара-Джейн. Понятное дело, знак. Вот только что он означает? Иди дальше, Барбара? Вернись в постельку, Барбара?
Теплая кровь текла по ноге, пропитывая ткань. Я все же добралась до чердака, выудила конверты из-под мешков и оторвала от первого попавшегося отчета полоску с адресом агентства. На обратном пути обработала несчастное колено, наливающееся багрово-черным отеком, после чего забралась под одеяло. Оторванную бумажку последним усилием воли засунула под стопку книг по диетологии и мгновение спустя провалилась в сон с таким блаженным чувством безопасности, словно под подушкой у меня лежал заряженный пистолет.
* * *
Колеса неустанно перестукивали по рельсам. Оказывается, я давно забыла этот особенный, сдержанно-радостный мотив железной дороги. Я сидела у окна, бережно придерживая на коленях кейс, и наслаждалась мерным покачиванием вагона. Потеки грязи на стекле превращали пейзаж в истертую черно-белую кинопленку, где кадры пригородной жизни плавно сменялись картинами мегаполиса. Обшарпанный, размалеванный поезд был “Шаттлом”, несшим меня на встречу с той, прежней, Барбарой.
В последний раз я ехала на электричке по окружной... дай бог памяти, лет десять тому назад. Больше, все тринадцать! Позорные воспоминания о том дне изгладились из памяти, лишь изредка всплывали нежданно-негаданно, как хрупкий утренний кошмар, обдавая волной стыда. Что за снобом я была тогда! Как покровительственно смотрела на робких “селянок”, прозябавших в скучном благополучии пригородного мирка. “Как бы там ни было, Рикки – городская жительница, – разглагольствовала горожанка Барбара. – Ей целых три года. Самое время познакомиться с общественным транспортом”. Подготовительную работу с дочерью я начала за неделю до путешествия, по сто раз на дню расписывая ей прелести поездки в пригородном поезде. И вот пробил великий час. С утра пораньше я втиснула в бедного ребенка лошадиную порцию еды, чтобы ее не укачивало.
С дочерью и огромной торбой всевозможных лакомств и игр я двинулась на станцию. Семьи первых переселенцев осваивали Дикий Запад с куда более скромным скарбом. Мы торжественно загрузились в поезд и проехали три остановки, после чего у Рикки началась неудержимая рвота. Плакала моя подготовка. Несчастный ребенок перепугался до смерти и долго еще вскрикивал во сне. Тринадцать лет минуло, а вспомнилось все так отчетливо, будто произошло вчера.
Железнодорожную насыпь с обеих сторон тесно обступили дома – начинался мой любимый отрезок пути. В раме окна мелькали зарисовки из чужой жизни. В дороге мы с Сарой-Джейн всякий раз зачарованно ловили эти ускользающие впечатления и сочиняли бесконечный сериал под названием “Моя электричка”. Сара-Джейн без устали плодила сюжеты о знойных страстях – грубые самцы и ледяные порочные стервы. Мне достались старики и младенцы. И те и другие выходили невинными страдальцами, игрушками жестокого мира.
Я издергалась, собираясь в дорогу сегодня утром. С чего бы вдруг? В город мы выбирались не так уж и редко, не пропускали ни одной оперной, балетной, театральной премьеры. Я регулярно моталась в деловой центр на машине – понятно, не в часы пик, – чтобы доставить домой мужа, изнуренного трудом и тренажерами.
Мы частенько наведывались в свой закрытый клуб, поужинать при свечах в элегантном кабинете. Порой отправлялись с друзьями в ресторан. Без нас не обходилась ни одна благотворительная затея – а в течение светского сезона они сменяли друг друга с неотвратимостью дня и ночи. Концерт и фуршет в пользу Центра по борьбе с мышечной дистрофией (дамы в вечерних туалетах, мужчины в смокингах)... Торжественный ужин и лотерея по сбору средств на лечение подросткового диабета... Устраивали все это дамы вроде нас с Сарой-Джейн – большие выдумщицы, когда нужен повод блеснуть в новом туалете от-кутюр.
Впрочем, сейчас нам не до светской жизни. О, конечно, лишь временно – до выборов Фрэнклина, до того, как я верну себе человеческий облик и опять начну помещаться в платья. Приглашения по-прежнему приходили кипами, и я все возвращала с вежливыми извинениями и чеками на круглые суммы.
Фрэнклин уже за голову хватается от моей щедрости. Все твердит про изменения в налоговом кодексе – вроде бы теперь пожертвования не избавляют от уплаты налогов. Черт его разберет, я не вникала. Глупо, честное слово. Ведь мои нынешние филантропические траты составляют едва ли не половину былых расходов на вечерние туалеты для благотворительных раутов.
Денежные споры вспыхивают все чаще. Фрэнклин совсем себя загонял – стал нервным, раздражительным. Во мне зашевелилось подозрение, что пожертвования на избирательную кампанию не оправдывают его надежд, но стоило заикнуться об этом, как он тут же затыкал мне рот злобным воплем “Все прекрасно, дорогая!”. А теперь и вовсе переправил семейную финансовую документацию в свой неприступный штаб.
Выбираясь из вагона, я отплевывала жирную железнодорожную пыль. Без глотка диетической пепси не обойтись – нужно же как-то прочистить горло. Лотки попадались на каждом шагу. Уже сгребая сдачу, я потребовала еще и “Милки-вэй”: после долгой тряски в электричке силы были на исходе, решительно необходимо подкрепить слабую плоть. И потом, пока дошагаю до редакции, лишняя горстка калорий попросту выгорит.
День выдался головокружительно весенний. Я расслабленно брела по улице, счастливо жмурясь на солнце, смакуя тягучую карамельную начинку и поигрывая кейсом. В нем лежали пять статей, запросто уместившихся в большом бумажном конверте. Но как отрадно было извлечь кейс с антресолей, смахнуть пыль, натереть кремом плотную бордовую кожу. Отец торжественно преподнес мне эту взрослую, солидную вещь на восемнадцатилетие – как раз тогда я объявила, что желаю заняться журналистикой. Единственный подарок, что он выбрал для меня сам, – все прочие покупала и подсовывала ему под руку бабушка.
На подходе к редакции случайный порыв ветра принес запах жаркого. Ну конечно, забегаловка “У Билли”. Чизбургеры и запеченный кольцами лук. Излюбленное папино блюдо, конкурировать с которым могли разве что хот-доги – он без числа поглощал их за работой. А сюда мы вместе заскакивали на ланч, я жевала сэндвич, таскала у него с тарелки картошку фри, курила и жадно впитывала его треп с приятелями-репортерами.
Они болтали о регби и бейсболе, о рок-н-ролле, ночных барах и местном самоуправлении – о чем угодно, кроме работы. Безобидные споры, анекдоты, взрывы хохота покачивались над столом, как шапка пены в пивной кружке. Журналистика, составлявшая самую суть их жизни, оставалась единственной темой, которой они никогда не касались. Только молокососы распространяются о своей работе, а настоящим репортерам нет нужды говорить о ней. Они и без того узнают друг друга за милю – как без слов угадывают себе подобных копы, мошенники, алкоголики...
До назначенного срока еще полчаса, как раз хватит на сентиментальный диетический сэндвич. Но тут ветер вновь сменил направление. Облако мясных ароматов развеялось под грубым натиском дизельного выхлопа. Решено, поем после встречи.
Приземистое здание редакции “Глоб” выглядело карликом, затесавшимся между мощными призматическими телами “Сан тайме” и “Трибьюн”. Число посетителей также казалось ничтожным в сравнении с людским роем у подножий обоих гигантов. Но только все вместе, втроем, здания этих крупнейших городских газет смотрелись часовыми, оберегающими подступы к сердцу Чикаго. Под их прикрытием город жадно протягивал через реку цепкие пальцы мостов, словно царапавших окружную дорогу.
На один из мостов я и взбиралась по гулким железным ступеням – все медленнее, преодолевая беспричинный страх.
Что с тобой, Барбара? Боишься, что Кэмерон камня на камне не оставит от твоей писанины? Ему же всегда нравились твои статьи. Конечно, не совсем то, что он заказывал, но непредсказуемость всегда была частью твоего стиля.
Крутые лестничные марши загнали мой желудок трепыхаться куда-то под горло. Зачем съела “Милки-вэй”? На кой черт вообще завтракала? Ограничилась бы половиной грейпфрута, да куда там – так и подмывало заесть горьковатую мякоть чем-нибудь сладким. А в морозильнике, как на грех, лежал шоколадный торт-мороженое. Я приберегала его для неожиданных гостей, но если аккуратно отпилить тоненький ломтик, от них не убудет. Но какой мазохист сумел бы ограничиться одним ломтем?
Заколдованное место эта морозильная камера: все в ней куда-то пропадает. До торта там хранились, но бесследно исчезли трехкилограммовый пакет орехов и килограммовая коробка шоколадного ассорти. Я физически не могла все это уничтожить. Наверняка не обошлось без Рикки и Джейсона... Нет, исключено, орехи они терпеть не могут, а шоколадные конфеты я завернула в бумагу и крупно подписала: “Печенка”. Никто к обертке не прикасался – я убеждалась в этом всякий раз, когда лезла за очередной пригоршней.
Опершись на перила, я вглядывалась в черную рябь Чикаго-ривер и пыталась загнать бунтующий желудок на место. Теплый ветер, пахнущий тиной и нагретым железом, трепал мою бахромчатую шаль и складки бесформенного облачения вроде рясы. Я очень надеялась, что выгляжу скорее экстравагантной, чем жирной.
Увы, в моем случае одно было неотделимо от другого.
Последнюю свою полноценную статью для Кэмерона я лихо отстучала, помнится, еще на редакционной машинке, подпитываясь сумасшедшей энергетикой отдела новостей и прикуривая одну сигарету от другой. Теперь же, упираясь в очередную упрямую строчку или подыскивая нужное слово, устраивала паломничество к холодильнику. Каждая колонка обходилась мне не меньше чем в полкило.
Позади меня широкая Мичиган-авеню сбегала от реки к отелю “Дрейк”, к самому сердцу богатого и праздного Чикаго. На самом деле у Чикаго два “центра”. Для моих соседей, обитателей благополучных северных кварталов, таким центром представлялась как раз эта улица – продолжение Северной Мичиган-авеню. Вернее, даже не улица, а непрерывная череда изысканных салонов и бутиков с зеркальными дверями, приглушенным освещением – до того приглушенным, что покупатели вслепую скитаются между вешалок в поисках выхода, хватаясь за развешанный “кутюр”.
Этот район, недаром названный Блистательной Милей, похож на светскую даму в умопомрачительно дорогом платье из куска ткани и двух швов, с помадой и лаком цвета “беж”, настоящим жемчугом и фальшивой улыбкой.
А прямо передо мной, на том берегу, пульсировал и колыхался темный, дышащий и живой Чикаго, его подлинный центр – нахальный, лихой и злой малолетка, обожающий яркие тряпки и похабные анекдоты. Обитатели Блистательной Мили пуще десяти заповедей блюли одиннадцатую – незачем соваться туда в мехах и бриллиантах, даже если без них ощущаешь себя не вполне комфортно.
Слонявшиеся в переулках мрачноватые детские стайки (или детские банды – это вопрос терминологии) считали чужаков в элитных прикидах своей законной добычей. Одна такая банда однажды сбила с ног мою растерявшуюся бабушку, которой не хватило резвости отскочить в сторону. Бабуля налетела бедром на фонарный столб, кость треснула, как сухая травинка, а подхваченное в больнице воспаление легких оставило меня сиротой. Мне было шестнадцать.
Совсем рядом на перила сел голубь, клацнув лапами о металл. Я очнулась и глянула на часы: пять минут до назначенного времени. Глубокий вдох. Пора, Барбара.
Хмурый охранник у входа вежливо предложил мне отметиться в журнале посещений. Позвольте вашу подпись, миссис Неизвестно Кто. Он долго дозванивался до Кэмерона, уточняя мою личность, и наконец допустил до лифта. На третьем этаже меня сразу же перехватила секретарша и указала на диван в холле: подождите, мол, там. Уже на полпути до меня дошло, что диван слишком глубокий. Никак не воспитаю в себе бабушкину привычку сразу подыскивать прочный высокий стул с жесткой спинкой. Само по себе пристрастие к подобной мебели уже не представляло для меня загадки. Перевалив за семьдесят кило, я постигла все преимущества сидений, из которых можно выбраться самостоятельно и с достоинством. И хотя я невыносимо страдала на шатких каблуках, но предпочла погибнуть стоя, чем на глазах у Кэмерона барахтаться на скользкой обивке.
К счастью, он примчался почти сразу же, тепло обнял, потащил по какому-то новому, незнакомому коридору.
– Добро пожаловать домой!
Длинный зал отдела новостей выглядел чужим и в то же время до слез родным. Вместо дубовых столов и расшатанных стульев повсюду были легкие металлические конструкции, хотя и расставленные в прежнем хаотическом беспорядке и тесноте. Я походя пробежалась пальцами по краю зеркально-гладкой столешницы.
– Никаких тебе заноз. И ящики, наверное, уже не заклиниваются наглухо, разбухнув от сырости.
– Не забыла еще? – Кэмерон подмигнул через плечо. – Вот послушаю тебя и начну жалеть о добрых старых временах.
Что до меня, я уже жалела. Чем дальше, тем сильнее все казалось близким и чужим одновременно. Прежде над столами клубилось густое сизое облако сигаретного дыма. Теперь – ни дымка, ни запаха.
– Твои сотрудники поголовно бросили курить или удалось наладить вентиляцию? – изумилась я.
– И то и другое.
Но более всего поражала тишина. От края и до края огромного зала, преданно помаргивая курсорами, разливалось море компьютерных экранов. Единственная печатная машинка – допотопный “Ройял” – тускло чернела на особой подставке возле окна, да и та была выпотрошена и служила оригинальным кашпо для плюща. Памятные мне пронзительные вопли телефонных звонков сменились вкрадчивыми, мелодичными трелями. Среди всего этого технического великолепия мелькнула пара знакомых лиц, но в массе своей сотрудники оказались новыми и удручающе молодыми. Среди них я чувствовала себя никчемной старой корягой.
– Уверен, это место ты помнишь.
И Кэмерон распахнул передо мной дверь кабинета, отделенного от зала стеклянной стеной. Я охнула и застыла в проходе – он застал меня врасплох. В моей памяти кабинет главного редактора все еще принадлежал отцу. Я все еще представляла на стене за редакторским креслом множество его фотографий – отец с президентами США, отец с киношными и спортивными звездами, с нашими и иностранными политиками и бизнесменами, знаменитыми аферистами и заслуженными копами. А еще письма от знаменитостей – Нельсон Элгрен и Сол Беллоу написали ему лично, а два автографа – Уолта Уитмена и Карла Сэндберга – он купил.
После его смерти я благоговейно уложила все эти сокровища в коробки и увезла домой. Так они и лежали, нераспакованные, в подвально кладовке. Фотографии отца я могла помыслить лишь в одном-единственном месте – на стене его кабинета. Там они для меня и оставались. Но настоящая стена, которую я пожирала сейчас глазами, хранила мгновения уже из жизни Кэмерона. Пробираясь через отдел новостей, я еще могла тешиться иллюзией, что былое живо. Оказалось, я лишь подглядывала за ним в щелочку. Теперь дверь в мое прошлое с безнадежным грохотом захлопнулась.
– Вот, подарок тебе принесла.
Я растянула губы в легкомысленной улыбке и небрежно кинула кейс на чистый и строгий редакторский стол. Замки щелкнули слишком резко. Совладав с трясущимися руками, аккуратно извлекла из кейса плотный конверт со статьями. Спокойней, Барбара. Даже Кэмерону незачем знать, что каждая страница щедро удобрена твоим потом, что любое слово легло на лист и сцепилось с другими словами после сотен правок. Пусть никто и не подозревает об этой добровольной пытке по восемь часов в день – даже больше, если учесть изматывающую предрассветную бессонницу. Я утешалась надеждой, что ежедневные тренировки в подобном режиме укрепят мою “журналистскую жилку” и дальше дело пойдет быстрее, но на легкие победы уже не рассчитывала.
Кэмерон уселся в кресло и деловито открыл конверт.
– Присаживайся.
– Ты собрался читать прямо сейчас?
Он понимающе взглянул на меня, помедлил, взвешивая на ладони жалкую стопку бумаги:
– Барбара, это же не “Война и мир”. Потерпи десять минут. И не дергайся так, выпей кофе.
– Кто у вас тут занимается связями с общественностью? Передам ему кое-какие материалы о кампании Фрэнклина.
– Второй ряд, дальний стол. Звать Спирз.
Достав из кейса папку с бумагами Фрэнклина, я вышла из кабинета. Дурнота разыгралась не на шутку. В желудке что-то билось и клокотало, словно я наглоталась живых жуков и теперь они скреблись внутри, пытаясь вскарабкаться по стенкам пищевода.
Какой злобный дух насвистел мне в ухо, будто после семнадцатилетнего перерыва я еще способна что-то написать? Редактирование школьных стенгазет и горстка заметок – вот и вся моя “журналистика”. Колонка “Спросите Барбару”? Так это чистой воды викторина. Игра в вопрос-ответ, требующая одного – элементарного поиска информации.
А Сидни Крайгер – перебежчик, которого я дерзнула заменить, – всматривался в мир проницательным и ироничным взглядом, пропускал его через себя, объяснял и высмеивал. Каждый день! Он выдавал блистательные тексты даже по выходным. Я просто-напросто рехнулась.
Спирз оказался очаровательным длинноногим созданием по имени Соня с огненной шевелюрой и личиком энергичной куклы Барби. Многолетние наблюдения и математический дар позволили нам с Сарой-Джейн вывести формулу для расчета интеллектуального коэффициента таких вот Сонь. Формула выглядела просто и изящно: ИК = вес (в килограммах) – рост (в дециметрах) + возраст. Сонины 49 кило, метр восемьдесят три и 21 год обеспечивали ей сомнительное достижение в 52 балла. Для сравнения: мой ИК уже сейчас равняется девяноста четырем и обещает расти вместе с годами и жировыми складками. Наша формула не была идеальной, но, как правило, попадала в самое яблочко. Поэтому, навскидку произведя расчет Сони Спирз, я приклеила на лицо радужную улыбку и запаслась терпением. Говорить придется предельно медленно и отчетливо, подбирая самые доходчивые слова.
– Привет. Я...
– Дочь Кейси Марлоу! Кэмерон упомянул, что ждет вас сегодня, так что я сразу догадалась: это вы.
Я едва не поперхнулась первым из заготовленных коротких предложений. Проворно выпорхнув из-за компьютера, она улыбнулась мне сверху вниз и протянула руку. Маникюр у нее оказался отменный, ладонь крепкая, сухая и прохладная. Меня кольнула неловкость за собственную невротическую лапу – горячую, потную.
– Как я рада познакомиться с вами, – приветливо тараторила Соня, усадив меня к столу. – Ваш отец здесь настоящая легенда. Любой новичок прежде всего узнает, кто такой Кейси Марлоу, а уж потом все остальное. У “стариков” не переводятся потрясающие истории о нем, но мне пока что не все их позволено слушать. – Она непринужденно сыпала словами и выглядела абсолютно искренней. – Клянусь, я как-нибудь нашпигую “жучками” соседний бар, где все они толкутся, и уж тогда наслушаюсь баллад без купюр. И я безумно счастлива, что вы согласились взяться за колонку Сидни.
Она смолкла ровно на столько, чтобы прикурить сигарету. В стерильном воздухе обновленного отдела новостей потянуло родным дымком. Я проследила направление дыма и переместилась вместе со стулом так, чтобы тянуло на меня.
– Я пока не...
– Да это же не человек, а прыщ на заднице! Непогрешимый, видите ли, пророк-обличитель. Однажды кто-то из наших сочинил воззвание к известному скульптору – не увековечит ли тот откровения Сидни золотыми буквами на белом мраморе. Ну и взбесился же он! Словом, если бы не вы, Кэмерон до сих пор колотил бы лапками, как перевернутый на спину жук.
– Я всего лишь одна из... Но Соня, оглушив меня характеристикой блистательного Сидни, продолжала горячиться:
– Да, я забегаю вперед. Но он вправду ужасно хочет, чтобы вы вернулись. Ужасно! Я слепила ему пару статей – проклятье, не я одна, мы все пытались, – да вышла заминка. Какой темы ни коснусь, она тут же начинает отдавать политикой.
– Кстати, о политике, – моментально среагировала я. – Раз уж я здесь, хочу разгрузить почту и самолично передать вам вот эти бумаги.
Я подсунула Соне материалы Фрэнклина (должна заметить, именно он настоял на таком способе доставки). Она курила, по диагонали пробегая страницы. Новейшая супервентиляция Кэмерона пожирала дым прежде, чем я успевала приобщиться благодати. Дождавшись от Сони особенно глубокой затяжки, я изготовилась, подалась к ней и все-таки заглотнула капельку никотина.
Девушка резко раздавила в пепельнице высосанный до фильтра окурок и кинула бумаги на стол. Что-то в ее нежном фарфоровом лице неуловимо изменилось, стало жестче и официальнее.
– Разумеется, я освещаю деятельность вашего супруга. Недавно довелось свести и личное знакомство. Недели три назад он устраивал прием в своей штаб-квартире. – Она смущенно запнулась. – Стыдно признаться, но не припомню, чтобы видела вас там.
– В тот вечер у меня возникли неотложные дела, – с апломбом заявила я, гадая про себя, о каком именно числе может идти речь. Фрэнклин не счел нужным сообщить мне. Хотя какая разница? Из вечера в вечер мои “неотложные дела” не менялись. Скорее всего, у меня было пылкое свидание с позавчерашней пиццей.
– Ваш супруг... э-э... неординарная, масштабная личность. – На сей раз Соня тщательно подбирала слова. – Жить с таким – миссия особая и далеко не простая. Я проговорила с ним всего несколько минут и то была буквально сметена его напором.
Ладно, несколько минут – еще не интрижка.
Странные мысли, Барбара.
–Эта его главная пиарщица кажется настоящей тигрицей.
Я соорудила понимающее лицо и поспешно закивала.
– Как ее зовут? – добила меня Соня.
– Все пиарщицы похожи друг на друга, как близнецы. Вам не кажется?
И под дулом пистолета я не смогла бы вывернуться ловчее. Заслуженной наградой послужил звонкий, заразительный хохот журналистки. Соня Спирз начинала мне нравиться. Еще немного, и я прощу ей даже длинные ноги, красоту и энергичность.
Перевалив через критическую точку, беседа устремилась в более безопасное русло. Соня выразила убежденность, что мой “неординарный, масштабный” муж без ума от моего возвращения в газету. Я подавила горький смешок. На самом деле Фрэнклин так разорялся, что чуть из штанов не выпрыгнул. Какого черта я не пошла разливать суп в благотворительную столовую или в отделение для лежачих больных? Как посмела пренебречь шансом помелькать у всех на виду и завоевать для него несколько лишних голосов? Впрочем, он без колебаний попытался обернуть себе на пользу мои завязки в газете.
Надо ли объяснять, что я не стала распространяться об этом перед Соней? Мы простились, и я отбыла, заручившись ее обещанием “воспользоваться предложенными материалами, если представится такая возможность”.
Кэмерона я в офисе не обнаружила. Зато там сидел Мак, поглощенный спортивным разделом сегодняшнего номера. Хороший костюм вместо привычных мятых тряпок, в которых он совершал моционы по нашему кварталу. Мак явно постригся у дорогого мастера – из тех, кто не старается “окультурить облик”, а просто стрижет. Заметная перемена за ту пару недель, что мы не виделись. И все же в нем сквозила некая первобытная свобода, пусть даже обузданная и загнанная под хрупкую скорлупку цивилизованности. Слишком мощная фигура, слишком много вкрадчивой силы в каждом движении...
– А, это вы, фантом из тумана. Вовремя. Большое жюри предъявило обвинение придуркам, с которыми я так несчастливо столкнулся. Вот думаю отметить это дело, так что присоединяйтесь.
– По-моему, это был грузовик.
– Грузовик, разумеется. За рулем которого сидел настоящий ас. Кое-кому пришлось не по нраву, что я расследовал смерть моего друга.
– Вы морочите мне голову.
– Чушь. Предлагаю сделку – вы идете со мной на ланч, а я вам все рассказываю.
– Нет, не могу. Должна кое-что обсудить с Кэмероном.
– Ваши статьи?
Я подавила стон.
– И много уже народу знает об этом?
– Давайте посчитаем. Он зачитывал куски мне, одному лифтеру, трем уборщицам, курьеру из службы доставки горячих обедов и... да, точно, абсолютно каждому, кого удалось изловить. И кстати, впервые после вероломства Сидни Крайгера улыбался.
Сукин ты сын, Кэмерон, выволок меня на посмешище. Я давно отвыкла от непринужденности, царящей в отделе новостей, где все друг другу братья и ничего не удается скрыть. Одно хорошо: похоже, Кэмерон нашел статьи терпимыми.
– Вы удивлены?
– Дело в том... Эта писанина – если честно, я и не надеялась, что она на что-то сгодится Кэмерону. Я слишком давно оставила журналистику...
Мак недоверчиво прищурился, разглядывая меня.
– Так, значит, Кэмерон считает, что я на что-то еще гожусь?..
– При чем тут Кэмерон? Ясчитаю, что годитесь. – Он запнулся. – Я залез в архив, понабрал ксерокопий всех ваших статей...
Я закашлялась.
– Знаете, Кэмерон малый хоть куда, но по вечерам у него скучновато. А до дискотек я пока не дозрел. Вот меня и осенило – посмотрим, какой вы были, пока не превратились в королеву домоводства. Засыпал и просыпался с вашими статьями. Некоторые образчики “Спросите Барбару”, конечно, тошнотворны, но в целом просто здорово. Разве что слегка отстает от жизни...
Мак выдвинул негнущуюся ногу и рывком встал, опираясь на толстую палку. Явно идет на поправку, уже избавился от костылей. Он сгреб со стола толстый маркер и непринужденным жестом распахнул ежедневник Кэмерона на первой попавшейся странице. Я зачарованно наблюдала, как он выводит послание. Он был мощным, костистым и таким широким в плечах, что свободного покроя пиджак выглядел на нем узковатым. Воображение сделало головокружительный кульбит – Мак, скинувший все эти путы цивилизации, так сказать, в первобытном естестве, лежит в постели с ворохом моих статей.
Тем временем записка для Кэмерона была составлена. Она оказалась лаконичной и выразительной: “Заходил. Похитил Барбару. Мак”.
– Идемте, секретное оружие “Глоб”.
С этими словами меня выдернули из кресла и выволокли из безопасного угла. По праву раненого Мак обнял меня за плечи. Очевидно, он уже не нуждался в дополнительной опоре – на меня пришлась только тяжесть его руки, но и этого оказалось достаточно, чтобы начать воскресать.
– И куда мы направляемся?
– Отмечать признание ваших статей и низвержение моих врагов.
– А как же Кэмерон?
– К несчастью, он нас отыщет.
– У меня почти нет времени. На два назначена важная встреча.
Мы уже вошли в лифт.
Надеюсь, он не станет выспрашивать подробности. Встреча-то с гипнотизером. Лучше откусить собственный язык, чем признаться в этом.
–Что ж, – острый взгляд на часы, – придется пить быстро, только и всего.
Захлопнув за собой дверь бара, мы поневоле остановились, слепо щурясь в темноте и дыму. Пока глаза привыкали к особенностям местного освещения, нас заметили.
– Эй, да это Мак! – крикнул кто-то.
– Молодец, Мак! – неслось со всех сторон.
– Ну и задал ты этим ублюдкам!
Мой спутник отшучивался, здоровался, жал руки, хлопал по плечам. Оживленная клубящаяся толпа вынесла его к самой стойке, оттеснив меня в сторону. Я старалась не высовываться. Это был его триумф, и разделить его с Маком должна была журналистская братия, к которой я уже не принадлежу. Или еще не принадлежу?
Пока я размышляла, Мак заграбастал мою руку и целеустремленно захромал сквозь толпу, ведя меня за собой. У дальней стены бара были устроены закутки с хлипкими реечными перегородками, слишком просторные для отдельных кабинетов. Мак пробрался в один из них, тяжело опустился на скамейку, служившую тут сиденьем, усадил рядом меня и блаженно оперся спиной о стену. А когда двое-трое репортеров плюхнулись рядом с нами, я оказалась вплотную притиснутой к Маку. Еще пятеро журналистов расположились напротив, а остальные сгрудились вокруг стола, перекидываясь шутками и забрасывая Мака вопросами.
Воздух в переполненном баре звенел и колыхался – не воздух, а эфир, осязаемая субстанция, объединяющая все и вся общим током энергии жизни, в котором сливались воедино острые, будоражащие впечатления, оживляя давно похороненные воспоминания: кисловатое выдохшееся пиво, пощипывание крепкого табака на языке, резкие запахи чесночного хлеба и твердого тертого сыра. Чудесным образом, словно из ничего, рождались живые диалоги, бурные споры, молниеносно разрастаясь, как причудливые тропические цветы.
Я не заглядывала сюда с тех пор, как вышла замуж. Фрэнклин впадал в тоску и хандру в окружении этих людей, не желавших поддаваться его властной энергетике. Он терял опору под ногами, пытаясь обсуждать достоинства своей новомодной гоночной машины с человеком, собственноручно подкрасившим вмятины на “шевроле” 58-го года выпуска.
Фрэнклин наслаждался принадлежностью к касте избранных, имеющих собственные ложи в бенуаре. Мои же приятели-репортеры были из тех, кто свистит и вопит на галерке. Они не понимали друг друга, как разные формы жизни.
– Я сел впереди, в самом центре, – рассказывал Мак. – Уитни и Макуорту пришлось бы упереться взглядом в стену, чтобы не видеть меня. Пусть хорошенько запомнят, чьи показания упрятали их за решетку.
Вопросы так и сыпались. По счастью, на меня не обращали внимания. Никто не мешал мне сидеть с бессмысленной улыбкой рядом с Маком.
В последний раз такие вот медленные токи парализовали меня в пятом классе школы, когда робкий одноклассник Дэниэл Гринберг неуклюже повернулся и вдруг чмокнул меня в щеку в безопасной темноте кинозала. Я тогда онемела от целой бури чувств, главным из которых было растерянное изумление – что это со мной творится? Отчего я с ног до головы защелкала электрическими разрядами, как лейденская банка? Сейчас начиналось то же самое, только сила тока оказалась не в пример больше и заряд мощнее.
Кто-то спросил у Мака, когда он возвращается в Феникс.
– Зависит от одного обстоятельства, – неопределенно ответил он, слегка сжав мое плечо.
Что за обстоятельство, Мак?
Мы выпили по первой, причем заказанный мною бокал шабли по пути к столу превратился в двойное виски. Официант водрузил на середину стола блюдо с закусками, от заведения. Возбуждение, охватившее меня, должно было отбить аппетит, но почему-то не отбило. Острые сардельки, крохотные огнедышащие перчики-чили, сыр всевозможных родов так гармонично сочетались со вкусом виски.
Дальше мы пили по второй, потом по третьей. Столько я не пила с той ночи, когда оплакивала Сару-Джейн. Тогда я вышвырнула сигареты в озеро. На этот раз, надеюсь, обойдется без эксцессов.
Окончился обеденный перерыв. Поредела и распалась толпа, репортеры потянулись к выходу, утаскивая в бумажных пакетах съестные припасы на остаток рабочего дня. В баре стало просторно и тихо. Едва начали разбредаться наши соседи по скамейке, я принялась потихоньку отползать от Мака.
Непринужденно обнимая меня одной рукой и не прерывая захватывающего рассказа, он мягко, но решительно пресек мои трепыхания. Драматические подробности суда и всего, что ему предшествовало, захватили меня всерьез, вырываться и убегать не было ни причин, ни желания. Я уже и забыла, как хорошо чувствовать рядом живого человека. Такая простая штука – рука на плече, а как много значит...
Убаюканная теплом Мака и выпитым виски, я соскользнула в уютный сумеречный переход между явью и сном. Голос Мака проникал сюда откуда-то издалека и кружил вокруг меня на мягких синих крыльях.
– Забавно, насколько меняется все на этом свете, когда побываешь на том. Привычные ценности оборачиваются чепухой, важное и неважное принимаются играть в чехарду. Теперь стремишься остановить, удержать то, что прежде покорно проводил бы глазами...
– Например, что? – зачарованно спросила я у синих крыльев.
– Например, тебя, – эхом отозвались они. – Тогда, ночью, я только взглянул на тебя и сказал себе: “Вот самая прекрасная женщина на свете”.
В теплых сумерках я мечтательно кивнула, не удивляясь и не бунтуя:
– Еще бы. Я ведь была окутана туманом. В густом тумане я смотрюсь особенно выигрышно.
Крылья сложились. Мак встряхнул меня за плечо:
– Ты когда-нибудь перестанешь изводить себя самоедством?
От такого наскока я слегка протрезвела. Разве я самоедка? Мак коснулся губами моего лба. Тот самый братский поцелуй, к которому Фрэнклин с некоторых пор свел нашу супружескую жизнь. Как же этот, другой, умудрился вложить в него совсем не братские чувства?
– Услышав комплимент, Барбара, ты должна сказать: “Спасибо, Мак, у тебя безукоризненный вкус”.
– Отвяжись, Мак Паркер! – Я попыталась вырваться. – И кстати, сколько времени?
– Расслабься, на свою встречу ты давно уже опоздала.
Я застонала. Кэтлин мне башку открутит – это ее гипнотизер, она столько меня к нему пихала. Мак увлеченно топил позвякивающие кубики льда в своем стакане, а наигравшись, с детской непосредственностью слизнул с пальца каплю виски.
– Ты женат? – спросила я внезапно.
Эй, Барбара, с чего вдруг такой поворот?
–Был женат. Мирна с Кэмероном постарались – все надеялись упорядочить мое существование. Нормальная домашняя женщина, очень милая. Я честно пытался ей объяснить, что такое репортер уголовной хроники. Но это так же бессмысленно, как объяснять слепому, какого цвета небо. Она твердо рассчитывала получить такую же семью, как у Мирны и Кэмерона. Но уголовный репортер – это одно, а все остальные люди – совершенно другое.
– И как все развивалось?
– Мне без конца звонили подозрительные типы, причем в самое неурочное время, я немедленно срывался, а возвращался глубокой ночью или на рассвете и заставал ее в истерике. Очередной ночной звонок решил все. Знакомый коп шепнул, что в водонапорной башне обнаружены два трупа, возможно жертвы убийства. В четыре утра я помчался туда делать репортаж. Это оказались два сбежавших от родителей подростка – перепились, обкурились, забрались на башню и сорвались. Тела порядком покисли в воде, выглядели соответственно. Три часа спустя я приполз домой, раздавленный и едва вменяемый. Жена вылетела мне навстречу – по ее мнению, я скоротал приятную ночь на стороне.
Он тронул мою ладонь горячими пальцами.
– У тебя жар.
– Я ни разу не изменил жене, даже в мыслях. Но в тот раз отдал бы все на свете, чтобы она была права. Даже измена лучше зрелища этих маленьких мертвых тел... Жаль, что с семьей у меня не задалось, не такой уж я завзятый волк-одиночка. Но этот брак был обречен с самого начала.
Мак залпом допил свой стакан. Потом склонился к моей руке, которую так и не пожелал выпустить, и один за другим перецеловал все пальцы, даже мизинец не пропустил. Я не шевелилась. Точно то была чужая, посторонняя рука. Боже, что я здесь делаю...
Счастливая мать и супруга, не знавшая бед,
Которую муж не позвал на парадный обед
На завтрак, на ужин...
На кой он мне нужен?
Пусть катится к черту! Привет!
Ты пьяна, Барбара. Нужно встать и уйти.
–Здесь душно, – выдавила я, выдернула руку из вкрадчивых пальцев Мака и вышла из бара.
Единым духом преодолев половину лестничных маршей, ведущих на мост, я вдруг развернулась и сбежала вниз, нырнув в благословенную тень прибрежной улочки. Там зашагала взад-вперед, как неугомонный маятник. Ни малейшей передышки, пока дурь из мозгов не выветрится.
Порывы ветра от реки перекатывали мусор под ногами, закручивали в крошечных смерчах пустые сигаретные пачки, пестрые обертки, какие-то бумажные обрывки. За линией ветшающих причалов пьяно бормотала вода. Наверняка можно разобрать, пронумеровать и разложить по полочкам тот хаос, что клубится в голове и в сердце. Можно сообразить, что же, собственно, происходит, и подобрать правильные слова, которые все обозначат и разъяснят, но разумная часть моей личности куда-то подевалась.
– Барбара!
Голос Мака заставил меня замереть. Под мостом отчаянно забилось гулкое эхо, вплетаясь в скрежет хлопающих на ветру железных ворот на причалах, в равнодушный гул улицы кверху от реки. Мак торопился ко мне, криво закусив губу и приволакивая больную ногу. Я не кинулась прочь, но и навстречу не поспешила. Потерянно стояла и ждала, внутренне сжавшись в комок.
– Мне не за что извиняться, Барбара...
– Мы просто слишком много выпили.
– Выпивка здесь ни при чем. Все неизбежное случается – в свой срок.
– Чего ты хочешь, Мак?
– Всего. То есть нет, ничего... Дьявол, сам не знаю. Наверное, чтобы ты меня выслушала. Чтобы получше меня узнала и сама открылась мне.
Мимо промчалась машина, обдав нас хриплым вздохом саксофона – душераздирающий довоенный блюз. Верно, чтобы ощутить себя героиней мелодрамы, не хватало только музыкального сопровождения. Он – израненный, непонятый, одинокий. Она – слабая, сентиментальная, пышнотелая. И замужняя к тому же...
– Мак, я замужем.
– Чепуха!
– И не таскаюсь по любовникам.
– Считай я иначе, Барбара, хоть на секунду, разве перестал бы заглядывать к тебе на огонек после отъезда Софии? Как представлю, что одна торчишь в этом пустом стерильном доме, сразу хочется напиться или подраться. За милю обхожу его стороной, а ноги сами несут меня к твоим дверям!
– Мак...
– Знаешь, это ведь мой давний принцип – держаться подальше от замужних женщин. Но свидание со смертью все перевернуло. И встреча с тобой... А что до твоего замужества, Барбара, так я ведь не слепой. Ты не столь лучезарно счастлива в браке, как представляет себе Кэмерон.
Повисло молчание. Мак испытующе уставил единственный глаз прямо мне в душу и терпеливо ждал возражений. Я кусала губы. Протестовать и возмущаться не было ни сил, ни смысла.
– Ты очень много для меня значишь, Барбара. Хорошо, что сумел тебе об этом сказать. А теперь, если хочешь, я уйду.
– Да, – послушно выдохнула я. – Пожалуйста.
Он постоял еще немного, потом развернулся и захромал прочь.
Тут меня и прорвало. Слезы хлынули в три ручья, они рвались из самой души, выжигая в ней огненные дыры.
Обратная электричка ползла еле-еле. Я сидела в углу, на стыках стукаясь головой о стенку вагона. Размечталась, что готова вернуться в реальную жизнь? Да за годы, прожитые в роли миссис Совершенство, я почти разучилась думать, чувствовать и поступать как нормальные живые люди.
Лицо Мака всплывало и гасло среди бликов в черном стекле. Меня неотвязно преследовала одна деталь в его исповеди о разрыве с женой. Та женщина уверила себя, что Мак ей изменяет. А он не изменял – разве только с работой, которой отдавался с непостижимой для нее страстью. Разве не то же самое получается у нас с Фрэнклином? Разве не выношу я ему, безвинному, молчаливый приговор?
Нет, интрижки Фрэнклина – миф, вздорная выдумка. А есть и реальность – семнадцать лет брака, двое детей. Если это в человеческих силах, я вдохну в свой брак живые токи, которыми упивалась сегодня в баре. Никогда еще я не ощущала себя такой нужной, такой желанной. А если бы Мак не был столь щепетилен и все-таки заглянул на огонек, смогла бы я сказать: “Уйди, пожалуйста”?